Книга VI

Глава 25

— Вот, — сказал Эртхаана, — остался Акамие, называемый нашим братом, без господина и хозяина. Нет двери, в которую он не мог бы войти, и в которую не мог бы выйти. Нет покрывала на лице его, никому не запрещено глядеть на него. Разве соответствует порядку и установлениям, чтобы тот, что под покрывалом, ходил открытый среди воинов, распространяя смущение и возбуждая желания?

— Не в тебе ли? — опустив темные веки, спросил Лакхаараа.

— И во мне, брат мой и повелитель, — покаянно сознался Эртхаана. — Потому и думаю, не следует ли удалить его, закрыть в ночных покоях. Разве во мне одном уязвлена душа его плавной походкой и нежным голосом? Разве не многие опускают глаза, когда проходит он мимо? Он открыт, как перед своим господином, но он открыт перед всеми. Каждый смотрит на него и видит то, что должен видеть один.

— Царь, отец наш, признал его своим сыном, равным тебе и мне. Долг сыновей — выполнить волю отца.

— Не такова была воля отца нашего! Разве не сознался лекарь, что в питье, приготовленном для умирающего, был яд, ускоряющий смерть? И разве не позвал отец Акамие разделить с ним его последнюю чашу? Не на твоих ли глазах это было?

— Да! — воскликнул Лакхаараа — Точно помню, все было так, как ты говоришь. Почему же Акамие не умер?

— Об этом и я спрашивал Эрдани, но недостаточным оказалось искусство твоих палачей, брат мой и повелитель. Ты знаешь, что Эрдани был слугой Судьбы. То, что сильнее боли и страха, замкнуло его уста, и он умер, не раскрыв тайны. Акамие же — остался, обузой и беспокойством тебе, повелитель. Потому что не только других не заставишь смотреть и не видеть, но и его не изменишь. Он вырос на ночной половине и для ночной половины. Как меч ищет руку, которая согреет его рукоять, как дарна ждет пальцев, которые прижмут ее струны и заставят их петь, так раб станет искать себе господина. Что делать нам, когда найдет? Мы ведь хотим избежать позора, который не считаем дозволенным обнаруживать. Не поможет сокрытие и замалчивание.

— Нечего возразить тебе, Эртхаана, но есть что спросить: отчего ты так настойчив?

— Разве я не сказал тебе, что и мне не дает покоя красота этого несчастного? С тех пор как умер отец, стал этот брат для меня острием желания, которое жалит и язвит. Знаешь сам, ибо ты проницателен, что пытался я завладеть им, когда он был невольником. Теперь говорю тебе об этом, чтобы ты видел мою искренность и поверил моему намерению. Пока он здесь, повелитель, нет покоя и боюсь беды. Удали его.

— Разве так слаб твой дух, Эртхаана, что может одолеть его страсть?

— Сколько препятствий я возводил этой страсти, а она мешает мне выговаривать слова, и я давлюсь своим дыханием, когда вижу его. Если же сойдусь с ним, не избежать смущения и огласки…

— Думать не смей! — одернул его Лакхаараа.

Эртхаана возликовал в душе: теперь не будет помехи к осуществлению желаемого. Удалось задеть в брате ревность и пробудить опасение, что другой может завладеть тем, от чего он сам отказался. Если пес не может достать кость, он к ней никого не подпустит.

— Это было бы злодеянием и мерзостью, на которую не может решиться человек. Вспомни, Эртхаана, что негоже теперь смотреть на этого брата, как на раба, доступного желаниям. Он свободный. Или ты забыл, какнадлежит поступать с тем, кто желаний своих не обуздал и страсти недостойной не превозмог? Или думаешь, что для тебя я смягчу закон? И совершающий, и терпящий такое действие должны быть побиты камнями. Разве не сожгли огнем Тахина ан-Аравана из Сувы за то, что его познавали сзади, как познают женщину? И разве не распространились разговоры об этом во все области Хайра? Берегись, Эртхаана. Отец наш отличал Акамие среди своих рабов, и дал ему волю за его заслуги, а они велики, и признал его сыном, и дал дворец и удел, как сыну царя. Надлежит воздерживаться от недостойных мыслей и намерений. Я буду охранять честь этого брата так же, как честь любого из моих братьев. И твою честь, Эртхаана. Ради чести царства.

— О том я и беспокоюсь, повелитель! — вздохнул Эртхаана. — О чести царства и о моей чести. Не будет нам извинением то, что брат был рабом и привык к запретному и почитающемуся низким и отвратительным для мужчины. Он отмечен этим клеймом в глазах людей, разве возможно, чтобы такое забылось? Потому и было последней волей царя, отца нашего, взять его с собой на ту сторону мира, чтобы здесь не нанес он урона чести царского дома.

— Думаю, ты прав. Но что с того? Судьба его пощадила.

— Пощадит ли молва наш дом? — вкрадчиво заметил Эртхаана.

— Довольно! — Лакхаараа подался вперед. — Будет так, как я сказал. Этот брат такой же брат мне, как и ты. Он останется при мне советником, ибо его советы мне необходимы. А ты, Эртхаана, умерь свою страсть и обуздай свои желания.

Но когда Эртхаана ушел, вспомнил царь, как думал он, провожая глазами белую фигуру в дворцовых переходах, глядя, как удаляется белый плащ, проваливаясь на боках в теплую серую глубину складок. А думал он так:

«Не дала мне тебя Судьба. Трон и власть дала, тебя — нет.

Что же не взял я тебя сам, когда в моих руках ты вздрагивал и мелко дышал от страха, и пах конским потом, и пылью, и кружащими голову запахами ночной половины, и каменел от гнева, и заклинал меня братством, которого никогда не было между нами?

Что же ты отцу не твердил о том, что ты — его сын и что, если возьмет он тебя на ложе, кто же из нас, твоих братьев, не пожелает того же — по праву крови? Разве имение отца не будет разделено между его сыновьями? Разве не от тебя не отрывали глаз всадники в белых платках — братья твои, сыновья отца нашего, — не от твоего ли черного платка, встречным горячим ветром налепленного на лицо? Не от твоих маленьких рук и тонкого стана в тугом поясе? Не тебя ли мы желали сильнее, чем военной добычи, золота, камней и пленниц? Что же ты отцу не сказал?…

Ты мал был, брат, ты не знал, что это — отец твой, а если и знал? Ты молчал молчанием раба, и покорялся покорностью раба, и был рабом.

А теперь ты сделал так, что я не стал отцеубийцей, а стал законным царем в Хайре. И раз не дала мне тебя Судьба, и сам я не взял — ничьим ты уже не будешь, брат мой».

А Эртхаана говорил с братом своим, царевичем Шаутарой, так с ним говорил:

— Отец наш отличал Акамие среди своих рабов, и дал ему волю за его заслуги, а они воистину велики, и признал его сыном, и дал дворец и удел, как сыну царя. Все мы это признаем и согласны с этим в душе. Но каково царевичу жить затворником и покидать свой дворец только для царского совета! Никто не разделяет с ним досуга и развлечений, никто не зовет на пир, где можно веселиться с друзьями за чашей ароматного вина, вести беседы занятные и поучительные, услаждать слух приятной музыкой и зрение — танцами искусных в этом невольниц.

— Но кто осмелится! — возражал Шаутара. — Ведь там, куда он входит, смолкают разговоры и все взоры устремляются к нему, а потом, пристыженные, бегут от него и цепляются одни за складки одежды, другие — за узоры ковров и росписи на стенах; те смотрят в окно и не отрываются от ветвей и облаков, словно ждут увидеть знамение Судьбы, эти — мечутся, будто оказались в незнакомом месте и, заблудившись, ищут выхода. Что же за пир и веселье, где нет непринужденности и покоя? Кто созовет гостей, чтобы подвергнуть их пытке?

— Что ж, — подсказал Эртхаана, — ведь и на охоту его никто не зовет, куда нет нужды созывать гостей, достаточно слуг, которые все снесут, как им и подобает. Да и не осмелятся рабы поднять глаза на свободного. Я думал об этом и совсем было собрался, да одно меня остановило…

— Думаешь, Лакхаараа будет недоволен?

— Лакхаараа, знаешь, мне не доверяет, — сокрушенно вздохнул Эртхаана. — Только в этом причина моих колебаний. Потому что брат и царь наш ценит и отличает Акамие, выслушивает его советы и часто следует им, щедро одаривает его и награждает и несомненно будет рад, если мы станем поступать так же. Отчего бы тебе не навещать брата нашего Акамие, чтобы поговорить и посидеть вместе без порицаемого и дурного? Отчего бы и не пригласить его поохотиться в твоих обширных угодьях, чтобы смог он развеять скуку и печаль?

Этого было достаточно.

Сколько-то дней спустя, припав к ногам повелителя, Эртхаана поведал ему, что приблизилась беда с той стороны, с которой и не ожидали. На охоту отправились вместе царевичи Шаутара и Акамие, и охотились допоздна, и ночевали в шатрах, и, кроме слуг, не было свидетелей, ни соглядатаев, день и ночь находились наедине двое, чье уединение недопустимо, если один не принадлежит другому: воспитанный на ночной половине и молодой воин. И было у них вдоволь вина и свежего мяса с острыми приправами, и с такими союзниками прелесть бывшего наложника не могла не одолеть скромности Шаутары-охотника, который не посягнет на запретное, если только само не идет в руки… И кто теперь узнает с достоверностью, не вкусили ли они услады, после которой не прощается позор испытавшему ее? Допросить рабов — какая польза? Под пыткой раб все подтвердит, о чем ни спрашивай, ибо лишен мужества и приверженности к истине, свойственных свободному.

— Едва ли, едва ли! — увещевал государя Эртхаана. — Все же не таков брат наш Шаутара, никогда не было замечено за ним, чтобы склонен был к запретному и порицаемому.

— Есть способ удостовериться… Шаутара всегда берет с собою кого-нибудь с ночной половины, чтобы после охоты за чашей вина послушать песни и вообще не проводить ночи одному. Взял ли кого на этот раз?

— Нет… — смутился Эртхаана. — Но мог так поступить из почтения к брату Акамие, дабы не оставить его в одиночестве без развлечения и не допустить намека на его прошлое.

Лакхаараа поморщился, покачал головой.

— Даже если мы знали бы точно, что оба они невиновны, кто остановит молву?

Царь расхаживал, сцепив руки за спиной, по возвышению перед троном, досадуя на то, что все об этой охоте узнал от Эртхааны, но, если рассмотреть это дело без предвзятости, не было великой разницы в том, от кого узнать. И, как ни неприятно было к этому склоняться, а выход был один.

— Удалим его, — решил как отрезал.

— Мудро! — восхитился Эртхаана. — Если в замке удаленном и недоступном случайному гостю он и найдет желаемое в объятиях одного из стражей, это останется тайной и не распространится между людьми, не разнесется по площадям и базарам…

— Нет, Эртхаана, — сквозь зубы ответил царь. — Сокрытый позор остается позором. Раз брат наш свободен, должен и жить, как свободный. Раз он признан царевичем и вельможей царства — честь его должна быть безупречной. Хотя бы с тех пор, как он ее удостоен.

— А если подарить ему искусных наложниц, которые смогут пробудить в нем мужество, если привести в его дом жен…

— Евнухи в его доме будут стеречь не его жен, а его самого! Того, кто склонен к пороку, не удержат ни стены, ни страх смерти. Вспомни Тахина ан-Аравана. Кликни писцов, Эртхаана, чтобы я мог продиктовать им свое повеление.


Маленький Айели помогал своему господину распутать и расчесать волосы, пропыленные и пропотевшие под платком. Акамие сидел по грудь в теплой воде с благовониями, Айели устроился на краю, опустив в бассейн смуглые ноги. Длинные зубцы гребня размеренно погружались и выныривали из густых прядей, которые Айели одну за другой отделял, перекладывая уже расчесанные налево, и принимался за новую, держа ее на весу.

— Мы ждали, притаившись в узкой долине, а слуги на конях гнали на нас добычу, весь табун онагров, и Шаутара был словно лев, а конь его прядал и приплясывал от нетерпения, а онагры в облаке поднятой ими пыли неслись на нас резвее конницы, с плотными боками, белыми шеями, гривами стоячими, взмахивая кисточками на хвосте! И едва Шаутара пускал стрелу, как уже вторая свистела в воздухе, даже самых быстроногих не пропускал…

— И ты стрелял, господин мой? — вместе с Акамие переведя дух, спросил Айели.

— Стрелял! — рассмеялся царевич. — Только, клянусь, ни одна стрела из моих не попала в цель. Я ведь год и более того не натягивал тетивы. Но Шаутара — тот не промахнулся ни разу. Видел бы ты его, согласился бы со мною, что равных ему в этом деле нет, после брата моего Эртхиа!..

В возбуждении Акамие хлопнул ладонью по воде. Айели, беззвучно смеясь, смахнул брызги с лица, удивился:

— Как бы я мог видеть его или брата твоего Эртхиа, господин мой?

— Дорогой мой, — живо обернулся к нему Акамие, — когда вернется брат мой Эртхиа, не замедлит навестить меня, вот тогда ты его увидишь, потому что устроим мы пир, о каком не слыхали на этой стороне мира. И ты сыграешь на дарне, ведь никто не в состоянии оценить твое мастерство и восхититься им в такой степени, как Эртхиа. А потом ты возьмешь ут, а он — дарну, и вы сыграете вдвоем, и пусть он поет, а я прижму ладони к груди, чтобы сердце не выпрыгнуло от радости…

— Разве и ты не споешь, господин?

— Нет, Айели, и назову глупцом и самонадеянным того, кто станет в присутствии моего брата гордиться и похваляться своей меткостью в стрельбе из лука и своим голосом. Знаешь ли ты, что его голос возвращает надежду тем, кого она покинула, а тех, кто гонит от себя любовь, заставляет принять ее как почетную гостью?

— Так спасение или гибель в его голосе? — испугался Айели, потому что узница-любовь встрепенулась в его сердце.

Акамие смутился.

И не успел ответить.

Слуга торопливо вошел и опустился на колени:

— Гонец с посланием от повелителя! И с ним всадники в кольчугах… Но волосы их убраны, как у евнухов.

Акамие переглянуся с Айели.

— Должно быть, важное дело, и мне срочно надо явиться во дворец. Но отчего повелитель прислал и стражу? Всегда было достаточно моей охраны.

Айели едва пожал плечами, торопясь закончить свою работу, и, прихватив в обе горсти купальной глины, втер ее в волосы господина.

— Скажи, сейчас выйду, — велел слуге Акамие, погружаясь с головой в воду. Айели темной рыбкой скользнул в бассейн, чтобы помочь ему промыть волосы. Они наскоро завершили омовение, и Айели первым поднялся по ступенькам, собрал разложенные на террасе одежды, согретые солнцем, чтобы подать их Акамие. Но едва он протянул господину широкое полотнище для вытирания, как послышался частый звон кольчужных колец в такт приближавшимся уверенным шагам.

Акамие махнул рукой, чтобы темнокожий невольник завернулся в полотнище, а сам поспешно выхватил из вороха одежды рубаху и натянул ее прямо на мокрое тело.

— Повиновение царю! — провозгласил с порога облаченный в кольчугу евнух, подняв над головой отягощенный печатями свиток алого шелка.

— Повиновение царю… — откликнулся Акамие, опустив голову и накрест прижав ладони к груди. Айели, вздрогнув и задохнувшись надеждой, пал на колени.

