Мастер снов

Глава 5

В ее приемной было много цветов, ей нравились экзотические ароматы. Иногда она зажигала благовония. Ей нравилось греть ноги в горячей воде, гулять в снегопад, слушать почти непрерывно музыку — возможно, слишком громко, — пробовать за вечер пять или шесть различных ликеров (среди которых почти каждый раз — неприятно пахнущий анисовый, иногда с капелькой полынной настойки). Руки у нее были мягкие, слегка веснушчатые, с длинными сужающимися к концам пальцами. Колец она не носила.

Ее пальцы снова и снова осторожно ощупывали лепестки цветка рядом с ее креслом, пока она говорила в записывающий аппарат.

— …основные жалобы пациента при поступлении — нервность, бессонница, боли в животе и периоды депрессии. В записях имеются сведения о прежних поступлениях пациента на короткое время. Он был в этом госпитале в 1995 г. с маниакально-депрессивным психозом ослабленного типа, и снова вернулся сюда 2.3.96. 9.20.97 он поступил в другой госпиталь. Физическое обследование показало кровяное давление 170/100. На день обследования 12.11.98 он был нормально развит и хорошо упитан. В это время пациент жаловался на постоянную боль в пояснице, и были отмечены некоторые слабые симптомы последствий алкогольного опьянения. Дальнейшее физическое обследование не выявило патологии, за исключением того, что сухожилия пациента реагируют преувеличенно, но одинаково. Эти симптомы явились результатом прошедшего алкогольного опьянения. При поступлении он не показал себя психотиком, у него не было ни навязчивых представлений, ни галлюцинаций. Хорошо ориентировался в пространстве, времени и своем местоположении. Его психологическое состояние было определено так: он в какой-то мере претенциозный, экспансивный и в достаточной степени враждебен. Считается потенциальным нарушителем порядка. Поскольку он по специальности повар, его назначили работать на кухне. Тогда его общее состояние показало явное улучшение. Больше сотрудничества, меньше напряженности. Диагноз: маниакально-депрессивная реакция (без прогрессирующих последствий от внешних стрессов). Степень психиатрического ухудшения средняя. Признан полностью вменяемым. Продолжать лечение в стационаре.

Она выключила аппарат и засмеялась. Этот звук испугал ее: смех — феномен общественный, а она была одна. Она снова включила запись и грызла уголок носового платка, пока мягкие, произнесенные скороговоркой слова возвращались к ней. После первого же десятка их она перестала слушать.

Когда аппарат замолчал, она выключила его. Она была очень одинока. Так чертовски одинока, что лужица света, возникшая, когда она стукнула себя по лбу и повернулась лицом к окну, вдруг стала самой важной вещью на свете. Она хотела чтобы это был океан света, или чтобы она сама стала совсем крошечной — все равно, лишь бы этот свет полностью поглотил ее.

Вчера минуло три недели…

"Слишком долго, — думала она, — мне следовало бы подождать. Нет! Невозможно! А что, если он вдруг умрет, как Рискомб? Нет! Не может быть! С ним ничего не может случиться. Никогда. Он всесилен и защищен. Но… но придется ждать три недели… "Без зрения" — вот что это на самом деле значит. Но разве воспоминания потускнели? Разве они ослабели? Как выглядит дерево? Или облако? Я не помню! Что такое — красное? Что такое — зеленое? Боже! Это уже истерия! Я слежу за ней, но не могу прекратить ее! Надо принять лекарство. Лекарство!"

Плечи ее затряслись. Лекарства принимать она не стала, но сильнее прикусила платок, пока острые зубы не прорвали ткань.

— Берегись, — произнесла она свою личную формулу блаженству, — тех, кто жаждет справедливости потому, что таким воздастся. И берегись кротких, которые пытаются унаследовать Землю. И берегись…

Коротко прожужжал телефон. Она убрала платок, сделала спокойное лицо и повернулась к телефону.

— Алло?

— Эйлин, я вернулся. Как вы?

— Хорошо, даже почти отлично. Как прошел ваш отпуск?

— О, не жалуюсь. Я давно собирался, и думаю, что заслужил отдых. Слушайте, я привез кое-что показать вам — например, Винчестерский кафедральный собор. Хотите прийти на этой неделе? Я свободен в любой вечер.

"Сегодня. Нет, я хочу этого слишком сильно. Это может стать препятствием, если он увидит…"

— Как насчет завтрашнего вечера? — спросила она. — Или послезавтра?

— Прекрасно, давайте завтра, — ответил он. — Встретимся в «КиС» около семи?

— Да, это будет очень приятно. Тот же столик?

— Почему нет? Я закажу его.

— Идет. Значит, завтра увидимся.

— До свидания.

Связь выключилась.

В ту же секунду в ее голове внезапно закружились цвета и она увидела деревья — дубы, сосны и сикоморы — большие, зеленые с коричневым и серым; она увидела комья облаков, протирающих пастельное небо, и пылающее солнце, и озеро глубокой, почти фиолетовой синевы. Сложила свой истерзанный носовой платок и отложила в сторону.

Она нажала кнопку рядом со столом, и кабинет наполнился музыкой. Скрябин. Затем нажала другую кнопку и снова проиграла надиктованную ей пленку, слушая вполуха обе записи одновременно.

Пьер подозрительно понюхал еду. Санитар снял ее с подноса и вышел, заперев за собой дверь. Салат ждал на полу. Пьер осторожно подошел к нему, захватил горсть и проглотил.

Он боялся.

Только бы прекратился звон стали, удары стали о сталь, где-то в этой темной ночи… только бы…

Зигмунд встал, зевнул и потянулся. Еще секунду задние лапы не слушались, а затем он стал собранным и встряхнулся. Она, наверное, скоро пойдет домой. Пес поглядел вверх, на часы, висящие на удобном для людей уровне, чтобы проверить свои ощущения времени, а затем подошел к телевизору. Встав на задние лапы, одной передней оперся на стол, а другой включил телевизор.

Как раз время сводки погоды; дороги обледенели.

"Я проезжал мимо растущих непрерывно кладбищ, — писал Рендер, — обширные каменные леса, становящиеся с каждым годом всё больше.

Почему человек так ревниво охраняет своих мертвых? Не потому ли, что это монументально демократичный способ обретения бессмертия, высшее утверждение вредоносной силы, то есть жизни, и желание, чтобы она продолжалась вечно? Унамуно уверял, что это именно так. Если да, то за последнее время значительно возрос процент населения, желающий бессмертия, стал больше, чем когда-либо ранее в истории…"

Чик-тчик, чига-тчик!

— Как ты думаешь, это все-таки люди?

— Вряд ли, слишком уж они хороши.

Вечер был звездным. Рендер завел «С-7» в холодный подземный гараж, нашел свое место и поставил машину.

От бетона шла холодная сырость, она вцеплялась в тело, как крысиные зубы. Рендер повел Эйлин к лифту. Их дыхание облаками клубилось перед ними.

— Холодновато, — заметил он.

Она кивнула.

В лифте он с облегчением вздохнул, размотал шарф и закурил.

— Дайте и мне, пожалуйста, — сказала она, почувствовав запах табака.

Он подал ей.

Они поднимались медленно, и Рендер прислонился к стенке, вдыхая смесь дыма и застывающего пара.

— Я встретил другую мутированную овчарку в Швейцарии. Такая же большая, как Зигмунд. Только это был охотник, как и сам пруссак.

