Игра со смертью

Бегство в леса

Случилось так, что в начале 1920 года я находился в сибирском городе Красноярске, раскинувшемся на величественных берегах Енисея. Эта река, рожденная в солнечных горах Монголии, несет свои животворные воды в Северный Ледовитый океан; к ее устью, в поисках кратчайшего торгового пути между Европой и Центральной Азией, дважды совершал экспедиции Нансен. Здесь, в глубоких сибирских снегах, меня и настиг промчавшийся надо всей Россией бешеный вихрь революции, который принес с собой в этот мирный богатый край ненависть, кровь и череду безнаказанных злодеяний. Никто не знал, когда пробьет его час. Люди жили одним днем и, выйдя утром из дома, не знали, вернутся ли еще под родную кровлю или их схватят прямо на улице и бросят в тюремные застенки так называемого Революционного комитета, зловещей карикатуры на праведный суд, организации, пострашнее судилищ средневековой инквизиции. Даже мы, чужие в этой охваченной смятением земле, не были застрахованы от преследований, и лично я неоднократно испытал их на собственной шкуре. Однажды утром, когда я сидел у одного из своих друзей, мне сообщили, что двадцать красноармейцев устроили засаду вокруг моего дома и хотят арестовать меня. Нужно было срочно уходить. Торопливо натянув на себя старую охотничью одежду друга и взяв немного денег, я выбрался через черный ход на улицу и, стараясь идти окольными путями, поспешил покинуть город. На окраине я уговорил одного крестьянина отвезти меня за небольшую мзду куда-нибудь подальше от населенных мест. Через четыре часа, покрыв верст тридцать, мы оказались в дикой чащобе. По пути мне удалось купить ружье, штук тридцать патронов, топор, нож, овчинный тулуп, чай, соль, сухари и котелок. Углубившись в тайгу, я набрел на заброшенную, наполовину выгоревшую хижину. С этого дня началась моя охотничья жизнь, но мне, разумеется, и в голову не приходило, насколько она может затянуться. На охоту я отправился уже на следующее утро, и мне сразу же повезло — подстрелил двух тетеревов. В лесу попадалось множество оленьих следов, значит, понял я, пищи будет достаточно. Но одиночество мое продолжалось недолго. Спустя пять дней, возвращаясь с охоты, я заметил, что из трубы моего жилища вьется дымок. Подкравшись поближе, увидел двух оседланных коней, а поверх седел — солдатские ружья. Двое безоружных мужчин были мне не страшны, и поэтому я, не мешкая, подбежал к лачуге и распахнул дверь. Солдаты испуганно вскочили со скамьи. Они оказались большевиками. Об этом говорили красные звезды на папахах и грязные красные нашивки на гимнастерках. Поприветствовав друг друга, мы уселись за стол. Солдаты уже успели заварить чай, и мы стали пить горячий, всегда желанный напиток, перекидываясь сло-вом-другим и недоверчиво поглядывая друг на друга. Чтобы усыпить их бдительность, я назвался охотником и сказал, что пришел издалека, прослышав, что здесь водятся соболи. Они, в свою очередь, сообщили, что их отряд бросили в леса вылавливать всех подозрительных.

— Понимаешь, товарищ, — сказал один из них, — мы ищем контрреволюционеров, чтобы потом пустить их в расход.

Мне это было ясно без слов. Как можно правдивее старался я играть роль простого охотника, не имеющего ничего общего с контрреволюционерами, а сам мучительно соображал, куда бежать после отъезда незваных гостей. Стемнело. В сумраке их лица показались мне еще неприятнее. Достав водку, они начали пить, постепенно все больше пьянея. Перебивая друг друга, они, то и дело срываясь на крик, спорили, кто больше уложил в Красноярске буржуев и пустил под лед казаков. Дело дошло до ссоры, но тут усталость взяла свое — их потянуло в сон. Внезапно дверь хижины широко распахнулась, и перед нами в клубах морозного воздуха вырос, словно лесной дух, высокий статный мужчина. Меховой тулуп делал его крепкую фигуру еще массивнее, на голове торчала лихо нахлобученная папаха. Винтовка была нацелена прямо на нас; за поясом, как водится у сибиряков, торчал острый топор. Его глаза, цепкие и горящие, как у дикого зверя, перебегали с одного на другого. Стянув с себя шапку, он перекрестился и спросил:

— Кто здесь хозяин?

Я ответил.

— Переночевать тут можно?

— Конечно, — ответил я. — Места на всех хватит. Пейте чай. Он еще не остыл.

Незнакомец, изучающе поглядывая на нас, поставил винтовку в угол и скинул тулуп. Под ним у него была кожаная куртка и такие же брюки, заправленные в высокие валенки. Его довольно молодое, красивое лицо светилось лукавой усмешкой. Взгляд, казалось, пронизывал тебя насквозь, а не сходившая с лица ухмылка открывала белые крепкие зубы. В спутанных волосах поблескивала седина, у рта залегли морщины. Чувствовалось, что он много повидал и пережил. Мужик сел поближе к своей винтовке, а топор положил на пол рядом.

— Это что, твоя жена? — спросил один из пья ных солдат, указывая на топор.

Незнакомец бросил на него из-под густых бровей спокойный взгляд и так же спокойно отозвался:

— Кого только не встретишь ныуче в лесу. С топором оно надежнее.

Он жадно заглатывал чай, с любопытством, исподтишка оглядывая меня и царивший вокруг разор, видимо, ища ответ на одолевавшие его сомнения. В паузах между долгими глотками неторопливо, нарочито растягивая слова, отвечал на расспросы, а напившись чаю, перевернул стакан вверх дном, положил сверху огрызок сахара и сказал солдатам:

— Пойду посмотрю коня. Могу и ваших расседлать.

— Валяй, — отозвался сонным голосом тот, что помоложе.

— Прихвати и наши винтовки.

Солдаты устроились на скамьях, нам же с незнакомцем оставалось только улечься на полу. Он вскоре вернулся с винтовками и поставил их в темный угол. Седла бросил на пол, уселся сверху и стал стягивать валенки. Вскоре он уже храпел вместе с солдатами, я же не спал, ломая голову, как быть дальше. Задремал я только на рассвете, а когда проснулся от бьющего в глаза солнечного света, незнакомца в хижине уже не было. Выйдя наружу, я увидел, что он седлает великолепного жеребца.

— Уезжаете? — спросил я.

— Хочу вот проехаться с этими товарищами, — шепнул он мне. — Но скоро вернусь.

Я не стал его расспрашивать, сказал только, что буду ждать. Он снял с седла ягдташ и суму, отнес их в дом, спрятав в обгоревшем углу лачуги, осмотрел стремена и уздечку и, покончив наконец со сборами, улыбнулся и сказал:

— Ну, я готов. Пойду будить «товарищей».

Примерно полчаса спустя, попив чаю, гости мои отбыли. Я остался на морозе, решив наколоть для печи дров. Вдруг в отдалении раздались выстрелы.

Один, затем другой. И снова воцарилась тишина. Только стая вспугнутых тетеревов прошумела надо мной да на высокой сосне надсадно крикнула сойка. Я долго прислушивался, не направляется ли кто к моему убежищу, но все было тихо.

На нижнем берегу Енисея смеркается рано. Я разжег в печи огонь и стал варить похлебку, не переставая вслушиваться в шорохи за окном. К этому времени мне уже стало ясно, что смерть бродит рядом и в любой момент может предстать предо мной в обличье человека или зверя, обернуться холодом, несчастным случаем, болезнью. Помощи мне ждать неоткуда, остается только уповать на бога и полагаться на собственные руки и ноги, здравый смысл и точный расчет. Хотя я и был все время начеку, но так и не услышал, как вернулся мой вчерашний гость. И на сей раз он возник на пороге внезапно. В клубах морозного воздуха проступило его красивое лицо со смеющимися глазами. Войдя в хижину, он с грохотом бросил в угол три винтовки.

— Два коня, две винтовки, два седла, два мешка сухарей, полбрикета чаю, мешочек соли, пятьдесят патронов, два тулупа, две пары валенок, — перечислил он, похохатывая. — Неплохая охота.

Я удивленно уставился на него.

— Неужто не уразумел? — осклабился он. — Кому нужны эти «товарищи»? Ладно, давай попьем чайку и на боковую. Завтра двинемся в путь, провожу тебя в безопасное место, а потом уж отправлюсь по своим делам.

Тайна моего спутника

На рассвете мы пустились в путь, оставив позади мой первый приют. Наши пожитки, засунутые в мешки, покачивались у седел. Придется одолеть верст четыреста-пятьсот, невозмутимо сообщил мне спутник, назвавшийся Иваном — именем, которое ничего не говорило ни моему уму, ни моему сердцу: ведь здесь каждый второй был Иваном.

— Долгий путь, — огорчился я.

— Управимся за неделю, а может, и быстрее, — отозвался он.

Эту ночь мы провели в лесу под могучей, разлапистой елью. Впервые я ночевал под открытым небом. Знать бы тогда, сколько раз придется мне спать вот так, в лесу, за полтора года странствий! Весь день стоял лютый мороз. Ледяная корка хрустела под копытами лошадей, обламывалась и отлетала, ударяясь об наст со звоном, как осколки стекла. Потревоженные тетерева лениво взлетали с ветвей; по замерзшим водоемам неторопливо скакали зайцы. К вечеру поднялся ветер, он уныло завывал, клоня долу вершины деревьев, внизу же было спокойно и тихо. Привал мы устроили в глубоком овраге, со всех сторон окруженном густым лесом, на дне лежало несколько рухнувших елей. Мы порубили их на поленья, развели костер и, вскипятив воду, поели.

Затем Иван приволок два ствола, сточил топором у каждого одну сторону, положил бревна друг на друга и вбил между ними клинья. В образовавшийся просвет в три или четыре дюйма мы положили горящие угли. Огонь быстро побежал по дереву.

— Теперь будет гореть до утра, — объявил Иван. — Это «найда» — придумка старателей. Скитаясь в тайге зимой и летом, мы всегда спим рядом с найдой. Ничего лучше не бывает. Сам увидишь, — прибавил он.

Нарубив еловых сучьев, Иван поставил их наклонно к найде, а сверху набросал довольно много лапника. Получилось что-то вроде шалаша, внутри которого, на снегу, мы тоже настелили лапника, а на него — чепраки. Забравшись в шалаш, Иван тут же разделся до рубашки. Вскоре у него на лбу и шее проступил пот.

— Вот теперь хорошо, — с удовлетворением отметил он, вытираясь рукавом.

Вслед за ним разделся и я, и вот мы уже сладко спали безо всяких одеял, хотя сквозь щели в нашей колючей крыше виднелись холодные яркие звезды, а тут же за найдой лютовал мороз. После этой ночи стужа меня уже не страшила. Промерзнув в седле за день, я знал, что к вечеру меня согреет веселый огонь найды, я стяну тяжелый тулуп и, оставшись в одной лишь рубашке под кровлей из еловых и сосновых веток, буду попивать благословенный чай.

Днем, когда мы тряслись в седлах, Иван подолгу рассказывал мне о своих странствиях по лесам и горам Забайкалья в поисках золота. В его удивительно живых историях было много невероятных приключений, схваток и опасностей. Иван принадлежал к тому незадачливому типу старателей, которые, открыв в России или где-нибудь еще богатейшие месторождения золота, умудряются остаться нищими. Он утаил от меня, почему оставил Забайкалье и перебрался сюда, на Енисей. Я, со своей стороны, составив представление о его независимом и упрямом характере, не задавал лишних вопросов. Но однажды туман неизвестности, скрывавший эту часть его таинственной жизни, неожиданным образом рассеялся. Близилась цель нашего путешествия. Весь день мы буквально продирались сквозь густые заросли ивняка к берегу Маны, правого притока Енисея. Снег был повсюду испещрен заячьими следами. Эти маленькие белые зверьки, жившие в чащобе, то и дело перебегали нам дорогу. А один раз мы заметили рыжий хвост лисицы, спрятавшейся от нас за боль шим камнем; хитрый зверь следил одновременно и за нами, и за беспечными зайчишками.

Иван долго молчал, а потом вдруг заговорил, g-сказав, что недалеко отсюда в устье небольшого притока Маны стоит хижина.

— Ну, что скажешь? Двинем туда или проведем еще одну ночь у найды?

Я предложил направиться к хижине: хотелось помыться, да и просто переночевать наконец под настоящей крышей. Иван поморщился, но согласился.

Уже смеркалось, когда мы подъехали к затерявшейся в глухом лесу и почти не видной в малиннике лачуге. В ней была лишь одна маленькая комнатенка с двумя крохотными оконцами и громадной русской печью. Неподалеку от дома виднелись развалины сарая и погреба. Мы истопили печь и приготовили скромный ужин. Иван отпил из бутылки, добытой у солдат, и разговорился. Глаза его блестели, руки нервно теребили длинные кудри. Он начал было рассказывать одну из своих многочисленных историй, но неожиданно замолк и с неподдельным ужасом уставился в угол.

— Видел крысу? — спросил он.

— Ничего я не видел, — отозвался я.

Он снова замолчал и, сведя брови, о чем-то напряженно задумался. Меня это не удивило — частенько мы часами не обменивались ни единым словом.

Затем Иван наклонился ко мне и зашептал:

— Расскажу тебе, пожалуй, одну историю. У меня был друг в Забайкалье. Из ссыльных, по фамилии Гавронский. Сколько лесов прошли мы с ним в поисках золота, сколько гор облазили — не счесть!

Был у нас уговор: что ни найдем — все делим пополам. Но он неожиданно ушел в тайгу к Енисею и исчез. И вот спустя пять лет доходит до меня слух, что нашел он золотую жилу и разбогател. А позднее стало известно, что его убили вместе с женой… — Иван помолчал с минуту и снова продолжал: — Мы сейчас находимся в его хижине. Здесь он жил вместе с женой и где-то неподалеку на реке добывал свое золотишко. Никому не говорил — где. Крестьяне в округе знали, что у него в банке полно денег и что он продает золото правительству. Здесь их и убили.

Иван подошел к печке, вытащил горящую головешку и, подавшись вперед, осветил пол.

— Вот они, эти пятна крови на полу и на стене. Это их кровь, Гавронских. Так они и не сказали, где золото. Добывали его из глубокого шурфа на берегу реки и хранили в погребе под сараем. Ни слова не вымолвили… А как я пытал их… Боже, как я их пытал! Поджаривал на медленном огне, выкручивал пальцы и наконец выдавил глаза. Все зря. Отдали богу душу, ничего не сказав.

Немного подумав, он быстро добавил:

— Эту историю я слышал от крестьян.

Бросив головешку в огонь, Иван тяжело рухнул на скамью.

— Пора спать, — буркнул он и затих.

Еще долго слушал я его тяжелое дыхание и бормотание. Он ворочался с боку на бок, не выпуская изо рта трубки.

Утром мы покинули зловещее место, хранившее память о тяжких муках и злодейском преступлении, и снова пустились в путь, пока наконец на седьмой день путешествия не достигли горной цепи, сплошь поросшей у основания густым кедровым лесом.

— Отсюда до ближайшей деревни восемьдесят верст, — объяснял мне Иван. — Люди забредают сюда только осенью, во время сбора орехов. Раньше никого не жди. В этих местах много птицы, зверья и орехов, будешь жить припеваючи. Видишь реку? Захочешь к людям, иди по течению, ближайшее селение там.

Иван помог мне соорудить жилище из глины. Впрочем, это была не обычная мазанка. Основой для нее стала глубокая яма, образовавшаяся на том месте, где раньше рос вывороченный бурей огромный кедр. Глиной скрепили торчащие из земли корни, а сверху накидали сучьев и веток, создав таким образом подобие крыши. Это сооружение мы обложили для прочности камнями и засыпали снегом, чтобы было теплее. Постоянно открытый вход в хижину должна была охранять все та же найда. В этой берлоге я провел в тепле два месяца, не видя ни одного человеческого лица и не имея вестей из большого мира, где свершались грандиозные события. Я жил в этой могиле под корнями рухнувшего дерева один на один с дикой природой, в постоянной борьбе за существование и непрерывных волнениях за судьбу своей семьи. Иван уехал на другой день, оставив мне мешок сухарей и немного сахара. Больше я никогда его не видел.

