Маска Ктулху

I

Я, Джефферсон Бейтс, даю настоящие показания под присягой в полном сознании того, что, каковы бы ни были обстоятельства, жить мне осталось недолго. Я делаю это ради тех, кто переживет меня. К тому же, настоящим я попытаюсь снять с себя обвинения, столь несправедливо мне предъявленные. Великий, хотя и малоизвестный американский писатель, работающий в традициях готики, однажды написал, что "самая благословенная вещь на свете — это неспособность человеческого разума приходить в соответствие со своим содержимым, однако у меня было достаточно времени для напряженных раздумий и размышлений, и теперь я достиг в своих мыслях такой упорядоченности, которую счел бы невозможной всего лишь год назад.

Ибо, разумеется, все это произошло в тот год, когда началось мое "расстройство". Я называю то, что случилось со мной, этим словом, потому что пока не уверен, какое еще имя ему дать. Если бы мне пришлось определить точный день, когда все началось, то с полной уверенностью могу назвать тот, когда мне в Бостон позвонил Брент Николсон и сказал, что нашел и снял для меня как раз такое уединенное и красивое местечко, которое я хотел, чтобы поработать над давно задуманными картинами. Место это находилось в укромной долине рядом с широким ручьем, не очень далеко от морского побережья, вблизи старых массачусетских поселений Аркхэм и Данвич, которые знакомы каждому местному художнику своими замечательными мансардами — хоть и приятными глазу, но внушающими духу какую-то жуть.

Сказать по правде, я сомневался. В Арххэме, Данвиче или Кингстоне всегда на день-два останавливались собратья-художники, а мне хотелось укрыться именно от них. Но, в конце концов, Николсон меня уговорил, и через неделю я уже был па месте. Это оказался большой старый дом — похоже, той же самой постройки, что и многие дома в Аркхэме, — укрывшийся в небольшой долине, которая, по идее, должна была бы быть плодородной, но следов земледелия я не заметил. Его тесно обступали высокие сосны, а с одной стороны огибал чистый ручей.

Несмотря на всю свою привлекательность издалека, вблизи дом выглядел совершенно иначе. Во-первых, прежние хозяева выкрасили его в черный цвет. Во-вторых, у него вообще был отталкивающий и грозный вид. Его окна без штор мрачно глядели на свет. По цоколю все здание опоясывала узкая веранда, до отказа забитая узлами из мешковины, перевязанными бечевой, стульями с полусгнившей обивкой, комодами, столами и огромным количеством всевозможной старомодной домашней утвари. Все это весьма напоминало баррикаду, специально выстроенную, чтобы удержать что-то внутри или защититься от чего-то снаружи. Было хорошо заметно, что эта баррикада простояла так довольно долго: па всех предметах сказались несколько лет перемен местного климата. Причина существования баррикады была неясна даже самому агенту, с которым я списался, но из-за нее дом странным образом выглядел обитаемым, хотя никаких признаков жизни в нем не наблюдалось, и все говорило о том, что там много лет вообще никто не жил.

Это ощущение было иллюзией — иллюзией, которая меня не оставляла. Было ясно видно, что в дом никто не входил — ни Николсон, ни агент, ибо баррикада загораживала как парадную, так и заднюю двери, растянувшись на весь периметр квадратной постройки, и мне пришлось разобрать ее часть, чтобы войти в дом самому.

Внутри же впечатление обитаемости было еще сильнее. Однако имелось одно большое отличие — мрачность черного экстерьера с обратным знаком. Все оказалось светлым и удивительно чистым, если учесть то, сколько дом простоял заброшенным. Более того, сохранилась обстановка, правда, скудная, в то время, как я получил четкое представление, что вся мебель нагромождена на веранде.

Изнутри дом был так же похож на ящик, как и снаружи. Первый этаж состоял из четырех комнат: спальня, кухня, она же — кладовка, столовая и гостиная; наверху — еще четыре комнаты совершенно таких же размеров: три спальни и кладовая. Во всех комнатах было множество окон, в особенности на северной стороне: это было особенно удачно, ибо северное освещение пригодно для живописи как никакое другое.

Второй этаж я использовать не собирался; в качестве мастерской я выбрал себе спальню в северо-западном углу здания, сюда же сложил все свои веши, не обращая внимания на кровать, которую задвинул подальше. В конце концов, я приехал сюда работать, а не вести светскую жизнь. Я так нагрузился припасами, что большую часть своего первого дня разгружал машину и складывал вещи, а также расчищал оба входа в дом, чтобы одинаково легко иметь в него доступ как с севера, так и с юга.

Устроившись, я зажег в надвигающейся темноте лампу и еще раз перечитал письмо Николсона — в соответствующей обстановке имело смысл отметить все, о чем он мне писал.

"Что у Вас будет — так это уединение. Ближайшие соседи — примерно в миле от дома. Их фамилия Перкинсы, и живут они на гряде холмов кюгу. Немного дальше них — Моры. С другой стороны, к северу — Боудены.

Причина, по которой в доме давно никто не живет, должна Вам понравиться. Люди не хотели его покупать или арендовать просто потому, что когда-то его занимала одна из тех странных, вросших в эти места семей, которые обычны для удаленных и темных сельских местностей, — Бишопы. Последний оставшийся в живых член этого семейства, худой нескладный дылда по имени Сет, совершил в этом доме убийство, и одного этого факта достаточно, чтобы отвратить всех суеверных местных жителей от использования как самого дома, так и земли, которая, как Вы увидите — если она вам нужна, конечно, — богата и плодородна. Даже убийца мог быть в своем роде творческой личностью, я полагаю, — но Сет, боюсь, был далек от этого. Он, мне кажется, был несколько жесток и совершил убийство без всякой видимой причины; насколько я знаю, убил соседа. Просто разорвал его. Сет был очень сильным человеком. У меня мороз по коже — хотя едва ли, думаю, Вас это испугает. Убитый был из семьи Боуденов.

Также в доме есть телефон — я распорядился, чтобы его подключили.

В доме, к тому же, есть свой движок — дом не так уж стар, как выглядит. Хотя движок поставили уже позднее, Как мне сказали, он установлен в подвале. Возможно, правда, что он не работает.

Водопровода, извините, нет. Колодец должен быть хорош, к тому же, Вам не повредят физические упражнения — не годится целыми днями просиживать у мольберта.

Дом выглядит более уединенным, чем на самом деле. Если станет одиноко, звоните мне".

Электрический движок, о котором он писал, не работал. Света в доме не было. Но телефон действительно был включен, в чем я убедился, позвонив в ближайшую деревню, — Эйлзбери.

В первый вечер я так устал, что спать лег рано. Постель я привез с собой, конечно же, не рассчитывая, что что-нибудь останется в доме через столько лет, и вскоре глубоко уснул. Но каждую секунду своего первого дня в доме я чувствовал эту смутную, почти неощутимую уверенность, что кроме меня дом занят еще кем-то, хотя и знал, насколько это ощущение абсурдно, поскольку тщательно исследовал весь дом и участок сразу же по приезде и убедился, что спрятаться здесь просто негде.

Никакому разумному человеку не нужно объяснять, что в каждом доме, есть своя особая атмосфера. Это не только запах дерева, кирпича, старого камня, краски — нет, это еще и некий осадок, оставшийся от тех людей, что здесь жили, от событий, происходивших в этих стенах. Атмосфера дома Бишопов, казалось, избегала всяческих описаний. Здесь был привычный запах возраста, который я и ожидал встретить, запах сырости, поднимавшийся из погреба, но было и что-то помимо этого, что имело гораздо большее значение: что-то в самом деле сообщало дому эту ауру жизни, как будто он сам был спящим животным, которое с бесконечным терпением ожидало того, что, как оно знало, должно было произойти.

