Майский день

VIII

— Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, — сказал Захаров. — Не могу понять.

Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:

— Повторите, пожалуйста.

— Может, хватит? — спросил Захаров.

Стентон улыбнулся:

— Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я — так кому от этого хуже? Только мне.

— Остается только добавить — «и чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его?.. Кулиджу, вас можно было понять. Это было эмоционально обосновано.

— С этим сукиным сыном я еще разберусь, — пообещал Стентон. — Он свое получит. — Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.

— За что, собственно?

— За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!..

Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.

— Ладно, — сказал Стентон. — Бог с вами, адмирал. Кофе здесь водится?

— Разумеется, — ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. — Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..

— По-ирландски, — мрачно сказал Стентон.

Захаров улыбнулся:

— Компромиссное решение, Стентон.

— Удовлетворитесь и полупобедой, адмирал.

— Полупобеда — это полупоражение.

— Сколько водки? — спросил из-за стойки Барни.

— На ваше усмотрение, — ответил Стентон.

Стентон прихлебывал кофе мелкими глотками. Захаров посмотрел на него. Теперь ему было понятно, почему лицо Стентона с самого начала показалось знакомым. Они в самом деле никогда не встречались. Но зато портреты Стентона несколько лет назад промелькнули во многих газетах: хотя космонавтов нынче хоть пруд пруди, запуски все же привлекают пока внимание прессы. К тому же Стентон — это особый случай.

— И все-таки я никак не могу взять в толк: как это могло быть? — снова спросил Захаров.

Стентону не хотелось говорить об этом.

— Очень просто. Организм — штука сложная, не все можно предсказать заранее.

Захаров не стал настаивать. Он взял свой стакан, поболтал — ледяные шарики неожиданно сухо шуршали и постукивали о стекло. Так шуршат льдины, расколотые форштевнем и скользящие вдоль борта к корме; так перестукивает галька в прибое… Вода была холодной и свежей на вкус. Приохотил Захарова к ней Аршакуни. Так они и пили — Захаров с Карэном «Джермук», а Джулио — граппу…

Стентон допил кофе, закурил. Он сам не мог понять, почему вдруг рассказал этому грузному и седому русскому больше, чем кому бы то ни было. Наверно, просто сработал «закон попутчиков»… Но есть вещи, которых не рассказать, не объяснить никому.

Как расскажешь мечту о черном небе? Стентон и сам не знал, с чего это началось: с фантастических ли романов, читаных-перечитаных в детстве, с документальных ли фильмов о программах «Аполлон» и «Спейс шаттл», которые он смотрел не один десяток раз. Но в один прекрасный день он понял, что умрет, если не увидит черное небо — увидит сам, а не на экране телевизора.

Ни денег, ни связей у Стентона не было. Но семнадцатилетний подросток из Крестед-Бьютта, Колорадо, с таким упорством три месяца подряд планомерно осаждал сенатора своего штата, что в конце концов тот махнул рукой и дал ему рекомендацию в военно-воздушное училище в Колорадо-Спрингс. Пять лет спустя Стентон окончил училище и был отпущен с действительной службы ВВС, так как решил поступать в университет. Университетский курс он одолел за два года — другие справлялись с этим, значит, должен был справиться и он. Теперь он стал обладателем диплома авиационного инженера. Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили — там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.

Когда НАСА объявило о начале конкурса пилотов для проекта «Возничий» — многоразового транспортно-пассажирского космического корабля, Стентон подал документы. И через четыре месяца получил извещение о зачислении в группу пилотов проекта. Беспрерывная, почти десятилетняя гонка кончилась. Он победил!

К тому времени подготовка пилотов космических кораблей значительно упростилась. Если для кораблей «Джемини» и «Аполлон» она длилась тысячи часов, то уже для «Спейс шаттл» она сократилась до восьмисот — девятисот, а в проекте «Возничий» — до двухсот с небольшим. Но и за это время из шестисот кандидатов в отряде осталось лишь шестьдесят. Стентон оказался в их числе. Возможно, будь подготовка более длительной… Впрочем, нет. Ведь и так всех их осматривали десятки специалистов, они крутились, качались и тряслись в десятках тренажеров, но…

Первый же полет оказался для Стентона последним. Одно дело вести истребитель по кривой невесомости, и совсем другое, когда невесомость длится… Стентону хватило суток. На вторые сутки его в полубессознательном состоянии эвакуировали на Землю. Он стал первой — и единственной пока — жертвой заболевания, вошедшего в космическую медицину как «синдром Стентона»… Впрочем, от такой славы радости Стентону было мало.