Борьба за жизнь

Итак, я остался один. Вокруг простирались заснеженные леса из вечнозеленого кедра, торчали голые кусты да виднелась полоска замерзшей реки. Лес и снег! Вот она, сибирская тайга! Как долго придется мне жить здесь? Найдут ли меня большевики? Узнают ли друзья, где я? Что с моей семьей? Эти вопросы не давали мне покоя. Скоро я понял, почему Иван привел меня именно сюда. На нашем пути попадалось много уединенных мест, куда редко заглядывали люди и где я находился бы в полной безопасности. Но Иван все повторял, что приведет меня туда, где легче жить. Так оно и оказалось. Особое очарование этих мест таилось в кедровом лесе и бесконечных сопках, поросших кедровым стлаником. Кедр — великолепное, могучее дерево с раскидистой вечнозеленой кроной, он притягивает к себе все живое. Там, где растет кедр, всегда кипит жизнь. То белки затеют гвалт, прыгая с ветки на ветку, то резко прокричит поползень, то стайка снегирей с пунцовыми грудками живым пламенем промелькнет в ветвях, то шустрым маленьким войском налетят щеглы и наполнят кроны деревьев веселым щебетом, а то стремглав, петляя от дерева к дереву, пробежит заяц, а за ним, еле видный на снегу, прокрадется белый горностай, и только движущееся черное пятнышко — кончик его хвоста — скажет, что зверек рядом. Подходил к моему жилищу, осторожно ступая по обледенелой снежной корке, благородный олень, а как-то пожаловал в гости с высоких гор и сам хозяин тайги, бурый медведь. Эти живые впечатления отвлекали меня, уносили черные мысли, порождали желание во что бы то ни стало выжить. Когда становилось совсем уж тошно, я взбирался на вершину ближайшей возвышавшейся над лесом сопки и смотрел на красневшую на горизонте гряду утесов. Это был уже противоположный берег Енисея. Там обитали люди, там были города, в которых жили мои друзья и враги. Где-то там находилась моя семья. Иван знал то жгучее чувство одиночества, которое предстояло мне пережить, и это было второй причиной, по которой он привел меня сюда. Со временем я даже стал скучать по своему спутнику, который, хоть и был убийцей Гавронских, заботился обо мне, как родной отец: седлал лошадь, рубил дрова, словом, делал все, чтобы мне было легче переносить обрушившиеся невзгоды. Много зим провел он в полном одиночестве, наедине со своими думами и с дикой природой, один пред ликом Всевышнего. Как никто знал он муки вынужденного одиночества, но тем не менее научился достойно переносить их. Для себя я решил, что если мне суждено встретить здесь смертный час, то перед концом, собрав последние силы, постараюсь взобраться на вершину сопки, чтобы до последней минуты смотреть в ту сторону, где за бесконечными лесными далями находятся мои близкие.

Но раскисать было нельзя, да и заботы брали свое. Моя и без того трудная и суровая жизнь превратилась теперь в сплошную борьбу за существование. Тяжелее всего было заготавливать бревна для найды. Упавшие, засыпанные снегом стволы деревьев примерзали к земле. Мне приходилось сначала подкапывать их, а затем, используя длинную жердь как рычаг, понемногу передвигать в нужном направлении. Чтобы как-то облегчить задачу, я подыскивал деревья на склоне сопки: карабкаться вверх было трудновато, зато потом бревна легко скатывались вниз. Вскоре мне повезло. Недалеко от моей лачуги во время сильной бури рухнула огромная лиственница — великолепный лесной гигант. Она надломилась у основания и теперь лежала, припорошенная снегом. Обрубив дерево со всех сторон, я решил перетащить его, хоть это было и сложно, к хижине, но тут увидел, что на свежих срубах выступила смола. Щепа такого дерева была для меня нежданно обретенным сокровищем: одной искры хватило бы, чтобы разгорелся огонь. Отныне я всегда держал наготове запас лиственничной щепы, чтобы, вернувшись с охоты, побыстрее согреть озябшие руки и вскипятить чай.

Большую часть моего дня поглощала охота. Я понимал, что работа — единственное верное средство от удручающих мыслей, и потому старался постоянно чем-то себя занимать. После утреннего чая я обычно уходил с ружьем в лес охотиться на тетеревов. Подстрелив парочку птиц, возвращался и начинал готовить обед, меню которого не отличалось особым разнообразием. Как правило, это была похлебка из дичи и несколько сухарей. Затем я приступал к чаепитию, поглощая горячее питье, кружка за кружкой, в неимоверных количествах, как это принято у таежных охотников. Однажды, бродя по лесу, я услышал в кустах шорох и, присмотревшись, разглядел торчащие из зарослей кончики оленьих рогов. Я осторожно подкрался к кустам, но чуткое животное все же услышало шуршание и с оглушительным шумом ринулось сквозь заросли. Отбежав шагов на триста, олень замер на горном склоне. Это был превосходный экземпляр: крупный, чуть ли не с корову, самец, темно-серого цвета с черным чепраком. Я оперся ружьем на сук и выстрелил. Олень вскинулся, бросился было вперед, но тут же рухнул на землю. Я побежал к нему, животное же, собрав остаток сил, приподнялось и с трудом потащилось в гору. Второй выстрел сразил его наповал. Теперь у меня был большой запас свежего мяса и в придачу теплый ковер. Рога оленя я укрепил на стенах хижины и вешал на них шапку.

Помню одну любопытную, хотя и драматическую сценку, разыгравшуюся в нескольких километрах от моего жилища. Там было небольшое, заросшее травой и клюквой болото, куда часто прилетали поклевать ягоду тетерева и куропатки. Когда, приблизившись к болоту, я затаился в кустах, моим глазам открылась премилая картина. Целая стая тетеревов, рассыпавшись по снегу, выискивала и клевала ягоды. Пока я присматривался, один тетерев неожиданно взметнулся ввысь, за ним поднялась в воздух и вся вспугнутая стая. К моему удивлению, птица, взлетевшая первой и взмывавшая все выше, вдруг камнем упала вниз. Подойдя поближе, я увидел, как из-под мертвого тетерева выбрался хищный зверек, горностай, и юркнул под старое дерево. Горло птицы было насквозь прокушено. Только тогда я понял, что произошло. Горностай напал на тетерева, вцепился ему в горло и не отпускал птицу, даже когда та поднялась в воздух. Напротив, он все глубже вонзал в нее свои зубки, пока тетерев не задохнулся. Благодаря смекалке зверька я сэкономил патрон.

Вот так я и жил, в поте лица добывая хлеб насущный, но даже тяжелый труд не спасал от горьких мыслей. Шли дни, пролетали недели, и наконец повеяло дыханием весны. На открытых местах появились проталины. Побежали ручейки. Как-то я увидел муху, а потом и паука, пробудившихся после зимнего сна. Мне было ясно, что весной из леса не выбраться. Реки разлились, болота стали непроходимыми, звериные тропы развезло, затопило водой. Моему одиночеству суждено было длиться до лета. Весна набирала силу. С гор сошел снег, обнажив каменную породу, голые стволы берез и осин, высокие пирамиды муравейников. Освободившись ото льда, река, пенясь и бурля, несла свои воды.

Рыбак

Однажды, охотясь, я брел по берегу реки и неожиданно заметил в воде крупных рыб с огненно-красным, словно наполненным кровью брюшком. Они плавали у самой поверхности, греясь на солнышке. Прошло несколько дней, река полностью очистилась от льда, и этой рыбы стало особенно много. Она шла на нерест вверх по течению, в мелкие речушки.

Чтобы полакомиться ею, я решил прибегнуть к позаимствованному у браконьеров способу, запрещенному во всех цивилизованных странах. Впрочем, разве закон не должен быть снисходительным к отшельнику, живущему в норе под корнями упавшего дерева?

Нарубив молодых березок и осин, я устроил что-то вроде плотины и вскоре увидел, что рыба пытается ее перепрыгнуть. Ближе к берегу я оставил в плотине дыру, дюймов восемнадцати длиной, которую прикрыл с другой стороны корзиной, сплетенной из гибких ивовых прутьев. В надежде обрести свободу рыба устремлялась в разрыв, но попадала прямиком в мою корзину, а тут я, стоя рядом, оглушал ее дубинкой по голове. Конечно, жестоко, но что поделать? Рыба попадалась все крупная, каждая рыбина больше тридцати фунтов, а некоторые — и за восемьдесят. Эта рыба зовется тайменем, она из семейства лососевых, и по вкусовым качествам нет ей равных в енисейских водах.

Спустя две недели нерест закончился, корзина моя опустела, и я снова начал охотиться.

Опасный сосед

Весна пробудила лес к жизни, и теперь охота с каждым днем доставляла мне все больше удовольствия, да и охотничьи трофеи стали богаче. Рано утром, с восходом солнца, лес наполнялся голосами его обитателей — незнакомыми и ничего не говорящими городскому жителю. На вершине кедра слышалось клохтание тетерева, он распевал песнь любви, не сводя восхищенного взгляда с серенькой курочки, которая рылась внизу, в прелых листьях. Этот пернатый Карузо ничего не видел и не слышал, и мне ничего не стоило оборвать выстрелом его поэтиче ский экстаз, как бы напомнив о более прозаических обязанностях. Смерть его была легкой и безболезненной, он так и не успел очнуться от любовного опьянения. Поодаль на поляне, распустив пестрые хвосты, отчаянно бились глухари; самочки же с важным видом расхаживали рядом, вытягивая шеи и кудахча, — похоже, обсуждали своих задиристых кавалеров. Они с интересом следили за дракой, явно довольные происходящим. Издали несся брачный зов оленя — могучий рев, в котором, однако, угадывались нежность и любовь. С гор также слышались короткие, хриплые крики других самцов. В кустах резвились зайцы, а за ними, прижавшись к земле и выжидая удобный момент для нападения, следила рыжая лиса. Только волчьего воя я ни разу не слышал — волки редко встречаются в таежных горных районах Сибири.

Однако здесь водился еще один зверь, оказавшийся моим соседом, и было ясно, что кто-то из нас должен уйти. Однажды, возвращаясь из леса с крупным тетеревом, я обратил внимание, что в кустах копошится что-то темное. Остановился и, присмотревшись, понял, что это медведь, разрывающий муравейник. Учуяв мой запах, он раздраженно фыркнул и поторопился уйти, поразив меня быстротой своей неуклюжей походки. Наутро, когда я еще нежился под тулупом, снаружи донесся непонятный шум. Я тихонько посмотрел в щелку и увидел того же медведя. Стоя на четвереньках, он шумно обнюхивал вход в мое логово, как бы озадаченный вопросом, кому еще пришло в голову зимовать, подобно его родичам, под корнями упавшего дерева. Я закричал изо всех сил и застучал топором по котелку. Ранний посетитель пустился наутек, но это меня не успокоило. Весна только начиналась, и медведи в эту пору еще не покидали своих берлог. Мой гость принадлежал, видимо, к тем медведям, которых зовут «муравьедами» — выродками из семейства этих благородных животных.

Я знал, что «муравьеды» легковозбудимы, свирепы, и потому стал готовиться и к обороне, и к нападению. Эти приготовления не заняли у меня много времени. Я сточил концы пяти патронов, превратив их в так называемые пули «дум-дум»[6], которые выглядели надежным аргументом в споре с незваным гостем. Потом, надев тулуп, направился к месту, где впервые встретил зверя, — там было множество муравейников. Облазив всю сопку и заглянув во все ущелья, нигде не обнаружил моего незнакомца. Когда, усталый и раздосадованный, я приближался к своему жилищу, совершенно не думая об опасности, то неожиданно увидел, как король тайги выбирается из моего логова, обнюхивая на своем пути землю. Я выстрелил. Пуля поразила зверя в бок. Взревев от боли и ярости, медведь выпрямился во весь рост. Вторая пуля угодила ему в заднюю лапу. Медведь опустился на четвереньки, но тут же, таща за собой раненую лапу и порываясь подняться, угрожающе двинулся в мою сторону. Только третья пуля остановила его. В медведе было больше двухсот фунтов весу, может, все двести пятьдесят, а мясо его имело отменный вкус. Отбивные были просто объедение! Неплохо получались у меня и гамбургские бифштексы, которые я сворачивал и жарил на раскаленных камнях. Постепенно они набухали, превращаясь в большие шары, а по вкусу не уступали тому нежнейшему суфле, какое мы, помнится, едали в петроградском ресторане «Медведь». Теперь, пополнив продовольственные запасы отличным продуктом, я мог спокойно дожидаться, когда спадут воды и подсохнет земля, чтобы направиться вниз по течению реки к людям — по пути, указанному Иваном.

Всегда относясь к путешествиям с превеликой серьезностью, я и здесь в меру сил проявил основательность и потому всю дорогу тащил на себе свое незамысловатое хозяйство и припасы, завернув их в оленью шкуру и стянув уродливым узлом из лап. Вот так, навьюченный, словно мул, переходил я вброд маленькие речушки, пробирался, увязая в грязи, через встречавшиеся на моем пути болота. Миль через пятьдесят показалась деревня Сивково, где я остановился в ближайшем к лесу доме крестьянина Тропова. Некоторое время я жил у него.

* * *

Находясь сейчас в неправдоподобно мирном и благословенном месте и вспоминая мою жизнь в сибирской тайге, могу сказать следующее. В экстремальной ситуации в каждом духовно здоровом моем современнике непременно проснется первобытный предок — охотник и воин, и это поможет ему в борьбе со стихией. Преимущество всегда на стороне человека с развитым сознанием и тренированной волей, тот же, кто не обладает достаточным интеллектом и сильной волей, потерпит поражение. Но победу наш образованный современник оплатит дорогой ценой, ибо нет ничего страшнее абсолютного одиночества, полной изоляции от остального человечества, от привычных нравственных и эстетических норм. Минутная слабость — и темное безумие уже овладело тобой, неминуемо ведя к гибели. Я пережил ужасные дни, борясь с голодом и холодом, но битва с отнимающими силу, разрушительными мыслями была пострашнее. При воспоминании о тех днях у меня и сейчас сжимается сердце, а стоит взяться за перо, все пережитое вновь оживает, и я погружаюсь в черную пучину страха. По моим наблюдениям, жители цивилизованных стран уделяют недостаточное внимание развитию навыков, необходимых для выживания в первобытных условиях, когда идет примитивная борьба за существование. А ведь только постоянной тренировкой можно создать новое поколение сильных, здоровых, выносливых людей, наделенных одновременно и чувствительной душой.

Природа уничтожает слабых, но помогает сильным, пробуждая в них инстинкты, которые дремлют в обычных условиях городской жизни.

Ледоход на енисее

Недолгое пребывание в Сивкове оказалось для меня очень полезным. Во-первых, я послал надежного человека к моим друзьям в Красноярске, которые тут же переправили мне белье, обувь, деньги, аптечку первой помощи и, самое главное, паспорт на другое имя: отныне для большевиков я умер. Во-вторых, почувствовав себя в относительной безопасности, я смог задуматься о будущем. Среди крестьян прошел слух, что в деревню едет комиссар-большевик, который будет отбирать скот для нужд Красной Гвардии[7]. Задерживаться здесь стало опасно. Я ждал только, когда вскроется Енисей: хотя мелкие реки давно уже освободились ото льда и деревья оделись нежной весенней листвой, могучую реку по-прежнему сковывали ледяные латы. Один рыбак согласился доставить меня за тысячу рублей к покинутому золотому прииску в пятидесяти пяти милях вверх по течению, но отправиться туда мы могли не раньше чем вскроется река, в которой лишь кое-где темнели полыньи.

