Лучшие страхи года

Е. Майкл Льюис ГРУЗ

Ноябрь 1978 г.

Мне снился груз. Тысячи ящиков из неоструганных сосновых досок, о которые можно занозить себе руки даже через рабочие рукавицы, были сложены штабелями в грузовом отсеке самолета. Штампы с непонятными цифрами и странными аббревиатурами сердито мерцали тускло-красным цветом. В этих ящиках должны были лежать покрышки для джипов, но некоторые из них оказались огромными, как дом, а другие — маленькими, как свеча зажигания, и все они крепились к поддонам с помощью ремней — таких, как на смирительных рубашках. Я пытался проверить каждый из них, но их было слишком много. С глухим скрипом ящики начали сдвигаться, а потом весь груз обрушился на меня. Я не мог дотянуться до переговорного устройства, чтобы связаться с пилотом. Самолет качало, и груз вдавливался в меня тысячами острых граней. Он выжимал из меня жизнь, даже когда самолет резко пошел на снижение, даже когда он начал падать, и звонок интеркома орал словно резаный. Но кроме этого звука был и другой — он доносился из ящика рядом с моим ухом. В нем копошилось что-то гнилое и влажное, оно стремилось выбраться наружу, и я знал, что лучше мне его не видеть.

Этот звук сменился постукиванием планшета по металлической спинке кровати. Я открыл глаза. Надо мной с планшетом в руках стоял рядовой ВВС (недавно в Панаме, судя по намокшему от пота воротнику) и выглядел так, будто боялся, что я оторву ему голову.

— Техник-сержант[12] Дэвис, — сказал он, — вас срочно вызывают на стоянку.

Я сел и потянулся. Парень протянул мне планшет с прикрепленной к нему декларацией: вертолет HU-53 в разобранном виде, экипаж, технический и медицинский персонал следуют в… а это что-то новое.

— Аэропорт Тимехри?

— Это рядом с Джорджтауном, в Гайане. — Видя, что мне это название ни о чем не говорит, он продолжил: — Бывшая британская колония. Раньше там была авиабаза Аткинсон.

— А задание-то какое?

— То ли массовая эвакуация, то ли вывоз беженцев из местечка под названием Джонстаун.

Американцы в беде. Большую часть своей летной карьеры я только тем и занимался, что спасал американцев из горячих точек. Но все-таки это приятнее, чем перевозить покрышки от джипов. Я поблагодарил парня и поспешил переодеться в чистую форму.

Я ждал очередного Дня благодарения на авиабазе Ховард в Панаме — с фаршированной индейкой в столовой, футболом по армейскому радио и кучей свободного времени, чтобы попить-погулять. В последнем рейсе с Филиппин все прошло как по нотам, и пассажиров, и груз мы благополучно доставили. И вдруг такой облом.

Впрочем, неожиданности для бортоператора — дело привычное. С-141 «Старлифтер» был крупнейшим военно-транспортным самолетом, способным перебросить в любую точку земного шара семьдесят тысяч фунтов груза или двести солдат в полной боевой выкладке. Длиной он был с половину футбольного поля, а его стреловидные крылья нависали над бетонной площадкой перед ангаром, как крылья летучей мыши. Благодаря Т-образному хвостовому оперению, двухстворчатому люку и грузовой рампе «Старлифтер» превосходил любой из транспортных самолетов. Ну а я совмещал на нем обязанности грузчика и стюарда и отвечал за компактное и как можно более безопасное размещение грузов.

Я уже закончил с погрузкой, заполнил все ведомости и занимался тем, что распекал местных ребят из наземной команды за то, что они поцарапали мне обшивку, когда меня отыскал все тот же рядовой.

— Сержант Дэвис! Планы поменялись, — проорал он, пытаясь перекричать визг автопогрузчика. И протянул мне новую декларацию.

— Дополнительные пассажиры?

— Новые. А врачи здесь останутся. — Он добавил что-то неразборчивое о постоянно меняющихся приказах.

— Ну и кто эти люди?

И снова мне пришлось напрячься, чтобы расслышать ответ. А может, я и расслышал, но от испуга мне захотелось, чтобы он это повторил. Потому что я продолжал надеяться, что неправильно его понял.

— Служба погребения и регистрации могил, — прокричал он.

По крайней мере, так мне показалось.

