Мальтийское эхо

– 5 —

Проснулся Андрей рано. Отлично выспался. Видимо, в природных (не городских) условиях солнце в окошко буквально стучится: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!». «Ну вот, поспал ночку в дворянском гнездышке – уже и граф!» – усмехнулся Андрей. Птицы пели как сумасшедшие. Зовут из дома. Эх, прямо на речку – искупаться!

Он подошел к крутому бережку, надеясь потренироваться и спуститься к воде как-то более удачно, чем вчера вечером. И без помощи рук! Это у него получилось.

Поплавал и быстро, как ящерица, взобрался наверх.

Завтрак был в столовой. Когда пришел Андрей, Мария Родиславовна пила чай. Пила, как положено дворянке и бывшей заведующей интернатом: сидя с прямой спиной, как-то торжественно, и в то же время неспешно, позволяя утренним облачкам размышлений растворяться в чайных парах. На ней было платье с белым кружевным воротничком. Чепчика, однако, не было. «Модничает бабуля. Как без чепчика-то?» – подумал Андрей. Но седые волосы были причесаны и уложены очень красиво.

– Доброе утро, – сказал Андрей.

– Доброе. Как вы, Андрей Петрович, провели ночь? – Бабуля была в добром расположении духа.

– Спасибо, отлично выспался.

– Летом мы рано ложимся и рано встаем.

– Мне такой режим вообще по душе, – ответил Андрей.

– Прошу вас. – Она не указала на стул, а сделала рукой обычную дугу приглашения.

В столовую вошла Ирина, легко вкатив две тележки с завтраком. От кастрюлек шел горячий аромат!

– Доброе утро, Андрей Петрович. – С бабушкой она, видимо, уже виделась.

– Доброе утро, добрая фея, – улыбнулся Андрей. – Позвольте полюбопытствовать: где раздобыли скатерть-самобранку? Что-то кухни я в доме не заметил.

– Готовит Анна Никитична во флигеле. Иногда я ей помогаю. А Дмитрий Платонович подвозит всё к дому.

Завтрак был обильный. Каши необыкновенно вкусные. Были и нарезки колбас, сыров, булочки, пирожки и соки. От пирожков было трудно оторваться.

– Нужно вашей Анне Никитичне воспеть какую-нибудь кулинарную оду. Напишу сегодня, – расплылся в улыбке Андрей, пережевывая шестой пирожок.

– Пейте чай, Андрей Петрович, – добродушно сказала Мария Родиславовна. – Чай у нас особенный. Вера привозит из Петербурга. Ее поклонник работает на таможне, контрабандистом, – и хохотнула.

Очевидно было, что у бабули и чувство юмора есть.

– А есть ли кофе? – спросил Андрей.

– Кофе вредно – настоящего в доме нет. Что-то во флигеле есть, для кулинарных целей. Могу принести, – сказала девушка.

– Нет-нет, спасибо. Раз таможня не дает «добро» на кофе, будем пить чай, крепкий.

Андрей посмотрел на Марию Родиславовну. Лицо у той было сосредоточенным. И она тоже смотрела на него. Изучающе. Прямо в глаза.

– Вас, Андрей Петрович, все ваши годы беспокоит ваш Дар – он и причина ваших болезней.

«Вот Ирина! Вот болтушка! Нельзя доверять девушкам!»

– Внучка здесь ни при чём, – прочитала мысли пожилая женщина. – Она мне ничего про это не говорила. Нам, во-первых, о вас рассказывал Геша. Он тоже умел Видеть. Во-вторых, ваши глаза время от времени фокусируются в одну точку, и вы тоже начинаете Видеть. Это точка Алефа.

– Дорогая Мария Родиславовна! Стоит ли так драматизировать в восемь утра?

Эту фразу Андрея она пропустила мимо ушей и продолжила:

– С утра до обеда мы работаем. Обед в два часа. Работа над материалами Георга очень непроста. Вы ведь пока прочли лишь первую тетрадь, там особых секретов нет. Это введение в «Канал времени».

«Пиковая дама» в своем амплуа.

