Мать Сумерек

Глава 12

Их крохотный сын, как и предвидел лекарь, скончался в преддверии рассвета. Проводив взглядом унесших его повитух, Сагромах остался у кровати супруги. И когда с наступлением утра Бансабира вдохнула, Сагромах вздрогнул, как если бы сам не дышал всю минувшую ночь.

Тан схватил жену за руку и прижал к теплым сухим губам.

— Бану, милая, — позвал он. — Бансабира.

Танша едва его не слышала, но отчаянно звала. И Сагромах был рядом столько, сколько потребовалось.

Через два дня Бансабира смогла воспринимать и оценивать происходящее. Выслушав новости, она отвернула лицо от тех, кто был в покое — том самом, гостином, ибо тревожить транспортировкой ослабшее тело никто не решился.

Каамал мертв, Гайер стал таном. Надо отправиться на его воссождение в танское кресло. Надо отвезти его в Серебряный танаар.

Её сын умер.

Она больше не может иметь детей.

Почему, когда ей, наконец, выпал случай быть матерью детей от мужчины, который так дорог, она лишена этой возможности? После прошлых родов лекари долго убеждали её, что теперь, когда есть наследники, стоит воздержаться от продолжения рода и все время принимать те или иные отвары, дабы оставаться бездетной. Бану прилежно выполняла предписания лекаря. Пока год назад в очередной раз не уехала на охоту к китобоям, оставив в чертоге все снадобья. Сагромах давно был против подобных мер и настаивал, что за такой-то срок наверняка все в Бану оправилось. Можно попробовать…

Все то время, пока она приходила в себя, Бану слышала голос Сагромаха. Тан рыдал. Безостановочно рыдал, выпрашивая прощения. Он должен был беречь её, но вместо этого подверг такой чудовищной опасности. Поставил под удар её драгоценную жизнь. Не умерший младенец подвел Бансабиру к роковой черте, а он сам, Сагромах, своими нелепыми просьбами и глупыми надеждами. Много он понимает, чтобы спорить с лекарями?!

Бану хотела бы ему ответить, что прощает… или простит. Но сил исторгнуть даже выдох — едва хватало. Все от шеи и до колен горело катастрофически, отзывалось немыслимыми муками при малейшей попытке шевельнуться. Сейчас она могла только отворачивать голову, не в силах скрыть ни гримасы боли, ни слезы безнадежности. Это пройдет, говорила она себе. Это иссякнет. Как иссяк когда-то ужас первого деторождения и появление на свет Гайера. Это иссякнет, как вой тысяч женщин и детей, которых она велела расстрелять у одной из занятых крепостей дома Ююл.

Ничто не отличается такой крепкой памятью, как совесть. И этот малыш, и те, которые могли бы у неё быть, но уже не появятся — это её расплата. Воздаяние, отмеренное Матерью Сумерек. Цена — ничтожно малая, за ту небывалую многотысячную жертву. Воистину, настоящий грех невозможно ни искупить, ни вымолить.

Из-за повреждений ребер и органов Бансабира практически не могла двигаться, есть, разговаривать. Её обтирали и обмазывали чужие руки. Ей в горло вливали питье по ложечке. И к вящему удивлению к её кровати приходили все: и пурпурные, и лазурные, и даже последние крохи сиреневых — из тех, что когда-то после Бойни осели в её владениях. Дед тоже не остался в стороне — несколько позже доставили его полное соболезнований письмо. Прибыли Русса и Раду, приезжали подданные из военной академии. Бирхан отрядил Адну остаться возле госпожи и более никогда не покидать её. Через неделю после родов прибыл Ном.

Причитал.

— Ну что это, — взмахивал он руками. — Такая бойкая девочка — и вот так вот! — определеннее называть вещи своими именами в её присутствии не мог даже этот всегда не унывающий и полный сил старец.

К концу июля из-за Астахирского хребта прибыл Амракс, первенец Геда и Аргерли, с пожеланиями от родителей, всех селян и островитян. Он привез в подарок короткие мечи, обращением с каковыми тану славилась. Рукояти этих мечей Бьё Водяной Бык сделал собственными руками и сказал, что «что бы ни сказали лекари, пусть даже собранные со всего Яса, а у Бансабиры Яввуз — великое множество детей».

— Есть, было, и будет еще больше, сказал Бьё, — с горячностью сообщал Амракс. — С каждым годом больше и больше, сказал он, ибо Бану Яввуз — Мать севера!

К этому времени Бансабира, по крайней мере, могла передвигаться без посторонней помощи. Но о том, чтобы поднять хотя бы один из привезенных мечей, речи пока не шло. Поэтому она слабо коснулась запястья гостя в благодарности, и молча улыбнулась. Сагромах принял оружие.

Ей всегда искренне казалось, что все, что она делает, не видно никому. Что любовь к ней Сагромаха — почти случайная, и едва ли в ней хоть на каплю есть её, Бансабиры, заслуга. Что самое большое, что могут испытывать подданные, это некое одобрение её действий. Что самое теплое, что она может услышать в свой адрес — это «толковая танша», «Мать лагерей» или «стоящий командир!». А про лазурных и говорить нечего. «Жена Сагромаха», «Молодая танша», или вовсе безликое «госпожа» — чего еще она могла ждать?!

Потому все происходящее — визиты, подарки, забота людей, которые, по её мнению, считали её чуть лучше, чем никакой или убогой, молитвы за её здравие не только во всех храмах, но и во многих домах — оказывалось открытием. Столь необходимым, чтобы мало-помалу, шаг за шагом, подниматься на ноги. Чтобы самой заходить в псарни, проходить к кузням, спускаться на завтрак. Чтобы самой, правда, все еще под руку с Маатхасом, часами прятаться в склепе, где, пока она была в беспамятстве, Сагромах приказал похоронить их сына.

Амракс привез еще кое-какие дары — для Нома и для Сагромаха, ибо, пусть все и забыли, тому в июле минул сорок первый год. Сагромах предпочитал, чтобы ему не напоминали об этом и, смеясь, отшучивался. Мол, стоило ли так деребить раны? Заодно Амракс испросил права у Бану и Маатхаса погостить до отправки на охоту. Ведь право же, к тому времени, когда закончится уборка урожая, и настанет пора выдвигаться привычным маршрутом, тану Яввуз уже всерьез встанет на ноги.

— Разумеется, об участии в охоте в этом году никто не говорит, но в конце концов, разве не пора вашим детям увидеть север? — с сакраментальным достоинством спросил Амракс. — Тут, конечно, не могу сказать за себя, но мои родители настаивают, что вас Сабир Свирепый впервые привез за Астахир в шестилетнем возрасте.

— Ну, тут и я подтвердить могу, — оживился Сагромах. — Я был при том визите.

— Да-да, — засмеялся Амракс. — Матушка что-то говорила, дескать, видимо, тогда еще тан заприметил себе таншу, и вон какой неторопливый оказался. Но не уверен, что речь была именно про это, потому что хохотала мама особенно знатно.

— Медовуха? — со знанием дела спрашивал Хабур, скалясь под усами.

— Ага.

Бансабира по-прежнему молча улыбалась — самыми уголками и совсем неискренне. Целитель наверняка окажется на её стороне и скажет, что в её состоянии ни то, что охота, но даже такой непростой подъем и переход через Астахир смертельно опасен.

Однако, выслушав идею, врач нашел её не лишенной смысла, и сказал, что подобная встряска наверняка пойдет молодой тану на пользу.

Стали готовиться. Вот только перед отправкой, нужно отвести Гайера в дом Каамал. Тут запретил Хабур.

— Я отправлюсь с Руссой и нашими людьми. Мне будет нужно ваше послание, госпожа, — неожиданно строго заговорил родич. — О том, что в связи с вашим самочувствием Гайер Каамал-Яввуз не может вас покинуть до зимы, однако зимой ничто не воспрепятствует его воссождению в танское кресло.

— Танские кресла, Хабур, — заметила танша, — столько не ждут.