Тимехри оказался самым что ни на есть обычным аэродромом страны третьего мира: достаточно большой, чтобы принять «Боинг-747», но весь в колдобинах и со сборными арочными ангарами из проржавевшей гофрированной стали. Летное поле, окруженное полосой джунглей, выглядело так, словно его час назад в этих джунглях вырубили. Повсюду взлетали и садились вертолеты, по перрону бегали военные. Тут-то я и понял, что дела плохи.

Асфальт снаружи был раскаленным — я боялся, как бы подошвы не расплавились, пока ставил колодки под колеса шасси. Потом пришли солдаты-американцы из наземной команды, чтобы выгрузить и собрать вертолет. Один из них, голый по пояс и с завязанной вокруг талии рубашкой, передал мне декларацию.

— Не расслабляйтесь, — сказал он. — Как только вертолет будет готов, мы сразу же вас загрузим. — И он кивнул куда-то в сторону.

Я посмотрел на залитую ярким светом рулежную дорожку. Гробы. Нескончаемые ряды одинаковых алюминиевых ящиков под безжалостным тропическим солнцем. Такие же я видел в Сайгоне шесть лет назад, когда только начал летать бортоператором. У меня что-то екнуло внутри — то ли потому что я не успел отдохнуть перед вылетом, то ли потому что не возил жмуриков вот уже несколько лет. Я судорожно сглотнул. А потом взглянул на место назначения. Дувр, штат Делавэр.

Когда ребята из наземной бригады погрузили все необходимое в бытовой отсек, я узнал, что обратно с нами полетят два новых пассажира.

Первый был совсем молодым парнем, судя по виду, вчерашним школьником, с жесткими черными волосами и в солдатской форме с чужого плеча, чистой, накрахмаленной и с нашивками рядового ВВС первого класса.

Я сказал ему:

— Добро пожаловать на борт, — и шагнул вперед, чтобы провести его через дверь в кабину, но он отшатнулся и чуть головой о притолоку не ударился. Наверное, упал бы, если б было куда падать. От него сильно пахло лекарством — мазью для растираний при простуде.

За ним шла армейская медсестра — воплощение профессионализма в каждом слове и жесте, и ей тоже моя помощь не понадобилась. Я поздоровался с ней как ни в чем не бывало. На самом деле я ее знал: когда-то в самом начале моей карьеры я летал с ней из Кларка на Филиппинах в Дананг и обратно. Лейтенант медицинской службы с серебристо-белыми волосами и стальным взглядом. Она тогда высказалась пару раз, что любой недоучка, выгнанный из школы за неуспеваемость, и то бы лучше справился с этой работой, чем я. На ее форме была нашивка с фамилией Пембри. Она приобняла паренька и повела его к креслам, а если меня и вспомнила, то не подала виду.

— Садитесь, где вам нравится, — сказал я. — Я техник-сержант Дэвис. До вылета осталось меньше получаса, так что располагайтесь удобнее.

Мальчишка застыл на месте.

— Об этом мне не говорили, — обратился он к медсестре.

Грузовой отсек «Старлифтера» изнутри смахивает на котельную: все трубы системы кондиционирования выставлены напоказ, а не спрятаны, как на авиалайнерах. Гробы стояли в два ряда вдоль всего отсека, так что посредине оставался проход. По четыре в высоту, всего сто шестьдесят штук. На месте их удерживали желтые сети для крепления груза. Люк в хвосте закрылся, солнечные лучи исчезли, и мы остались в неприятной полутьме.

— Так ты быстрее всего доберешься домой, — невозмутимо ответила медсестра. — Ты же хочешь домой, правда?

В голосе парня смешались страх и злость:

— Я не хочу их видеть. Я хочу сесть лицом по ходу.

Если бы мальчишка осмотрелся, он бы понял, что сидений, расположенных подобным образом, здесь попросту нет.

— Все хорошо, — сказала медсестра, потянув его за руку. — Они тоже возвращаются домой.

— Я не хочу их видеть, — повторил паренек, когда она втолкнула его в кресло рядом с иллюминатором.

Видя, что пристегиваться он не собирается, Пембри наклонилась и сама застегнула ремень. Парень вцепился в подлокотники с такой силой, словно это были поручни в кабине американских горок.

— Я не хочу о них думать.

— Понимаю. — Я прошел вперед и выключил свет.

Теперь длинные металлические контейнеры освещались лишь парой красных сигнальных лампочек. На обратном пути я захватил подушку.

Нашивка на слишком широкой куртке паренька гласила: «Эрнандес». Он поблагодарил меня за подушку, но подлокотников из рук не выпустил.