В купальню вошли и стали вдоль стен и у выхода на террасу вооруженные евнухи, всего числом десять. Первый резким движением развернул свиток и, еще раз потребовав повиновения, начал читать безжизненно-высоким голосом:

«Государь Лакхаараа, Меч Судьбы, повелитель Хайра, Бахареса, Алоры, Даладара, Северных степей, Имана, Мауфии, Ит-Касра и Южных побережий, непостижимый в гневе и милости своей, повелевает брату и слуге своему Акамие ан-Эртхабадру немедленно по прочтении сего покинуть дворец Варин-Гидах и удалиться в замок недоступный, тот, который указан повелителем, Кав-Араван в восточных пределах Хайра.

Пребывая в замке Кав-Араван именованному Акамие ан-Эртхабадру надлежит ни с кем не иметь сношений, чтобы не стало известным местонахождение его.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено писать повелителю, если повелитель пришлет послание, в котором особо будет указано о желательности совета или пояснения, ожидаемого от именованного Акамие ан-Эртхабадра.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено писать не чаще одного раза в месяц придворному учителю Дадуни, письма же отправлять с приставленными повелителем гонцами самому повелителю, каковые письма после прочтения и ознакомления, когда не будет воля повелителя тому противоположной, будут передаваться учителю Дадуни. Тем же порядком следует направлять и ответные письма, если такая необходимость возникнет.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено взять с собой одного из принадлежащих ему невольников для услуг.

Также может взять свитков, тетрадей и сшитых книг, сколько пожелает; золотых серег, браслетов, ожерелий, вышитых платков, драгоценных тканей и одежд — сколько пожелает; благовоний и притираний, красок для лица и тела, банной глины, снадобий, убирающих и не дающих расти волосам на теле — сколько пожелает; сундуков, ларцов, столиков, зеркал, скамеечек, подушек, одеял, покрывал, ковров и завес — сколько пожелает.

Впредь все необходимое из перечисленного будет присылаться в Кав-Араван по милости и распоряжению государя Лакхаараа. Если же в чем-то будет недостаток или именованный Акамие ан-Эртхабадр пожелает иметь вещи и предметы, не указанные в списке дозволенного, надлежит ему сообщать об этом начальнику над стражами, к нему приставленными, тот же пусть сообщит государю, да будет его воля во всем.

Сие исполнить немедленно по прочтении. До заката дать рабам и слугам указания, какие вещи, согласно царскому дозволению, собрать и подготовить для отправки в Кав-Араван. После чего рабы и прочее имущество поступают в казну для сохранения и передачи наследникам Акамие ан-Эртхабадра, если таковые появятся.

Сам же Акамие ан-Эртхабадр с наступлением темноты должен покинуть дворец Варин-Гидах в сопровождении евнухов-стражей, присланных повелителем, и того раба, которого пожелает взять с собой для услуг…»

Евнух шагнул к Акамие, поднеся к его глазам край свитка с оттиснутым поверх размашистой подписи Лакхаараа барсом, поднявшим лапу для удара.

Акамие кивнул и обернулся назад.

— Ты поедешь со мной.

Айели заглушил рыдания прижатой к лицу ладонью. Акамие присел на корточки возле него, отвел косички над ухом и строгим шепотом напомнил:

— Разве этому нас учили? Улыбайся.

— Мой господин… — Айели вцепился в его руки, — Мой господин, я боюсь…

Акамие покачал головой.

— Оденься. Ты займешься сборами. Книги возьмем все. Остальное — на твое усмотрение. Ты знаешь вещи, которые я люблю, а также те, которые нравятся тебе. Возьми все в достаточном количестве, но не слишком много. Государь Лакхаараа сам позаботится о нас.

Поднявшись, Акамие спросил начальника стражи:

— Могу ли я побыть в саду до заката?

— Об этом я не имею указаний, если желаешь — пошлю в Аз-Захру спросить у повелителя.

Акамие оборвал смех, опасаясь того, что он обернется слезами.

— Позволь мне одеться и выйти в сад. Если ты пошлешь со мной хотя бы половину своих бойцов, этого будет достаточно, чтобы я не убежал. Я намерен повиноваться воле моего брата и повелителя. Но разве он приговорил меня к заточению?

— Хорошо, ступай в сад. Я сам пойду с тобой. Знай, мне приказано доставить тебя в Кав-Араван или на ту сторону мира, никуда более.

— Не лучше ли второе, господин мой? — шепотом подсказал Айели.

— Не знаю, — серьезно ответил Акамие. — В том-то и дело, не знаю.


Он чувствовал как бы множество рек, протекающих сквозь его душу, омывающих ее берега. Он погружал руки то в одно, то в другое течение, воды утекали сквозь пальцы, не оставляя приметного следа, одни — холоднее, другие — горячей, но все текли мимо, не задерживаясь, только порой полузабытая мечта или угасающее воспоминание кружили миг-другой в водовороте сожаления, но уходили на дно, а он и не следил, всплывут ли…

Качели едва покачивались, он лежал, распластавшись на доске, дремал с открытыми глазами, а ветки качались высоко над его лицом. Теплая шероховатость самшита согревала ладони.

Он не хотел думать о том, что ждет его впереди, как не хотел и вспоминать то, что прошло. Но и то, и другое было не в его власти. И тот день, когда мертвое тело отца и возлюбленного омыли разведенным снадобьем из зариры-тростника, амброй, камфарой и розовой водой, умастили миррой, щеки натерли галийей, в уши, глаза, нос и под затылок насыпали камфары, на лицо возложили золотую маску и, уложив в гроб, засыпали камфарой всего, а Акамие сидел рядом вместе с братьями и только уговаривал себя не бояться, а боялся того, что, закончив с царем, бальзамировщики примутся за него, и живого положат рядом, и засыплют камфарой, ведь царь не дал указаний, кого послать за ним на ту сторону, и теперь уходил один, и это грозило бедами Хайру, если, соскучившись, царь станет звать к себе многих и многих; потому и клали с мертвым царем всегда любимейшего, чтобы не отрывался от него мертвый взгляд и не обернулся вспять, на оставленное царство… — и тот день не истекал, и не кончался, и не был концом, ни началом, а просто медным колечком, в которое продето тонкое покрывало: здесь сошлись складки, отсюда расходятся.

— Я уронил перстень! — вскрикнул Акамие. — Помоги мне найти его!

— Ищи сам, — нахмурился евнух. — Да поторопись, солнце уже касается вершин. Пора отправляться.

— Помоги мне, и мы его найдем. Я испортил глаза, разбирая письмена древних свитков.

— Значит, не найдешь. Нам пора.

— Нет, помоги. Сказано в послании брата моего и царя, что могу взять серьги, браслеты и перстни, какие пожелаю. Без этого перстня — не поеду в Кав-Араван.

Акамие капризно выпевал все это, свесив голову с покачивающейся доски и пальцами наугад шаря в траве. Евнух глянул на его руку: на мизинце, и правда, не хватало перстня.

— Мало ли перстней у тебя, услада царских ночей, что ты по этому станешь убиваться? — ворчливо заметил он, нагибаясь и заглядывая под доску. С досады крякнув, опустился на колени и принялся шарить в траве вместе с Акамие, который повернул к нему огорченное лицо и поведал:

— Повелитель Эртхабадр ан-Кири надел мне этот перстень, когда впервые овладел мной, и удовлетворил свое желание, и остался мной доволен. Перстень был так велик мне, что сваливался даже с большого пальца. С тех пор я всегда ношу его. Теперь оно мне впору только на мизинец.

— Э! — евнух подозрительно прищурился. — Как же ты его уронил?

— Оно само соскользнуло с пальца…

— Как же, когда оно тебе впору?

— Ты, бесчувственный, и не знаешь, какому горю я достался в добычу с тех пор, как умер мой господин! Тоска пожирает меня изнутри, я похудел так, что смогу браслет носить вместо пояса…

Евнух еще раз разворошил траву и ворча поднялся на ноги.

— Нет нигде. Или куда закатилось? Поищи-ка сам, мне не видно.

Акамие соскользнул с доски, разгладил траву, снова взъерошил. Поднял на евнуха умоляющий взгляд:

— Не торопи меня, погоди еще немного. Я найду!

— Солнце видно только наполовину. Что можно разглядеть в темноте? Вели своим рабам прийти поискать утром. А теперь идем! — евнух еще раз взглянул на едва видное сквозь густую листву светило.

Акамие со вздохом распрямился. Перстень скатился из-под рукава и без стука упал в траву.

— Хорошо. Пусть утром найдут и привезут его мне в Кав-Араван вместе с другими украшениями. За ночь с ним ничего не случится.

— И то, — довольный его сговорчивостью, подбодрил евнух, — сороки ночью не летают. Одни совы, подобные теням…

Акамие отвернулся, пряча улыбку, и пошел впереди стража к белевшему над темным садом игрушечному дворцу Варин-Гидах.

На что он надеялся? Об этом он и сам спросил бы, будь у кого спросить.

Но той же ночью, недолго понаблюдав суматоху и поспешные сборы во дворце Варин-Гидах, Дэнеш опустошил сознание и пошел туда, куда повлекло его чутье. Он углубился в сад и, обходя кругом поляну с качелями, внимательно внюхивался в сонный воздух. Пахло остывающей землей, травой, вымокшей в росе, сладкой смолой, созревающими абрикосами… и вот, возле качелей, тонким крылышком порхнул запах мирры, и с ней ладан и рута — Акамие… и чуть поодаль — запах масла, которым смазывают волосы евнухи дворцовой стражи, и запах железа от кольчуги и пропотевшей кожи — от сапог. Дэнеш наклонился над самшитовой доской. Она пахла Акамие, и поверх впитавшегося раньше слоился свежий, недавний запах.

Дэнеш сел на самшитовую доску, двигаясь в точности так, как это делал Акамие. Оттолкнулся, скрестил ноги в щиколотках, наклонил голову к плечу. Качели плавно понесли его вспять сквозь течение вечера, и скоро он почувствовал край платка, прижатого воздухом к щеке, и понял, что попал туда, куда нужно. Только — не сидеть, а лечь, вытянувшись на доске, прижав ладони к ее ласковой шероховатости, и… да, осторожно сдвинуть плотно охвативший мизинец над суставом тот перстень, который называл самым горьким, в хитро заплетенной оправе кровавый камень с хищным огоньком в глубине. Дэнеш, будто поправляя край тугого рукава, протолкнул под него перстень и улыбнулся: так же ловко и непринужденно проделал это Акамие. И теперь не надо было следить движение за движением, а, покачавшись еще немного на доске, Дэнеш поймал то мгновение, когда перстень скатился вдоль опущенной ладони. Тогда свесился с качелей и подобрал его с того места, где он упал.

Самый горький.

Так назвал его Акамие в одну из ночей, которые провел, сидя у окна и с подсказки перстней, теснившихся на руках, пересказывая свою жизнь лазутчику, стоявшему по ту сторону резной решетки. Так поступали они. Не было на этой стороне мира для ашананшеди закрытой двери, но не звал его войти бывший наложник, и он стоял ночь напролет на выступе стены, только просил Акамие взять подушку и сесть удобнее, Акамие же не хотел, отказывался, только ставил ногу на подоконник и ложился щекой на колено. Перстень за перстнем снимал, передавал Дэнешу в отверстие решетки и, пока Дэнеш разглядывал оправу и камень, говорил и говорил, как будто неохотно, но сам побуждая себя продолжать. Дэнешу оставалось слушать, и он знал, что Акамие никому не рассказывал и не расскажет того, что открыл ему в ту ночь. Но сам он не мог ответить откровенностью на откровенность и был рад, что Акамие и не ждал этого. Просто вручил ему свою историю — не на суд, а во владение.

Но и у Дэнеша нашлось, что подарить Акамие. И несколько ночей ашананшеди учил. Наложник, обученный глубоко вчувствываться, предугадывая желания господина, схватывал на лету объяснения Дэнеша и не разу не усомнился в том, что Дэнеш учит его возможному. А Дэнеш учил, как позвать его издалека, чтобы он услышал, где бы ни был. И, видно, способным учеником оказался Акамие, раз сумел дозваться, когда звал этим вечером — да, вот здесь, на качелях, теперь Дэнеш был уверен, что именно поэтому чутье ашананшеди привело его сюда.

Самый горький.

Проклятие Ашанана!

Следовало спешить.

За стеной лазутчика ждал Ут-Шами, и не было на этой стороне мира силы, способной остановить их, когда они взяли след маленького каравана, державшего путь на восток.

Следовало спешить, но нельзя было принимать поспешных решений, и Дэнеш следовал за караваном в отдалении, тем более что сразу убедился: не одни евнухи-стражи охраняют караван, передвигавшийся только по ночам и только окольными тропами, обходя города и постоялые дворы. Чуть поодаль караван сопровождали лазутчики.

Дэнеш решил встретиться и переговорить с братьями, каковыми были все ашананшеди друг для друга, но разговор был краток. Дэнеш провел пальцем по открытой ладони, что было знаком вопроса, а один из двоих сложил свои ладони вместе в знак невозможности говорить, на том и расстались. Но одно Дэнеш выяснил: безрукавки этих двоих были зашнурованы тем же плетением, что и у несчастного брата, которого Дэнешу пришлось убить больше года назад, при неудачной попытке похитить Акамие.

И он отстал, дал каравану уйти далеко вперед, и шел по следу, не приближаясь и не нагоняя, и был оcторожен, чтобы самому не оставить следа и не выдать своего присутствия. И так шел до самого замка Кав-Араван.

Глава 26

Вдвоем теперь стояли бы на балконе и до горестной слепоты в глазах смотрели бы в сторону Аз-Захры, если бы Акамие не запретил невольнику подниматься на башню и ради справедливости не запретил того же себе.

Но однажды — всего однажды — он не утерпел и бегом поднялся по винтовой лестнице, оступившись, ушиб колено и ободрал ладонь о кованые перила, чтобы увидеть: с неогороженной площадки наверху башни не видна долина Аз-Захры, а только черно-синие горы, поросшие книзу хмурым лесом. Они окружали Кав-Араван со всех сторон. Вечер приближался, и солнце направилось к тому краю неба, который ближе к Аз-Захре. Тени вскарабкались по каменистым склонам до середины и уже подступали к утопавшим глубоко в стене воротам замка, от которых по краю глубокого провала убегала дорога и скрывалась между утесов. Стены замка с одной стороны сливались с отвесной стеной провала, с другой — врастали в скалу, вершины которой с башни не было видно.

Ветер выводил угрюмую песню, насмешливо присвистывая в серьгах. Акамие не услышал, как следом за ним на площадку поднялся евнух, и не сразу почувствовал его присутствие. Подойдя ближе к краю, чтобы разглядеть дно провала, он вынужден был опуститься на колени, так закружилась голова и затошнило от страха. Евнух оттащил его от края и подтолкнул к лестнице. Ни слова не сказав, Акамие вернулся в отведенные ему покои.

Больше он не поднимался на башню и ничего не сказал Айели.

Спустя месяц ворота замка распахнулись, чтобы пропустить дюжину всадников и их предводителя.

Акамие сидел у окна, держа на коленях глиняную таблицу из тех, что подарил ему Эртхиа после возвращения из аттанского похода. Знаки на ней были непонятны, и Акамие давно оставил попытки разгадать их. Но сам их вид был приятен, в чередовании крючков и черточек угадывался ритм, и он действовал на Акамие завораживающе. Здесь, в Кав-Араване, когда сменявшие друг друга острая тревога и тоскливая безысходность доводили его до изнеможения, он брал в руки таблицы и часами разглядывал их, ощупывал и гладил, будто вслушиваясь в невнятные обещания.

Айели в это время забивался в укромный уголок и, зная, что господин долго не хватится его, успевал всласть наплакаться, растравляя тоску воспоминаниями о недолгом своем счастье.

Так врасплох и застал их звон подков, сбруи и оружия в каменном дворе, ржание лошадей, деловитое покрикивание и почтительные приветствия.

