Маска Ктулху

Сделка Сандвина

Теперь я знаю, что странные и жуткие происшествия в Сандвин-Хаузе начались гораздо раньше, чем любой из нас мог тогда себе вообразить, — и уж конечно раньше, чемдумали я или Элдон. В те первые недели, когда время Азы Сандвина уже истекало, не было совершенно никаких причин предполагать, что все его беды прорастают из чего-то настолько далекого, что это превосходит наше понимание. Только ближе к самому концу дела Сандвин-Хауза нам были позволены эти ужасные мимолетные проблески: намеки на что-то пугающее и кошмарное за рядовыми событиями повседневной жизни прорывались на поверхность, и, в конце концов, мы смогли мимолетно узреть сердцевину того, что залегало в глубине.

Сандвин-Хауз сначала назывался "Сандвин у моря", но вскоре стало употребляться сокращенно — как более удобное. Это был старый дом, старомодный как все старые дома в Новой Англии; он находился по дороге в Иннсмут не очень далеко от Аркхэма. В нем было два этажа, мансарда и глубокие подвалы. Крыша была остроконечной, сложной формы: на нее выходило множество чердачных окон. Перед домом стояли старые вязы и клены, а позади лишь живая изгородь из сирени отгораживала лужайки от крутого спуска к морю, поскольку дом стоял на пригонке, несколько вдалеке от дороги. Случайному прохожему особняк мог бы показаться холодным, но для меня он всегда был окрашен воспоминаниями детства о каникулах, проведенных здесь с моим двоюродным братом Элдоном.

Этот дом был для меня отдыхом от Бостона, бегством из переполненного города. До любопытных событий, которые начались в конце зимы 1938 года, я сохранил свои ранние впечатления о Сандвин-Хаузс; и лишь когда закончилась та странная зима, я осознал, насколько тонко, но вполне определенно Сандвин-Хауз изменился и из гавани моих летних каникул стал жутким прибежищем невероятного зла.

Мое знакомство с этими тревожными событиями началось довольно прозаически. Оно состоялось в виде телефонного звонка Элдона, когда я собирался садиться ужинать вместе со своими коллегами по работе в библиотеке Мискатоникского университета, что в Аркхэме. Мы все находились в небольшом клубе, членами которого были. Я вышел к телефону, в одну из гостиных.

— Дэйв? Это Элдон. Я хочу, чтобы ты приехал на несколько дней.

— Боюсь, ничего не выйдет, я сейчас очень занят, — отвечал я. — Но я могу попробовать сбежать на следующей неделе.

— Нет-нет, Дэйв, сейчас… Совы ухают.

Вот и все. И больше ничего. Я вернулся к оживленной дискуссии, в которой участвовал, когда меня позвали к телефону, и даже начал было снова поддерживать разговор, когда то, что сказал мне брат, сомкнулось у меня в голове, перебросив необходимый мостик через прошедшие годы. Я немедленно извинился и ушел к себе в комнаты готовиться к поездке в Сандвин-Хауз. Давно, почти три десятилетия назад, в беззаботные дни детских игр между нами с Элдоном было заключено некое соглашение: если один из нас когда-нибудь произнесет одну кодовую фразу, это будет означать крик о помощи. В этом мы поклялись друг другу. И фраза была: "Совы ухают"! И теперь мой двоюродный брат Элдон произнес ее.

За какой-то час я договорился, что меня заменят в библиотеке Мискатоника, и двинулся к Сандвин-Хаузу на автомобиле, гоня его намного быстрее, чем было разрешено по закону. Честно говоря, мне было наполовину весело, наполовину страшно: клятва, которую мы дали в детстве, была достаточно серьезной, но, в конце концов, это же было в детстве. То, что Элдон счел нужным произнести кодовую фразу сейчас, казалось, говорило о каком-то серьезном непорядке в его жизни. Теперь уже я думал, что это, скорее, действительно последний крик о помощи в каком-то страшном бедствии, чем мимолетное возвращение к фантазиям детства.

Зябкая, с легким морозцем опустилась ночь, застав меня в пути. Землю покрывал легкий снежок, но шоссе было чистым. Последнее несколько миль до дома дорога шла по берегу океана, поэтому вид вокруг был просто исключителен: море пересекала широкая желтая дорожка лунного света, а вода or ветра была подернута рябью, и грудь океана искрилась и сверкала как будто своим собственным внутренним светом. Деревья, дома, склоны холмов изредка нарушали восточную линию горизонта, но нисколько не портили красоты моря. И вот на фоне неба возникли очертания крупной неуклюжей конструкции — особняка Сандвин-Хауз.

В доме было темно, если не считать топкой полоски света, пробившейся откуда-то сзади. Элдон жил здесь со своим отцом и старым слугой; раз или два в неделю приходила убирать женщина из деревни. Я подогнал автомобиль к тон стороне дома, где стоял старый хлев, служивший гаражом, поставил машину, взял сумку и направился к дому.

Элдон слышал, как я подъехал. Я столкнулся с ним в темноте сразу за дверью — его лицо было слегка тронуто лунным светом, а ночная сорочка тесно облегала худое тело.

— Я знал, что на тебя можно рассчитывать, Дэйв, — сказал он, беря у меня сумку.

— Что случилось, Элдон?

— Ох, не говори ничего, — нервно произнес он, как будто кто-то мог нас услышать. — Подожди. Дай время, и я тебе все расскажу. И тише, пожалуйста, — давай нока не будем беспокоит отца

Он повел меня в глубь дома, с крайней осторожностью передвигаясь по широкому холлу к лестнице, за которой были его комнаты. Я не мог не заметить неестественного спокойствия, царившего вокруг: тишина нарушалась лишь звуками моря за домом. Меня с самого начала поразила несколько жутковатая атмосфера, но я отмахнулся от этого ощущения.

Уже в его комнате, при свете, я увидел, что брат серьезно чем-то расстроен, несмотря на напускную радость по поводу моего приезда — который, кстати, явно был для него не концом ожидания, но лишь звеном в цепи событий. Элдон осунулся, глаза его ввалились, а вокруг них были видны красные круги, как будто он несколько ночей совсем не спал. Руки его беспрерывно двигались с той крайней степенью нервозности, которая свойственна невротикам.

— Ну, теперь садись. Будь как дома. Ты поужинал, а?

— Поужинал, — заверил я его и стал ждать, пока он решится снять с души бремя.

Он прошелся взад-вперед по комнате, опасливо открыл дверь и выглянул в коридор — и только тогда подошел и сел со мной рядом.