– Профессор «копает» очень глубоко и на больших просторах пространства и времени. Мне интересно, – сказал Андрей.

– Копают археологи, а историки и философы Видят, – поправила пожилая женщина. – Ко мне можно обращаться «пани Мария».

Андрей поблагодарил за завтрак и, уходя, спросил разрешения поработать в саду.

– Я там усмотрел симпатичную ротонду.

– Конечно, – ответила Ирина. – Я сама люблю там читать. Я схожу ненадолго во флигель – помочь там кое в чём – и к вам присоединюсь, с вашего разрешения.

– Отлично!

Андрей ушел к себе в комнату, взял тетради Г.Н. и неспешно прогулялся до беседки. Она стояла в глубине сада, и из нее усадьба совсем не просматривалась из-за деревьев. А вот ряд строений неподалеку (видимо, флигель и хозпостройки) были видны отчетливо.

Он читал. Читал опять с необычным душевным подъемом. Этот душевный подъем передавался ему от профессора, который буквально источал своими записками запах начавшейся эпохи Возрождения. Пронзительная мощь гигантской волны культуры, проникавшей в умы и сердца человечества, от простых людей до сильных мира сего, дала заряд держаться «на плаву» гуманистическим открытиям и вообще европейской цивилизации еще несколько сотен лет. Флорентийская республика, высокородные банкиры Медичи, меценаты, вскормившие из своих ладоней, полных золота, многих художников, скульпторов, архитекторов. И гордо стоящий «Давид» Микеланджело, и «Джоконда» Леонардо, спокойно улыбающаяся «подобревшему» миру, и многое другое – величайшие подарки человечеству и подпорки ему от Высокого Возрождения. Наверно, именно потому, что слой общества, обладавший деньгами и властью, сам был религиозен и образован, увлекался искусством и философией, повсеместно появлялись талантливые ремесленники (тогда это звучало гордо). Эти ремесленники из своих рядов, в свою очередь, выдавали «на-гора» гениев. И простой люд, как бы включаясь в этот понятный ему уклад, готов был, чаще добровольно и сознательно, жертвуя личным, в первую очередь на новых заселениях, строить шедевры архитектуры.

Во второй тетради профессор время от времени возвращался к главному в записках – Византии. Сложные и непонятные Андрею споры на первых Вселенских Соборах IV–IX веков, как сгущавшиеся и чернеющие тучи, вели к расколу в 1054 году Западной (римско-католической) и Восточной (греко-православной) церквей.

Андрей оторвался от чтения и немного прошелся в раздумьях. Не давала покоя очередная записка учителя для него: «Как-то слишком внезапно наука перешла с латыни на арабский. Поговорите об этом с Верочкой – она превосходный филолог и лингвист. Знает несколько языков, в том числе латынь и арабский. И коль скоро я упомянул Веру Яновну, вы, Андрей, должны знать, что именно ей мы с Марией поручили разобрать семейный архив наших предков, и особенно… этот клочок древнего Пергамента…».

Далее текст в записке был тщательно зачеркнут, и в конце лишь: «Я умышленно оставляю в рукописи пустые строчки и листы – предлагаю вам с Верой при необходимости их заполнить».

Впечатляла фраза «семейный архив». «Сохранили! А как вам “клочок древнего Пергамента”? Ну, доберусь я до этого клочка!» – подумал Андрей Петрович.

В записках было много спорного. Бывало, касаясь тонкостей и темных пятен истории и работая лишь с Андреем, учитель цитировал А. Дюма: «История – это гвоздь, на который можно вешать свои картины». Андрей, когда писал повесть об апостоле Павле, прекрасно понимал, что дает критикам повод воспользоваться «ножом и вилкой». И тем не менее сам, вороша «темные ретроспективы», успокаивал себя афоризмом некоего мудрого человека, что «ложь расположена ниже правды, но художественный вымысел – выше»!

Андрей Петрович вернулся в беседку. Там сидела Ирина, очень задумчивая.

– Ох, извините, Андрей Петрович, я вас не заметила. Вот, с удовольствием читаю вашу повесть.

