Магония

Глава 1 {АЗА}

Я хронический пациент.

Вот что я говорю людям, когда нет настроения отвечать на всякие дурацкие вопросы. Это моя дежурная шутка.

Она пресекает любые попытки завести со мной разговор, а заодно избавляет собеседника от необходимости подавлять зевки и делать сочувствующий вид. А если сдобрить ее извиняющейся улыбкой, больше похожей на гримасу отчаяния, то беседа гарантированно закончится ровно через пять секунд.

Аза: «Да со мной ничего такого серьезного. Не переживайте. Я просто хронический пациент».

Собеседник: «Э-э… м-м… а-а. Сочувствую. То есть поздравляю. Вы же сказали «ничего серьезного»! Это же хорошо!»

Аза (скривившись): «Спасибо, что поинтересовались. Это страшно мило с вашей стороны».

Подтекст: Это нисколько не мило. Отвяжитесь наконец.

После этого расспросы обычно прекращаются. В отличие от близких посторонние люди по большей части ведут себя тактично. Хотя замещающему учителю, на глазах у которого у меня начался такой сильный приступ кашля, что пришлось вызывать «Скорую», подобная деликатность, должно быть, далась нелегко.

Люди не хотят напоминать мне о том, что я, несомненно, и так знаю. И, поверьте, я действительно об этом знаю. Не глупите. И меня за идиотку не принимайте.

Это вам не «Маленькие женщины». Бесс, вся такая милая и болезненная, всегда вызывала у меня рвотный позыв. И главное, никто не догадывался, что она умирает, хотя это было совершенно очевидно. В таких книгах стоит только кому-нибудь закутать вас в одеяло, а вам невзначай слабо улыбнуться в ответ – все, вы покойник.

Поэтому слабо улыбаться я себе не позволяю, даже если действительно чувствую слабость. Иной раз лучше вообще сделать вид, что все в порядке. Не хочу превратиться в прикованного к постели больного, который доставляет всем одни лишь неудобства.

Пиф-паф, умер ты. Закрывай глаза и спи.

Примечание. Инвалид. И кто только придумал называть тяжелобольных людей словом, которое происходит от прилагательного со значением «недействительный»?

Итак, тема смерти регулярно всплывает в моем присутствии. Взрослые не любят говорить о смерти. Честное слово, я и сама не люблю о ней говорить – в отличие от своих сверстников.

Они только ее и обсуждают: СМЕРТЬ СМЕРТЬ СМЕРТЬ. Их разговоры похожи на нескончаемый репортаж обо всех трагических происшествиях на земле. Они просто до неприличия очарованы смертью.

Ничего, что некоторые из нас – те, кто, скажем, смертельно болен, – не так уж сильно ею очарованы? Ничего, что некоторым из нас не так уж приятно находиться в одном помещении с людьми, которые постоянно обсуждают смерть знаменитостей – от передоза, в автокатастрофе или в результате загадочного нервного срыва?

Подростки любят плакать и мелодраматично рассуждать о том, что и в нашем возрасте люди умирают. Это я вам говорю как человек осведомленный в подобных вопросах, как человек, годами игравший роль Той Самой Девочки, С Которой Я Был Близко Знаком И Которая Однажды Трагически Умерла.

Правда, я еще не умерла. Я все еще тут, и именно поэтому меня так раздражают все эти романтизированные готические фантазии о смерти.

Взрослые говорят о ней куда менее охотно. В мире взрослых смерть – это своего рода Санта-Клаус, только у него все наоборот. Он забирает подарки и с большим мешком за плечами карабкается вверх по трубе, а затем садится в повозку, запряженную восьмеркой оленей, и увозит с собой всю твою жизнь: воспоминания, и бокалы для вина, и кастрюли, и сковородки, и свитера, и горячие бутерброды с сыром, и бумажные платки, и эсэмэски, и уродливые комнатные растения, и шерсть трехцветных кошек, и помаду, израсходованную только наполовину, и нестиранное белье, и письма, которые ты старательно писала от руки, но так и не отправила, и свидетельства о рождении, и сломанные кулоны, и одноразовые носки, которые протерлись за то время, пока ты носила их в больнице.

