Лондонские оборотни

Народная песенка

(Перевод Ю. Асдэ)

1

Удобно усевшись верхом на гребень стены, и болтая тощими ногами, Габриэль Гилл с облегчением вздохнул. Теперь у него было время спокойно и неторопливо оглядеться, что он и сделал с подобающим такому случаю достоинством.

Он увидел дорогу, засеянные поля и фермерские дома. Эти окрестные места всегда были предметом его пристального интереса, но в последние недели интерес этот еще больше возрос, его притягивало то, что лежало дальше, за пределами видимого. Он больше не был обыкновенным мальчиком, как в прежние дни.

Он увидел, как по стене, сосредоточенно перебирая лапками, к нему движется большой паук, и тут же молча приказал ему повернуть и топать обратно. И ничуть не удивился, когда паук изменил направление. Это действие потребовало очень небольшого усилия, но и оно проявило себя. В положенный срок, вне сомнений, он усовершенствуется, распространив свою власть на пчел и нетопырей, мышей и крыс, птиц и кошек… и, в конце концов, на людей.

Когда-то он был просто человек, но не теперь.

Теперь он одержим дьяволом.

Это заключение, он сделал не сразу, но как только озарение пришло, все сомнения отпали. Возможно, конечно, в него вселился не сам Сатана, а демон поменьше, Габриэль не представлял, что, собственно, происходит при одержании, а сестра Клэр, несмотря на свой исключительный интерес к этой теме, часто возникающей в ее проповедях об опасности искушения, не очень-то старалась разъяснять подробности. Значит, в него вполне мог вселиться и мелкий бесенок, один из тех, что пали вместе с Сатаной, но не сам дьявол. Ему-то откуда знать?

Он почувствовал легкий укол, поглядел на руку и заметил на ней кровь. Он натер и расцарапал руку, когда взбирался по внутренней стороне высокой кирпичной стены, окружавшей Хадлстоун Мэнор и его дворы. Габриэль цепко хватался за плющ, который увивал старую кладку, судорожно вздыхая всякий раз, когда стебелек обрывался под его тяжестью. Цемент между кирпичами высох и осыпался, да и плющ не был надежной опорой, но все же карабкался, твердо решив забраться наверх.

Было немного больно, но боль от таких пустяковых царапин не казалась больше такой досадной, как когда-то в детстве. Она, скорее, вызывала приятное чувство легкости, и он задумался, вдруг он когда-нибудь испытает такую боль, что сможет взлететь. Он часто летал во сне и мечтал достичь этого наяву, уверенный — это возможно. Ведь парила же в воздухе сестра Тереза. Ей, конечно, помогал настоящий ангел, но Габриэль был твердо убежден, все, что сделали для нее ангелы, для него однажды сможет сделать его демон.

Его демону нравилось, что он карабкается по высоким опасным стенам и разгуливает во дворе по ночам, потому что и то, и другое строго запрещалось. Габриэль подумал, что, вероятно, его тяга к запретному и позволила демону овладеть его душой. Сестры честно предупреждали об этом, но он не слушал их. А теперь слишком поздно.

Сначала, осознав, что произошло, он не на шутку испугался. Но вскоре привык, и принял это как данность. Ему нравилось хранить тайны, а это была величайшая тайна из всех мыслимых тайн. И, в конце концов, демон, который мог добавить удовольствие к боли, мог оказаться ценным другом в мире, где так легко ушибиться и поцарапаться.

Впервые Габриэль вскарабкался на стену, подначиваемый своим приятелем Джессом Питом, шесть недель назад, незадолго до своего девятого дня рождения. Ему показалось тогда, что это величайшее в его жизни достижение. Не только потому, что лазать по стене было одним из способов самоутверждения, популярных у найденышей, живших в Хадлстоун Лодж, но и оттого, что это впервые позволило ему окинуть взглядом огромный мир, лежащий за стеной. Теперь, всего сорок дней спустя, он испытывал совсем иные чувства, хотя не мог четко определить миг, когда с ним совершилась перемена. Только и вспомнил более давний момент озарения, который мог иметь, а мог и не иметь отношения к его нынешнему состоянию.

Тот первый яркий миг настал для него нынче осенью, когда он вышел из приюта вместе со своими товарищами, чтобы идти в Дом для утренней молитвы. В это утро выпала необычайно тяжелая роса, и повисла на тысячах тысяч нитей паутины. Он пристально рассматривал эту паутину, в изобилии покрывавшую кусты и траву, и внезапно понял, что она была здесь все время, но тонкость и легкость делали ее невидимой. Вот тут-то ему впервые и стало ясно, хотя он вряд ли смог бы выразить это словами, что мир представляется людскому глазу совсем не таким, каков на самом деле. Пауки, которые прежде казались незаметными и бесполезными насекомыми, понял он, образуют вокруг него невидимое воинство.

Возможно, подумал он, сидя сегодня на стене, демон был в нем уже тогда и сидел, затаившись, точно паук, посылая ему озарения, которые он простодушно принимал за собственные. Возможно, более ранние проявления присутствия демона и чуждого разума вообще не были началом, а лишь последним шагом в одержании, которое началось еще до того, как Габриэль осознал, что существует. До того, как понял — он сирота-подкидыш, заточенный в Хадлстоун Мэноре.

Все эти рассуждения не много значили. Куда важнее было то, сможет ли он сбежать из приюта, прежде чем монахини узнают, кто такой Габриэль Гилл на самом деле.

Побег был любимой темой разговоров среди приютских детишек. Во всяком случае, среди мальчиков. Джесс Пит только об этом и говорил. Иногда мальчики действительно удирали, чаще всего, после того, как кому-то доставались побои, покрепче обычных. Их всегда возвращали, потому что бежать им было некуда. Однако у Габриэля были все причины думать, что он может оказаться исключением из правила. Его будет направлять демон, есть и друзья, которые уже предложили помощь. Моруэнна сказала, что знает, кто он на самом деле, и с радостью заберет его, туда, где он окажется среди таких же, как сам. Габриэль не вполне понял, что она имела в виду, потому что плохо представлял себе, что значит такие как он, если это не те, в ком тоже сидят демоны. Но она прекрасно знала, что он не похож на других детей, и уже по одной этой причине склонен был ей доверять.

Моруэнна всегда была добра с ним, и разговаривая часто улыбалась. Это особенно отличало ее от миссис Кэптхорн и ее сына Люка или от сестер Св. Синклитики с их вечно поджатыми губами.

Габриэль слизал бусинки крови, выступившие на правой кисти и запястье. Он был рад, что его теперь не так беспокоит боль, это могло означать преимущество, быть знаком особого положения. Такие знаки очень важны в среде сверстников. Считается, что мальчики должны плевать на кровь, боль и раны. До того, как демон овладел им, Габриэлю трудно было напускать на себя бравый вид, теперь это стало легко. Он больше не жил в страхе перед тем днем, когда придется пройти суровое испытание мужества, которое пришлось вынести его друзьям, его еще никогда еще не били, ни Люк Кэптхорн, ни кто-либо из сестер. Он видел, какие невероятные усилия прилагали Джесс и другие, если им приходилось удерживаться от слез, и раньше не сомневался, что не сможет им подражать. Но теперь-то он знал, бояться не стоит, пока только демон остается с ним.

Габриэль не знал, почему его ни разу не били. То, что он этого пока не заслужил, не могло быть объяснением, поскольку он неоднократно видел, как наказывали других, не совершивших, по его мнению, никаких проступков. Это сбивало с толку, ведь он прекрасно понимал, что его не любят. Миссис Кэптхорн и Люк, казалось, просто не выносили его, а сестры-монахини, хотя и прикидывались, что не способны ненавидеть, старались не обращать на него внимания. Другие дети никак не отвечали на его многочисленные попытки установить добрые отношения, обычные между детьми одного возраста и положения. Он знал, что даже то расположение, которое оказывает ему порой Джесс Пит, не основано на честной привязанности. Он никогда не мог понять причину такой отчужденности и нетерпимости. Ведь никто не мог назвать его уродом, забиякой или ябедой.

Но он приучился скрывать свое негодование.

И теперь спрашивал себя, а что если другие всегда откуда-то знали, не осознавая, его отличие, одержимость. Может быть, они чувствовали, он не такой как они: посещаемый демоном, одержимый дьяволом.

Привкус крови на языке бел приятен. Габриэль, как будто, опьянял. Возможно, подумал он, демон решил научить его любить зло, противостоять любви к добродетели, которую так упорно пытались привить ему сестры. Или, может быть, главное — это любить кровь и боль, а не то чему учат монахини — страх и того и другого.

Мальчик поднял глаза и попытался выкинуть демона из головы, пристально глядя на мир за стеной.

Когда Габриэль впервые увидел большой мир, он горько разочаровался: тот отказался отнюдь не полным чудес. Мальчик глядел на мир, а он и все предвкушаемые чудеса лежали перед ним, как на ладони. И в душе возникло тягостное понимание, что настоящий мир ни в чем не превосходит мечтаний. Всякий раз, когда Габриэль возвращался на вершину стены, он чувствовал, как его снедает жажда чего-то нового и волнующего, но ничего подобного нигде не было. Лишь его внутреннее демоническое око могло видеть чудеса.

Эта часть стены была местом, куда он прежде не забирался, но и отсюда ему не открылось ничего, чего он не видел прежде. Страшно далеко по правую руку виднелись дома на окраине Гринфорда. В другом направлении едва угадывались крыши Перивейла.

Канал, который Джесс показал ему с другой обзорной точки, отсюда виден не был. Но ему-то было все равно, хотя Джессу, доставленному в приют для найденышей лодочником, не все равно. Он верил, что его настоящий дом, конечно же, на барже. Мечты Джесса о побеге никогда не цеплялись за дорогу, обычную или железную. Он думал только о том, как добраться до Лондона по воде, именно на воде он ожидал встречи с судьбой. Джесс хвастался, что частенько перелезал через стену, чтобы дойти до канала и свести дружбу с людьми на баржах. И Габриэль верил, что его друг действительно делал это хотя бы раз или два. Ведь он дважды видел, как Люк Кэптхорн колотит Джесса за то, что поймали за оградой.

На склоне стоял дом, обнесенный высокой стеной, единственное жилье, достаточно близкое, чтобы рассмотреть его во всех подробностях. Джесс говорил ему, что это Лечебница Чарнли Холл. «Местечко для придурков», кратко заметил его знающий друг.

— Мальчишка пекаря рассказывал мне, что иногда слышит, как они голосят. Чаще всего, когда луна полная. Говорит, воют, точно волки, и гремят цепями. Но сам я не слышал. В Хэнуэле есть дурдом побольше, там сотни таких сидят на цепи. Мальчишка пекаря говорит, кое-кто из нас там родился, но кто именно, не знает. Впрочем, он известный враль.

Гэбриэл помнил рассказы сестры Клэр о том, как Иисус изгонял бесов из тех, кого одолело безумие, и его беспокоила мысль, не может ли он быть одним из тех, кто родился в дурдоме, и его одержимость — всего лишь признак сумасшествия.