— Я положу твое послание на сидение и приставлю Раду, — настаивал Хабур. — Я просто убью всякого, кто попытается отнять место моего племянника. Хватит уже договариваться и ждать. Пора действовать.

Бансабира оглядела всех близких и родных, собравшихся в приемной зале, и, наконец, заявила:

— Адар, я хочу, чтобы в этот раз и ты поехал с нами. В следующем году ты женишься. Посмотри на север, который отец не успел показать тебе.

Адар кивнул. Его отношения с сестрой не столько потеплели, сколько пришли к вынужденному равновесию. Любовь не рождается сама по себе, но приязнь — да, пожалуй, именно, приязнь — в душе хмурого молчуна Адара с годами расцвела.

— Ну, — Амракс пожал плечами, — места точно как-нибудь да хватит. В конце концов, у нас довольно большая гостиная.

Бансабира замерла на мгновение от его слов, не зная сама, заплачет сейчас от воспоминая о той гостиной, или засмеется такой шаловливой шуточке. И в итоге кратко улыбнулась: когда нет сил ни на любовь, ни на ненависть, стоит найти их для благодарности.

Кхассав, прибывший за Астахир вместе с северными проводниками, которым по дороге Бансабира наказала дожидаться рамана, воспринял её новость с приличествующей скорбью. Будто проверяя силу их прежнего соглашения, он осторожно сказал, оставшись с танами наедине:

— Бансабира, мне… я глубоко сочувствую вам.

Бану подняла глаза — и Кхассав не нашел в них недовольства. Праматерь, да что вообще значат условности перед лицом непреклонной Нанданы?

— Благодарим вас, Кхассав, — отозвался Маатхас.

— Как и обещал, — сказал раман, немного успокоившись, — я не буду докучать вам разговорами о походе на Мирасс, пока не истечёт срок, о котором мы договорились.

Маатхас прищурился.

— Просто так прождать четыре года?

— Я дал слово Матери Севера и, как ни посмотри, его отцу. Я дал слово своим соратникам. В отличие от Ласбарнской кампании, поход на Мирасс — полностью моя затея, и всякий уговор, заключенный в её отношении, я намерен выполнять любой ценой. К тому же, мне пока и в столице полно забот. Думаю, вам это хорошо понятно, сколь хлопотно растить двух маленьких детей. К тому же, со смертью матери почти все её обязанности свалились на меня. От Джайи…. От Джайи никогда не было особого толка в управлении страной. Она может вести хозяйство, но это абсолютно бесполезно с учетом дворцовых управляющих. Её кресло высоко, как и мое, а талантов совсем нет. Ей следовало ограничиться ролью наложницы или водной жены — она достаточно красива и достаточно замкнута. Но, — Кхассав развел руками: судьбы не выбирают.

Таны были согласны. Даже их собственный брак, несмотря на титанические усилия с обеих сторон, в конечном счете, был предопределен.

На этот раз Бансабира действительно не принимала участия в охоте, но мало-помалу, здесь, в сугробах, начала тренироваться сама — с охраной, как прежде, с мужем, как ей особенно нравилось, с Сертом и Гистаспом, как было ей бесполезнее всего, потому что уйму времени они тратили на разговоры. Больше всего Бану любила, когда тренировались все вместе, вперемешку, с астахирцами и островитянами — так ей было всего дороже.

Хорошо, когда молодняк это видит, в этом живет, — думали все.

Шаг за шагом Бансабира начала вкладывать клинки в руки младших детей. Ей было пять, когда она впервые зажала в ладони тяжелый короткий меч. А им, Шиимсагу и Шинбане, уже шесть. Хватит держаться за дерево.

Гайер уже что-то умел — с ним занимались то Русса и Раду, то Шухран, Вал, отец и мать. Теперь он был вторым наставником для малышей. Он гордился собой и с достоинством вышагивал после тренировок возле «высокой матери». Гайер взрослел, обогретый в браке Бану и Сагромаха. Он знал, что не приходился Маатхасу сыном, но иного отца не знал, и, иногда ловя себя на любопытстве, думал, что, может, его кровный предок, Нер Каамал, был бы таким же хорошим, могучим и мудрым, как отец Сагромах.

Тем не менее, время от времени до Гайера доходили слухи о каком-то отцовском предательстве. Пару раз он пробовал спрашивать «высокую мать», но та мягко говорила, что все это дела давно минувшие, и своим браком с Нером Каамалом она осталась вполне довольна. Сагромах тайну тоже раскрывать не торопился. И на время Гайер притих, раздумывая, где, когда и как сможет выудить это из родителей или их окружения. Хабур вот, кажется, весьма угрюмым, но если как следует развеселить, да еще и в праздник, когда он выпьет…

Бансабира, наблюдая за мальчиком, все больше убеждалась, что Гайер пошел в обоих дедов: в Сабира Свирепого сложением, в Яфура Каамала, Льстивого языка Яса, цветом волос и чертами лица. Только глаза у мальчика её — достались еще от Эданы Ниитас. Если бы в свое время ей сказали, что она будет любить сына Нера, она посмеялась бы. Впрочем, Яфур что-то подобное говорил, но она не придала значения.

Хорошо, что они с покойным свекром простились в дружеских отношениях. И тем более хорошо, размышляла танша, что хотя бы к его собственной кончине она не имела отношения.

Гайер, как и малыши-близняшки, от вершин Снежного Дракона был в восторге. Он постоянно бубнил Сагромаху, что тоже хочет сходить на кита. Маленькие Шиимсаг и Шинбана вторили.

— Я уже умею держать меч! — повторяла девочка. — Пусть отец возьмет меня на охоту! Ты ведь тоже ходила на такую охоту, да, мама?!

— Да, — отзывалась Бану, чувствуя, как сладко ноет в груди воспоминание.

Зная, что силы могут подвести, в последний день китобоя Бансабира рискнула все-таки подняться на тартану. В тот день морякам удалось выловить здорового самца.

Гайер, Шиимсаг и Шинбана смотрели на родителей, сходящих на берег, с непередаваемым восхищением.

— Я тоже! — кричала Шинбана, подбегая вперёд всех. — Я тоже буду такой, как ты! Грозной таншей! Вжух-вжух! — девочка сделала несколько движений, будто невидимым клинком перерубила большую рыбину. Гайер над ней посмеивался.

— Ты еще не выросла, как мама!

— Вырасту! — отрезала девчонка. — И буду самой настоящей северной таншей, буду биться с китами и всякими негодяями! Буду лучше всех — лучше вас обоих! — девочка по очереди тыкнула в братьев пальцем, — управляться с мечом.

Моряки и их женщины, включая приезжих, хохотали почти до слез. Маатхас подошел к дочери, погладил по голове, чмокнул влажными губами в волосы.

— Будешь, звездочка.

— Только, чтобы быть таншей или таном, — добавила Бану, приближаясь к дочери по другую сторону и чуть наклоняясь, чтобы смотреть ребенку в глаза, — мало лучше всех управляться с мечом.

Гайер встал рядом, Шиимсаг тоже вздернул голову, встав рядом.

— А что, что нужно? — заспрашивали наперебой.

Бану призадумалась на долю мгновения.

— Думаю, чтобы быть таном, надо по-настоящему и всей душой любить искусство стратегии.

— И людей, — добавил Сагромах, — которых эта стратегия призвана защищать.

— Хм, — деловито подытожил нечто в собственных наблюдениях Гайер. Сложил руки на груди и задрал голову. Да-да, будто он тут из них троих и знает искусство стратегии лучше всех.

Вечером, когда все расходились ко сну, и Бансабира с Маатхасом уединялись в общей гостиной, лишенные радости соития наказом врача подождать хотя бы четыре месяца после столь тяжелых и неудачных родов, они вели беседы о том, что их объединяло, что настигало теперь, что им предстояло сделать. Они планировали, какие отдадут распоряжения, чтобы встретить двадцать седьмой день рождения Бансабиры в доме Гайера Каамала, и размышляли, как поступят в дальнейшем. В одну из таких бесед Маатхас поведал об обнародовании по всему северу завещания, и тогда, поблагодарив за такое доверие, Бансабира впервые сказала то, о чем оба знали, но боялись говорить вслух.