И записки, которые ты вешала на холодильник.

И фотографии парней, по которым ты сохла.

И платье, в котором ты пришла на школьный вечер, где в итоге танцевала одна, – еще до того, как стала слишком слабой для таких нагрузок и начала от них задыхаться.

И, наверное, там же будет твоя душа или что-то вроде того – впрочем, об этом всерьез размышлять не стоит.

В любом случае в Санта-Клауса взрослые не верят и очень стараются не верить в Санта-Клауса Наоборот.

В школе вся эта ситуация с редкой болезнью и неминуемой гибелью придала мне загадочности в глазах сверстников. В реальном мире я стала самой настоящей проблемой. Щелк – взволнованный взгляд, щелк – озабоченное лицо. «Может быть, тебе, Аза, с кем-нибудь поговорить о том, что ты чувствуешь?» А вместо гарнира совсем уж неудобоваримые советы: а-может-обратишься-к-Богу-психологу-антидепрессантам?

Есть еще такой вариант: а-может-вера-целители-травы-кристаллы-йога? А ты не пробовала заниматься йогой, Аза, нет, ну правда, не пробовала, потому что йога помогла одному знакомому моих знакомых, который должен был умереть, но в итоге не умер, и все благодаря позе собаки мордой вниз?

Нет. Я не пробовала заниматься йогой, потому что йога меня не вылечит. Моя болезнь – Тайна, и не просто Тайна, а самый настоящий Бермудский треугольник, только еще и солнечный свет туда не доходит.

Загадка. Неизвестность.

Каждое утро я пригоршнями глотаю таблетки, хотя никто точно не знает, что же со мной такое. Вот такая у меня редкая болезнь. («Насколько редкая?» – спросите вы.)

Настолько редкая, что, сколько бы раз у меня ни брали кровь на анализ, сколько бы тестов ни делали, сколько бы предметов мне ни совали в глотку, сколько бы раз меня ни отправляли на рентген, МРТ и УЗИ, сколько бы ни брали мазков, точного диагноза поставить так и не удалось.

Настолько редкая, что если бы про меня и мою болезнь сочинили песню, то это была бы баллада о неразделенной любви с припевом на манер: «Детка, мне нужна только ты, ты одна». Помимо столь завидного постоянства моя болезнь славится еще и настырностью и, подобно упрямому кавалеру, терпеливо ждет, пока я не прекращу сопротивляться и не упаду в ее объятия.

Настолько редкая, что пока что я единственный человек на земле, которому достался этот подарок судьбы.

Вам может показаться, что я преувеличиваю. Но нет, болезнь моя настолько редкая, что ее назвали синдромом Азы Рэй.

В честь меня, Азы Рэй Бойл.

По-моему, это неправильно. Я не хочу, чтобы болезнь стала моим двойником, не хочу обрести бессмертие, став случаем из медицинской практики, не хочу, чтобы мое имя еще сотню лет произносили студенты-медики. Ученые из лаборатории просто взяли и отправили доклад, в котором болезнь названа моим именем, в журнал «Природа», а МЕНЯ никто и не подумал спросить. Я бы им этого не разрешила. Я бы сама хотела придумать название своему недугу. Мне вот нравится вариант Подонок, хотя Элмер или Клайв тоже звучат довольно отвратительно.

На самом деле я не очень люблю обсуждать смерть и все, что с ней связано. У меня нет депрессии, просто с тех пор, как я себя помню, вся моя долбаная жизнь идет наперекосяк.

Да, мне разрешают выражаться, если того требует случай. А моя болезнь определенно заслуживает самых ярких эпитетов. Почему? Потому что я заперта в собственном теле, там тесно и негде развернуться, и болезнь меня победит. Ладно, давайте не будем больше говорить о том, чего нельзя исправить. Я модификация девочки-подростка – по крайней мере, так я себя называю, когда хочу объяснить человеку кое-что, о чем мы оба предпочли бы и не упоминать, чтобы раз и навсегда разделаться с этой темой и перейти к более стоящим.