Такие мысли ему вовсе не нравились. Он выкинул их из головы и предоставил своему взгляду блуждать по обширному простору, раскинувшемуся пред ним. Он видел крышу Дома и крышу Приюта, но было совсем немного окон, из которых кто-то мог увидеть его самого, большую их часть заслоняла листва. И это было удачей, так как лазать на стену, безусловно, нарушение правил. Никто и никогда не говорил ему об этом, но долгий опыт подсказывал, под запретом вполне может быть все, что угодно, даже если об этом никогда не предупреждали. Но жить в таких условиях не так уж сложно, главное — соблюдать неписаные правила Приюта, а они сводились к нескольким простым положениям. Все, чего по-настоящему требовали содержатели приюта Кэптхорны от детей, взятых ими на попечение, было молчание и ненавязчивость. Искусство жизни в приюте заключалось в тонком умении лишний раз не попадаться на глаза хозяевам. Но уж если кто-то замечен кем-нибудь из Кэптхорнов, то виновен в том, что «путается под ногами», а они этого не любили и не прощали.

Габриэль не нравился Кэптхорнам, и именно поэтому стал «хорошим мальчиком», который их почти не беспокоил. Иначе было с сестрами, которые жили в Хадлстоуне, они куда острее чувствовали букву закона, и требования их были строже. Монахини занимались, главным образом, воспитанием и образованием детей, наставляя их в катехизисе и добавляя к этому столько дополнительны знаний, сколько, по их мнению, без усилий могли переварить юные мозги. Но и в Монастыре Гэбриэля считали хорошим и необычайно умным мальчиком.

Успехи Габриэля в искусстве хорошего поведения, конечно, куда больше были вызваны страхом перед возможными последствиями, чем искренним желанием доставить другим удовольствие, но сестры, похоже, не придавали этому значения. Им нравилось держать детей в постоянном страхе перед суровостью Господа. Увы, Господь казался Габриэлю далеким от повседневной жизни, а вот сами сестры повергали его в ужас своей нетерпимостью, постоянной придирчивостью и неустанной заботой о его душе.

Со своей нынешней дозорной вышки Габриэль не видел огорода, где выращивались овощи и где иногда под наблюдением сестер работали дети постарше, на прополке или уборке урожая, смотря по времени года. Он видел только дикую природу: кусты черной смородины и боярышника боролись за место под солнцем с крапивой, лопухами и другими сорняками.

Внезапно мальчик замер, заметив, что кто-то в монашеском одеянии движется среди колючих кустов. Он с тревогой подумал, что это может быть сестра Клэр или даже сама Преподобная Матушка, но немного расслабился, когда понял, что это сестра Тереза.

Сестра Тереза не вела уроков. Многие найденыши, вероятно, даже не догадывались о ее существовании. Однако, с недавних пор, для Габриэля ее существование стало очень важным и знаменательным фактом. После того, как он обнаружил у себя демоническое зрение, открывшее ему то, что другие дети, а, возможно, и все люди, обычно не видят, душа сестры Терезы стала для него своего рода маяком над морем смятения. Габриэль знал сестру Терезу не извне, а изнутри. Он знал, что она такое, чем хочет и надеется стать. Несмотря на то, что сестра Тереза была к нему спиной, Габриэль знал, чем она занята в эту минуту. Она собирала терновые ветки, чтобы сплести венец. Этой работой она исколет в кровь все пальцы, как у Габриэля. Но, как и он, Тереза больше не боится боли, ей это тоже доставляет приятное чувство опьянения. Сестра Тереза завораживала Габриэля, и в то же время он боялся ее. Ему казалось, что если она когда-нибудь столкнется с ним и посмотрит ему в глаза, то немедленно увидит, что он такое. Ведь и у нее есть внутреннее зрение, только отнюдь не демоническое.

Сестра Тереза твердо решила достичь святости, а святые, как и сам Иисус, обладают силой находить и наказывать демонов. Габриэль не хотел, чтобы демона, который в него вселился, обнаружили, и ужасом думал о том, что с ним случится, если он допустит, чтобы демона наказали. Он слишком хорошо понимал, что позволил ему себя погубить. Ему нравились мощь, сила и власть, которые давал ему демон, и не мог так просто отказаться от преимуществ внутреннего зрения, какие бы жуткие и удивительные вещи оно ему ни позволяло увидеть. Он хорошо помнил, на что похожа жизнь обычного мальчика, неодержимого и незрячего, того, у кого нет ни дома и ни семьи, не важно, хорошим или плохим, следующим всем правилам и выполняющим все требования или нет. Габриэль не настолько любил и понимал добродетель, чтобы раскаиваться в том, случилось.

Если уж кому-то непременно нужно доверять, то он предпочел бы Моруэнну и своего демона, а не Бога или кого-либо из его служителей.

Осторожно, покрепче держась за ненадежный плющ, Габриэль стал спускаться во двор. Благополучно приземлившись, он немедля нырнул в кусты, спеша подальше от места, где недавно видел девушку, собиравшую терновые ветки. Благополучно обойдя ее, он вернулся к своей игре, переполняемый дерзким воодушевлением, до тех пор, пока сумрак не опустился на землю, и за ним явился Люк Кэптхорн, то ругавшийся, то звавший, немало раздосадованный.

2

Гэбриэль, стараясь не отставать, рысью бежал за Люком Кэптхорном назад в Приют. Люк что-то бормотал на ходу, его сетования смешивались с проклятиями. Он снова и снова повторял, что Габриэль тяжкое испытание для тех, кто о нем заботится, вечно всем задает хлопот, и этому маленькому байстрюку следует знать свое место.

Люк всегда с удовольствием напоминал детям, что лишь немногие из них знают, кто их отцы. Одним из немногих преимуществ в жизни, которое получил он сам, было законное рождение. Преимущество это оказалось весьма убогим: мистер Кэптхорн давным-давно бросил жену и сына и был для найденышей такой же легендой, как царь Ирод или Лондонские оборотни.

Только когда они дошли до Приюта, Габриэль понял, что Люку не просто, ни с того ни с сего, взбрело в голову его искать. Габриэля привели в гостиную миссис Кэптхорн, где на столе уже стояло металлическое корыто, а на огне грелось несколько чайников. Миссис Кэптхорн подошла, чтобы помочь Габриэлю раздеться. Этот процесс обычно затягивался надолго. Не потому даже, что он терпеть не мог, когда его трут и скребут, а потому что ему ужасно не нравились пухлые и быстрые пальцы миссис Кэптхорн. К счастью, она оставила его, чтобы заняться более ответственным делом смешивания горячей и холодной воды. Пока она колдовала с чайниками, добиваясь того, чтобы температура достигла в точности той отметки, которую природа и безупречная интуиция миссис Кэптхорн считали подходящей для мытья маленьких мальчиков, он был предоставлен самому себе. Когда он забрался на стол и влез в корыто, миссис Кэптхорн швырнула его зимнюю одежду в угол. Настало время получить новый костюм.

Габриэль всегда остро чувствовал унижение, особенно в такие моменты. Он не выносил, когда его личность становилась орудием для каких-то затей миссис Кэптхорн. Сейчас, когда его тело было лишь одеждой для мощи и разума вселившегося в него демона, мириться с таким обращением становилось все тяжелей, но он продолжал подчиняться. На вид он оставался все тем же девятилетним мальчиком, и мир по-прежнему относился к нему именно так, и Габриэль не мог позволить той силе, которая поселилась в нем бросить вызов такому обращению. Нельзя позволить ей проявить себя раньше времени, надо еще хорошенько обдумать, чего и как он хочет добиться, а не просто взрываться и негодовать.

Как только он привык к горячей воде, и ее прикосновение перестало жечь, он почувствовал блаженство. Но всякая надежда на неспешное удовольствие угасла, когда миссис Кэптхорн взялась за щетку. Для нее мытье было чем-то вроде исповеди, безжалостной очисткой грешника от скверны. И, когда, на ее взгляд, Габриэль оказался достаточно чист, миссис Кэптхорн быстро вытащила его из корыта и крикнула Люку, чтобы привел кого-нибудь другого, кому достанется эта грязная вода, ведь не выливать же ее после одной помывки.

И не раньше, чем новая одежда, показавшаяся такой просторной и мешковатой после той, из которой он уже вырос, была надета и подколота, миссис Кэптхорн сообщила ему о причине суматохи.

— К тебе посетитель, — мрачно буркнула она. — Загодя прислал весточку, что придет, а мы все тут стой на ушах. Но, смотри, юный бездельник, без фокусов. Тот, кто хочет тебя повидать, весь как есть, джентльмен, веди себя прилично. Только не думай что ты лучше других.

Подобные предупреждения Габриэль получал и раньше, и еще подробнее эту мысль развивал Люк. Он считал, что если даже Габриэль — байстрюк какого-нибудь помещика, что было отнюдь не доказано, то все равно байстрюк, и поэтому стоит куда меньшего, чем любой человек, который носит фамилию отца. Но мальчик заметил, что у сестер, похоже, иное мнение. Несмотря на свою ненависть к греху во всех его проявлениях, они несколько иначе обращались с ним потому, что у него имелся какой-то благодетель с положением. Они тщательней, чем других, поправляли ошибки Габриэля в разговоре и поступали с ним, по возможности, сдержанно.

— Ты знаешь, как зовут человека, который сейчас придет? — Сурово спросила миссис Кэптхорн, когда после тщательного осмотра осталась довольна его внешним видом.

— Мистер Харкендер, — машинально ответил Габриэль.

— Правильно, — кивнула она. — И, смотри, не забудь сказать ему, что о тебе здесь хорошо заботятся… И сестры, и мы все.

Габриэль поднял глаза и посмотрел ей прямо в лицо. Она слегка вздрогнула, и, хотя не поняла значения его взгляда, инстинктивно нахмурилась. Возможно, она и раньше что-то такое говорила, но если и так, Габриэль воспринимал это, как еще один повтор в бесконечной череде указаний и наставлений. Теперь ему впервые пришло в голову, что он в выгодном положении, и если пожалуется, это может обернуться для нее неприятными последствиями. Он знал, конечно, что более скверные последствия обрушатся на него, если ей чем-то досадить. Но все-таки, у него есть способ навредить ей, и Люку, даже не взывая к силе своего демона.

Казалось, миссис Кэптхорн ждет ответа, и он постарался его найти.

— А он…? — Начал мальчик, но тут же замолчал.

— Что он? — Нетерпеливо переспросила миссис Кэптхорн.

— Он придет, чтобы меня забрать?

— Ха! — Воскликнула миссис Кэптхорн, произнеся это со всей возможной страстью и насмешкой. — Ты хочешь отсюда уйти? Бросить тех, кто тебя растит? Ах ты, неблагодарный. — Миссис Кэптхорн опять передала его Люку, чтобы он отвел его в Дом.

Идя через сад, они увидели сестру Клэр, она ждала их у дверей Флигеля. Такое название дали сестры части Дома, отведенной под школу. Сестра Клэр, как обычно, пылала праведным гневом. В порыве излить свое негодование, она не делала исключений ни для кого, сейчас и Люку досталось от нее не меньше, чем любому другому.

— Где вы были? — Злобно накинулась она на Люка. — Мистер Харкендер ждет.

Люк понимал, что лучше не оправдываться, но пробормотал извинение настолько неучтиво, насколько посмел. Сестра взяла Габриэля за руку и поволокла прочь. Ее пальцы вцепились в его раненое запястье, вызвав жгучую боль, и он вздрогнул от неожиданности. Легкое дрожание руки побудило монахиню усилить хватку, она восприняла это, как признак непослушания.