Черное небо… Несколько часов видел его Стентон. Столько лет усилий — и несколько часов… А потом месяцы в госпиталях, месяцы безделья, на смену которому пришла служба сперва на самолетах, а потом на дирижаблях «Транспасифика».

Черное небо оказалось недоступным. Может быть, единственно недоступным в жизни, но зато и единственно желанным. И голубое так и не смогло его заменить. А теперь, возможно, придется распроститься и с голубым… И что тогда?

— И что же будет? — спросил Захаров.

— Вы телепат?

— Временами. Так что же?

— Не знаю, — сказал Стентон. — Все равно. Без дела не останусь. Вернусь в Крестед-Бьютт и открою бар. Как Барни. «У неудавшегося космонавта». Прекрасное название, не правда ли?

— А почему вы не остались работать на Мысе? Или в Хьюстоне? В наземниках, естественно.

— И провожать других наверх? Нет, это не для меня. Я хочу летать. Сам, понимаете, сам.

«Я бы умер от зависти, — подумал Стентон. — Я бы умер от разлития желчи, провожая других наверх. Но в этом я тебе не признаюсь».

— Это я понимаю, — сказал Захаров. — Знаете, Стентон, Джулио тоже было трудно у нас в патруле. После атомных лодок наши патрульники — труба пониже и дым пожиже, как говорится. В десять раз меньше, в десять раз тихоходнее… И все же лучше, чем на берегу. Так он считал.

— Он остался моряком и на патрульнике. А я на дирижабле не остался космонавтом, адмирал. Это плохая аналогия.

Захаров кивнул.

— Моряком он остался, правда. Только вот — каким? Вы знаете, Стентон, как это — стоять на мостике корабля? Не судна, но — корабля? Корабль — это не оружие. Не дом. Не техника. Корабль — это ты сам. Понимаете, Стентон, это ты сам! Это ты сам на боевых стрельбах идешь на сорока пяти узлах, и мостик под ногами мелко-мелко дрожит от напряжения и звенит, и ты сам дрожишь и звенишь…

Захаров замолчал. Ему не хватало слов, слова никогда не были его стихией.

Стентон внимательно смотрел на него.

— А вы поэт, адмирал… — В этих словах Захаров не почувствовал иронии.

— Нет, — сказал Захаров. — Я моряк. И Джулио был моряком.

Стентон помолчал немного.

— Кажется, я понимаю…

— Вы должны это понять, Стентон. Можно порезать корабли. Можно видеть, как режут корабли. Я видел. Мой «Варяг» был лучшим ракетным крейсером Тихоокеанского флота. И его резали, Стентон. Резали на куски. Я плакал, Стентон. Это не стыдно — плакать, когда погибают люди и корабли. Флот можно уничтожить. И это нужно было сделать, и я рад, что это сделали при мне, что я дожил до этого. Не удивляйтесь, Стентон, я военный моряк, и я лучше вас могу себе представить, что такое война. И больше вас могу радоваться тому, что ее не будет. Никогда не будет. И военного флота никогда уже не будет. Но моряки будут. Понимаете — будут. Потому что моряки — это не форма одежды. Это форма существования. Они могут быть и на море, и на суше.

— И в небе, — сказал Стентон. — В черном небе.

Захаров отхлебнул из стакана. Боль снова медленно поднималась от шеи к затылку. Сколького же теперь нельзя! Нельзя волноваться, нельзя пить, нельзя… «Плевать, — сказал он себе. — Плевать я хотел на все эти нельзя». Он поставил стакан и, опершись на стол локтями, в упор взглянул на Стентона.

— Да, — сказал он. — И в небе. И в черном, и в голубом.

Народу в баре прибавилось. Захаров взглянул на часы. Пора.

