Магония

Глава 3 {АЗА}

Я просыпаюсь в половине пятого, вся в поту и до смерти перепуганная. Меня мучает кашель, в груди бешено стучит сердце, а кожа как будто вот-вот лопнет. Шатаясь, я бреду в ванную, чтобы посмотреться в зеркало. Выгляжу я как обычно, разве что лицо исказила боль.

Я засыпаю, и до самого утра мне снятся странные лица и перья, я задыхаюсь, у меня возникает ощущение, будто мне закрыли рот и нос, будто что-то попало мне в легкие. Когда я снова просыпаюсь, на часах уже семь. Восходит солнце. Я захлебываюсь кашлем, но стараюсь себя успокоить.

В собственной коже мне тесно, как будто она слишком туго натянута на кости и сейчас порвется. Во рту тоже какое-то странное ощущение, а кашель стал намного хуже, чем вчера.

Школа отменяется. Вместо этого меня везут в больницу, где я надеваю свой собственный белый халат без спинки, на котором вышито мое имя, – мелочь, а приятно – и свои собственные тапочки. Я люблю обыгрывать подобные ситуации в воображении. В больнице я чаще всего представляю себя гостьей на черно-белом балу Трумена Капоте. На мне белоснежное шелковое платье с нижней юбкой и открытой спиной и, может быть, еще элегантная вуаль, сотканная из души Одри Хепберн. Вот только сомневаюсь, что на этой гламурной вечеринке гости сверкали ягодицами. Ничто не сравнится с тем чувством, которое испытываешь, садясь попой на холодный смотровой стол.

Впрочем, это детская больница, так что тут встречаются случаи и похуже моего. Мне случалось наблюдать, как вокруг коек быстро задергивают занавески, и слушать доносящиеся из-за них рыдания родителей. Мне доводилось видеть и сотрудников благотворительного фонда исполнения желаний, которые шатались по больничным коридорам в пестрых костюмах, ожидая, когда их позовут к пациентам, и больных детей, которые выглядели такими счастливыми, будто с приходом клоуна весь мир перевернулся и, когда они уже отчаялись, дал им все, чего они только могли пожелать.

Как показывает практика, больше всего на свете больные дети хотят создать видимость, что они такие же, как все. Как-то раз в больницу приехал один вечно лохматый певец в красных кожаных штанах, на котором повернуты все современные подростки. Я видела, как он направлялся в одну из палат, чтобы исполнить чье-то желание. Спустя некоторое время он вышел оттуда в состоянии когнитивного диссонанса.

Классическая ошибка: он, понимаете ли, притащился сюда в полной уверенности, что сотворит чудо, и слепые тотчас прозреют, а мертвые воскреснут, – но жизнь устроена иначе. Знаменитости, что бы они там себе ни думали, не обладают волшебной силой.

Из-за угла выбегает малыш. Он абсолютно лысый и пищит, как большой голодный птенец. К счастью, он гонится за клоунессой, а не удирает от доктора, хотя такие душераздирающие сцены здесь тоже случаются.

Клоунесса останавливается в дверях кабинета и принимается жонглировать разноцветными помпонами, пытаясь меня развеселить. Трехлетний пациент восторженно хлопает в ладоши и радостно смотрит на меня своими огромными глазищами. Хоть я сегодня и не в духе, но при виде этой парочки не могу сдержать улыбки.

Несмотря на то, что я поставила себе за правило никогда не брататься с другими несчастными потерпевшими, к приходу врача малыш уже сидит у меня на коленях, а клоунесса попеременно пускает мыльные пузыри и играет «Где-то над радугой» на губной гармошке. Мне приходится слушать эту песню из года в год, хотя, на мой взгляд, это не лучший выбор для детской больницы. Вряд ли пациентам будет приятно воображать, что после смерти их забросит за радугу, где синяя птица подвесит их за лодыжки над бездной.

Ну ладно, это еще не худший вариант. Да и малыш с довольным видом слушает и подпевает. И вообще, у нас обоих все могло сложиться гораздо хуже. А так мы ходим, разговариваем и кашляем, почти как нормальные люди.

Когда в кабинет заходит доктор Сидху, клоунесса уносит малыша в лабиринт больничных коридоров. Доктор принимается простукивать мою грудную клетку и слушать легкие, как будто она любопытная соседка, которая шпионит за жильцами квартиры напротив.

Вот только доктор Сидху не обычная соседка, она умеет смотреть сквозь стены. Выражение лица у нее остается неизменным, но как раз по этой самой неизменности я понимаю: что-то не так.

– Надо же, – говорит она.

– Что «надо же»?

Доктора Сидху я знаю с малых лет, и она никогда не говорит «надо же». К тому же со всеми странными особенностями моего тела, в котором даже органы расположены не там, где нужно, она уже давно знакома.

По одной версии врачей, у меня еще во младенчестве все органы в грудной полости стали смещаться и из-за этого я практически не могла самостоятельно дышать. Одно легкое у меня сильно наклонено к центру грудной клетки, а ребра гораздо гибче, чем у нормального человека.

Из-за Клайва-Подонка грудь у меня плоская, ребра выпирают, а легкие перекошены – в остальном же я просто богиня.

– Какой-то необычный звук. Помолчи.

Мне совсем не хочется молчать, но доктор Сидху строго смотрит на меня, и я повинуюсь. Постоянная болтовня во время приема только выводит ее из себя. Она замахивается стетоскопом, словно это лассо, и начинает слушать мое сердце. (Сердце у меня тоже заметно смещено, и ему всегда не хватало места. Мы уже свыклись с этим проклятьем, но да благословит Господь того отважного доктора, который примется слушать мое сердце в том месте, где его нет. Некоторые уже пробовали – я специально их не предупреждала, чтобы посмотреть, какие у них будут лица, когда они с перепугу решат, что этого важного органа у меня вообще нет.) Доктор Сидху ведет меня на рентген, а потом ненадолго исчезает, чтобы изучить снимок.