— Нам придется поженить моих внуков.

Сагромах вздохнул. Нет ничего хорошего — женить между собой кузенов. Но иначе север никогда не будет един, а наоборот распадется в междоусобице именно из-за танаара клана Яввуз. Стало быть, будет лучше всего, если Гайеру наследует дочь, а тут…

— Только ты сможешь со временем донести до него мысль об этой необходимости, — сказала Бансабира совершенно искренне. Никто, кроме Сагромаха не справится.

— Но Гайер старше, — разумно заметил Маатхас.

— Значит мы женим его позже. Или его старших детей, если это будут мальчики, отдадим на воспитание в числе жрецов, чтобы они не могли наследовать. Именно на полпути в объединении двух берегов в реке встречаются самые крутые пороги, а в горных расщелинах — самые бездонные из пропастей.

Сагромах соглашался. Больше всего вреда всегда приносят дела, брошенные посередине.

Воссождение Гайера Каамала в танское кресло прошло торжественно в день именин его матери — и стало отличным для неё подарком по такому случаю. Вместе с регентскими правами до тех пор, пока Гайер не достигнет хотя бы двадцати лет. Гайер похмурился:

— А разве ты, моя высокая мать, не унаследовала свой чертог в восемнадцать?

Бансабира усмехнулась:

— Если к восемнадцати ты докажешь на деле, что готов вести за собой сорокатысячную орду, я отступлюсь в твои восемнадцать. Но если ты ввяжешься в военный конфликт только для того, чтобы что-то мне доказать, я быстренько тебя женю и стану регентом при твоем маленьком сыне.

Гайер хмыкнул.

— Мам, я с самого начала живу на историях, как ты заставляла людей делать, что тебе надо. Больше всего я рад, что ты — моя мать, а папа Сагромах — мой отец.

Взрослые веселились, наблюдая, как нравится Гайеру важничать, и какими осторожными интонациями он смягчает слова.

Когда все пустились в празднование, Бансабира подозвала к себе Раду. Они вышли на балкон, и какое-то время танша молча смотрела в закатные сумерки на горизонте.

— Помнишь, с чего мы начинали? — спросила она с некоторой задумчивостью.

— С двадцати шагов, — Раду помнил отлично.

Бансабира кивнула: точно.

— Тогда у тебя ушло полгода, чтобы доказать, что ты стоишь моей верности и моего командования. На этот раз у тебя ушло шесть лет. Но тебе снова это удалось, Раду.

Мужчина, возвышаясь над Бану без малого на две головы, поглядел на неё искоса и с достоинством усмехнулся.

— Ты двенадцать зим так или иначе возглавлял мою охрану, и, клянусь, Раду, пока ты стоял за моей спиной, мне едва ли когда-либо было страшно, — призналась танша с патетическими нотками. — Сегодня я даю тебе особенно важное поручение, — тану обернулась:

— Возглавь личную гвардию моего сына, Раду. Береги его…

— Сильнее, чем берег вас, — уловил тон госпожи телохранитель. Уставился на Бансабиру с таким выражением, что танша поняла: его чувства, те самые, давние чувства, они не угасли, не исчезли — они просто преобразились, и все, что имело к Бансабире какое-либо прямое отношение, теперь обретало для Раду священный смысл.

Его глаза осветились щенячьей тоской и болью, которую Раду пережил, будучи бесхозным при ней или нужным — вдалеке от неё. А теперь Бансабира просила оставить её практически навсегда. Хотя — Раду сглотнул, стараясь не драматизировать — если подумать, вряд ли что-то изменится в жизни правящих северян в сравнении с предшествующими годами. Если так, то шесть месяцев году он будет иметь честь стоять рядом с Матерью лагерей.

— Я не подведу, госпожа, — поклялся он, упав на колено.

Бансабира степенно кивнула, принимая молчаливую клятву бойца. Подошла ближе и положила ладонь на мужскую щеку, заставляя Раду чуть приподнять лицо. Мужчина вздрогнул и подчинился.

— Да защитит тебя Мать Сумерек, Раду. Единственное, что могу добавить — ты будешь не один: Русса будет его наставником во всем, что касается управления, когда я не смогу быть рядом.

Воин нахмурился, в глазах мелькнуло сомнение.

— Думаете, это разумно — оставить ахтаната сейчас? — с колен подниматься Раду подниматься не спешил.

— Разумно или нет, но выбора нет. Я одна — танаара три. Я побуду с ним какое-то время, но вскоре все равно придется уехать. Поэтому мне не на кого более положиться в том, чтобы быть уверенной: мой сын дожил до взрослых лет в полной и безоговорочной лояльности мне и Сагромаху.

— Клянусь, — раздалось из-за спины Бансабиры, и тану узнала голос брата.

Бансабира обернулась и взглянула в родное лицо.

— Поговорим? — предложил Русса, протягивая руку. Раду поднялся с колена.

— Да благословит вас Кровавая Мать Сумерек, моя госпожа.

— И тебя, Раду, — отозвалась танша.

— Пойдем, — Русса повел сестру прогуляться.

За годы охранения Гайера в дни его пребывания у деда, Русса отлично узнал чертог Каамалов и теперь уверенно вел сестру то по коридорам, то выводил во двор. Маатхас иногда ловил жену с шурином глазами, опираясь на парапет лоджии, и улыбался.

Даже в самой беспросветной печали можно найти силы жить, если вокруг есть люди с по-настоящему горячим сердцем.

Сразу после возвращения из Серебряного чертога Бансабира дала указание подготовить завещание один в один, какое составил Сагромах. Тот отговаривал, бубнил, что не это имел в виду, назначая преемницей её, что не ждал от неё никаких ответных шагов. Бану была настойчива: разве совсем недавно, не стало ясно, что она может погибнуть просто так, даже не прикасаясь к мечу или копьям?

Завещание на единое правление Пурпурно-Лазурным танааром Сагромахом в случае безвременной кончины Бану обнародовали быстро.

С судьбоносного лета, навсегда определившего будущее Бансабиры и Сагромаха, прошло десять месяцев. Позади остался китобой, принятие регентства и тяжелая зима. И сил бодриться не осталось.

Она сильно утратила в боевой подготовке после родов, и терзалась этим нещадно. Что она теперь такое? Никакой номер из Храма Даг? Танша, неспособная защитить даже себя? Ненависть к собственной слабости, а потом и к себе, лишала Бансабиру сна. Она отчаивалась, просыпалась ночами от кошмаров, в которых её убивали (чаще всего — Гор), и Сагромах не знал, как ей помочь.

Оказываясь во время тренировок на лопатках раз за разом, Бансабира все больше погружалась в уныние, все реже тренировалась с кем-то, чаще одна, а это — Бану знала и без подсказок — давало ничтожный результат. Ей снова нужен был наставник вроде Гора — жестокий, безжалостный и беспощадный в стремлении воспитать из девочки убийцу. Но его не было.

Как не было никаких красивых высказываний о том, что даже малый шанс на восстановление — все еще шанс, ибо он не равен нулю. Бану не приукрашала: больше нет надежды быть Бансабирой Изящной, первым номером Храма Даг и его старейшиной. Её силой во все времена оставались скорость, проворство и умение мгновенно находить уязвимые точки в стойке противника, обходя привычную инерцию движения. Бану была непредсказуема и молниеносна. А теперь, как ни пыталась орудовать двумя короткими мечами в прежнем темпе, ничего не выходило.

В сравнении с другими она по-прежнему оставалась хорошим бойцом, с собственным стилем, почерком, с изящным разворотом в руках. Но разве она не выучила с малых лет, что лучше один раз выполнить маневр вовремя, чем два раза правильно? И как часто теперь удавалось выполнять привычные маневры без возможности застать врага врасплох?