Акамие отложил таблицы и выглянул в окно. Там, внизу, не было ни суматохи, ни растерянности, словно гостей давно ждали и готовились к их приезду. Все стражи замка высыпали во двор, и главный среди них разговаривал с еще не спешившимся всадником. Тот распахнул простой дорожный плащ, и Акамие разглядел блестящую кольчугу, украшенную золотыми бляхами тонкой работы, и сверкающие драгоценными камнями ножны. Лица всадника Акамие не видел, потому что край полосатого платка, собранного надо лбом складками, закрывал его. Всадник, видно, о чем-то спрашивал евнуха, и тот, взмахивая рукой в сторону окон, отвечал. Акамие, держась за подоконник, высунулся из окна, надеясь лучше разглядеть всадника, и тут он поднял голову. Акамие охнул и отшатнулся.

— Айели! Айели! Сюда, скорее!

Айели вбежал в комнату, пряча заплаканные глаза.

— Господин мой?..

— Что? — удивился Акамие. — Твой господин? Нет, это не он… — и виновато умолк.

— Я только хотел спросить, что угодно господину… — потупился Айели.

— Да, — согласился Акамие, — да, конечно. Послушай, я хочу, чтобы ты оставался в этой комнате, пока я не позову тебя или сам за тобой не приду. Не выходи отсюда, что бы ни случилось.

— Да, господин, только…

— Что — только?

— Если кто-то из евнухов велит мне идти с ним, что мне делать тогда?

— Тогда? — Акамие вздохнул. — Тогда — что делать! Повинуйся.

Пока он повязывал платок, Айели одернул на нем рубаху, расправил складки, а потом красиво уложил концы платка по плечам и на спине. Акамие не желал дожидаться, пока за ним пошлют, как за рабом. Он собирался встретить гостя, как хозяин.

И он вышел навстречу Эртхаане, с достоинством поклонился ему, приветствовал и спросил:

— Что велел передать мне наш брат и повелитель?

Эртхаана наигранно удивился:

— Лакхаараа? Ничего. Я приехал сюда по собственной воле, и наш брат и повелитель ничего не знает об этом. И не должен знать. И не узнает. Ты понимаешь меня, Акамие?

— Нет! — отрезал Акамие. — Не понимаю. Никто не должен здесь находиться, если нет на то воли государя Лакхаараа.

— Ты так послушен царской воле? Или просто боишься меня? — ласково улыбнулся Эртхаана. Эта улыбка и вкрадчивый голос казались точь-в-точь такими, как у отца. Только глаза были холодны. Акамие почувствовал дурноту. Если евнухи-стражи впустили Эртхаану в замок и не препятствовали ему, значит…

— Ты ведь проницателен, — похвалил его Эртхаана. — Недаром Лакхаараа так ценит твои советы. Что тебя удивляет? Что стража впустила меня в замок? О, я позаботился об этом заранее. Купец, который продал Лакхаараа этих евнухов, получил свои деньги дважды. Я купил их у него, и второй раз получил он цену этих евнухов от Лакхаараа, брата моего и царя, пока живет. Куплены они мной и принадлежат мне, как все мои рабы, и только для вида были проданы и носят в ушах серьги с именем Лакхаараа. Знают, что моя воля над ними, и что ослушание — смерть для них, и нет для них спасения, если Лакхаараа дознается до правды и накажет меня. Разве только Лакхаараа господин над ашананшеди? Есть и у меня свои лазутчики, и это тайна, которую ты теперь знаешь, и рассуди, открыл бы я тебе, если бы имел опасение, что ты избегнешь моей воли или исчезнет моя власть над тобой? Лучше тебе быть послушным, как ты привык, тогда я стану обращаться с тобой, как обращаются с рабом, который приятен, и господин ценит его. Ни в чем не испытаешь недостатка: ни в пище, ни в украшениях. Евнухи будут с тобой почтительны и поспешат исполнить любое твое желание, чтобы не вызвать во мне гнева. И ты знаешь, как обращаются с невольником, который вызывает раздражение и досаду у господина своей строптивостью и непослушанием. Нет тебе защиты от меня, кроме покорности. Если покоришься, не увидишь обиды.

— Нет, — сказал Акамие.

И Эртхаана ушел довольный, оставив Акамие в испуганном недоумении, и не повелел разлучить Акамие с Айели, чего опасались оба. Эртхаана рассчитывал, что перенесший пытки и мучения темнокожий невольник станет склонять господина к покорности, и ничьи увещевания не будут так убедительны, как опасения и советы того, кто сам подвергся жестоким страданиям. И Айели, сам того не зная, действовал так, как ожидал Эртхаана.

Но Акамие запретил невольнику вести такие речи, и когда Эртхаане донесли об этом, царевич и этим был доволен. Он желал, чтобы Акамие утвердился в своей гордости и ненависти к нему, зная, что под покровом ненависти и бессилия в изобилии произрастает страх.

Что сделал Эртхаана, так это приказал вынуть из сундуков в покоях Акамие всю одежду, а вместо нее положить новую, привезенную Эртхааной, годную только для тех, что под покрывалом, чтобы даже в том, как он одевается, не мог Акамие черпать сил и упорства.

И так оставался Эртхаана в замке Кав-Араван, не покидая его и не посещая больше узника, трижды три дня.


Это был день, когда, изодрав руки о камни, Дэнеш отчаялся проникнуть в замок. Не в том была беда, что замок неприступен. Крепость, неприступная для войска, — проходной двор для лазутчика. И десяток евнухов не был препятствием для Дэнеша — эти стражи ночной половины годятся только на то, чтобы стеречь прекрасных, чей каждый шаг сопровождается звоном браслетов и подвесок. Но двое ашананшеди, следовавшие за караваном и оставшиеся в замке… Это было другое дело, совсем другое. Дэнеш знал, что, если первая попытка не удастся, второй они ему не дадут. Может статься, ценой его оплошности будет жизнь Акамие. Ведь не в том дело, чтобы проникнуть в замок и уйти из него невредимым. Надо было увести невредимым Акамие.

Один раз Дэнеш видел его. Белый плащ высоко на башне бился, как платок, которым взмахнули, подавая сигнал. Порыв ветра чуть не сбросил его с площадки, он упал, опираясь на руки. Евнух его увел. Дэнеш до заката не шелохнулся на отвесном склоне, зная, что этого-то и дожидаются двое в серых плащах. Они не ответили на вопрос Дэнеша о том, какова цель их пути. Что ж. Обычное дело. Но Дэнешу не нравилось, что в прошлый раз ашананшеди с такой же шнуровкой пытался увезти Акамие. Царь, Эртхабадр ан-Кири, не мог поручить ему этого. Для Лакхаараа должен был постараться Дэнеш. Кто послал того неудачника? Кто мог его послать?

Дело прояснилось, когда на дороге, ведущей к замку, показались всадники. Дэнеш заранее занял удобное место неподалеку от ворот, откуда он мог разглядеть лица неожиданных гостей. То, что он увидел, не принесло ему успокоения. Теперь он даже не мог отлучиться, чтобы поохотиться на горных коз и пополнить свои припасы. Ему были известны особые пристрастия Эртхааны. Дэнеш решил, что будет все время поблизости, что если услышит крик, то войдет в замок немедленно — хотя бы для того, чтобы положить этому конец. Он полагал, что Акамие будет ему за это только благодарен.

Это был день, когда Акамие царапал ногтями стену, не находя сил иначе унять изъевшую душу тревогу. Айели приглушенно всхлипывал в углу.

— Замолчи! — взмолился Акамие. — Ты жалеешь меня, так пожалей! Или мне не страшно? Я бы умер, чтобы не достаться ему, но не могу… не могу. Почему нельзя умереть без ножа, без яда, просто умереть, если не хочешь видеть того, что сделают с тобой?

— Почему бы тебе не подчиниться ему, господин? Покорность избавит тебя от страданий.

— Тебя избавила? — Акамие отшатнулся от стены, обернулся. — Ничто нас не избавит от того, что суждено, а таких как мы — трижды ничто не избавит.

Тут же Акамие пожалел о своем упреке, подошел, сел рядом.

— Айели, последний мой друг, я боюсь. Разве я умею говорить «нет», я, воспитанный так же, как ты? Вкус этого словамне странен… И разве станет Эртхаана слушать меня? Ничем он не похож на твоего господина, нет у меня такого слова, которое остановило бы его. Что мне делать?

Он положил руку на плечо Айели, уронил на руку голову.

— Я боюсь. Если бы только мое отвращение, моя неприязнь к Эртхаане были причиной… Я всегда был послушен. Но кто мне Эртхаана, чтобы оказывать ему покорность? Что он такое после своего отца? Какое унижение было бы моему господину, если бы я достался Эртхаане! А ведь я ему и достанусь — если не умру, а отчего мне умереть? И вот я ничего не могут изменить, только повторять свое «нет», которого никто не услышит, и в любой час, когда ему вздумается, он может поступить со мной, как господин со строптивым рабом, хотя я не раб ему, и он мне не господин, но я в его власти… и никто не придет на помощь.

— Но твой перстень не нашли… — напомнил Айели.

— Так где же?.. — Акамие опомнился, прикусил губу и сделал страшные глаза. Переведя дух, он продолжил нарочито удрученно: — В этом причина всех несчастий. Если бы я не потерял его, беды миновали бы нас. А теперь… — он вздохнул неподдельно. — Теперь у меня уже нет надежды.

Это был день, когда Эртхаана рассудил, что опасения и неизвестность, бессонница и ожидание неминуемого произвели достаточное действие в душе его узника, истощив его отвагу и подточив гордость. И он послал за Акамие, наказав умастить и украсить его, как подобает невольнику, служащему утехам господина.

Это был день, когда двое путников, ища спасения от зноя, укрылись в прохладном гроте по другую сторону горы, к которой прилепился замок Кав-Араван. Снаружи воздух слоился маревом над раскаленными камнями, между которыми озорно звенел родничок. Путники уселись на влажные камни, осторожно вытягивая натруженные ноги. Младший вздрогнул, когда за ворот рубахи скатилась крупная капля. Другая шлепнула его по носу, едва он запрокинул голову, чтобы оглядеться. В глазах, ослепленных солнцем, еще плавали синие пятна. Когда же они растаяли, восхищенный вздох вырвался у юноши. Весь свод порос длинными прядями иссиня-черных стебельков, сплошь усеянных зелеными блестками. С каждого листочка капля за каплей стекала вода, рождая дождевой плеск и радужное сияние.

— Йох, мы промокнем! — опомнился юноша. — Вот уже… — он ощупал рубашку на плечах.

— Иди, сушись, — усмехнулся старик, мотнув подбородком в сторону выхода.

Юноша рассмеялся в ответ и, встав во весь рост, ударил ладонями по свисавшим травяным космам. Ледяной дождь оросил его, и он, ежась, тряс головой.

— Хватит, хватит, — ласково обратился к нему старик. — Не наигрался… Самому пора детей нянчить. Между твоим отцом и отцом твоего отца было двенадцать лет разницы.

— Ничего, — отвечал молодой, — вернусь домой, а у меня там сын. А может, и два. Почему ты ничего не говоришь мне об этом? Ты сказал, что отец умер, ты сказал, что мир между Хайром и Аттаном, ты все сказал — почему не говоришь, родились ли дети у моих жен?

— Э, Эртхиа, такие вещи мужчина должен узнать сам, а не услышать от посторонних.

— Ну скажи хоть, надолго ли я задержался в твоей долине.

— Придешь вовремя. И долина не моя.

— Тогда веди меня в Аттан!

— В Аттан ты отправишься сам, когда выполнишь мое поручение в Аз-Захре.

— Царь я или не царь?

— Да царь, царь, угомонись. Но разве тебе нечего делать в Хайре?

— И то! Дарну новую, взамен той, что мне разбили под Гордой, это раз… Есть в Аз-Захре один мастер. Его дарна пары бахаресаев стоит. Ах, какую дарну я погубил!

— Эртхиа, негоже царю вопить под звездами. У тебя для этого будут певцы и музыканты, а также поэты для составления хвалебных песнопений.

— Что? — ужаснулся Эртхиа. — Мне теперь и не петь? Да забирай ты себе это царство, не нужно оно мне даром…

— Ты бы с женой своей так спорил. С рыжей.

Эртхиа смутился, отвернулся. Махнул рукой.

— Что сейчас говорить? Дома разберусь. Долго мы еще отдыхать будем?

— То ты жалуешься, что я тебя загонял, то не даешь старику отдохнуть.

— Видел я таких стариков! Тем горным козам у тебя поучиться…

— Хорошо. Тебе действительно пора. Еще не сейчас — как раз осталось ровно столько времени, чтобы ты выслушал мои наставления… Не перебивая!

— Нет, погоди. Почему ты сказал, что мне пора? Разве ты не пойдешь со мной?

— Дальше — нет. Молчи. Теперь молчи. Ты должен отправиться в путь ни мгновением раньше, ни мгновением позже, чем тебе суждено. Иначе совсем другой путь и другая судьба выпадет тебе и тем, кого ты встретишь. Слушай. Не задавай вопросов, только все запоминай. Увидишь Акамие — скажи ему, пусть захватит с собой таблицы, которые ты привез ему из Аттана. И вот этот свиток — положи его сразу в сумку — ты отдашь царю Хайра, никому больше. Но прежде, чем все это случится, ты выйдешь из грота и пойдешь за солнцем. Я покажу тебе тропу, которую знаю только я, — без меня ты ее не найдешь. Ты обогнешь вершину и к полуночи выйдешь к замку. Иди смело, тропа сама приведет тебя и не уронит, как тот добрый конь, которого ты подарил своему брату… В замок не ходи. Там, где тропа обрывается, найдешь вязанку хвороста. Разведи костер и жди. Тому, кто окликнет тебя, назови свое имя — обретешь друга на всю жизнь. Это все. В остальном поступай как захочешь. Идем.

Эртхиа, посерьезнев, заправил за уши волосы, повязал вокруг головы скрученный жгутом платок, закинул на плечо дорожную суму. Старик, щурясь, вышел наружу. Солнце уже не стояло прямо над ними, сдвинувшись на ту сторону горы. Но камни были еще горячи. Эртхиа, уверенно ступая в своих крепких сапогах, все же чувствовал, как от них пышет жаром. Старик беззаботно семенил впереди. Босой. Эртхиа удивлялся этому столько раз, что сбился со счета, да и махнул рукой.


Акамие предстал перед Эртхааной, одетый так, как было угодно Эртхаане: в одежды ночные, ничего не скрывающие, ничему не могущие воспрепятствовать. Евнухи принесли краски и благовония, и Акамие не стал спорить с ними. Силы его были на исходе. Он не хотел тратить их на спор с подневольными.

Эртхаана долго разглядывал его. Как в невольнике, выставленном на продажу, ищут изъяна, чтобы сбить цену, так Эртхаана искал следов слез, бессонницы, изнуряющего страха. Но лицо Акамие было искусно раскрашено и неподвижно. Он умел скрывать чувства так, как умеют только невольники.

— Что же ты мне ответишь на этот раз?

Акамие промолчал.

— Отец говорил, что ты отважен, а ты боишься сказать «нет». Значит, да? — усмехнулся Эртхаана и медленно, с удовольствием провел ладонью по его телу. Акамие затрясло от отвращения.

— Перестань! Лакхаараа все равно узнает, и тогда тебе несдобровать. Оставь меня, чтобы ни мне, ни тебе не было беды. Разве мало тебе того, что тебе принадлежит?

— Мало, пока тебя не сделаю своим.

Эртхаана отошел в сторону.

— Ты глупец. За честь должен считать, что царевич добивается тебя после того, как ты принадлежал стольким, после того, как всему Хайру было дозволено смотреть на твое лицо!

— Разве я твой раб, что ты так разговариваешь со мной?