– МРТ, – говорит она, вернувшись.

Шикарно. За дверью папа, наверное, весь съежился от страха.

– Все нормально, – говорю я ему, когда меня привозят в комнату ожидания в инвалидном кресле (таковы правила больницы). Меня загружают в тоннель томографа, предварительно снабдив затычками для ушей, но они не могут полностью заглушить хлопки, щелканье, шипение и трели, которые издает аппарат, пока сканирует мои внутренности.

Иногда во время МРТ я представляю, что я кит, который плавает на большой глубине, слушая песни и перезвон своей китовой семьи. Сегодня в шуме МРТ мне слышится только одно: Аза, Аза Рэй.

Этот призыв доносится откуда-то извне. Или изнутри? Как же это невыносимо!

– Задержи дыхание – говорит оператор МРТ. – Постарайся не кашлять.

Я стараюсь не кашлять. Я представляю, что я уже не кит, а гигантский кальмар. Мигает свет, все свистит, хлопает и гудит, отчего у меня появляется чувство, что я должна уловить в этом шуме какой-то звук. Я где-то читала, что глубоководных животных, пользующихся эхолокацией, иногда сбивают доносящиеся с суши звуки. Поэтому так много китов выбрасывается на берег. А еще где-то я читала о звуковом хаосе, о том, что антропогенные шумы нарушают гармонию природы, и теперь из-за атональности окружающей среды люди начинают сходить с ума. Может быть, я и так уже спятила.

Аза, выйди на улицу.

Я нажимаю на кнопку вызова.

– Вы это слышали?

– Что? Ты про отвратительный шум? Ты же знаешь, какие тут звуки, лапочка, ты тут уже тысячу раз была, – говорит Тодд, приветливый оператор МРТ-сканера.

Тодд всегда дает мне дополнительную грелку, перед тем как поместить меня в томограф. Он подрабатывает в клинике лазерной эпиляции, где ему приходится сражаться с волосяными фолликулами, – за это я его и люблю. У него в запасе много занимательных историй об удалении нежелательных усиков с женских лиц. В клинике лазерной эпиляции все пациенты безумно благодарные. Здесь же пациенты постоянно ворчат. МРТ никому особого удовольствия не доставляет, и к тому же здесь все больны. – Почти закончили. У тебя там все нормально?

Оказывается, у меня все совсем не нормально, потому что стоит мне только сказать «да», как снова раздается тот самый свист:

Азапослушайпослушайазаазазазапослушайвыйдинаулицу.

Я стискиваю зубы, сдерживаю кашель и беру себя в руки. Это дается мне нелегко.

Когда я вылезаю из аппарата, все смотрят на меня с недоумением и на лицах у них написано: «Какого черта?» Так обычно не встречают человека, который только что сделал МРТ. Со вздохом Тодд похлопывает меня по плечу.

– Никому не говори, что я тебе это сказал, но, по сути, у тебя в левом легком перо.

– У меня выросло перо?

Разумеется, у меня не могло вырасти перо. Но это первое, что приходит мне в голову.

– Мы думаем, что ты вдохнула перо, – уточняет Тодд. – Это объяснило бы кашель.

Сомневаюсь. Такие вещи обычно замечаешь. Допустим, ты делаешь глоток воздуха и вместе с ним вдыхаешь перо, причем такое крупное, что его видно на снимке. Ты не можешь, ты просто НЕ МОЖЕШЬ этого не заметить.

Поддавшись моим уговорам, операторы показывают мне томограмму. Все верно: на снимке перо размером с мой мизинец. Оно, должно быть, выпало из подушки – другого объяснения быть не может – вот только перьевые подушки у меня в комнате не водятся. У того, кто положил ее мне в постель, будут большие неприятности. (Это могла быть только Илай. Мы с папой потрясены.)

Я не думаю о голосах, которые мне слышатся.

Я не думаю о небе.

Я не думаю о том, что все происходящие со мной события предвещают скорый конец света. Страх перед концом света, как мы знаем, говорит о нарушении работы головного мозга, а мозг всегда был единственным моим исправным органом.

– Вы уже нашли какое-то объяснение? – спрашивает папа, но у операторов нет ответа.

– Доктор Сидху вызовет тебя для дальнейшего обследования, – говорит Тодд. – Я серьезно: не говори ей, что видела снимок.

Конечно, снимки мне показывают уже не первый год – и не только снимки, а вообще все, что бы я ни попросила. Так бывает, когда ты пациент по жизни. Опыт анализа МРТ-снимков у меня даже больше, чем у Тодда. Но как бы то ни было, а вся эта история с пером приводит меня в неописуемый ужас.

Я вижу, что Тодд тоже волнуется. Он тихонько что-то насвистывает, но вместо того, чтобы успокоить, наоборот, только вселяет в меня панику.

В его свисте, конечно, не кроется никаких слов или посланий.

Конечно, нет. Вот только я теперь слышу слова в каждом свисте. Каждый звук для меня наполнен смыслом: скрип пола под ногами, протяжный стон дверей.

Я забираю одежду и металлические предметы и начинаю одеваться. Серьги, цепочка, лифчик, в котором нет нужды.

Аза, выходи на улицу.

Эти слова я слышу вперемежку с птичьим пением.

Я твержу себе, что все это никак не связано с моими страхами, с моими кошмарами и опасениями.

Все это ничего не значит.

Вообще ничего.