Бансабира оставалась подвижной и бодрой таншей: много работала, мало отдыхала. Но теперь тану Яввуз больше пеклась о делах, реже шутила, как было в её восемнадцать, когда она едва-едва заняла танское кресло. Казалось, весна, которую Бансабира обрела в душе, обглоданной свирепыми ветрами невзгод, увяла, как ирис. Сагромах наблюдал за женой день за днем, и заметно менялся в лице: было такое чувство, будто из неё вынули позвоночник. Бансабира стала меньше разговаривать, чаще внутренне подбиралась, будто ожидая нападения. Еще бы, с пониманием относился Са, с утратой скорости реакции и удара, Бану лишалась расслабленной всевластной грации. Как бы она ни хотела, тело начало проживать свой собственный путь.

Все время Сагромах убеждал Бансабиру, что это закончится, пройдет, что однажды силы вернутся и скорость снова повлечет тело, будто перо, подхваченное ветром. Но в душе он отлично знал, что люди не молодеют, а серьезные травмы не зарастают никогда. И вскоре, обнимая Бансабиру за плечо — то у камина, то в постели — Сагромах прекратил говорить подобные слова утешений: врать Бансабире — больно.

Незадолго до начала осени её двадцати семи лет, Бансабира, смирившись с неизбежным, зашла в кузню. Завидев госпожу, кузнецы попытались свернуть работу, но Бансабира в предупрежающе извиняющемся жесте подняла ладони: нет-нет, не стоит прерываться. Работа любит системность и каждодневную практику. Любая работа.

— Я пока осмотрюсь, — обронила танша мастерам таким тоном, будто не рассматривала производимое оружие и доспехи с определенной регулярностью.

Она прошла немного вглубь, оглядываясь: вот новехонькие наконечники для копий, вот — особенные копья из цельного куска метала. Такие по руке разве что Раду, Мантру, Амраксу и им подобным гигантам. Вот стоят — двуручники, громоздкие, явно для тяжелой пехоты, чтобы сдерживать ударные волны врага. О, а вот и доспехи — бригантины, кирасы, латы, поножи и наколенники, наручи и наплечники, шлемы и широкие металлические пояса — неотъемлемая часть для удержания неприятельского натиска. Воистину, её так долго именовали дочерью Шиады, Кровавой Матери Сумерек, за привычку сражаться в чем-то, крайне отдаленно напоминающем доспех. Бану Изящная билась «наголо», и потому, выживая и разя врагов раз за разом, считалась избранницей Богов. Избранницей одной-единственной Богини Убийц.

Теперь пришел час стать обычной воительницей. И воительницы всегда — всегда! — уступают воинам.

Бансабира взяла в руку один из женских нагрудников. Повертела в руке, разглядывая с сомнением.

— Штука мало практичная, — заявила она старшему кузнецу и, подняв доспех на уровень глаз, развернула передом к мастеру. Указала кивком головы на ложбинку между выкованными надгрудиями:

— Это для кого-то из бойцов?

— О, — кузнец, дав знак подмастерью продолжать, отвлекся, отер руки, распрямился. — Это по заказу госпожи Ниильтах делаем.

Бансабира посмотрела на кирасу еще раз — внимательно, придирчиво. Потом прицокнула и заключила:

— Абсолютная бессмыслица. Один точный удар в ложбинку — и делов-то. Смерть гарантирована.

— Мы пробовали объяснить это госпоже, но…

Бансабира не дослушала, легко перебросив доспех его автору:

— Сделай что-нибудь более цельное и закрытое на мой размер. И чтобы никаких эти кованных титек.

Кузнец с трудом сдержал улыбку, зато за его стеной подмастерья дружно прыснули то в сжатые губы, то в кулаки, то просто. А потом кузнец вдруг посерьезнел: он знал Мать Севера с её первого прозвища среди пурпурных.

— Я правильно вас услышал, тану?

Бансабира величаво выгнула бровь, смотря немного свысока и при этом усмехаясь:

— Я не молодею, — развела танша руками с видом, будто то, что она сказала, так очевидно, в самом же деле.

Но кузнец не торопился. Он переводил глаза с доспеха в руках на таншу и обратно.

— За двенадцать лет я не сделал для вас ни одного нагрудника.

— Ну, зато теперь у тебя есть все шансы узнать, какова в обхвате моя грудь, — посмеялась Бану, однако кузнец видел в зеленых глазах скорее решимость, чем веселье.

Он постарался не выдавать, что отлично понимает состояние танши, и поддержал шутливый тон:

— Посмотрю, что осталось из руды. Подберу, конечно, получше, но обещать не стану, — оскалился кузнец.

Бансабира качнула головой — бывай! — и ушла к себе. Кузнец до конца дня ходил сам не свой, свалил на помощников работу и был угрюм.

Бансабира в тот день не разговаривала даже с Сагромахом, до ночи просидев на одной из лоджий. Чем дольше отрицаешь очевидное, тем больше страдаешь от последствий, которые отказывался видеть.

Вскоре доспех из самой высококачественной мирассийской стали был исполнен и уплотнен. При этом за счет того, что передник — выровненный, как мужской, лишь с небольшой покатостью на уровне верхних и средних ребер — был выделан из редкого мирассийского металла особенной прочности, кираса оказывалась на удивление легкой.

Маатхас, наблюдая, как жена в спальне в доспехе рассматривает себя в серебряном зеркале, приобнял Бансабиру со спины, прижимаясь и согреваясь о тепло драгоценной женщины. Плотнее сжал кольцо рук, чмокнул Бану в волосы, неотрывно глядя в отражающую поверхность.

— Ты приноровишься, — заметил Маатхас.

Бансабира усмехнулась: едва ли.

— Это на особый лад подчеркивает титул защитницы и Матери Севера, — с тихой торжественностью шепнул мужчина.

Однако Бансабира вопреки его настрою устало отвела глаза:

— Нет, это означает, что теперь я ничего не стою.

Сагромах сжал до ломоты в костях, встряхнул:

— Не смей даже думать! — он рассердился.

Бану сморгнула непролитые слезы.

— Хорошо, тогда это, — кивнула в сторону зеркала, — означает, что отныне мое место не в авангарде, а во главе орды. И теперь мой щит — не изворотливость, а сила моего мужчины.

— Ну, тогда, — Сагромах немного ослабил хватку, положил подбородок женщине на плечо, чуть для этого приседая, — я рад, что все к этому пришло. А то тебя просишь, просишь, а ты все время сама при ножах, и близко не даешь позаботиться.

Бансабира хмыкнула: лучше быть при ножах, чем при проблемах или скверном настроении. Пожала плечиками и, скинув нагрудник, толкнула мужа к кровати.

На то, чтобы утвердить свою власть в Орсе, устранив большинство недоброжелателей и несогласных, у Таммуза ушло несколько лет. У Тая остались дети, да и другие племянники покойного Алая с той или иной степенью успеха и поддержки начали притязать на орсовский трон. Одни — по собственным амбициям, другие — по наущению близких или придворных. Одни действовали открыто, другие — скрывались, били из тени.

Таммуз утратил сон, исхудал, ожесточился. Враги виделись ему всюду, и только Гор кое-как спасал положение. Но даже он не мог уберечь от душевного расстройства человека, который трясущимися руками хватался за голову всякий раз, получая новости и из Орса, и из Адани. В Орсе все было очевидно: неприятели настигали регулярно, могли скрываться за каждым углом. И хотя Гор убеждал, что вычистил дворец Далхоров до основания, Таммуз не унимался, утверждая, что шпионом в любой момент может сделаться всякий. Опыт жизни при дворе Салинов в Шамши-Аддаде его научил.