Сразу оговорюсь, это нечто не создавало никаких тягостных ощущений. Всю первую неделю мне отнюдь не казалось, что в этом чувстве есть хоть какие-нибудь элементы страха или ужаса, и мне вовсе не приходило в голову беспокоиться, пока на второй неделе не настало некое утро… Я уже закончил к этому времени два своеобразных полотна и работал на натуре над третьим. Так вот, в то утро я почувствовал, что за мной наблюдают. Сначала я в шутку сказал себе, что за мной следит дом, ибо его окна действительно походили на пустые глазницы, направленные на меня из мрака. Но вскоре я понял, что мой наблюдатель стоит где-то сзади и сбоку, и я время от времени бросал взгляды в сторону опушки небольшой рощицы к юго-западу от дома.

Наконец, я приметил этого наблюдателя. Я повернулся к кустам, где он прятался, и громко сказал:

— Вылезайте. Я знаю, что вы там.

Оттуда поднялся высокий веснушчатый молодой человек и посмотрел на меня жесткими темными глазами. Он был явно зол и полон подозрений.

— Доброе утро, — сказал я. Он кивнул, ничего не отвечая.

— Если вам интересно, то можете подойти и посмотреть, — пригласил я его.

Он немножко оттаял и шагнул из кустов. Насколько я видел, ему было лет двадцать. Одет он был в джинсы, бос, гибок в движениях, и хорошо сложен, несомненно, быстр, и с хорошей реакцией. Он подошел чуть ближе — как раз чтобы увидеть, что я делаю, — и остановился. Нимало не смущаясь, он внимательно меня рассмотрел и только потом заговорил:

— Вас зовут Бишоп?

Разумеется, соседи решили, что где-то на краю света объявился какой-то родственник и теперь приехал получить бесхозную собственность. Имя Джефферсона Бейтса все равно ничего бы им не сказало. Кроме этого, мне почему-то крайне не хотелось сообщать ему свою фамилию — я и сам не мог понять, почему. Я достаточно вежливо ответил, что меня зовут не Бишоп, что я не родственник, что я просто снял дом на лето и, возможно, еще на пару осенних месяцев.

— А моя фамилия Перкинс, — сказал молодой чело век. — Бад Перкинс. Вон оттуда. — И он показал на холмы к югу.

— Рад познакомиться.

— Вы тут уже неделю, — продолжал Бад, подтверждая тем самым, что мое прибытие не осталось в доли не незамеченным, — и вы все еще тут.

В его голосе слышалась нота удивления, как будто факт моего пребывания в доме Бишопов в течение целой недели был странен сам по себе.

— Я имею в виду, — поправился он, — что с вами ничего не случилось. Со всем, что в этом доме происходит, это чудно.

— А что здесь происходит? — поинтересовался я.

— А вы что, не знаете? — изумленно спросил он.

— Про Сета Бишопа — знаю.

Он энергично затряс головой:

— Так это далеко не все, мистер. Я бы в этот дом ни ногой, если б даже мне платили — и хорошо платили. У меня мурашки бегут уже оттого, что стою так близко. — Он мрачно нахмурился. — Это место давно уже надо было спалить. Чем тут Бишопы занимались по ночам, а?

— Да здесь, вроде, чисто, — ответил я. — И довольно уютно. Даже мышей нет.

— Ха! Если б только мышей! Вот погодите…

С этими словами он развернулся и снова нырнул в лесок.

Я, конечно, понимал, что вокруг брошенного дома Бишопов неизбежно должно было появиться множество местных поверий: что может быть естественнее предположения, что в нем завелись привидения? Тем не менее, визит Бада Перкинса произвел на меня весьма противоречивое впечатление. Ясно, что я находился под тайным наблюдением с самого дня приезда. Я поднимал, что новые соседи всегда возбуждают в людях интерес, но в то же время осознавал, что интерес моих соседей по этому уединенному уголку был несколько иным. Они чего-то ждали; они ожидали, что произойдет нечто; и, единственно, тот факт, что ничего пока не случилось, привел сюда Бада Перкинса.

В ту ночь имело место первое, так сказать, "происшествие". Вполне возможно, туманные замечания Бада Перкинса подготовили для меня сцену к какому-то действию. В любом случае, "происшествие" было настолько расплывчатым, что я мог вовсе не обратить на него внимания, и ему можно было дать десятки объяснений. И только в свете более поздних событий я вообще припомнил, что что-либо подобное имело место. Все произошло где-то часа через два после полуночи.

Меня разбудил необычный звук. Любой человек, ночующий на новом месте, постепенно привыкает к ночным звукам этой местности и, привыкнув, принимает их во сне; но любой новый звук после этого может сон нарушить. Так, городской житель, проведя несколько ночей на ферме, привыкает к ночным голосам цыплят, птиц, лягушек, к ветру, но его могут разбудить трели жаб на болоте, поскольку эти новые ноты будут врываться в тот хор, к которому он уже приспособился. Я тоже почувствовал новый звук, вторгшийся в уже привычные голоса козодоев, сов и ночных насекомых.

Новый звук был подземным; то есть, казалось, он идет из-под дома, издалека, глубоко из-под поверхности земли. Может быть, это проседала почва, может, возникла и сразу сомкнулась какая-то трещина, вполне возможно, это был какой-то случайный подземный толчок… Да, но звук возникал с определенной регулярностью, словно нечто очень большое передвигалось по колоссальной пещере где-то очень глубоко под домом. Все это длилось около получаса. Казалось, звук приближается с востока, а потом удаляется в том же направлении в довольно равномерной прогрессии. Я не мог быть в этом уверен, но у меня возникло тягостное впечатление, что дом слегка вздрагивал от этих подземных звуков.

Возможно, именно это побудило меня на следующий день порыться в кладовой в попытках самому отыскать, что именно мой любознательный сосед хотел сказать своими вопросами и намеками по поводу Бишопов. Чем же таким они занимались, что их соседи считали столь предосудительным?

Кладовая, однако, была меньше загромождена вещами, чём я ожидал — в основном, вероятно, потому, что так много вынесли на веранду. Единственной неожиданностью, с которой я столкнулся, оказалась полка с книгами, которые, по всей видимости, читали, когда трагедия уничтожила всю семью.

Книги были нескольких видов.

Вероятно, основу этой небольшой библиотеки составляли несколько книг по садоводству. Это были очень старые издания, ими долго не пользовались — вполне возможно, их упрятал куда-нибудь кто-то из предков последних Бишопов, а к го-то другой сравнительно недавно обнаружил. Я заглянул в две или три из них и нашел, что для современного садовника они совершенно бесполезны, поскольку описывают методы выращивания и ухода за растениями, по большей части совершенно мне неизвестными: черемицей, мандрагорой, пасленом, гамамелисом и тому подобным; а страницы, посвященные более знакомым овощам, заполнены в основном фольклором и суевериями, которые совершенно ничего не значат в нашем современном мире.

Еще там была книжка в бумажной обложке, посвященная толкованию снов. Не похоже было, чтобы ею зачитывались, хотя по слою пыли на ней невозможно было ничего определить. Это была одна из тех самых недорогих книжек, популярных два-три поколения назад, и интерпретации снов в ней были самыми обыкновенными. Короче говоря, именно такую книжку выбрал бы себе невежественный деревенский житель.