И вот однажды утром меня разбудил оглушительный рев, похожий на грохот канонады; выбежав из дома, я увидел, как, громоздясь одна на другую, на реке рушились и крошились глыбы льда. Я бросился к берегу и там долго созерцал грандиозное, захватывающее дух явление природы. С юга по Енисею двигались освобожденные громады льда, под их мощным напором трещала и раскалывалась ледяная броня, и вся эта необузданная масса стремительно неслась на север, к Арктике. Енисей, который зовут здесь «батюшкой Енисеем» и «богатырем Енисеем», — одна из крупнейших азиатских рек. Он сказочно прекрасен в своем среднем течении, где его глубокие воды, укрывшись в ущелье, движутся, зажатые с обеих сторон высокими берегами. Во время ледохода стремительный поток несет вниз по течению целые ледяные поля, дробя их на речных порогах и яростно закручивая в водоворотах отдельные льдины. Мигом исчезает потемневшая колея расколотой стихией ледяной дороги, по которой передвигается ’зимой санный поезд из Минусинска в Красноярск, скрываются под водой шалаши — временные пристанища торгового люда. Иногда на реке вдруг возникает затор, и тогда ледяные махины, давя и тесня друг друга, с бешеным ревом вздымаются вверх, иногда футов на тридцать, преграждая путь водному потоку, который в поисках выхода устремляется в низины, выбрасывая на берег горы льда. Но вот водяные массы, как бы собравшись с силой, вдребезги разносят ледяную плотину и, с хрустом перемалывая и кроша ее, несутся дальше. У высоких отвесных скал, а также в излучинах реки царит особенный хаос. Не выдерживая невыносимого давления, громадные ледяные глыбы внезапно взлетают в воздух, круша друг друга; иногда их отбрасывает на берег, где они сносят огромные валуны, вырывают с корнем деревья, корежат землю. Разбушевавшаяся стихия, перед лицом которой человек ощущает себя пигмеем, иногда оставляет на низком берегу ледяные стены до двадцати футов высотой. Местные жители называют их «заберега» и, чтобы пройти к реке, вынуждены прорубать в них проход. Особенно запомнился мне один впечатляющий момент в этом буйстве стихии: громаднейшую ледяную глыбу, как пушинку, выбросило из кипящего водоворота и швырнуло футов на пятьдесят от воды, где она, упав, снесла с лица земли молодую рощицу.

С замиранием сердца следил я за величественным исходом льда, но в то же время не мог скрыть ужаса и отвращения при виде жутких трофеев, доставшихся в этом году Енисею. По реке плыли трупы расстрелянных контрреволюционеров — офицеров, солдат, казаков из армии адмирала Колчака, Верховного правителя антибольшевистской России. ЧК, видимо, хорошо поработала в Минусинске. В поисках последнего пристанища проплывали мимо сотни обезглавленных тел, у некоторых были отрублены и руки, у других — проломлены черепа, обезображены лица, сожжена кожа. Трупы втягивало в ледяное крошево, зажимало между глыбами, перемалывало и разрывало на части, а затем река, как бы не в силах скрыть свое омерзение, изрыгала останки на острова и песчаные отмели. В дальнейшем я прошел большое расстояние вдоль берегов среднего Енисея и всюду встречал ужасающие свидетельства большевистских злодеяний. Как-то у поворота реки наткнулся я на гору гниющих лошадиных трупов: их было не меньше трехсот, — выброшенных потоком на берег вместе со льдом. А верстою ниже меня прямо вырвало от еще одного омерзительного зрелища. По берегу реки тянулся ивняк, его мокнувшие в мутной воде ветви, словно длинные пальцы, цепко держали мертвецов, запутавшихся здесь в самых немыслимых позах. Жуткая непринужденность, с какой они расположились в своем последнем пристанище, совершенно потрясла меня, и эта картина надолго врезалась в мою память. Я насчитал семьдесят участников этого печального и страшного сборища.

Наконец ледяные горы окончательно переместились к северу, подгоняемые мощным потоком взбаламученной воды, которая несла с собой стволы поверженных деревьев, бревна и трупы, трупы, трупы… Рыбак с сыном разместили меня и мой скудный скарб в челноке, выдолбленном из ствола осины, и, отталкиваясь длинными шестами от дна, повели лодку вдоль берега, вверх по течению. А когда оно сильное, дело это нелегкое! На крутых поворотах сила сопротивления воды возрастала, и тогда мы начинали грести, а иногда, прибившись к скалам, медленно продвигались вперед, цепляясь за камни руками. Иногда на таких вот быстринах мы торчали подолгу, отвоевывая у воды метр за метром. В нужное место мы прибыли только через два дня. На прииске я провел неделю, живя в семье сторожа. У моих хозяев дела с продовольствием обстояли неважно, и я вновь взялся за ружье, которое в очередной раз сослужило мне хорошую службу: подстреленной дичи на всех хватало. Через пару дней к нам зашел агроном. Я не стал прятаться: с такой бородищей меня и родная мать не узнала бы. Гость, однако, оказался хитер и быстро мою подноготную раскусил. Это меня не испугало: видно было, что он не из болыпевиков, в чем я вскоре и убедился. У нас нашлись общие друзья, да и взгляды наши на текущий момент были одинаковы. Агроном жил в деревне неподалеку от прииска, где руководил общественными работами. Мы порешили вместе выбираться из России. У меня, давно уже размышлявшего над этой задачей, созрел план. Хорошо зная Сибирь, я пришел к заключению, что нам всего безопаснее уходить через Урянхай[8] — северную часть Монголии, — раскинувшийся в верховье Енисея, затем пересечь Монголию и выйти к дальневосточным берегам Тихого океана. В свое время я получил предписание от правительства Колчака исследовать Урянхай и Западную Монголию; тогда-то я весьма тщательно изучил карту этого района, а также проштудировал всю доступную литературу. На осуществление этого рискованного плана меня толкала насущная забота о спасении собственной жизни.

По советской сибири

Несколько дней спустя, оставив прииск, мы начали пробираться к югу по левому лесистому берегу Енисея. Из страха быть узнанными обходили за версту все встречные деревушки. Когда же все-таки приходилось завернуть в одну из них, нас всегда ждал радушный прием. Крестьяне не догадывались, кто мы на самом деле, и все же не скрывали, что ненавидят большевиков, разоривших в этих местах много крепких деревень. Прослышав, что из Минусинска специально, чтобы вылавливать по лесам остатки белого воинства, выслан отряд красногвардейцев, мы отошли подальше от реки и затаились в чащобе.

Здесь отсиживались мы почти две недели, пока красные рыскали по лесам, хватая оборванных и безоружных офицеров, скрывавшихся где придется от лютой ненависти большевиков. Возобновив путь, мы вскоре достигли поляны, по краям которой висели на деревьях трупы изуродованных до 2 неузнаваемости двадцати восьми офицеров. Тогда-то мы и решили ни за что не сдаваться живыми в руки большевиков, а в случае необходимости прибегнуть к цианистому калию или к спасительной пуле.

Как-то, перебираясь через приток Енисея, мы увидели потемневшие от грязи трупы выброшенных на мель людей и лошадей. Немного подальше обнаружили сломанные сани, а вокруг на земле пустые ящики, рваную одежду, кипы разбросанных бумаг.

И вновь трупы. Кем были эти несчастные? Что за трагедия разыгралась здесь, в диком лесу? Пытаясь разобраться, мы стали внимательно просматривать документы и бумаги. Большинство из них были официальными донесениями в штаб Пепеляева. Видимо, часть отступавшего вместе с армией Колчака штаба оказалась в этом лесу и, не сумев надежно укрыться, окруженная со всех сторон красными частями, была схвачена и уничтожена врагом. Вблизи этого места мы наткнулись на труп истерзанной женщины, с первого взгляда на который было понятно, что пришлось пережить несчастной, прежде чем благословенная пуля положила конец надругательствам. Неподалеку от убитой было что-то вроде навеса из сучьев, все пространство под ним было завалено бутылками и консервными банками — видимо, зверское убийство предварял развеселый пир.

Чем дальше отходили мы на юг, тем доброжелательнее к нам и враждебнее к большевикам становилось местное население. Наконец мы выбрались из лесов и вступили на бескрайние просторы Минусинской степи, усеянной множеством соленых озер и пересеченной высокой грядой гор Кызыл-Кайя. Это край великого множества могильных надгробий, больших и малых дольменов, памятников бывшим властелинам земли: здесь воздвигали десятиметровые каменные изваяния Чингисхан, а позднее и хромой Тамерлан — Тимур. Тысячи дольменов и каменных фигур тянутся к северу бесчисленными рядами. В степи сейчас живут татары. Большевики основательно пограбили их, и потому они особенно пылко их ненавидят. Мы не таили от татар, что скрываемся от преследований. Они дали нам с собой провизии, отказавшись взять что-либо взамен, а также объяснили, куда идти дальше, где лучше остановиться и где укрыться в случае опасности.

Через несколько дней, стоя на высоком берегу Енисея, мы глядели на первый открывший навигацию пароход «Ориоль», следующий из Красноярска в Минусинск с красногвардейцами на борту. А вскоре и подошли к устью реки Тубы, вверх по течению которой нам надлежало двигаться прямо на восток, к Саянам, где пролегает граница Урянхайского края. Долина Тубы и ее притока Амыла казалась нам особенно опасной, эти земли были плотно заселены, а местные крестьяне охотно пополняли банды известных красных партизан — Щетинкина и Кравченко. На рассвете хозяин-татарин переправил нас вместе с лошадьми на правый берег Енисея, дав в сопровождение нескольких казаков, которые проводили нас до самого устья Тубы, где мы провели остаток дня, отдыхая и объедаясь дикой черной смородиной и вишней.

Три дня на краю пропасти

С чужими паспортами в кармане мы продвигались вперед по долине Тубы. Каждые десять-пятнадцать верст на нашем пути попадались крупные деревни, от ста до шестисот дворов, где власть была в руках Советов, а их шпионы шныряли повсюду, приглядываясь к новым лицам. Объезжать эти деревни стороной мы не могли по нескольким соображениям. Во-первых, наше нежелание появляться в селах могло возбудить подозрения у встречавшихся на нашем пути крестьян, за этим неминуемо последовал бы арест, а затем сельсоветчики переслали бы нас в Минусинскую ЧК, где нас тут же поставили бы к стенке. Во-вторых, документы моего спутника давали право пользоваться услугами почтовых станций, так что нам следовало заезжать в советские деревни хотя бы для того, чтобы сменить лошадей. Своих мы оставили татарину и казакам, проводившим нас до устья Тубы. Один из казаков подвез нас на своей подводе к ближайшей деревне, где мы достали лошадей. В целом население было настроено против большевиков, а нам, напротив, охотно помогало. В благодарность я лечил крестьян, а мой товарищ давал им ценные советы по ведению хозяйства. Особенно охотно оказывали нам услуги старожилы и казаки.

Иногда на нашем пути попадались деревни, целиком находящиеся под влиянием большевиков, но мы быстро научились распознавать их. Когда при въезде в село на звон почтовых колокольчиков, хмурясь, поднимались с порогов угрюмые люди со словами «вот опять кого-то черти принесли», мы знали, что население деревни враждебно к коммунистам и здесь мы будем в полной безопасности. Если же крестьяне бросались навстречу, радостно приветствовали нас, называя «товарищами», это было горестным знаком, что мы в стане врагов и должны держаться настороженно. В таких деревнях жили не свободолюбивые сибиряки, а пришлый народ с Украины. Эти люди, лентяи и пьяницы, ютились в убогих, грязных хижинах, хотя вокруг простирались богатые черноземные земли. Тревожные минуты пережили мы в селе Каратуз, которое скорее можно назвать городом. В 1912 году, когда его население достигло пятнадцати тысяч, здесь открыли две гимназии. Каратуз — столица южноенисейского казачества. Впрочем, теперь селение не узнать. Пришлые крестьяне и красногвардейцы перерезали всех казаков, разграбили и сожгли их дома, превратив село в большевистский центр всей Минусинской округи. В здании Советов, куда мы вошли, желая добиться смены лошадей, как нарочно, проходило совещание ЧК. Нас тут же окружили чекисты, потребовав предъявить документы. Нам вовсе не хотелось извлекать свои липовые бумаги, и мы, как могли, попытались избежать проверки. Мой товарищ впоследствии не раз повторял: «На наше счастье, в большевистских вождях ходят вчерашние горе-сапожники, а ученые метут улицу или чистят конюшни. Я берусь убедить их начальство в чем угодно, ведь бедняги не видят разницы между „дезинфекцией“ и „дифтерией“, „антрацитом“ и „аппендицитом“. Могу минуты за две окончательно запутать эти умные головы и отговорить от чего бы то ни было — даже от собственного расстрела».

Так произошло и на этот раз. Мы совершенно покорили чекистов, представив им красочную картину возрождения края, когда через несколько лет мы проведем дороги, построим мосты, начнем вывозить лес из Урянхая, железо и золото с Саян, скот и меха из Монголии. Вот это будет настоящий триумф советской власти! Наше славословие продолжалось около часа и имело полный успех. Чекисты, позабыв о формальностях, лично сменили нам лошадей, погрузили вещи и пожелали счастливого пути. Это испытание стало для нас последним на российской земле.

Счастье улыбнулось нам, когда мы пересекли долину Амыла. У переправы мы познакомились с милиционером из Каратуза, который вез с собой несколько ружей и автоматических пистолетов, в основном «маузеров». Оружие предназначалось для карательного отряда, прочесывавшего Урянхай в поисках казачьего офицерства, которое доставляло большие неприятности большевикам. Мы насторожились. Встреть мы этот отряд, как знать, отделались бы от солдат с той же легкостью, с какой провели чекистов, купившихся на высокие фразы? Мы постарались выведать у милиционера маршрут отряда и, добравшись до ближайшей деревни, остановились вместе с ним в одном доме. Разбирая свои вещи, я заметил его восхищенный взгляд.

— Что вам так понравилось? — спросил я.

— Штаны… штаны, — прошептал он.

Он говорил о брюках, которые прислали мне из города друзья, — отличные брюки для верховой езды из плотного черного сукна. Они целиком завладели его вниманием.

— Если у вас нет других брюк… — начал я, соображая, чего бы у него выпросить взамен.

— Больше никаких нет, — проговорил он с грустью. — Советская республика пока штанов не шьет. А в Советах мне так прямо и сказали, что у них у самих нет. Мои же совсем протерлись. Вот взгляните.

С этими словами он отвернул полу тулупа. Ужасное зрелище! Эти так называемые штаны больше напоминали сеть, причем весьма редкую — не одна рыбешка проскользнула бы сквозь нее. Для меня так и осталось тайной, как он сам умудрялся не вываливаться из них.

— Продайте, — взмолился он.

— Не могу, — решительно отказался я. — Самому нужны.

Он на мгновение задумался, а затем, подойдя ко мне ближе, тихо сказал:

— Выйдем поговорим. Здесь неудобно.

Мы вышли.

— Я вот что предлагаю, — начал он. — Вы направляетесь в Урянхай. Там много чего продается: собольи, лисьи, горностаевые шкурки, золотой песок. Но на советские рубли ничего не купишь — они там не в ходу. А вот ружья и патроны обменяют на что угодно. У вас уже есть по ружью на брата, а за штаны я еще по одному добавлю и по сотне патронов в придачу.

— Зачем нам оружие? У нас надежные документы, — отозвался я как можно равнодушнее, скрывая свою заинтересованность.

— Разве не понятно? Ружья можно обменять на меха и золото. Я дам вам ружья.

— Вон оно что! Но за такие брюки двух ружей мало. Теперь во всей России не найдешь другой такой пары. Брюки нужны всем, а за ружье я получу всего лишь одну соболью шкурку. Зачем она мне?

В конце концов я добился желаемого. Милиционер вручил мне за брюки ружье с сотней патронов и два автоматических пистолета, по сорок патронов на каждый. Теперь в случае чего мы могли себя защитить. Более того, счастливый обладатель новых брюк выписал нам разрешения на право носить оружие. Итак, и закон, и сила были на нашей стороне. Мы приобрели в глухой деревушке трех лошадей, двух для себя и одну для поклажи, наняли проводника, купили сухарей, мяса, соли и масла и, денек передохнув, начали наше путешествие вверх по Амылу к Саянам и к урянхайской границе, надеясь, что в тех краях равно отсутствуют как хитрые, так и простодушные большевики. Через три дня мы миновали последнюю русскую деревню и вышли к монгольско-урянхайской границе. Позади остались три полных опасности дня в краю распоясавшейся черни, когда ни на минуту нас не отпускал страх перед возможностью рокового исхода, но мы собрали всю свою волю, призвали все мужество, напрягли разум и победили. Только это спасло нас от множества опасностей, только это удержало на краю пропасти, куда до нас рухнули многие, так же, как и мы, стремившиеся к свободе. Возможно, им изменило хладнокровие, возможно, не хватило поэтического дара для од в честь «дорог, мостов и золотых россыпей», а может, просто не было лишних штанов.