С аданийцами все тоже неуклонно сводило Таммуза к паранойе. Его стали многие поддерживать на новой земле, особенно после вступления в должность генерала. С рождением его с Майей сына, о котором он заботился во со всем рдением, слава молодого семьянина, «брошенного родней и потому такого внимательного к собственной» множилась. Наконец, смерть в родах Таниры и его прилюдная присяга племяннице, которую он дал еще до казни лекаря, окончательно убедили многих аданийцев, особенно среди простых людей, что сердце, не постигшее родительской заботы и любви, возмужало, взросло, и теперь Таммуз со всей присущей достойным мужчинам ответственностью нес знамя семьи Салин.

Но с его отбытием в Орс положение царевича в совете резко пошатнулось. С одной стороны, были те, кто видел в его воцарении в Орсе доброе предзнаменование: появился-таки человек из рода Далхор, настолько тесно связанный родственными узами с Адани, что о дальнейшем продолжении многовекового конфликта можно забыть. Конечно, вот так сразу не получится. Конечно, многие еще будут пытаться нарочно разжечь огонь войны, порой даже тайно прикрываясь его именем. Но каков сам факт! Теперь Орс и Адани могут воистину стать государствами-побратимами и не следовать доставшейся в наследство от предков неприязни.

Тех, кто держался подобной позиции, было немного, и другие не разделяли радужных убеждений собратьев. Нашлись те, кто решил использовать восхождение опального царевича на орсовский трон как удачную возможность взобраться выше, еще ближе к обоим тронам сразу, и если вдруг Таммуз Далхор-Салин не желал идти навстречу таким стремлениям, то аданийская знать не гнушалась использовать для давления на него жизнь таммузвовского сына и племянницы. Напрасно напоминала лордам Майя об их присяге маленькой Джанийе.

А еще была Сафира, влияния в совете которой сам Таммуз боялся особенно. Если бы он знал, что именно беспримерная верность жрицы интересам династии и сохраняла, сколько было возможно, лад во дворце, наверняка пересмотрел бы свое к старице отношение. Однако правда была в том, что всякий раз, когда Сафира присылала вести, Таммуз с замиранием сердца ждал новости, что вот именно теперь жрица смогла настроить семью Салин, включая малышей, против него самого.

В конце концов, пытаясь упорядочить в голове преданность Сафиры аданийской династии и реальное положение вещей в семье Салин, Таммуз пришел к единственному возможному решению, чтобы перестать трястись за свое положение по обе стороны орсо-аданийской границы.

Выслушав царя, Змей провел языком по зубам, облизнул губы, качнул головой.

— Признаться, я думал, что это будет Сафира.

«Но рад, что ты оказался смелее отца».

Таммуз, кусая губы — уже не новая, неотвязная привычка — локтями оперся на столешницу.

— Я действительно опасаюсь её влияния при дворе Шамши-Аддаде. Но если убить Сафиру, ни Майя, ни Салман не удержит совет в единстве перед династией.

— Достойная женщина, — не удержался Гор от комментария. Хотя Таммуз из личных побуждений, которые тоже были скорее взаимной привычкой, чем каким-то рациональным, обоснованным страхом, испытывал к аданийской жрице-советнице устойчивую неприязнь, отрицать её силу было малодушно.

— Надо, чтобы как тогда с Красной Башней, я стал единственной надеждой для всей династии. Если меня будет поддерживать Сафира, я смогу переломить отношение к себе Адани, а имея там власть…

— Уточним, что это власть страны, победившей Орс в последней войне, — непринужденно перебил Гор.

— … я смогу заставить все орсовские языки, которые продолжают поносить мое правление и зовут узурпатором, заткнуться.

— Отсохнуть, — поправил Гор. — План хороший. Какова цена? — он подался вперед.

— Что? — Таммуз выпучил глаза. Гор захохотал.

— Ну, мой царь, — все в том же непринужденном ключе поведал Гор, — я понимаю, что вы привыкли получать мою помощь безвозмездно — все-таки за десять лет я попросил оплаты лишь однажды — но, думаю, сейчас самый раз повторить.

— Ты мой советник, какая еще тебе нужна оплата? — вздрогнул царь.

— Ну, — лениво протянул Гор. — Думаю, должность казначея мне подошла бы.

Таммуз вытянулся в лице: он серьезно, что ли? Но Гор в ответ на немой вопрос смотрел так красноречиво, что Таммузу было ясно: Змей не шутит.

Воин развел могучие руки в стороны:

— Как видите, моя цена, как наемника, довольно скромна. Но вот остальным, — многозначительно протянул Змей, будто не видя, как Таммуз теряет терпение. — Напомню, что вся орда, которая помогает мне чистить для вас Орс, шпионить в Адани, доносить из Архона, Яса и Иландара, и устранять неугодных — коренные ласбарнцы и чистой воды солдаты. Они продаются, как и я, и, если им вовремя не заплатить, нет никакой гарантии, что в скором времени какой-нибудь аданийский толстобрюх из совета не перекупит капитанов, а с ними — и бойцов.

Таммуз нахмурился:

— Твоим людям настолько неведома преданность?

Гор наклонил голову:

— Они не мои люди. Они наемники.

Таммуз сцепил руки в замок перед собой, оперся на него подбородком. Отвел тяжелый взор.

— Я обобрал до нитки обеих сестер, чтобы заплатить тебе в прошлый раз.

— Не мне, а армии, государь, — поправил Гор. — И я для той же цели обирал несколько лет все орсовские церкви, но что поделать?

Таммуз взбесился, но смолчал. Пристально, пронзительно посмотрел на Змея. Тиглат не из тех, кого можно убедить, уговорить, смягчить. Он не меняет решений и не отступается от слов.

Таммуз перевел дыхание.

— В таком случае, господин казначей, — он сделал указующий жест в сторону двери.

Гор расцвел.

— Тогда я приступлю, с вашего позволения.

— А что, уже есть замысел? — даже зная Тиглата не первый год, Таммуз не переставал удивляться прыткости этого, в общем-то, уже зрелого мужчины, который либо действительно имел план на все ситуации в жизни, либо просто непростительно ловко импровизировал.

— Иногда мне кажется, — не удержался Таммуз, не дожидаясь ответа, — у тебя с юности осталось с два-три десятка каких-нибудь эффектных идей для убийства, которые так и не подвернулось случая проверить на ком-то конкретном. И теперь ты просто радуешься каждой возможности снова… как бы это…

— Тряхнуть стариной? — скалясь, подсказал Гор.

Таммуз в ответ кивнул, хмурясь. Гор сделал глубокий вдох.

— Да ну что вы. Салман не сделал мне ничего плохого, чтобы я желал ему смерти. Тем более не стоило бы играть с его жизнью. Но моим людям и впрямь надо платить, даже если это не совсем в моих интересах, а более дельного случая заработать в последнее время не поступало. Знаете ли, государь, — Гор вдруг оскалился совсем неприлично и пожаловался, — жалование царского советника, если он честен, довольно маленькое.

Таммуз безмолвно поднял брови: пусть болтает, что хочет. Главное, чтобы дело было сделано поскорей.

За убийство Салмана Гор и не думал браться лично. Он заслуживает врагов посерьезней. Он провел очередную тренировку с Интаром с полуторным мечом и кинжалом, убедился, что тот окончательно стал подобен самому Тиглату в манере двигаться, и поручил командиру обескровливание аданийской правящей семьи. А сам выбрал иную задачу.

Он нередко глядел на Таммуза и думал, что молодой царь неплох. Во всяком случае, какие-то решения Таммуз принимает сам (как например с убийством Салмана), несмотря на то, что Гор активно пособничал ему более десяти лет. Алай в свое время гораздо быстрее скинул власть решать судьбу страны в руки Змея. Нет, разумеется, он до конца был убежден, что правит сам. Что судьба сама подкинула ему шанс устранить потенциальную угрозу из Иландара, что это он сам придумал и устроил брак Джайи с династией Яасдур. Много у Стального царя было заблуждений, с ностальгией думал Гор. Но он, Тиглат Тяжелый Меч, знал правду лучше других, и чем дальше, тем больше испытывал уныние.

Уныние всегда настигает человека, окруженного толпой, но погруженного в одиночество и страдающего от него.