Сестра Клэр доставила его в гостиную, где их ждали трое. Одной из ожидавших была Преподобная Матушка, другим Джейкоб Харкендер, рядом с ним сидела седая женщина, которую Габриэль ни разу до сих пор не видел. Она была неуклюжа и угловата, на вид старше сестры Клэр, но отнюдь не такая старая, как Преподобная Матушка. Габриэль встал лицом к двум посетителям, так что Преподобная Матушка оказалась справа от него.

— Как поживаешь, Габриэль? — Спросил Харкендер. Он говорил мягко и тихо, но никогда не казался Габриэлю добрым человеком, не показался и теперь. Более того, теперь мальчик почувствовал, что его внутреннее око с любопытством сосредоточилось на лице Джейкоба Харкендера, и его поразила уверенность, что этот человек вообще никогда не знал чувства доброты, и весь был переполнен злобой.

Харкендера никто не решился бы назвать некрасивым, черты его лица были плавны и округлы, но в темных глазах было что-то ястребиное, хищное и жестокое. Полные губы могли бы показаться женственными, но стоило ему улыбнуться, рот изгибался угрожающе и утонченно-жестоко. Габриэлю никогда не нравился Джейкоб Харкендер, несмотря на то, что ему постоянно напоминали, сколь многим он обязан этому человеку. Он также никогда не был убежден и в том, что Харкендер проявлял к нему искреннюю симпатию. Тем не менее, он поразился, насколько ярко его новое внутреннее зрение видит Харкендера теперь. Его демона это посещение возбудило так, как никогда не возбуждало одного Габриэля.

— Очень хорошо, сэр, благодарю вас, — ответил мальчик с запозданием. Он тщательно произнес каждый слог, догадываясь, что интонация, с которой он говорит, имеет значение и проверяется.

— Ты сильно подрос, — игриво заметил Харкендер и добавил, — Не так ли, миссис Муррелл?

Миссис Муррелл никогда прежде не видела Габриэля, и ей не с чем было сравнивать, тем не менее, она ответила:

— Да, пожалуй.

— Но ты поранил руки, — продолжал Харкендер, — покажи-ка.

Габриэль стоял перед ними, опустив руки, но теперь протянул их вперед ладонями вверх. Харкендер взял их в свои, перевернул, еще раз перевернул.

— Как это случилось? — Резко спросил он.

Габриэль пожал плечами, хотя знал, что это не тот ответ, которого от него ждут. Преподобная Матушка подалась вперед, он искоса посмотрел на нее и тут же встретился с ее черными проницательными глазами.

— Он лазал на стену, — с уверенностью произнесла она. — Ведь так и было, Габриэль, правда? — Она говорила с акцентом. Ее английский был очень хорош, но чувствовалось, что это не ее родной язык.

Гэбриэл наклонил голову, не желая сознаваться в нарушении правил, но Харкендер, кажется, выслушал это объяснение с облегчением.

— Девочки так себя не ведут, — заметила Преподобная Матушка. — Они послушней.

— Это не вопрос послушания, но вопрос воли. — произнес Харкендер, — Воля, которой обладает девочка, ведет ее по совсем иной тропе, но воля мальчика побуждает его лазать. И все же мальчики и девочки одинаково способны стать грешниками… Или святыми.

Преподобная Матушка не казалась вполне убежденной.

— Болит? — Спросил Харкендер у Габриэля.

— Нет, сэр, — бесстрастно ответил мальчик.

— Да как это, не болит? — Возразил Харкендер — Я знаю, что болит. Но, это не важно. Даже если болит. Возможно, у тебя такая страсть к лазанию, что это совсем не имеет значения, если ты только сможешь забраться на новую высоту. Это так, Габриэль? — Голос Харкендера звучал легко, но не добродушно. Мало того, мальчик чувствовал, что его тщательно изучают. Куда тщательней, чем изучали его сестры, выведывая его тайные грехи, или священник, который каждое воскресенье приходил в приют, чтобы исповедывать детей. Их можно провести. Но Габриэль не был уверен, что его загадочного благодетеля так же легко обмануть, как и их. Глядя на Харкендера, он задумался, а не догадывается ли этот человек о перемене, которая с ним произошла. Может быть, он уже знает, что Габриэль одержим демоном. И все же, когда он сказал «да», это было как раз то, что Харкендер хотел услышать. Джентльмен ничем не дал понять, что считает, будто мальчик говорит это только для того, чтобы доставить ему удовольствие.

— Преподобная Матушка, — ровным голосом произнес посетитель, — осмелюсь попросить оставить нас ненадолго одних. — И не объяснил, зачем и для чего, а просто ждал, когда выполнят его пожелание. И Преподобная Матушка не проявила каких-либо признаков негодования. Она поднялась и покинула гостиную после того, как грозно напомнила Габриэлю, чтобы четко и внятно выговаривал слова.

— А теперь, — сказал Харкендер, — мы можем поговорить как мужчина с мужчиной. Меня учили иезуиты, и я помню, как ужасно одно их присутствие. И я всегда чувствовал, что могу говорить свободно только, когда их нет рядом.

Габриэль никогда не слышал об иезуитах, но довольно хорошо понял, что имеет в виду Харкендер. Увы, он находил присутствие своего благодетеля и таинственной миссис Муррелл не менее стеснительным.

— Ты теперь вырос, — повторил Харкендер с явным удовлетворением. — Чувствую, что к тебе можно обращаться, как к мыслящему существу. Я хотел бы поговорить с тобой о твоем будущем.

Габриэль не знал, что на это ответить. Он никогда всерьез не задумывался о своем будущем.

— Ты уже выучил все буквы? — Спросил Харкендер, нетерпеливо потирая руки.

— Нет, сэр, — ответил Габриэль.

Это был не тот ответ, который хотел получить посетитель, но Габриэль прекрасно понимал, что любое его заявление ничего не стоит проверить. К счастью, досада Харкендера, насколько она вообще проявилась, не казалась направленной на мальчика.

— А чего вы ожидали? — Вмешалась миссис Муррелл. — Сестры прежде всего заботятся о его душе.

— Неважно, — сказал Харкендер, обращаясь к мальчику. — Время есть, а это не так уж и важно. Что существенно, так это то, чтобы ты был здоров и крепок. Я давно намеревался найти для тебя пристанище получше этого, но имелись причины, по которым я не мог взять тебя к себе домой. Я слишком часто в отлучке, а когда дома, занят опытами, которые требуют полного моего внимания. До сих пор сестры удовлетворяли твои нужды лучше, чем смогли бы мои домашние слуги, и надежно прятали тебя от нежелательного любопытства, но теперь задачи твои становятся иными, и сестры больше не смогут помочь. Я привез миссис Муррелл, чтобы показать ей тебя, так как, возможно, доверю тебя ее заботам. Не завтра, но очень скоро.

Выражение глаз Харкендера, больше и больше пугало Габриэля, он с облегчением отвел взгляд от его лица и стал внимательно рассматривать миссис Муррелл. Она не предприняла попытки улыбнуться или как-либо еще выразить симпатию, но и не смотрела на него с таким ледяным неодобрением, как монахини. Беглость знакомства не позволяла ему определить, какова она, по сравнению с миссис Кэптхорн.

— Тебе есть, что на это сказать? — Спросил Харкендер.

— Спасибо, сэр, — задумчиво произнес Габриэль. Это то, что обычно хотят услышать люди, когда спрашивают, есть ли вам, что сказать. Но в данном случае он не попал в точку. Харкендер вздохнул.

— Не стоит сердиться на мальчика, — сказала миссис Муррелл. — Он не знает, кто мы. Вас он видел прежде, но он вас не знает. — Она посмотрела на Габриэля и продолжила. — Мистер Харкендер и есть тот, кто привез тебя сюда, к сестрам. Он поручил тебя их заботе и давал им деньги за то, что они тебя растят. И платил еще за одного или двух. Ведь не у каждого сироты есть кто-то, кто его обеспечивает. Он взял на себя ответственность за тебя и должен подготовить тебя к тому, чтобы ты сам смог за себя отвечать. Готов ли ты отплатить за великодушие, которое он к тебе проявил?

Габриэль, не зная, что от него ждут на этот раз, только и произнес:

— Да, благодарю вас, мэм.

Это, кажется, удовлетворило миссис Муррелл. Но Харкендер понял, что мальчик просто отделался ничего не значащими словами.

— Миссис Муррелл права, — сказал он. — Ты меня совсем не знаешь. И в этом виноват только я. Мне следовало чаще тебя навещать, хотя, были причины, по которым я не мог этого делать. Ты теперь достаточно большой для того, чтобы проявлять любопытство, и, возможно, даже для того, чтобы понимать свою выгоду, проявляя интерес к чему-то. Ты должен задать мне вопросы, которые вертятся у тебя в голове, а я попытаюсь на них ответить. Благодаря этому, мы лучше познакомимся, и ты поймешь, что стоит мне доверять. Спроси меня, Габриэль, обо всем, что хочешь узнать.

Габриэль колебался, не зная, как себя вести. Происходило нечто неслыханное, и он понятия не имел, где походит опасная черта, и какой вопрос уместен, а какой нет, и не мог ни опереться на свой опыт, ни позаимствовать что-то из чужого. Если бы его демон что-то ему подсказал, посоветовал… Но демон молчал. Наконец, Габриэль спросил:

— Я родился в дурдоме?

И уголком глаза увидел изумление на лице миссис Муррелл. Но лицо Харкендера было совершенно непроницаемо. Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Полагаю, ты имеешь в виду психиатрическую лечебницу в Хэнуэлле, — веско сказал он. — Действительно, некоторые из твоих товарищей попали в приют оттуда. Но не ты.

— Кто моя мать? — Задал следующий вопрос Габриэль, внезапно решив, что этой возможностью надо воспользоваться сполна. — И кто мой отец?

Харкендер снова помедлил, прежде чем ответить, затем сказал:

— Твою мать звали Дженни Гилл. Она умерла вскоре после того, как ты родился. Она дружила с миссис Муррелл, и я тоже ее знал. Ты носишь ее фамилию, а не отцовскую, но тебе совершенно не следует этого стыдиться, потому что ты по рождению выше, чем кто угодно в этом приюте. Хотя для тебя лучше никому об этом не говорить, особенно, сестрам. — Харкендер заговорщицки подмигнул, и улыбнулся подбадривая. Но улыбка получилась кривой и недоброй, больше похожей на угрожающий оскал.

— Обещаю, тебе понравится жить у миссис Муррелл, — тихо, почти шепотом, продолжал Харкендер. — Еда у тебя будет лучше, чем та, которую ты до сих пор пробовал, и постель лучше. Что до лазанья по деревьям и стенам… Ну, я покажу тебе такие высоты, на которые мало кто сумел забираться. И научу тебя находить удовольствие в достижении таких вершин, которое мало кто знал!

Пока он говорил, его глаза горели, почти полыхали, хотя, Габриэль не мог понять, чем вызван такой энтузиазм.

— Благодарю вас, сэр, — ответил мальчик таким же шепотом, и на этот раз ему показалось, что Харкендер прочел в ответе искренность, которой в нем не было. Значит и его можно обмануть, подумал Габриэль. Но нет, словно его что-то подтолкнуло, Харкендер потянулся и коснулся лба мальчика кончиками пальцев правой руки. Это движение показалось небрежным, почти бездумным, но, когда мальчик ощутил прикосновение, он почувствовал в нем скрытую силу. Он ощутил трепет, и сразу же решил, что Харкендер тоже одержимый, и в нем затаился демон, который смотрит на мир через окошко его погибшей души, и взор его куда могущественней, чем слабый взгляд обычного человека.