– Да это вы меня извините, – улыбнулся Андрей.

– За что?

– Оторвал от удовольствия.

– А как ваши успехи? – Она взглядом показала на тетради.

– Первую и вторую полосы препятствий я, кажется, прошел.

– Иронизируете, как обычно. А вообще, вы молодец – прочли две тетради! А я вот историю знаю поверхностно, да и Бог не дал мне столько таланта, как сестре.

– Простите еще раз, но мне с вашей сестрой предстоит работать и путешествовать. Не хотелось бы пускаться в дорогу в полном неведении о человеке, с которым предстоит пройти, наверное, сложный путь. Да и невежливо.

– Вы не похожи на человека, который робеет перед женщинами!

– Я не о робости говорю… А о вашей сестре самые общие сведения, ничего личного.

– О личном у нас не принято говорить без надобности. О вашей вот жизни личной мы ничего не знаем.

– Я думаю, гораздо важнее понять внутренний мир интересного тебе человека. – Андрей хотел еще что-то добавить, но воздержался.

– Вере тридцать семь, не замужем. Она красавица и доктор наук, лингвист, архивист. Достаточно? – Потом добавила: – А я вот сносно знаю лишь польский и английский. Она в бабулю: у той в багаже польский, естественно, но еще и французский, и итальянский, и немецкий. Разумеется, английский. Ах, да, у Верочки еще арабский в совершенстве. Легко переводит латынь, старославянский.

Андрей позавидовал и грустно подумал о своем английском.

– Компания та еще, любой заробеет, – нахмурился Андрей Петрович. Но лицо терять нельзя. – Вы, наверное, любите читать?

– Если вы о романах, то ценю и люблю пять десятков. Больше люблю стихи, рассказы, новеллы, – вскинула брови и уточнила доверчиво: – Люблю больше поэмы «без слов».

– Это что – живопись, музыка, архитектура?

– Да, но это меня «затягивает», поэтому я дозирую. В галерее три-четыре картины на один «заход», ну и тому подобное, – и загадочно: – но есть еще, самое любимое.

– Теряюсь в догадках.

– Да садоводство и дизайн!

Андрей принялся рассматривать парк.

– Скажите, пани: а вам тут не страшновато одним?

– Нет, во-первых, еще с советских времен вся территория обнесена забором, во-вторых, мэр, который учредил музей, обеспечил нас сигнализацией и видеонаблюдением, в-третьих, Дмитрий Платонович имеет ружьё – он морской офицер в запасе и попадает в глаз чайке, что называется «на взмах ресниц».

Андрей сомневался, что чайки имеют ресницы, но почему-то моргнул.

– В-четвертых, – весело продолжала Ирина, – во флигеле у Платоныча живут две кавказские овчарки – Брэд и Пит. И, наконец, бабушка говорит, что зло само бежит от усадьбы. А вот, посмотрите – как раз идет наш Платоныч!

К ним приближался двухметровый худощавый мужчина с короткой седой стрижкой, с твердым взглядом серых глаз с прищуром. На плече он держал здоровенное бревно, а в правой руке топор. Андрей, как завороженный, смотрел на эту загорелую жилистую руку.

– Здравствуйте, Дмитрий Платонович! Я утром была у вас во флигеле, но вас не видела.

– Доброе утро, Иришка. Я рыбачил спозаранку, – голос у Платоныча был басовитый и добродушный.

– Здравствуйте, меня зовут Андрей.

– Здравствуйте. Дмитрий. Честь имею, – ответ был суховат, но лицо стало приветливей. Он двинулся дальше.

– Впечатляет охрана? – гордо спросила девушка.

– Вполне. Еще один вопрос: всё это хозяйство требует средств?

– Да всё просто: зарплаты, пенсии, экскурсии, мэрия выделяет крохотные средства на ремонтные работы. Натуральное хозяйство, в конце концов. Вот Верочка предложила построить в парке еще один флигель с большой крытой террасой – для отдыха и творческих занятий питерских интеллектуалов. Такое небольшое «Переделкино» и «Комарово» в перспективе. Кстати, бревно Платоныч тащил туда. Строит один.