Из всех книг по-настоящему заинтересовала меня только одна. Она, в самом деле, была очень любопытна: монументальный том, целиком написанный от руки и вручную же переплетенный в дерево и кожу. Хотя, вероятнее всего, он не имел никакой литературной ценности, место ему было в любом музее редкостей. В то время и я не пытался прочесть эту книгу, поскольку она показалась мне просто собранием белиберды, сходной с чепухой из сонника. На первой странице было грубо начертано ее название, которое указывало на то, что первоначальным источником была, вероятнее всего, чья-нибудь старая частная библиотека: "Сет Бишоп, Его Книга: Избранное из "Некрономикона", и "Cultes des Ghoules", и "Пнакотикских Рукописей", и "Текста Р'Лайха", Переписанное собственноручно Сетом Бишопом в гг. 1919–1923". Ниже неразборчиво была поставлена его подпись, слишком маловероятная для человека, известного своей необразованностью.

Кроме того, я нашел еще несколько работ, так или иначе связанных с сонником. Экземпляр знаменитой "Седьмой Книги Моисея" — текст, очень высоко ценимый некоторыми стариками из числа пеннсильванских чернокнижников: я знал об их существовании из газетных отчетов о недавнем убийстве на почве колдовства. Книга представляла собой тоненький молитвенник, в котором все походило на издевательство, ибо все молитвы адресовались Азраилу, Сатанусу и прочим ангелам тьмы.

Все это не представляло для меня совершенно никакой ценности, если не считать определенной курьезности всей этой коллекции. Наличие таких книг свидетельствовало лишь о разнообразии темных интересов сменявших друг друга поколений семейства Бишопов, ибо я довольно хорошо видел, что владельцем и читателем книг по садоводству был, вероятнее всего, дед Сета. Сонник и колдовская книга принадлежали, вполне очевидно, кому-то из поколения его отца, а сам он больше интересовался еще более темной премудростью.

Работы, которые переписывал Сет, однако, показались мне гораздо более специальными и рассчитанными на большего ценителя, нежели предполагало его собственное образование. В это было трудно поверить, и, озадаченный, я при первой же возможности съездил в Эйлзбери и, как мог, поинтересовался в местной лавке на окраине деревни, где, как я предполагал, Сет наиболее вероятно покупал себе продукты — поскольку он имел репутацию этакого отшельника.

Хозяин лавки по имени Обед Марш, оказавшийся дальним родственником Сета по матери, говорил о нем крайне неохотно, но его скупые ответы на мои настоятельные вопросы, в конце концов, кое-что для меня приоткрыли. От него я узнал, что "сначала" — то есть, предположительно, в детстве и ранней юности — "Сет был таким же отсталым, как и остальные в семье", но позднее стал "странным". Под этим Марш имел в виду возросшую любовь Сета к уединению: как раз в то время юноша часто рассказывал о своих странных и тревожных снах, о шумах и видениях, которые, как он считал, являлись ему в доме и во дворе; но через два или три года Сет ничего подобного больше не упоминал. Вместо этого он запирался в нижней комнате — как я понял из описания Марша, в кладовой — и читал все, что попадалось ему в руки, как бы возмещая себе то, чего так никогда и не узнал, "не закончив и четырех классов". Позже он даже ездил в Аркхэм, в библиотеку Мискатоникского Университета, чтобы читать там что-то еще. После того, как "наваждение" миновало, Сет вернулся домой и жил уединенно до самого своего "срыва" — то есть до убийства Амоса Боудена.

Все это, конечно же, мало что добавляло к сказке о человеческом разуме, плохо приспособленном к учению, но все-таки отчаянно пытающемся впитать в себя знания, груза которых, кажется, он не выдерживает. Так, по крайней мере, мне представлялось в тот момент моего пребывания в доме Бишопа.

II

Ночные происшествия, тем временем, приняли неожиданный оборот.

Но, как и во многих других случаях, имевших место в этот странный период, я сразу не осознал всей важности того, что произошло. Говоря прямо, казалось абсурдом, что я вообще стал над этим задумываться. Ведь это было не больше чем сном, приснившимся мне в течение ночи. И даже как сновидение он не был ни особо ужасным, ни просто страшным — скорее, он просто внушал почтение.

Мне всего лишь снилось, как я лежу и сплю в доме Бишопов, и, пока я так лежу, смутное, неопределенное, "о какое-то пугающее и мощное облако — как дымка или туман — поднимается из подвала, просачивается сквозь щели в полу и стенах, обволакивает мебель, но не портит ни ее, ни сам дом, постепенно стягивается в некое громадное аморфное существо со щупальцами, отходящими от чудовищной головы; они постоянно покачиваются взад-вперед, точно кобры, а само существо издает странные завывания, в то время как откуда-то издалека некие жуткие инструменты играют какую-то неземную музыку, а еще один голос — человеческий — нараспев произносит нечеловеческие слова, которые, как я с тех пор выучил, записываются так:

"Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'Лайх вгах'нагл фхтагн".

В конце сна бесформенное существо поднималось еще выше и обволакивало собой самого спящего, то есть меня. После этого оно растворялось в длинном темном проходе, по которому торопливыми прыжками неистово мчался человек, похожий по описаниям на покойного Сета Бишопа. Этот человек тоже увеличивался в размерах, как и бесформенный туман, пока не исчезал, надвинувшись точно так же на спящую фигуру в постели внутри дома посреди долины.

На поверхности сон был совершенно бессмысленным. Без сомнения, он был сродни ночному кошмару — но без всякой примеси страха. Я, кажется, осознавал, что со мной происходит или готово произойти нечто грандиозной важности, но, не понимая смысла этого, я не мог его и бояться. Более того, бесформенное существо, поющий голос, завывания и странная музыка сообщали моему "очному видению внушительность ритуала.

Проснувшись утром, однако, я смог быстро припомнить весь сон, и меня стало настойчиво преследовать убеждение, что все, явившееся мне, на самом деле, не так уж незнакомо. Где-то я слышал или же видел записанный эквивалент этого фантастического пения — и, размышляя таким образом, я снова очутился в кладовой с невероятной книгой, написанной рукою Сета Бишопа. Я читал в ней кусочки то там, то здесь — и с изумлением открывал, что в тексте рассказывается о древних верованиях, касающихся Старших Богов и Древних, вражды между ними — между этими Старшими Богами и существами вроде Хастура, Йог-Сотота и Ктулху. Вот, наконец, я заметил кое-что знакомое и, вчитываясь дальше в паутину букв, обнаружил то, что, совершенно очевидно, было записью того пения, которое я слышал, — больше того, ниже приводился перевод, тоже записанный Сетом Бишопом:

"В своем доме в Р'Лайхе мертвый Ктулху ждет, видя сны".

Единственным тревожным аспектом этого открытия было то, что я совершенно определенно не мог видеть строчек этого гимна, когда осматривал комнату и книги в первый раз. Возможно, правда, что я заметил имя "Ктулху" — но не больше — при беглом взгляде на рукопись Бишопа. Как же тогда я мог знать факт, который не был частью моего сознательного или бессознательного запаса знаний? Ведь не очень широко признано, что разум в состоянии сна или в любом другом состоянии может воспроизводить какой-либо пережитый опыт, совершенно ему чуждый. Однако у меня выходило именно так.

И еще одно: вчитываясь в эти, часто шокирующие, описания странных посмертных существований и адских культов, я обнаружил, что некоторые намеки в туманно описательных пассажах указывают как раз на такое существо, которое явилось мне во сне, но не из дымки или тумана, а из плотной материи. Это и было вторым случаем воспроизведения чего-то постороннего моему личному опыту.

Я, разумеется, слышал о психическом осадке — остаточных силах, оседающих на месте любого события, будь то ужасная трагедия или просто какое-либо мощное эмоциональное переживание, свойственное человеку вообще, — любовь, ненависть, страх. Возможно, нечто подобное вызвало и мой сон — как будто сама атмосфера дома вторглась в меня и овладела мной, пока я спал. Я не считал это абсолютно невозможным: странным — да, но события, имевшие здесь место, включали в себя переживания необычней силы.