Разумеется, я знаю, что выгляжу неважно. Не стоит так озабоченно на меня смотреть. Знаю, что вам хочется помочь мне, но это невозможно. Знаю, наверняка вы хороший человек, но, серьезно, хватит уже. С посторонними я готова обсуждать что угодно, только не это.

Но где же факты? В чем заключается Элмер/Клайв/Подонок/синдром Азы Рэй и как я с ним живу? Живу я в помещениях, где нет пыли. Так было практически всю мою жизнь. Когда я появилась на свет, я была здорова и (в теории) совершенна. Почти что год спустя мои легкие вдруг перестали понимать, что такое воздух.

Однажды утром, заглянув в мою комнату, мама увидела, что у меня начался приступ. Она не растерялась (это же все-таки моя мама) и принялась делать мне искусственное дыхание. Она поддерживала во мне жизнь, пока меня не доставили в больницу, где меня подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, который тоже едва справлялся с этой задачей. Мне дали лекарства, а концентрацию кислорода в воздухе понизили вместо того, чтобы повысить. И стало немного лучше.

Точнее сказать, намного лучше, ведь я до сих пор жива. Но такого прогресса все равно было недостаточно. В детстве я, казалось, сотню лет спала внутри капсул из прозрачного пластика с торчащими из них трубками. Помню, как засыпала в одних помещениях, а глаза открывала в других; помню бесконечные осмотры у врачей; помню, как вращалась красно-белая мигалка и вопила сирена – и так снова и снова. Вот так и приходится жить, если тебе посчастливилось заболеть Клайвом.

Выгляжу я странно, и внутри у меня все не так, как у других. Для докторов я чудо природы, потому что у меня отклонения во всем организме и по всему телу, всюду, кроме мозга, который один, насколько можно судить, остался в полном порядке.

Слышали про людей, страдающих от нарушения химического баланса мозга? Хотя бы этой напасти я избежала. Я не просыпаюсь по ночам от панического страха перед концом света, меня не посещает желание откусить себе пальцы, да и допиваться до комы тоже не особенно хочется. При таком раскладе иметь мозг, который почти всегда тебя слушается, чего-то да стоит.

Во всем остальном я настоящая диковинка – меня впору показывать на Всемирной выставке. (А как было бы здорово, КАК БЫЛО БЫ ЗДОРОВО, если бы вместо Всемирной выставки провели ярмарку уродцев, желательно неподалеку от места, где я живу. Там были бы целые ряды павильонов с разочарованиями и огромные неработающие конструкции. Вместо летающих машин там были бы автомобили, ползающие на манер гусениц. В общем, никаких экспонатов в духе: «О господи, какое потрясающее будущее нас ждет!» – а совсем наоборот.)

Я стараюсь не поддаваться болезни, но она довольно настойчива. Попав к ней в лапы, я начинаю задыхаться и иногда даже падаю на пол, где бьюсь и издаю свистящие звуки, как нечисть, выловленная со дна пруда. Иногда я думаю: как жаль, что нельзя вернуться на это самое дно и начать все сначала где-нибудь в другом месте. И в другом теле.

Я втайне считаю – точнее, не совсем втайне, потому что периодически я озвучиваю эту мысль, – что я лишь по какой-то ошибке родилась человеком. Не могу я нормально функционировать.

А теперь мне уже почти шестнадцать, до дня рождения осталась всего неделя.

ШКОЛЬНАЯ МЕДСЕСТРА: «Ты самое настоящее чудо! Ты наше чудо!»

АЗА РЭЙ БОЙЛ: (делает вид, что ее сейчас стошнит)

Раз уж я все еще жива, я подумываю о том, чтобы устроить вечеринку. Шестнадцать лет – особая дата; вокруг нее всегда много шумихи. В шестнадцать все вдруг меняется, и ты оказываешься на своем месте в этом мире: на тебе розовое платье, ты целуешься с симпатичным парнем или исполняешь эффектный танцевальный номер.

