ГЛАВА 37

Маргарету похоронили тихо, в старом склепе.

Дня через два после похорон Михал осторожно постучался в дверь комнаты Иваны.

Родители сидели у постели дочери. Она уже чувствовала себя лучше.

— Войди, Михал, — спокойно произнес Реджеб.

— Как ты узнал, что это я? — сумрачно спросил юноша.

— А я решил, что ты должен стучать очень тихо.

Ивана повернула голову:

— Пусть он уйдет! Я не хочу говорить с убийцей!

— Теперь, — лицо Михала совсем помрачнело. — Теперь я тебе не ровня. Теперь думаешь, тебе найдут мужа побогаче, а, может, и познатнее. Там, откуда твой отец родом.

Слово «отец» он произнес почти примирительно.

— Ты бы лучше ушел, Михал, — сказала Кларинда. — Она еще слабая, ты мучаешь ее.

Михал молча отвернулся и хотел было выйти. Голос девушки остановил его. Реджеб улыбнулся.

— Твой отец был убит в честном поединке, — начала Ивана. — И я сержусь на тебя вовсе не за то, что ты хотел отнять отца у меня, когда я только нашла его. Пусть ты не думаешь обо мне. Пусть! Но за что ты хотел наказать мою бедную мать, отнять у нее человека, которого она любит!

— Я ни у кого ничего не хочу отнимать, — произнес Михал беззащитным от кротости голосом.

— У меня вот какая мысль, — безразлично заметил Реджеб, отвернувшись к окну. — Мы вернемся в город. Никто ничего не скажет, ни о чем не догадается! Я вернусь с женой. Моя жена — законная владелица Гёзале! Но после свадьбы во владение замком и угодьями вступят Михал и Ивана. А мы уедем. Вероятно, на мою родину.

— После чьей свадьбы? — иронически полюбопытствовал Михал.

— Твоей, разумеется! Я как-то привык обходиться без свадеб!


Спустя примерно двадцать пять лет после описанных событий, армия Сулеймана разбила под Мохачем венгерскую армию, которой командовал Януш Запольи. Буда и Альфёльд попали под власть османов. И долго еще мятежный полководец вел борьбу за целостность венгерского государства, распавшегося на отдельные княжества и провинции. Пока не сложил свою буйную голову.

В музеях Будапешта можно увидеть несколько портретов Януша Запольи.

В то же самое время молодой чиновник султанской канцелярии Мехмед Нешри начал работу над выдающимся произведением османской историографии, хроникой становления и расцвета великой империи, — «Зерцало истины».

Сохранились два портрета Мехмеда Нешри. Один из них находится в Истамбульском дворцовом музее, второй — в частном собрании в Венеции. До сих пор неясно, какой из них является подлинником, а какой — всего лишь копия. Потому что фактически это один и тот же портрет.

И если сравнить портреты Януша Запольи и Мехмеда Нешри, видно, как они похожи! Но, разумеется, в этом нет ничего удивительного, когда…

…когда восстание подавлено

и на улицах еще стреляют

И женщины бегут из магазина в магазин

и кошельки сжимают в потных кулачках

На мусорных бачках

соседские играют дети

изображая танки и танкистов

А я вхожу с тобой в кафе на Пашарете

пока еще открыто

«Девушка, а вы еще не закрываетесь, а?»

будем кофе пить с пирожными

Вот это прежний я

Мой галстук

Узел завяжи стяни широкий пестрый

Ты видишь, в галстучной булавке

стеклянный шарик

Посмотри, в нем, словно в маленьком окне,

ты видишь, человек в чалме

он скачет на коне

Вот… видишь…

Он скачет в объемном крохотном пространстве,

где, молча, действует закон,

неограничивающий его свободу

А здесь, во мгле реальностей,

свободен только он

который никакому не принадлежит народу

Он — сказка

вот и всё!

О философии, свободе и пирожных мы говорим на Пашарете.

Провода висят

Автобусы не ходят

Выбитые стекла

Кого-то

убили у консерватории

О-о!

И пальчики в перчатках из нейлона

Смущённо держат сигарету до конца

А критик Виллибальд Алексис говорит о ранних пьесах Гейне:

«У господина Гейне — все мавры — евреи!»

Нет, не прощайте, критик

вас не быть не может

иначе жизнь

преснятина

Прощайте, комната студента,

девочка моя,

где мы

где я,

зажмурясь, постигал твой алфавит

и сладко проникался

литерой «А»

которая дворец

Нам всё же остается пух твоих подмышек

и запах — как ты говоришь? —

каштановый? — мой тополиный ствол…

Купи шубку и закажи меховые сапожки

А кровать —

возможно, в стиле Бидермейер —

продается

Возможно, нам еще пешком идти придется

проводнику все деньги отдавать

А вы, похожие на кротов,

хотите выдумку предать огню

А я бездумно сочинять готов

и нелепые сказки ценю!

Шагайте в том или в другом строю

на тот или другой собирайтесь бал

Я жизнь в лицо не узнаю

зато я всё читал!

Я втаскиваю чемодан в вагон

Ау, носильщики!

Наперченная колбаса на станции,

прощай!

«Эй, эмигранты, покрепче держитесь на поворотах!» —

кричит проводник

Пошел, пошел вагон!

Последний — на перрон — окурок

Прощай, мой город!

В последний раз

Прощайте, город

австрийских Фердинандов, русских танков и трансильванских турок!

И только критик Виллибальд Алексис,

не прощайте нас!

Хлещите нас веревкой

жгите нас огнем,

чтобы отчаяньем пылали наши строки!..

Я говорю душе:

Не прекословь

уйдём от времени

впадём в моря

Со мною светлая

со мной любовь

Со мной жемчужина моя!

Из мрака, из тьмы уносимся прочь

А там впереди всё та же ночь

А небо, а море, а солнца свет?

Во времени? В пространстве?

О, нет!

И разом от слов родных отвык

мой гибкий бездумный язык

И бредет в одиночестве наша судьба

по улице Гюль-баба

Никто не заметил, никто не спас

Безумная, ищет нас

Одна, без нас, наша судьба

О, одинокая наша судьба

О, улица Гюль-баба!

КОНЕЦ

Загрузка...