Все время, пока Гор развлекался, из тени управляя Орсом, он был на грани уныния. Он попытался вернуть себе дочь в надежде, что хотя бы она привнесет в его жизнь яркость, какую способен внести только другой человек. Но и Намарна в конечном счете лишь делала то, что Гор более всего ожидал, что она сделает.

Ничто так не утомляет мудрых людей, как предсказуемость. Чем больше все вокруг вершилось либо согласно его ожиданиям, либо вообще в соответствии с его волей, тем больше Гор чувствовал, что жизнь превратилась в шахматную партию с самим собой.

Он провоцировал конфликты и разрушал, в надежде, что на пепелище найдется хоть один человек, способный противостоять ему собственными силами, кто-то, кто, подстегнутый гневом, сможет обдурить, обвести вокруг пальца, хотя бы просто победить в сражении. В последнем у Гора еще оставались хоть какие-то надежды на Железную Гриву, с которым он по сей день ни разу не сходился в схватке. А вот стоящего стратега вокруг как не было, так и нет. Он взращивал дочь, надеясь увидеть в ней стремления, недоступные ему самому, но все её сумасбродство не превышало обыденные пределы юного девичества.

Таммуз еще как-то поддерживал веру Гора в людей. Но как надолго новому царю хватит упорства делать то, что он избрал своим долгом? Как долго он вообще бы продержался, если бы убийства, которые для него совершал Гор, и приказы о массовой резне, исполнения которых Таммуз не видел, царю пришлось бы взять в собственные руки? Таммуз наглец, но едва ли его можно считать образцом внутренней силы. Упорство быть беспощадным, то есть способность заставлять себя делать необходимое — и значит иметь власть над собой, и власть эта присуща единицам. Она обретается терпением и временем, и дабы прирастить её со временем требуется быть особенно бережливым.

Единственное, что Гор действительно умел делать в жизни — убивать. Как все зрелые люди, с годами он все больше страдал от невозможности найти смысл существования через отпущенное ему искусство: нет смысла в победе над тем, кто просто не способен быть сильным. Нет, не то, чтобы с возрастом Гор стал фантазером. Он не стремился быть побежденным и проиграть, но отчетливо знал, что победа над серьезным противником действительно стоит всей жизни. И в его случае такая победа могла внести хоть какую-то ясность, стать якорем, убедить: то, каким он, Гор, был задуман, создан и каким вырос, было не напрасно, и в том, как он скоротал сорок восемь треклятых зим, был у Праматери хоть какой-то замысел.

Есть люди, которых нельзя заменить — Гор признал. Есть противник, какой ему нужен. Один-единственный, посерьезней.

Гор потер шею, прочесал широкой пятерней перевитые серебром волосы, откинул голову назад, подставляясь ветру. Алай Далхор, похоже, был не такой уж и дурак, раз выбрал это место пристанищем для размышлений. Гору здесь тоже думалось лучше всего.

Он достал из внутреннего кармана камзола сложенный вчетверо пергамент. Аккуратно развернул, прочел, улыбнулся. А этот Юдейр, похоже, не так уж негоден. Едва ли, конечно, у настоящего бойца Храма Даг ушло бы на это столько времени, хотя, если подумать…

Если подумать, Бансабира уже давным-давно — первый номер, а Гор знал по себе, что такой ранг с неба не валится. Зачастую роковой бой за первый ранг только выглядит схваткой на любимом виде оружия, но, чтобы выйти из него живым, приходится мгновенно использовать все умения, полагаться на отточенность навыков, скорость рефлексов, развитую в многолетних тренировках и спонтанных ситуациях, которые напрямую грозили гибелью. Воистину, первый ранг Храма Даг вручается не тому, кто бесподобно сражается, а тому, кто приобрел достаточный опыт, чтобы перед его рукой враги не имели лиц, и потому она не дрожала ни перед одним.

Бану — его Бану, маленькая девчонка-найдёныш! — была первым номером Храма Даг. То, что Юдейр ухитрялся выслеживать её маршруты и выведывать замыслы столько лет, не будучи пойманным за руку и укороченным на голову, делало ему честь.

Стало быть, Мать Севера убеждена, что может вторгаться в Орс и вывозить людей?

В свое время Гор потратил немало сил, чтобы выследить напасть, постигшую северный Орс, и понял, что людей увозят в Яс. Но снарядить вдогонку хотя бы пару десятков фрегатов, которые бы настигли маневренные суда ясовцев, не представлялось возможным. Сколько Гор ни объяснял ситуацию, покойный Алай был помешан на реванше у аданийцев. Это согласно почившему вместе с царем замыслу означало взятие ласбарнской пустыни и войну на юге. Пески и степи, крепости и валы — сплошь суша. Река Антейн и рудники в недалеке от неё, из-за которых Орс во все времена воевал с аданийцами, Алая в последние месяцы жизни почти не занимала. Казалось, ему была важна не сама цель войны, а чистота имени, под которым войну запомнят.

Словом, как Гор ни настаивал, на поднятие флотилии Алай почти не выделял средств, отстраиваясь от одной сухопутной войны и готовясь к следующей. Поэтому скромными обрывками корабельных сил Гор пытался нагнать ясовских работорговцев, но увы. Пока он искал средства где-то на стороне, чтобы разобраться, что происходит, пока выполнял бесчисленные поручения Стального царя или Таммуза, все время отыскивалась масса дел, не дававшая сосредоточиться на столь непростой проблеме. А когда, наконец, Гор решил отбросить все несущественное хотя бы на время, чтобы вплотную заняться исчезновением людей и внушить Алаю мысль, что, хорошо бы выбить своих людей обратно, отток орсовцев вдруг прекратился.

Время от времени после этого в гаванях его родины еще случались внезапные атаки с моря. Гор надеялся и пытался ухватиться за них, чтобы как-то изменить положение. Он снова, раз за разом приходил к Алаю с идеями, доказательствами, возражениями — и всегда встречал неприступную стену упертости бросить страну на реванш у Адани.

Тогда-то Гор и понял, что его ловкое маневрирование между отцом и сыном, между Алаем и Таммузом, подошло к концу. Алай помешался, стал одержим идеей, двумя грандиозными гирями утягивавшей его на дно прошлого. В тот колодец безвременья и тьмы, о котором некогда на Ангорате было сложено немало легенд. Вот только Этан не был Ангоратом, а если ты живешь в мире, где время льется как вода в реке, то все, что имеет значение — это будущее и дорога, что ведет к нему из сегодняшнего. Алаева зацикленность на прошлом заставила Гора выбрать окончательную сторону и поддержать притязания на престол наиболее толкового мальчонки из алаевой родни.

Теперь у Гора на руках было доказательство рукоблудия любимой ученицы. Нельзя, нельзя посягать на чужое такими длинными и грязными руками, думал Гор, и надеяться, что эти руки останутся при тебе. Если Таммузу хватит ума, то он, когда придет срок, не станет игнорировать советника и казначея, и, в отличие от Алая, не будет обвинять в излишней активности воображения.

А пока…

Гор глубоко-глубоко вздохнул. Чтобы однажды поставить Таммуза в известность о случившемся в его народе произволе, нужно немного подготовить почву. В конце концов, кто ж из селян засевает сразу в снег?

Нет-нет, ловко пользоваться случаем в военном деле всегда означает заведомо обдурить остальных в том, что это — случай. Все, что происходит легко и будто по волшебству, складывается гладко и будто само собой, всегда — чей-то давно продуманный замысел и подготовленный план.

Но он не всегда очевиден.

Гор столь же аккуратно, как прежде, сложил пергамент строго по линиям загибов, убрал во внутренний карман. Помнится, Джайя терпеть не могла Бану, и помнится, Джайя всерьез стонала от удовольствия в его руках. Чем не повод начать?

Когда письмо с приветом Гора и его идеями достигло Джайи, весть о смерти аданийского царя Салмана Салина уже облетала Этан.