Пембри села рядом и пристегнулась. Я убрал их вещи и начал проверять последнюю ведомость.

Когда мы взлетели, я сварил кофе на электроплите в бытовом отсеке.

Пембри от кофе отказалась, а Эрнандес выпил немного. Руки у него дрожали.

— Боитесь летать? — спросил я. В военной авиации это не такая уж редкость. — У меня есть средство от укачивания…

— Я не боюсь летать, — процедил он сквозь зубы, глядя мимо меня на два ряда ящиков.

Теперь нужно было позаботиться об экипаже. Сейчас уже не так, как раньше: никто постоянно на одном и том же борту не летает. Любого можно заменить, и бывает так, что члены экипажа впервые встречаются на месте стоянки, садятся в «Старлифтер» и летят на другой конец света, и командование этой взаимозаменяемостью страшно гордится. Каждый знает свою работу от и до.

Я вошел в кабину и обнаружил всех членов экипажа на своих местах. Бортинженер сидел, склонившись над приборами, ближе всех к двери.

— Прекращаем набор высоты, крейсерский режим, — сказал он.

Я помнил его хитрое лицо и арканзасский говорок, но не мог точно сказать откуда. Похоже, за семь лет полетов на «Старлифтерах» я успел с каждым хотя бы раз пересечься. Я поставил перед ним чашку с черным кофе, и он сказал мне спасибо. На его форме была указана фамилия Хэдли.

Штурман сидел в кресле, которое обычно предназначалось для «ревизоров» — летчиков-инспекторов, наводящих ужас на экипажи всех военно-транспортных самолетов. Он попросил два пакетика сахара, а затем поднялся и стал смотреть в окно на проплывающую за бортом синеву.

— Крейсерский режим, понял, — ответил пилот.

Именно он был командиром экипажа, но они со вторым пилотом были такими прожженными «воздушными волками», что выглядели как две части одного целого. Оба взяли кофе со сливками.

— Мы пытаемся обойти зону турбулентности, но это будет непросто. Передайте пассажирам, что нас может поболтать.

— Передам, сэр. Еще что-нибудь?

— Спасибо, бортоператор Дэвис, это все.

— Да, сэр.

Наконец можно было отдохнуть. Но только я собрался прилечь, как увидел, что Пембри роется в бытовом отсеке.

— Вы что-то ищете?

— Можно взять еще один плед?

Я вытащил плед из шкафчика между плитой и туалетом и усмехнулся, показав зубы:

— Еще что-нибудь?

— Нет, — ответила она, выдернув воображаемую соринку из шерстяной ткани. — Мы уже летали вместе, вы помните?

— Что, серьезно?

Она вскинула брови:

— Наверное, мне надо попросить у вас прощения.

— Не нужно, мэм. — Я обошел ее и открыл холодильник. — Я могу подать вам обед позже, если вы…

Она положила руку мне на плечо точно так же, как клала Эрнандесу:

— Вы меня помните.

— Да, мэм.

— Я была слишком резка с вами.

Мне не нравилась ее прямота.

— Вы высказали то, что думали, мэм. И это пошло мне на пользу.

— И все же…

— Мэм, не надо. — Как только женщины не понимают, что от извинений все становится только хуже?

— Ну хорошо. — Жесткое выражение на мгновение сползло с ее лица, и я вдруг догадался, что ей просто хочется поговорить.

— Как себя чувствует ваш пациент?

— Спит. — Пембри пыталась сохранить невозмутимый вид, но я чувствовал, что она хочет что-то добавить.

— А что с ним?

— Он туда одним из первых прибыл, — сказала она, — и уезжает тоже первым.

— В Джонстаун? Что же там такое страшное произошло?

Я как будто вернулся во времена своих первых эвакорейсов. Ее лицо снова стало жестким и отстраненным.

— Мы вылетели из Дувра по приказу из Белого дома через пять часов после того, как им сообщили о происшествии. Он — медстатист, полгода стажа, нигде почти не бывал, ничего в жизни не видел. А тут вдруг оказался в южноамериканских джунглях среди тысячи трупов.

— Тысячи?!

— Их пока еще не сосчитали, но столько примерно и есть. — Она вытерла щеку тыльной стороной ладони. — И так много детей…

— Детей?