Поправка: так происходит в кино. А что же случается в жизни? Я не знаю, да и стараюсь не задумываться над этим всерьез.

Кого бы я пригласила? Да ВСЕХ. Кроме тех, кого на дух не переношу. У меня достаточно знакомых, чтобы описать их словом «все», но если звать только тех, кого я действительно хотела бы увидеть, то список гостей сократится до пяти-шести человек. Можно было бы пригласить врачей, и он сразу бы вырос в несколько раз. На днях я поделилась этой мыслью с родителями, и теперь они пребывают в замешательстве, потому что надеялись, что хотя бы на этот раз я буду радоваться предстоящему празднику, как нормальный подросток. Мое отношение к жизни их всегда не устраивало.

Но будь я само совершенство, от этого стало бы только хуже, не находите? Чем больше у человека изъянов, тем меньше его будут оплакивать.

Дни рождения у нас никто не любит. Все члены семьи начинают беспокоиться, и даже растения выглядят встревоженными. У нас есть одно растение, которое умеет сворачиваться. Ему не позволено находиться со мной в одной комнате, но иногда я его навещаю. Стоит только дотронуться до его листьев, как они сразу же сморщиваются. Сейчас оно имеет как раз такой сморщенный вид, как будто говорит: «Отвяньте от меня».

Дошло?

Отвяньте. (Как смешно. Просто уморительно.)

Школа. Первый звонок. Я иду по коридору мимо миллиарда шкафчиков. Я опаздываю на урок без какой-либо уважительной причины – вот только уважительная причина у меня есть всегда.

Я поднимаю сжатую в кулак руку, и мы с Джейсоном Кервином, который тоже опаздывает, стукаемся костяшками пальцев. Он не подает виду, что заметил меня, и я поступаю так же. Только легкий удар костяшками. Мы с Джейсоном знакомы с пяти лет, он мой лучший друг.

На Джейсона не распространяются правила безопасности, которые ввели мои родители (и которые фактически сужают круг моего общения до круга семьи), потому что он наизусть знает порядок действий в любых чрезвычайных ситуациях.

Ему позволено сопровождать меня туда, куда не хотят тащиться мои родители, или туда, где они не хотят торчать с утра до вечера. С Джейсоном мы ходим по океанариумам, изучаем витрины с насекомыми и диорамы с чучелами в музеях естественной истории, заглядываем в антикварные книжные магазины, где книги можно листать только в перчатках и защитной маске, и часами пропадаем в подсобках коллекционеров-любителей, где хранятся засушенные бабочки, кости редких животных, а также анатомические модели в натуральную величину.

И так далее.

Джейсон никогда не говорит о смерти, разве что в контексте разных жутких, но очень крутых вещиц, ради покупки которых мы готовы перекопать весь интернет. А как же Все Физические Изъяны Азы Рэй? Джейсон о них даже не упоминает.

Второй звонок, а я все еще в коридоре. С невозмутимым видом я показываю нужный палец Дженни Грин. В волосах у нее розовая прядка, локти такие острые, что можно уколоться, а джинсы сто`ят не меньше, чем вполне приличная подержанная машина. В последнее время Дженни просто выводит меня из себя своим мерзким поведением. У нас с ней молчаливая война, потому что на этом этапе она уже не заслуживает слов, хотя недавно, переступив черту дозволенного, она много чего мне наговорила. Обзывать больную девочку? Вы что! Всем давно известно, что так делать нельзя.

В каком-то смысле я ее даже немного уважаю, ведь она пошла против правил и сделала то, на что у других не хватило бы смелости. Есть в этом что-то бунтарское. В последнее время набирает все большую популярность мнение, что я похожа на девочку-привидение с кровожадным взглядом из одного японского ужастика. Так вот, чтобы надо мной поиздеваться, на днях Дженни явилась в школу с белой пудрой на лице и голубой помадой на губах.