Между тем близился полдень, и мое тело требовало пищи; однако, следующий шаг в погоне за моим ночным видением следовало сделать в погребе. Поэтому я тотчас спустился туда и после весьма изнурительных поисков с отодвиганием от стен полок и стеллажей — причем, на некоторых еще стояли банки древних фруктовых и овощных консервов — я обнаружил потайной ход. Он уводил из погреба в пещерообразный тоннель, и я немного прошел вниз по нему — недалеко, ибо влажность почвы под ногами и дрожание язычка пламени в фонаре заставили меня вернуться. Но я успел заметить обескураживающие белевшие разбросанные кости, втоптанные в землю.

Когда я через некоторое время вернулся в подземный проход, заново заправив фонарь, я уже не ушел оттуда, не убедившись, что кости принадлежат животным — было ясно видно, что их здесь побывало больше, чем одно. Больше всего в этом открытии меня тревожило не то, что они здесь лежали, а то, как они вообще сюда попали.

Но в то время я размышлял об этом недолго. Мне было интересно, как можно дальше пройти по этому тоннелю — я так и сделал, двигаясь по направлению к морскому побережью, как я считал, пока проход передо мной не оказался заваленным землей. Когда я, наконец, снова выбрался на поверхность, день клонился к вечеру, а сам я был голоден как волк. Но зато теперь я мог быть уверен в двух вещах. Тоннель не был естественной пещерой, по крайней мере, с этого конца: он явно был делом человеческих рук; и он использовался в каких-то темных целях, о природе которых знать я не мог.

Почему-то все эти открытия наполнили меня возбуждением. Если бы я в полной мере себя контролировал, я бы сразу понял, что одно это уже совершенно на меня не похоже, но в тот момент я стоял перед тайной, которая бросала мне вызов, которая настойчиво утверждала свою значимость — и я был полон решимости открыть для себя все, что можно было открыть в этой неизвестной мне части владений Бишопов. Этого я сделать не мог до следующего дня — ведь для того, чтобы пробраться через завал, мне нужны были кое-какие инструменты, которых на всем участке я найти не мог.

Еще одной поездки в Эйлзбери было не избежать. Я сразу направился в лавку Обеда Марша и спросил пешню и лопату. По какой-то причине эта просьба, казалось, очень расстроила старика, что было совершенно необъяснимо. Он побледнел и поколебался, прежде чем обслужить меня:

— Собираетесь копать, мистер Бейтс?

Я кивнул.

— Это, конечно, не мое дело, но, может быть, вам будет интересно узнать, что Сет как раз вот этим самым и занимался, когда на него наваждение нашло. Аж три или четыре лопаты износил. — Он наклонился ко мне, и глаза его настойчиво заблестели. — И знаете, что самое чудное? Никто не мог найти ни кучки земли, где он копал — никаких следов.

Меня слегка ошеломила эта информация, однако я ответил, не задумываясь:

— Там земля вокруг дома выглядит очень хорошей…

Казалось, он вздохнул с облегчением:

— А-а, ну если вы собираетесь грядки копать, тогда другое дело…

Еще одно мое приобретение озадачило его. Мне нужны были резиновые сапоги, чтобы ноги не промокали от жидкой грязи во многих местах тоннеля, где, без сомнения, сказывалась близость ручья. Но Марш по этому поводу мне ничего не сказал. Лишь когда я уже повернулся уходить, он снова заговорил о Сете:

— А вы больше ничего не слышали, мистер Бейтс?

— Так ведь люди здесь не очень-то разговорчивы…

— Они не все — Марши, — сказал он с вороватой ухмылкой. — Некоторые и говорят, что Сет был больше Маршем, чем Бишопом. Бишопы верили в колдунов и всякое такое. А Марши — никогда.

После такого загадочного объявления я ушел. Теперь я был совсем готов к тоннелю и едва мог дождаться следующего дня, чтобы вернуться под землю и продолжить исследование тайны, которая, совершенно определенно, была связана со всей чертовщиной, окружавшей семейство Бишопов.

Теперь события сменяли одно другое в нарастающем темпе. В ту ночь имело место еще два происшествия.

На первое я обратил внимание рано утром, когда заметил, что вокруг дома бродит Бад Перкинс. Меня взяла досада — быть может, без причины; но я как раз собирался спуститься в погреб. В любом случае, я должен был узнать, что ему здесь надо. Поэтому я открыл дверь и вышел во двор.

— Что ты ищешь, Бад? — окликнул его я.

— Овцу потерял, — лаконично ответил он.

— Я ее не видел.

— Она сюда забрела, — был ответ.

— Ну что ж, тогда посмотри.

— Неужто опять все это начинается?..

— Что ты имеешь в виду?

— Если вы не знаете, то и говорить вам не нужно. А если знаете, то и подавно. Вот я и не скажу.

Этот таинственный монолог поставил меня в тупик. В то же самое время, очевидное подозрение Бада Перкинса, что его овца как-то попала в мои руки, раздражало. Я отступил на шаг и распахнул дверь:

— Посмотри в доме, если желаешь.

При этих словах его глаза расширились в явном ужасе:

— Чтоб я туда ступил? — воскликнул он. — Да ни в жизнь!.. У меня у одного лишь хватает сметки так близко к дому подходить. Но внутрь я не зайду ни за какие деньги. Нет уж, только не я.

— Это совершенно безопасно. — Я не мог сдержать улыбки при виде его испуга.

— Может быть, это вы так думаете. Мы-то уж лучше знаем. Мы знаем, что ждет за этими черными стенами, все ждет и ждет, чтобы кто-нибудь пришел. А вот теперь вы пришли. И теперь все это снова начинается, как и раньше.

С этими словами он повернулся и побежал, как и в первый раз, скрывшись в лесу. Когда я удостоверился, что он уже не вернется, я зашел в дом. И тут меня ожидало открытие, которое должно было во мне разбудить тревогу, но мне оно тогда показалось лишь смутно необычным, поскольку я явно находился в каком-то летаргическом состоянии, то есть не вполне проснулся. Новые сапоги, купленные мною только вчера, кто-то надевал. Они были все заляпаны грязью. А ведь я совершенно точно помнил, что вчера они были чистые и ненадеванные.

При виде сапог у меня в голове оформилась растущая уверенность. Не надевая их, я спустился в погреб, открыл вход в тоннель и быстро пошел к земляному завалу. Возможно, у меня было предчувствие того, что именно я там найду, ибо это я и нашел: завал был частично расчищен достаточно для того, чтобы мог протиснуться человек. И следы во влажной земле были явно оставлены моими новыми сапогами, ибо отпечаток торговой марки на каблуке был хорошо виден в луче фонаря.

Таким образом, передо мной стоял следующий выбор; либо ночью кто-то пользовался моими сапогами, чтобы проделать в тоннеле эту работу, либо ее выполнил я сам, передвигаясь во сне. У меня не возникало особых сомнений в правильном решении, ибо сейчас, несмотря на все мое нетерпение и жажду деятельности, я был утомлен так, что это действительно можно было бы объяснить тем, что значительную часть времени, отведенного мне на сон, я раскапывал завал под землей.

Я не могу сейчас побороть в себе убеждения, что даже тогда знал, что именно обнаружу, углубившись по проходу дальше под землю: древние структуры, похожие на алтари в подземных пещерах, куда открывался тоннель, новые свидетельства жертвоприношений — на этот раз не только животные, но и, без сомнения, человеческие кости, а в самом конце — гигантская подземная полость, обрывающаяся вниз Далеко внизу слабо поблескивает вода, мощно вздымается и опускается, как-то связанная с самим Атлантическим океаном, проложившим себе путь сюда через пещеры побережья.