— Целые семьи. Все приняли яд. Говорят, какие-то сектанты. Кто-то мне сказал, что сначала родители убили своих детей, а потом покончили с собой. Не знаю, как можно заставить человека сделать это с собственным ребенком. — Пембри покачала головой. — Меня оставили в Тимехри для организации учета пострадавших. Эрнандес говорил, что вонь стояла невообразимая. Им пришлось обрабатывать тела инсектицидами и защищать их от огромных, изголодавшихся крыс. Он говорил, что ему приказали колоть трупы штыками, чтобы их не раздувало. Он потом сжег свою форму.

Самолет качнуло, и она переступила с ноги на ногу, стараясь удержать равновесие.

Когда я попытался представить себе все это, к горлу подкатил какой-то едкий комок. Я просто чудом сумел выслушать ее и не поморщиться.

— Пилот сказал, что мы можем попасть в турбулентность. Так что лучше сядьте и пристегнитесь.

Я отвел ее к креслу. Эрнандес спал с открытым ртом, развалившись на сиденье, и выглядел как после пьяной драки — короче говоря, хреново выглядел. А я вернулся к своей койке и уснул.

Любой бортоператор подтвердит: после стольких полетов шум двигателя ты просто перестаешь замечать.

Спать можно в любых условиях. Но все же мозг никогда полностью не отключается, и ты просыпаешься от любого необычного звука, как, например, в том рейсе из Якоты в Элмендорф, когда оборвались крепления у джипа и он наехал на ящик с армейским пайком. Весь отсек тогда был в копченой говядине. Можете себе представить, какими словами я крыл парней из наземной бригады. Так что пробуждение от чужого вопля не должно было оказаться для меня такой уж большой неожиданностью.

Я и опомниться не успел, как соскочил с койки и пулей вылетел из бытового отсека. Первое, что я увидел, это была Пембри. Она стояла перед Эрнандесом, пыталась удерживать его руки, которыми он беспорядочно молотил в воздухе, и что-то говорила, но из-за шума двигателя я не мог разобрать ее слов. Зато Эрнандеса было прекрасно слышно:

— Я слышал их! Слышал! Они там внутри! Эти дети! Все эти дети!

Я положил руку ему на плечо и сжал… крепко:

— Успокойтесь!

Эрнандес застыл. На его лице появилось пристыженное выражение. Он встретился со мной взглядом:

— Я слышал, как они поют.

— Кто?

— Лети! Все эти… — Он махнул рукой в сторону утопающих в полумраке гробов.

— Тебе приснилось, — возразила Пембри. Ее голос слегка дрожал. — Я все это время сидела рядом с тобой. Ты спал. Ты не мог ничего слышать.

— Все эти дети мертвы, — сказал Эрнандес. — Все до единого. Но они же не знают об этом. Откуда они могли знать, что им дали яд? Кто смог бы напоить ядом собственного ребенка?

Я отпустил его плечо, и он снова взглянул на меня:

— У вас есть дети?

— Нет, — ответил я.

— Моей дочери, — продолжил он, — полтора года. Моему сыну три месяца. С ними нужно обращаться очень осторожно, с большим терпением. Моя жена это умеет, понимаете? — Я впервые заметил испарину, выступившую у него на лбу. — Но у меня тоже хорошо получается, то есть я не всегда знаю, что нужно делать, но я никогда не смогу их обидеть. Я их укачиваю и пою колыбельные, и… и если кто-то попытается причинить им какое-то зло… — Он схватил меня за руку. — Кто сможет дать яд собственному ребенку?

— Вы ни в чем не виноваты, — сказал я.

— Они не знали, что это яд. И до сих пор не знают. — Эрнандес притянул меня к себе и прошептал мне в ухо: — Я слышал, как они поют.

И будь я проклят, если от его слов меня мороз по коже не продрал.

— Пойду проверю, — сказал я, снял со стены фонарик и двинулся по центральному проходу.

Проверить нужно было в любом случае. Я же бортоператор, и знаю: любой неожиданный шум означает проблему. Мне рассказывали байку о том, как весь экипаж слышал доносящееся из грузового отсека кошачье мяуканье. Бортоператор кошку так и не нашел, но решил, что она вылезет сама, когда начнется выгрузка. Как позже выяснилось, «мяукала» не кошка, а скоба крепления, и она лопнула именно в тот момент, когда колеса шасси коснулись взлетно-посадочной полосы. В итоге три тонны взрывных устройств сдвинулись с места, что здорово затруднило посадку. Странный звук означает проблему, и надо быть полным идиотом, чтобы оставить его без внимания.