— Ну, тут все дело в отце, — начал он без всяких предисловий. — Ты знаешь, что мы всегда умудрялись жить без какого-то видимого источника дохода — и все же денег всегда хватало. В роду Сандвинов так было на протяжении нескольких поколений, и я никогда не забивал себе этим голову. Прошлой осенью, однако, де нег у нас почти совсем не осталось. Отец сказал, что" ему надо отправиться в поездку, и уехал. Он путешествует редко, но я вспомнил, что когда он ездил куда-то в последний раз, лет десять тому назад, наше положение тоже было весьма суровым. Но когда он вернулся, денег опять стало много. Я никогда между тем не видел, как мой отец уезжает из дома и как возвращается: просто однажды наступает день, когда его нет, и точно так же он появляется. В этот раз так и было и после того, как он приехал, денег у нас снова оказалось в достатке. — Он озадаченно покачал головой. — Признаюсь, не которое время после этого я очень внимательно просматривал "Транскрипт" в поисках сообщений об ограблениях, но их не было.

— Может, он ведет какие-то дела, — пробормотал я. Он опять покачал головой:

— Но даже не это сейчас меня беспокоит. Я мог бы об этом вообще забыть, если бы не тот факт, что эта поездка мне кажется как-то связанной с его нынешним состоянием.

— Он что — болен?

— Н-ну… и да, и нет. Он не в себе.

— Как это — "не в себе"?

— Ну, мой отец — не тот человек, которого я знал всю жизнь. Понимаешь, мне трудно это объяснить, и я, естественно, очень расстроен. Впервые я понял это, когда узнал о его возвращении и, замешкавшись у его двери, услышал, как он разговаривает сам с собой низким гортанным голосом. "Я их надул", — повторил он несколько раз. Он, конечно, еще что-то говорил, но я тогда не стал слушать. Я постучал, а он резко крикнул, чтобы я шел к себе и не смел выходить до следующего утра. Вот с того самого дня он ведет себя со всевозрастающей странностью, а в последнее время мне стало казаться, что он вполне определенно чего-то или кого-то боится — не знаю… К тому же начались какие-то необычные вещи…

— Какие?

— Ну, для начала — влажные дверные ручки.

— Влажные дверные ручки! — воскликнул я. Он мрачно кивнул.

— Когда отец впервые увидел их, он вызвал нас со стариком Амброзом на ковер и стал допрашивать, кто из нас ходил по дому с мокрыми руками. Мы, конечно, руки всегда вытирали. Он выгнал нас из кабинета, и этим все кончилось. Но время от времени одна—две ручки оказывались влажными, и отец начал их бояться — в нем появилась какая-то встревоженность, я не мог ее ни с чем спутать.

— Что же было дальше?

— Потом, конечно, шаги и музыка. Эти звуки, кажется, доносятся из воздуха или из земли — честно говоря, не знаю, откуда точно. Но есть то, чего я никак не могу понять, и чего отец откровенно боится — да так, что все больше и больше старается не выходить из своей комнаты. Иногда он сидит там по нескольку дней кряду, а когда выходит, то у него вид человека, готового к тому, что па него сейчас бросится какой-то враг: он вздрагивает от каждой тени и малейшего движения, а на нас с Амброзом и на женщину, которая приходит убирать, не обращает никакого внимания. Хотя ей он ни разу не позволил войти в свои комнаты и предпочитает сам содержать их в чистоте.

То, что рассказал мне двоюродный брат, встревожило меня не столько из-за странного поведения дядюшки, сколько из-за состояния его самого: к концу рассказа он расстроился почти болезненно, и я не мог отнестись к этому ни уравновешенно, как мне этого хотелось, ни серьезно, как он считал, события того заслуживали. Поэтому я сохранял заинтересованное безучастие.

— Я полагаю, дядя Аза еще не спит, — сказал я. — Он будет удивлен, обнаружив меня здесь, а ты сам не захочешь, чтобы онузнал, что это ты меня вызвал. Поэтому, думаю, нам лучше всего сейчас подняться к нему.

Мой дядюшка Аза был во всех отношениях противоположностью своему сыну: Элдон выглядел скорее длинным и тощим, дядя же — приземистым и тяжелым, не столько толстым, сколько мускулистым, с короткой толстой шеей и странно отталкивающим лицом. Лоб у него едва ли был вообще: жесткие черные волосы начинали расти в каком-нибудь дюйме от кустистых бровей; челюсть его была окантована бородкой от одного уха до другого, хоть усов он не носил. У него был маленький, едва заметный носик; глаза же, напротив, были настолько ненормально велики, что первый же их взгляд мог испугать кого угодно. Их неестественные размеры подчеркивались очками с толстыми линзами, которые он носил постоянно, поскольку с годами его зрение слабело все больше и больше, и где-то раз в полгода ему приходилось посещать окулиста. Наконец, его рот был как-то особенно велик — не груб и толстогуб, как можно было бы предположить при общей комплекции дядюшки, — нет, губы как раз были очень тонкими. Больше всего поражала ширина рта — не менее пяти дюймов, — так что при короткой и толстой шее и обманчивой бородке казалось, что голову от туловища отделяет только линия рта. Словом, у него была внешность какого-то диковинного земноводного, и в детстве мы звали его "Лягушкой", поскольку уж больно он походил на тех созданий, которых мы с Элдоном ловили в лугах и на болоте через дорогу от Сандвин-Хауза.

Когда мы поднялись в его кабинет, дядя Аза сидел, сгорбившись, за своим столом — довольно естественная для него поза. Он немедленно обернулся к нам, его глаза сощурились, рот слегка приоткрылся; но выражение внезапного страха мгновенно сошло с его лица, он приветливо улыбнулся и зашаркал от стола мне навстречу, протягивая руку:

— Ах, Дэйвид, добрый вечер. Я не думал увидеть тебя до самой Пасхи.

— Я смог удрать, дядя, — ответил я, — вот и приехал. К тому же, в последнее время от вас с Элдоном ничего не было слышно.

Старик метнул быстрый взгляд на сына, и я невольно подумал, что хоть брат и выглядел старше, чем на самом деле, дяде моему на вид никак нельзя было дать его шестидесяти с чем-то лет. Он предложил нам стулья, и мы немедленно погрузились в беседу о международных делах — к моему удивлению, в этом вопросе он оказался чрезвычайно хорошо осведомлен. Легкая непринужденность его манер сильно оттеняла то впечатление, которое я получил от Элдона; я на самом деле уже начинал думать всерьез, что братом овладела какая-то душевная болезнь, когда получил подтверждение его самым худшим подозрениям. Посреди фразы о проблеме европейских меньшинств дядя вдруг замолк, слегка склонив голову набок и как будто вслушиваясь во что-то, и смешанное выражение страха и вызова промелькнуло на его лице. Он, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии — так велика была его сосредоточенность.

Он сидел так минуты три, и ни Элдон, ни я не шевелились — мы лишь слегка поворачивали головы, стараясь услышать то, что слышал он.