К саянам и свободе

Густые первозданные леса окружали нас. Мы с трудом различали утопавшую в высокой, уже пожелтевшей траве тропу, вьющуюся меж кустарников и деревьев с почти облетевшей листвой. Это была старая, заброшенная Амыльская дорога. Двадцать пять лет назад по ней возили продовольствие, оборудование и рабочих на многочисленные золотые прииски Амыльской долины. Поначалу дорога бежала вдоль широкой и быстрой реки, затем уходила в лес; там мы шли, продираясь сквозь колючие заросли, поднимаясь в горы и снова опускаясь в низины, где утопали в вязкой, болотистой почве, стараясь не угодить в одну из коварных сибирских трясин. Проводник не знал истинной цели нашего путешествия и как-то однажды, сосредоточенно уставившись в землю, изрек:

— Здесь проехали три всадника. Может, и солдаты.

Он успокоился только после того, как выяснил, что следы, свернув было в сторону, снова вернулись на прежнее место.

— Они не поехали дальше.

— Жаль, — отозвались мы. — В большой компании путешествовать веселее.

В ответ проводник только ухмыльнулся, поглаживая бороду и всем своим видом показывая, что его не проведешь.

Наш путь пролегал через рудник, когда-то оборудованный по последнему слову техники, теперь же являвший собой весьма жалкое зрелище. Большевики повывозили отсюда все, что только смогли: оборудование, запасы продовольствия, — частично разобрали и отдельные строения. Поодаль мрачно темнела обесчещенная церковь: окна выбиты, крест сброшен, часовня сожжена. Печальный символ сегодняшней России. Семья оставшегося на прииске сторожа влачила полуголодное существование, живя в постоянном страхе и лишениях. По их словам, в лесах рыскала красная банда, промышлявшая на покинутых рудниках. Бандиты добывали понемногу и золотишко, выменивая его в деревнях на самогон — крестьяне на свой страх и риск гнали его из ягод и картофеля. Встреча с бандой означала бы для нас смерть. Спустя три дня, перевалив через северный хребет Саян в районе Алжиакского перехода, мы очутились наконец в Урянхае.

Этот благодатный, богатый множеством полезных ископаемых край заселен вымирающим монголоидным племенем: оно насчитывает теперь не более шестидесяти тысяч человек. Язык этой народности, исповедующей догмат «Вечного Покоя», отличается от других языков монгольской группы.

Урянхайский край в течение длительного времени, был ареной административных притязаний со стороны России, Монголии и Китая, а страдали от этого прежде всего его коренные жители, сойоты[9], которые должны были платить дань сразу трем сюзеренам. Но даже здесь мы не чувствовали себя в полной безопасности. Наш милиционер упоминал о готовящейся «красной» вылазке в Урянхай, а от крестьян мы слышали, что в деревнях, расположенных по Малому Енисею и дальше к югу, созданы отряды красногвардейцев, которые грабят и убивают всех подряд. Только недавно в лапы к ним угодили шестьдесят два офицера, пытавшиеся пробиться в Монголию, никто из них не ушел живым; кроме того, банда ограбила и перебила караван китайских купцов и перерезала немецких военнопленных, с трудом вырвавшихся из советского рая. На четвертый день мы спустились в болотистую долину, где на поляне стояла, со всех сторон окруженная лесом, избушка русских поселенцев. Здесь мы рассчитались с нашим проводником, торопившимся вернуться домой до первого снега. Хозяин дома согласился проводить нас до Сейбы за десять тысяч советских рублей. Мы решили здесь заночевать: измученным лошадям требовался отдых.

Во время чаепития дочь вдруг вскрикнула:

— Сойоты!

В избу ввалились четверо вооруженных людей в остроконечных шапках.

— Менде[10], — буркнули они и бесцеремонно уставились на нас. Ничто в нашей экипировке не ускользнуло от их проницательного взгляда. Затем один из них, видимо, полицейский чин (по-сойотски это звучит «мерин»), а может, еще какой-нибудь начальник, принялся прощупывать наши политические симпатии. Услышав, как мы в хвост и в гриву поносим большевиков, он повеселел и разговорился:

— Вы хорошие люди. Не то что большевики. Мы вам поможем.

Поблагодарив, я подарил ему толстую шелковую веревку, которой подпоясывался. Сойоты ушли до темноты, пообещав вернуться утром. Стемнело. Мы вышли посмотреть на лошадей, убедились, что они мирно пасутся на лугу, и снова вернулись в дом. В дружеских разговорах время шло быстро, но вдруг снаружи донесся конский топот, послышались грубые голоса. Пятеро красногвардейцев с ружьями и шашками ворвались в дом. Внутри у меня все похолодело, сердце бешено застучало. Враги! Красные звездочки на ушанках, красные нашивки на рукавах. Это был тот отряд, что охотился за казачьими офицерами. Сердито поглядывая на нас, они сбросили полушубки и сели. Мы завели разговор, повторяя те же бредни о «мостах, дорогах и золотых приисках». Они в ответ поведали нам, что ждут командира, который должен вскоре прибыть вместе с семью красногвардейцами, и тогда, взяв хозяина в проводники, они отправятся к Сейбе, где прячутся казаки. Я тут же заметил, что нам по пути и можно ехать вместе. Один из солдат сказал, что это будет зависеть от командира. Во время разговора вошел начальник сойотов. Присмотревшись к нашим незваным гостям, он вмешался в беседу:

— Зачем брали у сойотов хороший конь и оставляли плохой?

Солдаты загоготали.

— Не забывайте, вы не свой дом, — произнес сойот угрожающе.

— Иди ты к черту! — выругался один солдат.

Сойот же, сохраняя достоинство, уселся за стол, приняв из рук хозяйки чашку чая. Разговор не клеился. Выпив чаю и выкурив длинную трубку, сойот поднялся и с достоинством сказал:

— Если утром лошади не будут конюшня, мы приходить и сами брать.

С этими словами он повернулся и вышел.

Лица красногвардейцев заметно омрачились. Они срочно отрядили солдата с донесением к командиру, остальные же сидели молча, как в воду опущенные. Поздно вечером объявился наконец офицер, а с ним еще семеро солдат. Услышав про инцидент с сойотом, командир поморщился и сказал:

— Дело дрянь. В этих проклятых болотах сойоты могут поджидать нас за каждой кочкой.

Неприятное известие настолько взбудоражило офицера, что он, по счастью, не обратил на нас особого внимания. Я постарался его успокоить, пообещав уладить дело с сойотами. Командир, неотесанный чурбан, страстно мечтал выследить казачьих офицеров, чтобы получить повышение по службе, а история с сойотами могла помешать отряду достичь вовремя берегов Сейбы.

На рассвете мы выехали вместе с отрядом красных. Проделав километров пятнадцать, мы заметили впереди за кустарником двух всадников. Это были сойоты. За спинами у них покачивались кремневые ружья.

— Подождите меня здесь, — сказал я офицеру. — Попробую с ними договориться.

Я быстро погнал лошадь вперед. Один из всадников оказался предводителем сойотов, он попросил меня, вернувшись, ехать в арьергарде и в схватке помочь им.

— Хорошо, — согласился я. — Только давайте постоим еще немного. Пусть думают, что мы ведем переговоры.

Немного погодя мы обменялись рукопожатием, и я поспешил к солдатам.

— Порядок, — успокоил я офицера. — Можно ехать. Сойоты не будут мешать.

Отряд двинулся дальше. Выбравшись на открытое место, мы оглядывались и снова увидели вдали двух сойотов, въезжавших на полном скаку в гору. Тем временем мы с агрономом, помешкав, оказались в хвосте отряда, за нами следовал лишь один красногвардеец со свирепым выражением лица, настроенный по отношению к нам враждебно. Улучив момент, я прошептал моему спутнику только одно слово: «Маузер». Тот все понял и тихонько расстегнул кобуру.

К этому времени я уже догадался, почему солдаты, привыкшие к жизни в диких условиях, не решались ехать к Сейбе без проводника. Пространство между Сейбой и другой рекой, Алжиаком, представляет собой череду высоких и узких горных хребтов, разделенных болотами. Проклятое, гиблое место! Сначала наши лошади стали утопать в вязкой жиже и кружиться на одном месте, выискивая редкие кочки, где можно было стоять, не рискуя провалиться. Затем они начали одна за другой падать, подминая нас под себя, разрывая уздечки и калеча седла. Грязь доходила нам до колен. Мой конь упал, зарывшись в топь грудью и мордой, и мы с трудом спасли его. Лошадь офицера рухнула в ржавую жижу вместе с всадником, и тот рассек себе о камень голову. Мой спутник повредил колено, ударившись о дерево. Попадали с лошадей и поранились почти все солдаты. Измученные лошади храпели. Откуда-то издалека доносилось зловещее карканье ворона. Дорога становилась все ужаснее. Топь не кончалась, вдобавок теперь путь стали преграждать упавшие деревья. Прыгая через них, лошади тут же увязали в трясине. Окровавленные и перемазанные грязью, мы выглядели чудовищно, но больше всего нас беспокоил не внешний вид, а выдержат ли лошади. Мы уже давно спешились и вели их под уздцы. Но вот перед нами открылась просторная, заросшая низким кустарником поляна, со всех сторон окруженная скалами. Здесь стали проваливаться не только животные, но и люди. Мы беспомощно барахтались в болоте, которое, казалось, не имело конца. Лужайка была не чем иным, как трясиной, слегка затянутой сверху тонким слоем торфа. Чтобы как-то удержаться на поверхности, отряду пришлось растянуться и идти на большом расстоянии друг от друга. Но, несмотря на всю нашу предусмотрительность, земля непрестанно колыхалась под ногами, раскачивался и кустарник. Местами почва дыбилась и с хлюпаньем лопалась.

Неожиданно раздались три выстрела, три легких, еле слышных хлопка, однако они сразили офицера и двух солдат. Остальные, насмерть перепуганные, озирались с ружьями наизготове, не видя врага. Скоро еще четверо свалились на землю, и тут я заметил, что замыкающий цепочку свирепый солдат целится в меня. Но мой «маузер» оказался быстрее ружья, только поэтому я и веду сейчас рассказ.

— Начинай! — крикнул я своему спутнику, и мы ввязались в перестрелку. На поляну хлынули сойоты. Они снимали с убитых одежду, делили добычу, разбирали уведенных лошадей. Оставлять раненых было опасно — это означало бы возобновление военных действий в ближайшее же время.

Мы снова тронулись в путь и примерно через час труднейшей дороги, взобравшись в гору, очутились на заросшем лесом плоскогорье.

— Вы, однако, не такой уж мирный народец, — обратился я к предводителю сойотов.

Он внимательно посмотрел на меня и возразил:

— Убивали вовсе не сойоты.

Большевиков перестреляли абаканские татары в сойотских одеждах, перегонявшие через Урянхай стада и табуны из России в Монголию. Проводником и посредником в торговле у них был калмык-ламаист. На следующее утро, подъезжая к небольшому русскому поселению, мы заметили, что за нами следят, прячась в лесу, какие-то всадники. Один лихой молодой татарин, пришпорив коня, погнался за ними, но вскоре вернулся успокоенный.

— Это не враги, — смеясь, объявил он. — Можно продолжать путь.

Теперь мы ехали по отличной широкой дороге вдоль высокой деревянной ограды, за которой паслось большое стадо вапити, или изюбров. Русские поселенцы держат их из-за рогов, которые высоко ценятся тибетскими и китайскими фармацевтами. После соответствующей обработки кипячением эти рога — они называются пантами — высушивают и продают китайцам за большие деньги.

Жители встретили нас с опаской.

— Слава богу! — воскликнула хозяйка дома. — А мы уж подумали… — Она осеклась, перехватив взгляд мужа.

Битва на сейбе

Постоянное ощущение опасности, обострив восприимчивость, сделало нас более осторожными. Несмотря на чудовищную усталость, мы не разделись и не расседлали лошадей. Держа наготове «маузер», я незаметно осматривался, изучал лица хозяев. Первым делом я заметил кончик ружья, торчащий из-под горы подушек, всегда венчающей здесь крестьянскую постель. Насторожило меня также то, что батраки то и дело заглядывали в избу за распоряжениями. Несмотря на длинные бороды и затрапезную одежду, они не были похожи на крестьян. В свою очередь, они внимательно разглядывали нас, ни на минуту не оставляя наедине с хозяином. Мы ничего не могли понять. Положение изменилось к лучшему только с приходом вожака сойотов, который, заметив в атмосфере натянутость, объяснил хозяину на своем языке, кто мы такие.

— Прошу прощения, — обратился к нам крестьянин, — но сами знаете, какие теперь времена — на одного честного человека приходится десять тысяч убийц и воров.

После этих слов в наших отношениях пропала всякая напряженность и беседа потекла свободнее. Хозяин знал, что от большевиков ему пощады ждать нечего: его дом был для казачьих офицеров своего рода перевалочным пунктом. Хотя старик слышал о гибели красного отряда, это его не успокоило. Прошел слух, что со стороны Усинского округа сюда движется красногвардейская часть, преследующая татар, которые гнали на юг скот, думая укрыться от большевиков в Монголии.

— Мы ждем их с минуты на минуту. Страшно боимся, — признался хозяин. — Мой работник, сойот, принес известие, что красные уже переправились через Сейбу и татары готовятся к нападению.

После этих слов мы тут же вышли из избы, проверили, на месте ли седла и тюки, а потом от греха подальше отвели наших лошадей в кусты неподалеку. Осмотрев ружья и пистолеты, мы заняли позицию у ограды, желая достойно встретить нашего общего врага. Через час мучительного ожидания один из работников прибежал со стороны леса и зашептал:

— Они уже прошли болото. Сейчас начнется.

Как бы в подтверждение его слов в лесу прозвучал выстрел, за ним еще и еще. Шла настоящая перестрелка, ее шум приближался к дому. Вот уже послышался конский топот и солдатская брань. Трое солдат, спасаясь от татарских пуль, ворвались в дом, отчаянно ругаясь. Один из них выстрелил в хозяина. Тот, не успев дотянуться до спрятанного под подушкой ружья, пошатнулся и упал на колени.

— А вы кто такие? — рявкнул другой солдат, наставив на нас дуло.

За нас ответили «маузеры», и ответили, надо сказать, удачно, потому что только один, стоявший у самых дверей солдат успел выскочить на улицу, но там попал в руки батрака, который тут же его и придушил. Завязалась перестрелка. Солдаты громко звали на помощь своих товарищей. Красные засели в канаве шагах в трехстах от дома, стреляя по окружавшим их татарам. Несколько солдат побежали на выручку лазутчикам к избе, но батраки встретили их оглушительным залпом. Стреляли они прицельно и методично, словно на учениях. Пятеро красногвардейцев упали на дорогу, другие поспешили назад к канаве. Вскоре мы заметили, как они, скрючившись, почти ползком, пробираются в дальний конец канавы, ближе к лесу, где остались их кони. Звуки выстрелов слышались все слабее, а потом мы увидели, как пятьдесят или шестьдесят татар преследуют красных, улепетывающих через поляну.

На Сейбе мы отдыхали два дня. Все восемь батраков нашего хозяина оказались переодетыми офицерами, скрывавшимися от большевиков. Они попросили у нас разрешения ехать дальше вместе, и мы охотно дали его.

Теперь мы продолжали наше путешествие в сопровождении восьми вооруженных офицеров и трех нагруженных лошадей и вскоре выехали на сказочной красоты долину, лежащую между Сейбой и Утом. Роскошные луга утопали в травах. В двух-трех домиках, стоявших вдоль дороги, никого не было. Все в страхе попрятались, услышав отзвуки битвы с красными. Весь следующий день мы преодолевали хребет, который местные называют дабан[11], и, миновав район выжженного леса, где нам постоянно преграждали путь поверженные, покореженные деревья, начали спуск в долину, долгое время скрывавшуюся от наших глаз за горными отрогами. Где-то там, внизу, бежал Малый Енисей, последняя большая река перед монгольской границей. Находясь примерно километрах в десяти от реки, мы заметили вьющуюся над лесом струйку дыма. Двое офицеров, крадучись, отправились на разведку. Они отсутствовали так долго, что мы, боясь, как бы с ними не приключилось беды, осторожно двинулись в направлении дыма, готовясь в случае чего принять бой. Подойдя ближе, мы услышали громкие голоса, которые перекрывал хохот одного из наших разведчиков. Посередине поляны стоял большой шалаш, а поодаль сидели и стояли человек пятьдесят-шестьде-сят. Завидев нас, они радостно бросились навстречу с шумными приветствиями. Оказывается, здесь разбили лагерь бежавшие из Сибири русские офицеры и солдаты, которые жили теперь у русских хуторян и зажиточных крестьян Урянхая.