Еще у меня, видимо, было предчувствие и того, что еще я увижу у края этого последнего спуска в водную бездну — клочья шерсти, одно копыто с частью разорванной и сломанной ноги… все, что осталось от овцы — свежее, как та ночь, что недавно миновала!

Я повернулся и бросился бежать, растеряв остатки самообладания, не желая даже догадываться, как сюда овца попала — я был просто уверен в том, что это было животное Бада Перкинса. И не была ли она принесена сюда с той же самой целью, что и существа, останки которых я видел перед теми темными и разбитыми алтарями в меньших пещерах между этим местом беспрестанно колышущихся вод и домом, который я оставил совсем недавно?

Я не задержался и в самом доме, когда выбрался на поверхность, а сразу снова направился в Эйлзбери, видимо, без всякой цели, но, насколько я знаю, теперь меня подгоняла нужда узнать еще больше о том, какие легенды и суеверия копились вокруг дома Бишопов. Но в деревне я впервые почувствовал на себе всю силу общественного неодобрения: люди на улицах отводили от меня взгляды и поворачивались ко мне спиной. Один молодой человек, с которым я попытался заговорить, поспешил пройти мимо, как будто я вообще не раскрывал рта.

Даже Обед Марш изменился в своем отношении ко мне. Он вполне охотно принимал от меня деньги, но был хмур, неразговорчив и, очевидно, желал, чтобы я вышел вон из его лавки как можно скорее. Но я достаточно хорошо дал ему понять, что не уйду, пока не получу ответа на свои вопросы.

Я хотел знать, что такого я сделал, что люди так от меня шарахаются.

— Это все дом, — наконец, вымолвил он.

— Я — не дом, — резко бросил я, не удовлетворившись ответом.

— Ходят разговоры, — сказал тогда он уклончиво.

— Разговоры? Какие разговоры?

— О вас и овце Бада Перкинса. О том, как оно было, когда Сет Бишоп был жив. — Он вдруг перегнулся через прилавок, приблизив ко мне свое темное жучиное лицо, и отрывисто прошептал: — Так они говорят, что это Сет вернулся.

— Сет Бишоп давным-давно уж умер и похоронен.

Он кивнул:

— Да, часть его. А другая часть, может, и нет. Я вам точно говорю: лучше всего сейчас вам отсюда убраться. Пока есть еще время.

Я холодно напомнил ему, что снял этот дом и заплатил за аренду, по меньшей мере, на четыре месяца — с тем, чтобы, если захочу, жить здесь до конца года. Сразу же после этого он замкнулся и не желал разговаривать о моем пребывании здесь вообще. Я, тем не менее, давил на него по поводу подробностей жизни Сета Бишопа, но все, что он хотел или мог мне оказать, явно сводилось к набору смутных, неуверенных намеков и подозрений, широко известных в округе. Поэтому, в конце концов, я оставил его в покое; в голове у меня складывался портрет Сета Бишопа не как человека, которого нужно бояться, а, скорее, как человека, которого нужно жалеть, — как зверя на привязи в четырех черных стенах своего дома в долине, окруженного соседями и жителями Эйлзбери, которые одновременно ненавидят и боятся его, не основываясь ни на чем, кроме самых косвенных свидетельств, что он совершил какое-то преступление против мира и спокойствия в округе.

Что же Сет Бишоп сделал в действительности — помимо того последнего преступления, в котором его вина была бесспорно доказана? Он вел жизнь отшельника, забросив даже странный огород своих предков, повернувшись спиной к тому, что считалось зловещим интересом его отца и деда к колдовству и оккультному знанию и до одержимости заинтересовавшись вместо этого гораздо более древним фольклором, который в полной мере казался столь же смешным, сколько и ведовство. Следовало бы ожидать, что подобный интерес никогда и не угасал в таких уединенных местах и в таких семьях, пустивших в этих местах корни, как семья Бишопов. Вероятно, где-нибудь в старых книгах своих предшественников Сет обнаружил некие неясные ссылки, заставившие его отправиться в библиотеку Мискатоника, где он, движимый своим всепоглощающим интересом, предпринял монументальный труд по переписыванию целых частей книг, которые, как я предполагал, ему не разрешали брать с собой. Этот фольклор, ставший предметом его живейшего интереса, был, фактически, искажением древней христианской легенды, донельзя упрощенное, это знание отражало просто извечную космическую борьбу сил добра и сил зла.

Как ни трудно мне было уложить это в голове, ясно, что первыми обитателями космоса оказывались огромные существа, не имевшие человеческого облика, которые звались Старшими Богами. Они жили на Бетельгейзе, в очень давние времена. Против них восстали некие элементарные существа — Древние, также называемые Великими Старыми, — Азатот, Йог-Сотот, земноводный Ктулху, Хастур Неизрекаемый, похожий на летучую мышь Ллойгор, Жхар, Итаква — путешественник по ветрам, существа земли — Ньярлатотеп и Шуб-Ниггурат. Но их бунт не удался, и они были отвергнуты и изгнаны Старшими Богами — заточены на дальних планетах и звездах под печатью Старших Богов: Ктулху — глубоко под земными морями, в месте, называемом Р'Лайх, Хастур — на черной звезде у Альдебарана в Гиадах, Итаква — в ледяных арктических просторах, остальные — в месте, называемом Кадат в Холодной Пустыне, существовавшей во времени и пространстве и совпадавшей с какой-то частью Азии.

Со времени этого первоначального бунта, — который по легендам был параллелен бунту Сатаны и его последователей против небесных архангелов — Великие Старые не прекращали попыток вернуть себе власть в войне со Старшими Богами, а для этого вырастили себе на Земле и других планетах почитателей и поклонников — вроде Отвратительных Снежных Людей, Дхолов, Глубоководных и так далее. Все эти приспешники были преданы Древним, и часто им удавалось снять Старшую Печать и освободить силы древнего зла, снова усмирять которые потом приходилось либо прямым вмешательством Старших Богов, либо с помощью постоянной бдительности людей, вооруженных против этих сил.

Вот, в общем говоря, что Сет Бишоп переписал из очень старых и очень редких книг; очень многое в его заметках повторялось по нескольку раз, и все, вне всякого сомнения, было дичайшей фантазией. Правда, в манускрипт были вложены вызывавшие тревогу вырезки из газет. В них говорилось о том, что произошло на Дьявольском Рифе под Иннсмутом в 1928 году, о морском змее, который, как предполагалось, жил в озере Рико-Лейк в Висконсине, об ужасном случае в близлежащем Данвиче, и еще об одном — в вермонтской глуши; но все они, как я, разумеется, считал, были простыми совпадениями, случайно задевавшими параллельные струны тревоги. И хотя было такой же правдой, что я не мог объяснить существование подземного прохода, ведущего к побережью, я чувствовал удобную уверенность от предположения, что это была работа какого-нибудь далекого предка Сета Бишопа, и лишь гораздо позже проход был приспособлен самим Сетом для каких-то своих целей.

Картина, которая у меня получалась, оказывалась портретом невежественного человека, стремившегося к самосовершенствованию только в тех направлениях, которые ему самому нравились. Он мог быть и легковерным, и суеверным, а в конце, возможно, и сумасшедшим, но уж, конечно, только не злым.

III

Примерно в это же время мне стала приходить в голову прелюбопытнейшая фантазия.

Мне начало мерещиться, что в моем доме посреди долины есть кто-то еще — совершенно постороннее человеческое существо, вторгшееся сюда извне. Ему не следовало здесь быть вообще. Хотя, казалось, что его занятие — писать картины; я был вполне уверен, что он приехал сюда что-то вынюхивать. Я видел его лишь изредка и мимолетно — случайные отражения в зеркале или оконном стекле, когда я сам находился поблизости. Но в северной комнате на первом этаже стояли свидетельства его работы: неоконченный холст на мольберте и еще несколько, уже готовых.