Он испугался. Ведь то, что он увидел, Харкендер теперь может без труда увидеть и в нем, и его тайна больше не тайна. Сердце у него подскочило, он в ужасе ждал, как поступит Харкендер, совершив такое открытие.

Миг посетитель, казалось, был в растерянности и недоумении. Но он тут же взял себя в руки, и на лице появилась улыбка, такая же притворная, как и все предыдущие, но полная удовлетворения.

— Ну, Габриэль, — сказал Джейкоб Харкендер, — Тебе не стоит меня бояться. Из всех, кого ты когда-либо встретишь, только я способен понять, что ты и чем станешь. Только я могу тобой руководить. Ты должен это знать, Габриэль. Всегда помни, что я твой друг.

Речь эта была спокойной и доброжелательной, но все же показалась Габриэлю угрожающей. Харкендер не пытался его запугать, возможно, он действительно, искренне пытался его успокоить. Но теперь, когда мальчик понял, кто такой Харкендер, его сердце переполнилось страхом. Он собрал в кулак всю свою волю, и припомнив все хитрые уловки, которым обучился в ходе своей жизни, как можно более простодушно произнес: «Да, сэр».

Джейкоб Харкендер опять улыбнулся, получив желаемый ответ, но за улыбкой таилось что-то еще, чего Габриэль не мог назвать, и это ему вовсе не понравилось.

3

Снаружи было темно, и ветер нес жгучий холод. Луна была почти полная, но сначала ее закрывали бегущие облака, потом она показалась только на несколько дразнящих минут. Предполагалось, что Габриэль сразу после свидания должен вернуться в Приют, но, поскольку не нашлось никого, кто бы его проводил, он украдкой свернул с дорожки и пошел вокруг Дома. Он ощущал присутствие демона внутри, жаркое и возбуждающее, и знал, что демону по нраву его ночные прогулки. В темноте Габриэль иногда чувствовал, что обычное сознание, которое бодрствует днем в обществе других людей, сейчас скрыто, точь-в-точь, как луна облаками, которые пробегали перед ней. Он чувствовал, что сейчас им полностью владеет демон, и остро осознавал силу его воли. Для него утратили значение такие мелкие забавы, вроде приказа нетопырям и мотылькам полетать вокруг его головы в бурном танце. Его внутреннее око искало более занятного зрелища. Он осторожно прокрался к дальнему концу Дома, это, конечно, было запрещено. Там находились «кельи» сестер, собственно, вовсе не кельи, а просто скудно обставленные и унылые комнаты. Там жили не только ту монахини, которые приходили учить детей во Флигеле. Большинство из них предпочитало затворничество и посвятило свою жизнь молитвам и созерцанию. Обучение найденышей было ношей, которую брали на плечи немногие, расценивая это как самопожертвование, позднее он начал понимать, что они таким образом платят за право жить в Хадлстоуне, и платят неохотно.

Это была одна из многих вещей, которые он узнал и понял, благодаря демону, созданию бесконечно умному. Однако, несмотря на весь свой ум, демон явно был чужим в мире людей и находил многое из происходящего любопытным и необъяснимым.

Габриэль направился к месту, которое отыскал недавно, и откуда мог заглянуть в келью, больше других заслужившую это название, в келью сестры Терезы. В комнате, где она жила, молилась и умерщвляла свою хрупкую плоть, был только камень, на котором она преклоняла колени, голые стены и страшный холод. Здесь имелось лишь одно-единственное окно под самым потолком, закрытое снаружи дренажной трубой, идущей ниже уровня земли. Стекло было таким грязным, что днем впускало совсем мало света, а ночью едва-едва выпускало отблеск пламени свечи. Обычный любопытный взгляд едва ли мог увидеть что-то происходящее внутри, все было расплывшимся и неясным. Невозможно было различить, стоит ли обитательница кельи или преклоняет колени. Тем не менее, окно притягивало Гэбриэла, точно магнит, ведь ему не требовалась помощь глаз, чтобы понять, что происходит внутри. Своим внутренним демоническим оком он ясно видел, что и почему делает сейчас сестра Тереза.

К тому времени, когда мальчик устроился поудобнее и приготовился к наблюдению, главная часть обрядов уже завершилась. Она лежала простертая на холодном полу, как будто земля всей своей всей силой неумолимо притягивала ее к себе. Сестра Тереза освободила разум от всех суетных и рациональных мыслей, и Габриэль приготовился разделить ее грезы, видения и боль.

Иисус на кресте. Боль мира теперь не так остра. Боль отступила с земли, подверженной игре ветра, воды, вулканического огня. Но в мантии этого мира есть вечная безмятежность, холодная твердость, столь несхожая с срединной душой, которая вся огонь и расплавленное железо.

Мир все еще думает, но его мысли, как и его чувства, онемели от напряжения. Мировое сознание затуманено и замедленно, как будто потеряло само себя, здесь тьма днем и холод в полдень. Но скоро его охватит бред, от которого оно никогда больше не оправится.

Иисус несет тяжесть грехов мира.

Гвозди, пробившие ладони его рук — это все дурные деяния, совершенные людьми: все избиения и убийства, все ваяния злобных идолов, все записи нечестивых мыслей, все ласки и движения, которые ложно говорят о нежности и любви.

Большой гвоздь пробил наложенные одна на другую стопы — и это все дурные намерения людей, влекущие их туда и сюда по миру; все побеги от справедливого воздаяния, все вторжения и завоевания, все отрицания родства и сходы с истинной тропы веры, надежды и долга.

Терновый венец на челе — это все изменнические мысли, людей, не способных направлять свою волю: все хитрые сомнения, всякий попирающий веру обман, любая преднамеренная вражда и тщеславная зависть, всякое унылое отчаяние и предательство разума.

Кровавая рана в боку — это все заблуждения сердца: всякая злобная жестокость и жгучая ненависть, все дерзкое, но мнимое великолепие роскоши и похотливых желаний; всякая ненасытная жадность, все вожделения трусливой плоти.

Она несет все это и облекает в свой экстаз.

Ecce homo. [11]

Одна только сила видения заставила Габриэля отпрянуть, не дыша. Его пронзило острое чувство греха, родившееся из понимания, что он — орудие демона из Ада, следящего за делами Небес. Пока сестра Тереза продвигалась по тернистому пути к святости, он служил средством терпеливого наблюдения за ней. Габриэль ощутил, замышлялось нечто, что сокрушит все ее благие усилия. Это знание показалось ему ужасным и сладостным одновременно, и дрожь прошла по его телу.

Он улыбнулся, зная, что это лишь демон, овладевший им, пытается рассмеяться над его человеческой слабостью.

В грязное окно он видел, как расплывшийся силуэт сестры Терезы начал двигаться, медленно и плавно. Она не встала, а просто поднялась над полом. Ее руки распростерлись, точно ангельские крылья, и она воспарила. Она плыла, точно птица в невидимом воздушном потоке, поддерживаемая совсем слабой тягой.

Было ли это сотворено высшими силами добра, побеждающими земные законы или просто следствие дисциплины и практики, Габриэль не мог сказать. Но это было единственное искусство, которым Тереза владела, а он нет, и это вызывало его ревность. Если и было в нем что-то, что можно назвать амбицией, так это желание, чтобы сила зла однажды сделала для него столько же, сколько для Терезы сила добра, которая в ней живет. И он снова задумался, а не сможет ли это сделать, если только посмеет смириться с отчаянной болью, которую с радостью принимала Тереза.

Здесь больше нечего было делать, Габриэль отошел от окна, и отправился посмотреть, что делается в других частях Дома. Он вернулся к Флигелю, и заглянул в окно комнаты, где он встречался с Джейкобом Харкендером. Теперь Харкендер беседовал там с Преподобной Матушкой, а миссис Муррелл молча глядела на них. Ему не потребовалось никакого демона, чтобы услышать, о чем они говорили.

— Так вы намерены взять мальчика под свою опеку в течение месяца? — Спросила Настоятельница.

— Не уверен, — ответил Харкендер. — Вы хорошо присматривали за ним, и я вас за это благодарю. Но хотел бы я знать, достаточно ли он повзрослел, чтобы перейти к следующей ступени своего образования. Просите, что я вас честно не предупредил, но пока я его увидел сегодня, я не знал, насколько он вырос.

— И что именно вы намерены из него сделать?

Тут Харкендер помедлил мгновение, но ответил довольно непринужденно:

— Он поступит ко мне на службу, Преподобная Матушка.

Гэбриэль увидел, что Преподобная Матушка сидит, прямая как палка, словно гордится, как достижением, своей привычкой к неудобствам.

— Полагаю, вы придерживаетесь мнения, мистер Харкендер, что вольны сделать из ребенка все, что пожелаете, вольны забрать его, когда и как вам угодно. — холодно сказала она, — Однако у меня другая точка зрения, и я представляю вещи в ином свете. Вы доверили Габриэля нашим заботам, и нашим долгом стало проследить, чтобы он был подобающе воспитан и подготовлен к христианской жизни. Мы неравнодушны к нему, и от этого нельзя просто отмахнуться, мой долг побуждает меня узнать все возможное о его перспективах.

— Разумеется, — сказал Харкендер таким же ледяным тоном. — Не скажете ли вы мне, что тревожит вашу совесть?

— Если я могу говорить откровенно, сэр, — произнесла Преподобная Матушка, — Это ваша репутация. Молва называет вас чародеем, алхимиком и некромантом.

Тут миссис Муррелл резко втянула в себя воздух, но Джейкоб Харкендер, насколько мог видеть Габриэль, не выказывал ни малейших признаков раздражения.

— Наша церковь и в прошлом не скрывала своего враждебного отношения к алхимии. Но вам нет нужды беспокоится о безопасности мальчика, — спокойно начал он. — Я ученый, это верно, но в моих исследованиях нет ничего дьявольского, и если я маг, то одной породы с Альбертом Великим и Марчелло Фичино, а не фигляр-колдун или чернокнижник, заключающий скверные сделки. Не стану обсуждать с вами вопрос о ереси, но если вам известно какое-либо свидетельство, которое уличает меня в обычном пороке, высказывайтесь свободно.

— Я хочу только убедиться, что душа Габриэля, о которой мы до сих пор тщательнейшим образом заботились, не окажется в опасности. — Сказала Преподобная Матушка вполне вежливо. Габриэлю показалось, что в ее заявлении таится скрытая ирония. И он заподозрил, что Харкендер должно быть настроен точно так же, но проявляет ни малейшего признака обеспокоенности или насмешливости.

— Можете быть уверены, что я позабочусь о его душе не меньше, чем вы, и недурно подготовлен к такой задаче. — ответил Харкендер, — Меня, как вы знаете, учили иезуиты, и я неплохо наставлен в делах церкви. Мой дом, Преподобная Матушка, готов к посещению епископа или любого инквизитора не хуже, чем ваше заведение, и я предлагаю вам произвести любую проверку.

Из этого разговора Габриэль почти ничего не понял. Никакого всплеска загадочной интуиции, которую он привык относить за счет своего демонического видения, во время диалога не произошло.

Преподобную Матушку с ее неулыбчивым нравом, кажется, удовлетворило это заявление.

