Между двумя мирами

Глава 1

Прочитав очередной протокол допроса, я бросил лист на стол, откуда его тут же забрал Ушаков и весьма педантично подколол в папке к остальным протоколам, которые он подавал мне строго по порядку. Хотя порядок этот был известен ему одному, мне же было все равно, в какой последовательности читать откровения, добытые мастерами Тайной канцелярии. Они умели такие тайные помыслы добыть, что иные исповедники свои требники бы изгрызли от зависти, если бы узнали.

Еще раз посмотрев на папку, я не удержался и усмехнулся. Это было предсказуемо, то, что Ушаков начнет модернизировать свои любимые папки, доводя их постепенно до совершенства. Как нетрудно было предположить, что и Юдин станет вовсю экспериментировать, только не с папками, а с бумагой, с помощью химиков моей экспериментальной мануфактуры, стараясь добиться самого различного качества, чтобы получить на выходе продукт, которого при тех же затратах будет много, потому что от этого напрямую зависело количество листов в его детище, а также размер тиража, который, если честно, уже пора было увеличивать. Особенно, если учитывать популярность первой российской газеты за рубежом. Так получилось, что я постоянно забывал о повышении тиража – я не могу помнить абсолютно все, а беспокоить меня насчет таких мелочей пока не решались, списывая мою забывчивость на потребность в экономии, хотя газета уже давно перешла на самоокупаемость и вот-вот начнет приносить прибыль. Репнин исправно притаскивал образцы того, что у них в итоге получилось, я кивал, показывая, что все прекрасно, и благополучно забывал, зачем Юдин так изгаляется. Сделано было предостаточно, вот только до готовых изделий пока не додумались. Но я считаю, что это только дело времени, когда до них, наконец-то, дойдет, что можно сразу соединить несколько листов не самого высокого качества, но и не задействованных в создании газеты, скрепив их чем угодно, и получить самую обычную тетрадь, весьма удобную для ведения записей повседневных. Ну а там и до ручки недалеко, которой можно писать хоть на ходу, не таская с собой чернильницу. Уж для журналиста это первейшая вещь на самом деле, потому что диктофон еще очень нескоро изобретут.

Обо всем этом я думал, наблюдая, как аккуратно крепится лист в папке и достается следующий, чтобы быть переданным мне для ознакомления. А я готов был на что угодно, лишь бы избежать решения этой проблемы, на которую я просто не знал, как реагировать. Хотелось залезть под стол и заканючить: «Ну, а что сразу я? Сами решайте свои вопросы!»

— Волконский Михаил Никитич, семнадцати лет от роду, — Ушаков, гад, просто смакует информацию, объявляя, с кем был составлен очередной допрос, протокол которого он доставал из своей папки и протягивал мне. — По свидетельствам остальных татей, именно он был их главарем и вдохновителем. И именно он добыл яд и указал Мартынову Якову Петровичу как его можно применить, чтобы не попасться. Наставления не помогли, эти… хм… заговорщиками-то назвать язык все еще не поворачивается, все-таки попались.

Нет, ну это я могу, в принципе понять: Волконский – князь, да еще и самый старший из этой «банды татей», с которой мне сейчас нужно было что-то делать. Опять же, не просто так другой Волконский на Сенатской площади однажды оказался, наверняка гены свое тлетворное влияние оказали. При этом сам Ушаков, какой же он все-таки гад, от решительных действий с этими «заговорщиками» уклонился, предоставив именно мне решать судьбу отроков, попавшихся на горячем. Конечно, они не правы были, но если рассматривать картину в целом, и брать во внимание мотивы их поступков, то… Черт! Что мне делать?!

А ведь так хорошо все начиналось.

Приехали мы из Франции в самый разгар различного рода работ, главной из которых я считаю начало строительства дороги, по небольшой части которой нам удалось проехать, в тот момент, когда наш отряд въезжал в Москву. Это действительно было практически дорожное полотно, достаточно широкое, чтобы смогли проехать две телеги, едущие навстречу друг другу, расположенное на невысокой утрамбованной насыпи, верхний слой которой был залит каким-то странным аналогом бетона с большим содержанием щебня. Что это было такое, я так и не понял, хотя Брюс младший, краснея, пытался до меня честно донести состав этого… не знакомого мне раствора, главными преимуществами которого были: прочность, и как это ни странно – шероховатость. Ну и угол наклона полотна хоть и был почти не ощутим, но вода послушно стекала с него, практически не задерживаясь. Судя по скорости возникновения дороги, строительство это будет долгое, зато основательное. Гравий брали пока в реках, заодно вычищая дно и подправляя русла. Ну и Брюс начал осваивать подсказанный мною каток, который весьма ускорял производительность. Дамоклов меч, зависший над провинившимися еще с дела о Верховном тайном совете, оказался просто изумительным стимулом для того, чтобы заставить людей работать не за страх, а за совесть, как говорится, и добровольно и под музыку.