— Зигмунд тоже любит охотиться, — заметила Эйлин. — Два раза в год мы ездим в Северные леса, и я отпускаю его. Он пропадает на несколько дней и возвращается вполне счастливым. Он никогда не рассказывает, что делал, но никогда не приходит голодным. Я думаю, ему бывает нужен отдых от людей, чтобы остаться стабильным. И думаю, что права.

Лифт остановился. Они вышли в холл, и Рендер снова повел ее.

Войдя в кабинет, он ткнул термостат, и по комнате заструился теплый воздух. Их пальто он повесил тут же, в кабинете, и выкатил из гнезда «яйцо». Включив его питание, он начал превращать стол в контрольную панель.

— Как вы думаете, много на это понадобиться времени? — спросила она, пробегая кончиками пальцев по гладким, холодным изгибам «яйца». — Я имею в виду, на полную адаптацию к зрению.

Он задумался.

— Не имею представления. Пока не знаю. Мы начали очень хорошо, но еще очень многое предстоит сделать. Месяца через три я смогу сделать предположения.

Она задумчиво кивнула, подошла к столу и обследовала кнопки легкими, как десять перышек, пальцами.

— Осторожно! Не надавите ни на одну.

— Не буду. Как по-вашему, долго ли мне придется учиться оперировать ими?

— Просто научиться — три месяца. Шесть — чтобы стать достаточно опытной для использования их на ком-то; и еще шесть под постоянным наблюдением — прежде чем вам можно будет доверить самостоятельную работу. Всего вместе — больше года.

— Ох-ох! — она села в кресло.

Рендер прикосновением оживил сезоны, фазы дня и ночи, дыхание сельской местности и города, элементы, движущиеся по небу, и все прочие восприятия движения, которыми он пользовался для построения миров. Он раздробил время и прошелся по семи или более последним векам человечества.

— Хорошо, все готово.

Это произошло быстро и с минимумом воздействия со стороны Рендера. На секунду все стало серым. Затем мертвенно-белый туман. Затем он сам собой разошелся, как от порыва ветра, хотя Рендер не чувствовал ветра.

Он стоял рядом с ивой у озера, а Эйлин полускрывали ветви и решетка теней. Солнце клонилось к закату.

— Мы вернулись, — сказала она. — Я все время боялась, что это так и не произойдет, но я снова вижу все и вспоминаю.

— Хорошо, — сказал он. — Посмотрите на себя.

Она посмотрела в озеро.

— Я не изменилась.

— Нет.

— А вы изменились, — продолжала она, глядя на него. — Вы стали выше, и еще какая-то разница…

— Нет, — ответил он.

— Значит, я ошиблась, — быстро сказала она. — Я еще не все понимаю, что вижу.

— Ясно.

— Что мы будем делать?

— Смотрите.

На ровной бесцветной реке дороги она увидела машину. Та шла издалека, прыгала по горам, жужжала, взбираясь на холмы, кружилась по прогалинам и расцвечивала их серым и серебристым звучанием своей мощи, и озеро дрожало от звуков. Машина остановилась в сотне футов за кустарником; это была "С-7".

— Пошли со мной, — сказал Рендер, взяв Эйлин за руку. — Поедем.

Они прошли меж деревьев, обогнули густые кусты. Она дотронулась до гладкого кокона, до его антенны, до окон — и окна сразу просветлели. Она посмотрела через них внутрь машины и кивнула.

— Это ваш спиннер.

— Да. — Он открыл дверцу. — Садитесь. Мы возвращаемся в клуб. Прямо сейчас. Воспоминания еще свежи и будут в меру приятны или нейтральны.

— Приятны, — сказала она, садясь в машину.

Он захлопнул дверцу, обогнул машину и тоже сел. Она смотрела, как он набирает воображаемые координаты. Машина рванула вперед и плавно заскользила мимо деревьев. Рендер чувствовал, что напряжение возрастает, поэтому не стал менять декорации. Эйлин поворачивалась на вращающемся сиденье и осматривала внутренность машины, а затем снова уставилась в окно. Она смотрела на убегающие назад деревья. Рендер увидел рисунок тревоги и затемнил окна.

— Спасибо, — сказала она. — Мне вдруг стало слишком много видения — все несется мимо, как…

— Понятно, — сказал Рендер, поддерживая ощущение движения. — Я так и предполагал. Но вы становитесь выносливее. Теперь расслабьтесь, — добавил он через минуту, и где-то была нажата кнопка.

Эйлин расслабилась, и они ехали все дальше и дальше. Наконец, машина замедлил ход, и Рендер сказал:

— А теперь один непродолжительный взгляд в окно.

Он пустил в ход все доступные ему стимуляторы, способствующие удовольствию и расслаблению, и выстроил вокруг машины город. Она смотрела сквозь просветленные окна на профили башен и монолитные блоки жилищ, затем увидела три кафетерия, дворец развлечений, аптеку, медицинский центр из желтого кирпича с алюминиевыми кадуцеями над аркой, сплошь застекленную школу, сейчас пустую, еще аптеку и множество машин, припаркованных или несущихся мимо, и людей, входящих и выходящих, идущих мимо домов, садящихся и вылезающих из машин; и было лето, и свет предзакатного солнца лился на город и одежды людей, идущих по бульвару или стоящих на террасах и балконах, разговаривающих на улице, женщину с пуделем, ракеты, сновавшие высоко в небе.

Затем мир рассыпался, и Рендер аккуратно убрал все осколки. Он поддерживал абсолютный мрак, приглушил все ощущения, кроме чувства движения.

Через некоторое время появился тусклый свет; они все еще сидели в спиннере, окна снова стали непрозрачными.

— Боже! — сказала она. — Мир так наполнен! Я в самом деле видела все это?

— Я не планировал дойти до этого сегодня, но вы захотели. Похоже, что вы были готовы.

— Да, — сказала она, и окна вновь просветлели. Она быстро повернулась.

— Сейчас ничего нет, — сказал он. — Я только хотел, чтобы вы бегло взглянули.

Она смотрела. Снаружи теперь было темно, и они ехали по мосту. Двигались они медленно. Других машин не было. Под ними была плоскость, а в небе множество звезд; они освещали дышащую воду, уходящую под мост. Косые подпоры моста спокойно проходили мимо.

— Вы это сделали, и я вам очень благодарна, — сказала она. — Кто же вы на самом деле?

Скорее всего, он сам хотел, чтобы она спросила об этом.

— Я Рендер. — Он засмеялся.

Они продолжали путь по темному, пустому теперь городу и, наконец, подъехали к клубу, в большой парковочный купол. Там он тщательно исследовал все ее ощущения, готовый убрать окружающий мир, если нужно, но этого не потребовалось.

Они вышли из машины и пошли в клуб, который он решил не переполнять людьми. Они сели за свой столик рядом с комплектом доспехов, недалеко от бара в маленькой комнате, и заказали ту же еду, что и раньше.

— Нет, — сказал он, оглядев себя, — это не мое.

Доспехи снова оказались рядом со столом, а Рендер — в своем сером костюме с черным галстуком и серебряной заколкой в виде трех лепестков.

Оба засмеялись.

— Я не тот тип, чтобы носить жестяной костюм, и хотел бы, чтобы вы перестали видеть меня в нем.

— Простите, — она улыбнулась, — я сама не знаю, зачем и как я это сделала.