— Что вы здесь делаете? — удивились мы.

— Неужели вы не знаете, что происходит? — задал нам, в свою очередь, вопрос пожилой человек, назвавшийся полковником Островским. — По приказу военного комиссара все урянхайские мужчины старше двадцати восьми лет подлежат мобилизации, и теперь по направлению к Белоцарску движутся отряды этих вояк. На своем пути они грабят хуторян и убивают всех, кто попадется им в лапы. Вот мы и прячемся от них.

Во всем лагере было только шестнадцать ружей и три бомбы, принадлежавшие одному татарину, который вместе с проводником-калмыком пробивался в Западную Монголию к своим стадам. Мы поделились с новыми знакомыми нашими планами — пересечь Монголию и выйти к ближайшему тихоокеанскому порту. Офицеры попросили меня принять их в наш отряд, и я согласился. Вскоре разведчики принесли известие, что возле избы крестьянина, который должен был переправить нас через Малый Енисей, не замечено никаких подозрительных лиц. Мы тут же тронулись в путь, чтобы как можно скорее выбраться из опасного района и, переправившись через Енисей, скрыться в лесу. Шел снег, но мгновенно таял. Во второй половине дня подул резкий холодный ветер, начинался буран. Поздно вечером мы добрались до реки. Поздоровавшись, хуторянин предложил тут же перевезти нас на другой берег, лошади при этом должны были плыть следом; вода была обжигающе холодной — в ней все еще держался лед. При нашей беседе с хозяином присутствовал работник, рыжий косоглазый мужик. Он все время крутился неподалеку, а потом неожиданно исчез. Хуторянин, заметив его внезапное исчезновение, испуганно сказал:

— Побежал, видать, в деревню. Теперь не иначе приведет с собой красных. Нужно торопиться.

Так началась самая страшная ночь, которую мне суждено было пережить в своих скитаниях. Ради экономии времени мы предложили крестьянину перевезти в лодке только оружие и провизию, сами решив переправиться на лошадях. Ширина Енисея в этом месте около трехсот метров, течение очень быстрое, берег обрывистый — глубина начиналась сразу. Тьма была кромешная, хоть глаз выколи, в небе ни звездочки. Мокрый снег залеплял лицо, порыви стый ветер леденил щеки. Прямо перед нами несся темный бурный поток, увлекая за собой тонкие с неровными краями льдины; попадая в водовороты, они сталкивались и ломко крошились. Моя лошадь, боясь крутизны, долго не хотела прыгать в воду, фыркала и напрягалась всем телом. Я изо всей силы хлестнул ее плетью, и только тогда она, издав жалобное ржание, бросилась в студеный поток. Мы оба сразу же ушли с головой под воду, и я чудом удержался в седле. Вынырнули мы в нескольких метрах от берега; собрав все свои силы, лошадь поплыла вперед, вытягивая голову и шею, тяжело дыша и отфыркиваясь. Я чувствовал каждое ее движение, она вспенивала воду, дрожа от напряжения. Наконец мы выплыли на середину реки, где течение стало особенно бурным. Нас сносило. Из темноты до меня доносились крики моих спутников, сдавленные стоны и хрипы испуганных лошадей. Холодная вода доходила до груди. Меня то с головой заливали волны, то больно били плавающие льдины. Но я не смотрел по сторонам и, казалось, даже не ощущал холода. Страстное желание лошади выжить передалось мне, я понимал, что в случае ее гибели мне также не уцелеть, и как бы слился с ней, повторяя каждое ее движение и переживая те же страхи. Вдруг она захрапела и начала тонуть. Было видно, что ло-щадь наглоталась воды, она уже почти не отфыркивалась. Кусок льда стукнул ее по голове — лошадь изменила направление и теперь плыла по течению. С трудом развернув ее с помощью поводьев к берегу, я почувствовал, что лошадь совсем выбилась из сил. Ее голова уже несколько раз скрывалась в бурлящей пучине. У меня не было выбора. Соскользнув с седла, я, держась за него рукой, поплыл рядом, одобрительными выкриками побуждая лошадь бороться дальше. Она плыла, оттопырив губы и обнажив плотно сжатые зубы. В ее широко раскрытых глазах застыл неподдельный ужас. Но теперь, без груза, она поднималась над водой и потому плыла спокойнее и быстрее. Наконец я услышал, как копыта измученного животного стукнулись о камень. На берег один за другим поднимались мои спутники. Выносливые тренированные лошади справились с задачей. Лодку же хуторянина, перевозившего наши вещи, отнесло далеко. Не теряя ни минуты, мы перегрузили тюки на лошадей и двинулись дальше. Ветер крепчал, все больше холодало. К рассвету мы совсем продрогли, наша вконец промокшая одежда задубела и не гнулась. Зубы у нас стучали от холода, глаза лихорадочно блестели, но мы продолжали путь, стараясь как можно дальше отъехать от опасного места. Проделав пятнадцать километров по лесу, мы выбрались на высокое открытое место, откуда открывался вид на противоположный берег Енисея. Было около восьми часов. На том берегу двигался к реке, извиваясь, большой обоз в сопровождении всадников. Мы решили, что это скорее всего красные. Боясь быть замеченными, спешились и укрылись в кустах. Несмотря на то что температура держалась на нуле и даже опускалась ниже, мы продолжили наше путешествие, только к вечеру достигнув подножия поросших лиственницей гор, где наконец развели костры, просушили одежду и согрелись сами. Голодные лошади не отходили от огня и спали тут же, опустив головы. Рано утром в наш лагерь пришли сойоты.

— Улан? (Красные?) — спросил один из них.

— Нет, нет, — закричали мы.

— Цаган? (Белые?) — последовал следующий вопрос.

— Да, — ответил за всех татарин. — Мы все белые.

— Менде, менде, — успокоенно забормотали они и, усевшись у костра, поведали нам, потягивая горя чий чай, интересные и важные новости. Оказывается, красные части, спустившись с гор Танну-Ола, разместились вдоль монгольской границы и не выпускают из страны крестьян и сойотов, перегоняющих скот. Значит, переход через хребет Танну-Ола был для нас невозможен. Теперь я видел лишь один путь к спасению: резко свернуть на юго-восток и, минуя заболоченную долину реки Бурет-Хей, выйти к южному берегу озера Косогол[12], находящегося уже на территории Монголии. Да, новости были хуже некуда. До Самгалтая, ближайшего монгольского поселения, было не более шестидесяти миль, в то время как до Косогола даже кратчайшее расстояние составляет двести семьдесят пять миль. Вряд ли наши усталые и голодные лошади, проделав шестьсот миль по плохим дорогам, выдержат этот путь. Тщательно взвесив все «за» и «против», прикинув ситуацию, а также физическое и душевное состояние моих спутников, я пришел к выводу, что прорываться через Танну-Ола нечего и пытаться. Мои товарищи были измучены и морально издерганы, скверно одеты и вооружены, у некоторых даже ружья не было. А я из опыта знал, что в бою опаснее всего безоружные люди. Они легко поддаются панике, быстро теряют голову и плохо влияют на остальных. Поэтому, посоветовавшись с друзьями, я принял решение идти на Косогол. Все поддержали меня. Вдоволь наевшись горячего супа, в котором плавали огромные куски мяса, и закончив трапезу горячим чаем с сухарями, мы покинули наше временное пристанище. Через два дня перед нами выросла горная преграда. Это была северная часть хребта Танну-Ола, за которой простиралась долина реки Бурет-Хей.

Красная застава

В долине между двумя крутыми горными склонами нам повстречались десять сойотов верхом, поспешно отгонявших на север стадо яков и прочий скот. Поначалу они держались настороже, но затем открылись нам, что получили приказ от нойона (князя) Тоджи, опасавшегося мародерства красных, гнать скот вдоль Бурет-Хея в Монголию. Сойоты направились было по этому маршруту, но охотники, их соплеменники, предупредили пастухов, что в этой части Танну-Ола засели красные партизаны из деревни Владимировка. И вот теперь они возвращались назад. Мы подробно расспросили сойотов о расположении красных, поинтересовавшись, сколько бойцов контролируют горный перевал. Татарин и калмык отправились в разведку, остальные занялись обматыванием тряпьем лошадиных копыт и изготовлением для животных намордников из обрывков веревок, чтобы избежать ржания. Уже стемнело, когда вернулись наконец разведчики, сообщив, что в десяти километрах от нас, захватив юрты сойотов, расположилось около тридцати солдат. Еще было два поста у самого перевала: один из двух человек, другой из трех. От лагеря их отделяла приблизительно миля. Наш путь пролегал как раз между постами. С вершины горы наверняка было хорошо видно караульных обоих постов: стреляй — не хочу. При подходе к вершине я, взяв с собой татарина, калмыка и еще двух молодых офицеров, пошел вперед и там, наверху, осмотревшись, увидел примерно в пятистах ярдах два пылающих костра. У каждого сидел часовой с ружьем, остальные, видимо, спали. Мне не хотелось вступать в бой с партизанами, но без этого перевал был для нас недоступен; нужно убрать караул — и по возможности бесшумно, избегая перестрелки. Основной части красных вряд ли удастся нас потом выследить — слишком уж вытоптана лошадьми и скотом дорога.

— Я возьму на себя вот этих двоих, — шепнул мой друг, указывая на пост слева.

Остальным предстояло заняться вторым постом. Сам я, крадучись, последовал за своим другом, чтобы в случае необходимости помочь. Не то чтобы я боялся за него — вовсе нет. Друг был семи футов росту и так силен, что, если, к примеру, конь мотал головой, не давая взнуздать себя, он, обхватив животное за шею, пригибал к земле и, заставив опуститься на колени, спокойно надевал удила. Когда до часовых оставалась сотня шагов, я замер, укрывшись за кустами, и наблюдал дальнейшее развитие событий. Отсюда был хорошо виден костер и сидящий у огня часовой, мирно дремавший с ружьем на коленях. Его товарищ спал тут же рядом. Я хорошо видел их белые валенки. Мой друг долго не давал о себе знать. Все было тихо. Вдруг со стороны второго поста послышался неясный шум, сдавленный крик, но все сразу же стихло. Наш часовой медленно поднял голову, но тут из кустов на него бросился всем своим крупным телом мой друг, загородив от меня костер. Схватив часового за горло, он опрокинул его наземь, так что ноги солдата взметнулись в воздух, а затем поволок в кусты. Спустя мгновение он появился снова с занесенным над головой ружьем задушенного им солдата, и на этот раз я услышал раздавшийся в тишине глухой стук приклада. Потом он с виноватой улыбкой приблизился Kto мне и смущенно сказал:

— Вот и все. Черт подери! В детстве мать мечтала сделать из меня священника. Потом я вырос, учился на агронома, и, как оказалось, только для того… чтобы душить людей и разбивать им головы. Какой же идиотизм — эта революция!

Он гневно и с видимым отвращением сплюнул, а потом затянулся трубкой.

Часовых второго поста нашим товарищам удалось снять так же бесшумно. Этой же ночью мы, миновав вершину Танну-Ола, спустились в долину, заросшую густым кустарником и испещренную сетью мелких речушек и ручейков. Здесь начиналась река Бурет-Хей. Около часу мы остановились, чтобы дать лошадям попастись — трава была отменная. Тут, среди мирно пасущихся яков и оленей, мы впервые почувствовали себя в безопасности. Подошедшие пастухи-сойоты совсем успокоили нас: здесь, по другую сторону Танну-Ола, красных не видели. Мы подарили новым знакомым пачку чая, и сойоты ушли счастливые, повторяя, что «цаган» — хорошие люди. Пока наши лошади паслись на лугу, пощипывая сочную траву, мы, усевшись перед костром, размышляли, что делать дальше. Наши мнения разделились. Четыре офицера во главе с полковником, воодушевленные отсутствием красных к югу от Танну-Ола, решили двинуться на запад и попытать счастья, пробираясь сначала на Кобдо[13], а затем к лагерю на реке Амыл, где китайские власти держали интернированными шеститысячную армию генерала Бакича, отступавшую через Монголию. Мы же с другом и еще шестнадцать офицеров по-лрежнему держались старого плана, считая, что надо идти к озеру Косогол и оттуда на Дальний Восток. Ни одна из сторон не могла убедить другую в своей правоте, и потому в полдень следующего дня мы распрощались и двинулись в разные стороны. Вышло так, что наш отряд из восемнадцати человек встретился на своем пути с множеством опасностей, уча ствовал в нескольких схватках, стоивших жизни шестерым нашим товарищам; оставшиеся же в живых достигли конечной цели крепко сдружившимися и на всю жизнь сохранили теплое чувство настоящего товарищества. Что касается отряда, который возглавил полковник Жуков, то он вскоре перестал существовать. Наши друзья наткнулись на кавалерийскую часть, которая разбила их в двух боях. Только двум офицерам удалось выбраться из этой переделки живыми.

Они-то и рассказали мне эту печальную историю четыре месяца спустя, когда мы повстречались в Урге.

Итак, наш отряд из восемнадцати всадников и пяти нагруженных поклажей лошадей выступил в путь вдоль долины Бурет-Хея. Мы вязли в болотах, утопали в бесконечных мелких речушках, коченели от холода на пронизывающем ледяном ветру, мерзли под снегом и изморозью, но все же не сдавались и дошли наконец до южного берега Косогола. Нашим проводником был татарин, который уверенно вел нас по пути, с которого трудно было сбиться благодаря следам, протоптанным скотом, что перегоняли из Урянхая в Монголию.

В стране вечного покоя

Жители Урянхая, сойоты, гордятся тем, что являются истинными буддистами, исповедуя совершенное учение святого Рамы и приобщаясь одновременно к глубочайшей мудрости Шакья-Муни[14]. Они последовательные враги всяческих войн и вообще любого пролития крови. В тринадцатом веке они предпочли покинуть свои исконные земли и уйти на север, нежели сражаться за Чингисхана и стать подданными его империи, хотя грозный завоеватель мечтал видеть в рядах своего воинства этих великолепных наездников и метких лучников. Трижды приходилось сойотам отходить на север, чтобы уклониться от службы в войсках захватчиков, зато до сих пор никто не может сказать, что они запятнали себя кровью. Возлюбив мир, они неколебимо отстаивали его. Далее жестокосердые китайские правители не смогли в полной мере насадить в этой мирной стране свои бесчеловечные порядки. Подобным же образом проявили себя сойоты и теперь, когда обезумевшие от крови и злодеяний русские принесли с собой заразу на их землю. Они упорно уклонялись от встреч с красногвардейцами и красными партизанами, отступая с семьями и скотом на юг, в отдаленные провинции Кемчик и Солджак. Восточная часть этого потока эмигрантов тащилась по долине Бурет-Хея, где мы частенько обгоняли отдельные сойотские семейства, погонявшие свои стада.