Из нововведений я также отметил несколько наскоро построенных заводов для производства кирпича и штук семь камнедробилок, изготовляющих щебень. Так как строительство Петербурга было немного заморожено, нет, не остановлено, а именно заморожено, то, соответственно многие мастеровые перебрались поближе к Москве. В Петербурге сейчас строились только стратегические объекты, типа Петропавловской крепости, дворцы же потихоньку начали перестраиваться в Москве, следуя моему указу. До остальных городов он только-только начал доходить и там пока репы чесали, думая, как начать его выполнять, потому что следом за указом о дорогах, выгребных ямах и каменных строениях вышел следующий – о пожарной безопасности. Я помню, как пожар в Немецкой слободе всем миром тушили. Так что отдельным указом было велено расширить улицы на определенную ширину, а расстояние между домами сделать такое, чтобы огонь не смог перекинуться с одного здания на другое. Также было определено необходимое количество колодцев, и на закуску каждое селение с численностью домов превышающей две сотни, обязано было основать и содержать за казенный счет специальную пожарную бригаду с лошадью, баграми и некоторыми полномочиями, например, с высочайшим позволением бить палками тех дятлов, которые будут мешать проехать к пожару или просто под ногами путаться, мешая непосредственно пожар тушить. Обдумав эту мысль как следует, я пока пожарных пристроил к разрастающемуся и крепнувшему не по дням, а по часам ведомству Радищева. Афанасий Прокофьевич побурчал, конечно, но согласился взять над ними курацию. Ну а что делать, если у меня людей не хватает, как раз тех, кто создает свои службы с нуля, при этом получая от процесса истинное удовольствие.

На фоне всех этих нововведений сами собой загнулись несколько коллегий, что было мною воспринято довольно позитивно. И я бы уже начал заниматься полной реконструкцией делопроизводства, убрав Сенат, который все это время занимался своим любимым делом, а именно – не делал ничего, и создал уже нормальный кабинет министров с министерствами для каждого, упразднив нахрен все коллегии; то есть приблизил бы систему власти к более привычной мне, к счастью, воля царя пока оставалась истиной в последней инстанции, но на меня свалился этот нелегкий вопрос с заговорщиками. Вопрос, который затянул меня как болото, и из которого я уже неделю не могу выкарабкаться, даже своих ученых не навестил, и шар воздушный поближе не рассмотрел.

— Андрей Иванович, а что, переписчики населения нашего еще не вернулись? — я откинулся на спинку кресла и потянулся, разминая затекшие мышцы.

— Еще нет, Беринг только пороги уже все отбил, хотел побыстрее встретиться с тобой, государь, а стоило тебе прибыть, так выяснилось, что он сам куда-то уехал, — Ушаков многозначительно указал взглядом на протокол допроса Волконского. Да знаю я, что надо уже что-то решать, но не могу себя заставить. Надо ненадолго прерваться, чтобы мозги с новой силой заработали.

— Как только явится – сразу ко мне его, — я потер шею. — А где китаец? Который к нам прибился, из миссии цинцев?

— Так он в Гжелке зарылся, что свинья в помои, из глиняных ям вытащить невозможно, — Ушаков поморщился. — Все лепечет что-то про фарфор. Что, мол, глина такая, что императорам вазу можно не стыдясь ваять. У Кера уже дым из ушей валит, все пытается его обратно в Москву притащить, толмачей-то других нет.

— Так пущай бросит, — я взял лист и приготовился его внимательно прочитать, нисколько не сомневаясь, что там написано почти то же самое, что и во всех остальных протоколах. — Китаец-то, когда от цинцев прятался, как-то общался с теми, кто его приютил. Все-таки широка душа русская, что уж тут сказать.

Дверь открылась, и в кабинет заглянул улыбающийся Репнин. Он почти все время в эту неделю улыбался, так же, как и Митька, которого потихоньку натаскивал на секретарскую должность, чтобы уже самому стать полноценным адъютантом.