Джайя вглядывалась в строки, написанные рукой, давно забытой по почерку, но все еще вспоминаемой по прикосновениям. Змей, кажется, понял, какую ужасную совершил ошибку, убедив по приказу Алая Бану Яввуз подписать её брачный договор с Кхассавом. Едва ли, конечно, Змей сейчас бескорыстен. Но выслушать или вычитать его предложение стоило бы. В конце концов, именно в его объятиях она когда-то нашла утешение, а первая любовь, Замман Атор, первый жених и поверенный отца, приучил Джайю привязываться к умным мужчинам.

Стало быть, у Тиглата есть план. Он каялся за поступок с Бану — что позволил ей увезти Джайю с родины и так бессовестно обходиться с дочерью царя. Да-да, писал Змей, разумеется, он не мог оставить Джайю без присмотра после всего, что между ними произошло когда-то, и потому в Ясе, в том числе и в Гавани Теней, немало его, Тиглата, осведомителей. Чтобы, когда ситуация повернется совсем неожиданно, он мог как-то принять в ней участие и, если потребуется, защитить царевну Далхор.

Джайю разбирали противоречивые чувства, но обида в душе на северную танша скопилась немалая. Она цвела, зрела, плодоносила и умножалась — эта обида — и за столь продолжительный срок превратилась в древо неугасимой, неопалимой ненависти. А раз так….

— Минт, — позвала она служанку.

— Раману, — поклонилась молодая женщина.

— Принеси мне в спальню свежих чернил. А когда закончу, лично отправишь письмо в Орс. Оно крайне важное.

— Слушаюсь, Светлейшая, — женщина присела в глубоком поклоне.

Бансабира стояла у ограждения высокой крепостной стены Лазурного чертога, венчающей донжон. Сагромах обнимал женщину со спины, как обычно, и из-за её плеча смотрел в ту же даль, что и Бану. Так, прижимаясь к ней тесно-тесно, Сагромах всегда мог чувствовать потрясающий до основания сердца запах женщины, которой посвятил всего себя.

Минувшим летом ему перевалило за сорок семь лет, и, вспоминая самое начало их отношений, Маатхас мог с уверенностью сказать, что отдал Бансабире добротную треть своей жизни. Семнадцать лет… От этой мысли все внутри тана подбиралось, сжималось, ныло: почему же всего семнадцать? Если бы это не было аморальным, если бы родственники Бансабиры не разорвали его на части — отдельно руки, ноги, голова, хозяйство — Маатхасу следовало заграбастать супругу еще той шестилетней девочкой, с которой он столкнулся в урочище Акдай на Астахирском хребте, прошел бок о бок до селения китобоев, и которая всю дорогу делала решительное, чуть нахмуренное лицо.

Следовало забрать её тогда, дождаться взросления и тут же жениться без вопросов.

Сейчас она тоже нередко делает лицо, как в шесть. Чаще, конечно, улыбается — наедине с ним, с детьми, с близкими. Еще чаще — по-прежнему строит бесстрастную и безразличную ко всему физиономию, как в походных шатрах Бойни Двенадцати Красок, когда имеет дело с подчиненными. А иногда она стоит на вершине астахирского мыса над Северным морем или, как вот сейчас, на вершине крепостной стены и смотрит вдаль — чуть хмурясь. То ли по привычке, то ли от ветра.

Прошло двенадцать лет с тех пор, как они поженились, но Сагромах был уверен, что Бансабира по сей день могла найти с десяток разных способов удивить его, Маатхаса, и, как ни странно, имела обыкновение раз в год-другой этим пользоваться.

С человеком, который определен тебе и за близость с которым ты не жалел жизни, никогда не доходит до ссор. Недопонимания случаются, но угасают также быстро, как северное лето. Зато тепло второго сердца, среди сугробов кажущегося особенно жарким, неизменно и вечно, как белоснежные горбы Астахира вдалеке.

Бансабира вдруг усмехнулась.

— Ты чего? — спросил Маатхас, чуть надувшись без определенной причины.

— Ты сопишь, — отозвалась танша.

— А?

— О чем задумался, спрашиваю, — Бансабира чуть обернулась, искоса глянула на мужа. Тот, отвечая на взгляд, поудобнее устроил подбородок на женском плече. Неудобно, но за столько лет привык.

— Са, — мягко позвала женщина.

Сагромах глубоко вздохнул, наслаждаясь освежевшим мартовским воздухом.

— Иден написал, что, поскольку, брак Адара и его правнучки, наконец, скреплен, теперь и я, и Гайер, словом, северяне, связанные с тобой, могут пересекать его границы без опасения начать войну. А еще он злится, что мы не были у него уже два года.

Бансабира усмехнулась.

— Воистину, ему столько лет, а он еще на что-то злится.

— Мы же, кажется, давно выяснили, что Ниитас переживет нас обоих? — уточнил Сагромах.

Бансабира кивнула:

— Ага. Помнится, Хабур предлагал сделать ставки, кто из нас победит.

— Ну я правда считаю, что из двоих Иден и Ном, Ном умрет первым.

— Пусть живет вечно.

— Пусть.

— Юдейр не объявлялся? — уточнила Бану.

— Вроде, пока нет.

— А от Раду есть вести?

— Есть. Все хорошо. Гайер неплохо справляется.

— Все равно тревожно…

— Бану-у, — Маатхас легонько встряхнул жену: дай ей волю начать тревожиться, потом никак не остановишь, — он уехал от нас только два месяца назад.

— Но он один в кресле тана…

— С ним Русса, а ему, я имею в виду Гайеру, столько же, сколько было тебе, когда ты повела войска Сабира Свирепого. Он уже немаленький.

Бансабира немного вздрогнула.

— Да, я помню, — немного пристыженно протянула она.

— Просто всегда хочется, чтобы дети оказались так же сильны как мы, но их участь была милосерднее нашей, — закончил Сагромах за супругу. — Может, пришло время серьезнее подумать над невестой для Гайера? Я все думаю насчет Дарна Вахиифа и его внучек.

— М-м, — качнула Бану головой. — От твоих напоминаний о возрасте Гайера я и так чувствую себя старухой, Са! — заигрывая, упрекнула Бану. — А уж если у Гайера родится ребенок… — Она тряхнула головой. Отросшие распущенные волосы соблазнительно качнулись и, повинуясь ветру, перечеркнули воздух несколькими золотыми струями. Сагромах немного помотал головой, скидывая женские пряди с лица, деликатно убрал прилипшие волоски с губ.

— Нет, — заключила Бансабира, с улыбкой оглядываясь в сторону и наблюдая за маневрами мужа, — на роль бабки я пока не готова.

Маатхас посмеялся.

— Да уж, думаю, из Гайера пока тоже отца не получится.

— Какие-то вести? — насторожилась Бану.

— Да нет, — Сагромах пожал плечами, и их объятие стало плотнее. — Все вспоминаю тот случай, когда он на спор с Валом едва не свернул шею, пытаясь лизнуть собственный локоть.

Бансабира фыркнула, поджав губы.

— Клянусь, когда-нибудь я своими руками оторву Валу и Раду руки и ноги за то, что приучили Гайера ввязываться во всякие эти «на спор».

— Да ладно тебе, все мальчишки такие в его возрасте.

— Я такой не была, — со строгой ноткой заметила Бану.

— Все мальчишки, — Сагромах сделал акцент, — такие в его возрасте. И потом, где уж нам состязаться в искусстве стратегии с Матерью Севера, — подначил тан.

Бансабира засмеялась, попыталась вырваться из объятий, но Сагромах, сжав плотнее, не пустил, снова устраивая подбородок на женском плече. Бану притихла, прислушиваясь к дыханию любимого. Искоса подняв на таншу взгляд — и быстро опустив обратно, ибо смотреть так оказалось весьма неудобно — Сагромах обронил:

— Такое чувство, будто ты или чего-то замыслила, или искренне грустишь, что он уехал, — Сагромах, как мог из своего положения подбородком указал вперед. Вдалеке, по каштаново-зеленой змее проталин, уходящей от чертога вниз, уезжал кортеж рамана Яса Кхассава Яасдура.