Обед прошел в теплой дружеской атмосфере. Стороны обменялись несколькими фразами о прочитанном. Ириша сказала, что у Андрея Петровича определенный литературный талант, и спросила у него разрешения дать почитать повесть бабушке.

– Конечно. Но предупреждаю, что я – не Чехов, – сказал с опаской Андрей Петрович.

– Это ничего, – усмехнулась пани Мария, – что-то тревожное было в этом гении. И его пресловутая деликатность – как тонкая поющая стрела, направленная прямо в сердце. Я люблю из наших Тургенева и Набокова.

– Бабуля – литературный критик, была главным редактором одного «толстого» питерского журнала, сама писала, поддерживала молодые дарования… Давно, в 60–70-е годы…

– Да-да, помню, за публикацию в журнале эссе об образности в творчестве Бунина и Набокова получила строгий выговор, а за поддержку Иосифа Бродского «выперли» окончательно.

Но в литературный диспут Андрею вступать не хотелось. Он вспомнил, что всё в этом писательском террариуме зыбко: Евтушенко будто бы тоже поддержал Бродского, за что высокомерный нобелевский лауреат ответил «нерукопожатием».

После паузы Мария Родиславовна решила поменять тему разговора:

– Вас, Андрей Петрович, внучка еще не знакомила с хозяйством Анны Никитичны и ее мужа? Там, во флигеле, райский уголок, и у Иришки…

– Ах, бабуля, не рассказывай! Я потом сама покажу. А Платоныча сегодня видели в саду.

После обеда все разошлись по своим комнатам. Андрей заглянул в библиотеку, взял томик Пастернака и улегся на диван. Чуть почитал, чуть вздремнул и опять взял в руки тетради Г.Н. Сел в кресло, к столу.

Видно было и по почерку (профессор безжалостно выбрасывал то предлоги, то союзы, то суффиксы), и по стилю (перепрыгивал из столетия в столетние, с имени на имя, с факта на факт), что он торопился. И часто «соскакивал» в первое тысячелетие.

«Именно изучение истории Византии, этой Восточно-Римской империи, поможет раскрыть тайны Средневековья, и не только его.. Расположение Византии между Западом и Востоком имело и геополитическое значение для замыслов Константина и Юстиниана. Это Нить накала».

Андрей вспомнил, что минареты, окружившие потом этот храм, Бродский назвал «ракетами земля-воздух». В точку! Профессор искал причины образования теологической пропасти между католической и православной церквами. Мосты, связывавшие их, становились нитями, а нити становились Нитями накала!

Андрей не интересовался особо религиоведением, а вот профессор-то вполне мог быть классным митрополитом! Задела мысль, что, в отличие от него, явно ориентированного на православие, Андрей симпатизировал обрядности католицизма. Ну ведь ерунда же! Однако подними кто-нибудь воинственные знамена за «истинную веру», да позомбируй всерьез – два интеллигентных человека, учитель и ученик, могли бы посмотреть друг на друга, мягко говоря, недоверчиво. А если еще поперчить национальным вопросом…

Андрей Петрович работал над рукописью столь серьезно и глубоко, как не работал уже лет десять. Глаза фокусировались в точку, туманились, но вместо обычной головной боли от напряженного труда мысли со странной скоростью и ясностью пронизывали века, память «выдавала на-гора» тьму фактов, имен и событий, кажется, им забытых.

Профессор среди оставленных пустых мест в тексте то и дело «уходил» в сторону, как бы отвлекаясь от некой главной линии. То он рассуждал о гениальности и религии, то его интересовала тема «Гений и злодейство». Мера того и другого интересовала Г.Н. Мера гениальности и мера злодейства. И в каком контексте. Если, например, в историческом, говоря о Наполеоне, – это одно, а в художественном, например говоря о Достоевском, – да, гениален, да, религиозен, но какой грешник! Старец Амвросий назвал его «Кающийся». Хорошо сказано!