— Был бы ты моим рабом, я разговаривал бы с тобой иначе. Знаешь? Но ты им будешь. Ты еще отведаешь моей плети.

— Эртхаана, Эртхаана, опомнись…

— Посмотри на себя. Как с тобой разговаривать? Твое место на ночной половине, и цена твоя невысока после всех, кто тобой обладал. Надеешься, что Лакхаараа защитит тебя? Если бы ты что-нибудь для него еще значил, он не отослал бы тебя в Кав-Араван, даже не пожелав разговаривать с тобой.

— Да, это правда, брат мой и повелитель не пожелал сам объявить мне свою волю. Не потому ли, Эртхаана, что он не был уверен в своей правоте? Я-то знаю, как он боится глядеть в глаза тем, перед кем чувствует вину.

— Тем меньше у тебя надежды на его помощь. Он постарается забыть о тебе, а я — стану напоминать, так что скоро он и слышать о тебе не захочет.

— Эртхаана, Эртхаана! Ты так уверен! А Судьба переменчива. Откуда тебе знать, что будет завтра?

— Зачем мне? — ухмыльнулся Эртхаана. — Я знаю, что будет сегодня, сейчас… — и он приблизился к Акамие и посмотрел ему в глаза.

— Нет… — у Акамие пропал голос, и он повторил хрипло и беспомощно: — Нет.

— Значит, все-таки — нет. Хорошо. Сделаем по-другому. Я — уезжаю. Сегодня, сейчас. А ты — жди. Царь скоро пришлет за тобой.

— Лакхаараа? — опешил Акамие.

— Нет, новый царь, который будет после него.

Акамие не успел спросить, кто это будет: осекся, побледнел.

Эртхаана представил, какие яркие следы оставит плеть на этой светлой коже, такой тонкой. Сейчас… Нет, после — и сразу за все.

Он кликнул евнуха и велел увести Акамие.


Хворост догорал. Красные огоньки перебегали по рассыпавшейся золе. Эртхиа сидел перед костром, скрестив ноги. За спиной его была скала, справа во мраке притаилась тропа, приведшая его сюда, слева и прямо перед ним, сразу за оранжевым дыханием углей, — пропасть. Эртхиа шел в темноте, пока нога его не запнулась за обещанную вязанку хвороста. Хворост был отменно сух. Достав кресало и трут, Эртхиа поджег его и, когда пламя поднялось вровень с его головой, увидел, что тропа обрывается сразу за костром отвесным провалом. Тогда он сел и стал ждать.

Ночь в горах наступает внезапно, низкие бледные звезды наготове еще до того, как погаснет последний луч солнца. Вдруг тени всплескивают до самых вершин и устремляются в небо. Чернота заливает все вокруг снизу доверху, только звезды проступают сквозь нее.

В середине ночи ниже всех и ярче вспыхнула желтая звезда. Дэнеш прикинул — окна замка были еще ниже, даже сигнальный огонь на башне не сиял бы так высоко. Пригладив перекрещенные перевязи на груди и поведя плечами, чтобы почувствовать двойные ножны, дружески прильнувшие к спине, Дэнеш тронулся в путь. До самого глухого ночного часа, в который он собирался наведаться в замок, оставалось еще довольно времени, чтобы удовлетворить непраздное любопытство. Дэнеш не верил ни в случайности, ни в Судьбу. Поэтому не мог положиться на естественный ход событий. И важно было узнать, как собирается влиять на них тот, кто был настолько глуп или несведущ, что решился развести костер в окрестностях замка Кав-Араван.

Один раз запомнив, в какой стороне горит огонь, Дэнеш больше не оглядывался на него, чтобы не сбить ночное зрение. Днем он добрался бы быстрее, ведь ашананшеди должен двигаться по скалам как серна, а по осыпям — как архар и чувствовать себя как муха на стене. Известно ведь, что никто не взбирается так легко, как серна, и что горный баран проходит беспрепятственно там, где лисья побежка вызывает камнепад, и что муха никогда не падает со стены. А ночью все они спят, и наступает время сов и летучих мышей, и, если ашананшеди не достигнет цели, не извинит и не оправдает его отсутствие крыльев. Поэтому Дэнеш тронулся в путь и добрался к цели — вверх ли ногами, вниз ли головой или так, что и не разобрать было, как ему привычнее — раньше, чем погасли угли в костре. Сидевший у костра сидел беспечно, прислонившись к скальной стене, и вертел в руках костяной штырек с резным навершием. Обрезанные ниже ушей волосы были повязаны скрученным платком, но падали так, что закрывали половину склоненного лица. Дэнеш подивился странной прическе. Для раба или ашананшеди волосы были слишком длинны, да и судя по одежде и повадкам, неизвестный не мог быть ни рабом, ни, уж подавно, ашананшеди. За поясом его были ловко пристроены богато украшенные ножны, у ног лежала простая дорожная сума, и это, похоже, и было все имущество путника. Он с непринужденностью вельможи восседал на узком карнизе, и его окружала бездна, слегка подсвеченная догорающим костром.

Дэнеш встал на самом краю карниза, в тени, положил руку на перевязь и тихонько окликнул сидящего. Тот едва не подпрыгнул и так резко вскинул голову, что ударился затылком о скалу.

— Йохххооо… — застонал он, хватаясь за затылок. — Ты бы… а?..

Потирая ушибленное место, Эртхиа щурился, силясь разглядеть пришельца. Не разглядев, поступил по совету старика.

— Я — Эртхиа ан-Эртхабадр и жду тебя здесь, а ты-то кто такой, что крадешься, подобно ночному духу?

Дэнеш присел на корточки ближе к костру.

— Ты ждешь — меня?

— Ну, видно, тебя, если ты пришел, — пожал плечами Эртхиа.

— А зачем?

— А не знаю. Но если ты, — Эртхиа бросил значительный взгляд на шнуровку на груди Дэнеша, — если ты ашананшеди, то проводи меня в Аз-Захру, потому что у меня важнейшее дело к царю, а дороги я не знаю.

Дэнеш задумался на минуту.

— Ладно, — согласился он, — я провожу тебя в Аз-Захру, но потом. Один человек, который называл тебя своим другом, попал в беду. Поспешишь ли ты ему на помощь?

— Назови его имя, и, если ты ничего не напутал, я ни минуты не промедлю!

Дэнеш протянул на ладони перстень с крупным багровым камнем.

— Знаешь его?

Эртхиа наклонился, взял перстень, повертел его в пальцах.

— Удивительный камень! Такой царю пристал! Но кто бы мог носить его? Мне он и на мизинец мал. Разве ребенок или… Ты говоришь — называл другом? А не братом? А? Ну, что молчишь? Говори — это Акамие?

Эртхиа вскочил на ноги так порывисто, что Дэнешу ничего не оставалось, как вскочить следом — не ровен час, не удержится на карнизе пылкий царевич…

— Погоди-ка, — прищурился Эртхиа, — хоть и говорят, что все ашананшеди на одно лицо, но я тебя, кажется, узнал. Не ты ли привез мне послание от отца моего, да будет Судьба милостива к нему и на той стороне мира, послание, написанное рукой моего брата? И ты сомневаешься, что я брошусь к нему на помощь, даже если бы нас разделяли земли и воды и сами небеса?

— Нет, — ухмыльнулся ашананшеди, — твоя коса тому свидетельство. Но пойдешь ли ты против воли царя?

Эртхиа опустился на прежнее место и пригласил лазутчика:

— Сядь и объясни мне все толком, потому что до сих пор ты не прояснял, а только запутывал дело. Если ты знаешь, скажи, чем я могу помочь моему брату, а если не знаешь, скажи мне хотя бы где он, а уж я сам отыщу способ…

— Акамие здесь, в замке, принадлежавшем Тахину ан-Аравану, если ты слышал о таком. Теперь замок принадлежит повелителю Хайра, и поэтому я предполагаю — только предполагаю, — что Акамие находится здесь с ведома царя, если не по его приказу. Охрана при нем — десять евнухов, обученных владеть оружием, и до сегодняшнего вечера были еще двое ашананшеди. Сейчас их нет, и я хочу увезти Акамие отсюда, потому что знаю доподлинно, что Кав-Араван — тюрьма для него, и ему грозит худшее, если еще не случилось. Так пойдешь ты против воли царя?

— Не понимаю я! — всплеснул руками Эртхиа, — Разве ты не ашананшеди? Как ты сам можешь нарушить волю повелителя?

— Не могу. Но нарушу. Тебе достаточно знать, что если ты пойдешь в замок, то я иду с тобой, а если нет — пойду и без тебя.

— Ну нет! Я иду, но объясни мне, какая беда грозит Акамие.

— До рассвета время есть, и раньше нам не двинуться с этого места, потому что ты не пройдешь там, где прошел я. И то удивляюсь, как ты сюда-то забрался?

Эртхиа шумно втянул воздух с самым оскорбленнымвидом. Но усмехнулся, смущенно махнул рукой.

— И сам не знаю. Шел и вот — пришел. А ты уверен, что мы не опоздаем, если промедлим?

— Теперь — не опоздаем. Твой брат Эртхаана уже уехал, и все, что он сделал, уже сделано.

— Эртхаана? Что ему понадобилось в этих глухих горах?

— До рассвета у тебя есть время подумать об этом.

Глава 27

Вершины вспыхнули изломанной оранжевой чертой, и небо за ними из фиолетового стало сиреневым, а потом багровым, а потом золотистым. Тени съежились, из ущелья потянуло свежим ветерком. Вспугивая озябших ящериц, выползавших на плоские камни погреться в первых утренних лучах, Эртхиа спустился к дороге и там долго оправлял и отряхивал одежду, разминал ноги, поудобнее прилаживал суму за плечом, давая Дэнешу время выполнить все, о чем они сговорились. Не торопясь, он подошел к воротам, стукнул по ним кулаком и, недовольный, стал оглядываться. Ага, нашел подходящий камень, взвесил его на руке, ухватил ловчее и принялся колотить им в кованные ворота. Колотил он размеренно и усердно, показывая, что не намерен оставлять своего занятия, пока оно не принесет плодов. Нескоро, но все же его усердие было вознаграждено. С той стороны ворот свирепо потребовали, чтобы он шел прочь, кто бы он ни был, и не смел нарушать уединения того, кто приговорен к этому повелителем.

— Именем царя! — дерзко потребовал Эртхиа. — Открывай, или тебе несдобровать. Я царевич Эртхиа ан-Эртхабадр и желаю повидаться с моим братом, который здесь находится.

— Это запрещено. Есть ли у тебя письменное разрешение от повелителя? Если нет, ты напрасно проделал этот путь и зря теряешь время.

— Не тебе судить об этом, раб! — разгневался Эртхиа. — Открывай, кому говорю.

С той стороны послышались возбужденные переговоры — видно, привратник получил подкрепление. Похоже, теперь их было двое-трое, не больше, но, сколько бы их ни было, Эртхиа не беспокоился за их судьбу: она была предрешена. Затем последовал вопрос:

— Велика ли твоя свита, господин?

— Тебе хватит, сын гиены.

— Если велика, то она не сможет разместиться в замке…

— Я войду один!

— И это не позволено…

И так они препирались еще некоторое время, а потом с той стороны никто не ответил на очередную угрозу царевича и наступила тишина. Она была недолгой, ее нарушил лязг и скрежет отодвигаемого запора и разъяренные крики. Тяжелые ворота приоткрылись, Эртхиа протиснулся в щель как раз вовремя, чтобы принять участие в короткой схватке с остававшимися стражами, бежавшими от замка на выручку своим уже не нуждавшимся ни в какой помощи товарищам. Подхватив меч одного из убитых, Эртхиа ринулся в бой бок о бок с Дэнешем, из-за плеч которого, подобно крыльям, взметнулись два слегка изогнутых иссиня-черных клинка.

Акамие, разбуженный шумом — а уснул он только под утро, углаженный и убаюканный легкими пальцами и ласковым шепотом Айели, — выглянул в окно, гадая, какие перемены сулит внезапное вторжение.

Во дворе плясал смерч, окруженный мерцанием и вспышками разъяренных клинков, и мечи евнухов пытались и не могли достать его, а если один из них хоть на миг погружался в плещущую волну серого плаща, то путался и увязал в нем, и летел на камни, а его владелец уже валился под ноги своим товарищам, затрудняя им и без того нелегкую задачу. А чуть в стороне трое евнухов атаковали невысокого плечистого бойца, который с упоением рубил направо и налево, не давая им приблизиться к себе, но не упускал момента, чтобы стремительным выпадом уменьшить количество своих противников.

Едва Акамие успел вглядеться в пляшущий смерч, как полы плаща опали вокруг невзрачной фигуры ашананшеди, мечи спрятались в ножны за плечами, и Дэнеш, никто другой, поднял лицо и с тревогой окинул взглядом серую глыбу замка. Встретившись глазами с Акамие, он дернул за рукав своего союзника, еще вытиравшего меч об одежду поверженного врага. Тот разогнулся и тоже посмотрел наверх. Теперь Акамие узнал и его и не сразу понял, почему не узнал раньше. Это был Эртхиа, брат дорогой, только без косы. Акамие ни на миг не задался вопросом, почему Эртхиа постигло такое поношение и бесчестье. Это было все равно, и, что бы с ним ни случилось, Эртхиа оставался любимым и почитаемым братом и дорогим другом. И эти двое, самые дорогие, стояли внизу и улыбались, радуясь вместе с Акамие так внезапно нагрянувшему избавлению.

Акамие кинулся от окна и едва не сбил с ног Айели. Ничего не объясняя, он только выдохнул:

— Ну, все! — и, накинув на плечи полосатое покрывало, бросился вон из комнаты.

По лестнице он летел, не коснувшись рукой перил, и покрывало многоцветным облаком клубилось за ним. Так он и выпорхнул из дверей — прямо на шею протянувшему руки брату Эртхиа. Дэнеш стоял в стороне, сквозь сощуренные ресницы наблюдая за поднявшимся над вершинами солнцем. Но краем глаза он разглядел и счастливое лицо Акамие, по которому вчерашние слезы размазали черную и золотую краску, и наряд его: тонкие шальвары и сползшее на плиты цветное покрывало — и все; и оголенные руки без синяков или следов веревки, и что Эртхиа в восторге колотит его ладонями по спине, а ему не больно…

Дэнешу на миг показалось, что он понял. Но он успел и простить Акамие, и убедиться, что был неправ в своем подозрении, даже прежде, чем додумал до конца, будто Акамие уступил Эртхаане. Это ведь не избавило бы Акамие от расправы.

И, что важнее, в коротком взгляде, который Акамие бросил через плечо брата, не было вины и раскаяния, одна чистейшая радость и облегчение оттого, что беда миновала.

Когда братья вдоволь наобнимались и Эртхиа отер рукавом радостные слезы и на своем лице, и на лице Акамие, Дэнеш кашлянул, привлекая внимание. Теперь Эртхиа с готовностью обернулся к нему, а Акамие остался чуть поодаль, потупившись.

— Вот что, господа мои, — начал Дэнеш, обводя рукою двор, где вповалку лежал десяток тел. — Нам не следует задерживаться здесь, потому что солнце всходит и утро будет жарким, падаль быстро протухнет в такую погоду. А к вечеру будет гроза, и нам хорошо бы укрыться от ненастья. К тому же мы не знаем, куда, зачем и надолго ли увел Эртхаана собак-предателей, которые служат ему. По всему по этому — не ускорить ли нам сборы? Поспешим покинуть это место, а когда гроза вынудит нас прервать путь, остановимся и обсудим наши обстоятельства и намерения. Теперь я осмотрю лошадей, какие пойдут под седлом, какие — под вьюком, но мы заберем всех, чтобы не оставлять без опеки. Благородный Эртхиа не мог бы осмотреть кухню и кладовые, чтобы обеспечить нас припасами? В то время как слуга, что выглядывает из-за завесы на окне, лучше бы собрал необходимое для своего господина и помог ему переодеться в более подходящую его сану одежду.