У меня не было времени следить за ним, ибо снизу Он приказывал мне, и каждую ночь я спускался туда с пищей — не для Него, ибо Он питался тем, что не ведомо ни одному смертному человеку, а для тех, кто сопровождал Его в глубинах, кто выплывал из провала в пещере. В моих глазах они были карикатурами, рожденными от людей и земноводных существ: с перепончатыми руками и ногами, с жабрами и широкими лягушачьими ртами, с громадными вытаращенными глазами, способными видеть в самых темных глубинах великих морей — в том месте, где Он спал в ожидании, готовый снова восстать и выйти на поверхность, чтобы вновь завладеть своим царством, которое было и на Земле, и в пространстве, и во времени — по всей этой планете, где Он некогда правил, вознесенный превыше всех прочих, до тех пор, пока Его не свергли.

Возможно, фантазия эта была результатом того, что я случайно наткнулся на старый дневник: он валялся в погребе, как будто его потеряли давным-давно, весь заплесневел — и это было хорошо, поскольку в нем содержалось то, чего не следовало видеть никому постороннему. Я начал внимательно читать его как книгу, которой дорожил с самого детства.

Первые страницы были вырваны и сожжены в припадке страха, прежде чем пришло какое бы то ни было самоосознание. Но неразборчивый почерк остальных все же можно было прочесть…

"8 июня. Пошел на место встречи в восемь, притащил теленка от Моров. Насчитал сорок два Глубоководных. Еще один, не такой, как они, похож на осьминога, но не осьминог. Был там три часа".

Такой была первая запись, которую я увидел. После нее все записи одинаковы — о путешествиях под землю, к провалу, о встречах с Глубоководными и время от времени — с другими подводными обитателями. В сентябре того года — катастрофа…

"21 сентября. Ямы переполнены. Понял, что что-то ужасное случилось на Дьявольском Рифе. Один из старых дурней в Иннсмуте проболтался, и агенты правительства пришли на пароходах и подводных лодках взрывать Риф и набережные Иннсмута. Большинство Маршей спаслось. Убито много Глубоководных. Глубинные взрывы не достигли Р'Лайха, где Он спит и видит сны…

22 сентября. Новые сообщения из Иннсмута. Убито 371 Глубоководных. Из города забрали многих — всех, кого выдавала "внешность" Маршей. Один сказал, что все, кто остался от клана Маршей, убежали на Понапе. Сегодня ночью здесь трое Глубоководных оттуда; они говорят, что помнят, как приходил старый капитан Марш, и какое соглашение заключил с ними, и как взял одну из них себе в жены, и были дети, рожденные от человека и Глубоководных, запятнавшие навеки весь клан Маршей, и как с тех пор для судов Марша плавание всегда благоприятно, а все его морские предприятия преуспевают выше самых смелых мечтаний: они стали самой богатой и влиятельной семьей в Иннсмуте, куда переехали жить днем в домах, а по ночам ускользать и быть вместе с Глубоководными у Рифа. Дома Маршей в Иннсмуте сожгли. Значит, правительство знало. Но Марши вернутся, говорят Глубокие, и все начнется снова — навстречу тому дню, когда Великий Старый под морем восстанет вновь.

23 сентября. Ужасные разрушения в Иннсмуте.

23 сентября. Много лет пройдет, пока иннсмутские места вновь не будут готовы. Они будут ждать, пока не вернутся Марши".

Они могут болтать про Сета Бишопа все, что им вздумается. Нет, он не так прост. Это записи самоучки, и вся его работа в Мискатонике не напрасна. Он единственный из всех, живших в районе Эйлзбери, знал, что скрывалось в глубинах Атлантики; другие этого и не подозревали…

Таким было направление моих мыслей и таковы были мои дневные занятия в доме Бишопов. Я так думал, я так жил. А по ночам?..

Как только на дом опускалась тьма, я острее, чем когда-либо, осознавал: что-то надвигается. Но память моя как-то умолкает, когда доходит до того, что должно было происходить. Могло ли быть иначе? Я знал, почему мебель убрали на веранду: Глубоководные начали выходить по проходу наружу и поднимались в дом. Они были земноводными. Они буквально вытесняли мебель, и Сет не стал заносить ее обратно.

Каждый раз, когда я зачем-либо уходил из дому, расстояние, казалось, позволяло мне видеть все в должной перспективе — что было уже невозможно, пока я находился внутри. Отношение моих соседей стало еще более угрожающим. Теперь не только Бад Перкинс приходил смотреть на дом, но и кое-кто из Боуденов и Моров, и какие-то люди из Эйлзбери. Я впускал их всех без всяких объяснений — тех, кто не боялся войти. Бад никогда не входил, Боудены — тоже. Но остальные тщетно искали то, что ожидали найти, и не находили.

На что они рассчитывали? Конечно, не на то, чтобы отыскать своих коров, цыплят, поросят или овец, которых, как они утверждали, "забрали". Зачем мне они были нужны? Я показывал им, насколько скромно живу, они смотрели картины. Но все до единого уходили, не убежденные мной, мрачно покачивая головами.

Мог ли я сделать что-нибудь еще? Я знал, что они меня боятся и ненавидят и стараются держаться подальше от дома.

Но они все равно тревожили и беспокоили меня. Иногда я просыпался, когда близился полдень, изможденный, как будто не спал вовсе. Больше всего тревожило то, что часто я оказывался одетым, тогда как знал, что ложился спать, раздевшись, и обнаруживал, что моя одежда забрызгана кровью, и руки мои — тоже в крови.

Днем я боялся заходить в подземный проход, но однажды заставил себя это сделать. Я спустился с фонарем и тщательно осмотрел пол тоннеля. Там, где земля была мягка, я видел отпечатки множества ног, ведущие и туда, и обратно. Большинство следов было человеческими, но среди них встречались и тревожные — следы босых ног с размытыми отпечатками пальцев, как будто между этими пальцами были натянуты перепонки. Признаюсь, я с содроганием отводил от них луч фонаря.

То, что я увидел на краях провала, ведущего к воде, наполнило меня таким ужасом, что я бросился по проходу прочь. Что-то выползало из водных глубин — следы были явны и понятны, и что там происходило, нетрудно было себе вообразить, ибо свидетельством были разбросанные немые останки, белевшие в луче света.

Я знал, что долго это продолжаться не может, и ненависть соседей неизбежно вскипит и прорвется. Ни в этом доме, ни во всей долине, невозможно было достичь мира. Оставалась старая злоба, старая вражда — они процветали в этих местах. Вскоре я потерял всякое представление о ходе времени; и я в буквальном смысле существовал в ином мире, ибо дом в долине и был фокусом вхождения в иное царство бытия.

Не знаю, сколь долго я прожил в доме — возможно, недель шесть, возможно — два месяца, когда однажды ко мне пришел шериф округа с двумя своими помощниками. У них был ордер на мой арест. Шериф объяснил, что не хотел бы его использовать, но, тем не менее, ему нужно меня допросить, и если я не пойду с ним и его людьми добровольно, у него не останется иного выхода, кроме какарестовать меня. Он признался, что обвинения достаточно серьезны, хоть и кажутся ему сильно преувеличенными и ничем не мотивированными.

Я довольно охотно отправился с ними в Аркхэм, древний городок под острыми двускатными крышами, где чувствовал себя необъяснимо легко и совершенно не боялся того, что мне грозило. Шериф был настроен дружелюбно: у меня не было ни малейших сомнений, что "а этот шаг его вынудили мои соседи. Теперь, когда я сидел напротив него в участке, он готов был извиняться за доставленное беспокойство. Стенографист приготовился записывать мои ответы.