Я осмотрел каждую пряжку и каждую сеть, останавливался и прислушивался, пытаясь обнаружить признаки смещения, изношенные ремни… все, что может показаться необычным. Я прошел в одну сторону, в другую, даже люк проверил. Ничего. Все, как и обычно, в полном порядке.

Я снова вернулся к своим пассажирам. Эрнандес всхлипывал, закрыв лицо ладонями. Пембри сидела рядом с ним и поглаживала его по спине, как меня когда-то поглаживала моя мама.

— Все чисто, Эрнандес. — Я повесил фонарик на стену.

— Спасибо, — ответила за него Пембри, а потом добавила, обращаясь ко мне: — Я дала ему валиум, теперь он должен успокоиться.

— Я все проверил. Так что можете отдыхать.

Я вернулся к своей койке и обнаружил, что на ней лежит Хэдли, бортинженер. Я улегся на соседнюю, но уснуть так и не смог. Ужасно хотелось забыть о том, почему в моем самолете оказались эти гробы.

Не зря мы называем это просто грузом. Будь то взрывчатка или донорская кровь, лимузины или слитки золота, мы грузим их и закрепляем, потому что в этом состоит наша работа, и важно для нас только то, как бы сделать ее побыстрей.

«Это всего лишь груз, — думал я. — Но семьи, убивающие собственных детей… Хорошо, что мы вывозим их из джунглей, везем домой, к родственникам… но все эти врачи, которые добрались туда первыми, те ребята с земли и даже мой экипаж — мы все опоздали и ничего уже не можем изменить. Когда-нибудь у меня тоже будут дети, и страшно представить, что кто-то может причинить им вред. Но ведь эти люди убили своих детей добровольно?»

Я не мог расслабиться. Нашел в койке какой-то старый выпуск «Нью-Йорк таймс». Там было написано, что мир на Ближнем Востоке будет достигнут в ближайшие десятилетия. И рядом была фотография, на которой президент Картер пожимал руку Анвару Садату. Я уже начал дремать, когда мне показалось, что Эрнандес вскрикнул снова.

Я с неохотой поднялся. Пембри стояла, зажимая рот ладонями. Я решил, что Эрнандес ударил ее по лицу, поэтому бросился к ней и заставил убрать руки, чтобы осмотреть следы ушиба.

Никаких следов не было. Оглянувшись, я увидел, что Эрнандес застыл в своем кресле, напряженно вглядываясь в темноту:

— Что произошло? Он вас ударил?

— Он… он снова это слышал, — пробормотала Пембри, опять поднеся руку к губам. — Вам… вам нужно проверить. Вы должны убедиться…

Самолет качнуло, я подхватил ее под локоть, чтобы поддержать, и ее швырнуло прямо на меня. Наши взгляды встретились. И она сразу же отвернулась.

— Что случилось? — снова спросил я.

— Я тоже это слышала, — призналась Пембри.

Я посмотрел в темный проход:

— И сейчас слышите?

— Да.

— Именно то, о чем он говорил? Детское пение?

Я понял, что еле сдерживаюсь, чтобы не встряхнуть ее как следует. Они что, оба с ума посходили?

— Как будто дети играют, — сказала Пембри. — Шум… как на детской площадке, понимаете? Как шум игры.

Я попытался представить, какой предмет или набор предметов в «Старлифтере», летящем на высоте тридцать девять тысяч футов, может издавать звуки, похожие на шум на детской площадке.

Эрнандес шевельнулся, и мы оба уставились на него. Он смущенно улыбнулся и сказал:

— Я же говорил.

— Пойду проверю, — ответил я.

— Пускай играют, — возразил Эрнандес. — Им просто хочется поиграть. Разве вы не хотели того же самого, когда были детьми?

На меня нахлынуло воспоминание о бесконечном лете, велосипеде, содранных коленках, возвращении домой после заката и маминых словах: «Смотри, как ты изгваздался!» Интересно, тела хоть обмыли, прежде чем укладывать их в гробы?

— Я посмотрю, что это может быть, — сказал я. И снова взял фонарик. — А вы сидите на местах.