В тот момент, однако, нельзя было сказать, что именно он слушал: снаружи поднялся ветер, внизу бормотало и грохотало о берег море. Над этим шумом поднимался голос какой-то ночной птицы — жуткое завывание, которого я раньше никогда не слышал. А у нас над головами, на чердаке старого дома, не прекращался шорох, как будто ветер проникал сквозь какое-то отверстие внутрь и шелестел где-то в комнате.

Все эти три минуты никто из нас не пошевелился, никто не заговорил. Затем лицо дядюшки вдруг исказилось яростью, он вскочил па ноги, подбежал к открытому окну, которое выходило на восток, и захлопнул его с такой силой, что я побоялся, стекло не выдержит. Но оно выдержало. Мгновение он стоял там, что-то бормоча себе под нос; потом обернулся и поспешил к нам, и его черты снова были спокойны и дружелюбны.

— Ну что ж, спокойной ночи, мой мальчик. У меня еще много работы. Чувствуй себя здесь как дома — как обычно.

Мы попрощались — снова за руку, слегка церемонно — и вышли.

Элдон не произнес ни слова, пока мы вновь не спустились в его комнаты. Там я увидел, что его всего трясет. Он обессилено рухнул в кресло и закрыл лицо руками, бормоча:

— Ты видишь!.. Я говорил тебе, какой он. И это ничего…

— Ну, я не думаю, что тебе стоит беспокоиться, — попытался успокоить его я. — Во-первых, я знаком с огромным количеством людей, которые мысленно продолжают напряженно работать даже во время разговора и имеют привычку внезапно умолкать, когда им в голову приходит какая-нибудь идея. Что же касается эпизода с окном… Признаюсь честно, я не могу попытаться объяснить его, но…

— Ох, это был не отец, — вдруг перебил меня Элдон. — Это был крик, зов снаружи — то завывание.

— Я думал, это птица, — неуклюже ответил на это я.

— Не бывает таких птиц, которые так кричат; к тому же, перелеты еще не начались, если не считать малиновок… Это было оно — говорю тебе, Дэйв: что бы там так ни кричало, оно разговаривало с моим отцом!..

Несколько мгновений я был слишком ошарашен, чтобы что-то на это сказать, — не из-за убийственной серьезности брата, а потому, что сам не мог отрицать: дядя Аза действительно вел себя так, будто с ним кто-то заговорил. Я встал и прошелся по комнате, то и дело посматривая на Элдона; но было совершенно очевидно, что ему не нужна была моя вера в то, в чем он сам был убежден. Поэтому я снова сел с ним рядом.

— Если мы допустим, что оно так и есть, Элдон, то что именно может разговаривать с твоим отцом?

— Я не знаю. Впервые я услышал это месяц назад. В тот раз отец казался очень испуганным; вскорости я услышал это скова. Я пытался выяснить, откуда оно доносится, но ничего узнать не смог: во второй раз оно казалось, доносилось с моря, как и сегодня. Впоследствии я был убежден, что оно идет откуда-то сверху, а однажды был готов поклясться, что слышу его из-под дома. Вскоре после этого я услышал и музыку — зловещую музыку, прекрасную, полную зла. Я думал, что она мне снится, поскольку сна вызывала во мне странные фантастические сны о каком-то месте далеко от Земли, но связанном с нею какой-то дьявольской цепью… Я не могу описать, эти сны хоть сколько-нибудь объективно. И примерно в то же время я впервые ощутил шаги. Могу поклясться тебе, что они доносились откуда-то из воздуха, хотя как-то раз я слышал их из-под земли — то были шаги не человека, а чего-то гораздо большего. Примерно тогда же мы стали находить влажные ручки, а во всем доме начало странно пахнуть рыбой. Кажется, этот запах сильнее всего сразу возле комнат отца.

В любом другом случае я бы счел все, что мне говорил Элдон, результатом какой-нибудь болезни, неизвестной ни ему, ни мне, но, по правде говоря, пара вещей, о которых он рассказывал, пробудила во мне некие струны памяти, которая только-только начала смыкать края пропасти между прозаическим настоящим и тем прошлым, в котором мне суждено было познакомиться с определенными аспектами, так сказать, темной стороны жизни. Поэтому я ничего ему не ответил, пытаясь определить, чего именно сам ищу в глубоких каналах своей памяти, но не мог этого сделать. Однако мне удалось признать какую-то связь между рассказом Элдона и некими омерзительными, и запретными описаниями, сберегаемыми в библиотеке Мискатоникского университета.

— Ты не веришь мне, — внезапно обвинил меня Элдон.

— Я пока не могу ни верить, ни не верить тебе, — спокойно ответил я. — Давай оставим это до утра.

— Но ты просто обязан мне поверить, Дэйв! Иначе мне остается только мое собственное безумие.

— Дело тут не столько в вере, сколько в причине существования подобных вещей. Посмотрим. Прежде чем мы ляжем спать, скажи мне одно: это воздействует только на тебя, или Амброз тоже что-то ощущает?

Элдон быстро кивнул:

— Конечно, то же. Он уже хотел уволиться, но нам пока удалось его переубедить.

— Тогда тебе не нужно бояться за свой рассудок, — заверил его я. — А теперь — спать.

Моя комната — как обычно, когда я оставался в доме — примыкала к комнате Элдона. Я пожелал брату спокойной ночи и в темноте прошел по холлу к своей двери, занятый тревожными мыслями об Элдоне. Именно эта тревога замедлила мои реакции, и я не сразу заметил, что у меня мокрая рука — я обратил на это внимание лишь в комнате, когда стал снимать пиджак.

Какой-то миг я стоял, глядя на свою влажно поблескивавшую ладонь, а потом вспомнил рассказ Элдона; тогда я сразу подошел к двери и открыл ее. Так и есть: наружная ручка тоже была мокрой. И не просто мокрой — она испускала сильный запах моря, рыбы, о котором Элдон говорил всего несколько минут назад. Я закрыл дверь и озадаченно вытер руку. Могло и случиться так, что в доме кто-то специально пытается свести Элдона с ума? Конечно же, нет, ибо Амброз от подобных действий ничего не выигрывал, а что касалось моего дяди Азы, то между ними с Элдоном, насколько я мог удостовериться на протяжении многих лет, никогда не была никакой вражды. В доме больше не оставалось никого, способного вести такую изощренную кампанию по запугиванию.

Я улегся в постель, по-прежнему обеспокоенный и все так же пытаясь в уме сомкнуть воедино прошлое с настоящим. Что там произошло в Иннсмуте почти десять лет назад? Что же содержалось в тех рукописях и книгах Мискатоникского университета, которых все остерегались? Я был убежден, что должен посмотреть их; поэтому я решил вернуться в Аркхэм, как только представится возможность. Все еще пытаясь отыскать в памяти какой-нибудь ключ к разгадке событий этого вечера, я заснул.