Шериф начал с вопроса, почему меня не было дома позавчера ночью.

— Мне об этом ничего не известно, — ответил я.

— Но вы же не можете выходить из дому и не знать об этом.

— Если хожу во сне, то могу.

— А вы страдаете сомнамбулизмом?

— Не страдал, пока сюда не приехал. А теперь — просто не знаю.

Он продолжал задавать с виду бессмысленные вопросы, постоянно уходя в сторону от главной цели своего задания. Но она постепенно выплыла в разговоре. Ночью на пастбище видели человеческую фигуру, ведущую стаю каких-то животных на стадо, пасшееся там. Весь скот, кроме пары коров, был буквально разорван на куски. Стадо принадлежало молодому Серено Мору, и именно он выдвинул против меня обвинения; его к этому действию подстрекал Бад Перкинс, еще более настойчивый, чем он сам.

Теперь, когда обвинение прозвучало, оно выглядело просто смешным. Сам шериф, очевидно, это чувствовал, ибо стал еще более предупредителен. Я едва сдерживал смех. Какой мотив мог у меня быть для столь безумного поступка? И каких таких "животных" я мог вести на пастбище? У меня никаких животных и в помине не было — ни кошки, ни собаки.

Тем не менее, шериф вежливо настаивал. Как у меня на руке появились эти царапины?

Я, кажется, сам впервые в жизни их увидел и стал задумчиво их рассматривать.

Я что — собирал ягоды?

Да, я ему так и ответил. Но прибавил, что совершенно не помню, поцарапался ли я.

Шериф вздохнул с облегчением. Он сообщил, что место нападения на скот было с одной стороны обнесено живой изгородью из кустов ежевики; это совпадение с моими царапинами бросалось в глаза, и он не мог его игнорировать. Однако, казалось, он вполне удовлетворился моими ответами: скрывать мне было явно нечего — и стал более разговорчивым. Так я узнал, что как-то раз похожее обвинение было выдвинуто против Сета Бишопа, но, как и сейчас, доказать ничего не удалось: обыскали весь дом, и, к тому же, нападение на скот было столь немотивированным, что на основе одних лишь темных подозрений соседей привлечь к суду никого не смогли.

Я заверил его, что совершенно не против того, чтобы мой дом тоже обыскали. Шериф при этом ухмыльнулся и вполне дружелюбно сказал, что это уже сделано: пока я находился в его обществе, дом обшарили от чердака до погреба и ничего не нашли, как и тогда.

И все же, когда я вернулся к себе в долину, мне стало тягостно и беспокойно. Я пытался не заснуть и посмотреть, как будут развиваться события ночью, но мне не удалось. Я крепко уснул — и не в своей спальне, а в кладовой, где размышлял над странной и ужасной книгой, написанной Сетом Бишопом.

В ту ночь мне опять снился сон — впервые после самого первого моего сна в этом доме.

Мне снова явилось громадное бесформенное существо, поднявшееся из провала с водой в пещере под домом. На сей раз оно не было туманной эманацией, оно стало поразительно жутко реальным: его плоть казалась высеченной из древней скалы. Эта огромная гора материи венчалась головой без шеи. От нижнего края головы отходили гигантские щупальца, которые извивались и разворачивались, вытягиваясь на невообразимую длину. Все это поднималось из воды, а вокруг плавали Глубокие, содрогаясь в экстазе обожания и раболепия; и вновь, как и прежде, поднималась зловеще прекрасная музыка, и тысяча нечеловеческих глоток хрипло пела в восторге преклонения:

— Йяа! Йяа! Ктулху фхтагн!

И вновь донеслись звуки падения гигантских шагов под домом, во внутренностях земли…

В этот момент я проснулся и к собственному ужасу действительно услышал эти шаги под землей и ощутил, как содрогается дом и вся долина, и услыхал, как в отдалении затихает неописуемая музыка — в глубинах под моим домом. Охваченный смертельным страхом, я вскочил и выбежал прочь из дома, слепо пытаясь спастись, и столкнулся с еще одной опасностью.

Передо мной стоял Бад Перкинс, и в грудь мне было нацелено его ружье.

— Ну и куда это вы идете? — потребовал он.

Я остановился, не зная, что сказать. За моей спиной дом молчал.

— Никуда, — наконец, вымолвил я. Затем любопытство победило нелюбовь к соседу, и я спросил: — Ты что-нибудь слышал, Бад?

— Мы все это слышим каждую ночь. Теперь мы сами охраняем наш скот. И вам лучше будет это знать. Мы не хотим стрелять, но если придется — будем.

— Это не я сделал, — сказал я.

— Больше некому, — кратко ответил он.

Я просто физически чувствовал его враждебность.

— Так было, когда здесь жил Сет Бишоп. Мы не уверены, что его теперь здесь нет.

При этих его словах я ощутил, как на меня наваливается страшный холод, и в эту минуту дом у меня за спиной — со всеми его затаившимися кошмарами — показался более дружелюбным, чем эта тьма снаружи, где Бад и его соседи стояли настороже с оружием, столь же смертоносным, как и все, что я мог найти в своих черных стенах. Сет Бишоп, возможно, тоже столкнулся с такой ненавистью: возможно, мебель так и не внесли в дом, оставив на веранде как защиту от соседских пуль.

Я повернулся и пошел обратно в дом, не произнеся больше ни слова.

Внутри все уже было тихо. Нигде не раздавалось ни звука. Я с самого начала счел несколько необычным то, что в брошенном доме не оказалось ни следа мышей или крыс, зная, насколько быстро эти маленькие создания занимают обычно дома. Теперь я бы только обрадовался шороху их лапок или зубов. Но не было ничего — лишь смертельная, грозная неподвижность, точно сам дом знал, что окружен кольцом мрачных решительных людей, вооруженных против ужаса, которого сами не могли осознать.

Было очень поздно, когда я, наконец, уснул в ту ночь.

IV

На протяжении всех этих недель мое ощущение времени оставалось не вполне ясным, как я уже упоминал, Если память меня не подводит, после той ночи наступило почти месячное затишье. Я обнаружил, что охрану от моего дома постепенно убрали, только Бад Перкинс продолжал угрюмо караулить меня каждую ночь.

Должно быть, спустя недель пять, я проснулся как-то ночью в проходе под домом: я шел в сторону погреба, прочь от зияющей пропасти в дальнем конце пещеры. Разбудил меня непривычный звук — точнее, вопль ужаса, который мог принадлежать только человеку. Кто-то жутко кричал далеко позади. Я слушал этот голос в холодном ужасе и в каком-то летаргическом оцепенении: кошмарный визг и вой звучали то тише, то громче, и, в конце концов, резко и ужасно прекратились. После этого я долго еще стоял на том же самом месте, не смея двинуться ни вперед, ни назад, и ожидая, что крик сейчас возобновится. Но все было тихо, и я, наконец, пробрался к себе в комнату и в изнеможении рухнул на постель.

Наутро я проснулся, предчувствуя, что произойдет. Ближе к полудню все и началось. Хмурая толпа мужчин и женщин, просто исходивших ненавистью, и все вооружены. К счастью, их сдерживал один из помощников шерифа, и шествие сохраняло видимость порядка. Хотя у них не было ордера на обыск, они требовали позволить им обыскать дом. Я видел, как они настроены: было бы глупо стоять у них на пути. Я не делал никаких попыток к сопротивлению — лишь вышел наружу и распахнул перед ними двери. Они ринулись в дом, и я слышал, как они переходят из комнаты в комнату, внизу и наверху, передвигают мебель и сбрасывают что-то вниз. Я не протестовал: меня охраняло трое рослых мужчин, одним из которых был хозяин лавки в Эйлзбери Обед Марш.