Темнота хороша тем, что в ней слух обостряется. Болтанка уже закончилась, и я использовал фонарик только для того, чтобы светить себе под ноги и не зацепиться за сетку. Я пытался услышать хоть что-нибудь необычное. Не какой-то один звук, а комбинацию звуков — обычно такие шумы не стихают, а звучат постоянно. Утечка топлива? Безбилетник? Мысль о змее или какой-нибудь другой твари из джунглей, которая могла забраться в любой из этих металлических ящиков, испугала меня и напомнила недавний сон.

Возле грузового люка я выключил фонарик и прислушался. Сжатый воздух. Четыре турбовентиляторных двигателя компании «Пратт и Уитни». Потрескивание обшивки. Хлопки крепежных ремней.

И тут я услышал его. Внезапный шум, сначала глухой и доносящийся словно издалека, как из глубокой пещеры, а потом неожиданно набравший силу.

Детский смех. Как в начальной школе на перемене.

Я открыл глаза и включил фонарь, осветив серебристые ящики. Мне казалось, что они надвигаются на меня и словно ждут чего-то.

«Дети, — мелькнула мысль. — Это всего лишь дети».

Я бросился бежать и ворвался в бытовой отсек, проскочив мимо Эрнандеса и Пембри. Не знаю, что они увидели на моем лице, но если то же самое, что увидел я в маленьком зеркале над раковиной в туалете, то должны были прийти в ужас.

Я перевел взгляд с зеркала на интерком. О любых проблемах с грузом нужно докладывать немедленно — так требовала инструкция, — но что мне сказать командиру? Мне хотелось просто выбросить эти гробы и успокоиться. Если бы я соврал, что в грузовом отсеке начался пожар, мы бы спустились до высоты в десять тысяч футов, чтобы я мог открыть люк и сбросить груз на дно Мексиканского залива, и мне никто и слова бы не сказал.

Я выпрямился и попытался сосредоточиться. «Дети, — подумал я. — Не монстры, не чудовища какие-то, а просто шум игры. Ничего страшного. Ничего страшного». Я попытался не трястись так сильно и решил позвать кого-нибудь на помощь.

Хэдли спал на моей койке. На его груди лежала раскрытая книжка в бумажном переплете: две женщины на обложке сплелись в страстном объятии. Я тронул его за руку, и он сразу сел. В первое мгновение никто из нас не произнес ни слова. Он потер лицо ладонью и зевнул.

Потом он взглянул на меня, и я увидел, как на его лице отразился испуг. Он потянулся было за кислородной маской, но быстро опомнился и взял себя в руки:

— В чем дело, Дэвис?

Я пытался собраться с мыслями:

— Груз. Там… наверное, груз сместился. Мне нужна помощь, сэр.

Его испуг сменился раздражением.

— А командиру экипажа доложили?

— Нет, сэр, — ответил я. — Я… не хочу пока его беспокоить. Может, это ложная тревога.

Хэдли скорчил недовольную мину, и я уже решил, что сейчас услышу от него пару ласковых, но он молча пошел вслед за мной. Одного его присутствия рядом хватило, чтобы я вспомнил о своих сомнениях и о том, что я — профессионал. Моя походка стала более уверенной, и сердце перестало уходить в пятки.

Теперь Пембри и Эрнандес сидели рядом и делали вид, будто ничего особенного не случилось. Хэдли равнодушно скользнул по ним взглядом и вслед за мной вошел в проход между гробами.

— А почему свет выключен? — удивился он.

— Свет ничего не даст, — ответил я. — Вот тут. — Я вложил ему в руку фонарь и спросил: — Вы слышите?

— Что я должен услышать?

— Просто прислушайтесь.

И снова только шум двигателей и сжатого воздуха.

— Я не…

— Тссс! Слушайте!

Он разинул рот и простоял так с минуту, а только потом закрыл. Двигатели теперь звучали тише, и пришел звук — окутал нас, как водяной пар, как туман. Я даже не замечал, что мне холодно, пока не обнаружил, что руки дрожат.

— Что за чертовщина? — спросил Хэдли. — Похоже на…

— Не надо, — перебил я его. — Этого просто не может быть. — Я кивком указал на металлические ящики. — Вы же знаете, что в этих гробах?

Он не ответил. Казалось, что источник шума на мгновение приблизился, а потом снова отдалился. Хэдли попытался проследить за ним лучом фонарика.

— Вы можете сказать, откуда он исходит?

— Нет. Но я рад, что вы тоже слышите его, сэр.

Хэдли почесал в затылке с таким видом, словно проглотил что-то мерзкое и никак не может избавиться от послевкусия.

— Будь я проклят, — пробормотал он.