— Я знаю, и прошу со мной этого не делать. Итак, я еще раз предупреждаю вас. Вы осознаете факт, что все это иллюзия. Я принял такую модель для вас, потому что она максимально эффективна. Но для большинства моих пациентов это реальность, которую они переживают. Это производит контр-травму, нацеленную на излечение, или последовательность образов, даже более сильную. Но вы знаете условия игры и, хотите вы или нет, это дает вам другой вид контроля, не тот, с каким я обычно имею дело. Прошу вас, будьте осторожны.

— Простите, я не хотела этого.

— Я знаю. Нам принесли еду, которая у нас была.

— Уф! Выглядит она страшно. Неужели мы ели эту дрянь?

— Да, — фыркнул он. — Вот нож, вот вилка, а это ложка. Вот ростбиф, картофельное пюре, горошек, а это масло…

— Боже! Как все это гадко…

— Это — салат, это — речная форель — ммм! Это картофель фри. Это бутылка вина… Ну-ка, посмотрим, ведь всё равно не платить… "Романи Конти" и бутылка «Икема» для… Эй!

Комната закачалась.

Он вмиг очистил стол и уничтожил ресторан. Они снова оказались на прогалине. Сквозь просвечивающую ткань мира он видел, как рука двигается по панели. Кнопки нажимались, мир снова становился осязаемым. Их пустой столик стоял теперь у озера, и была летняя ночь, и скатерть казалась очень белой при ярком свете луны.

— Как глупо с моей стороны, — сказал он. — Ужасно глупо. Следовало знакомить с ними постепенно, не со всеми блюдами сразу. Реальный вид того, что прежде вызывало ощущения только во рту, может вызвать сильный стресс. Я так увлекся Творчеством, что забыл о пациенте. Приношу свои извинения.

— Я уже в порядке. В самом деле.

Он вызвал холодный ветер с озера.

— …А это луна, — добавил он извинительным тоном.

Она кивнула. Она носила крошечную луну в центре лба, и эта луна сияла, как и та, над ними, и заливала серебром волосы и платье Эйлин.

На столе стояла бутылка Конти и два бокала.

— Откуда это?

Она пожала плечами. Он налил вино в бокалы.

— Оно может оказаться безвкусным, — сказал он.

— Нет. Попробуй… — она подала ему вино.

Он пригубил и понял, что в вине настоящий fruité винограда, выращенного на островах Благословения, упругое ощущение charnu, а также capiteux, рафинированное из дыма горящего мака. Он вдруг осознал, что его рука, там, над пультом, создает сейчас симфонию чувств, чтобы привести сигналы в соответствие с контрпередачей, неожиданно застигшей его здесь, на берегу озера.

— Да, действительно, — заметил он, — а теперь нам пора возвращаться.

— Так скоро? Я еще не видела кафедрального…

— Да, так скоро.

Он хотел, чтобы мир кончился, и мир кончился.

— Здесь холодно, — сказала она, одеваясь, — и темно.

— Я знаю. Сейчас смешаю какой-нибудь коктейль и уберу машину.

Он мельком глянул на запись сеанса, покачал головой и пошел к бару своего кабинета.

— Это не совсем "Романи Конти", — заметил он, протягивая руку за бутылкой.

— Ну и что ж? Я не против.

В данный момент он тоже был не против. Они выпили, он убрал «яйцо», помог Эйлин надеть пальто, и они вышли.

Пока они спускались в лифте в подвал, ему вдруг захотелось, чтобы окружающее исчезло, но оно ему не подчинилось.

"Сейчас в стране приблизительно один миллиард восемьдесят миллионов жителей и пятьсот миллионов личных автомобилей. Если человек занимает два квадратных фута поверхности земли, а машина примерно сто двадцать, то становится очевидным, что в то время как люди занимают два миллиарда сто шестьдесят миллионов квадратных футов нашей страны, средства передвижения занимают 67,2 миллиарда квадратных футов, то есть примерно в тридцать один раз большее пространство, чем человеческий род. Если в данный момент половина этих автомобилей движется и содержит в среднем по два пассажира, то соотношение больше чем 47 к одному в пользу машин. Когда страна станет одной сплошной дорогой, люди либо вернутся в моря, откуда вышли, либо станут жить под поверхностью земли, либо эмигрируют на другие планеты, и тогда, возможно, технологическая эволюция сможет развиваться далее по линиям, которые проложили для нее статистики".

Сибил К. Делфи, заслуженный профессор в отставке. Начало речи в Брокенрокском государственном педагогическом колледже, Шетовер, штат Юта.

"Папа, я доковылял из школы до такси, а на такси в космопорт, ради тамошней выставки ВВС "Лики космоса", как она называется. (Ну да, я преувеличил, что ковылял, но все же хождение требует дополнительного внимания).

Все тут нацелено на привлечение молодежи к программе пятилетних контрактов, как я понял, по которым каждый год работаешь в новом месте. Но это сработало. Я хочу присоединиться. Я хочу в Космос. Как ты думаешь, возьмут меня, когда я подрасту? Я имею в виду — в Космос, а не на какую-нибудь работу за канцелярским столом. Как думаешь — возьмут?

Я думаю, да.

Там был один полковник, напыщенный индюк (извиняюсь за свой французский), который увидел шкета, шатающегося вокруг и прижимающего нос к их стеклам, и решил дополнительно его уболтать. Мощно! Он провел меня по Галерее и показал все достижения ВВС, от Лунной базы до Марсопорта. Прочел мне лекцию о Великих Традициях Службы и водил меня в демонстрационную комнату, где крутили фильмы про спецподготовку, настоящие бои в условиях невесомости, где "все решает умение, а не сила", и как делают скульптуры из подкрашенной воды прямо в воздухе… Здорово!

Но если по-серьезному, я хотел бы побывать на всех Пяти Внешних — и дальше. Не потому, что в проспектах наврано или не продумано, а просто думаю, что кто-нибудь более чувствительный мог бы описать всё это более правильно. Такой, как наблюдательный пограничник Френсис Паркмен — у Мэри Остин, кажется. Так вот, я решил туда податься.

Этот мужик из ВВС, с цыплячьими крылышками на погонах, хотя бы не пытался учить меня жить. Мы стояли на балконе и следили за взлетающими кораблями, и он говорил мне, что если я буду напряженно учиться, то когда-нибудь отправлюсь на них. Я не стал говорить ему, что я не такой уж недоумок и получу диплом раньше, чем буду достаточно взрослым для применения его где бы то ни было, даже в Службе этого полковника. Я просто посмотрел на взлет корабля и сказал: "Через десять лет я буду смотреть вниз, а не наверх". Затем он рассказал, какой трудной была его собственная тренировка, но я не спросил, чего ради он связался с таким вшивым назначением, как у него. Теперь, подумав, я рад, что не спросил. Он гораздо больше походил на человека из их рекламы, чем кто-нибудь из реальных людей. Надеюсь, я никогда не буду походить на типа из рекламы.

Спасибо тебе за монеты, и за теплые носки, и за струнные квинтеты Моцарта, которые я слушаю прямо сейчас. Я хотел бы получить разрешение побывать на Луне, вместо того, чтобы ехать на лето в Европу. Может быть?.. Возможно?.. Вдруг?.. Ну, а если я все же пройду тот сложный тест, который ты сейчас для меня придумываешь?.. Но в любом случае, пожалуйста, подумай насчет этого.

Твой сын Пит".

— Алло. Психиатрический институт.

— Я хотела бы записаться на обследование.