— Когда вы улетаете? — спросил он.

— Не знаю… Сегодня вечером сюда подойдет другой дирижабль, мы перегрузим все на него — фрахтовщики в любом случае не должны страдать. Завтра прилетит комиссия. Объединенная следственная комиссия «Транспасифика» и АПГА…

— Простите?

— АПГА — ассоциация пилотов гражданской авиации. И будут нас изучать под микроскопом. Сколько? Не знаю…

— Ясно, — сказал Захаров. — Что ж, если у вас выдастся свободная минута, Стентон, — прошу ко мне. Сегодня и по всей вероятности завтра я буду здесь. Впрочем, насчет завтра точно не знаю. Может быть, мне придется улететь. Но пока я здесь — буду рад вам. Посидим, попьем чаю по-адмиральски. Правда, рому приличного не обещаю, но чай у меня превосходный. И поболтаем. Мы, старики, болтливый народ…

— Спасибо, — сказал Стентон. Он был уверен, что не воспользуется приглашением. — Я не знаю, как у меня будет со временем, но постараюсь.

Захаров взял бумажную салфетку, синим фломастером написал на ней несколько цифр.

— Вот мой здешний телефон — звоните, заходите. Рад был познакомиться с вами…

— Я тоже, товарищ Захаров, — эти слова Стентон произнес по-русски. Увы, русский язык был чуть ли не единственным предметом, который в отряде НАСА давался ему с трудом.

— Барни, запиши все на мой счет, — сказал Захаров. — И не спорьте, не спорьте, Стентон. Сегодня вы мой гость.

Барни покачал головой.

— Нет, адмирал. Сегодня — за счет заведения.

Возражать Захаров не стал.

Проводив Захарова взглядом, Стентон закурил и с минуту сидел, теребя в руках салфетку с записанным телефоном. Потом аккуратно сложил ее и убрал в бумажник. Пусть лежит.

Стентон встал. За стойкой Барни колдовал с бутылками. В двух конических стаканах, искрившихся сахарными ободками, возникал под его руками красно-бело-синий «голландский флаг». Проходя вдоль стойки, Стентон попрощался с барменом и направился к себе. Командиру корабля, даже отстраненному командиру, стоило все же понаблюдать за разгрузкой. Правда, это обязанность суперкарго и Кора справится с ней прекрасно, однако…

Тем временем Захаров, поднявшись еще на три этажа, входил уже в приемную координатора Гайотиды-Вест. Девушка за секретарским пультом приветливо улыбнулась ему.

— День добры, пани Эльжбета, — сказал Захаров. — Шеф у себя?

— Да.

— Есть у него кто-нибудь?

— Нет. Только он сегодня не в духе.

«Еще бы, — подумал Захаров, — будешь тут в духе. ЧП первой категории в твоей акватории да еще с твоим личным составом. Странно было бы, пребывай координатор в отличном расположении духа. Противоестественно». Но вслух ничего этого Захаров не сказал.

— Это не страшно, пани Эльжбета. Во всяком случае, это не самое страшное.

Эльжбета кивнула: о гибели патрульных субмарин она уже знала.

— Спросите, пожалуйста, примет ли он меня.

— По какому вопросу?

— По личному.

— Может быть, вам сперва обратиться к фрекен Нурдстрем?

Фрекен Нурдстрем была непосредственным начальником Захарова, и с ней Захаров уже говорил.

— Нет, пани Эльжбета, мне нужен именно он.

Брови Эльжбеты, подбритые по последней моде — нечто вроде длиннохвостых запятых, — чуть заметно дрогнули.

— Хорошо, я сейчас узнаю.

Она нажала одну из клавиш на своем пульте и негромко и быстро проговорила что-то по-польски. Выслушав короткий ответ, она снова повернулась к Захарову:

— Пан Збигнев ждет вас.

— Спасибо. — И, машинально одернув куртку, Захаров шагнул в кабинет координатора.