Я точно не уверен, в какой последовательности происходили события после этого. Человеческий разум, в лучшем случае, достаточно ненадежен, не говоря уже о том, как он работает в состоянии сна или сразу же после пробуждения. Но в свете последовавших событий сон, приснившийся мне в ту ночь, приобрел ясность и реальность, которые раньше я бы счел совершенно невозможными в полумире сновидений. Ибо почти сразу же мне привиделся простер громадного плато в странном песчаном мире, который почему-то напомнил мне высокие нагорья Тибета или страны Хонан, в которой мне приходилось бывать. Это место вечно продувалось ветром, и моих ушей касалась неимоверно прекрасная музыка. Однако она не была чиста, не была свободна от зла, ибо в ней постоянно присутствовало некое подводное течение зловещих нот — как ощутимое предупреждение о грядущих несчастьях, как суровая тема судьбы в Пятой Симфонии Бетховена. Музыка слышалась из группы зданий, стоявших на острове посреди черного озера.

Там все было недвижно: не шевелясь, стояли фигуры — странноликие существа в обличье людей, похожие на китайцев, — как будто на часах.

На протяжении всего сна мне представлялось, будто я передвигался где-то в вышине вместе с ветром, который никогда не прекращал дуть. Как долго я там пробыл, сказать не могу; но вот я оказался уже далеко от этого места и смотрел с высоты на другой остров посреди моря, и там стояли громадные здания и идолы, и опять странные существа, и некоторые из них — как люди, и вновь звучала эта бессмертная музыка. Но здесь было и еще кое-что: голос той твари, что говорила с моим дядей, то же самое злобнее завывание, испускаемое из глубины приземистого здания, подвалы, которого были наверняка затоплены морем. Лишь один краткий миг смотрел я вниз, на этот остров, и где-то внутри знал его современное название — Остров Пасхи; и в следующее мгновение меня уже там не было, я летел над скованной льдом пустыней Крайнего Севера и смотрел вниз, на тайную деревушку индейцев, жители которой поклонялись идолам из снега. Везде был лишь ветер, везде — музыка и звук этого свистящего голоса как пролог к неизъяснимому ужасу, как предупреждение о скором цветении невероятного, ужасного зла, везде — этот голос первобытного кошмара, окутанный прекрасной неземной музыкой и таящийся в ней.

Вскоре после этого я проснулся невыносимо усталым и просто лежал, глядя открытыми глазами в темноту. Сонливость медленно спадала с меня, и я вскоре почувствовал, что воздух у меня в комнате очень тяжел и пропитан рыбным запахом, о котором говорил Элдон. И в тот же самый миг я услышал еще две вещи: звук удаляющихся шагов и затихающее завывание, которое я слышал не только во сне, но и в комнате дядюшки лишь несколько часов назад. Я спрыгнул с постели и подбежал к окну, выходящему на восток; но там не было видно ничего, и я понял лишь, что звук определенно идет со стороны безбрежного океана. Я вновь пересек всю комнату и вышел в холл — запах моря там чувствовался гораздо сильнее, чем у меня. Я тихонько постучал в дверь Элдона и, не получив ответа, вошел к нему.

Он лежал на спине, раскинув руки, и пальцы его шевелились. Было ясно, что он еще спал, хотя вначале меня ввели в заблуждение слова, которые шептали его губы. Прежде чем разбудить его, я помедлил, протянув к нему руку, и прислушался. По большей части голос его был слишком тих, чтобы можно было что-нибудь разобрать, но я уловил несколько слов, произнесенных c большим усилием: "Ллойгор — Итаква — Ктулху". Слова эти повторялись несколько раз, пока я, наконец, не схватил Элдона за плечо и не потряс. Пробуждение его не было быстрым, как я того ожидал, а наоборот — вялым и неуверенным; почти целая минута прошла, прежде чем он узнал меня, но как только это произошло, он снова стал обычным Элдоном и сел на постели, сразу же учуяв запах в комнате и услышав звуки за дверью.

— Ах… вот видишь! — мрачно вымолвил он, как будто иного подтверждения мне не требовалось.

Он поднялся, подошел к окнам и остановился там, выглядывая наружу.

— Тебе снилось? — спросил я.

— Да, а тебе?

В сущности, наши сны были одинаковыми. Пока он рассказывал о своем, до меня дошли звуки какого-то движения этажом выше — крадущиеся и вялые, как будто что-то мокрое шлепало по полу. В то же время завывания за домом растаяли вдали, и с ними звуки шагов замерли. Но сейчас в атмосфере старого дома висело такое ощущение угрозы и ужаса, что прекращение всех звуков мало способствовало восстановлению нашего душевного спокойствия.

— Давай поднимемся и поговорим с твоим отцом, — резко предложил я.

Его глаза расширились:

— О, нет — мы не должны беспокоить его, ведь он приказал…

Но этим меня было не запугать. Я повернулся и один стал подниматься по лестнице. У дверей дяди Азы я остановился и властно постучал. Ответа не последовало. Тогда я опустился на колени и заглянул в замочную скважину, но ничего не увидел — все было темно. Однако внутри кто-то был, поскольку изредка до меня доносились голоса: один явно принадлежал моему дяде, но он был странно задыхающимся и гортанным, точно претерпел какое-то жизненно важное изменение; ничего подобного второму голосу я никогда не слышал — ни до, ни после. Это был каркающий, грубый голос с глубоким горловым звуком, отягощенным угрозой. Хотя мой дядя говорил на разборчивом английском, его посетитель, довольно очевидно, — нет. Я приготовился слушать, и первым раздался голос дяди Азы.

— Я не стану!

Из-за двери зазвучали нереальные акценты той твари, что там была:

— Йяа! Ияа! Шуб-Ниггурат!.. — И следом за этим — серия быстрых и грубых слов, произнесенных как будто в яростном гневе.

— Ктулху не заберет меня в море — я закрыл про ход.

Снова ярость была ответом моему дяде, который, несмотря на это, казалось, вовсе не испугался, хоть достоинство в голосе и изменило ему.

— Итаква тоже не придет с ветром — я и его собью со следа.

Тогда тот, кто был в комнате с дядей, выплюнул всего одно слово — "Ллойгор!" — и ответа от дяди не последовало.

Моим сомнением овладевал ужас, но не угроза, атмосферой которой был пропитан весь старый дом. Ужасным было то, что в речи моего дяди я признал те же самые слова, которые незадолго до этого во сне произносил Элдон. Я понял, что дом обволакивает какое-то злобное влияние. Более того, пока я стоял под дядиной дверью, ко мне из глубины лет начали всплывать воспоминания о странных повествованиях, которые я давным-давно обнаружил в текстах Мискатоникского университета, о зловещих, невероятных сказаниях о Древних Богах, существах зла, более старых, чем сам человек.