Мы быстро продвигались вперед вдоль извивающихся берегов Бурет Хея и спустя три дня начали восхождение на хребет, разделявший долины Бурет-Хея и Каргы. Подъем был крут, горную тропу то и дело преграждали стволы рухнувших лиственниц, попадались, как ни странно, и болотистые места, где наши лошади мгновенно увязали. Выбравшись из топи, мы вновь вступали на опасную тропу; лошади постоянно спотыкались, и из-под их копыт летели в пропасть крупные и мелкие камни. Происхождение тропы было явно ледниковым, и путь по ней чрезвычайно утомил наших животных. Иногда тропа приближалась к самому обрыву, и тогда потревоженные нами камни и песок сползали вниз целыми пластами. Помнится, одну гору целиком покрывал слой сыпучего песка. Нам пришлось покинуть седла и, взяв лошадей под уздцы, осторожно идти пешком милю или две, подчас проваливаясь по колено в подвижную массу. Неосторожное движение — и мы покатились бы дальше, в пропасть. Одной лошади не повезло. Утопая по грудь в песке, она не смогла вовремя найти опору и продолжала съезжать вниз, пока не рухнула в бездну. С ней было все кончено. Только треск деревьев отмечал ее путь к гибели. Немного выждав, мы осторожно спустились по крутому склону, чтобы снять с несчастного животного седло и столь нужный нам груз. Немного дальше мы вынуждены были оставить еще одну лошадь, которая проделала с нами весь путь от северной границы Урянхайского края. Видя тяжелое ее состояние, мы освободили ее от груза, но это не помогло, не действовали также наши окрики и брань. Лошадь стояла, понурив голову, и выглядела такой измученной, что было ясно: ее земной путь, полный каторжного труда, завершен. Присутствующие при осмотре сойоты потрогали ножные мышцы лошади, затем, взяв в руки морду, поводили ею из стороны в сторону и, внимательно приглядевшись к реакциям животного, вынесли приговор:

— Лошадь дальше не пойдет, у нее высохли мозги.

Тем же вечером, поднявшись на вершину хребта, мы с радостью обнаружили там обширное плато с прекрасными лиственницами. Среди них тут и там были разбросаны юрты сойотов-охотников, покрытые корой вместо обычных шкур. Из этих временных жилищ тут же повыскакивало около десятка мужчин с ружьями. Они кричали, что хан Солджака запретил здесь проезд, не желая видеть в своих владениях убийц и грабителей.

— Возвращайтесь откуда пришли, — посоветовали они, глядя на нас со страхом.

Ничего не ответив, я поспешил притушить разгоревшуюся ссору сойота с одним из моих офицеров.

Указав на бегущую внизу, в долине, речушку, я поинтересовался, как ее величают.

— Ойна, — ответил сойот. — Там проходит граница ханских владений, дальше путь для вас закрыт.

— Ну что же, — отозвался я. — Но вы нам позволите немного передохнуть и согреться?

— Конечно, конечно, — загалдели гостеприимные сойоты и повели нас в свои юрты.

По пути я, улучив момент, угостил старого сойота сигаретой, а другому, помоложе, вручил коробку спичек. Один сойот все время плелся позади нас, прикрывая рукой нос.

— Он что, болен? — поинтересовался я.

— Да, — печально отозвался старик. — Это мой сын. У него два дня шла носом кровь, и он очень ослаб.

Я остановился и подозвал молодого человека.

— Расстегни верхнюю одежду, — потребовал я. — Приоткрой шею и грудь и запрокинь повыше голову.

Я сжал ему яремную вену, подержал так несколько минут, а затем, отпустив руки, сказал:

— Кровь больше не пойдет. Иди к себе в юрту, отдохни.

Мои «таинственные» манипуляции произвели на сойотов сильнейшее впечатление. Старик прошептал со страхом и восхищением:

— Та-лама! Та-лама! (Великий врач.)

В юрте, пока мы пили горячий чай, старик сидел, глубоко задумавшись. Затем, переговорив на своем языке с товарищами, торжественно объявил:

— У жены хана болят глаза. Хан будет доволен, если мы приведем к нему Та-ламу. Он не накажет меня: ведь путь закрыт только для плохих людей, а хорошим мы всегда рады.

— Поступай как знаешь, — сказал я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно равнодушнее. — Хотя я и умею лечить глазные болезни, но, если надо, поверну назад.

— Нет, нет! — испуганно вскричал старик. — Я сам отведу тебя к хану.

Сидя у костра, он высек огонь кремнем и закурил трубку. Простодушно обтерев мундштук рукавом, предложил затянуться и мне. Я был на высоте — проявив ответную любезность, поднес трубку ко рту. Старик предложил трубку поочередно каждому из нас, а в ответ получил сигареты, немного табаку и спички. Этот ритуальный обмен подарками окончательно подтвердил дружеские намерения обеих сторон. Постепенно в юрту набилось много народу — мужчины, женщины, дети, за ними потянулись и собаки. Негде было повернуться. Вперед выступил лама с гладко выбритыми щеками и головой, одетый, как подобает его касте, в ниспадающий тяжелыми складками красный балахон. Не только одеждой, но и самим выражением лица он разительно отличался от грязных собратьев с их сальными косами, торчащими из-под войлочных шапок, украшенных беличьими хвостами. Лама отнесся к нам чрезвычайно дружелюбно, только все время алчно посматривал на наши золотые кольца и часы. Жадность этого слуги Будды я тут же решил употребить себе во благо. Вручая ламе пачку чая и сухари, я дал ему понять, что нуждаюсь в лошадях.

— У меня есть лишний конь. Хочешь — купи. Но русских денег мне не надо. Лучше давай меняться.

Мы долго торговались, и в результате за обручальное кольцо, плащ и кожаную суму я получил отличного коня, который нам был так необходим после гибели вьючной лошади, и козленка в придачу. Сойоты накормили нас вдоволь жирным бараньим мясом и оставили на ночь. Утром старый сойот повел нас по тропе, лавирующей между болотами и скалами. Моя лошадь была крайне измучена, так же как и лошади моего друга и еще трех офицеров, — нечего было и мечтать добраться на них до Косогола, и мы надеялись купить в Солджаке новых. Но вот на нашем пути начали попадаться скопления юрт, вокруг пасся скот и лошади. Наконец мы достигли временной ханской резиденции. Наш проводник поехал вперед на переговоры, на прощание еще раз пылко заверив нас, что хан будет в восторге от знакомства с Та-ламой, но в его глазах читались сомнение и страх за свою инициативу. Поспешив следом за ним, мы вскоре выехали на просторную поляну, поросшую мелким кустарником, отсюда была хорошо видна стоящая на берегу реки большая юрта, украшенная развевающимися на ветру желтыми и синими флажками. Сомнений не было — здесь жил сам хан. Старый сойот вскоре вернулся, сияя от радости, и, протянув к нам руки, прокричал:

— Нойон ждет вас! Он счастлив познакомиться с вами!

Теперь мне предстояло превратиться из воина в дипломата. У ханской юрты нас встретили двое придворных в остроконечных монгольских шапках с щегольскими павлиньими перьями. С низким поклоном они пригласили «чужеземного нойона» пожаловать к хану. Вместе со мной в юрту вошли также мой друг и татарин. Внутри, в пестром великолепии дорогих шелков, мы еле различили тщедушного морщинистого старичка с гладко выбритым лицом. Его лысый череп венчала остроконечная бобровая шапка, с верха которой спускалась к спине темно-красная шелковая лента, обвивающая павлиньи перья. На носу торчали огромные китайские очки. Он восседал на низких подушках, нервно перебирая четки. Это и был хан Солджака и настоятель буддийского монастыря. Он сердечно приветствовал нас и пригласил садиться поближе к пылавшему в медной жаровне огню. Молодая, на диво красивая ханша подала нам чай с китайскими сладостями. После чая мы закурили, и, хотя хан как лама не курил табак, он все же из вежливости подносил к губам предлагаемые ему трубки, угощая нас в ответ табаком из табакерки зеленого нефрита. Соблюдая этикет, мы ждали, что скажет нам хан. Тот поинтересовался, удачно ли проходит наше путешествие и каковы наши дальнейшие планы. Я был с ним откровенен и в конце рассказа просил его, если возможно, позаботиться об остальных моих спутниках и о лошадях. Хан охотно согласился приютить всех нас и тут же приказал слугам приготовить для нас четыре юрты.

— Я слышал, что чужеземный нойон — великий врач, — сказал наконец хан.

— Да, я умею лечить некоторые болезни, и у меня есть с собой нужные лекарства, — ответил я. — Но сам я не врач и занимаюсь другой наукой.

Этого хан уразуметь не мог. Он простодушно полагал, что человек, умеющий лечить какую-то болезнь, — обязательно врач.

— У моей жены вот уже два месяца болят глаза, — пожаловался он. — Помоги ей.

Я внимательно осмотрел глаза ханши. У нее был примитивный конъюнктивит от вечного дыма и грязи. Татарин принес мою аптечку. Я промыл ханше глаза борной кислотой и закапал слабый раствор сульфата цинка и немного кокаина.

— Вылечи меня, — взмолилась ханша. — Не уезжай, пока не вылечишь. Мы дадим вам все — овец, молока, муки. Я лью слезы целыми днями, и мои красивые глаза, которые муж сравнивал со звездочками, стали совсем красными. Я этого просто не вынесу. Не вынесу! — Капризно топнув ножкой, она кокетливо улыбнулась мне и спросила: — Ты меня вылечишь? Да?

Хорошенькие женщины всюду одинаковы, живут ли они на залитом огнями Бродвее, на величественных берегах Темзы, на оживленных бульварах шумного Парижа или в убранной шелками юрте на лиственничном склоне Танну-Ола.

Мы провели у хана десять дней, окруженные вниманием и заботой его семейства. За это время мне удалось полностью вылечить ханшу, очаровавшую восемь лет назад старого хана. Она радовалась как дитя и не выпускала из рук зеркальце.

Хан подарил мне пять великолепных лошадей, десять овец и мешок муки, который мы тут же сменяли на сухари. Мой друг, в свою очередь, вручил хану в качестве сувенира царскую банкноту достоинством в пятьсот рублей с изображением Петра Великого, а я присовокупил к этому небольшой золотой самородок, найденный мной на дне ручья. По приказу хана один из сойотов должен был сопровождать нас до Косогола. Ханское семейство в полном составе проводило нас до монастыря, находящегося в десяти километрах от «резиденции».

В монастырь мы не зашли, а остановились в «дугане», китайском торговом поселке. Китайские купцы глядели на нас враждебно, но тем не менее предлагали на выбор разные товары, особо обращая наше внимание на круглые бутыли (ланхон) со сладкой наливкой (мейголо). Но у нас не было ни серебряных монет, ни китайских долларов, и потому нам оставалось только с вожделением взирать на соблазнительные напитки. Заметив это, хан повелел отпустить нам пять бутылей за его счет.

Тайны, чудеса и новая схватка

Вечером того же дня мы подъехали к мутно-желтому озеру Тери-Нур. Его низкие, лишенные всякой привлекательности берега испещрены множеством крупных нор. Ширина этого священного водоема около восьми километров. Посередине озера смутно виднелось то, что было когда-то большим островом, а теперь на этом пятачке среди древних развалин росло только несколько деревьев. По словам проводника, еще двести лет назад никакого озера не существовало — на его месте возвышалась хорошо защищенная китайская крепость. Однажды ее комендант оскорбил старого ламу, и тот проклял место, на котором стояла крепость, и предсказал скорую гибель самого укрепления. Уже на следующий день из-под земли забил мощный источник, он затопил крепость и поглотил в пучине ее обитателей. По сей день во время бури воды озера выбрасывают на берег кости погибших воинов и их коней. С каждым годом вода в Тери-Нур прибывает, подходя все ближе к горам. Обогнув озеро с восточной стороны, мы начали подъем на заснеженный горный хребет. Поначалу дорога показалась нам легкой, но проводник предупредил нас, что это временно и дальше будет труднее. Действительно, спустя два дня подъем стал намного круче, сам склон лесистее, да и снегу изрядно прибавилось. Мы были у границы вечных снегов — вершины гор утопали в белой пене, переливающейся на солнце яркими блестками. Именно здесь, в восточной части хребта Танну-Ола, находятся его высочайшие точки. Проведя ночь в лесу, мы двинулись утром дальше. В полдень прямая тропа оборвалась, и проводник начал водить нас по склону зигзагами, однако всюду ему преграждали путь то глубокие расщелины, то преграды из поверженных деревьев и обрушившихся при обвале скал. Несколько часов мы остервенело пытались пробиться вперед, вконец измучили лошадей и в довершение всего неожиданно вышли к месту нашего последнего привала. Сойот, несомненно, сбился с пути, на его лице застыл неподдельный страх.

— Демоны заколдованного леса не пускают нас дальше, — прошептал он трясущимися губами. — Это плохой знак. Нужно вернуться в Каргу к нойону.

Только после моих угроз он неохотно двинулся в путь, явно не веря в успех. К счастью, охотник-урянхаец, прибившийся к нашему отряду, заметил зарубки на деревьях — приметы потерянной нашим проводником дороги. Идя по ним, мы выбрались из чащи, пересекли место былого пожарища — выгоревший участок лиственничного леса — и вступили в небольшую рощицу у подножия устремленного ввысь заснеженного горного пика. Смеркалось. Было ясно, что нам придется здесь заночевать. Поднялся сильный ветер, принеся с собой настоящую снежную бурю. Ничего не было видно — снег падал плотной стеной, слепил глаза и вскоре совсем завалил наш маленький лагерь. Обсыпанные белой крупой, похожие на привидений лошади плотно обступили костер, отказавшись от еды. Ветер развевал их хвосты и гривы и несся дальше в горы; он то грозно рычал, то протяжно и жалобно завывал. Где-то вдалеке раздавался унылый вой волков, иногда прерываемый истошным собачьим лаем; мы отчетливо слышали его, когда ветер дул с той стороны.

Я уже прилег возле огня, когда подошедший сойот позвал меня:

— Нойон, пойдем со мной к обо. Покажу тебе кое-что.

Поднявшись, я полез за ним вверх по склону. Там, на небольшом плоском выступе, возвышалось обо — трехметровая конусообразная конструкция из крупных камней и стволов деревьев. Эти священные ламаистские сооружения ставятся в наиболее опасных для путников местах, дабы умилостивить злых духов местности. Ни сойот, ни монгол не пройдут мимо, не принеся в жертву духам хадак — длинные пестрые ленты, лоскуты ткани или прядь конских волос, срезанных с гривы или хвоста. Хадак подвешивают к веткам деревьев или, если подноше ниями являются мясо, соль или чай, ставят прямо на камень.

— Только взгляни, — сказал сойот. — Ветер сорвал хадак. Духи недовольны, они не пропустят нас, нойон…

Он схватил мою руку и умоляюще зашептал:

— Давай вернемся, нойон! Прошу тебя! Злые духи не пускают нас в горы. Уже двадцать лет никому не удается пройти через этот перевал, а кто пытался, все до одного погибли. Духи насылали на них снежную бурю, и они замерзали от холода. Вернемся к нашему нойону, дождемся теплых деньков и тогда…

Я не стал больше его слушать, а, отвернувшись, побрел к тускло мерцающему за завесой снега костру. Опасаясь, что проводник может дать деру, я приказал часовому не спускать с него глаз. Глубокой ночью часовой разбудил меня со словами: «Мне показалось, что я слышал выстрел».

Ну что я мог ему сказать? Может, это бедолаги вроде нас посылали сигнал заблудившемуся товарищу, а может, часовой ошибся и принял за выстрел другой звук: мог рухнуть крупный камень, обвалиться кусок льда или упасть снежный ком. Поворочавшись, я уснул снова, и на этот раз мне приснился удивительный сон. В нем я отчетливо видел, как по белой равнине тянется вереница всадников. Я различил наших вьючных лошадей, нашего калмыка и забавного крапчатого коня с римским профилем. Словом, это были мы, и мы спускались с заснежен ного плато в долину, где горделиво высились лиственницы, а между ними струился ручей. Еще я заметил пылающий поодаль костер и тут проснулся.

Светало. Я разбудил остальных, попросив поторопиться: нужно было тотчас же пускаться в путь.

Буря разгулялась вовсю. Снег застилал глаза, тропы не было видно. Мороз крепчал. Наконец мы были в седлах. Сойот поехал впереди, прокладывая дорогу. Чем выше мы поднимались, тем чаще он сбивался с пути. Мы то и дело проваливались в глубокие расщелины и с трудом выбирались из них, карабкаясь по скользким камням. Но вот сойот, повернув лошадь, подъехал ко мне и решительно объявил:

— Дальше не поеду. Неохота с вами погибать.

Моим первым порывом было отхлестать его хорошенько кнутом. «Обетованная земля» находилась так близко, что трусливый сойот казался мне в эту минуту злейшим врагом. Но я подавил в себе это желание. Неожиданно мне в голову пришла шальная мысль.