Акамие смутился и сказал со сдерживаемой досадой:

— Другой здесь не найдешь, разве что в покоях Эртхааны, я же молю Судьбу избавить меня от этого.

— Разве в его сундуках не найдется ненадеванной одежды? — подсказал Эртхиа.

— Брат, меня будет всю жизнь мутить от запаха галийи, если я еще хоть раз вдохну ее от рубашки, принадлежащей Эртхаане. Что за беда? — добавил он уже с обидой, не глядя даже в ту сторону, где стоял Дэнеш. — Отсюда я готов уехать хоть и вовсе без одежды.

— И то правда, — успокоил Дэнеша Эртхиа, — Акамие — всадник хоть куда, а для того, чтобы люди нам вслед не оборачивались, придется тебе, брат, накинуть покрывало…

— Не привыкать! — бросил в сторону Акамие и пошел в замок. Эртхиа, вздохнув от огорчения, последовал за ним — искать кухню и кладовые.

Дэнеш вернулся к воротам, забрал метательные ножи, положившие конец перебранке евнухов с Эртхиа, и направился на конюшню — взнуздать и оседлать десяток лошадей. Он был задумчив: Акамие услышал упрек в его словах, и Дэнеш, припомнив, тоже его услышал и сожалел об этом.

Вскоре Эртхиа и Дэнеш устраивали на спинах ладных кормленых хайриши переметные сумы с припасами и оружием, собранным у мертвых (Дэнеш сказал: «Клинок без хозяина — смерть без присмотра»), закрепляли налучи и полные колчаны у передних лук седел, Эртхиа деловито сунул еще по пучку стрел за голенища, на что Дэнеш повел бровью с пониманием и уважением. Для Акамие и его слуги мужчины выбрали двух смирных кобыл, и Эртхиа с особым тщанием осмотрел их копыта и проверил подпруги.

Акамие и Айели вышли оба с головы до пят завернутые в одинаковые плотные покрывала, одинаково семеня, прошли через двор, обходя тела и приподнимая волочившуюся за ними ткань, чтобы и краешком не задеть мертвеца, и одинаково поклонились, приблизившись. Эртхиа с приоткрытым ртом переводил взгляд с одного на другого. Дэнеш стиснул зубы.

— Поспешим, — сказал он наконец, а сам пристально наблюдал, как двое под покрывалами подходят к лошадям и как будут садиться в седло. Но тут Эртхиа хлопнул себя ладонью по лбу.

— Брат! Старик наказывал тебе непременно взять с собой таблицы, которые я привез из Аттана.

Под покрывалами замерли, переглянувшись, сняли скрытые тканью руки с седел и, по-прежнему неразличимые, засеменили обратно. Складки колыхались и покачивались в такт шагам, скрадывая различия в осанке и походке.

— И вот еще что, — совершенно расстроился Эртхиа, — там, наверху, я обронил ценную и дорогую для меня вещь. Не подождете ли вы меня здесь, пока я за ней сбегаю?

Ашананшеди покачал головой. Царевич, видно, успел забыть, как они оттуда спускались, а скорее, не придавал значения таким мелочам. Сунув руку за ворот безрукавки, он нащупал в одном из многочисленных внутренних кармашков и извлек костяной стерженек с резным навершием в виде сокола, скрестившего изогнутые крылья.

— Не это ли твое сокровище?

— Оно! — возликовал Эртхиа. — Хвала Судьбе, что ты так внимателен. Это ключ для подтягивания струн, старик подарил мне его на прощанье и обещал, что дарна, к которой он подойдет, и есть та, лучше которой не бывает. Как бы я искал ее, если бы не ты?

Дэнеш пожал плечами. Или царские дети навсегда остаются детьми? Или нет сейчас иной заботы, чем беспокоиться о натягивании струн да играть в прятки?

Но у Акамие, похоже, при упоминании о старике пропала охота к играм. Он выбежал первым, решительной походкой пересек двор, прижимая к груди сандаловый ларец. Лицо его по-прежнему было скрыто, но теперь не узнать его было невозможно. Семенивший следом невольник так ходить не умел. Акамие отдал ларец брату, сейчас же бережно устроившему его в переметной суме, а сам ловко уселся в седло. Дэнеш подошел и подержал стремя, помогая его слуге. Наконец тронулись.


Дэнеш привел их в просторную пещеру в стороне от дороги и объяснил, что прятаться не надо, можно разжечь костер и обсушиться, потому что пещера эта лазутчикам Эртхааны известна. Разразившийся ливень, правда, уничтожил все следы и промыл воздух, но остается еще внутреннее чутье, словом, если они захотят сюда наведаться просто на всякий случай, то темнота беглецов не укроет. Он же, Дэнеш, будет настороже, сядет ближе всех к выходу и спиной к костру. Следующим будет Эртхиа, а за ним, по другую сторону костра, — Айели и Акамие, оба в покрывалах. Таким образом, появляется возможность, что Акамие уцелеет.

С этими словами Дэнеш вынул из-под нависавшего камня пару вязанок хвороста и ногой подвинул их к Эртхиа. Акамие сказал:

— Я могу позаботиться о лошадях, — и Эртхиа удостоверил, что действительно может. Дэнеш испытующе поглядел на них обоих, кивнул и пошел к выходу — наблюдать за окрестностями. Айели помогал разбирать поклажу и доставать свертки и сосуды с едой и питьем.

Темнота сгустилась, гроза продолжала бушевать снаружи. Молнии вспыхивали белым огнем, и с ними вспыхивала водяная завеса у входа в пещеру. Следом оглушительные раскаты обрушивались с высоты и бились о склоны, от одного к другому. Айели зажмуривался и зажимал ладонями уши, но никто не видел этого. Акамие замирал и тут же виновато улыбался, но улыбка выходила неживая. Однако он продолжал говорить как ни в чем не бывало. Беглецы уже покончили с ужином и по очереди рассказывали о том, что произошло с каждым из них.

— …И эти слова его внушают мне тревогу и беспокойство, — говорил Акамие. — Он решил, что торжество его будет полным, когда он лишит меня всякой надежды не только на защиту от его посягательств, но и на то, что за его преступлением последует возмездие. Он, видно, из тех людей, которым власть, хоть бы и самого низкого сорта, дает наслаждение превыше всех других. Думаю, он давно вынашивал свои чудовищные замыслы, и не хочу считать, что одна моя непреклонность может стать причиной гибели Лакхаараа. Но ускорить ее…

— Так вот зачем ему понадобились те двое! Он либо убьет повелителя их руками, либо воспользуется ими для страховки. Ну, тогда мы можем не опасаться их возвращения.

И Дэнеш сел ближе к костру.

— Неужели ашананшеди могут совершить подобное, отклониться от своего направления, нарушить верность повелителю Хайра? — возмутился Эртхиа.

— Не называй их ашананшеди. Они недостойны носить это имя, и мой первейший долг — убить их, как только настигну. Отличительный признак ашананшеди — не ловкость и неуловимость, не способность беспрепятственно проникнуть в самые скрытые и неприступные места или неотвратимость гибели, которую они несут на острие своего клинка. Только верность делает ашананшеди тем, что он есть. Ничто иное.

Акамие искоса бросил на Дэнеша недоуменный взгляд. Тот невозмутимо ответил его сомнению:

— Если бы кто-то убил меня тогда, я признал бы его правоту. Несмотря даже на то, что господин Лакхаараа — мой молочный брат и я связан с ним особой клятвой. Я совершил преступление, когда выкрал тебя для моего господина, и ты видел, к чему это едва не привело.

Эртхиа, услыхав такие речи, прикусил палец от удивления. И горестный вздох раздался из-под покрывала, в котором скрывался Айели.

— Значит, нам необходимо со всей поспешностью направиться в Аз-Захру и там обвинить Эртхаану, — решил Эртхиа. — И это сделаешь ты, Акамие, а мы с Дэнешем будем свидетелями, поскольку Айели не может этого сделать — как невольник, тебе принадлежащий.

— Нет, Айели принадлежит не мне. Правда, что отец передал мне его, и Лакхаараа этого не оспаривал, но записи об этом сделано не было, и нет свидетелей. Айели по прежнему принадлежит нашему брату и повелителю. Только слабость Лакхаараа в его силе, и он умеет наносить раны, но еще не научился их исцелять. Его вина стоит между ним и теми, кто ему дорог. Мы возьмем Айели с собой, когда пойдем во дворец. Его судьба сплетена с моей, поэтому нам предпочтительнее не разлучаться, пока Судьба сама не развяжет этот узел.

— Я понимаю побуждения Эртхааны, — кривя губы, признал Эртхиа. — Но почему Лакхаараа вздумал сослать тебя так далеко и тем способствовал осуществлению его замыслов?

— Не иначе, он боялся повторения истории Тахина ан-Аравана.

— А что с ним случилось? Вот и ты, — Эртхиа повернулся к Дэнешу, — вчера упомянул его имя.

Акамие тоже повернулся к Дэнешу. Тот кивнул.

— Значит, ты не слышал о Тахине ан-Араване, которого сожгли в его замке? — переспросил Акамие.

— Нет, не слышал. Давно это случилось?

— Давно, и после смерти имя его было предано забвению, и запретили упоминать о нем.

— Отчего?

— Ну же, Эртхиа, за что сжигают огнем? Разве есть другое преступление, которое каралось бы так же?

Эртхиа приподнял брови и понимающе покивал.

— А как же ты знаешь о нем? У ашананшеди я не спрашиваю…

— Я провел немало времени, разворачивая свитки. Когда узнал, что Айели увлекается игрой на дарне, стал искать сочинения, посвященные этому инструменту. Я увидел, что на многих имя автора соскоблено. То же самое я видел и раньше на некоторых свитках со стихами — скажу тебе, что стихи были превосходные. Однажды мне попался свиток из очень старых, подписанный именем, которого я раньше не встречал. Это было рассуждение о преимуществах дарны перед другими инструментами, сопровождаемое стихотворными комментариями. Я тебе скажу, Эртхиа! Я спросил учителя Дадуни, чей это труд и почему, упражняясь в риторике, мы не использовали произведения этого автора как образец. Учитель смутился, сказал, что этот свиток сохранился по недосмотру, и отнял его у меня. Но ты знаешь учителя, он неспособен отказать, если просить его настойчиво, а главное — если просить знаний. Он рассказал. Тахин ан-Араван был прекраснейшим поэтом. Он знал многие песни и различные способы их исполнения, красиво писал и обладал разносторонним красноречием, владея изрядной долей и в искусстве спора. В его устах обычные слова становились известными пословицами и изречениями. А слава его как воина достигала небес. Но судьба его была печальна, а имя покрыто позором. Вот Лакхаараа и опасался, чтобы я не навлек такого же поношения на наш род.

— Отчего бы? — изумился Эртхиа. — Ты теперь свободен, твоя судьба совершенно переменилась, и тебе нет нужды…

— Эртхиа! — устало прервал его Акамие. — Я прошу тебя…

Эртхиа посмотрел на него и задумался.

— Айели уже спит, — ласково сказал Акамие. — Давайте сядем ближе к костру и я расскажу о том, как мне в руки попали записки самого Тахина ан-Аравана и что я узнал из них.

Эртхиа обрадовался.

— Удивительно, но я совершенно не хочу спать. Если Дэнеш не возражает, я охотно послушаю эту историю. Ты ведь прекрасный рассказчик, не хуже учителя Дадуни.

— Я не возражаю, — ответил Дэнеш. — Если это подлинные записки Тахина ан-Аравана, мне хотелось бы услышать об этом. Мы знаем его как изобретателя некоторых приемов для парных мечей, которые забыли в Хайре. Но у нас говорят, что если новое хорошо, то оно отнюдь не хуже старого. Я часто использую эти приемы — они подходят к стилю моего клана.

— Господин мой, — громким шепотом позвал Айели, — с твоего позволения, я не сплю. Можно ли и мне еще раз послушать эту историю? Обещаю, на этот раз я не буду плакать.

Акамие посерьезнел, как человек, приступающий к важному делу. Он подвинул тюк, на котором сидел, распрямил спину и, расправив складки одежды, торжественно сложил руки на коленях. И все тоже поспешно приняли соответствующие случаю позы: если история заслуживает внимания, значит, и рассказать ее подобает с почтением, подходящим стилем, и выслушать с должным выражением. Наконец все были готовы, и Акамие, ритмично покачиваясь и время от времени разводя руками, как это делал учитель Дадуни, начал.

Глава 28

— Так случилось, что имущество из Варин-Гидах прибыло намного позже, чем я ожидал. Лишенные книг и музыкальных инструментов, мы томились бездельем под строгим надзором наших стражей. Чтение классических стихов, которые мы могли вспомнить наизусть, и игра в камешки и шнурки приносили лишь малое облегчение. Изнывая от беспокойства и неизвестности, страшась новых капризов Судьбы и желая отвлечь и занять моего спутника, который еще более моего подвержен унынию, я затеял обследовать пустующие покои в заброшенной части замка. Мы провели за этим занятием много дней. Евнухи нам не препятствовали, лишь следовали за нами по пятам, пока не утомились.

Ничего стоящего мы не нашли, кроме изъеденных молью ковров, все еще поражавших яркими, свежими цветами и изысканным орнаментом. Также были там сваленные в одну кучу расколотые футляры для свитков, большей частью пустые или с обрывкамирукописей, по виду — весьма древних. Из тех отрывков, что мне удалось разобрать, я понял, что речь в них шла об искусстве стихосложения и игре на различных инструментах, многих из которых не знаем ни я, ни Айели, и даже названий их не слышали никогда.

Все было покрыто толстым слоем пыли, и мы немало подняли ее в воздух, непрестанно чихая и кашляя. Но рука Судьбы вела нас, и мы нашли то, что должно было найтись. Когда в одной из комнат евнух по нашей просьбе открыл заколоченные ставни, свет упал в угол и сквозняк, очень сильный, приподнял край ткани, в которую было завернуто нечто, и отряхнул с нее пыль. Это была очень дорогая парча, прекрасно сохранившаяся, покрывавшая сверток из плотного шелка. Любопытство равно обуревало нас, и мы наперебой кинулись разворачивать загадочный сверток.

Это была дарна, и надо было видеть наши лица, когда мы вынесли ее на свет. Без струн, без ключа для настройки, в пыли, просочившейся сквозь ткань за долгие годы, она не потеряла своего царственного вида. Сделанная из лучшего дерева, покрытая прозрачным, как родниковая вода, лаком, который лишь подчеркивал, не искажая, красоту узора на ее легком, невесомом корпусе самых восхитительных пропорций…

Айели, знаток и страстный любитель игры на дарне, ставящий дарну выше ута и ная по ее выразительности и благородству звучания, едва не плача сетовал, что мы не можем без наших струн и ключей, которые еще не прибыли, опробовать этот совершенный инструмент.

И вот, желая хоть отчасти насладиться ее совершенством, он нежно выбил пальцами ритм любимого нашего танца, ожидая, что дарна отзовется в силу самой своей природы и что звук, отраженный и усиленный стенками корпуса и пустотой внутри них, утолит нашу жажду… Но звук глухой и невнятный и странный шелест и шорох были ему ответом. Айели потряс дарну — и снова раздался шорох. Поднеся дарну ближе к окну и заглянув сквозь ее око внутрь, мы увидели узкие листы тонкого пергамента.