Я припомнил ужасные тайны, скрытые в "Пнакотикских Рукописях" и в "Тексте Р'Лайх", смутные, полные тайного смысла истории о созданиях, слишком кошмарных, чтобы их можно было созерцать в сегодняшнем обыденном существовании. Я попытался стряхнуть облако страха, постепенно окутавшее меня, но сам воздух старого дома не позволил мне этого сделать. К счастью, приход Элдона помог мне.

Он тихо поднялся по лестнице и теперь стоял у меня за спиной, ожидая, что я стану делать дальше. Я жестом подозвал его и в двух словах пересказал, что услышал.

Мы приникли к двери и стали слушать вместе. Разговор больше не доносился — лишь угрюмее неразборчивое бормотание, которое сопровождал растущий звук шагов, или, скорее, звуки, которые по своему ритму могли бы быть шагами, но их ясно производило существо, по одному этому звуку мне незнакомое: казалось, каждый раз оно ставит свою ногу в топь. Теперь во всем доме ощущалась слабая внутренняя дрожь — она не усиливалась, но и не отступала, пока звук шагов не затих вдали.

Все это время мы не проронили ни звука, но когда шаги пересекли комнату за дверью и удалились в пространство за стенами дома, Элдон затаил дыхание и замер в напряжении, пока я не услышал, как кровь стучит в его виске у самого моего лица.

— Господи! — наконец, прорвало его. — Что же это?

Я не решился ответить ему, но уже начал было поворачиваться, чтобы что-то сказать, как дверь распахнулась с внезапностью, лишившей нас дара речи.

В проеме стоял мой дядя Аза. Из комнаты за его спиной вырывалась ошеломляющая вонь, запах рыбы или лягушек, густые миазмы стоячей воды, настолько мощные, что меня чуть не стошнило.

— Я слышал вас, — медленно проговорил дядя. — Входите.

Он отступил, пропуская нас, и мы вошли внутрь — Элдон по-прежнему с некоторой робостью. Все окна напротив двери были широко распахнуты. Сначала в тусклом свете ничего особенного заметно не было, ибо сам источник света плавал как бы в тумане, но потом нам стало явно видно, что в комнате действительно присутствовало что-то мокрое, что-то испускавшее эту тяжелую вонь, ибо все — стены, пол, мебель — покрывала густая и тяжелая роса, а на полу то там, то тут поблескивали лужи воды. Мой дядя, кажется, этого не замечал или просто привык и теперь забыл об этом беспорядке: он сел в свое кресло и посмотрел на нас, кивком приглашая сесть рядом. Испарения почти незаметно начали рассеиваться, и теперь лицо дяди Азы обрело в моих глазах четкость очертаний: его приплюснутая голова еще глубже ушла в плечи, лоб почти совсем исчез, а глаза были полуприкрыты тонкими пленками век — и сходство с лягушками из нашего детства стало еще более разительным. Теперь он выглядел гротескной карикатурой, жуткой в своем тайном смысле. Мы с Элдоном сели, лишь чуть-чуть поколебавшись.

— Вы слышали что-нибудь? — спросил старый Аза и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Полагаю, что да. Некоторое время я собирался тебе рассказать, и теперь, может быть, осталось весьма мало времени… Но я еще могу обмануть их, я могу их избежать…

Он открыл глаза и взглянул на Элдона; меня он, кажется, вообще не видел. Элдон несколько встревожено наклонился к нему, поскольку было ясно, что старика что-то смертельно гнетет: он был не в себе — казалось, лишь половина прежнего человека сидит перед нами, а разум по-прежнему бродит в каких-то далеких местах.

— Сделка Сандвина должна закончиться, — произнес он тем же гортанным голосом, что я слышал из-за двери. — Ты будешь помнить это. Пусть больше никто из Сандвинов не будет в рабстве у этих созданий. Ты когда-нибудь интересовался, Элдон, откуда поступает наш доход? — внезапно спросил он.

— Н-ну да, часто… — только и смог ответить тот.

— Так было три поколения — мой дед и мой отец до меня… Дед подписал за отца, отец — за меня. Но я за тебя подписывать не стану, не бойся. Этому должен быть положен конец. Поэтому Они не позволят мне уйти естественно, как позволили деду и отцу — вместо того, чтобы ждать, Они заберут меня. Но ты будешь от Них свободен, Элдон, ты будешь свободен.

— Что такое, отец? В чем дело? Но тот, казалось, не слышал его:

— Не заключай с Ними никаких сделок, никаких соглашений, Элдон. Бойся Их, избегай Их. Их наследие — сплошное зло, которого ты даже не можешь знать. Этих вещей тебе лучше не знать вообще.

— Кто был здесь, отец?

— Их слуга. Он не испугал меня. Ни Ктулху я не боюсь, ни Итаквы, с которым летал высоко над ликом Земли, над Египтом и Самаркандом, над огромными белыми безмолвиями, над Гавайями и Тихим океаном, — не Их, но Ллойгора, который может отрывать бренное тело от Земли по частям, Ллойгора и его брата-близнеца Жхара, и кошмарный народ Тчо-Тчо, что прислуживает Им на высоких плоскогорьях Тибета — Его, Его… — Он вдруг замолк и содрогнулся. — Они грозили мне, что Он придет. — Старик глубоко вздохнул. — Ну что ж, пусть приходит.

Мой брат ничего не сказал, но в лице его легко читался испуг.

— Что это за сделка, дядя Аза? — спросил я.

— И ты будешь помнить, — продолжал тот, не слыша моего вопроса, — как не открывали гроб твоего деда, и как легок он был. В его могиле нет ничего — один гроб; и в могиле твоего прадеда — тоже. Они забрали их, теперь они — в Их власти, где-то Они вдохнули в них неестественную жизнь — не больше, чем за поддержание наших телесных оболочек" за тот крохотный доход, что у нас был, и за знание Их отвратительных секретов, что Они нам подарили. Все, началось, я думаю, еще в Иннсмуте — мой дед встретил там кого-то, кто, как и он, принадлежал к тем существам, что подобно лягушкам выползли из моря. — Он пожал плечами и бросил быстрый взгляд в сторону восточных окон, где теперь лишь белел туман, да в отдалении поднимался шум океана — неумолчный рев и бормотание прибоя.

Мой брат уже готов был нарушить упавшее молчание еще каким-нибудь вопросом, но дядя Аза вновь повернулся к нам и коротко и резко сказал:

— Хватит пока. Оставьте меня.