И тут, как раньше, шум утих, и остался только звук работающих двигателей.

— Я зажгу свет. — Я неуверенно двинулся к выключателю. — А командиру сообщать пока не буду.

Хэдли промолчал, соглашаясь. Когда я снова подошел к нему, он разглядывал ближайший гроб через ячейки сетки.

— Нужно открыть и проверить, — тусклым голосом сказал он.

Я не ответил. Мне приходилось проверять грузы в полете, но не в таких ситуациях — гробы с телами солдат я ни разу не открывал. А если Пембри говорила правду, то я не мог представить себе ничего более ужасного, чем заглянуть в любой из этих ящиков.

Мы оба вздрогнули, снова услышав шум. Представьте себе влажный теннисный мяч. А теперь представьте себе звук, с которым влажный теннисный мяч ударяется о покрытие корта — тупое «шмяк», похожее на удар птицы о фюзеляж. Звук раздался еще раз, и я понял, что его источник находится внутри грузового отсека, а не снаружи. Самолет затрясло, а затем звук опять повторился. Теперь я ясно слышал, что доносится он из гроба, стоящего у ног Хэдли.

«Ничего серьезного, — пытался показать Хэдли всем своим видом. — Просто воображение разыгралось. Что бы там ни шумело в гробу, самолет от этого не упадет. И призраков не бывает».

— Сэр?

— Нам нужно посмотреть, — повторил он.

У меня снова заныло в груди. «Посмотреть», — сказал он. Но мне не хотелось смотреть.

— Свяжитесь с кабиной и передайте командиру, чтобы он постарался не попадать в воздушные ямы, — приказал Хэдли.

Только теперь я понял, что он будет мне помогать. Ему не хотелось, но он все равно собирался это сделать.

— Что случилось? — спросила Пембри.

Она вскочила с места, когда я начал снимать грузовую сеть, а бортинженер — расстегивать ремни. Эрнандес спал, свесив голову вперед: наконец-то подействовало успокоительное.

— Нам нужно осмотреть груз, — спокойно сообщил я. — Во время полета он мог сдвинуться с места.

Она схватила меня за руку:

— В этом все и дело? В том, что груз сдвинулся?

В ее голосе звучало отчаяние. «Скажи мне, что я это выдумала! — кричали ее глаза. — Скажи, и я поверю и смогу уснуть».

— Мы так думаем, — кивнул я.

Она вдруг вся обмякла, и на ее лице появилась улыбка, слишком широкая, чтобы быть искренней.

— Слава богу! А я уже подумала, что схожу с ума.

Я похлопал ее по плечу:

— Пристегнитесь и попробуйте отдохнуть.

Она повиновалась.

Наконец-то я занялся делом. Я же бортоператор, и моя задача — положить конец этому безумию. Так что я принялся за работу. Отстегнул ремни, взобрался на соседний штабель гробов, снял самый верхний, перенес его на новое место, закрепил, снял следующий, перенес, закрепил, и так далее. В повторении есть своя прелесть.

А потом мы добрались до нижнего, из которого и доносился шум. Я выдвинул его так, чтобы можно было открыть, а Хэдли стоял рядом и смотрел. Он выглядел совершенно спокойным, но я чувствовал его опасение — возможно, в компании хвастающихся своими подвигами ветеранов ВВС он бы и смог его скрыть. Но не сейчас и не от меня.

Я бегло осмотрел пол в том месте, где стоял гроб, окинул взглядом соседние гробы, но не заметил трещин или других видимых повреждений.

Снова послышался тот же звук — влажное «шмяк». Изнутри. Мы оба вздрогнули. Вот теперь на лице бортинженера явно читался ужас. Я подавил дрожь.

— Нам нужно его открыть, — сказал я.

Хэдли не стал спорить, но, как и я, двигался очень медленно. Он сел на корточки и, положив руку на крышку гроба, отстегнул защелку со своей стороны. Я отстегнул свою скользкими от пота, дрожащими пальцами, а потом тоже взялся за крышку. На мгновение наши взгляды встретились, и только это помогло нам не растерять остатки решимости. Вместе мы открыли гроб.