Дженни улыбается и шлет мне полный яда воздушный поцелуй, который я шлю обратно. Сегодня губы у меня и правда сине-фиолетовые, и это не на шутку ее пугает. Я содрогаюсь и делаю вид, что ловлю ртом воздух. Если уж мне выпала роль девочки-привидения, надо извлечь из этого хоть какую-то пользу. Дженни смотрит на меня с таким видом, будто я играю не по правилам, и в отвращении убегает на урок.

Далее следует бесцельная остановка у шкафчика и медленная прогулка по коридору. По пути я заглядываю в чужие классы через окошки в дверях, в которые вставлена проволочная сетка, чтобы такие, как я, не шпионили за нормальными людьми.

Почувствовав, что я наблюдаю за ней, моя младшая сестра Илай поднимает голову от тетради, в которую записывает лекцию по алгебре. Я вскидываю кулаки и изображаю рок-звезду. В это время дня никто не может наслаждаться такой неограниченной свободой, как я: привилегия больной девочки. Илай закатывает глаза, а я продолжаю свой путь, совсем чуть-чуть покашливая – ничего серьезного.

Я захожу в класс спустя семь минут после того, как отметили всех присутствующих, и мистер Гримм высоко поднимает брови. Он зовет меня «Неизменно Непунктуальная Мисс Аза Рэй», и, да, Гримм – это его настоящая фамилия. Глаза у него подслеповатые, как у летучей мыши, а еще он носит очки в толстой оправе и тоненький хипстерский галстук, но такой имидж ему совсем не идет.

Мистер Гримм довольно мускулист; это заметно даже несмотря на то, что он никогда не засучивает рукава. Рубашка так натягивается у него на бицепсах, что вот-вот треснет, из чего я заключаю, что личной жизни у него нет, а свободное от работы время он посвящает поглощению протеиновых коктейлей.

Судя по его внешнему виду, ему самое место в школьном спортзале, а не у доски, правда, стоит ему только открыть рот, как он сразу превращается в ходячую энциклопедию. Еще мне кажется, что у него есть татуировки, которые он всячески пытается скрыть – например, с помощью тонального крема и длинных рукавов. Сделать перманентное тату в виде черепа/корабля/голой дамочки (?), пожалуй, не самый дальновидный поступок, если ты учитель. Приходится все время ходить со спущенными рукавами и застегнутыми манжетами.

Мистер Гримм пришел к нам в школу только в этом году. Он довольно молод, если, конечно, тридцать лет можно назвать молодостью. Но татуировка – это интересно. Трудно угадать, что на ней изображено, потому что я даже не представляю ее размеров.

Как подумаю о ней, сразу самой хочется что-нибудь набить. Хочу себе татуировку еще неприличнее, чем у него.

Мистер Гримм постоянно жалуется, что, если бы только я оторвалась от своих книг и начала внимательно слушать его лекции, я смогла бы раскрыть свой потенциал. Но причитает он напрасно, ведь у нас в школе от силы человека четыре читают книги, и я одна из их числа.

Знаю, звучит занудно. Да, я люблю читать, хотите – забросайте меня камнями. Я могла бы сказать, что выросла в библиотеке и книги были моими единственными друзьями, но нет, из милосердия к окружающим ничего такого я не делала. Я не вундеркинд, да и в волшебницы не гожусь. Я – это просто я. И я люблю читать. Нельзя сказать, что книги – мои единственные друзья, но мы с ними определенно на короткой ноге. Вот и все.

Слушать лекцию мистера Гримма у меня нет необходимости. Про что бы он там ни вещал, я это уже читала. Вот сегодня, к примеру, мы проходим «Старик и море».

Один одержимый малый, большая рыбина и череда грандиозных провалов. Интересно, сколько поколений старшеклассников подвергались подобным литературным пыткам?

И все ради чего? Разве кому-нибудь из нас когда-нибудь придется вступить в смертный бой с большой рыбой? Какой в этом смысл?

«Моби Дика» я, кстати, тоже читала. Это еще одна вариация на тему «один одержимый малый, большая рыбина, таксономии скорби и обманутых надежд».