— Я хотела только удостовериться, — мягко сказала она. — Наше внимание к Габриэлю не ослабнет, когда он покинет эти стены, в этом можете не сомневаться.

— Я это только приветствую, — ровно произнес Харкендер. — И буду рад сотрудничеству. Хотя, боюсь, что ваша склонность к затворничеству его несколько тяготит.

Тут Преподобная Матушка встала и предложила гостям последовать ее примеру. Прежде, чем они вышли в ночь, Габриэлю вполне хватило времени скрыться в тени Флигеля, и никто его не заметил. Когда Преподобная Матушка покинула их, сестра Клэр отправилась искать Люка Кэптхорна, чтобы поручить ему позаботиться об экипаже Харкендера. Как только посетители остались одни, миссис Муррелл обернулась к спутнику.

— А что если она все о нас знает? — Спросила она. — Было ошибкой помещать мальчика сюда, я вам всегда это говорила.

— Вероятно, она знает не больше, чем сплетники, на которых она ссылалась, — спокойно ответил Харкендер, — Думаю, сестры не такие затворницы, как кажутся, и совсем не полностью изолированы от мирской суеты. Возможно, они почувствовали что-то странное и неестественное в мальчике, но это малосущественно. Габриэль был спрятан здесь куда надежней, чем это удалось бы в моем доме. Мои слуги, конечно, знают больше, чем им полагается, да еще есть и другие, слишком интересующиеся моей работой и моими делами. Я не смел рисковать, когда умерла бедная Дженни, иначе весь замысел пошел бы наперекосяк. Я доверяю сестрам намного больше, чем мог бы доверять моим друзьям.

— А она не вмешается? — Спросила миссис Муррелл.

— Сомневаюсь. Я честно предупредил ее сейчас, что у меня не больше причин бояться расследования, чем у нее. Устав ее монахинь не утвержден Римом. И, хотя они утверждают, что он исходит от Св. Синклитики, я сильно сомневаюсь, подтвердит ли это расследование. Предоставление им Хадлстоун Манора имело условием, что сестры возьмут на себя известные воспитательские и преподавательские обязанности. И хотя многим такое условие может показаться соответствующим духу времени, уверяю вас, это не пришлось по нраву самим сестрам.

— Вы имеете в виду, что они не пойдут против вас из страха потерять пристанище?

— Сомневаюсь, что до этого вообще дойдет. Но поднять такой вопрос означало бы поставить сестер в неловкое положение, они бы предпочли этого избежать. Кроме того, я слышал некоторые сплетни о том, к чему Преподобная Матушка поощряет девушек, живущих в приюте. Она, как болтают, весьма пылко жаждет найти среди своих подопечных святых и визионерок. Прошло только двадцать лет после последнего бурного взрыва антикатолических страстей в этой стране, и английские протестанты лишь немногим менее, чем французские социалисты, жадны до россказней о диком обращении с послушниками в домах, куда их завлекают. Если Преподобная Матушка желает обрести новую Святую Терезу, в ее же интересах, чтобы это произошло очень тихо.

Миссис Муррелл это не только не успокоило, но, напротив, еще больше встревожило.

— Но тогда, это доказательство, что она кое-что знает, — сказала она.

— Едва ли, — ответил Харкендер. — Если бы каждый, кто морил голодом и истязал других хлыстом, искал просвещения, мир давно был бы избавлен от тьмы невежества. Не сомневаюсь, что у церкви есть визионеры, но такие, как эта дама и ее подопечные, не обладают ни малейшей долей их способностей. Не верю, что есть какая-то угроза нашему замыслу со стороны сестер Св. Синклитики.

— Будем надеяться, что вы правы, — с сомнением произнесла миссис Муррелл.

В это время прибыл экипаж, и Габриэль увидел, как Харкендер помогает своей спутнице в него забраться. Затем Харкендер обернулся, чтобы обменяться несколькими словами с Люком Кэптхорном, который вел себя удивительно фамильярно. Габриэль оставался на месте, пока экипаж не отъехал, и Люк не зашагал в направлении Приюта. Лишь тогда мальчик счел безопасным для себя выйти из укрытия. Но в это время он услышал, как кто-то стучит в то самое окно, под которым только что стоял. Сердце его упало, когда, обернувшись, он увидел, что на него сурово смотрит сверху вниз Преподобная Матушка, так как он по небрежности встал в пятно света, льющегося из освещенной газом комнаты.

Габриэль вернулся в здание, дрожа страха, как пойманный на месте преступник, и с ужасом думал, что за этим последует. Он не сомневался, что его высекут, и его утренняя вера в могущество демона, который может защитить от боли и наказания, стремительно убывала.

Однако, к его изумлению, Преподобная Матушка обратилась к нему совсем в ином духе.

— Ты всегда был послушным мальчиком, Габриэль, — сказала она. — Мы учили тебя хорошо себя вести, и ты отлично усвоил урок. Надеюсь, что бы ни случилось с тобой впредь, ты всегда будешь тем человеком, которого мы из тебя сделали.

— Да, Преподобная Матушка, — сказал Габриэль с исключительной вежливостью. — Благодарю вас, Преподобная Матушка.

— Мир — это место испытаний и невзгод, — продолжила Преподобная Матушка с таким странным отрешенным видом, что он засомневался, заметила ли на вообще, что он совал нос не в свои дела. — Он изобилует бедствиями, и ты должен быть силен, чтобы их выносить. Я говорю не только о телесной силе, но и о духовной. Плоть не может не быть слаба, но душа может быть сильна, и должна быть сильна, если требуется противиться искушению. Ты меня понял, Габриэль?

— Да, Преподобная Матушка, — сказал Габриэль, изо всех сил стараясь казаться честным и простодушным. — Благодарю вас.

Это не было настоящей ложью. Он думал, что правильно понял, что пыталась сказать ему Преподобная Матушка. Она, сестра Клэр, сестра Бернар и все, каждая по-своему, пытались добиться, чтобы воспитанники поняли: жизнь сурова, но страдания надо переносить со смирением. Мир полон боли, но нужно с готовностью терпеть боль и хранить Веру.

— Тебе предстоит немало искушений, когда ты нас покинешь, — пообещала ему Преподобная Матушка, — И ты увидишь много зла. Но тебя научили молиться, и, когда ты будешь обращаться к Господу, ты вооружишься против искушения и защитишься от зла. Даже если очутишься среди дурных людей, Господь всегда с тобой.

Габриэля так и подмывало спросить ее напрямик, не один ли из тех дурных людей, о которых она говорит, Джейкоб Харкендер. Но время, когда можно было задать вслух такой вопрос, быстро миновало, и он только сказал:

— Да, Преподобная Матушка, я запомню.

Наконец, ему позволили уйти, досыта накормив предостережениями касательно горестного состояния мира. Люк Кэптхорн уже давно вернулся в Приют, но Преподобная Матушка посчитала, что Габриэль вполне может обойтись без проводника, и самостоятельно пойдет, куда ему положено. И действительно, он достаточно наслушался ее наставлений и достаточно нашпионил для одного вечера, поэтому с удовольствием отправился прямиком в Приют. И к полной его неожиданности на самом темном участке тропы, на полпути между двумя зданиями, из-за деревьев молча выступила Моруэнна и встала перед ним.

Моруэнна ничуть не походила на сестер, и еще меньше на округлую миссис Кэптхорн или угловатую миссис Мурррел. Она выглядела намного моложе любой из них. У нее были длинные светлые волосы и белое платье, похожее на те, которые он видел на картинках с изображениями ангелов, оно было легким, и казалось сотканным из воздуха.

— Гаэбриэль, — обратилась она к нему негромко, — что тебе сказал мистер Харкендер? Он сказал, что заберет тебя?

— Возможно, — ответил мальчик с запинкой, слова застревали в горле. — Не знаю.

— Не бойся, — произнесла она. — Он не желает тебе добра, но мы не позволим тебя забрать. Пожалуйста, не бойся.

В ее словах не было ничего зловещего, но почувствовал, что в ее словах кроется тайный страх. Она беспокоилась за него, но старалась не напугать.

— Кто ты, Моруэнна? — Спросил он шепотом. — Ты призрак? — Он не верил в них, но, несмотря на это, все-таки спросил. Он не верил и в то, что она ангел. Не могли ангелы запросто гулять по земле, как бы не старались сестры убедить его в том, что такое возможно. Но он не знал, что она такое, и почему явилась, чтобы пообещать ему спасение.

— Я Моруэнна, — ответила она терпеливо. — Пожалуйста, не бойся. Я приду к тебе снова, прежде чем мистер Харкендер решит тебя забрать. Мы твои друзья, и мы защитим тебя от опасности. Будь готов, Габриэль, теперь мы придем за тобой очень скоро, обещаю тебе.

В ее словах было такое загадочное очарование, такое дивное волшебство, что он страстно захотел ей верить, и поверил. Но при этом он понимал, то многое, чего она ему не отрывает, еще более загадочно и необыкновенно. Он страстно желал пойти за ней прямо сейчас, потому что она была так красива и таинственна, но тоненький голосок сомнения внутри него, останавливал. Это был не демон, а его собственный внутренний голос. Возможно, шептал этот голос, она послана к нему как раз потому, что так красива, и что ей невозможно отказать.

— Я буду готов, — пообещал он, хотя в горле у него все еще оставался комок, из-за которого обещание прозвучало нетвердо.

И она исчезла так же внезапно, как появилась. Как будто повернулась кругом и пропала за потайной дверцей во тьме. Но, когда он поглядел в другом направлении, где на миг полная луна осветила клочок голой земли, он увидел что-то большое и очень светлое, скользящее прочь легко и естественно.

Это могла быть только бродячая собака, потому что даже Габриэль Гилл знал, что в Англии нет волков, кроме, может быть, Лондонских оборотней.

4

В ту ночь он крепко спал в своей жесткой холодной и влажной постели, и его посещали удивительно странные и очень яркие сновидения. Совсем недавно такие грезы стали для него делом обычным, и он считал, что таким способом его внутреннее око совершенствуется и упражняется в силе видения, постепенно становясь все зорче. Он быстро понял, что не все вещи, которые показывает его внутренний взор, реальны в точном понимании этого слова. Например, странные видения, вроде того, которое он сегодня разделил с сестрой Терезой, были болезненным порождением надежды, гордости, ужаса или тревоги. Но Габриэль был уверен, не все видения внутреннего ока были в таком роде. Чаще он, видел события и людей в их настоящем свете, и точно знал, что происходило прежде или происходит прямо сейчас, пока он наблюдает. Ему всегда надо было быть настороже: только во сне это коварное и удивительное шестое чувство показывало истинное значение мимолетных впечатлений, которые он получал, бодрствуя.

Нынче ночью главным действующим лицом его сновидений был Джейкоб Харкендер, что, в сущности, его ничуть не озадачило. Он уже остро осознавал связь, установившуюся между ним и его благодетелем в миг, когда ему открылось, что Харкендер тоже один из одержимых. В то время, как физическое тело Габриэля мирно покоилось на своей жесткой постели в Приюте, его душа, навеки связанная с демоном незримыми и нерасторжимыми узами, отправилась блуждать по лабиринтам ночи.