Андрей попытался вспомнить «чистеньких» гениев. Или, точнее, без «известных» фактов биографии. На память пришло несколько имен, из которых он больше симпатизировал Лао-цзы. Вытекающий из его системы даосизма образ действий – это уступчивость, покорность, отказ от желаний и борьбы. Созерцание и мысль. Мысль в образах природы. Правитель-мудрец, по мнению Лао, должен, отвергнув роскошь и войну, направить народ к первозданной чистоте. Таковы, наверное, подумал Андрей, Старцы и сегодняшнего дня. В основе их поведения – истинная, сокровенная религиозность. Быть публичными и выказывать свою гениальность они не желают. И в то же время быть их духовными чадами желают и интеллектуалы, и сильные мира сего, и митрополиты, и даже Патриарх. Кирилл своим красноречием, образованностью и мудростью был симпатичен Андрею. Как и митрополит Илларион. Изредка бывая в православных храмах, он вглядывался в лица, вслушивался в речь тамошних батюшек и не находил отклика в своей душе.

Второе тысячелетие до его середины профессор считал самым сложным периодом в истории Европы. В XI–XIV веках византийские иконы пришли в Западную Европу. На них Христос изображался не только просто распятым, а мудрецом с величественным ликом. Всё более в архитектуре храмов чувствовались византийские мотивы. И вместе с тем это было время войн, бесконечных завоеваний и перекраивания территорий, зачастую под религиозным предлогом. Норманны и на Сицилии, и в Париже, нормандская династия в Англии. И уже храмы и замки в нормандском стиле не только в Англии, но и на Сицилии, и по всей Южной Европе. Появление университетов – сначала в Константинополе, Кембридже, Париже, Риме и т.д.

И вновь Г.Н. возвращается к главной теме: разломы в христианстве и, как следствие, всё возрастающая агрессивность ислама. В 1204 году крестоносцы (христиане!) взяли Константинополь и образовали в Византии Латинскую империю. Это был второй большой разлом в христианстве.

В самой Западной римско-католической церкви тоже назревали внутренние грозящие расколом события. И хотя умы католиков в начале XIII века завоевал великий святой и великий мистик Франциск Ассизский, и велико было могущество церкви, и ее роль в государственном управлении, и ее богатства множились, назревали следующие большие разломы: и гуситские войны, и Реформация, и позже Контрреформация, и появление протестантов, лютеран, англиканской церкви. Всё это красной обжигающий Нитью накала будет задавать траекторию развития Европы на несколько веков. А сплоченный мусульманский мир будет высматривать добычу, где бы вырвать кусок из тела Европы: в Византии, на Балканах и дальше в Австрии, Венгрии…

Но пока Византия оправлялась от ран. И XIII, и XIV века были относительно спокойными. В Византии появились знаменитые книжные базары, где можно было найти самые редкие книги, в большинстве своем на арабском языке. Вместе с тем характер византийцев отличался склонностью к суевериям, всякого рода приметам, знакам. Талисманы против сглаза были повсюду – сглаз связывали с завистью. Зависть и погубит Византию!

Андрей оторвался от чтения, прикрыл глаза и вспомнил, как в 1983 году знакомые пригласили его в Венгрию пожить неделю у них в доме. Маленький городок. Хозяева, Калман и его жена, – католики. Мать жены, Мария, славянка из Словакии, – православная. И вот когда однажды вечером пошли в гости к родной сестре Калмана, он шепотом, прижав палец к губам, сообщил заговорщицким тоном, что его сестра – протестантка. Вот тебе и конец XX века! «В каждом веке есть свое средневековье» – это Лец!

В каждой семье, в каждой голове свои «тараканы», свои «скелеты в шкафу». Эх…

Еще Андрею вспомнилось, как профессор на лекциях часто цитировал Блаженного Августина, хотя не как одного из Отцов Церкви, теолога, а как родоначальника христианской философии истории, неоплатоника. Но ему не припомнилось, чтобы Г.Н. называл имя другого Отца Церкви, тоже теолога, тоже философа-платоника – Василия Великого, современника Августина. Может, в то «застойное» время он не обладал необходимой архивно-культурологической информацией в полном объеме?