— Князь Волконский Никита Федорович, дюже просит принять его, государь Петр Алексеевич, — отрапортовал Репнин и, дождавшись моего кивка, посторонился, давая пройти худощавому еще не старому человеку с длинным вытянутым лицом и в огромном длиннющем парике с крупными буклями.

Как только дверь за Репниным закрылась, князь рухнул на колени и пополз в мою сторону, протягивая руки. Я аж в кресле привстал, выпучив глаза, глядя, как он подползает к столу.

— Пощади, государь, Мишку, сына моего непутевого. Бес попутал его, вот тебе крест, не мог он ни на какие злодеяния самолично сподобиться. Не губи, я за него, какую хочешь, службу отслужу.

— Э-э-э, — я растерянно посмотрел на Ушакова, мысленно призывая его помочь мне, потому что я понятия не имел, что мне делать в этом случае.

Ушаков поджал губы, но, видимо, услышав мои мысленные призывы, оставил на столе свою драгоценную папку и подошел к князю, который, похоже, готовился распластаться ниц.

— Встань, Никита Федорович, не позорь имя славное Волконских, — Андрей Иванович помог посеревшему князю подняться на ноги, дотащил его до кресла, стоящее напротив моего, и чуть ли не силой усадил, одновременно протягивая платок, чтобы князь вытер крупные капли пота, выступившего на лбу. Перед тем как усадить князя, Ушаков вопросительно посмотрел на меня, доживаясь утвердительного кивка, который незамедлительно последовал. После этого глава Тайной канцелярии снова поднял свою папку и принялся с нарочито увлеченным видом изучать бумаги.

У меня же появилась пара минут, чтобы прийти в себя, быстро соображая, куда девать убитого горем отца, если я так пока и не придумал, что же делать с его придурком-сыном.

Не успел я смыть с себя все миазмы светлоликой Европы, засев в бане; не успел как следует устроить Фридриха, поручив принца Миниху, как ко мне пришел преисполненный собственного достоинства и практически полностью поправившийся после неудачного отравления Ушаков, чтобы вывалить на мою абсолютно неподготовленную голову кучу новостей, среди которых хороших вовсе не было.

Заговоров Андрею Ивановичу удалось раскрыть аж целых два, абсолютно не связанных друг с другом. И, если один был совершенно серьезным, ожидаемым и вполне предсказуемым с замешанными в нем высокопоставленными людьми, которые хотели устроить мне несчастный случай и призвать Аньку на царствование, то вот второй…

В первом были замешаны многие, под предводительством Левенвольде и Салтыкова. Ну, тут для меня никаких неожиданностей не случилось. На этих господ я и раньше думал, что они всячески с Курляндией дела поддерживают. Теперь же я полностью уверился в их причастности. Если судить по предоставленным мне письмам, Бирон уже копытами бил, готовя свою княгиню к примерке императорской короны, только тут пришлось слегка обломиться, так как некому было больше встречать будущую императрицу, потому что сторонники внезапно кончились, сменив места жительства из дворцов на камеры в казематах Ушакова. Кого-то после расследования выпустили под домашний арест, и их участь я буду решать в индивидуальном порядке, в основном это касалось детей заговорщиков, которые про проделки папенек были ни сном, ни духом. Ну а кто-то продолжал сидеть в камерах и зарабатывать ревматизм, потому что права человеков в этом времени не слишком уважались, и камеры комфортностью не отличались: в них было очень холодно и влажно. Всего под тяпку Тайной канцелярии попало тридцать семь весьма уважаемых семейств. Прополка была мощной и беспощадной, слишком уж Ушаков уцепился за меня и свое положение. И вот теперь предстояло решать, как с этими семействами поступать. К счастью решение принимать нужно было не сегодня, следствие еще не было закончено, и каждый день оно выявляло все новые и новые подробности, такие, например, как переписка Левенвольде с Аннушкой и Августом Польским одновременно. Вот, сука, этот Август. Ну, ничего, я обещал французам не вмешиваться в борьбу за польское наследство, а я и не буду, мне это наследство никуда не уперлось. Я вообще в последнее время считаю – нет Речи Посполитой – нет очень многих проблем. И вообще, чем я хуже других правителей: неоднозначных, которых кто-то любил, кто-то ненавидел, причем и те, и другие делали это веками, но никто не смог бы возразить на то, что эти правители были Великими. И все эти правители на протяжении всей истории существования государств на территории Европы в любой непонятной ситуации делили Польшу. Так чем я хуже? Конечно, это только мои мысли, которые, возможно, никогда не будут реализованы, но Речь Посполитая лично у меня поперек глотки стоит, поэтому я, похоже, только весомого повода жду, чтобы что-то начать с ней делать. И что-то чуть ниже спины мне подсказывает, что делать что-то придется одновременно и со Швецией, которая никак не уймется. Так что первый заговор был значим, и давал мне повод прижать, наконец, к ногтю Курляндию, тем более, что она давно нарывалась, и сделать пометку в памяти насчет Речи Посполитой, но вот второй…