Сначала появился запах: смесь гнилых фруктов, антисептика и формальдегида с добавлением пластика, навоза и серы. Вонь ударила в ноздри и растеклась по всему грузовому отсеку. В свете ламп я увидел два блестящих черных пластиковых мешка, влажных от конденсата и от того, что натекло изнутри. Я знал, что это трупы детей, но когда увидел их, мне стало физически больно. Один мешок лежал поверх другого, и было ясно, что внутри не одно тело. Я окинул взглядом мокрый пластик, отмечая то контур руки, то очертания головы. В нижней части просматривалось свернутое калачиком тельце. Оно было размером с грудного младенца.

Вдруг самолет затрясся, словно испуганный пони, и верхний мешок съехал в сторону. Под ним находилось тело девочки лет восьми-девяти, вывалившееся из второго мешка. Она лежала в углу, причудливо изогнувшись, словно какая-то безумная циркачка, ее круглый живот с ранами от штыка снова раздулся, а изломанные руки были в три раза толще обычного. Кожа в трупных пятнах полопалась почти везде, кроме лица, которое осталось чистым и невинным, как у ангелочка.

Именно ее лицо потрясло меня. Ее хорошенькое личико.

В глазах у меня потемнело, и я невольно ухватился за крышку гроба, но не посмел ее сдвинуть. К горлу подступила тошнота.

Жирная блестящая муха выползла из мешка, лениво поднялась в воздух и полетела в сторону Хэдли. Он стоял, сжавшись, словно в ожидании удара. Его глаза неотрывно следили за кружением мухи. А потом он неожиданно шагнул назад, вскинул руки и ударил ее (я услышал хлопок ладоней), и из его рта вырвался такой звук, как будто его тошнило.

Когда я поднялся на ноги, в висках у меня стучало, а колени подкашивались. Я ухватился за ближайший гроб, чувствуя подкатившую к горлу едкую горечь.

— Закрой его, — пробормотал Хэдли неразборчиво, как будто говорил с набитым ртом. — Закрой.

Руки меня не слушались. Собравшись с духом, я вытянул ногу и пинком захлопнул крышку гроба. Звук был громким, словно орудийный залп. В ушах у меня зашумело, как от резкого перепада давления.

Хэдли уперся руками в колени и низко опустил голову, глубоко дыша через рот.

— Господи, — прохрипел он.

Я заметил какое-то движение. У первого рядя гробов стояла Пембри с перекошенным от отвращения лицом.

— Что… это… за… вонь?

— Все нормально. — Мне все-таки удалось поднять руку и изобразить какой-то легкомысленный жест. — Мы нашли проблему. Вот только пришлось гроб открыть. Идите на место.

Пембри обхватила себя руками и вернулась к креслу.

Через некоторое время я понял, что вонь слегка развеялась, и силы начали ко мне возвращаться.

— Нам нужно его закрепить, — обратился я к Хэдли.

Он посмотрел на меня прищуренными глазами. Его руки были сжаты в кулаки, тело напряжено. В уголках глаз блестела влага. Он ничего не ответил.

Когда я закрыл защелки, гроб снова стал для меня обычным грузом. Мы передвинули его на место. Через несколько минут сверху уже стояли остальные гробы, крепежные ремни были застегнуты, и сетка надежно натянута.

Хэдли дождался, когда я закончу, а потом шагнул ко мне.

— Я скажу командиру, что вы решили проблему, — сказал он, — и попрошу его лететь быстрее.

Я кивнул.

— И еще, — добавил он. — Если увидите эту муху, убейте ее.

— А вы не?..

— Нет.

Я не знал, что еще можно сказать, и поэтому ответил:

— Да, сэр.

Пембри сидела с наморщенным носом и притворялась, что спит. Глаза Эрнандеса были открыты. Он жестом поманил меня к себе.

— Вы выпустили их поиграть? — спросил он.

Я стоял над ним и молчал. В сердце вдруг что-то кольнуло, как бывало в детстве, когда я вдруг понимал, что лето закончилось.

Когда мы приземлились в Дувре, каждый гроб встречала похоронная процессия. Мне рассказывали, что, когда привезли остальные тела, о формальностях уже никто не вспоминал и их встречал один только армейский капеллан. В конце недели я уже был в Панаме, объедался индейкой и накачивался дешевым ромом. А потом меня отправили на Маршалловы острова доставлять припасы на ракетную базу. Бортоператору в ВВС работа всегда найдется.

Из девятисот жертв массового самоубийства в Джонстауне почти треть составляли дети, не достигшие восемнадцати лет. Этот рассказ посвящен людям, которые потеряли своих родных и близких в Джонстауне, и военнослужащим — мужчинам и женщинам, которые доставили тела на родину.