И вот его расставшийся с телом дух оказался в престранном помещении на верху дома, дома Харкендера, как он предположил, увенчанного огромным полусферическим куполом из многоцветного стекла. Был ли в действительности у этого дома такой купол, Габриэль не знал, но необычная загадочная комната была так реальна, что он не усомнился в ее существовании. Под куполом, строго под центром сферы, стояло загадочное сооружение из кованого железа, назначения которого Гэбриэл не знал и даже не мог предположить. По какой-то совершенно необъяснимой причине, оно навело его на мысли о паутине, и если так, то Джейкоб Харкендер, видимо, угодил в нее, поскольку был привязан к ее ободку крепкими витыми шнурами, охватывавшими запястья. Харкендер был полностью обнажен; глаза его были закрыты, он разговаривал сам с собой негромко и мерно, как будто повторял вслух некую давно заученную покаянную молитву.

За Харкендером наблюдали другие, и одной из них была миссис Муррелл. Габриэля оказалось легче соприкоснуться с мыслями миссис Муррелл, чем понять о каких материях рассуждает Харкендер. Он улавливал непростые чувства, и его изумило открытие, что в этой невероятной путанице ее душевных движений острее всего угадывался некий род презрения.

Пол под ногами Харкендера был выложен невероятно крохотными изразцовыми плитками, образовывавшими огромную и хитрую диаграмму, в ее центре находилось сооружение из концентрических кругов, из которых и поднималась странная железная паутина. Внешний круг был окаймлен кроваво-красным мозаичным ореолом, его края походили по форме на лепестки роз, в стороны протянулись четыре отростка, подобных древесным стволам, и каждый заканчивался причудливой кроной из великого множества листьев. Далее круги делились на секции, и в каждую было вписано слово или символ. Внутренние круги были украшены более сложным орнаментом, который Габриэль разобрать не смог.

Мальчика безмерно завораживал и влек этот прихотливый рисунок, но он не смог почерпнуть никаких сведений о значении всего этого из водоворота мыслей и желаний миссис Муррелл. Видимо, Харкендер когда-то разъяснял ей значения символов, но она не очень интересовалась этим и не была достаточно внимательна во время объяснения, даже не пытаясь на нем сосредоточиться. Как обучающаяся магии, она прекрасно знала, что не подает ни малейших надежд.

Узор на куполе над головой Харкендера заметно уступал по сложности узору на полу, но тоже был довольно хитер. Габриэль решил, что в ясный день, когда светит яркое солнце, и на голубом небе нет ни облачка, разноцветие, образующиеся витражным куполом, преображает рисунок пола в восхитительный и непрерывно меняющийся узор. Но теперь было темно, и свет луны не шел в сравнение с пламенем четырех ярких фонарей, которые Харкендер поместил по углам комнаты на четырех оконечностях креста. Свет создавал в комнате причудливые тени. Миссис Муррелл поставила свое кресло так, что оказалась в самой густой тени. Она не пряталась, но предпочитала неприметность, ей доставляло удовольствие наблюдать за другими, не привлекая внимания к себе. Габриэль слышал, как раздается в ее памяти горестное эхо слов, сказанных ей однажды Харкендером, о том, что ее внутреннее око совершенно слепо. Оно забито, объяснил он, потребностью в заурядном житейском комфорте бренного человеческого бытия, от которых она не в силах отказаться.

Габриэль узнал, подслушивая мысли этой женщины, что она никогда не была согласна с мнением Харкендеру, и никогда не считала, что удобно устроилась в этом бренном мире, хотя и не думала, что обитает в самой заурядной его части. В ее глазах, она была жительницей и поставщицей мира грез, созданных из людских страхов. Слепо в действительности ее внутреннее око или нет, она сказать не могла, но ее глаза с циническим любопытством наблюдали за странными представлениями, которые она устраивала для своих клиентов.

Это бы не первый случай, когда демон Габриэля дал ему возможность заглянуть в мир чужих мыслей и верований. Но миссис Муррелл была куда менее понятной особой, чем Люк Кэптхорн или сестра Клэр, он не мог объяснить себе, что, собственно, она такое, и почему так странно думает о себе. Если демон что-то и угадал, то ничего не подсказывал. А, возможно, и он ничего не понял, поскольку обладал некоего рода невинностью, не вполне соответствовавшей ужасающей мощи своего озарения.

Габриэля услышал так же отчетливо, как если бы она произнесла слова вслух, что миссис Муррелл с насмешкой мысленно обращается к себе: «Да может ли женщина вести жизнь, более полную волшебства и озарений, если она стала владычицей и повелительницей шлюх для богачей?»

В этой комнате присутствовала молодая девушка, и миссис Муррелл глядела на нее не без некоторого материнского чувства, хотя, никоим образом, не с любовью. И Габриэль, как если бы сам обладал глазами и чувствами миссис Муррелл, наблюдал за приближением девушки к нагому мужчине, скорчившемуся на полу. Она двигалась неуверенно, словно плохо понимала свою роль и не знала, что от нее требуется, но Габриэль видел, что миссис Муррелл дала ей достаточно ясные и четкие указания. Девушка была обнажена, если не считать приспособления, привязанного к бедрам, непомерно длинного, но не слишком раздутого грубого подобия возбужденного пениса. Он был сделан из дерева, но обтянут мягкой кожей и снабжен пяткой, которая подходила по размеру к влагалищу девушки. Производитель задумал свое изделие так, чтобы оно возбуждало пользовательницу, заменяя настоящие мужской член, но миссис Муррелл знала, что оно далеко не совершенно в этом отношении, но в тот миг несовершенство ничего не значило, так как целью было не удовольствие.

Все это Габриэлю было крайне трудно осмыслить. Весь доступный ему опыт полового влечения и наслаждения был почерпнут из вторых рук. Он знал, что такое половые сношения, и даже, что такое педерастия, так как в более ранних снах проникал в мысли Люка Кэптхорна. Были у него и какие-то смутные представления об этом даже еще до того, как стал одержимым демоном. Из рассказов и предупреждений о повадках Люка, которые ходили в Приюте среди детей постарше. Но премудрости, которую приобрел Габриэль через знакомство с Люком Кэптхорном, совершенно не хватало для постижения того, что совершалось здесь.

Габриэль и миссис Муррелл наблюдали, как девушка присела на корточки позади привязанного мужчины и неловко попыталась ввести игрушечный пенис в его задний проход. Миссис Муррелл следила за этим без малейшего интереса. Девушка не оглядывалась на нее, ища подсказки и поддержки, не просила никаких извинений за свою неловкость. Наконец, претерпев некоторые неудобства, она добилась желаемого. Мало-помалу ей удалось приблизительно воспроизвести нужный ритм движений, хотя, не без труда, это достаточно ясно было написано на ее лице, красном от смущения.

Миссис Муррелл снизошла до слабой улыбки и в то время, как представление продолжалось, тщательно изучала лицо девушки. И увидела постепенное появление на нем признаков, что та начинает получать удовлетворение от своих действий. Не из-за аппарата в ее влагалище, а от вполне рациональной мысли о том, что совершается некий вид унижения, и необычайные обстоятельства позволяют ей занять место того, кто унижает.

Как раз этого, как знала миссис Муррелл, искал Харкендер. Боль была лишь частью, и, возможно, не самой главной; ему требовалось более утонченное страдание, сочетающее в себе горечь и ощущение своего ничтожества, которых не мог даровать ему обычай. Он никогда не брал шлюх-мужчин, так как видел в извержении семени о нечто такое, что не соответствовало его эстетическим представлениям. Он искал не естественного завершения или прерывания, но чего-то потенциально бесконечного; более того, ему требовались какие-то уловки, которые перевернут обычный порядок вещей, разрушат все образцы, созданные природой, доведут извращенность до такого сложного совершенства, какое только позволит изобретательный ум.

В бурном водовороте мыслей и чувств миссис Муррелл Габриэль видел ее воспоминания о беседах, в ходе которых Харкендер пытался объяснить, в чем для него смысл его интимных ритуалов, но Габриэль не мог постичь их. Миссис Муррелл не принимала всерьез такие объяснения, она давно привыкла к словоблудию, которым пользовались мужчины, чтобы объяснить и оправдать свои половые отклонения, и считала все это ненужной ложью. В дни своего собственного обучения первой древнейшей профессии она быстро стала безразлична ко всему, что касалось полового акта, как бы он ни осуществлялся и кем.

Негромкий поток слов Харкендера прекратился. Теперь он раскачивался в ритме, которого удалось достичь девушке, и который она сохраняла с напряженным усердием и решительностью.

Миссис Мурерлл, полностью одетая и гордая своим безупречным изяществом и самообладанием, поднялась с кресла с тростью в руке и приблизилась к странной парочке. Подойдя, она принялась бить Харкендера по плечам и спине, не быстро, но и не слишком медленно. Она не делала попыток приладиться к ритму мнимого соития, но действовала основательно и по-своему щепетильно, внимательно и обдуманно определяя направление и силу каждого удара. Габриэль видел, что ей не доставляет большого удовольствия это занятие. Она даже не испытывала блаженного презрения к жертве, на которое была способна девушка. Гэбирэл понимал, что в свое время миссис Муррелл побила немало мужчин и сурово, с целью наказания секут слуг, и игриво, как обычно предпочитает английский утонченный порок. Видимо для Харкендера важно было не только наслаждение. Было очевидно, что ему требуется получить телесный ущерб, а не просто легкое возбуждение. Память об обильных жестоких побоях сохранилась на его коже от плеч до талии, покрытых зловещими шрамами.

Это Габриэль понял чуть лучше, он знал, как предается самобичеванию Тереза, и видел воспоминания о былых страданиях, записанные на ее спине. И ни с того ни с сего подумал, а может ли Харкендер летать. Возможно, он привязан за руки именно для того, чтобы не оторваться от земли, а не то воспарил бы под купол в царство многокрасочного сияния.

Теперь Харкендер молчал, хотя Габриэль понимал, как понимала и миссис Муррелл, что он еще не достиг того состояния души, которого искал. Он называл это экстазом, она — трансом. И подозревала, что у медиков нашлось бы для этого особое латинское словцо.

Внешние признаки продвижения Харкендера к его мистической цели были малочисленны и слабы. Но вот, настал миг, когда он слегка повернул голову, словно для того, чтобы уловить чей-то тихий шепот, а затем его глаза забегали из стороны в сторону под сомкнутыми веками, и наконец, лицо обрело выражение спокойствия.

Миссис Муррелл дала девушке знак удалиться, что та сделала с чрезвычайной благодарностью, содрогаясь от усталости. Несмотря на прохладу в помещении, она вспотела от такого непривычного напряжения. Миссис Муррелл подвела ее к креслу в тени. Дурно пахнущий предмет меж ее ног покачивался, упрямо вздымаясь в эрекции, и теперь девушка взглянула на него с явным отвращением. Миссис Муррелл помогла ей его снять.

Хотя мерные напевы Харкендера постепенно затихли, губы его перестали двигаться, а гортань расслабилась, миссис Муррелл была уверена, а вместе с ней и Габриэль, что песня беззвучно продолжается внутри него. Габриэль знал, что мага посещают некоего рода видения, и он достигает мистической связи с сущностями, в независимом бытии которых у него нет причин сомневаться. В этот миг мальчик страстно пожелал, чтобы сознание Харкендера, а не сводни, открылось его исследованию. Но у Харкендера был свой демон, не подпустивший Габриэля к раскрытию тайных связей своего партнера. По мнению миссис Мурррелл, проведшей с Харкендером не один год, его так называемая магия заключалась, главным образом, в способности к мелким фокусам с применением гипноза. Она верила, все, что происходит с этим стоящим на коленях человеком, совершается исключительно в его голове, и все, что он видит или слышит просто иллюзия, которую он невольно создает ради удовлетворения. Она не верила, в великое воинство сверхъестественных существ живущего над и за пределами материального мира людей, и уж всяко не верила в то, что Джейкоб Харкендер может вступать в их царство как подмастерье, претендующий на демоническую мощь.