Именно к нему я обратился, в конце концов, с вопросом, стараясь говорить как можно более спокойно:

— Могу я узнать, что все это означает?

— А вы будто и не знаете? — презрительно спросил он.

— Нет.

— Сегодня ночью пропал сын Джереда Мора — один возвращался домой со школьного вечера. А дорога здесь неподалеку…

Я ничего не мог сказать. Было ясно: они верили, что мальчик пропал где-то в этом доме. Как бы ни хотелось мне протестовать против произвола толпы, у меня в ушах стоял ужасный вопль, который я слышал посреди ночи в тоннеле. Я не мог выбросить его из головы, но не знал, кто это кричал, и понимал, что просто не хочу этого знать. Я был достаточно уверен, что они не найдут входа в тоннель: он был искусно скрыт полками в тесном погребе, но с этой самой минуты меня все равно охватила агония подозрения, ибо я знал, что со мной сделают, если по какому-то невероятному случаю найдут у меня на участке что-либо из вещей пропавшего мальчика.

Но снова вмешалось милостивое Провидение, и они ничего не нашли — если и было что находить. Я осмеливался надеяться, что мои страхи беспочвенны. По правде говоря, я действительно ничего точно не знал, но теперь меня начали одолевать кошмарные сомнения. Как я оказался в тоннеле? И когда? Когда я проснулся, я уже шел прочь от края воды. Что я там делал? И не оставил ли там чего-нибудь?

Подвое и потрое люди выходили из дома с пустыми руками. Они не стали менее мрачными, менее рассерженными, но в них теперь чувствовалась какая-то растерянность, смешанная с изумлением. Если они рассчитывали что-либо найти, то были остро разочарованы. В самом деле: если пропавшего мальчика не оказалось в доме Бишопов, то куда он делся? Этого они не могли себе даже вообразить.

Подгоняемые помощником шерифа, они постепенно отступили от дома и разошлись все, кроме Бада Перкинса и нескольких столь же угрюмых людей, оставшихся на посту.

Несколько дней после этого меня угнетала ненависть, направленная на дом Бишопов и на его одинокого жильца.

Потом наступило относительное затишье.

А потом эта последняя ночь, ночь катастрофы! Все началось со слабых намеков на какое-то шевеление внизу. Мне кажется, я подсознательно чувствовал его еще прежде, чем ощутил сознанием. В это время я как раз читал адский манускрипт Сета Бишопа — страницу, посвященную приспешникам Великого Ктулху, Глубоководным. Эти существа пожирали теплокровных животных, приносимых им в жертву, а сами были холоднокровны и жирели, набирая силу на этом нечестивом каннибализме. И вот я как раз это читал, когда почувствовал шевеление внизу, будто сама земля проснулась к жизни, слабо и ритмично подрагивая, и вслед за этим до меня донеслась далекая музыка, в точности похожая на ту, что я слышал, когда мне снился самый первый сон. Музыка извлекалась из инструментов, неведомых человеческим рукам, но напоминала звучание множества флейт или труб и время от времени сопровождалась завыванием, исходившим из глотки чего-то живого.

Я не могу точно описать то воздействие, которое она на меня оказала. В тот момент я был поглощен чтением того, что было явно связано с событиями последних недель, поэтому можно сказать, я был подготовлен — мало того, состояние моего ума было таково, что я был близок к экзальтации, и меня наполнило сильное стремление встать и служить Тому, кто глубоко внизу спит и видит сны. Совсем как во сне, я погасил свет в кладовой и, охваченный осторожностью, выскользнул во мрак: за стенами меня поджидали враги.

Музыка пока была слишком слаба, и вне дома ее слышно не было. Я не мог знать, сколько еще времени она будет оставаться неслышной, поэтому спешил сделать то, что от меня ожидалось, прежде чем враг окажется предупрежден, что обитатели водной бездны снова поднимаются к дому в долине. Но я направился не в погреб. Как бы по заранее разработанному плану я через задний ход вышел наружу и крадучись направился под защиту окружавших дом кустов и деревьев.

Там я неуклонно и осторожно начал продвигаться вперед. Где-то впереди на страже стоял Бад Перкинс…

В том, что случилось после, я уверен быть не могу. Остальное было, конечно, кошмаром. Прежде чем я наткнулся на Бада Перкинса, раздалось два выстрела.

Они послужили сигналом остальным. Я остановился меньше чем в футе от него в этом мраке, и его выстрелы испугали меня до полусмерти. Он тоже услышал звуки снизу, ибо теперь их нельзя было не услышать даже здесь.

Вот, все, что я помню хоть с какой-то ясностью.

А то, что произошло потом, ставит меня в тупик даже сейчас. Разумеется, набежала толпа, и если бы люди шерифа тоже не ждали в засаде, я не смог бы писать сейчас эти показания. Я помню вопящую в ярости толпу; я помню, что они подожгли дом. Я был там и выбежал наружу, спасаясь от огня. Оттуда, где я оглянулся, были видны не только языки пламени, но и кое-что еще — там пронзительно плакали Глубоководные, погибая от жара и ужаса, и в последние мгновения из пламени встало гигантское существо, размахивая щупальцами, прежде чем непокоренным снова пасть вниз, став огромной перекрученной колонной плоти, и окончательно исчезнуть, не оставив после себя ни следа! Именно тогда кто-то из толпы швырнул в пылающий дом пакет динамита. Но не успело еще замереть эхо взрыва, как я и все остальные, окружавшие то, что оставалось от дома Бишопов, услышали этот голос, внятно и мрачно пропевший:

— Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'лан вгах'нагл фхтагн! — объявив тем самым всему свету, что Великий Ктулху все еще спит в своем подводном пристанище Р'Лайхе!

Обо мне они сказали, что я сидел у разодранных останков Бада Перкинса — они намекали на мерзкие вещи. Однако они сами должны были видеть — как это видел я, — что там корчилось в пылающих руинах, хоть они и отрицают, что там вообще было что-то, кроме меня самого. То, что, по их утверждению, я делал, слишком страшно, чтобы здесь повторить. Все это — фикция, плод их больных мозгов, пропитанных ненавистью, — они же не могут отказываться от того, что сообщают их собственные органы чувств. Они свидетельствовали против меня в суде, и на моем проклятье — их печать.

Но они же должны понимать, что не я сделал все то, в чем меня обвиняют! Они ведь должны знать, что это жизненная сила Сета Бишопа вторглась в меня и овладела мной, это она восстановила нечестивую связь с этими тварями из глубин, принося им пищу, как в те дни, когда Сет Бишоп существовал в своем собственном теле и сам прислуживал им, пока Глубоководные и другие бессчетные твари рассеивались по всему лику Земли, это Сет Бишоп сделал то, что, как они говорят, я сделал и с овцой Бада Перкинса, и с мальчиком Джереда Мора, и со всеми этими пропавшими животными, и, наконец, с самим Бадом Перкинсом, ибо он заставил их поверить, что все это сделал я, ибо я не мог сделать всех этих вещей, это Сет Бишоп вернулся из преисподней, чтобы снова служить этим отвратительным тварям, которые приходили к его яме из глубин моря. Сет Бишоп, который открыл, что они вообще существуют, и призвал их к себе; он жил, чтобы служить им и в свое собственное время, и в мое, и до сих пор может таиться глубоко в земле под тем местом, где в долине стоял дом, ожидая еще какого-нибудь сосуда, который можно будет наполнить собой и через это служить им во временах, которые настанут, вечно.