Второй заговор, приведший в итоге к покушению на Ушакова, организован был группой молодых людей, под предводительством того самого Мишки Волконского, за которого сейчас просил его отец.

И те, и другие заговорщики действовали отдельно друг от друга. Мало того, они даже не подозревали о существовании конкурентов. Да что уж там говорить, сам Андрей Иванович сначала даже и не думал про то, что может существовать группа радикально настроенных практически подростков, действия которых едва не стоили ему жизни. Про первый заговор он знал, мой отъезд в Париж всего лишь развязал ему руки, и он всерьез взялся за заговорщиков. Каково же было его удивление, когда он, применив все свои методы убеждения, так и не добился у арестованных признания о покушении на свою жизнь. Они признавали все, кроме этого. Вот тогда Ушаков задумался, и принялся копать дальше, наткнувшись в итоге на эту воинственную группу. Правда, оказавшись в застенках Тайной канцелярии, группа сразу же перестала быть воинственной, но своих убеждений, согласно протоколам допросов, не оставила. Самое смешное заключалось в том, что, несмотря на различие методов и поставленных целей, обе группы сходились в едином мнение, что юным императором управляет некое подобие Верховного тайного совета, и что старшим у них является как раз таки Ушаков. Вот только, если взрослые дяди решили убрать с шахматной доски и Ушакова, и меня заодно, чтобы под ногами не путался, то вторая группа вовсе не хотела мне навредить. Наоборот, они были преданы мне, и думали, что злодей Ушаков держит меня в черном теле, не давая самостоятельно дышать, и что, убрав его, весьма радикальным, надо сказать, способом, они разрежут веревки, сковывающие мои крылья. Короче, орлята учатся летать, мать их.

О таком оригинальном способе отравления Михаил Волконский вычитал в книге, непонятно каким образом попавшей в библиотеку князя. Что-то вроде дневников или мемуаров Лукреции Борджиа, которые она писала уже в то время, когда терциарией при францисканском монастыре стала, словно чувствуя близкую смерть, пыталась свои многочисленные грехи искупить. Очень занимательное чтиво, написанное на латыни. Как эти записи оказались у Волконских, приходилось только гадать, но именно оттуда юные заговорщики почерпнули тот метод убийства, который и был применен. Книгу из библиотеки изъяли, и теперь я с удовольствием предавался чтению этаких эротических ужастиков, на ночь глядя. Но это не отменяло стоящей передо мной дилеммы: что мне с ними делать-то? Они ведь искренне хотели мне помочь, но с другой стороны: «Dura lex sed lex» – «Суров закон, но это закон», и он гласит, что никому не позволяется лишать жизни другого человека преднамеренно, даже из лучших побуждений.

Я еще раз посмотрел на князя Волконского, сидящего напротив меня, комкающего в руке платок и закрывшего глаза.

— А скажи мне, Никита Федорович, знал ли ты о злодеянии, кое твой сын уготовил, дабы жизни лишить Андрея Ивановича? — спросил я его. Вопрос прозвучал в полной тишине, и, хотя я и говорил тихо, эффект он произвел наподобие трубы Иерихонской. Князь едва не подпрыгнул, услышав его.

— Откуда, государь? Я же все время службу нес в Смоленске. Когда до меня слухи о его художествах дошли, я сразу же велел карету закладывать, дабы сюда мчаться, за непутевого отрока просить. Да ежели бы я знал, неужто не сумел бы плетьми от ту дурость из головы дурной выбить?

— Да откуда же я знаю? — я развел руки в стороны. — Может, ты, Никита Федорович, и надоумил сынка, и книжку эту богопротивную подсунул, в которой он мыслей нехороших набрался. Откуда, кстати, книжечка, о жизнеописаниях Лукреции, в девичестве Борджиа, попала в библиотеку, принадлежащую Волконским? — князь только вздохнул, затем тихо ответил.