Знаю-знаю, кит = не рыба, а млекопитающее. Однако же киты всегда служили прототипом для «историй о больших рыбах», и это вполне закономерно, потому что род людской всегда все путает.

Я прочитала всего «Моби Дика», даже те главы, которые все пролистывают, и могу с исчерпывающей полнотой рассказать вам, как производить фленшеровку. Но, поверьте, лучше вам об этом не знать.

Ну же, мистер Гримм, спросите у меня что-нибудь из «Моби Дика». Давайте.

Где-то около месяца назад он так и сделал, потому что был уверен, что «Моби Дика» я на самом деле не читала, и хотел поймать меня на лжи. Я пустилась в пространные рассуждения о том, что жизнь паршива, об аллегориях, океанах и напрасных надеждах, которые плавно перетекли в обсуждение приключенческих фильмов о пиратах, казни путем прогулки по доске и женщин-космонавтов. Мистер Гримм был одновременно восхищен и раздражен. Он поставил мне зачет, без которого я бы и так обошлась, а потом назначил наказание за срыв урока, что, если честно, вызывает уважение.

Я бросаю взгляд на Джейсона Кервина, который сидит за соседней партой. Он устроился поудобнее и читает книгу в твердой обложке под названием «Сон, или Посмертное сочинение о лунной астрономии» Иоганна Кеплера: полный текст с комментариями». На обложку помещено крупное изображение лунной поверхности. Книжка выглядит старой и потрепанной, он явно взял ее в библиотеке.

Интересно, о чем она?

Я протягиваю руку и беру у него книгу, чтобы почитать описание. «Сон» считается первым научно-фантастическим романом, говорится в аннотации, а написан он был в двадцатых годах семнадцатого века. Это рассказ о путешествии на Луну, который ведется от лица астронома. Кроме того, Кеплер выступает в защиту учения Коперника, а дабы его не обвинили в ереси и не казнили, он прибегает к шифру. Лишь много лет спустя люди поняли, что фрагменты повествования, которые все приняли за фантастику, заключали в себе уравнения Кеплера и его представления о строении мира.

Пять баллов! Вот вам и летающая ведьма с чужой планеты.

Я в полном восторге. Такие книги я обожаю и сама мечтаю когда-нибудь написать нечто подобное. Еще меня всегда привлекали вымышленные языки и разного рода загадки. Хотела бы я стать криптографом. Впрочем, до настоящего криптографа мне еще далеко, а пока что я, что называется, энтузиаст. Или, если угодно, любитель. А вообще, когда меня интересует какая-либо тема, я просто тщательно изучаю ее в интернете минут пятнадцать, а потом сбиваю собеседника с толку уверенным тоном.

Поэтому люди думают, что я умнее их. В результате вместо того чтобы толпиться вокруг меня с вопросами, они просто оставляют меня в покое. По сути, я не даю им возможности спрашивать обо всей этой ситуации со смертельной болезнью.

– Отдай, – шепчет Джейсон. Мистер Гримм бросает на нас гневный взгляд.

Я прикидываю, как утихомирить родителей, чтобы они не устраивали грандиозную вечеринку в честь моего дня рождения. Похоже, они нарисовали в своем воображении картину с катанием на роликах, клоунами, большим тортом и воздушными шариками, как было, когда мне исполнилось пять лет.

На тот праздник пришли всего лишь две девочки – и то только потому, что их заставили мамы, – и Джейсон, который вообще явился без приглашения. Мало того что он целую милю один шел до моего дома, так он еще и оделся с иголочки: на нем был костюм аллигатора, оставшийся еще с Хеллоуина. Джейсон не удосужился сказать своим мамам, куда собирается пойти, поэтому, решив, что их сына похитили, они вызвали полицию.

К роллердрому подъехала группа быстрого реагирования, и на каток ворвались копы. В этот самый момент и стало понятно, что нам с Джейсоном суждено быть друзьями. А он все кружился на роликах в своем костюме аллигатора, волоча за собой длинный зеленый хвост, пока его не попросили снять верхушку костюма и показать лицо.

Не такой уж и плохой выдался праздник.