Элдон запротестовал, но дядя был непреклонен. К этому времени мне уже почти все стало ясно. Истории, что я слышал об Иннсмуте, о деле Туттла на Эйлзбери-Роуд, о странном знании, скрытом во вселяющих испуг текстах Мискатоникского университета — в "Пнакотикских Рукописях", "Книге Эйбона", "Тексте Р'Лайх" и в самой темной из этих книг — в ужасном "Некрономиконе" безумного араба Абдула Аль-Хазреда… Все эти вещи воскрешали давно забытые воспоминания о могуществе Древних, о старших существах невероятной древности, старых богах, которые когда-то населяли не только Землю, но и всю Вселенную, которые разделялись на силы древнего добра и силы древнего зла, из коих последние, ныне укрепленные, были все же больше своим числом, если не силой. Древнейшие из всего сущего, Старшие Боги, силы добра, были безымянны; но тех, иных, определяли зловещие и ужасные имена — Ктулху, вождь элементарных сил воды; Хастур, Итаква, Ллойгор, которые вели за собой силы воздуха; Йог-Сотот и Цатоггуа из земли. Теперь для меня было очевидным, что три поколения Сандвинов заключили с этими существами некую отвратительную сделку, по которой обещали предать Им свои души и тела в обмен на вечное знание и безопасность в естественной жизни; но самой омерзительной частью договора было, как с очевидностью показывали события, то, что каждое поколение подписывало его за последующее. И вот мой дядя Аза, наконец, взбунтовался и теперь ожидал последствий.

Снова оказавшись в холле, Элдон коснулся моей руки и прошептал:

— Не понимаю…

Я почти грубо стряхнул его руку со своей:

— Я тоже, Элдон. Но у меня появилась кое-какая идея, и теперь я хочу вернуться в библиотеку и поощрить ее.

— Но ты же не можешь уехать прямо сейчас.

— Нет, но если день или два ничего не будет происходить, я уеду. И вернусь попозже.

Около часа мы просидели в комнате Элдона, разговаривая об этой беде и почти болезненно вслушиваясь, не происходит ли чего-нибудь наверху. Но там все было тихо, и я вернулся к себе в постель, ощущая почти такое же напряжение от отсутствия странных звуков и запахов, как раньше — от их наличия.

Остаток ночи прошел спокойно — как и весь следующий день. Дядя Аза не выходил из своей комнаты. Вторая ночь тоже прошла без приключений, и наутро я вернулся в Аркхэм, радуясь, его древним мансардам, островерхим крышам и георгианским баллюстрадам как родному дому.

Через две недели я возвратился в Сандвин-Хауз, но там больше ничего не случилось. Я видел дядю — но крайне недолго — и был поражен переменой, происшедшей в нем: он все больше и больше становился похож на чудовищное земноводное, а все его тело, казалось, усыхало.

Он неловко попытался спрятать от меня свои руки, но я успел заметить их странную трансформацию: между пальцами у него странно наросла кожа… Что это означало, я поначалу не понял. Я только успел спросить его, не слышал ли он чего-нибудь нового от своих посетителей.

— Я жду Ллойгора, — загадочно сказал он, и бусинки его зрачков остекленело остановились на восточных окнах комнаты, а у рта залегла суровая складка.

В этом промежутке времени я узнал чуть больше о кошмарных тайнах Старших Богов и тех существ зла, которых Они давным-давно изгнали в потаенные места Земли — в арктические поля, в пустыни, на страшное плоскогорье Ленг в самом сердце Азии, наозеро Хали, в громадные и далекие пещеры под дном морей.

Я узнал достаточно для того, чтобы убедиться в реальности отвратительной дядиной сделки: передачи под клятвой тела и души для служения отродью Ктулху и Ллойгора среди народа Тчо-Тчо в далеком Тибете, для помощи Им в своей после жизни в Их нескончаемой борьбе против господства Старших Богов, чтобы сломать печати, наложенные на Них, отступившими Древними, чтобы вновь восстать и рассеять кошмар по всей Земле.

В том, что отец и дед моего дяди даже сейчас служат Им в какой-нибудь отдаленной твердыне, у меня не было причин сомневаться, ибо все вокруг меня свидетельствовало о деятельной работе зла — не только в каких-то ощутимых вещах, но и в невероятно сильной ауре неощутимого ужаса, который держал весь дом в осаде.

В свое второе посещение я застал брата несколько успокоенным, но по-прежнему в каком-то полустрахе, ожидающим, что что-то вот-вот произойдет. Я не мог пробудить в нем никакой надежды, но волей-неволей был вынужден приоткрыть ему кое-что из того, в чем я удостоверился из древних и запретных книг, хранящихся в подвалах Мискатоника.

Вечером накануне моего отъезда, когда мы с Элдоном сидели у него в комнате, тягостно ожидая, что нечто должно обязательно случиться, дверь вдруг открылась, и вошел мой дядя — странно замирая на ходу и прихрамывая, что раньше ему вовсе не было свойственно. Теперь он, казалось, стал еще меньше, когда я видел его перед собой во весь рост. Одежда на нем висела.

— Элдон, почему бы тебе не съездить завтра с Дэйвидом в Аркхэм? — спросил он. — Тебе не помешает немного проветриться.

— Да, мне бы хотелось взять его с собой, — откликнулся я.

Элдон покачал головой:

— Нет, я останусь здесь — смотреть, как бы с тобой ничего не случилось, папа.

Дядя Аза горько рассмеялся, как мне показалось — с легким презрением, как бы возражая заранее всему, что бы Элдон ни попытался сделать. Если Элдон и не понимал такого отношения своего отца, то мне все было довольно ясно, поскольку я больше него знал о мощи первобытного зла, с которым соединился мой дядя.

Старый Аза лишь пожал плечами:

— Ну что ж, ты в достаточной безопасности — если не перепугаешься до смерти. Я не знаю.

— Значит, вы ожидаете, что скоро что-нибудь произойдет? — спросил я.

Старик кинул на меня испытующий взгляд:

— Ясно, что ты этого ждешь, Дэйвид, — глубоко мысленно произнес он. — Да, я ожидаю прихода Ллойгора. Если мне удастся отразить его, я буду от него свободен. Если же нет… — Он пожал плечами и продол жил: — Тогда, я думаю, Сандвин-Хауз все равно освободится от этого проклятого облака зла, которое душило его так долго.

— Время назначено? — спросил я.

Он не отвел взгляда, но глаза его сощурились.

— Думаю, когда взойдет полная луна. Если мои расчеты верны, Арктур тоже должен быть над горизонтом прежде, чем Ллойгор сможет прилететь на своем космическом ветре — ибо, будучи элементом ветра, Он примчит как ветер. Но я уже буду ждать Его. — Он еще раз пожал плечами, словно бы отмахиваясь от какого-то тривиального события, а не от смертельной угрозы самой своей жизни — угрозы, которая присутствовала даже в его словах. — Что ж, так тому и быть, Элдон, поступай, как знаешь.