Теперь Габриэль знал побольше нее. Он остерегся бы сомневаться в подлинности силы внутри Харкендера, а так же в подлинности невидимых созданий, с которыми тот вступал в общение. Габриэль уже знал, что незыблемость мира — это только видимость, и духи, как пауки, могут запросто находиться повсюду, невидимые и неосязаемые, но, тем не менее, сильные и могущественные. Необыкновенно, страшно могущественные.

Наблюдая за Харкендером, Габриэль увидел, что фарсовые услуги юной шлюхи были лишь произвольными составляющими системы, имеющей чисто личное значение. Миссис Мурррелл считала, что магический ритуал служил только прикрытием для полового сближения, физического наслаждения и удовлетворения, но она заблуждалась. Половой акт являлся лишь стимулятором, внешним фоном для глубинной истинной магии. И магия была подлинная, и Габриэль это прекрасно понимал.

Если желание Харкендера заключалось в том, чтобы стать товарищем и близким другом демонов и их родни, ничто в пределах достижимого не могло ему воспрепятствовать, насколько мог судить Габриэль.

«И поэтому он назначил себя моим опекуном?» — Спросил себя мальчик. — «Он стремится, чтобы мой демон сотрудничал с его демоном?»

И снова пожелал иметь возможность вовлечь видения Харкендера в свои, смотреть на мир через внутренний взор Харкендера, а не через глаза миссис Мурррелл. Она не могла быть помощником Габриэлу, потому что была поглощена попытками избавиться от идей Харкендера, и решительно считала их бессмысленными.

Миссис Мурррелл никогда не говорила Харкендеру, что она на самом деле о нем думает. В конце концов, она была сводней, ее обязанности заключались в том, чтобы угождать прихотям клиентов, которые безуспешно пытаются изгнать мысль по правилам, жизнь по правилам, и брак по правилам.

Миссис Мурррелл опять уселась в кресло. Девушка присела сбоку на пол, уронив голову на колени миссис Мурррелл. Сводня начала рассеянно перебирать каштановые волосы своей подопечной. А сама тем временем наблюдала за Харкендером, достигшим вершины своих переживаний, бессрочного мига единения, который должен завершиться возвращением к земной жизни и обыденному сознанию.

Это возвращение, как понял Габриэль, из мыслей миссис Мурррелл, порой происходило так же легко, как естественное пробуждение от сна без грез, но порой совершалось иначе. Сводня пристально наблюдала, желая увидеть, чем все обернется на этот раз. И не была разочарована.

Внезапно тело Харкендера напряглось, по нему прошла судорога, рот открылся, обнажая желтые зубы, пальцы, только что расслабленные скрючились, и лицо обрело пепельно-серый оттенок. Мгновение Габриэлу казалось, что его покровитель умер. Но вот пальца снова задвигались, глаза зажмурились, как от сильного напряжения, рот оскалился, по лицу побежал пот.

Казалось, Харкендер вступил в неравный бой: как будто пока он представал обнаженным перед всемирной душой, некий иной разум попытался овладеть им или пожрать его, и даже теперь пытался стать им путем некоего вещественного и духовного преображения. Маг противился, страстно, каждым атомом своего существа, и все же удержался на краю пропасти, на краю полного уничтожения.

«Безумие», — подумала миссис Муррелл. — «Законченное безумие». У нее не было ни малейших сомнений, что Харкендер страдает настоящим душевным расстройством, но считала, что он сам во всем виноват, и это не ее дело.

Габриэль, напротив, пришел в ужас. Харкендер и без того одержим, а теперь, наверняка, что-то еще пытается им овладеть. До сих пор Габриэлю и в голову не приходило, что демоны могут бороться меж собой за власть над теми из людей, которых уже заразили своим губительным знанием и губительным видением. Он подумал, а что бы он чувствовал, если бы его собственного демона вынудили бороться за право обитать в его душе. Глядя на Харкендера, он с ужасом представил, что могло случиться с ним, если бы бой оказался таким же жарким.

Пока Габриэль и миссис Муррелл наблюдали, завороженные, каждый по своим особым причинам, лицо Харкендера медленно прояснилось, а мускулы мало-помалу расслабились. Наконец, он проснулся, совершенно безмятежный, явно ничего не помнящий о той борьбе, в которую его вовлекли демоны, верящий, видимо, что он делал именно то, что запланировал, не больше и не меньше.

Но Габриэль знал, и это знание пугало его, что, магия Харкендера настоящая, следовательно, настоящей была и угроза его жизни. Этот человек, который хотел взять Габриэля к себе, чтобы использовать его силу, был так же уязвим, как и маленький мальчик. Насколько уязвим он сам, Габриэль мог только догадываться. Теперь он понял, все, что он увидел, было не прихотью и игрой: ему показано, ясно и последовательно, что демона, который его захватил, может однажды заменить другой, и трудно сказать, следует ли надеяться на такое развитие событий или бояться его.

5

Сон развеялся, и Габриэль открыл глаза. Несколько секунд он растерянно озирался, не в силах понять, кто он и где, но затем сознание вернулось к нему с поразительной остротой. Мальчик почувствовал, что его словно что-то осторожно коснулись. И хотя было темно, и никто не стоял возле постели, он не сомневался, что его, действительно, коснулись неким загадочным образом, и понимал, кричать не стоит.

Нужно было встать. Прикосновение, несомненно, означало призыв. Ночь выдалась холодная и темная, но нельзя отмахиваться от призывов. Моруэнна, вот кто его звал. Время бегства настало значительно раньше, чем он предполагал. Внезапно его охватил страх. Моруэнна и ее обещания всегда походили на грезы, казались неосуществимой мечтой, и он всегда воспринимал ее манящие речи, как что-то сказочное и волшебное. Теперь неожиданно побег перестал быть предметом праздной фантазии, и требовалось принять решение.

Он с беспокойством сел на кровати. Затем выскользнул из-под одеяла. Натянул куртку, которую положил рядом, когда забирался в постель, и подхватил башмаки. В одних чулках на цыпочках подошел к двери спальни и с величайшей осторожностью отворил ее. Петли предательски заскрипели, но никто из спящих соседей не шелохнулся. Приют был исключительно скрипучим домом, изобиловавшим плохо пригнанными досками и вечно клекочущими водяными трубами. А нынче ночью шум ветра в окрестных деревьях добавлял нечто новое к обычному смешению шумов. Тем не менее, Габриэль старался держаться самого края лестницы, пробираясь вниз, чтобы спуститься по ней как можно тише.

Разумеется, это был не первый случай, когда Габриэль встал ночью, чтобы погулять в темноте по двору, обогнув дом, двинулся дальше к Флигелю и в дальний конец Дома. Иногда он отправлялся на прогулку с Джессом Питом. Они никогда не пытались что-либо украсть, даже еду из кухни, поскольку знали, как тщательно миссис Кэптхорн ведет счет своему добру, но это не притупляло для них остроту приключения. Лишь однажды они с Джессом вышли наружу, и это была совсем короткая экскурсия, именно тогда Габирэль впервые осознал, насколько тонка маска бравады, которую носит Джесс. Он понял, что приятель стал втягивать его в свои затеи только потому, что просто боялся пускаться в них один. Но даже тогда Габриэль не боялся ни темноты, ни ночных звуков. А теперь, когда одержимость дала ему силу видеть внутренним оком и силу повелевать маленькими ночными созданиями, он шагал вперед с полной уверенностью. Задняя дверь была заперта на замок и на засов, но ключ висел на своем крюке, а засов скользнул прочь легко и бесшумно. Проворные пальцы Габриэля легко справились с задачей, и он выскользнул наружу.

Когда, наконец, Габирэль очутился во дворе и стал обуваться, он почувствовал, что можно спокойно перевести дух, и спросил себя, правильно ли он поступает.

Никто не принуждал его. Моруэнна хотя и послала свой тайный призыв загадочным и необычным способом, власти над ним не имела. Он понятия не имел, какой волшебной силой она обладает, но был уверен, что ей теперь его не подчинить.

Он ничего не знал о Моруэнне. Ему было известно только, что действует она не в одиночку, и кто-то другой послал ее, подружиться с ним. Но кто был этот другой, Габриэль догадаться не мог, как ни напрягал свое воображение. Демон молчал. Одно было понятно, это был не мистер Харкендер, скорее уж, какой-нибудь его враг. Харкендер говорил миссис Муррелл о том, что он спрятал Габриэля и о каких-то «других», которые слишком интересуются его работой, но с чего бы он мог понадобиться этим другим, Габриэль не представлял. Не знал он и что замышляет на его счет мистер Харкендер, хотя подозревал — эти замыслы имеют какое-то отношение к демону, который им недавно овладел.

Мистер Харкендер уверял, что он его друг, но Габриэль давно усвоил урок, что надо остерегаться пустых слов. Моруэнна не скупилась на те же уверения, и точно так же могла лгать. Если он в большей степени доверяет Моруэнне, чем мистеру Харкендеру, то лишь потому, что она очень красива, привлекательна и обладает веселым нравом. Вполне возможно, думал мальчик, что Джейкоб Харкендер его отец, ведь не ответил же он на этот прямой вопрос Габриэля. Моруэнна же определенно не была матерью. Но в повадке Харкендера не было ничего, что неискушенное чутье Габриэля могло бы связать с отцовством, между тем как в Моруэнне с ее ясными и чистыми глазами присутствовало некое обещание заботы, ласки и доброты.

Осестрах Св. Синклитики и миссис Кэптхорн он вообще подумал. Словом, колебался он недолго, осознание своей одержимости и защищенности, придало его духу изрядную лихость.

Габриэль прошел через двор к Дому. У него не было намерения идти к главным воротам, которые он не смог бы ни перемахнуть, ни отпереть, он собирался искать тот самый участок заслоненной деревьями и увитой плющом стены, где его ждет Моруэнна. А это, как он сразу догадался, гораздо дальше того места, где он недавно лазал, в более отдаленной и запущенной части усадьбы.

Пересекая открытое пространство, Габриэль заметил что-то белое, движущееся близ Дома, и тут же замер на ходу. Несколько мгновений он думал, что это Моруэнна идет ему навстречу. Наверно она ждала его по ту сторону стены, но потом решила встретить его здесь, чтобы успокоить страх и волнение. Но, когда белое пятно приблизилось, он увидел, что ошибся. И вот тогда он по настоящему задрожал от испуга, потому что увидел, навстречу идет единственный человек в усадьбе, которого ему действительно следовало бояться. По тропинке навстречу ему шла изнуренная сестра Тереза, так отчаянно хотевшая стать святой. Только она могла обладать силой изгнать демона, а он не мог вынести и мысли об этом, хотя и подозревал, что именно воля демона заставляет его страстно желать оставаться таким, каков он теперь.