Не стану утомлять вас описанием того, сколько времени и усилий мы потратили, стараясь извлечь эти записи, притом не повредить ни пергамента, который крошился в пальцах, ни самой драгоценной дарны. Выслушайте только историю Тахина ан-Аравана такой, как я запомнил ее. Она не полна, потому что многие листы мне не удалось прочесть, другие рассыпались, едва я их касался. Ничего не прибавляя от себя, я повторю лишь то, что прочитал своими глазами и запомнил.

«…И многие из называвших меня острием желаний и пределом красоты отвернулись от меня и не желают показать, что были со мною знакомы. И те, кто клялся, что их душа — лишь перстень на моем пальце, и что равнодушие мое приведет их в могилу, и что жизнь отдать готовы за мою благосклонность — где они теперь? Кто из них, умолявших разделить с ними ложе, придет разделить со мной мой костер?

Только дарна моя просит меня о последнем объятии, но я снял ее струны и выбросил ключ в пропасть, потому что голос ее услышал бы и на той стороне мира, и ранили бы меня ее жалобы. Как не жаловаться, попади она в руки человека неверного, а верного не встречал я среди живущих в мое время. А разбить ее не могу. Не отплачивал я и тем, кто был со мной жесток, как же подниму руку на единственную, чья скорбь обо мне будет искренней и долгой?

…Имени его я не назвал, потому что это дело было между ним и мной, и касается только нас двоих, и, если бы хотел он разделить мою участь, сам бы пришел и назвался судьям. Знаю, что он оставался в Аз-Захре еще и после того, как повелитель утвердил мой приговор.

Меня позвали в одно собрание, где был человек, образом которого восхищаются, взоры и качества которого любезны сердцам, чтобы познакомить меня с ним.

Говорили, что он приехал из такого-то города и здесь не было у него родных, но многие знали и помнили его со времен похода на Ассаниду, и был он среди них уважаем и почитался за образец мужества и воинской доблести. И всякое собрание, где он появлялся, сейчас же заполнялось, ивсе хотели сблизиться с ним и наслаждаться его дружбой. Словом, был он одним из прекраснейших людей по внешности и по свойствам, и подобного ему не было среди нас.

И я пришел, куда меня пригласили, и хозяин просил меня спеть. Я сказал: „Что же ты не предупредил меня заранее, я бы взял с собой то, что у меня есть!“ — „Пошлю слугу, и он принесет.“ Но я пошел сам и взял дарну, потому что и сам я участвовал в том походе, впервые покинув Кав-Араван для этого дела, а был я тогда совсем молод и не испытан еще любовью. И вспомнить те дела, а также спеть для человека, который в те дни был ликом славы и воплощением превосходства, было для меня и радостью и честью.

И я сел, и обнял дарну, и ударил по ней самыми лучшими движениями, и перебрал все лады, и вернулся к первому ладу, и сказал стихи. И здесь не привожу их, потому что многие знают, кому я их посвятил, и это может на него указать.

И он выслушал, и посмотрел на меня, и сказал: „Клянусь, эти стихи превосходно нанизаны!“ Больше ничего не говорил в тот вечер и скоро ушел.

После того прошел слух, и стало известно, и убедились все, что он болен. Мой друг был близок к нему, и часто посещал его, и я навещал больного вместе с ним. И однажды я сказал моему другу: „Мне ли не знать! Это сделалось с ним от любви, и видна причина его недуга в его лице и глазах.“ Но друг ответил: „Он из тех, кто совершенно не смущен любовью“.

И было в другой раз, что мой друг посетил его один и после сказал мне: „Ты был прав. Этот человек на краю могилы и приготовился стать третьим между прахом и камнями. И поэтому он открыл мне причину своей болезни, и она — в тебе“. — „Зачем ты говоришь мне об этом?“ — „Разве ты не стал задумчив и беспокоен с тех пор, как увидел его? И разве мы не знаем, что если ты увеличишь свое расположение к нему и станешь чаще посещать его, то не будет для тебя в этом беды?“

И я поступил по его совету. И была в этом немалая радость для меня, потому что я оправдался перед собой советом друга. Ведь я не хотел снова идти той же стезей, и утратить покой, и обрести заботу, и приблизить невзгоды. Но вид этого человека победил мой разум, и обезумело из-за него мое сердце.

А он не знал, что мой друг рассказал мне обо всем. И однажды я стал просить его, чтобы он разделил со мной свою печаль и тем ее уменьшил.

И со вздохом он сказал: „Хорошо, я расскажу тебе! Я стоял со своим отрядом у ворот Ассаниды, когда вступал в нее повелитель, и войска приходили туда со всех сторон толпами. И увидел я среди них юношу — не думал я, что красота имеет столь живой образ, пока не увидел его! И я спросил про него, и мне ответили: это такой-то, сын такого-то, из жителей такой-то местности в краю отдаленном от Аз-Захры, до которого не достанешь, — и потерял я надежду увидеть его после этого. И клянусь, любовь к нему не расстанется со мной, пока не приведет меня в могилу“. — „И не видел ты его с тех пор?“ — спросил я. И он ответил: „Увидел — и оттого возобновилась моя болезнь, и усилились беды, и я обречен на смерть, видя его каждый день“. — „Отчего же ты не откроешь ему своей любви? Может быть, в его руках средство исцелить тебя?“ — „Нет. О нем говорят, что он не оставлял примерного пути, не делал ничего запретного, не приближался к порицаемому и не совершал запрещенного дела, которое уменьшило бы его честь и мужество, — словом, человек из людей, себя сохраняющих“.

И от этих слов я обрадовался, что не распространились слухи обо мне, и не разнеслись сплетни, и что далеки от меня подозрения, несмотря на все дела, которым я предавался по молодости. Потому что не оправдаюсь в таких делах любовью, а если бы и пытался, то спросят: кто? — и позову, и никто не откликнется. Поистине, когда видишь, как враждуют после любви, и отворачиваются после близости, и ненавидят после влюбленности, как не понять, что любовь ведет к гибели скорой и явной. Если же кто наказан Судьбой, как я, то еще при рождении стоит оплакать его.

Но в ту пору страсть была сильна во мне, и я сказал: „Не любит Судьба, когда за нее решают и отвечают сами себе, не задав вопроса. Только звезды не отклоняются от своего пути, и тот, кто не пытался, не может говорить: ничего не вышло. Может быть, он уступит тебе, и вы оба будете довольны“.

Он разгневался и оскорбился моими словами, и возразил: „Разве не знаешь, как сказал сказавший: кто любил, и был воздержан, и умер, тот мученик. И не ставят ли всем в пример двоих мужей, которые полюбили друг друга и сошлись на этом, а потом разошлись, не допустив ничего порицаемого и запрещенного?“ И сказал я: „Не знаю таких, хвала им, а сам я не из них“.

И больше он со мною не спорил, и я с ним. И ни в чем ему не возразил, потому что нет покорности большей, чем покорность того, кто уступает в этом своей душе.

…Нередко разглашение случается из-за разговоров и разносящихся сплетен, когда совпадают они с пренебрежением к этому любящего, который согласен, чтобы его тайна объявилась, — либо из самодовольства и тщеславия, либо потому, что он достиг желаемого. И такие поступки часты. Другое из великих бедствий любви — соглядатай, и поистине это горячка неотвязная. И худший из них — тот, кто прежде был испытан любовью, а затем освободился от нее и стал врагом тому, кто может его упрекнуть. Или тот, кто не добился желаемого, и зависть уничтожает в нем все благородные свойства.

И я знаю, кто назвал мое имя и потребовал наказания и кто повторил свой донос перед судьями и в присутствии свидетелей. Но имени его не хочу называть в последние часы. Да не осквернится им пергамент, и калам, и чернила, и та, которой доверю мои записки.

И вышло так, что преступления мои сделались известными после сокрытия, что стал я предметом россказней, из-за которых наполнялись людьми собрания, и стало не скрыть того, что открылось всем. Я сам подтвердил все и не стал отрицать, только не назвал тех, кто был со мной. И если кто захочет узнать, в каких обстоятельствах я устоял и сохранил твердость, пусть осведомится у палачей. Ибо велико было в повелителе желание искоренить мерзость, и рвение судей, и сила их побуждения. И наказанию подлежат совершающий такое действие наравне с терпящим. Но в огонь пойду я один.

Единственное, о чем человек достойный может просить Судьбу, это чтобы она сделала прекрасными следы его жизни и приятными рассказы о нем. Но мне этого не суждено. О заслугах моих не мне говорить — а теперь и никто не скажет о них. Даже тот, кто был моим другом, отвел глаза и не захотел махнуть мне вслед рукой, когда меня увозили из Аз-Захры.

И скоро во дворе моего дома разожгут костер, и огонь будет последним, кто обнимет меня. И пепел мой будет развеян по ветру над ущельем, где покоится ключ от моей дарны.

Но если найдется человек верный и в любви и в дружбе, дай, Судьба, этот ключ в его руку. Больше мне не о чем просить Тебя.»

Акамие выдержал положенную паузу. Потом поднялся и подошел к Айели, сел с ним рядом, обнял его. Послышались сдавленные рыдания. Акамие гладил его по голове, а сам смотрел на Дэнеша, и Дэнеш смотрел на него.

— Что же дальше было, что стало с ней… с дарной? — едва не задыхаясь, прошептал Эртхиа. Акамие словно очнулся. Он прикрыл глаза, ловя упущенный ритм, и в прежнем стиле закончил свое повествование.

— Мы поместили ее в комнате, где проводили большую часть времени, как почетную гостью, на лучших подушках, укрыв самым нарядным покрывалом, и с лихорадочным нетерпением ожидали прибытия каравана с моим имуществом, и когда он наконец прибыл, кинулись разбирать вещи и торопили помогавших нам евнухов с одной целью: скорее добраться до ларцов, в которых хранились струны и ключи. И едва нашли их, бросив все в беспорядке, поспешили в комнату, где хранили наше сокровище. Каково же было наше горе, когда мы обнаружили, что ни один из ключей не подходит к ее колкам.

И тогда я сказал: в этом — рука Судьбы и возможность отблагодарить брата моего Эртхиа за все подарки, которыми он радовал меня в тяжелые и горькие дни моей жизни. Если Судьба даст нам возможность когда-нибудь встретиться, я преподнесу ему эту дарну, и пусть он найдет мастера, — а если ничего не изменится в моих обстоятельствах, у него будет больше возможностей для этого, нежели у меня, — мастера, который выточит ключ к единственной и непревзойденной по своему совершенству дарне. И пусть мой брат будет тем, в чьих руках эта дарна вновь обретет свой голос.

— Но ты ведь не оставил ее в Кав-Араване? — запоздало испугался Эртхиа.

— Нет, — смущенно улыбнулся Акамие. — Она здесь, с нами.

И он дал знак Айели, чтобы тот вынул из сумы объемистый сверток.

Извлеченная из многих слоев мягкой ткани, явилась при свете костра дарна, чей корпус был продолговат и округл, подобно не до конца развернувшемуся лепестку розы. Как капли росы, заиграли блики по светлому лаку над тонкими разводами, подобными тем, какие составляют края лепестков, скрученных в тугой бутон. Стройный гриф был легок и прям, и без струн она казалась нагой.

Эртхиа вынул из-за пазухи ключ и не дыша примерил его к колку. Наклонился и поцеловал сухое звонкое тело дарны.

Все молчали — каждый о своем — слишком долго, и сон одолел, и усталость победила. Устроившись на тюках и сумах, накрывшись взятыми в Кав-Араване покрывалами, они уснули. Айели свернулся комочком, по настоянию Акамие приоткрыв покрывало над лицом. В темноте его никто не разглядел бы. И не стал бы даже смотреть в его сторону. Айели и сам это понимал, но так уж он был воспитан. Акамие мог бы приказать, но только ласково уговаривал, и Айели согласился. Теперь он спал, отвернувшись от костра в глубину пещеры, и его дыхания не было слышно. Рядом лежал, небрежно набросив покрывало, Акамие. Эртхиа, запрокинув голову, легонько похрапывал. Правая рука его покоилась на рукояти меча, а левая прижимала к груди немую дарну.

Не дело это, решил Дэнеш. Если все же нагрянут те, другие, Эртхиа вскочит, выхватывая меч из ножен, а дарна? Ее просто затопчут. Он аккуратно вынул гриф из обмякших пальцев и вытянул дарну из-под локтя спящего. Эртхиа нахмурил брови и причмокнул во сне. Мягко, неслышно ступая, Дэнеш собрал куски ткани и снова тщательно завернул в них дарну. Наклонившись, чтобы уложить ее в суму, он почувствовал спиной взгляд. Не оставляя своего занятия, Дэнеш переменил ритм дыхания и освободил тело. Потом беспечно выпрямился и обернулся, готовый мгновенно сорваться с места, закрыть собой тех, кто уснул, доверившись ему, и, если удастся…

Никого не надо было убивать.

Это только Акамие, откинув с головы покрывало, пристально смотрел на Дэнеша. Дэнеш шагнул, присел возле него на корточки. Акамие сделал знак: отойдем. Дэнеш помог ему подняться и повел к выходу из пещеры.

Там было холодней. Дэнеш раскрыл края плаща и запахнул их на Акамие. Руки лазутчика сомкнулись на его спине. Акамие уперся лбом в плечо Дэнеша и молчал.

— Я сказал глупо, — признал Дэнеш.

— Забудь уже.

— Нет, я не должен был.

— Правда. Но это не имеет значения. Ты не хотел меня унизить. Ты просто ревновал.

— Как ты это понял? — удивился Дэнеш. — Я и то понял не сразу.

— Я хорошо знаю ревность. Лучше, чем любовь.

— Я буду беречь тебя.

— Ты знаешь, о чем говоришь?

— Я сумею. От того, что снаружи, и от того, что внутри, я буду беречь тебя. Ты больше не увидишь ее лица.

Акамие поднял голову и посмотрел в глаза Дэнешу. И кивнул.

Дэнеш освободил руку и вынул из-за пазухи перстень с красным камнем.

— Ты заберешь его?

— Не хотел бы. Но память не сбросишь со скалы.

— Я возьму его.

Акамие не возразил. Спросил о другом:

— Ты опять идешь против царской воли. Теперь — против воли Лакхаараа. Ты не мог сделать это из-за меня. Только из-за меня.

— Теперь у меня есть оправдание. Эртхаана обманывает царя, и я раскрою этот обман. Когда я выезжал из Варин-Гидах, у меня оправдания не было. Думай что хочешь.

И Дэнеш отвернул лицо.

Глава 29

Когда они вошли в царский покой, то увидели двоих. Повелитель Лакхаараа и советник его Эртхаана сидели на подушках с чашами в руках. Столик между ними был уставлен яствами, на ковре теснились подушки.

Увидев Эртхиа, Лакхаараа вскочил на ноги и кинулся к нему так стремительно, что полы его одежды разлетелись и взвились по бокам. Эртхиа, сияя улыбкой, поспешил ему навстречу, и они обнялись.

— Все-таки ты жив, малыш! — воскликнул Лакхаараа, оглушительно хлопая его по спине. — Вот радостный день, эту радость ничто не затмит. А это что? — Лакхаараа кивнул в сторону двух закутанных в плотные покрывала фигур, робко остановившихся у порога. — Еще царевны?

Эртхиа замялся, приготовленные фразы не шли на язык. Лакхаараа воспользовался его замешательством, чтобы, не снимая руки с его плеча, подвести к столу.

— Присядь, выпей с нами, пока — как брат. У нас еще будет время поговорить, как государь с государем. Эх, Шаутара-охотник вернется только завтра! Тогда и попируем.

Эртхаана поднялся навстречу брату. Лица его никто не видел, пока он не выпустил Эртхиа из церемонных объятий.

Подали еще чашу, Лакхаараа сам налил в нее вина из высокого кувшина. Они выпили.

— Брат, — решился Эртхиа, — отошли музыкантов и слуг. Дело, которое у меня к тебе, не терпит ни посторонних ушей, ни промедления.