— Книгу ту еще в Курляндии супруга моя Аграфена Петровна приобрела, но никогда не говорила, откуда она у нее оказалась. Поверь, государь Петр Алексеевич, даже в думах никогда я не имел, каким-то образом навредить тебе, или твоим ближникам.

— А, ну тогда понятно, откуда такая страсть у Аграфены Петровны к различного рода интригам, — я откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди, сверля князя прокурорским взглядом. — Такие откровения да на неокрепший разум… А не в маменьку ли Михаил пошел, раз его тоже к различным авантюрам потянуло? Но это был, скорее риторический вопрос. Не нужно на него отвечать. Так на что готов ты пойти, Никита Федорович, чтобы не только от своего сына удар отвести, но и других отроков, кои ему помогали, в количестве еще троих недорослей, на плаху не допустить?

— Приказывай, государь. Коли это в моих силах, я все для тебя сделаю, — а на Ушакова Волконский ни разу не взглянул. Неужели понял, что никто мною не командует, что все решения, которые от моего имени идут, мною же и приняты? Очень интересно.

— Скажи, Никита Федорович, а как ты смотришь на то, чтобы вернуться в Курляндию и там службу секретную нести, под руководством Андрея Ивановича? — быстрый взгляд в сторону Ушакова, который все так же старательно бумажки свои перебирает в сторонке.

— Э-э-э, — князь Волконский на мгновение опешил, затем осторожно уточнил. — Я буду служить там, куда направишь меня, государь, хоть даже и в Курляндии. Вот только с княгиней Анной Иоанновной у меня не самые лучшие отношения сложились, она меня всегда проделками Аграфены Петровны попрекала…

— А мне и не нужно, чтобы у вас с княгиней были прекрасные и безоблачные отношения, — перебил я его. — Мне нужны глаза и руки в Курляндии, коих я пока лишен, почти в полной мере.

— Я могу подумать? Поговорить с Андреем Ивановичем, дабы тот пояснил, какие именно действия от меня ожидаются? — сейчас Волконский выглядел предельно сосредоточенным. — Ведь может так статься, что не справлюсь я с задачей твоей, государь Петр Алексеевич, и тебя подведу, и сына не спасу.

— Конечно, думай, сколько будет нужно, Никита Федорович, — я кивнул. — Тем более что я еще только в процессе решения судьбы Мишки и его приятелей. Думаю, что будет лучше, если отроки сии здесь в Лефортово погостят. Так я скорее смогу определиться, какого наказания они достойны за преступления свои.

Ушаков, внимательно следивший за ходом беседы, захлопнул папку, улыбнулся краешками губ и, подойдя к князю, тронул того за плечо.

— Пойдем, Никита Федорович. Разговоры разговаривать, да не отвлекая государя от дел государственных. Я ему твой ответ передам сразу же, как только решение тобой принято будет. Пошли-пошли, сам видишь, дел у государя, Петра Алексеевича невпроворот.

Волконский поднялся и позволил Ушакову вытащить себя из кабинета. Я же поднял лист с протоколом допроса Михаила Волконского, который Ушаков оставил на моем столе, и уже приготовился начать читать, вникая в каждую строчку, как дверь снова распахнулась, и в кабинет вошел заметно растерянный Репнин.

— Государь Петр Алексеевич, тут представители Синода расстригу какого-то приволокли, требуют суду его предать государеву, — я поднял на него глаза и долго смотрел, пытаясь понять, он сейчас надо мной прикалывается, или действительно мне нужно делом какого-то проштрафившегося монаха заниматься? Судя по сконфуженной морде Репнина заниматься придется, да еще и прямо сейчас. Хотя бы забрать расстригу и пообещать попам, что разберусь по всей строгости. Раз назвался главой православной церкви, то и неси свой крест, государь Петр Алексеевич, хотя бы назначь следствие, которым церковный отдел Тайной канцелярии вплотную займется. Интересно, я когда-нибудь выберусь из кабинета, или меня в нем похоронят, завалив камнями, потому что бетономешалка еще не была изобретена.

— Кто хоть расстрига этот? — с обреченностью в голосе спросил я.

— Брат Игнатий, в миру Козыревский Иван Петрович, — отрапортовал Репнин. Услышав имя, я слегка охренел, но тут же быстро взял себя в руки. Вот только этой истории мне и не хватало для полного счастья, а что делать, придется разбираться.