Он вышел из комнаты, а Элдон обернулся ко мне:

— Неужели мы не можем помочь ему сражаться с этой тварью, Дэйв? Ведь должен быть какой-то способ…

— Если он есть, твой отец наверняка знает его. Долгую минуту он колебался, прежде чем высказать то, что, очевидно, уже давно не давало ему покоя.

— Ты обратил внимание на то, как он выглядит? Как он изменился? — Он содрогнулся. — Как лягушка, Дэйв.

Я кивнул:

— Да, есть какая-то взаимосвязь между его наружностью и теми существами, одним из которых он становится. Что-то подобнее было в Иннсмуте — какие-то люди, странно напоминавшие обитателей Дьявольского Рифа незадолго до того, как сам Риф разбомбили. Ты это, вероятно, помнишь, Элдон.

Он ничего не говорил, пока я снова не обратился к нему, сказав, что он должен постоянно поддерживать со мной связь по телефону.

— Может оказаться слишком поздно, Дэйв.

— Нет. Я приеду сразу же. При первых же признаках того, что что-то не в порядке, звони мне.

Он согласился и отправился спать — навстречу бессонной, но спокойной ночи.

Апрельская луна достигала своей наибольшей полноты приблизительно в полночь двадцать седьмого числа. Уже задолго до этого срока я был готов к телефонному звонку Элдопа — несколько раз в течение дня и вечера я подавлял в себе порыв ехать в Сандвин-Хауз, не дожидаясь звонка. Элдон позвонил в девять. По странному совпадению я только что признал на небосклоне Арктур, поднявшийся на востоке над крышами Аркхэма, — он ярко горел янтарным огнем, несмотря на сияние луны.

Что-то произошло — я определил это по голосу Элдона: он дрожал, слова были отрывисты. Он должен был сказать то, что должен, чтобы я приехал без задержки.

— Ради бога, Дейв, приезжай.

И больше ни слева. Большего и не требовалось. Через несколько минут я уже сидел в машине и мчался по побережью к Сандвин-Хаузу. Стояла тихая безветренная ночь.

В темноте кричали козодои, и время от времени ночная птица проносилась над самой дорогой в свете фар моего автомобиля и взмывала в небо. Воздух полнился густыми ароматами весеннего роста, свежевспаханной земли и ранней зелени, запахами болот и открытой воды — все это было так не похоже на тот кошмар, который цепко опутал мой разум.

Как и прежде, Элдон встретил меня во дворе дома. Не успел я выйти из машины, как он оказался рядом со мной очень встревоженный, с дрожащими руками.

— Амброз только что ушел, — сообщил он. — Перед тем, как поднялся ветер, — из-за козодоев.

Лишь только он сказал это, как я их почувствовал: вокруг кричало великое множество этих птиц, и я вспомнил поверье очень многих местных жителей — при приближении смерти козодои, прислужники зла, зовут душу умирающего. Их крик был постоянным, непрерывным, он неуклонно и ровно поднимался с лугов к западу от Санлвин-Хауза, но каким-то непонятным образом слышался со всех сторон, обволакивая нас. Это просто сводило с ума, поскольку птицы, казалось, были где-то близко; плач козодоя, усиленный и одинокий, издалека, усиленный во множество раз и слышимый вблизи становится резким и пронзительным, и долго переносить его очень трудно. Я мрачно улыбнулся по поводу бегства Амброза и тут же осекся, поскольку Элдон сказал, что тот ушел еще до того, как поднялся ветер. Ночь вокруг была безветренной.

— Какой ветер? — отрывисто спросил я.

— Входи.

Оп повернулся и быстро повел меня в дом.

С того момента, как я в ту ночь переступил порог Санлвин-Хауза, я попал в иной мир — очень далекий от того, который только что покинул. Первое, что я ощутил, войдя внутрь, — это высокий громкий свист сильнейших ветров. Сам дом, казалось, содрогался под напором гигантских сил извне — и все же я знал, только что придя оттуда, что воздух там спокоен, никакого ветра и в помине нет. Значит, ветры дули в самом доме, с верхних этажей, из комнат, которые занимал дядя Аза, — они были психически соединены с невероятным злом, союзником которого он стал. В дополнение к этому беспрестанному свисту и шипению ветра с огромного расстояния доносился приводящий в содрогание уже знакомый мне вой — он приближался с востока, и одновременно с ним поступь гигантских шагов, сопровождаемая неизменными чавкающими и хлопающими звуками, которые исходили, казалось, откуда-то снизу и в то же время из-за пределов самого дома и даже той Земли, которую мы знали. Эти звуки тоже неслись из какого-то нематериального источника. Они так же были порождены ни созданиями зла, с которыми Сандвины заключили отвратительную сделку.

— Где твой отец? — спросил я.

— У себя. Он не хочет выходить. Дверь заперта, и я не могу войти к нему.

Я поднялся по лестнице к дядиной двери, намереваясь открыть ее силой. Элдон, протестуя, шел за мной следом и уверял меня, что все бесполезно, что он уже пытался, и у него ничего не получилось. Почти у самой двери, не сделав следующего шага, я был остановлен непреодолимым барьером — чем-то невещественным, стеной холода, просто зябким воздухом, сквозь который я не мог пройти, как ни старался.

— Вот видишь! — вскричал Элдон.

Я снова и снова пытался дотянуться до двери сквозь эту непреодолимую стену воздуха, но не мог. Наконец, в отчаянии я стал звать дядю. Но никто не ответил мне — ответа не было вообще, если не считать рева великих ветров где-то за этой дверью, ибо хоть шум их и был громок в нижнем холле, здесь, в апартаментах дяди, их рев стал невероятно мощным и, казалось, что в любой момент стены разлетятся вдребезги под натиском ужасных сил, отпущенных на волю. Все это время звуки шагов и вой все нарастали в своей силе: они приближались к дому со стороны моря, притом, казалось, они уже где-то рядом, будучи предвестием той поганой ауры зла, в которую был обернут Сандвин-Хауз. Внезапно в наше сознание ворвался иной звук — откуда-то с высот над нами. Он был настолько невероятен, что Элдон посмотрел на меня, а я — на него, как если бы мы оба ослышались. Мы услышали музыку и пение многих голосов — они поднимались и опускались, и слышались то ясно, то смутно. Но в следующее мгновение мы вспомнили источник этой музыки — то были зловещие и прекрасные звуки наших с Элдоном снов в Сандвин-Хаузе. Ибо она была прекрасной и воздушной лишь на поверхности, а внутри полнилась адскими обертонами. Тая сирены могли петь Улиссу, так прекрасна могла быть музыка в Гроте Венеры — прекрасна, но извращена злом, выраженным ужасно и явно.