В дверь постучали. Ирина негромким голосом позвала его на ужин.

После ужина девушка пригласила Андрея в свою комнату – послушать музыку, посмотреть семейные фотоальбомы. Пришла и бабушка.

Комната Ирины была побольше, чем у Андрея. Обстановка удивила ею.

– Лет двадцать назад я мечтал довольно серьезно о даче с такой вот точно мебелью. Не сбылось.

– Это всё заслуга сестры. И ее вкус. Она дама состоятельная, часто гостит в усадьбе, – просто сказала Ирина.

Плетеная мебель! Это дорого, но очень красиво. Два плетеных полукресла, круглый стол, тоже плетеный. Трельяж в плетеном обрамлении. Большой сундук. Его плетение напомнило милых бабушек и прабабушек. В сундуках хранили приданое! Плетеными были и небольшой шифоньер, и даже диван, покрытый толстым, мягким шелковым пледом. Неплетеным был лишь комод – изящный, старинный, с гнутыми боковыми стенками и медной фурнитурой. «Чиппендэйл»! Наверное, бук. Даже стоящий на комоде современный музыкальный центр не вызывал диссонанса.

– Да, комод рода Богдановичей. Мы использовали в реставрации мебели уцелевшие буковые, грабовые и ореховые детали. Какие-то плетения «нанизаны» на эти, чаще фанерованные детали. А само плетение выполнил местный мастер из нашей ивы. Ива здесь повсюду, – сказала девушка.

Она поставила Вагнера, затем Прокофьева, достала из комода два фотоальбома, кожа на которых была настолько потертой, что могла помнить еще Александра III. Запах тоже был из XIX века, очень трогательный.

Андрей Петрович листал альбомы. Все молчали. Затем посмотрели старинные гравюры, литографии, большей частью касавшиеся морских путешествий предков хозяев.

Андрей понимал это молчание: рассказывать об этих красавцах в мундирах и сюртуках и красавицах в мехах и кружевах было пока преждевременно. Это и так был акт доверия!

– Кстати, Прокофьев замечательно играл еще и в шахматы, – заметил Андрей. – Сделал ничьи с великими Ласкером и Капабланкой. И вообще, был очень самоуверенным человеком.

Пани Мария всё это время весьма серьезно посматривала на Андрея Петровича, как обычно изучая его. Но тут с уважением произнесла.

– Вы, Андрей Петрович, весьма образованный человек. И слог в вашей повести – я почитала немного – очень хорош! И пора поговорить.

– Спасибо, – промолвил Андрей.

– Днем позвонила Вера: куплены два билета до Мальты, туда и обратно, сроком на неделю. Вылет через два дня. Вы готовы, Андрей Петрович, через сутки отправиться в путь? Тетради Георга потребуют еще вашего внимания… – Мария Родиславовна запнулась. Она волновалась.

– Да, готов. Последнюю тетрадь я хотел бы взять с собой. Я как раз работаю с ней. И еще… – он сделал паузу, обдумывая фразу.

– Нет, тетрадь брать нельзя – нужно успеть прочесть здесь. А об этом вашем «и еще» не следует беспокоиться. Вера Яновна едет в командировку, и вы тоже. У нее научный договор с мальтийскими архивистами и грант. Так что в средствах вы не будете стеснены. Вы – привлеченное к работе научное лицо.

«Научное лицо» приобрело более уверенный вид.

Мария Родиславовна снова посмотрела на него испытующе.

– Давайте отдыхать. Спокойной ночи, молодые люди, – и ушла.

– Спокойной ночи, Андрей Петрович, – сухо сказала Ирина. – Сегодня я не пойду гулять перед сном. Мне нужно поразмыслить над… одной главой из вашей повести.

– Спокойной ночи и плодотворных размышлений, – ответил Андрей и улыбнулся на прощание.

Он чувствовал усталость, пошел к себе и быстро уснул. Размышлять о чём-либо ему не хотелось. Утро вечера мудренее!