— Минуточку. Я соединю вас с бюро предварительной записи.

— Алло, бюро записи.

— Я хотела бы записаться на обследование.

— Минуточку… Какого рода обследование?

— Я хочу увидеть доктора Шаллот, Эйлин Шаллот. Как можно скорее.

— Сейчас… Я посмотрю ее расписание. Вас устроит следующий вторник, два часа?

— Прекрасно.

— Ваше имя, пожалуйста.

— ДеВилл. Джил ДеВилл.

— Хорошо, мисс ДеВилл. Значит, в два часа, во вторник.

— Спасибо.

Человек шел рядом с шоссе. По шоссе шли машины. На полосе высокой скорости они мелькали, как расплывающиеся пятна. Движение было слабое.

Было 10:30 холодного утра.

Меховой воротник у человека был поднят, руки засунуты в карманы, сам он наклонялся на ветру. По ту сторону ограды дорога была сухой и чистой.

Утреннее солнце закрыли тучи. При пасмурном освещении человек видел деревья за четверть мили.

Шаг его не менялся. Глаза не отрывались от деревьев. Мелкие камешки хрустели под ногами.

Дойдя до деревьев, он снял пальто и аккуратно сложил его. Он положил пальто на землю и полез на дерево.

Когда он долез до ветви, которая тянулась над оградой, то посмотрел, нет ли приближающихся машин, затем повис на этой ветке, держась обеими руками, опустился вниз и спрыгнул на шоссе.

Это была идущая на восток половина шоссе, шириной в сто ярдов. Человек быстро глянул налево, убедился, что машин пока нет, и пошел к центральному «острову». Он понимал, что может не достичь его. В это время дня машины шли по высокоскоростной полосе со скоростью приблизительно сто шестьдесят миль в час. Но он пошел.

Машина пронеслась позади него. Он не оглянулся. Если окна были затемнены, как это обычно бывает, то пассажиры даже не знали, что он пересек их путь. Потом они, вероятно, услышат об этом и осмотрят перед и зад машины, нет ли признаков наезда.

Машина промелькнула перед ним. Окна были прозрачные. На мгновение предстали два лица, раскрывшие рты в виде буквы «О», а затем исчезли. Его собственное лицо ничего не выражало. Оно ничуть не изменилось. Еще две машины пролетели мимо. Окна были темными. Он прошел по шоссе уже ярдов двадцать.

Двадцать пять…

Ветер или что-то еще под ногами сказали ему, что идет машина. Он даже не взглянул, но углом глаза заметил приближающийся силуэт. Походки не изменил.

У Сесила Грина окна слегка просвечивали, потому что ему так нравилось. Его левая рука была под ее блузкой, юбка ее скомкана на коленях, а его правая рука лежала на рычаге, опускающем сиденья. Вдруг девушка откинулась назад, издав горловой звук.

Его рука дернулась влево.

Он увидел идущего человека.

Он увидел только профиль, так как человек не повернулся к нему и не изменил походки.

А затем он уже не видел человека.

Легкое дребезжание, и ветровое стекло начало само очищаться. Сесил Грин ехал дальше. Затемнив окна.

— Как?.. — спросил он, когда она снова была в его объятиях, и всхлипнул.

— Монитор почему-то не задержал его…

— Он, видимо, не коснулся ограды…

— Наверное, он спятил!

— Все равно, его должны были сразу же задержать.

"Это лицо могло быть любое… Мое?"

Испуганный Сесил опустил сиденья.

— Привет, ребятки. Это крупный план большой, жирной, запачканной табаком улыбки, которой вы только что были вознаграждены. Но хватит юмора. Сегодня вечером мы отойдем от нашего необыкновенного неофициального формата. Мы начнем с тщательно придуманного драматического представления по последней арт-моде.

Мы собираемся играть Миф.

Только после основательного проникновения в душу и болезненного самоанализа мы решили сыграть для вас сегодня именно этот миф.

Да, я жую табак — с краснокожим на пачке, подлинной фабричной маркой.

Теперь, когда я буду скакать по сцене и плеваться, кто первый установит мифическую основу этого? Не увлекайтесь фонами. Пуск!

Ладно, леди и джентльмены и все прочие: я — бессмертный Тифон, и мне ничего не стоит превратиться на ваших глазах в кузнечика. Пуск!

Для моего следующего номера нужно больше света.

Больше чем сейчас. Пуск!

Еще больше света…

Слепящий свет!

Очень хорошо. Пуск!

Теперь — вот я, в пилотской куртке, солнечных очках, шелковом шарфе!

Где мой хлыст?

Ладно, все готово.

Эй, вы, шелудивые! Пошел! Хо! Хо! Вверх! Вверх, в воздух, бессмертные лошади! Поднимайтесь туда!

Больше света!

Эй, лошади! Быстрее! Выше! Папа и мама смотрят, и моя девушка внизу! Давай-давай! Не позорьтесь на этой высоте! Еще!

Какого дьявола это лезет ко мне? Оно похоже на молнию… ааааах!

Ух. Это был Фаэтон в "слепом витке" на солнечной колеснице.

Вы все, наверное слышали старую поговорку: только Бог может быть един в трех лицах. Так вот, этот миф называется "Аполлон и Дафнис". Да убейте вы эти юпитеры!..

Чарльз Рендер писал главу «Некрополь» своей первой за четыре года книги: "Недостающее звено — это человек". После своего возвращения он освободил себе послеобеденное время каждого вторника и четверга для работы над ней, закрывался в своем кабинете и заполнял страницы своими обычными неразборчивыми каракулями.

"У смерти множество ликов, в противоположность самому процессу умирания…" — писал он, когда зажужжал интерком коротко, длинно и опять коротко.

— Да? — спросил он, повернув выключатель.

— К вам… посетитель.

Рендер встал, положил в карман баллончик с аэрозолем, открыл дверь и выглянул.

— Доктор… помоги…

Он сделал три шага и опустился на колено.

— В чем дело?

— Едем, она… больна.

— Больна? Как? Что случилось?

— Не знаю. Поедем.

Рендер пристально вгляделся в нечеловеческие глаза.

— Что за болезнь? — настаивал он.

— Не знаю, — повторил пес. — Не говорит. Молчит. Я… чувствую, она больна.

— Как ты добрался сюда?

— Машина. Знаю ко-ор-ди-наты… Оставил машину снаружи.

— Я сейчас позвоню ей.

— Не стоит. Не ответит.

Зигмунд оказался прав.

Рендер вернулся в кабинет за пальто и врачебным чемоданчиком. Он выглянул в окно и увидел, что машина Эйлин припаркована у самой грани, где монитор освободил ее от своего контроля. Если никто не возьмет на себя управление, она автоматически перейдет на длительную стоянку. Другие машины будут объезжать ее.

"Машина так проста, что даже собака может управлять ею, — подумал Рендер. Лучше спуститься, пока не явился ремонтный крейсер. Машина уже, наверное, отрапортовала, что стоит здесь. А может, и нет. Может, несколько минут еще есть в запасе".

Он кинул взгляд на огромные часы.

— Ладно, Зиг, поехали.

Они опустились в лифте на первый этаж, вышли через главный вход и поспешили к машине.

Мотор все еще работал вхолостую.

Рендер открыл пассажирскую дверцу, и Зигмунд прыгнул внутрь. Рендер втиснулся на сиденье водителя, но собака уже набирала лапой координаты и адрес.