Лакхаараа коротко взглянул на него, кивнул. Едва он поднял руку, смолкла музыка, слуги, кланяясь, попятились к выходу, огибая стоявших у порога — тех, что под покрывалом.

— Эй! — окликнул Лакхаараа, — этих двоих проводите в крайний покой, принесите им еды и вина, и пусть главный евнух пришлет рабов позаботиться о них. Ты не возражаешь?

Эртхиа покачал головой.

— Пусть останутся здесь. Это и есть дело, которое привело меня в Хайр.

Тогда один из тех, что под покрывалом, выступил вперед и медленно приблизился к сидящим. Пока он шел, по лицу Эртхааны тенью прошло понимание. Но он откинул голову и улыбнулся, почти не скрывая торжества.

Когда плотная ткань с шорохом опала, откинутая решительной рукой, Лакхаараа снова поднялся на ноги. На мгновение он смутился, но тут же его брови тесно сошлись, гневным пламенем плеснул его взгляд и голос пророкотал:

— Как ты посмел ослушаться?!

— Спроси брата Эртхаану, — невозмутимо ответил Акамие. Лакхаараа вздрогнул и обернулся.

Эртхаана спокойно встретил его взгляд, встал, улыбаясь, и сказал:

— Тебе поздно, брат Лакхаараа, задавать вопросы, ибо услышать ответы ты уже не успеешь.

Лакхаараа озадаченно поднял брови, посмотрел на чашу, которую все еще держал в руке, снова поднял глаза на Эртхаану. Он ничего не сказал, но кровь отхлынула от его лица. Он медленно поставил чашу на стол.

Эртхиа вскочил на ноги и схватился за рукоять меча, но Эртхаана только рассмеялся:

— Что ты этим поправишь? Нашему брату остались считанные минуты, а Шаутара-охотник наслаждается своей последней охотой, тебе же хватит аттанского трона, когда я освобожу его от Аттанца. Ты будешь править в Аттане, но будешь править так, как я скажу. Ибо день и ночь в твоей тени будет скрываться ашананшеди. Неверное слово станет твоим последним словом. Так будет от этой минуты. Оглянись.

Эртхиа оглянулся, как завороженный. Заего спиной стоял, подняв слегка изогнутый клинок, ашананшеди с равнодушными глазами. Оцепенение, подобное тому, какое испытывает увидевший на своем теле скорпиона, сковало Эртхиа.

Эртхаана подошел к Акамие.

— Вот, ты сам приехал ко мне! — обернувшись к Эртхиа, он пояснил: — Этот раб, доставшийся мне по наследству, слишком возомнил о себе. Он плохо обучен. Я позабочусь о его воспитании. Он станет очень послушным рабом.

— Я — свободный, — сказал Акамие. — Ты дождешься скорее моей смерти, чем покорности.

— Да? — ласково улыбнулся Эртхаана. — А разве я стану спорить с моим рабом? Я просто возьму тебя силой — столько раз, сколько захочу. И твоя ненависть будет мне вином опьяняющим. А воспитанием можно заняться после.

Эртхаана обернулся и махнул рукой.

— Эй, Маэшти, уведи его!

Послышался шорох раздвигаемых ковров, и от стены отделился еще один в одежде ашананшеди. Но раньше, чем кто-нибудь успел разглядеть и понять, что его тело безжизненно валится, как от толчка, — тот, что стоял за спиной Эртхиа, выронил меч и схватился за лицо. Из пробитой глазницы торжествующе сверкнул тонкий черенок метательного ножа. Оба тела упали почти одновременно. Эртхиа рванул меч из ножен и шагнул к Эртхаане.

— Стой! — хрипло окликнул его Лакхаараа. — Это дело царя.

Он властно протянул руку. Эртхиа отдал ему меч. Лакхаараа взвесил его в руке, одобрительно кивнул.

— Это только ускорит твою смерть… — презрительно процедил Эртхаана.

— Ты царь, а не палач! — воскликнул Акамие. — Оставь свою честь незапятнанной… кровью брата.

Лакхаараа ничего не ответил.

— Давай, двигайся, Лакхаараа! — одобрил Эртхаана. — Чем быстрей бежит по жилам твоя кровь, тем быстрей она разносит яд. Мы с тобой умрем, а этот младший будет владеть им!

Эртхиа с криком кинулся на него, но не успел. Зеркально сверкнув, клинок описал широкую дугу. Акамие зажмурился и быстро отвернулся, зажав ладонью рот. Он слышал только глухой звук падения. Эртхиа, тяжело дыша, подошел и обнял его. И держал, пока Акамие не сумел справиться с крупной дрожью, сотрясавшей все тело.

— Вот и все, — удивленно сказал Лакхаараа. — Почему никто из нас не сделал этого раньше?

Лицо его осунулось, и было желто, как от кумина, и покрыто каплями пота. Одна за одной они скатывались по лицу, срывались с подбородка, а на их месте выступали новые.

— Может быть, тебе лучше лечь? — растерянно спросил Эртхиа. Лакхаараа не отвечал, он озирался, ища, обо что вытереть клинок. Шорох покрывал отвлек его.

От порога медленно приближался тот, о ком все забыли. Плотная ткань тянулась за ним по ковру, а впереди он лишь едва приподнял ее, так что даже кончика туфли было не разглядеть, пока он плавным шагом подходил к столику. Он наклонился, тонкая смуглая рука высунулась из складок, взяла чашу, не допитую Лакхаараа, и скрылась с ней. Потом вынырнула и аккуратно поставила пустую чашу на стол.

— Это ты, Айели? — спросил Лакхаараа.

— Я, господин.

Лакхаараа сдернул со стола скатерть и тщательно вытер клинок, прежде чем вернуть меч Эртхиа.

— Может быть, вы успеете спасти Шаутару. Я не надеюсь на это.

Он пошатнулся и оперся на плечо вставшего рядом Айели.

— Ты, мальчик… Позаботьтесь о том, чтобы никто не занял его места в моей гробнице. Теперь — оставьте нас.

По очереди Эртхиа и Акамие опустились на колени перед братом и поцеловали ему руку. Акамие первым, давясь слезами, кинулся прочь. Эртхиа вышел следом.

— И ты, Дэнеш, тоже… — прошептал Лакхаараа. — Твоя служба мне окончена.

Дэнеш выступил из тени и скользнул к двери. У порога он оглянулся, поклонился низко, так низко, как не кланялся никогда, и растаял в дверном проеме.


Шаутару они встретили на полдороге к Аз-Захре.

Акамие несколько раз оглянулся на мрачное лицо Дэнеша, пока молчаливая свита — конюхи, стремянные, псари, ловчие, загонщики, повара и музыканты — двигалась навстречу отряду дворцовой стражи и дюжине лучников, которую собрал предприимчивый Эртхиа. Их кони ступали медленно, и впереди — теперь и Акамие, и Эртхиа разглядели это — четверо пеших несли покрытые полосатой тканью носилки, а следом вели гнедого коня, которого Акамие сразу узнал: Шаутара ехал на нем, когда они вдвоем отправились на ту злосчастную охоту. Рядом с конем шел тот, что под покрывалом, или та, ведь под покрывалом не различишь.

— Мы должны были сообщить ему, что он теперь — царь и повелитель Хайра! — ужаснулся Акамие.

— А теперь нам остается проводить его до Аз-Захры… — уже и Эртхиа не скрывал слез. — В один день мы похороним троих братьев. Для этого я вернулся в Хайр?

Акамие подумал о тех, что уйдут с ними. Один из них последовал за своим господином добровольно, Акамие не знал, будет ли так в доме Шаутары, и сомневался, что найдется тот, кто по своей воле пойдет за Эртхааной. Но, так или иначе, их судьба уже совершилась.

Дэнеш, едва носилки приблизились, шепнул пару слов Эртхиа. Тот кивнул, и ашананшеди спрыгнул на землю. Подойдя к носилкам, он приоткинул ткань и тут же опустил ее.

— Проклятие Ашанана! Есть еще третий, — сообщил он царевичам. — Если мои господа позволят, я немедленно отправлюсь по его следу.

— Но как же мы без тебя? — спросил Эртхиа.

— Все ашананшеди Хайра в твоем распоряжении.

— Но где я их найду?

— Тебе не надо искать. Сядь на трон и позови.

— Кого мне звать? — потерял терпение Эртхиа. — Ты говоришь загадками. Может быть, Лакхаараа должен был открыть эту тайну своему наследнику, но он этого не сделал — и что теперь?

— Да, — сказал Дэнеш. — Он должен был сказать. Тогда скажу я. Когда сядешь на трон, позови Ашанана.

— Это имя того, кто придет? Он точно будет там?

— Нет, но это неважно, — терпеливо объяснил Дэнеш. — Позови его, и с этой минуты все лазутчики Хайра станут служить тебе. Таков обряд. Отпусти меня теперь — я теряю слишком много времени, а мы ведь не знаем в точности, сколько их еще осталось…

— Иди.

Глава 30

Прошли дни и ночи, усердно наполненные воплями и рыданиями, сетованиями и причитаниями на ночной половине и молчаливой скорбью по эту сторону плотных завес. Вельможи и советники, проводив повелителя и его братьев до их усыпальниц, разошлись по домам в разорванных одеждах, с запорошенными пылью и пеплом лицами.

На рассвете, в самом нарядном платье, с дарами и подношениями, они собрались перед воротами царского дворца, чтобы приветствовать нового царя Хайра. Но привратник не открыл ворот в урочный час. И царедворцы, сопровождаемые огромным количеством невольников, державших перед собой и над головами подносы с дарами, толпились у ворот, ожидая царской воли.

Больше всех волновался мудрейший и почтеннейший Ахми ан-Эриди. Он был первым советником и при царе Эртхабадре ан-Кири, и при сыне его Лакхаараа ан-Эртхабадре. Теперь не допустить бы ошибки, сделать бы все наилучшим образом, угодить новому царю, юному Эртхиа, дабы сохранить и упрочить свое положение. Живо вспомнилось мудрейшему Ахми то недоразумение в парадном зале аттанского дворца, когда так некстати он разошелся во мнениях с младшим из царевичей по поводу допустимости присутствия на пиру победителей того, что под покрывалом. Кто мог тогда предположить, что этих двоих свяжет дружба, ставшая предметом толков и недоумений во всем Хайре, но в то же время и приводимая в пример как образец верности и братской любви… И еще менее можно было ожидать, что младший, дальше всех стоявший от трона, займет его теперь. Не припомнит ли новый повелитель старому царедворцу ту нелепую ошибку, ту непростительную оплошность? Цари Хайра непостижимы в гневе и милости своей!

А вместе с почтеннейшим ан-Эриди волновались и остальные, будь то союзники и последователи его, разделявшие с ним ответственность и блага, выпадающие на долю человека, близкого к трону и к сидящему на троне; будь то и противники почтенного вельможи, ожидающие подходящего случая, чтобы обойти и оттеснить его от трона, ответственности и благ. И все сходились в одном: желательно и необходимо тщательно наблюдать за Ахми ан-Эриди, дабы не упустить счастливой минуты, повторить его действия, если они окажутся угодными повелителю, и, если вельможа будет обласкан — разделить его участь; или же вовремя принять меры, чтобы отмежеваться от него.

В тронном зале давно уже все было готово к приему. Только трон стоял незанятый. Старый верный Шала, держа на вытянутых руках темно-красное царское одеяние, ожидал, когда сможет накинуть его на плечи своему повелителю.

Эртхиа, осунувшийся, злой, как собака, сидел на подоконнике скрестив руки на груди и раскачивал ногой. Акамие, с покрасневшими глазами, удрученный и растерянный, сидел рядом с ним. Они препирались уже не первый час.

— Отдай… — после недолгой передышки возобновил свою речь Эртхиа, — отдай, сказал он, понимаешь? Отдай — значит, отдай, а не оставь себе. Отдай этот свиток царю Хайра. Вот свиток, — тут Эртхиа махнул рукой в сторону трона, на котором рядом с короной Хайра и царским перстнем лежал свиток в резном футляре. — Вот свиток, а вот — ты, и больше мне его отдать некому.

— Но ты ведь уже и с Дэнешем говорил так, что было ясно: ты собираешься занять трон, — устало возразил Акамие.

— Да нет. Во-первых, я не хотел выяснять все это на ходу, в толпе слуг. Во-вторых, мне просто было все равно, ты же понимаешь, я любил Лакхаараа, я любил Шаутару и… В-третьих, я забыл про свиток, и не все сразу сообразил. А теперь мне ясно: я должен отдать свиток тебе. Я не буду царем в Хайре, потому что я буду царем в Аттане. Старик предсказал это совершенно определенно. Тебе ли я должен объяснять?

— Но Эртхиа, этого быть не может. Разве ты не понимаешь? Я, с ночной половины — царем Хайра!

— Ты такой же сын нашего отца, как я. Я всегда это говорил.

— Кто подчинится мне?

— Все. Ты разве не видишь: так хочет Судьба. Кто в Хайре пойдет против нее? Садись на трон и давай откроем ворота: уже пора. Все равно, кроме тебя, некому. Я уже принадлежу Аттану, и это всем очевидно. Других сыновей у нашего отца нет. Сыновья Лакхаараа могут наследовать трон только после тебя, и они еще малы. Ну же, Акамие!

— Царь с таким именем? — совершенно расстроился Акамие.

— Хвала Судьбе! Она и это предусмотрела. Да будет усладой Хайру твое правление!

С этими словами Эртхиа спрыгнул с подоконника и за руку стянул брата. Они подошли к трону, Эртхиа махнул рукой Шале. На плечи Акамие опустилась тяжелая темно-красная парча, поверх нее легло оплечье. Эртхиа снял с головы брата белый платок и прямо на растрепавшиеся волосы возложил сверкающую красными камнями тяжелую корону Хайра.

— Хочешь ты этого или не хочешь, но такова твоя судьба. Разве не высшая доблесть — всегда подчиняться ей? Не ты ли учил меня этому?

Перстень пришлось надеть на большой палец, и он свободно крутился. Акамие нервно усмехнулся. Камень в перстне был такой же — темно-красный, с яростным пламенем внутри.

— Давай, — встрепенулся Акамие, — давай посмотрим, что в свитке? Не должен ли я, прежде чем говорить со своими подданными, прочесть послание от… — у Акамие перехватило дыхание, он так и не решился произнести Ее имя.

— Думаешь? — Эртхиа был в нерешительности. Времени прошло много, но послание от Судьбы… Разве не из долины Аиберджит он принес его, разве не старик в пыльном сером плаще передал его царю?

— Загляни в него, только быстро. То есть брат мой и повелитель! — и Эртхиа поклонился.

Акамие посмотрел на него испуганно.

— Не надо. Да и не повелитель я тебе. Ты ведь принадлежишь Аттану.

— Пока я здесь, я служу тебе, дабы подать в этом пример всем твоим подданным, — Эртхиа взял свиток, вынул из футляра и с поклоном подал Акамие.

Акамие ловко развернул его и охнул.

— Что это, Эртхиа? Здесь ничего нет, кроме странных знаков. Это… это знаки из таблиц!

Так оно и было. Знаки были крупно выписаны красной краской и напротив каждого было приписано название буквы из хайрского алфавита. Акамие покачал головой.

— Это ключ. С помощью этого мы сможем прочитать таблицы. Но не сейчас.

— Вот видишь! — возликовал Эртхиа. — Таблицы — твои, значит, и свиток — тебе. Все сошлось.

— Если ты уверен, что мы все делаем правильно… Нет, с этой минуты мне придется решать самому.

Акамие постоял, опустив голову и прикусив губы. Вздохнул глубоко и распрямился.