— Он оказался неплохим человеком, — с чувством открытия призналась Бансабира. — Меньше всего я ожидала подобного от сына раману Тахивран.

Сагромах вздернул брови, зная, что Бансабира не видит, но буквально кожей чувствует.

— Не скучаешь по старушке?

Бансабира усмехнулась беззвучно. На этот раз Сагромах не видел, но чувствовал смену эмоций на женском лице щекой.

— Нисколько. К сожалению, её кончина совпала с непростым для меня временем. Так что на призрачную боль по ушедшему врагу у меня просто не нашлось сил.

— И правильно. Без неё Аамут подавлен, Джайя совсем не того полета, а…

— Са, — позвала танша.

— Да, милая?

— А мы можем сейчас не говорить об Яасдурах?

Сагромах посмеялся:

— Что, совсем-совсем?

— Совсем.

— Даже о том, что по мнению Кхассава, у его старшенькой начала расти грудь?

— У Шинбаны тоже, — не осталась в долгу Бансабира.

— О, правда?

— Да.

— А она еще не слишком маленькая? Я имею в виду Шинбана.

— Нет, у меня было так же.

— О, ну в том, что она твоя копия вообще сомнений не возникает, — в его интонациях чувствовалось: тан знал, о чем говорит.

— От меня у неё только скверный характер и привычка командовать.

— Она просто маленькая, — утешил Сагромах, — и не знает, как когда-нибудь эта привычка позволит ей вить из мужа веревки, — с очевидным опытом заявил тан.

— Ты что это, — Бансабира чуть обернулась через плечо, — жалуешься?

— Я? Нет-нет, что ты, — успокоил жену Сагромах. — Я, скорее, хвастаюсь тем, какие несравненные дни и ночи мне достаются. В мои годы это и впрямь благословение Богов.

Бансабира усмехнулась, но было видно, что в душе она все еще немного смущается:

— Ну… ночью я командую меньше, — уклончиво заметила танша.

Сагромах поцеловал жену в волосы:

— Командуй, сколько душе угодно.

— Не хочу, — с ленцой отозвалась тану, зная, что его командный тон в подобных делах любит больше, чем свой.

Сагромах ответ проигнорировал.

— Лучше всяко делить постель с командиром, чем с обиженным камнем вроде раману. Кхассав говорит, Джайя…

— Я же просила, — взмолилась Бансабира. — Это слишком хороший день, чтобы разговаривать о Джайе, Тахивран или ком-то там еще.

Сагромах хмыкнул, и Бансабира оскалилась в ответ: нарочно ведь напоминает. С годами Сагромах окончательно расцвел в привычке обожать Бану, подначивать её, баловать и обнимать при первой возможности, как будто она вот-вот куда-нибудь испарится. Близкие и военное окружение уже не обращали никакого внимания, и даже дети спокойно игнорировали или, отводя глаза, неопределенно хихикали. Только старший, Гайер, деловито хмыкал всякий раз, когда Сагромах обнимал или целовал жену. А порой наоборот — начинал таращиться в оба глаза. Тогда Са усиливал ласку, а потом, закончив, оборачивался к пасынку и демонстративно заявлял, чтобы тот бросал завидовать. Гайер морщился, корчился, показывал язык и уходил.

Да уж, думала Бану. Сагромах прав, в отцы Гайер еще долго-долго не сгодится. Хотя Сагромах и провел с ним десятки бесед о долге тана, мужа и, конечно, о том, что у Гайера непременно должна появиться со временем наследница-дочка.

— Ну хорошо, — смилостивился Сагромах. — А про Кхассава тоже нельзя? — уточнил намеренно. — Он ведь тоже Яасдур.

Тут Бансабира ненадолго замолчала. Пятно государевой процессии вдалеке от чертога становилось все мельче и мельче, теряя в четкости краски, превращаясь в единую буроватую кляксу.

— Удивительно, что он так задержался. В прошлые годы, даже если очень хотел погостить, Кхассав никогда не оставался дольше, чем до моего дня рождения.

— Ну, по мне ничего удивительного, — объяснил Сагромах. — Во-первых, путешествовать даже в первый день весны намного теплее, чем зимой, а Кхассав, несмотря на все свои многочисленные достоинства, все же южанин.

— А во-вторых — дело в походе? — разумно предположила танша.

— А во-вторых, дело в походе, — тан подтвердил. — Мирасс лежит за Ласковым морем и ждет, чтобы быть съеденным.

— Давно пора немного встряхнуться. Раду, наверное, будет счастлив.

— И еще Дан Смелый.

— Дан Наглый, ты хочешь сказать? — посмеялась Бансабира.

— Без разницы, — честно произнес Сагромах. — Самое главное, чтобы от этого похода счастливее стала ты.

— Насчет счастья пока не скажу, но, наверное, стану спокойнее, когда он закончится.

— О, ну да, — Маатхас тут же изменился в интонациях, — особенно если вспомнить, что Кхассав пообещал нам какой-то там необыкновенный подарок по случаю нашего полного согласия предоставить ему сто кораблей, кучу золота и двенадцать тысяч северян под единым знаменем. Уверен, мы получим его, как только приедем в Гавань Теней.

— Думаешь, он правда видит в нас союзников? — недоверчиво спросила танша.

Сагромах хмыкнул:

— А ты по-прежнему осторожна во всем, что касается отношений, — он поплотнее сжал Бансабиру в кольце рук. — Я думаю, Кхассав если не верит, то хотя бы надеется, что мы друзья.

Такое откровение для Бансабиры было непростым, пусть и очевидным. Сагромах не торопил: он как никто знал, как много Бану нужно времени, чтобы признать, что тот или иной человек прочно занял свое место — какое бы то ни было теплое место — в её необъятном сердце.

— Ну и еще ему кажется важным заручиться нашим расположением, чтобы после похода и дальше приезжать на китобой и спать с северными островитянками, — посмеялся Сагромах. — Тебе не кажется, что они с Даном где-то сильно похожи?

— Кажется? — изумилась Бансабира. — Да только титул Кхассава не дает мне в обращении к нему раз за разом говорить: «Кхассав Беспримерный Юбочник».

— Что ни говори, а пока единственным его утвержденным прозвищем было Хас Терпеливый.

— Единственным и абсолютно абсурдным, — вынесла авторитетное заключение Бансабира с совершенно непрошибаемым спокойствием в лице.

Сагромах не удержался и от души рассмеялся. Втянул полные легкие воздуха — не свежего и морозного, а того, особенного, который исходил ароматом от женской кожи. Обхватывая Бансабиру со спины, поймал полы лазурного плаща с узором из серебристых нитей, отчего ткань казалась переливающейся, как волшебный ручей. Плотнее запахнул их вокруг женской фигуры — вернувшей за несколько лет после родов давно привычную воинскую подтянутость и жилистость очертаний.

Хороший вышел плащ: и этот, и другой — такой же, только легкий, летний. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь просил женщину стать его женой, делая предложение плащами и кораблем.

— Я говорил тебе сегодня, как люблю тебя? — спросил Сагромах на всякий случай, перебирая в памяти трогательные воспоминания.

— Даже если говорил, я хочу послушать еще.

— Тогда, — Сагромах вдруг напружинился, отстранился на дюйм, поймал Бану за плечи и легким жестом развернул к себе лицом, — раз я уже говорил сегодня, то теперь — только после тебя.

А далее Бансабира оглядела мужа: черная густая копна щедро серебрилась отдельными прядями, а вокруг глаз от улыбки собиралось больше морщин, чем когда-либо раньше. Но это по-прежнему были глаза, в которых она отогревалась шестнадцатилетней девчонкой: живые, яркие, с доброй насмешкой для всего мира и с неподдельной заботой для неё одной. Бансабира улыбнулась в ответ — широко и открыто. Ну разве можно ему отказать?

Конец