"Похоже, я выбрал не то сиденье", — подумал Рендер. Он закурил, а машина уже неслась в подземном проходе. Выйдя из туннеля, машина на мгновение замерла, а затем влилась в поток движения. Собака направила ее на скоростную полосу.

— Ох, — сказал пес. — Ох.

Рендеру захотелось погладить его по голове, но, взглянув, он увидел оскаленные зубы и решил отказаться от этого намерения.

— Когда она начала вести себя необычно? — спросил он.

— Пришла домой с работы. Не ела. Не отвечала, когда я говорил. Просто сидела.

— Раньше такое бывало?

— Нет.

"Что могло стрястись? Может, просто был тяжелый день? В конце концов, Зигмунд всего лишь собака, как ему определить? Нет. Он бы знал. Но что же тогда?"

— А как было вчера и сегодня утром, когда она уходила из дому?

— Как всегда.

Рендер попытался еще раз позвонить ей, но ответа по-прежнему не было.

— Ты сделал это, — сказала собака.

— Что ты хочешь сказать?

— Глаза. Зрение. Ты. Машина. Плохо.

— Нет, — сказал Рендер.

— Да. — Собака снова повернулась к нему. — Ты хочешь делать ей хорошо?

— Конечно.

Зигмунд снова уставился вдаль.

Рендер чувствовал себя физически собранным, но мысль почти не работала. Он вяло пытался понять, что именно не так пошло с самого первого сеанса. В Эйлин Шаллот было что-то, нарушающее порядок: комбинация высокого интеллекта и беспомощности, решительности и уязвимости, чувствительности и горечи.

"Не находил ли я это особо привлекательным? Нет. Просто это обратная передача, черт ее возьми!"

— От тебя пахнет испугом, — сказала собака.

— Тогда раскрась меня в испуг, — сказал Рендер, — и переверни страницу.

Серией поворотов они замедлили ход, снова перешли на быстрый, опять на медленный. Наконец, машина поехала по узкой части дороги, свернула на боковую улицу, проехала еще с полмили, негромко щелкнула чем-то на стоянке позади высокого кирпичного жилого дома. Щелчок, видимо, означал переключение на отдельную следящую систему, которая включилась, когда монитор отпустил машину, потому что та проползла через стоянку, вошла в свое прозрачное стойло и остановилась. Рендер выключил зажигание.

Зигмунд уже открыл дверцу. Рендер прошел за ним в здание, и они поднялись в лифте на пятидесятый этаж. Затем собака прошла по коридору и нажала носом пластинку на двери. Дверь приоткрылась на несколько дюймов. Собака распахнула ее плечом и вошла. Рендер вошел следом и закрыл за собой дверь.

Комната была большая, стены выглядели симпатично и без всяких украшений, окраска их была приятной. Один угол занимала большая библиотека аудиозаписей; рядом стоял устрашающего вида комбинированный радиоприемник. Перед окном большой кривоногий стол, вдоль правой стены — низкая софа; рядом с ней закрытая дверь; сводчатый проход, по-видимому, вел в другие комнаты. Эйлин сидела в мягком кресле в дальнем углу у окна. Зигмунд встал возле кресла.

Рендер перешел комнату и достал из портсигара сигарету. Щелкнув зажигалкой, он держал пламя, пока Эйлин не повернула в его сторону голову.

— Сигарету? — спросил он.

— Чарльз?

— Да.

— Спасибо, да. Пожалуй, закурю. — Она протянула руку, приняла сигарету и поднесла к губам. — Спасибо. А что вы здесь делаете?

— Общественный вызов. Так случилось, что я был по соседству.

— Я не слышала ни звонка, ни стука.

— Может, вы задремали. Мне открыл Зигмунд.

— Да, возможно, что задремала. Который час?

— Почти половина пятого.

— Значит, я дома больше двух часов… Видимо, очень устала…

— Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. Чашку кофе?

— Не откажусь.

— А бифштекс к нему?

— Нет, спасибо.

— Бакарди в кофе?

— Неплохо бы.

— Тогда извините, я на одну минутку.

Она вышла в дверь рядом с софой, и Рендер мельком увидел там большую сверкающую автоматическую кухню.

— Ну? — тихо спросил он собаку.

Зигмунд покачал головой.

— Обычно другая.

Рендер кивнул. Он положил пальто на софу, аккуратно сложил его на чемоданчике, сел рядом и задумался.

"Не слишком ли большой ломоть видения я бросил ей за один раз? Может, она страдает от депрессивных побочных эффектов — скажем, подавления воспоминаний, нервной усталости? Может, я каким-то образом вывел из равновесия ее сенсорно-адаптационный синдром? Незачем было спешить. Неужели я так чертовски жаждал описать это? Или я это делал по ее желанию? Могла ли она повлиять на меня, сознательно или бессознательно? Или просто я оказался настолько уязвимым?"

Она окликнула его из кухни, чтобы он взял поднос. Он поставил его на стол и сел напротив Эйлин.

— Хороший кофе, — сказал он, обжигая губы.

— Качественная машина, — ответила она, поворачивая лицо на его голос.

Зигмунд растянулся на ковре неподалеку от стола, положил голову между передних лап, вздохнул и закрыл глаза.

— Я подумал, — сказал Рендер, — не было ли каких-нибудь постэффектов в последний сеанс — вроде роста синестазии, появления сновидений, включающих формы, галлюцинаций или…

— Да, — сказала она ровно, — сны.

— Какого рода?

— Последний сеанс. Я видела его снова и снова во сне.

— С начала до конца?

— Нет, соблюдения порядка событий не было. Мы ехали по городу или через мост, или сидели за столиком, или шли к машине — вот такие всплески, очень живые.

— Какие ощущения сопровождали эти… всплески?

— Не скажу. Всё перепуталось.

— А каковы ваши ощущения теперь, когда вы вспоминаете их?

— Такие же перемешанные.

— Вы не были испуганы?

— Н-нет. Не думаю.

— Вы не хотели бы отдохнуть от сеансов? Вам не кажется, что мы действуем слишком быстро?

— Нет. Отнюдь. Это… ну, вроде как учиться плавать. Когда вы, наконец, научились, вы плаваете до изнеможения. Затем ложитесь на берегу, хватаете ртом воздух и вспоминаете, как все было, а ваши друзья болтаются рядом и ругают вас за перенапряжение — и это хорошее ощущение, хоть вам и холодно, и во всех мышцах иголки. Я, во всяком случае, думаю, что именно так. Я так чувствовала себя и после первого сеанса, и после последнего. Первый раз — он всегда особенный… Иголки исчезают, и я снова обретаю дыхание. Господи, я совершенно не могу остановиться сейчас! Я чувствую себя отлично.

— Вы часто спите днем?

Десять красных ногтей двинулись через стол, когда она потянулась.

— …Устала, — она улыбнулась, скрывая зевок. — Половина штата в отпуске или болеет, и я всю неделю перенапрягала мозги. Чуть не ползком уходила с работы. Но сейчас все в порядке, я отдохнула. — Она взяла чашку обеими руками и сделала большой глоток.

— Угу, — сказал Рендер, — хорошо. Я немножко беспокоился о вас и рад видеть, что причин для этого нет.

Она рассмеялась.