— Так вот, — сказал я. — Если попробуешь удрать, получишь пулю в спину и сгинешь не на вершине горы, а еще у подножия. А теперь послушай… Я расскажу, что случится с нами дальше. Когда мы достигнем перевала, ветер утихнет и буря прекратится. Выглянет солнце и будет освещать нам путь. А потом мы спустимся в укромную долину, где растут лиственницы и бежит веселый ручей. Там мы разведем костры и проведем спокойную ночь.

Сойота затрясло от страха.

— Нойон уже проходил через хребет Дар-хат-Ола? — изумленно спросил он.

— Нет, — ответил я. — Но вчера мне было видение. Знай, мы благополучно выберемся отсюда.

— Я пойду с вами! — воскликнул сойот и, хлестнув своего коня, продолжил путь к снежному великану.

Когда мы осторожно продвигались по узкому перешейку, сойот остановился и начал внимательно изучать тропу.

— Сегодня здесь прошло много лошадей! — заорал он, стараясь перекричать рев ветра. — А вон там на снегу след от удара кнута. Здесь были не сойоты.

Загадка быстро разрешилась. Прогремели выстрелы. Один из моих спутников, вскрикнув, схватился за правое плечо, рядом рухнул с простреленной головой навьюченный конь. Мы соскочили с седел и залегли за камнями. Теперь можно было оценить обстановку. Впереди, за скалами, на довольно просторной площадке шириной в тысячу шагов мы разглядели не менее тридцати уже спешившихся всадников; они-то и стреляли в нас. Моим девизом было — никогда не начинать первым военных действий. Но тут моя совесть оставалась чиста: враги напали на нас без всякого предупреждения, — и я скомандовал открыть огонь.

— Цельтесь в лошадей! — прокричал полковник Островский. Он же приказал татарину и сойоту бросить на волю судьбы наших животных. Мы быстро уложили шесть вражеских лошадей и еще нескольких ранили. В рядах противника началась паника. Если какой-нибудь смельчак высовывался из укрытия, он тут же получал пулю в лоб. Красногвардейцы отчаянно ругались и слали нам проклятия. Стрельба с их стороны оживилась.

Вдруг я увидел, как сойот, дав пинка поочередно трем лошадям, вскочил в седло одной из них, держа остальных на привязи. На этих лошадей вспрыгнули татарин и камлык. Я было прицелился в сойота, посчитав его дезертиром, но, увидев рядом с ним татарина и калмыка, успокоился и опустил ружье. Они явно что-то задумали. Красные открыли по ним бешеный огонь, но троица мгновенно скрылась за скалами. Яростная стрельба по нам, однако, не прекращалась, и я ломал голову, думая, что бы предпринять. Сами мы берегли патроны и потому стреляли меньше противника. Вдруг я заметил вдали на белоснежном склоне, прямо за спиной у красных, две темные точки, которые медленно приближались к нашим врагам. На какое-то время я потерял их из вида — видимо, они скрылись в ложбине. Они появились вновь уже на скале, нависшей прямо над сидящими в засаде красногвардейцами. К этому времени я уже догадывался, кому принадлежат две торчащие над снежной кромкой головы. Внезапно фигурки поднялись во весь рост и с силой швырнули что-то вниз. Последовали два оглушительных взрыва, сотрясших горы. Третий взрыв вызвал дикие вопли и беспорядочную стрельбу в лагере красных. На наших глазах несколько лошадей скатились по обледенелому склону и потонули в снегах, а солдаты под градом наших пуль бежали в том направлении, откуда пришли мы.

Позже татарин рассказал мне, как сойот предложил провести их с калмыком в тыл красных, чтобы разбомбить тех сверху. Перевязав офицеру раненую руку и сняв с убитых лошадей поклажу, мы продолжили наше путешествие. Наше положение представлялось теперь более сложным. Красногвардейцы пришли со стороны Монголии. Что бы это значило? Неужели и там были части красных? И сколько? Где размещались? Значит, Монголия тоже не «земля обетованная»? Вот таким тревожным мыслям предавались мы. Зато природа порадовала нас. Ветер стих. Буря улеглась. Солнце все чаще пробивалось сквозь стремительно несущиеся по небу тучи. Мы продвигались по высокому заснеженному плоскогорью. Кое-где ветер сдул почти весь снег, обнажив породу, в других же местах, напротив, нанес целые холмы, сквозь которые с трудом, беспомощно увязая в снегу, прокладывали путь наши лошади. Временами мы слезали и вели их под уздцы, сами проваливаясь по пояс, а иногда и вовсе уходя с головой, и тогда все остальные вызволяли несчастного. Наконец начался спуск, и на закате мы достигли небольшой уютной долины с растущими на ней лиственницами. Под их кронами мы и провели ночь, предварительно напившись горячего чаю из воды, начерпанной из горной речушки, весело бегущей неподалеку. Надо сказать, что на всем пути нам постоянно попадались следы недавнего пребывания в тех же местах наших врагов.

Казалось, все — и сама природа, и злые духи Дархат-Ола — было на нашей стороне, и все же ничто не радовало нас. Наше будущее по-прежнему оставалось неопределенным, впереди все так же подстерегали опасности, которые могли однажды оказаться и роковыми.

Река дьявола

Хребты Улан-Тайга и Дархат-Ола остались позади. Впереди простирались равнинные степи Монголии, по которым мы быстро продвигались вперед. Это были отличные пастбища, которые по достоинству оценили наши лошади. Местами посреди степи стояли, теснясь друг к другу, лиственницы, образуя небольшие рощицы. Пересекли мы и несколько быстрых речушек — по счастью, неглубоких и с каменистым дном. После двух дней пути нам стали все чаще попадаться сойотские семейства, спешно перегоняющие скот на север, к хребту Огарка-Ола. От них мы узнали очень неприятные новости.

Воинские части, посланные иркутскими большевиками, пересекли монгольскую границу, взяв в плен русских поселенцев в Хатгале, городке, расположенном на южном берегу Косогола, затем, продвинувшись дальше к югу, разорили Мурэн-Куре — русское селение недалеко от известного ламаистского монастыря в шестидесяти милях от Косогола. По уверениям монголов, сейчас на дороге от Хатгала до Мурэн-Куре красных не было. Нам это было на руку, и мы решили идти именно этим путем, а уж потом свернуть на восток к Ван-Куре. Мы распрощались с проводником-сойотом и отправились дальше одни, выслав вперед трех разведчиков. Выйдя к Ко-соголу со стороны гор, мы, стоя на краю обрыва, долго не могли оторвать взгляд от этого величественного озера. Оно напоминает альпийские озера и мерцает, как сапфир, в драгоценной оправе высоких зеленых берегов с разбросанными по ним живописными перелесками. К Хатгалу мы, соблюдая всяческие предосторожности, подошли вечером и разбили лагерь у вытекающей из Косогола реки, которую зовут здесь Яга или Эгингол. Здесь мы повстречали монгола, который согласился сопровождать нас на другой берег замерзшей реки, а затем вывести на ведущую в Мурэн-Куре безопасную дорогу. Нас поразило великое множество воздвигнутых вдоль реки обо, а также прочих жертвенников, поставленных, чтобы смягчить гнев злых духов реки.

— Почему здесь так много обо? — поинтересовались мы.

— Эту реку называют Рекой дьявола, она опасна и коварна, — ответил монгол. — Два дня назад здесь ушел под лед целый санный поезд. Трое саней с пятью солдатами так и не смогли выловить.

Мы начали переправу. Свободный от снега лед казался массивным зеркалом. Наши лошади медленно переступали на скользкой поверхности, но и это не помогало — некоторые все же падали и долго барахтались, прежде чем им удавалось подняться. Посмотрев вниз, я понял причину их страха. Сквозь футовый слой прозрачного льда отчетливо виднелось дно. Несмотря на то что глубина здесь доходи ла до десяти, футов, а в нескольких мёстах была и больше, при свете луны был виден каждый камешек, каждая ямка и даже водоросли. Поражала быстрота течения скованной льдом реки, оно ошеломляло и завораживало, подчеркивая свою немыслимую скорость бешеными завихрениями и длинными лентами булькающей, клокочущей пены. Вдруг я споткнулся и от неожиданности застыл на месте. Вдоль ледяной поверхности стремительно росла трещина, затем еще одна и еще.

— Скорей, скорей, — подгонял нас монгол, указывая направление рукой.

Теперь лед треснул совсем рядом с нами. Лошади становились на дыбы, пятились и падали, некоторые расшибались в кровь. Трещина продолжала быстро расти и вскоре достигла двух футов ширины. Теперь ее излом хорошо вырисовывался. Почувствовав освобождение, речная вода мгновенно заструилась по льду.

— Скорее вперед! — кричал проводник.

Нам с большим трудом удалось заставить лошадей перепрыгнуть через трещину и продолжить путь. Их била дрожь, они отказывались повиноваться, и только хлыст заставлял их идти вперед, несмотря на страх.

После того как мы благополучно переправились на другой берег и углубились в лес, монгол сказал нам, что мы оказались свидетелями одного из таинственных вскрытий льда, когда вода начинала мощно извергаться наружу. Находящиеся в такой момент на реке люди и животные погибают. Яростный поток холодной воды уносит их под лед. Бывает, что река вскрывается как раз под лошадью, а когда та, упираясь передними копытами в лед, пытается выбраться на твердую поверхность, трещина вновь смыкается, сминая ее задние ноги.

Долина Косогола — кратер потухшего вулкана. С западного высокого берега его очертания хорошо видны. Здесь продолжают действовать вулканические силы, их активность местные жители приписывают дьяволу и, дабы умилостивить его, возводят обо и приносят разные другие жертвы. Всю ночь и весь следующий день мы целеустремленно двигались на восток, стремясь уйти как можно дальше и избежать встречи с красными. Мы искали также хорошее пастбище для наших лошадей. Около девяти вечера впереди завиднелся огонек. Мы с другом решили вести наш отряд к нему, полагая, что там должна находиться монгольская юрта, рядом с которой можно разбить лагерь и чувствовать себя в безопасности. Нам пришлось пройти больше мили, прежде чем мы приблизились на расстояние, с которого было видно, что это не одна, а несколько юрт. Никто, однако, не вышел встретить нас, и, что показалось нам всего удивительнее, навстречу не бросились местные собаки — черные, злющие, с бешеными глазами. В одной юрте все же кто-то был — там горел огонь. Мы спешились и осторожно приблизились к ней. Навстречу выбежали два красногвардейца, один выстрелил в меня, но промахнулся и ранил в спину лошадь — пуля прошла через седло. Мой «маузер» бил точнее — красногвардеец рухнул на землю, а другого убил прикладом мой друг. Обыскав убитых, мы нашли в их карманах документы, удостоверяющие, что они являются рядовыми Второго эскадрона большевистских Внутренних войск. Мы заночевали в юрте. Хозяева, очевидно, сбежали, завидев приближение красных; те же собрали и по-складывали в мешки все ценные вещи монголов. Они наверняка уже собирались уходить, оба были полностью одеты. Нам достались два коня, которые паслись неподалеку в кустарнике, две винтовки и два автоматических пистолета с патронами. В при-седельных вьюках мы обнаружили также чай, табак, спички и еще патроны — словом, крайне необходимые для жизни вещи.

Спустя два дня на подходе к реке Ури мы встретили двух всадников, оказавшихся казаками из части атамана Сутунина, сражавшегося с большевиками в районе Селенги. Они торопились передать донесение Сутунина Кайгородову — главе всех антибольшевистских сил на Алтае. От них мы узнали, что войска красных рассредоточены по всей русско-монгольской границе и что большевистские агитаторы убеждают китайские власти городов Кяхта, Улангом и Кобдо выдать Советам беженцев из России. Мы знали, что в районе Урги[15] и Ван-Куре шли бои между китайской армией и русскими войсками под предводительством антибольшевистски настроенных генерала Унгерна фон Штернберга и полковника Казагранди, ведущих борьбу за независимость Внешней Монголии. Войско барона Унгерна уже дважды терпело поражение, и теперь китайцы полновластно хозяйничают в Урге, Подозревая каждого иностранца в связях с русским генералом.

Итак, ситуация снова изменилась. Путь к Тихому океану был закрыт. Тщательно взвесив все «за» и «против», я пришел к выводу, что у нас остался лишь один шанс. Нужно, обходя стороной все города с китайской администрацией, пересечь Монголию с севера на юг, миновать пустыню в южной части владений Яссакту-хана и вступить в ту часть пустыни Гоби, что лежит на западе Внутренней Монголии. Затем пройти как можно быстрее через территорию китайской провинции Ганьсу и войти в Тибет. Там я надеялся разыскать английского консула и с его помощью добраться до какого-нибудь английского порта в Индии. Я понимал всю трудность задуманного предприятия, но другого выхода не было. Либо эта последняя отчаянная попытка, либо смерть от рук большевиков или длительное заточение в китайской тюрьме. Когда я поделился своими планами с товарищами, не скрыв от них ни возможных опасностей, ни очевидного риска, они воскликнули в один голос: «Веди нас! Мы с тобой!»

Только одно обстоятельство было в нашу пользу. Нас не страшил голод: среди наших запасов было достаточно табака, чая, спичек, кроме того, у нас были лишние лошади и седла, ружья, тулупы и сапоги — все это годилось для обмена. Мы засели за подробный план нового похода. Предполагалось держать путь на юг, к Заганлуку, оставив справа Улясутай, пройти далее пустынный район Балира — владения Яссакту-хана, пересечь Нарон-Куху-Гоби и добраться до гор Боро. Здесь мы могли позволить себе длительный отдых, восстановить силы, подкормить лошадей. Следующий отрезок нашего пути проходил через западную часть Внутренней Монголии, через земли торгутов[16], горы Хара, провинцию Ганьсу и далее — к западу от города Сучжоу. Затем, миновав долину Кукунора[17], мы должны были поворачивать на юг — к Янцзы. Я слабо представлял себе дальнейший путь, но у одного из наших офицеров была карта Азии, глядя на которую я убедился, что к западу от верховья Янцзы тянется горный хребет, отделяющий ее долину от долины Брахмапутры, расположенной уже в Тибете, где я надеялся, встретив англичан, получить у них поддержку.

Марш призраков

Только так можно назвать наше путешествие от реки Эро до Тибета. За сорок восемь дней мы преодолели одиннадцать сотен миль; наш путь пролегал то по снежным степям, то через горные хребты и пустыни. Мы старались не попадаться людям на глаза, делая привалы в пустынных местах и целыми неделями питаясь одним сырым мороженым мясом, не разводя огня, чтобы дым костра — не дай бог — не привлек к нам внимания. Когда нам требовалось приобрести барана или теленка для пополнения продовольственных запасов, мы посылали за ними двух невооруженных людей, которые представлялись местным жителям батраками русских поселенцев. Мы даже опасались стрелять и однажды пропустили мимо без единого выстрела огромное стадо антилоп — не менее пяти тысяч голов. За Балиром, во владениях ламы Яссакту-хана, унаследовавшего престол после того, как по приказу Живого Будды[18] его родного брата отравили в Урге, мы повстречали кочевников-татар из России, гнавших стада от Алтая и Абакана. Они сердечно приветствовали нас и уступили нам несколько бычков и тридцать шесть брикетов чая. Татары спасли нас от неминуемой гибели, сказав, что наши лошади не выдержат перехода через Гоби в это время года — там совсем нет травы. Они советовали сменять лошадей и что-нибудь еще из припасов на верблюдов. Уже на следующий день один татарин привел в наш лагерь богатого монгола, заинтересованного в сделке. В обмен на лошадей, ружье, пистолет и наше лучшее седло он дал нам девятнадцать верблюдов и на прощание посоветовал обязательно посетить священный монастырь Нарабанчи, последний на нашем пути из Монголии в Тибет. По его словам, святой хутухта[19] будет недоволен, если мы не посетим монастырь и его знаменитый Храм Благословения, куда приходят молиться все странники на пути в Тибет. Исповедующий ламаизм калмык поддержал монгола. Было решено, что мы с калмыком отправимся в монастырь. Я приобрел у татар длинный шелковый хадак, кроме того, они одолжили нам для поездки четырех великолепных скакунов. И потому я уже в девять часов вечера вошел в юрту благочестивого хутухты, несмотря на то, что до монастыря было пятьдесят пять миль.