Однако же для шестнадцатилетия у меня есть идея получше. Я рисую свой замысел в тетради: мертвый клоун, громадный многослойный торт; я выпрыгиваю из торта, и тут за мной прилетает воздушный шар; из корзины шара свешивается веревка, я забираюсь по ней и улетаю в далекие края. Навсегда.

Сколько страданий можно было бы избежать! Разве что клоун, умерший не по своей воле, от такой развязки ничего не выигрывает.

Кажется, мой смешок услышал мистер Гримм.

– Что вас так позабавило, мисс Рэй? Поделитесь с нами, давайте все вместе посмеемся.

Ну почему учителя всегда используют эту фразочку? Все остальные с облегчением поднимают головы, радуясь законному поводу отвлечься от выполнения теста. Джейсон усмехается. Неприятности как ничто другое помогают скоротать учебный день.

– Вам правда интересно? – спрашиваю я. Сегодня ко мне лучше не приставать. – Я тут размышляла о смерти.

Мистер Гримм смотрит на меня с явным раздражением. Я уже как-то использовала эту реплику у него на уроке. Это блестящий способ избежать наказания – каждый раз, когда я его применяю, учителя тают, словно мокрые ведьмы. Но мистера Гримма не проведешь, поэтому-то он мне и нравится. Он видит меня насквозь, потому что действительно смотрит, что само по себе уже необычно. Обычно никто ко мне не приглядывается. Люди боятся, что моя недолговечность их травмирует.

Помните пластиковую капсулу, в которой я провела почти все свои ранние годы? Она никуда не делась, просто стала невидимой. И теперь сделана уже не из пластика, а из чего-то гораздо более твердого.

– В контексте какого литературного произведения ты размышляла о смерти? – спрашивает мистер Гримм. От него пощады не жди.

– Как насчет «Бури»? – говорю я, потому что она есть в списке литературы и вот-вот на нас обрушится. В этом семестре у нас что ни книга, обязательно про океан. – Утонувшие близнецы.

– Близнецы были в «Двенадцатой ночи», а не в «Буре», и они вообще-то не утонули. Попробуй еще раз, Рэй.

Какой позор. Как же мне выкрутиться?

– Сыграй еще раз, Сэм, – говорю я в ответ. Разумеется, называть мистера Гримма по имени нам не разрешается. Затем я прибегаю к своему излюбленному методу: скормить слушателям один факт (в Википедии чего только не узнаешь), который создаст видимость глубоких познаний.

– Только это неверная цитата, – продолжаю я. – В действительности фраза звучит так: «Сыграй ее, Сэм». Но людям хочется побольше романтики и поменьше приказного тона.

Гримм страдальчески вздыхает.

– Ты «Касабланку»-то хоть смотрела? Ребята, через десять минут сдаем работы. Я бы на твоем месте, Аза, все-таки приступил к тесту. И не называй меня Сэмом – меня зовут Сэмюэл. Сэмом меня зовут только те, кто меня плохо знает.

Победа за ним, ведь он совершенно прав. «Касабланку» я, конечно же, не смотрела. Та цитата была моим единственным козырем. Я сдаюсь, беру в руки карандаш и принимаюсь за старика с марлином.

Сэмюэл. Кому в наше время взбредет в голову назвать ребенка Сэмюэлом? Я раздумываю, стоит ли вставить здесь ремарку о псевдонимах: Сэмюэл Клеменс, он же Марк Твен, автор «Жизни на Миссисипи», недавно мной прочитанной, – но воздерживаюсь. В последний раз, когда я решила поумничать, у нас началась словесная дуэль, а сейчас, судя по ощущениям в груди, я вряд ли смогу парировать его удары, не раскашлявшись.

За окном назревает гроза: по стеклам бьют ветки деревьев, а ветер бешено хлопает створками жалюзи – в этом здании вообще все старое и давно протекает.

Джейсон кидает мне на парту записку (потому что мистер Гримм всегда поднимает голову, как только у кого-нибудь начинает вибрировать телефон). В записке говорится: Гигантский кальмар. Завтра в пять. У тебя дома.