— Беспокоились? Вы же читали записи доктора Рискомба о моем обследовании и об испытании в «яйце», как же вы можете думать, что обо мне нужно беспокоиться? Ха! У меня операционно-полезный невроз, имеющий отношение к моей адекватности как человеческого существа. Он фокусирует мою энергию, координирует мои усилия к достижению. Это повышает чувство личности…

— У вас дьявольская память, — заметил Рендер. — Почти стенографический отчет.

— Конечно.

— Зигмунд сегодня тоже беспокоился о вас.

— Зиг? Как это?

Пес смущенно шевельнулся, открыл один глаз.

— Да, — проворчал он, глядя на Рендера. — Он был нужен, привезти домой.

— Значит, ты снова водил машину?

— Да.

— После того, как я тебе запретила?

— Да.

— Зачем?

— Я ис-пугался. Ты не отвечала, когда я говорил.

— Я в самом деле устала. А если ты еще раз возьмешь машину, то я буду закрывать дверь так, чтобы ты не мог входить и выходить по своему желанию.

— Прости…

— Со мной все в порядке.

— Я вижу.

— Никогда больше не делай этого.

— Прости.

Глаз собаки не покидал Рендера; он был как зажигательное стекло. Рендер отвел взгляд.

— Не будьте жестоки к бедняге, — сказал он. — В конце концов, он думал, что вы больны, и поехал за врачом. А если бы он оказался прав? Вам бы следовало благодарить его, а не ругать.

Успокоенный Зигмунд закрыл глаз.

— Ему надо выговаривать, когда он поступает неправильно, — закончила Эйлин.

— Я полагаю, — сказал Рендер, отпив кофе, — что ничего плохого из-за этого не случилось. Раз уж я здесь, поговорим о деле. Я кое-что пишу и хотел бы узнать ваше мнение.

— Великолепно. Пожертвуете мне сноску?

— Даже две или три. По-вашему мнению, общая основа мотиваций, ведущих к самоубийству, различна в разных культурах?

— По моему хорошо обдуманному мнению — нет. Разочарования могут привести к депрессии или злобе; если же они достаточно сильны, то могут вести и к самоуничтожению. Вы спрашиваете насчет мотиваций: я думаю, что они остаются в основном теми же самыми. Я считаю, что это внекультурный, вневременной аспект человеческого состояния. Не думаю, что он может изменится без изменения основ природы человека.

— Ладно. Над этим подумаем. Теперь, как насчет побудительного элемента? Возьмем человека спокойного, со слабо меняющимся окружением. Если его поместить в сверхзащищенную жизненную ситуацию — как вы думаете, будет она подавлять его или побуждать к ярости в большей степени, чем если бы он не был в таком охраняющем окружении?

— Хм… В каком-то другом случае я бы сказала, что это зависит от человека. Но я вижу, к чему вы ведете: многие расположены выскакивать из окон без колебаний — окно даже само откроется для вас, потому что вы его об этом попросите, — и это можно понять как недовольство скучающих масс. Но мне не нравится такая точка зрения. Я надеюсь, что она ошибочная.

— Я тоже надеюсь, но я думаю также о символических самоубийствах — функциональные расстройства, которые случаются по самым неубедительным причинам.

— Ага! Это ваша лекция в прошлом месяце: аутопсихомимикрия. Хорошо сказано, но я не могу согласиться.

— Теперь и я тоже. Я переписал всю главу "Танатос в стране небесных кукушек", как я ее назвал. На самом деле, инстинкт смерти где-то на самой поверхности.

— Если я вам дам скальпель и труп, можете вы вырезать инстинкт смерти и дать мне ощупать его?

— Нет, — сказал он с усмешкой в голосе, — в трупе все это уже израсходовано. Но найдите мне добровольца, и он своим добровольным согласием докажет мои слова.

— Ваша логика неуязвима, — улыбнулась Эйлин. — Выпьем еще кофе, ладно?

Рендер пошел в кухню, сполоснул чашки и налил кофе, выпил стакан воды и вернулся в комнату. Эйлин не шевельнулась, Зигмунд тоже.

— Что вы делаете, когда не работаете Творцом? — спросила она.

— То же, что и большинство: ем, пью, сплю, разговариваю, посещаю друзей и недругов, езжу по разным местам, читаю…

— Вы склонны прощать?

— Иногда. А что?

— Тогда простите меня. Сегодня у меня была ссора с женщиной по фамилии ДеВилл.

— Из-за чего?

— Она обвинила меня в таких вещах, что лучше бы моей матери и не родить меня. Вы собираетесь жениться на ней?

— Нет. Брак — это вроде алхимии. Когда-то он служил важной цели, но теперь — едва ли.

— Хорошо.

— А что вы ей сказали?

— Я дала ей карту направления, где был записан результат обследования: "Диагноз: сука. Предписание: лечение успокаивающими средствами и плотный кляп".

— О, — сказал Рендер с явным интересом.

— Она разорвала карту и бросила мне в лицо.

— Интересно, зачем это все?

Она пожала плечами, улыбнулась.

— "Отцы и старцы, — вздохнул Рендер, — я размышляю, что есть ад?"

— "Я считаю, что это страдание от неспособности любить", — закончила Эйлин. — Ведь Достоевский прав?

— Сомневаюсь. Я бы назначил ему групповую терапию. Это был бы реальный ад для него — со всеми этими людьми, действующими, как его персонажи, и радующимися этому.

Рендер поставил чашку и отодвинулся от стола.

— Полагаю, что вы теперь должны идти?

— Должен, в самом деле.

— Позвольте поинтересоваться: вы пойдете пешком?

— Нет.

Она встала.

— Ладно. Сейчас надену пальто.

— Я могу доехать один и отправить машину обратно.

— Нет! Меня пугает идея пустых машин, катающихся по городу. Это будет угнетать меня недели две. Кроме того, вы обещали мне кафедральный собор.

— Вы хотите сегодня?

— Если смогу уговорить вас.

Рендер встал, размышляя. Зигмунд поднялся тоже и встал рядом с Рендером, глядя вверх, в его глаза. Он несколько раз открывал и закрывал пасть, но не выдал ни звука. Затем он повернулся и вышел из комнаты.

— Нет! — голос Эйлин вернул его назад. — Ты останешься здесь до моего возвращения.

Рендер надел пальто и запихнул свой чемоданчик в просторный карман.

Когда они шли по коридору к лифту, Рендеру показалось, что он услышал слабый, далекий вой.

В этом месте, в отличие от всех прочих, Рендер знал, что он хозяин всего.

Он был как дома в тех чужих мирах без времени, где цветы спариваются, а звезды сражаются в небе и падают на землю, обескровленные, где в морях, затаившись, спускаются вниз, в глубину, из пещер возникают руки, размахивающие факелами, пламя которых похоже на жидкие лица — все это Рендер знал, потому что лучшую часть последнего десятилетия он провел, посещая эти миры в научных командировках. Здесь он мог одним движением пальца пленить колдунов, судить их за измену королевству, мог казнить их, мог назначить им преемников.

К счастью, сегодняшнее путешествие было скорее визитом вежливости…

Он шел по прогалине, разыскивая Эйлин. И чувствовал ее пробуждающееся присутствие повсюду вокруг себя.

Он продрался сквозь ветви и остановился у озера. Оно было холодное, голубое, бездонное, в нем отражалась та стройная ива, которая уже бывала станцией прибытия Эйлин.

— Эйлин!

Все листья на иве разом пожухли и попадали в воду. Дерево перестало качаться. В темнеющем небе раздался странный звук, вроде гудения высоковольтных проводов в морозный день.