Кабинет был просторен. Легкая штора цвета липового меда закрывала огромное — во всю дальнюю стену — окно. В отфильтрованном ею солнечном свете два больших выпуклых экрана — внешней и внутренней связи — на левой стене казались янтарными. Золотистые блики играли и на стеклах книжного стеллажа, занимавшего все остальное пространство стен. По самой приблизительной оценке здесь было две-три тысячи томов. Захаров никак не мог взять в толк, к чему они тут. Какие-то справочники, журналы — это естественно, не бегать же каждый раз в библиотеку. Но такое собрание?..

Координатор поднялся из-за подковообразного письменного стола, бескрайностью и пустынностью напоминавшего какое-нибудь средних размеров внутреннее море, и вышел навстречу Захарову.

— Витам пана, — сказал Захаров, пожимая Левандовскому руку.

— Здравствуйте, Матвей Петрович, — по-русски координатор говорил совершенно свободно. Только неистребимый акцент: твердое ч, чуть картавое л да назойливые шипящие выдавали в нем поляка.

Левандовский жестом предложил Захарову кресло, сел сам.

— Так что у вас за дело, Матвей Петрович?

— Мне нужен отпуск, пан Збигнев. Дней на пять-шесть. Я решил бы это с фрекен Нурдстрем, но дело не терпит отлагательств и подавать рапорт по команде я не могу.

— Отпуск…

— Да. За свой счет. И с завтрашнего дня.

— А кто заменит вас в диспетчерской?

— Сегодня вернулся Корнеев, так что без меня обойтись можно. Так считаю не только я, но и фрекен Нурдстрем тоже.

— Что ж, — сказал Левандовский, — если бы все проблемы можно было решить так легко…

— Но это еще не все. — Захаров сжал руками подлокотники и подался вперед. — Мне нужны билет на завтрашний конвертоплан до Гонконга и на самолет от Гонконга до Генуи. И визы, естественно.

— Так, — сказал Левандовский. — А нельзя ли поподробнее, Матвей Петрович?

— Мне нужно в Геную, пан Збигнев. У Джулио… У делла Пене там жена и сын. И я не хочу, чтобы о его смерти они узнали из газет или официального письма. Официальное письмо о смерти… Я видел их. Их называли похоронками. Похоронки пришли на моего деда и двух его братьев. Они сохранились у нас в семье. И я не хочу, чтобы такое письмо, пусть даже на бланке Гайотиды, а не на паршивой газетной бумаге военных лет, не хочу, чтобы такое письмо читали внуки делла Пене. Понимаете, пан Збигнев?

Левандовский встал, прошелся по кабинету.

— Понимаю, Матвей Петрович, — после паузы сказал он. — Понимаю. Да и писать такое мне было бы непросто… Я думал уже, как это написать…

— Значит…

— Значит, вот что. — Будучи неудавшимся ученым, но прирожденным администратором, талант которого в конце концов и привел Левандовского на Гайотиду, он привык решать все быстро и окончательно. — Значит, вот что. У нас на верфях Генуи размещено несколько заказов. Вот вы и отправитесь туда в командировку. Так мне будет проще оформить вам документы. А за десять дней — на больший срок командировку я дать не могу — вы сумеете пару раз выбраться на верфи.

— Конечно, — подтвердил Захаров. — Но…

— Большего от вас и не требуется. Думаю, такое злоупотребление командировочным фондом мне простится.

— Да, — сказал Захаров, вставая. — Спасибо.

— Это вам спасибо, Матвей Петрович. Я не думал о таком варианте, но теперь… Иначе, пожалуй, было бы просто нельзя. Документы вам подготовят к утру, — конвертоплан уходит в час, так что это мы успеем.

— Добро, — сказал Захаров. — Разрешите идти?

Левандовский улыбнулся.

— Идите, идите, Матвей Петрович. Отдохните, — выглядите вы, честно говоря, не ах, — а завтра часов этак в… — он прикинул, — в одиннадцать зайдите ко мне.

Когда Захаров вышел, Левандовскому показалось на миг, что в кабинете стало слишком пусто. Он вернулся к столу, сел в кресло-вертушку и вдавил клавишу селектора:

— Бетка, скомандуй, чтобы к утру были документы Захарову — он летит в Геную. Билет, виза… И разыщи-ка мне командира патрулей. Ему тоже нужны будут документы — он полетит в Прагу…