Хутухта оказался худощавым, гладко выбритым мужчиной среднего возраста, его полное имя было Джелиб Джамсрап-хутухта. Он радушно принял нас, искренне обрадовавшись хадаку, а также моему знанию монгольского этикета, над чем изрядно потрудился татарин, познакомив меня со всеми премудростями. Хутухта внимательно меня выслушал, дав ценные советы относительно дальнейшей дороги, и вручил кольцо, открывшее мне впоследствии двери всех ламаистских монастырей. Имя хутухты высоко почиталось не только в Монголии, но также в Тибете и в ламаистских кругах Китая. Проведя ночь в его роскошной юрте, мы наутро посетили храм, где присутствовали на торжественной службе при звуках хонхо[20], бубнов и дудок. Ламы читали нараспев глубокими голосами молитвы, в то время как низшее духовенство вторило им. Без конца повторялась священная фраза: «Ом! Мани падме Хунг!»[21]

Хутухта пожелал нам удачи, подарил большой желтый хадак и проводил до монастырских ворот. Когда мы уже сидели в седлах, он напутствовал нас словами:

— Помните, что здесь вы всегда желанные гости. Жизнь сложна, и всякое может случиться. Кто знает, может, вы вновь окажетесь в далекой Монголии, не забудьте тогда навестить Нарабанчи.

Вечером мы вернулись к татарам, а наутро продолжили наше путешествие. Меня, усталого, убаюкивала равномерная, медленная поступь верблюда. Так я продремал весь день. Кончилось это плохо: когда верблюд взбирался на крутой берег реки, меня, сонного, выбросило из седла. Я ударился головой о камень и потерял сознание, а очнувшись, увидел, что мой тулуп залит кровью. Вокруг стояли мои друзья и испуганно глядели на меня. Мне туго забинтовали голову, и мы снова тронулись в путь. Лишь спустя какое время я узнал от доктора, что за свою сиесту заплатил трещиной в черепе.

Вскоре мы перевалили через восточные отроги Алтая и Карлыктага, которые вздымаются, как мрачные стражи, на границе величественной горной системы Тянь-Шаня и пустынных областей под общим названием Гоби, а затем пересекли с севера на юг бесплодную равнину Куху-Гоби. Все это время стоял жестокий мороз, единственным преимуществом которого для нас была наша резко увеличившаяся на обледеневшем песке скорость. На подступах к горам Хара мы обменяли наши «корабли пустыни» у местных жителей на лошадей, но торгуты, известные скряги, ободрали нас при этом как липку.

Лавируя между горными хребтами, мы вступили в провинцию Ганьсу; Находиться здесь было крайне опасно: китайцы задерживали всех беженцев, и я опасался за моих русских друзей. Двигались вперед только по ночам, днем же отсиживались в ущельях, лесах или кустарниках. Нам потребовалось четыре дня, чтобы выбраться из опасной провинции. Впрочем, надо признать, что те немногие крестьяне, которых мы повстречали на своем пути, были любезны и гостеприимны. Особого внимания удостоились немного говоривший по-китайски калмык и моя аптечка с лекарствами. Больных было множество, особенно с глазными инфекциями, ревматизмом и кожными болезнями. Подъезжая к Наньшаню, продолжению горной системы Алтынтага (который, в свою очередь, является восточным ответвлением Памира и Каракорума), мы нагнали китайский торговый караван, направлявшийся в Тибет, присоединились к нему и в течение трех дней петляли по бесконечным горным ущельям и карабкались на высокие перевалы. Было заметно, что китайцам не привыкать находить кратчайший путь в этих сложных горных условиях. Все это путешествие я проделал почти в бессознательном состоянии и лишь с превеликим трудом могу вспомнить путь к заболоченным озерам, питающим Кукунор и большую сеть крупных рек. К состоянию крайней усталости и нервного истощения, чему, несомненно, способствовало мое падение, добавились приступы перемежающейся лихорадки: я то обливался потом, то громко стучал зубами от холода, до смерти пугая лошадь, которая несколько раз сбрасывала меня. Я бредил, вскрикивал и даже рыдал. Я звал своих близких, путано объясняя им, как до меня добраться. Смутно помню, как мои спутники сняли меня с лошади, положили на землю, дали глотнуть китайской водки, а затем, когда я немного пришел в себя, объявили:

— Китайские купцы отправляются отсюда на запад, а нам надо на юг.

— Нет! На север! — резко возразил я.

— Да нет же! На юг! — настаивали мои спутники.

— Какого черта! — гневно вскричал я. — Мы только что переправились через Малый Енисей, а Алжиакский перевал лежит к северу.

— Мы в Тибете, — упорствовали мои друзья. — Надо пробираться к Брахмапутре.

Брахмапутра… Брахмапутра… Слово вонзилось в мой воспаленный мозг, возмутив его и повергнув в крайнее смущение. Неожиданно я все вспомнил и открыл глаза. Не в силах пошевелить губами, я вновь потерял сознание. Друзья доставили меня в монастырь Шархе, где лама быстро поставил меня на ноги с помощью настойки из фатила[22], или, как его еще называют, китайского женьшеня. Прослышав о наших планах, лама выразил сомнение, что нам удастся благополучно выбраться из Тибета, но о причинах этого сомнения распространяться не стал.

В таинственном тибете

Из Шархе в горы вела довольно приличная дорога, и на пятый день нашего двухнедельного марша на юг, начавшегося после посещения монастыря, мы спустились в просторную долину, со всех сторон огражденную горами; в ее центре покоилось величественное озеро Кукунор. Если Финляндию справедливо именуют «страной десяти тысяч озер», то доминион Кукунор можно смело назвать «страной миллиона озер». Мы обогнули озеро с запада, пройдя между ним и озером Дулан-Кит, постоянно петляя между многочисленными болотами, озерами и небольшими, но глубокими мутными речушками. Вода здесь не замерзает, и острый холод мы ощущали, лишь поднимаясь высоко в горы. Местные жители почти не попадались нам на пути, и калмыку пришлось изрядно поволноваться, прежде чем он разведал дальнейший путь у встречных пастухов. Подойдя к озеру Тассун с восточной стороны, мы разглядели на его противоположном берегу монастырь и направились туда, чтобы хоть немного передохнуть. Кроме нас, в этом священном месте оказались еще пришлые люди. Все они были тибетцы. Они держались вызывающе и категорически отказывались с нами говорить. У этих людей, перепоясанных крепко набитыми патронташами, было много оружия, в основном русских винтовок, за поясом у каждого торчало по два-три пистолета. Они приглядывались к нам, как бы прикидывая, легко ли будет с нами управиться. После их отъезда я попросил калмыка навести у настоятеля справки об этих людях. Монах долго уклонялся от ответа и, только увидев перстень хутухты Нарабанчи и получив в подарок большой желтый хадак, стал откровеннее.

— Это плохие люди, — сообщил он. — Держитесь от них подальше.

Он, однако, не назвал их имен, мотивируя свой отказ заповедью буддистов — никогда не раскрывать постороннему имен отца, учителя и начальника. Позднее я узнал, что в Северном Тибете существует тот же обычай, что и в Северном Китае, где также бродят банды хунхузов[23]. Они появляются в местах расположения крупных торговых фирм и в монастырях, требуют дань, а за это обязуются следить за порядком и охранять своих подопечных.

Встретившаяся нам банда, возможно, покровитель ствовада этому монастырю.

Теперь, продолжив путешествие, мы часто замечали вдали четко вырисовывавшихся на гребне гор всадников, которые внимательно следили за нами. Все попытки приблизиться к ним и вступить в разговор ни к чему не приводили. Они мгновенно скрывались из виду на своих быстроногих скакунах. Однажды, когда мы, с трудом добравшись до перевала в горах Хамшаня, устраивались там на ночлег, прямо над нами, на горном склоне, выросло около сорока всадников на белоснежных лошадях; они без всяких упреждающих действий открыли по нам ураганный огонь. Два наших офицера с криками боли упали на землю. Один тут же скончался, другой жил еще несколько минут. Я запретил своим людям отвечать на выстрелы, а сам, подняв белый флаг, отправился вместе с калмыком на переговоры. Враги выпустили по нам еще пару пуль, но затем прекратили стрельбу и послали навстречу своих парламентеров. Начались переговоры. Тибетцы объяснили нам, что Хамшань — священная гора и на ней нельзя разбивать лагерь. Они обещали не трогать нас, если мы тут же уйдем с этого места. Их интересовало, кто мы, откуда и куда едем, а когда мы удовлетворили их любопытство, то услышали в ответ, что они знают о большевиках и считают их освободителями азиатских народов от владычества белой расы. Я положил за лучшее не вступать с ними в политическую дискуссию, а поскорее вернуться к своим спутникам. Съезжая со склона, я все время ждал пули в спину, но тибетские хунхузы больше не стреляли.

Мы снова двинулись в путь, забросав камнями тела двух убитых товарищей и оставив их на священной горе как своего рода жертвоприношение неведомым богам, у которых мы как бы просили оградить нас от дальнейших бедствий и опасностей. Мы ехали всю ночь; измученные лошади поминутно останавливались, а некоторые и ложились, но мы заставляли их подниматься и снова идти вперед. Только когда солнце уже стояло в зените, мы прервали свой путь. Лошади нерасседланными рухнули на землю. Перед нами расстилалась бескрайняя болотистая равнина, где-то здесь зарождалась река Ma-Чу. Недалеко было и озеро Арунгнор. Мы развели костер из лошадиного навоза и вскипятили чай. И тут вновь без всякого предупреждения загремели выстрелы. Укрывшись за ближайшими скалами, мы ждали дальнейшего разворота событий. Стрельба усилилась, стало ясно, что мы окружены. Со всех сторон на нас были нацелены дула винтовок. Мы угодили в западню, и выхода, видимо, не было. Так нам, во всяком случае, показалось. Я попытался вновь прибегнуть к переговорам, но стоило мне только высунуться из укрытия, размахивая белым флагом, как меня осыпал град пуль. Одна из них, отлетев рикошетом от скалы, угодила в ногу. В ту же минуту упал, сраженный пулей, наш товарищ. Делать было нечего, пришлось принимать навязанный бой. Схватка длилась два часа. Мы сопротивлялись сколько могли, но хунхузы все приближались, смыкая круг. Наше положение было отчаянным.

— Надо садиться на коней и гнать отсюда… куда подальше, — решил полковник, бывалый воин. — Другого выхода нет.

«Куда подальше» — грустные слова. Мы быстро посовещались. Углубляться в Тибет, имея за спиной банду головорезов, означало распрощаться с жизнью. Было решено вернуться в Монголию. Но как? Этого мы не знали, но отступать начали. Не прекращая стрельбы, мы что есть силы погнали лошадей к северу. Один за другим пали три наших товарища. Первым погиб татарин, которому прострелили шею.

Следующими жертвами стали два молодых мужественных офицера, которые с криками попадали с лошадей, те же, обезумевшие, как и люди, от страха, продолжали нестись по долине. Наше бегство придало смелости тибетцам, наглевшим на глазах. Еще одна пуля засела у меня в правой шпоре. Мой верный друг, агроном, с воплем схватился за плечо, а чуть позже я видел, как он пытался перевязать свой окровавленный лоб. Почти в то же время нашему калмыку дважды прострелили одну и ту же ладонь, раздробив ее вконец. В довершение всего человек пятнадцать хунхузов ринулись на нас, яростно атакуя.

— Огонь! — скомандовал полковник.

Шестеро бандитов упали замертво, двое других, оставшись без лошадей, улепетывали изо всех сил вслед за отступавшими товарищами. Враги прекратили стрельбу и подняли белый флаг. К нам подъехали двое всадников. В ходе переговоров оказалось, что их главарь тяжело ранен в грудь; они умоляли оказать ему первую помощь. У меня появился проблеск надежды. Захватив с собой аптечку, а в качестве переводчика раненого калмыка, который то стонал, то отчаянно бранился, я направился во вражий лагерь.

— Дай этому подонку цианистого калия, — советовали мне друзья.

Но во мне зрел другой план. Нас привели к раненому главарю. Он лежал на расстеленных на камнях чепраках, и, хотя представился тибетцем, черты лица выдавали в нем сарта или тюрка. Лично я бы сказал, что он выходец из южного Туркестана. Он смотрел на меня испуганно и умоляюще. После тщательного осмотра я убедился, что у бандита навылет прострелена грудь, он потерял много крови и очень ослабел. Я сделал для него все, что смог. Первым делом мне пришлось попробовать на язык все лекарства, которыми я собирался его лечить, в том числе и йод, дабы убедить разбойников, что не собираюсь отравить их главаря. Обработав рану йодом, я смочил ее йодоформом и забинтовал, приказав строго-настрого не трогать раненого и, упаси бог, не переносить его на другое место. Затем научил одного тибетца делать перевязку, оставив ему бинты и немного йодоформу. Увидев, что у раненого поднимается жар, я дал ему большую дозу аспирина и, кроме того, оставил несколько таблеток хинина. Напоследок я с важностью в голосе попросил калмыка перевести бандитам следующее:

— Рана очень опасна, но я дал вашему вождю сильнодействующее лекарство и надеюсь, что он выздоровеет. Однако нужно соблюсти одно условие: злые духи, покаравшие его за то, что он напал без предупреждения на беззащитных путешественников, непременно лишат его жизни, если хоть одна пуля полетит в нашу сторону. Вы должны немедленно вытряхнуть из ваших ружей пули.

С этими словами я вынул все пули из своего «маузера» и приказал калмыку последовать моему примеру. Тибетцы безоговорочно повиновались и сделали то же самое.

— Запомните то, что я сейчас вам скажу. В течение двенадцати дней и ночей не трогайтесь с места и не прикасайтесь к ружьям. Иначе демон смерти проглотит вашего вождя и будет вечно гнаться за вами.

С этими словами я торжественно ступил вперед, высоко подняв над их головами перстень хутухты Нарабанчи.

Вернувшись к своим друзьям, я успокоил их, заверив, что разбойники больше не нападут на нас, — остается лишь добраться поскорее до Монголии. Лошади наши еле волочили ноги и так отощали, что у них торчали ребра. Два дня мы не двигались с места, и я несколько раз проведал своего пациента. За это время мы подлечили и свои, к счастью, не столь опасные раны и немного отдохнули. К сожалению, у меня не было при себе ничего, кроме охотничьего ножа, с его помощью я извлек пули из своей левой икры и обломки шпоры из правой лодыжки. Выведав у бандитов, где проходят основные караванные пути, мы вскоре выбрались на один из них, где нам посчастливилось нагнать караван молодого монгольского хана Пунцига, поспешавшего к далай-ламе в Лхасу с благородной целью передать тому послание от Живого Будды из Урги. Хан помог нам купить лошадей, верблюдов и продовольствие.

Обменяв почти все наше оружие и боеприпасы на транспортные средства и провизию, мы, изрядно потрепанные и усталые, вновь постучались в двери монастыря Нарабанчи, где нас тепло приветствовал сам хутухта.

— Я знал, что вы вернетесь, — сказал он. — Небеса предсказали мне это.

В монастырь из отряда вернулись только двенадцать человек, шестеро навечно остались в Тибете как память о нашей безумной попытке прорваться на юг. Мы тихо прожили в монастыре две недели, успокоились душой и начали вновь подумывать о том, чтобы войти в бурный поток жизни и достигнуть наконец с Божьей помощью какой-нибудь гавани. Наши офицеры записались в полк, создаваемый в Монголии для борьбы с большевиками, погубителями их Отечества. Мы же с другом готовились, несмотря на большой риск, продолжить наше путешествие по Монголии и найти все же место, где бы мы чувствовали себя в безопасности.

И вот теперь, перебирая всплывающие в памяти яркие картины прошлого, вспоминая это мучительное путешествие, я хотел бы посвятить написанные страницы верному, многократно проверенному делом дорогому другу агроному, всем моим русским спутникам, но особенно незабвенной памяти друзьям, спящим вечным сном в горах Тибета, — полковнику Островскому, капитанам Зубову и Турову, лейтенанту Писаревскому, казаку Вернигоре и татарину Мухаммеду Спирину. Здесь же мне хочется выразить глубокую признательность за дружественную помощь хану Солджака, потомственному нойону, и досточтимому Джелибу Джамсра-пу-хутухте, настоятелю Нарабанчского монастыря.

Загрузка...