На небе вдруг появилась двойная шеренга лун. Рендер выбрал одну, потянулся и нажал на нее. Остальные тут же исчезли, и мир осветился. Гуденье в воздухе смолкло.

Он обошел озеро, чтобы немного прийти в себя, получить субъективную передышку от действия отбрасывания и отражающего удара. Пошел к тому месту, где хотел поставить собор. Теперь на деревьях пели птицы. Ветер мягко прошелестел мимо. Рендер очень сильно чувствовал присутствие Эйлин.

— Сюда, Эйлин. Сюда.

Она оказалась рядом с ним. Зеленое шелковое платье, бронзовые волосы, изумрудные глаза, на лбу изумруд. Зеленые туфли скользили по сосновым иглам.

— Что случилось? — спросила она.

— Вы были испуганы.

— Чем?

— Наверное, боитесь кафедрального собора. Может, вы ведьма? — он улыбнулся.

— Да, но сегодня у меня выходной.

Он засмеялся, взял ее за руку, они обошли зеленый остров, и там, на травянистом холме, уже стоял кафедральный собор, возносящийся выше деревьев; он вздыхал органными трубами, в его стеклах отражались солнечные лучи.

— Держите крепче контакт с миром, — сказал он. — С этого места гиды начинают обход.

Они вошли.

— "…колоннами от пола до потолка, так похожими на древесные стволы, он добивается жесткого контроля над пространством…" — сказал Рендер. — Это из путеводителя. Мы находимся в северном приделе…

— "Зеленые рукава", — сказала она. — Орган играет "Зеленые рукава".

— Верно. Вы не можете порицать меня за это.

— Я хочу быть ближе к музыке.

— Прекрасно. Вот сюда.

Рендер чувствовал, что что-то не так, но не мог сказать, что именно. Все выглядело так основательно…

Что-то быстро пронеслось высоко над собором и произвело звучный гул. Рендер улыбнулся, вспомнив теперь. Это было вроде оговорки: он на миг спутал Эйлин с Джил — да, вот что случилось.

Но почему же тогда…

Алтарь сиял белизной. Рендер никогда и нигде не видел такого. Все стены были темными и холодными. В углах и высоких нишах горели свечи. Орган гремел, управляемый невидимкой.

Рендер понимал, что что-то тут неправильно.

Он повернулся к Эйлин Шаллот. Зеленый конус ее шляпы возвышался в темноте, таща клок зеленой вуали. Ее горло было в тени, но…

— Где ожерелье?

— Не знаю. — Она улыбалась, держа бокал, отливающий розовым. В нем отражался ее изумруд.

— Выпьете? — спросила она.

— Стойте спокойно, — приказал он.

Он пожелал, чтобы стены обрушились. Они начали медленно расплываться в тени.

— Стойте спокойно, — повторил он повелительно. — Не делайте ничего. Постарайтесь даже не думать. Падайте, стены! — закричал он, и стены взлетели в воздух, и крыша поплыла вверх и вверх, и они стояли среди развалин, освещенных единственной свечой. Ночь была черна как уголь.

— Зачем вы это сделали? — спросила она, протягивая ему бокал.

— Не думайте. Не думайте ни о чем. Расслабьтесь. Вы очень устали. Как эта свеча мерцает и гаснет, так и ваше сознание. Вы с трудом держитесь в бодрствующем состоянии. Вы едва стоите на ногах. Ваши глаза закрываются. Да здесь и смотреть не на что.

Он пожелал, чтобы свеча погасла. Но она продолжала гореть.

— Я не устала. Пожалуйста, выпейте.

Он слышал сквозь ночь органную музыку. В другое время он не сразу бы ее узнал.

— Мне нужно ваше сотрудничество.

— Пожалуйста. Все, что угодно.

— Смотрите! Луна! — показал он.

Она взглянула вверх, и из-за черной тучи вышла луна.

— И еще, и еще…

В темноте прошли луны, как нитка жемчуга.

— Последняя будет красной, — сказал он.

Так и было.

Он вытянул указательный палец, откинул руку далеко в сторону, вне поля зрения Эйлин, и хотел коснуться красной луны.

Рука его ощутила боль; ее обожгло. Он не мог шевельнуть ею.

— Проснитесь же! — завопил он.

Красная луна исчезла, и белые тоже.

— Пожалуйста, выпейте.

Он вышиб бокал из ее руки и отвернулся. Когда он снова повернулся к ней, она по-прежнему держала бокал.

— Выпьете?

Он повернулся и бросился в ночь.

Это напоминало бег сквозь высокий — выше пояса — снежный покров. Это было неправильным выбором. Он усложнил задачу этим бегством — уменьшил свою силу, а силу Эйлин увеличил. И это вытянуло из него энергию, высушило его.

Он стоял во мраке.

— Этот мир движется вокруг меня, — сказал он. — Я — его центр.

— Пожалуйста, выпейте, — сказала она, и он очутился на прогалине, рядом с их столиком у озера. Озеро было черное, а луна серебряная, и висела она высоко, он не мог до нее дотянуться. На столе мигала единственная свеча, и ее свет делал волосы и платье Эйлин серебряными. На лбу Эйлин была луна. На белой скатерти рядом с широкогорлым винным бокалом стояла бутылка «Конти». Бокал был полон, и розовые пузырьки пенились по краю. Рендера мучила жажда, а Эйлин была прекраснее всех, кого он когда-либо видел, и ожерелье ее сверкало, и с озера дул холодный ветер, и было здесь что-то, что он должен был вспомнить…

Он шагнул к ней, и его доспехи слегка зазвенели. Он потянулся к бокалу, но его рука болезненно застыла и упала вдоль тела.

— Вы ранены!

Он медленно повернул голову. Из открытой раны на бицепсе лилась кровь, стекала по руке и капала с пальцев. Броня была проломлена. Он заставил себя отвернуться.

— Выпей, любимый, это излечит тебя. Я подержу бокал.

Он смотрел на нее, пока она подносила бокал к его губам.

— Кто я? — спросил он.

Она не ответила, но ответило что-то из плещущей воды озера:

— Ты Рендер, Творец.

— Да, я вспоминаю, — сказал он, и, повернувшись мысленно к той лжи, которая могла сломать всю иллюзию, заставил себя сказать:

— Эйлин Шаллот, я ненавижу вас.

Мир закачался и поплыл вокруг него, вздрагивая, как от рыданий.

— Чарльз! — взвизгнула Эйлин, и мрак упал на них.

— Очнитесь! Очнитесь! — кричал он, и его правая рука болела и горела и кровоточила в темноте.

Он стоял один на белой равнине, безмолвной и бесконечной, склоняющейся к краям мира. Она испускала собственный свет, и небо было не небом, а пустотой, ничем.

Ничто. И он был один. Его собственный голос эхом возвращался к нему с конца мира: "…ненавижу вас", — говорило эхо, — "…ненавижу вас".

Он упал на колени. Он снова был Рендером.

Он хотел закричать.

Над равниной появилась красная луна, бросающая призрачный свет на всю протяженность равнины. Слева поднялась стена гор, и такая же — справа.

Он поднял правую руку, поддерживая ее левой, вытянул указательный палец и потянулся к луне.

С черных высот пришел вой, страшный плачущий крик — получеловеческий, весь — вызов, отчаяние и сожаление. Затем Рендер увидел его, шагающего по горам, сбивающего хвостом снег с самых высоких пиков — последнего волка-оборотня Севера, Фенриса, сына Локи, бушующего в небе.