Мы собирались посмотреть видеозапись еще пару дней назад, но у меня начался такой сильный приступ кашля, что пришлось ехать в больницу. Это было паршиво.

Выражение лица хирурга, наблюдавшего за мной, пока я отходила от анестезии после эндоскопии, было для меня уже привычным: Вот это да, такого я еще не видел.

Мутант, написала я в блокноте, который мне вручили медсестры.

Хирург посмотрел на меня, а потом рассмеялся.

– Нет, – сказал он. – Вы, юная леди, у нас особенная. Мне еще никогда не доводилось видеть такие связки. Из вас бы вышла отличная певица.

Если бы только я могла нормально дышать, написала я в ответ. У него хватило такта изобразить смущение.

В знак солидарности Джейсон тоже не стал смотреть запись с кальмаром. Сначала он, правда, попытался уговорить медсестер включить ее прямо в больнице, но они отказались. В отделении экстренной медицинской помощи работают поистине бескомпромиссные люди.

Раз уж мы заговорили об океане и его обитателях, замечу, что запись, которую раздобыл Джейсон, – это первая видеосъемка гигантского кальмара в его естественной среде. Только представьте себе этого удивительного морского монстра с глазами размером с человеческую голову и телом длиной двадцать пять футов от плавников до кончиков щупалец. Это же в два раза больше, чем длина школьного автобуса. Вы только вдумайтесь: до этого момента гигантского кальмара, свободно плавающего на глубине, не видел никто и никогда. По-моему, это самое настоящее чудо, и, раз уж людям удалось увидеть такое, может быть, и в Лох-Нессе что-нибудь найдут. Может быть, весь мир наполнен всякими диковинными существами. Может быть, у нас еще осталась… надежда?

Каждый раз, когда я читаю, что исследователи обнаружили новый вид животного или новое природное явление, я все больше убеждаюсь: мы еще не все испортили на нашей планете.

До сих пор существовали видеозаписи только едва живых или однозначно мертвых гигантских кальмаров, но недавно один ученый погрузился на глубину в подводном аппарате и после длительных поисков заснял кальмара на камеру.

Один знакомый Джейсона имеет незаконный доступ к данным Вудс-Холского океанографического института в штате Массачусетс, и с его помощью Джейсону удалось отследить переписку института с членами экспедиции. Четыре дня назад он скачал видеозапись с кальмаром с институтского сервера и теперь только о ней и говорит.

С улыбкой на лице я смотрю на Джейсона, но он уткнулся в книгу. Только я собираюсь приступить к тесту, как прямо над террариумом с игуаной замечаю в небе какой-то предмет.

Он появляется всего на секунду, но кажется мне подозрительно знакомым, как будто я уже видела его во сне или на картине.

Это мачта с парусом.

Точнее, с двумя, с тремя парусами. С большими белыми парусами, развевающимися на ветру. И тут в грозовом небе показывается нос корабля.

И это просто…

У меня бывали галлюцинации, но такое я наблюдаю впервые. Недавно я читала о миражах в небе – кажется, они называются «фата-моргана».

Как-то раз один англичанин целых полчаса разглядывал Эдинбург, парящий над Ливерпулем. Но что могло дать такое отражение – в виде судна? Мы ведь находимся далеко от моря. Очень далеко.

Я дергаю мистера Гримма за рукав, и он с недовольным видом оборачивается. Я показываю пальцем в сторону окна.

Несколько мгновений он стоит неподвижно и пристально смотрит в небо, а затем снимает очки.

– Вот зараза, – говорит он.

– Что такое? – спрашиваю я. – Вы видите? Вы это видите?

Он мотает головой.

– Гроза, – говорит он и начинает резкими движениями закрывать жалюзи.

Как только жалюзи достигают подоконника и комната снова становится обычным школьным классом, я слышу свист, высокий, протяжный свист. Впрочем, это не совсем свист, а точнее, не только свист.

Аза, слышу я в свисте. Аза, ты там?