— Да будет Судьба довольна нами. Прикажи открывать ворота. Я приму моих подданных.


Мудрейший и почтеннейший Ахми ан-Эриди опустился на колени раньше всех, не пройдя и половины расстояния от двери до ступеней трона, потому что у него подкосились ноги. Его примеру последовали и остальные.


— Какой голос! — ахнул Эртхиа, перебрав лады. Дарна отзывалась всей глубиной, рождая звуки то легкие, как плывущие в воздухе паутинки, то полновесные, как добрый удар меча, то тающие, как юный месяц в предрассветный час, то долгие, как эхо в горах.

— Какой голос! Мне не приходилось слышать ничего подобного.

— Это правда, Эртхиа, — согласился Акамие, оторвавшись от пергамента. Свиток из долины Аиберджит и аттанские таблицы были разложены перед ним на наклонном столике между ярко горевших светильников, и он старательно писал, заглядывая то в таблицы, то в свиток. — Только Айели ее не услышит. Он плакал бы сейчас, и я рад бы плакать, но уже не могу.

— Я сожалею. Но эту дарну, и правда, должно быть слышно на обеих сторонах мира. Может быть, он не плачет сейчас, а улыбается. И не он один. Как ты думаешь?

— Что мы можем знать?

Акамие обмакнул калам в чернильницу.

— Получается? — спросил Эртхиа, коснувшись струн, и дарна повторила его вопрос.

— Подожди, сейчас я закончу.

Когда он вывел последние строчки и отложил калам, Эртхиа прикрыл струны ладонью, обнял дарну и прислонился щекой к ее грифу.

— Читай!

Вот что прочел Акамие в аттанских таблицах:

И пришел тогда царь в землю Сирин, а называли жители той земли страну свою супругой бога, и у них был только один бог, а земля та была его супругой. И захватив их города, захотел царь видеть их царя пленником своим, а жен его — служанками своими, и дочерей — наложницами. Но у них не было царя, а правил ими сам их бог, а говорил им через жреца, избранного им из юношей той земли и носившего женские браслеты и серьги, и всю одежду женскую носившего. А бог приходил к нему и говорил что следует, и земля та подчинялась ему, как женщина — супругу.

А царь хотел видеть, кто правит ими, и воины нашли и привели ему жреца по имени Сирин, а языка не знали, и, видя его одежды и украшения, подумали: вот их царица, правящая ими, отведем ее к царю. А этот жрец носил женское в знак послушания.

А царь велел разрушать их города и не входил в них на ночлег, а поставил лагерем войско в широкой долине и шатер свой поставил в середине лагеря. И в шатер привели жреца по имени Сирин, и царь увидел его красоту и пожелал его, и, увидев, что он — отрок, не оставил своих желаний, и овладел им, как своиминаложниками во дворце своем.

И когда был с ним на ложе, слышал гром великий и сотрясение, и шум, и рокот, и вопли, и ржание коней. Но казалось ему, что от великой силы плоти своей, от великой радости слышит это.

Когда же покинул шатер свой, увидел, что пуста долина вокруг шатра, и шатер его один стоит в долине. И войска его нет, всадников, и коней, и шатров их, и колесниц между шатрами.

Пуста лежит перед ним долина, только обломки шестов опорных от шатров, только ось от колесницы и сломанные копья торчат из грязи, а все смыло. Один его шатер уцелел в долине. И потоки огибали его.

И бежал царь от своего шатра и от жреца по имени Сирин. Бежал из долины, в горы бежал царь и семь недель бродил в горах, и звери его не трогали, и на всякую жажду его находились источники, и на всякий голод — плоды.

И пришел в место пустынное, где трава росла по колено царю, и горы окружали то место. И в том месте увидел шатер красный с навершием золотым. И узнал…

И семь недель бродил по горам, и пришел…

И после семи недель увидел шатер свой, и Сирин, облаченный в радугу, стоял перед шатром и смотрел на царя.

И склонился царь Ашанан и сказал: какое воздаяние потребуешь за вину мою и за дело мое?

И сказал Сирин: не будет больше твоей страны, и будет моя, а твой народ будет служить мне, но никогда не войдет в долину мою, и имени моего не узнает, а будет служить царю, которого я дам моей земле, и назову мою страну — Хайр.

И слова его были понятны царю.

И по слову его стало.

Имя страны — Хайр.

И служит народ Ашанана царю хайардов.

И цари хайардов — дети детей Сирина.

Имя же долины — Аиберджит.

И ее нет.


— Так оно и было.

Акамие вздрогнул, Эртхиа вскочил на ноги.

Перед ними, удобно расположившись на пыльном коврике, сидел сам старик.

— Так оно все и случилось.

Акамие поднялся и низко поклонился старику.

— Я знаю, кто ты.

— А я знаю, кто ты, и выходит, что я знаю больше тебя. Но мы еще поговорим об этом. Подожди теперь немного, я попрощаюсь с твоим братом, потому что с ним мы видимся в последний раз.

— С Эртхиа что-то случится? Ты ведь обещал, что он будет жить долго?

— Это так, просто дальше он все сделает сам.

Старик поманил к себе Эртхиа и указал ему место на коврике рядом с собой.

— Ты уже не жалеешь, что тебе пришлось задержаться в Хайре?

— Я благодарю тебя! — пылко воскликнул Эртхиа. Покачав в руках дарну, он добавил: — И за это тоже.

— За это будешь благодарить не меня. Потом, значительно позже. Он тоже поблагодарит тебя, потому что голос дарны будет радовать его сердце. И, заметь, еще долго. Так что соизмеряй свои силы с длиной пути. Впрочем, ты справишься и без моих советов. Главным образом потому, что советов ты слышать не желаешь. Это правильно. Помни только одно: если дорога сворачивает в сторону и если это твоя дорога, не пытайся спрямить путь. Потом нельзя будет вернуться обратно и наверстать упущенное. Ты понимаешь меня?

— Да, — согласился Эртхиа, вспомнив их разговор в гроте и свое желание прямиком отправиться в Аттан. — Но как я узнаю, если ты мне не подскажешь?

— Смотри внимательно — и увидишь. Главное — помни об этом. Теперь ступай, собирайся. Тебе пора заняться своим царством.

Старик обернулся к Акамие.

— Разве ты не помнишь, что ты обещал Ханису?

Акамие пожал плечами.

— Ты сказал, что если встретишь Эртхиа, ты посоветуешь ему поторопиться.

— Это правда, Эртхиа! — вспомнил Акамие. — Там уже, наверное…

— Нет-нет! — остановил его старик. — Остальное он узнает в Аттане. Смотри же внимательно, Эртхиа, не пропусти поворота и не сбейся с пути. Прими еще один подарок на дорогу. Он укроет тебя и от жары и от холода, и от пыли и от дождя. Когда наденешь, не снимай. До конца пути не снимай. Его с тебя снимут.

Старик вынул из складок своей одежды серый сверток, встряхнул его и подал Эртхиа широкий плащ, такой же, какой был надет на нем самом, только новый.

— Он похож на плащ ашананшеди, — заметил Эртхиа.

— И они служат Судьбе, — улыбнулся старик.

— Но они не верят в Судьбу!

— Ну и что?

— Скажи мне, — попросил Акамие, — почему ашананшеди не верят ни в Судьбу, ни в долину Аиберджит? Даже клан Дэнеша, который живет на востоке, совсем рядом с долиной.

— Лазутчики верят только в то, что видели своими глазами. Им никогда не удавалось войти в долину.

— Лазутчикам?! — переспросил Эртхиа.

— Лазутчикам, — подтвердил старик.

— Почему же?

— Не судьба! — пожал плечами старик. — Ты ведь слышал написанное.

— А почему…

— Нет, — оборвал старик нетерпеливого, — ты не можешь знать все. Но можешь догадываться. Вот тебе и будет, о чем подумать по дороге. Тебе пора, торопись. Ты помнишь, что для каждого начала есть свое мгновение? Оно приближается — не пропусти его. Ступай.

Эртхиа кивнул, вздохнул, обнял брата.

— Как же он здесь один? — еще раз обратился к старику.

— Ты сам убеждал Акамие, что он справится. Считай, что твоими устами говорила Судьба. Отправляйся же! Ты поспешен в намерениях, но тебя бывает не сдвинуть с места.

Эртхиа смутился.

— Это правда, я люблю задавать вопросы и обо всем беспокоюсь. Прощай, Акамие. Спроси у этого доброго учителя, увидимся ли мы еще. Соседи видятся часто, только если они не правители соседних государств. Утешай меня в разлуке письмами, а я не премину отправить им навстречу свои. Да будет Судьба к тебе благосклонна и довольна тобой. За порой прощаний следует пора встреч. Судьба переменчива.

Акамие обнял и поцеловал его и пожелал счастливого пути. И пришла им пора расстаться.

— Ты предскажешь мне, что будет дальше? — спросил Акамие у старика, когда они остались одни.

— То же самое. Твоя жизнь.

— Это я знаю, — огорчился Акамие. — Это я знаю. Но как могло случиться, что я стал царем — а ты никогда не говорил мне, что это будет!

— И никогда не обещал, что скажу все…

— Да, это так, и я ведь не поверил бы тебе. Произошло невозможное!

— А разве я не называл тебя Отменяющим неизбежное, Возлюбленным случайностей, Делателем необходимого и Любимой игрушкой Судьбы? Что же тебя беспокоит теперь?

— Все, — признался Акамие. — Я не знаю, что мне делать.

— Делай то, что нужно.

— Как?

— Так, как нужно. Ты был советником у своего отца и у брата. Ты вник в дела правления. Тебя окружают люди, многие из которых преданы трону Хайра, ты умеешь читать в душах, что тебя беспокоит?

— Я должен жениться? Ведь трону нужны наследники. И что делать мне — мне, не царю, но человеку? Я люблю. И ты знаешь закон. Как мне быть?

— Все будет, как будет. Ты стремишься перелистнуть страницу, не дочитав ее до конца. Не пытайся ответить на вопросы, которые тебе еще не задали. Как только ты ответишь на последний вопрос, кончится жизнь. Надеюсь, я успокоил тебя? Где-то неподалеку некий человек ждет, когда ты позовешь его. Предсказываю, что ты вернешь свободу его народу, но не ему самому. Довольно с тебя и такого предсказания, сынок.

— Так ты считаешь, что мне можно его любить?

— Я этого не говорил. А ты и не спрашивал моего разрешения. Помни, что ты, а не я — Нарушитель неотменимого, Избегающий неизбежного и Играющий с Судьбой.

— Кто же тогда ты?

— А ты знаешь.

— Тогда скажи мне, есть ли на самом деле долина Аиберджит?

— Есть. Она там, на востоке. Она вокруг тебя, где бы ты ни был. Она вокруг каждого. Ты должен понимать такие вещи. Сегодня один из ашананшеди войдет в долину Аиберджит — ты введешь его. Я позволяю. Это на прощание, потому что и с тобой я больше не увижусь. Всему приходит конец, и я устал.

— Ты… ты умрешь?

— Я этого не говорил — да и не знаю. Что такое смерть? Путь на ту сторону мира? Я достаточно знаю эту сторону. Пора заглянуть за завесу. Там увидимся. Прощай.

— Прощай, Сирин.

Но его уже не было.


Глухой ночью Акамие один пришел в тронный зал.

Подняв в руке светильник, он огляделся. Было пусто и тихо, а огонек был слишком мал, чтобы осветить стены и углы. Трон с навесом над ним возвышался подобно распахнутой пасти. Акамие поднялся по ступеням и сел на него. Светильник он держал перед лицом.

Было тихо, так тихо, не верилось, что кто-то откликнется и придет на зов. Но Акамие позвал.

— Ашанан… Ашанан!

В неосвещенной громаде зала он смог возвысить голос только до громкого шепота и сам удивился, как неуверенно и жалко это прозвучало. Вдохнув полную грудь воздуха, он решительно позвал в третий раз:

— Ашанан!

— Я здесь, — ответил спокойный голос рядом. Дэнешу пришлось подойти совсем близко, чтобы Акамие, ослепленный светом, смог различить его в темноте.

— Ты? Я рад, что это ты, — сказал Акамие, вздохнув.

— Да, я вернулся, и тебе нечего опасаться. Тех уже нет.

— Ты не удивляешься, что я сижу на этом троне? — спросил Акамие.

— Ашананшеди ничему не удивляются. Ты — царь, я это вижу. Что изменит мое удивление? Я служу тебе, как все ашананшеди Хайра.

— Что я должен сделать, чтобы вы больше не служили?

— Ты ничего не можешь сделать. Таково проклятие Ашанана, хоть никто не знает, за что оно пало на мой народ.

— Я снимаю его, — сказал Акамие. — Я снимаю его властью царя Хайра и именем Сирина.

И ничего не случилось. Ни грома, ни гула, ни содрогания.

Только лицо ашананшеди просветлело, и он склонился перед Акамие.

Только зал наполнился шорохами и шелестом плащей, дыханием и голосами. Защелкали кресала, посыпались искры, вспыхнул один светильник, другой… много! Все светильники тронного зала зажглись, осветив высокие остроконечные арки окон, ковры на стенах, ступенчатый потолок, расписанный крылатыми львами, парящими выше и выше, под ним — высокий трон в сверкании золота, камней и парчовых завес, Акамие в темно-красном царском облачении, сидящего на троне, перед ним — Дэнеша в призрачном плаще и по всему залу — ашананшеди со светильниками в руках.

Они пришли сюда, чтобы услышать первый зов нового царя, — все, кто успел. Это было необходимо, чтобы как можно больше их было свидетелями первого зова, чтобы затем они подтвердили это своим братьям по всему Хайру и за его пределами.

Они услышали разрешение от уз древнего проклятия и по тому, как дрогнула в них кровь и затрепетала душа, поняли, что оно — истинное.

Именем Сирина.

Один за другим они подходили к трону — Акамие встал, — бросали короткий взгляд на царя, низко кланялись и, задув светильник, уходили прочь. Акамие не успевал проследить за каждым, как они уходили, но ему казалось, что они растворялись в тенях у высокой двери зала и возле окон. Они уходили, оставляя погашенные светильники у подножия трона, их оставалось все меньше, они пропадали во мраке все быстрее, и тени снова сгустились в зале и темнота заполнила его.

Остался только один ашананшеди перед троном и последний светильник в руках царя.

— А ты почему не уходишь? — спросил Акамие.

— Смотри, мой светильник в твоих руках.

— Возьми его.

— Ты не можешь отдать его мне, если я не хочу забрать.

— Я не хочу отдавать.

Они вдвоем смотрели на огонь, чтобы не поднимать глаз друг на друга. Каждый знал о другом столько, что стеснялся быть уличенным в этом знании и одновременно радовался, что другой знает о нем столько же. Они слишком понимали друг друга, чтобы смотреть в глаза. Так человеку не надо смотреть на солнце, чтобы знать, что оно есть. Они вступали в страну вечного полудня.

— Они ушли не совсем, — заговорил Дэнеш, чтобы нарушить молчание, в котором они слишком ясно слышали друг друга — а такое надо говорить изредка и недолго. — Они станут служить тебе по собственной воле. И я с ними. Пока ты жив, ашананшеди будут служить Хайру. Что будет потом, никому…

— Это нас не касается, — прервал его Акамие.

Спустя некоторое время он спросил:

— Ты нарушишь закон?

Дэнеш внимательно посмотрел на него. Несомненно, он понял, о каком законе говорил Акамие. Но ответил не сразу.

— Ашананшеди никогда ему не подчинялись. Но это было скрыто от глаз хайардов.

— Значит, закон нарушу только я, — спокойно заметил Акамие.

— Ты не боишься того, что может быть?

— Это нас тоже не касается. Разве ты можешь по-другому?

Дэнеш покачал головой.

Загрузка...