Фенрис прыгнул в воздух и проглотил луну. Затем приземлился неподалеку от Рендера; его огромные глаза горели желтым огнем. Он крался к Рендеру на бесшумных лапах через холодные белые поля, лежащие между горами, и Рендер отступал от него, поднимаясь и опускаясь по холмам, через трещины и ущелья, мимо сталагмитов и башенок, по ледникам, вдоль замерзших рек, все вниз и вниз, пока жаркое дыхание зверя не обдало его и смеющаяся пасть не раскрылась над ним.

Рендер увернулся, и ноги его стали двумя сверкающими реками, уносящими его прочь.

Мир проносился мимо него. Рендер скользил по склонам. Вниз. Быстрее… Прочь…

Он оглянулся через плечо.

Вдалеке серая тень неслась за ним. Рендер чувствовал, что зверь легко сократит разрыв, если захочет. Надо двигаться быстрее.

Мир вокруг него завертелся. Повалил снег.

Он ускорил бег.

Впереди смутно проступал неровный контуру.

Рендер прорывался сквозь пелену снега, который, казалось, шел теперь вверх, с земли.

Он приближался к искореженному предмету.

Приближался, как пловец — неспособный открыть рот и крикнуть из боязни захлебнуться, и тогда о нем никто так и не узнает.

Он уже был неспособен управлять своим движением; его несло, как прибоем, к обломкам, и, наконец, он остановился рядом с ними.

Некоторые вещи никогда не меняются. Это вещи, которые давно перестали быть предметами и остались исключительно как не зарегистрированные случаи вне порядка последовательности событий, именуемого Временем.

Рендер стоял здесь и не беспокоился, что Фенрис может прыгнуть на него сзади и съесть его мозг. Он закрыл глаза, но не мог перестать видеть. Сейчас не мог. Его ничто не беспокоило. Большая часть его самого лежала мертвой у его ног.

Раздался вой. Серая тень мелькнула мимо Рендера. Злобные глаза и кровожадная пасть появились на фоне искореженной машины, клыки стали впиваться в сталь, прогрызая ее, дробя стекло, добираясь до лежащего внутри…

— Нет, зверь! — закричал Рендер. — Мертвые священны! Мои мертвые священны!

В его руке появился скальпель, и он яростно и умело полосовал сухожилия, бугры мускулов напряженных плеч, мягкое брюхо, канаты артерий.

Рыдая, расчленял он чудовище, часть за частью, и оно истекало кровью, пачкая машину и останки в ней адским звериным соком; кровь капала и лилась, пока вся равнина не покраснела и не скорчилась.

Рендер упал поперек разбитого капота, и тут было мягко, тепло и сухо. Он рыдал.

— Не плачь, — сказала она.

Он крепко ухватился за ее плечо. Рядом было черное озеро под луной из веджвудского фарфора. На их столике колыхалось пламя единственной свечи. Эйлин держала бокал у его губ.

— Пожалуйста, выпейте это.

— Да, давайте.

Он глотнул вина; оно было сама мягкость и легкость. Оно согрело его, и он почувствовал, что сила возвращается.

— Я…

— Рендер, Творец, — плеснуло озеро.

— Нет!

Он повернулся и снова побежал, высматривая обломки. Ему необходимо попасть туда, он должен вернуться…

— Ты не можешь.

— Могу! — закричал он. — Могу, если постараюсь…

Языки желтого пламени свились кольцами в густом воздухе. Желтые змеи. Они обвились вокруг его лодыжек. Затем из мрака выступил его двухголовый Враг.

Поток мелких камней прогрохотал мимо него. Одуряющий запах ввинчивался в нос и в голову.

— Творец! — промычала одна голова.

— Ты вернулся для расплаты! — сказала другая.

Рендер вглядывался, припоминая.

— Не для расплаты, Томиель, — сказал он. — Я уже победил тебя и сковал во имя Ротмана… да, Ротмана, каббалиста. — Он начертил в воздухе пентаграмму. — Уходи в Клипот. Я изгоняю тебя.

— Клипот — это здесь.

— …Именем Хамаэля, ангела крови, именем воинства Серафимов, во имя Элохима Гебора приказываю тебе исчезнуть!

— Не сейчас, — засмеялись обе головы.

Враг двинулся вперед. Рендер медленно отступал, его ноги связывали желтые змеи. Он чувствовал, что за ним разверзается пропасть. Мир рассыпался на мозаику. Рендер видел отделяющиеся куски.

— Сгинь!

Гигант заревел в обе глотки. Рендер споткнулся.

— Сюда, любимый!

Она стояла в маленькой пещере справа. Он покачал головой и попятился к пропасти.

Томиель потянулся к нему. Рендер покачнулся на краю.

— Чарльз! — взвизгнула она, и с ее воплем сам мир качнулся в сторону.

— Значит, Vernichtung, — ответил он, падая. — Я присоединюсь к тебе в темноте.

Все завершилось.

— Я хотел бы видеть доктора Чарльза Рендера.

— К сожалению, это невозможно.

— Но я примчался сюда, только чтобы поблагодарить его. Я стал новым человеком! Он изменил всю мою жизнь!

— Мне очень жаль, мистер Эриксон, но, когда вы позвонили утром, я сразу сказал вам, что это невозможно.

— Сэр, я член Палаты представителей Эриксон… и Рендер однажды оказал мне большую услугу.

— Вот и вы окажи́те ему услугу — уезжайте домой.

— Вы не можете говорить со мной таким тоном!

— Могу. Пожалуйста, уходите. Может быть, в следующем году…

— Но несколько слов могут заинтересовать…

— Приберегите их.

— Передайте ему: я… я извиняюсь…

Как ни была она восхитительна, порозовевшая от зари, брызгающая, испаряющаяся чаша моря — он знал, что это вот-вот кончится. Тем не менее…

Он спустился по лестнице высокой башни и вышел во внутренний двор. Прошел через беседку роз и посмотрел на соломенную постель в центре беседки.

— Доброе утро, милорд, — сказал он.

— И тебе того же, — сказал рыцарь.

Его кровь окропляла землю, цветы, траву, забрызгала его доспехи, капала с пальцев.

— Никак не заживает?

Рыцарь покачал головой.

— Я пустой. И жду.

— Ваше ожидание скоро кончится.

— Что ты имеешь в виду? — рыцарь сел.

— Корабль. Подходит к гавани.

Рыцарь встал и прислонился к замшелому стволу дерева. Он смотрел на огромного бородатого слугу, который продолжал говорить с грубым варварским акцентом:

— Он идет, как черный лебедь по ветру. Возвращается.

— Черный, говоришь? Черный?

— Паруса черные, лорд Тристан.

— Врешь!

— Хотите увидеть сами? Ну, смотрите. — Слуга сделал жест.

Земля задрожала, стены упали. Пыль взметнулась и осела. Стал виден корабль, входящий в гавань на крыльях ночи.

— Нет! Ты солгал! Смотри — они белые!

Заря танцевала на воде. Паруса корабля отбрасывали тень.

— Нет, глупец! Черные! Они должны быть черными!

— Белые! Белые! Изольда! Ты сохранила веру! Ты вернулась! — Он побежал к гавани.

— Вернитесь! Вы ранены! Вы больны! Стоп…

Паруса белели под солнцем — сияющей красной кнопкой, к которой поспешно потянулся слуга.

Упала ночь