Я обернулся к Элдону, стоявшему с широко раскрытыми глазами рядом со мной. Он дрожал.

— Там открыты какие-нибудь окна?

— У отца — нет. Он занимался ими последние несколько дней. — Он склонил набок голову и вдруг схватил меня за руку. — Слушай!

Завывание росло и ширилось теперь уже за самой дверью, сопровождаемое омерзительным болботанием, в котором можно было разобрать отдельные слова, некие жуткие сочетания звуков, так хорошо знакомые мне по запретным книгам Мискатоникского университета. То были звуки существ, связанных нечестивым союзом с Сандвинами, то был злобный выговор этих адских тварей, давно уже проклятых и изгнанных во внешние пространства, в отдаленные места Земли и Вселенной Старшими Богами с далекой Бетельгейзе.

Я слушал, и ужас рос внутри меня, питаемый моим бессилием; теперь уже меня щипал инстинктивный страх за собственное существование. Невнятная и грубая речь за дверью набирала силу и только изредка нарушалась резким звуком, издаваемым кем-то отличным от них. Теперь уже, однако, их голоса звучали отчетливо, поднимаясь и опадая вместе с музыкой, все еще звучавшей вдали, как будто группа прислужников пела хвалу своему повелителю — это был адский хор, единый в торжествующем вое:

— Йяа! Йяа! Угф! Шуб-Ииггурат!.. Ллойгор фхтагн! Ктулху фхтагн! Итаква! Итаква!.. Йяа! Йяа! Ллойгор нафлфхтагн! Ллойгор кф'айяк вулгтмм, вугтлаглн вул-гтмм. Айи! Айи! Ани!

Наступило краткое затишье, во время которого раздался еще какой-то голос, будто отвечая им: резкое, лягушачье кваканье слов, совершенно мне непонятых. В резком звуке этого голоса звучали ноты, смутно и поразительно знакомые мне, как будто когда-то прежде я уже слышал эти интонации. Это резкое кваканье доносилось все более неуверенно, горловые звуки, по-видимому, давались говорившему с трудом, и тогда за дверью снова поднялось это торжествующее завывание, этот сводящий с ума хор голосов, который нес в себе такое ощущение жути и ужаса, что никаким словам не под силу его описать.

Весь дрожа, мой брат вытянул ко мне руку, чтобы показать на часах, что до полуночи осталось лишь несколько минут. Близился час полнолуния. Голоса в комнатах продолжали нарастать в своей неистовости, ветер все усиливался — мы стояли как будто посреди ревущего в ярости циклопа. Между тем резкий квакающий голос зазвучал вновь, он становился все громче и громче — и вдруг перешел в самый жуткий вой, который когда-либо слышал человек, в вопль, визг потерянной души — души, одержимой демонами, утраченной на все времена.

Именно тогда, я думаю, мне стало ясно, почему этот резкий квакающий голос казался знакомым: он принадлежал вовсе не кому-то из посетителей моего дяди, но ему самому — Азе Сандвину!

В миг этого омерзительного просветления, которое, должно быть, снизошло и на Элдона, нечеловеческая какофония за дверью стала невыносимо пронзительной, демонические ветры грохотали и ревели; голова моя закружилась в вихре, я зажал уши ладонями… Этот миг я еще помнил — и более ничего.

Я пришел в себя и увидел склонившегося надо мной Элдона. Я по-прежнему лежал в верхнем холле на полу перед входом в комнаты моего дяди, а бледные светящиеся глаза брата встревожено вглядывались в мои.

— Ты был в обмороке, — прошептал он. — Я тоже. Я вздрогнул, испуганный звуком его голоса, казавшимся таким громким, хотя Элдон говорил шепотом.

Все было тихо. Ни единый звук не тревожил спокойствия Сандвин-Хауза. В дальнем конце холла лунный свет лежал на полу белым прямоугольником, мистически озаряя непроглядную тьму вокруг. Брат бросил взгляд на дверь, и я, нимало не колеблясь, поднялся и двинулся к ней, все же боясь того, что мы можем за нею найти.

Дверь по-прежнему была заперта; в конце концов, мы вдвоем выломали ее. Элдон чиркнул спичкой, чтобы хоть как-то осветить комнаты.

Не знаю, что рассчитывал увидеть он, но то, что мы обнаружили, оказалось выше самых диких моих опасений.

Как Элдон и говорил, все окна были заделаны так плотно, что внутрь не проникал ни единый лучик лунного света, а на подоконниках была разложена странная коллекция пятиконечных камней. Но оставалась еще одна точка входа, о которой дядя, по всей видимости, просто не знал: в чердачном окне, хоть и надежно запертом, в стекле оставалась крошечная трещина. Путь посетителей моего дяди угадывался безошибочно: влажный след вел в его комнаты от люка рядом с этим чердачным окном. Сами комнаты были в ужасном состоянии: ни одна вещь не осталась целой, если не считать кресла, в котором дядя обычно сидел. Действительно, было похоже, что бумаги, мебель, шторы — все с равной злобой разорвал некий свирепый вихрь.

Но наше внимание было приковано лишь к дядиному креслу, и то, что мы там увидели, пугало сейчас гораздо сильнее, чем вся аура ощутимого ужаса, некогда накрывавшая Сандвин-Хауз. След вел от чердачного окошка и люка прямо к дядиному креслу и обратно; это была странная, бесформенная цепочка отпечатков — некоторые напоминали волнистые змеиные изгибы, некоторые были отпечатками перепончатых лап, причем последние вели только в одном направлении — от кресла, где любил сидеть дядя, наружу, к той крохотной трещине в стекле чердачного окна. Судя по этим следам, что-то проникло внутрь и потом снова ушло наружу — вместе с чем-то еще. Невероятно, ужасно было даже думать об этом: что же здесь происходило, пока мы лежали за дверью без чувств, что исторгло из груди моего дяди этот жуткий вой, который мы слышали перед тем, как лишиться сознания?

Следов дяди не было никаких — кроме страшных остатков того, что существовало вместо него, а не его самого. В кресле, в его любимом кресле лежала его одежда. Ее не смяли и не швырнули в кресло небрежно, нет — она кошмарно, жизнеподобно хранила положение тела человека, сидевшего там, лишь немного опав — от шейного платка до башмаков это было жестокой, страшной насмешкой над человеком. Вся одежда была пустой — лишь шелуха, какой-то отвратительной бездонной силой, превосходившей наше понимание, сформированная в чудовищное чучело человека, который носил ее, человека, который, по всем видимым признакам, был вытянут или высосан из нее неким кошмарным злобным существом, призвавшим себе на помощь этот дьявольский ветер, что носился по комнатам. Это была отметка Ллойгора, который ступает по ветрам среди звездных пространств, — ужасного Ллойгора, против которого у моего дяди не было оружия.