Тереза шла прямо к месту, где он замер, и он не сомневался, что ее ведет внутреннее око. В свете луны, которая еще не зашла и на время освободилась от заслоняющих облаков, Габриэль увидел, какой у сестры Терезы отсутствующий и отрешенный вид. Могло бы показаться, что она гуляет во сне, если бы не двигалась так целенаправленно. Габриэль бросился к ближайшим кустам, пытаясь спрятаться, но остановился, потому что понял, это ему вряд ли поможет избежать встречи. Он может спрятаться от обычных человеческих глаз, но как скрыться от внутреннего взора? Эта мысль оказалась верной. Когда монахиня была в дюжине футов от его укрытия, она остановилась и стала оглядываться, как будто знала, что кто-то затаился рядом. На ней была белая ночная рубашка, издалека похожая на платье, которое носила Моруэнна. Правда, платье Моруэнны было гладким и чистым, а рубашка монахини — грубой и в пятнах, но издалека и в темноте их можно было перепутать. Сестра Тереза выглядела моложе Моруэнны, но была крайне осунувшейся. Руки ее были такими тощими, что, казалось, едва ли в них есть плоть, а лицо — кости, обтянутые кожей. Когда она оглядывалась, было ясно, что она что-то ищет, но трудно было поверить, что она видит, ее глаза казались остекленелыми. Она словно заблудилась во сне, и то, что она искала, находилось совсем в ином мире, очень далеком от этого. Когда она подняла руки и растопырила пальцы, он увидел темные безобразные раны на каждой ладони, из них медленно капала кровь.

Габриэль подумал, сестра Тереза, видимо, тоже одержима на свой святой лад, и теперь ее ведет дух, обитающий в ней. Этот дух, несмотря на то, что он ангел, обращается с ней намного грубее и жестче, чем тот бес, который живет в нем.

Она открыла рот, чтобы заговорить, но сначала не раздалось ни звука, как будто ей пришлось бороться с чем-то, прежде чем заставить свой голос себе повиноваться. И, когда, наконец, она смогла заговорить, то с усилием произнесла:

— Помоги мне, пожалуйста! Молю тебя!

Совсем не это ожидал услышать Гэбриэл. Он был удивлен и поражен, но не шевельнулся. Он наблюдал из тени, как стал осмысленным ее взгляд, будто она начала выходить из транса, испуганная и растерянная. Он увидел, что Тереза вся дрожит, словно только теперь вдруг почувствовала холод.

— Помоги мне! — Воскликнула она снова, так жалобно, как никогда он не слыхал до их пор. Мальчик был уверен, что слова эти обращены к нему, и что она знает, он здесь. Габриэль нехотя вышел из-за кустов и оказался на виду. Но она не видела его теми глазами, которые по-прежнему всматривались в темную беспредельность. Он ждал и видел, как ее взгляд начал вдруг стремительно блуждать, словно она знала, что здесь кто-то есть, и его можно увидеть, но не могла его найти. Она пробегала взглядом по мальчику не один, а множество раз, и явно не узнавала его. Он не мог решить, может ли заговорить с ней сейчас, но, так и не решив, шагнул в ее сторону и остановился менее чем в трех футах от нее. Она вытянула вперед руку и, коснулась его волос.

Это прикосновение подействовало на нее совершенно неожиданно. Хотя казалось, что Тереза все еще не видит его, она вдруг отпрянула, словно в великом страхе. Взглянула на свою руку с болью и ужасом, словно коснулась чего-то склизкого и противного, и огласила двор громким испуганным воплем, полным муки.

Слова, которые Габриэль уже начал произносить, замерли в горле. Теперь девушка смотрела прямо на него, в точности зная, где он, но по-прежнему не видя его. Он глядел прямо ей в глаза и понимал, они ничего не видят, но все же был уверен, что она не слепа. Она что-то видела, но не хрупкую людскую оболочку Габриэля Гилла рядом с кустом. Ее глаза задержались на чем-то далеком, возможно, на зрелище некоего ярко сияющего мира, который был для нее таким же настоящим, как мрачный мир деревьев и лунных теней вокруг нее. Габриэль подумал, может быть, она видит сквозь него? Или видит и ощущает демона, который в нем сидит? Да, казалось, что это так, потому что она вдруг сказала совсем иным голосом и совсем иные слова:

— Изыди! Изыди, Сатана! Я не стану тебя слушать! О, возлюбленный Христос, сохрани меня! Когда она назвала дьявола по имени, к Габриэлю вернулись все его тревоги. Его не повергла в ужас магия Джейкоба Харкендера, хотя, он знал, что презрение к ней миссис Муррелл безосновательно. Не боялся он и Моруэнны, хотя знал, что она не вполне человек. Но как подобало бы приспешнику Сатаны, он был готов бежать от этой истощенной девушки, стремящейся стать святой. И внезапно побежал, так стремительно, как только позволяли его маленькие детские ноги. Она пребывала в смятении и не пустилась вдогонку немедленно. Но, когда он пробежал ярдов тридцать и решился оглянуться через плечо, то увидел, что она движется к нему. И казалось, что она легко парит над землей, которой ее израненные ноги едва ли касаются.

Страх пронзил его. Он изо всех сил рванулся к стене, как к последнему спасению, там за ней его ждала Моруэнна, она поможет ему, защитит от этой странной и пугающей сестры Терезы. Когда Габриэль со страстной решимостью взбирался по стене, царапины на его правой руке опять разодрались, вскрылись и заболели с новой силой. Но боль, пусть острая, точно очищающий огонь проносилась сквозь него, помогая прояснить цель и оправдать спешку.

Однако когда он достиг верха стены и посмотрел вниз, Моруэнны нигде не было, и он опять заколебался. Оглянувшись, он увидел, что сестра Тереза движется меж деревьев, протягивая тощие руки, как будто умоляет его остановиться и довериться милосердию Христа.

Будь Моруэнна там, он, конечно, спрыгнул бы, положившись на то, что она его поймает, но Моруэнны не было, а он не был уверен в своей способность мягко приземлиться. Ему придется осторожно спускаться, ища упора для обутых в башмаки ног. Но он не знал, есть ли на это время. Но знал уже, что Тереза умеет летать, и что стена для нее не препятствие.

Но затем, когда его страх уже дошел до предела, погоня Терезы оказалась прервана. Что-то темное подбежало к ней слева, схватило ее и потянуло назад. Это был Люк Кэптхорн, он казался не менее встревоженным, чем сам Габирэль. Как только Люк схватил девушку, ее странные бессмысленные движение в один миг прекратились. Она опустилась на землю, и ее поведение полностью изменилось. Тереза подняла руки, и как прежде, снова с беспокойством начала оглядываться. Габриэль слышал, как ее тонкий жалобный голосок взывает к Христу о помощи и приказывает Сатане низвергнуться в бездну. Люк не стал с ней церемониться, а просто, как следует, встряхнул. И, хотя такое грубое обращение на миг усилило ее ужас, она быстро пришла в чувство. Габриэль увидел, что ее глаза прояснились и больше не взирают мир, словно на какой-то иной. Ее сон, если это был сон, пропал.

— Сестра Тереза! — Настойчиво повторял Люк. — Сестра Тереза!

Она услышала свое имя, овладела собой и успокоилась.

— Это был просто сон, — сказал Люк, — а теперь возвращайтесь в Дом.

Габриэль догадался, что такое случается не в первый раз. Он не чувствовал ни малейшей похоти в мыслях Люка, а только чистое беспокойство и желание привести все в порядок. Кэптхорн боялся сестры Терезы, и если когда-либо и помышлял воспользоваться ею также, как порой пользовался вверенными его попечению детьми, такие мысли его давно покинули.

Тереза поглядела на Люка. Не отрешенно, как взирала на иной мир, а с робостью. Она по-прежнему чего-то боялась, но не его.

— Возвращайтесь! — Твердо сказал Люк.

— Здесь был Сатана, — прошептала она, словно, пытаясь его предостеречь. Габриэль понял, что Люк не знает, что его, Габриэля, нет в приютской спальне, и явился вовсе не для того, чтобы его искать. И знал, если только Кэптхорн поглядит случайно в его сторону, тут же увидит его, но не чувствовал ни такого жгучего желания поскорее спрятаться, какое испытал, едва увидел Терезу.

Раны на ладонях Терезы теперь кровоточили сильнее, и Габриэль увидел, как вздрогнул Люк, когда попытался взять ее за руку.

— Возвращайтесь. — Повторил Кэптхорн, на этот раз грубее. Оттолкнул ее и вытер о штаны окровавленную руку. — Здесь никого нет. Возвращайтесь, черт побери!

Вот этого-то говорить не следовало. Она совершенно буквально восприняла его брань. Габриэль увидел, что она содрогнулась, точно от удара.

— Возвращайтесь! — Снова потребовал Люк, на этот раз с отчаянием. — Послушайте меня. В Доме вы будете в безопасности. В безопасности. Здесь никого нет.

И наконец, она ушла. Она оглядывалась, пока не одолела десять или двенадцать ярдов, глядя на Люка так, словно он был дьяволом. Но потом отвернулась и заспешила к погруженному в густую тень дому. Казалось, у нее была какая-то цель.

Люк стоял и смотрел ей вслед, тяжело дыша. Габриэль по-прежнему не шевелился. Когда Тереза пропала из виду, Кэптхорн повернулся, чтобы идти обратно к Приюту, и Габриэль улыбнулся прихоти судьбы. Сначала Люк появился, чтобы спасти его от Терезы, а сейчас не заметил или даже просто не поглядел в сторону, где стоял мальчик. Габриэль принял это как новое свидетельство мощи демона, решив, что это именно демон приказал Люку не глядеть и не видеть, и Люку осталось только повиноваться.

Когда Кэптхорн исчез, и все кругом вновь затихло, Габриэль повернул голову, чтобы посмотреть вниз на тропу, которая бежала вдоль стены Хадлстоун Манора. Теперь там была Моруэнна, появившаяся словно из ниоткуда.

Она приветливо помахала рукой.

— Спускайся, Габриэль, — сказала она, чуть неровно дыша. — Тебе пора познакомиться с моей сестрой, ей не терпится тебя увидеть.

И не оглядываясь больше на усадьбу, Габриэль спрыгнул в ее протянутые руки. Они оказались необычайно сильными, когда поймали его, а затем мягко поставили его на землю. Прикосновение ее тонких безупречных пальцев было как раз таким мягким и нежным, как он себе воображал. И он ощутил необыкновенное облегчение от того, что колебался так недолго, прежде чем внять ее призыву. Его охватила уверенность, что поступил правильно. Больше не одинокий и обманутый, он позволил ей взять себя за руку и провести через дорогу. Они вместе скрылись в темноте.

6

Моруэнна неторопливо вела Габриэля к берегу канала. Они выбрались туда в месте, где канал проходил через лесок. Их ждала баржа, и Габриэль не мог не подумать о Джессе Пите, мирно спящем в спальне, которую сам он недавно покинул. В мечтах Джесса о побеге всегда присутствовала баржа, весьма своевременно причалившая к берегу.

Баржа оказалась, на взгляд Габриэля, невероятно большим судном, намного крупнее, чем он представлял себе по рассказам Джесса о жизни на воде. Она была около семидесяти футов от носа до кормы, хотя в ширину составляла чуть больше шести футов. Моруэнна провела его прямо на нос, поэтому он только мельком успел бросить взгляд на огромную серую лошадь, которая терпеливо ждала сигнала, чтобы начать тянуть судно к востоку. За рубкой стоял одинокий рулевой, внешне довольно похожий на Джесса Пита, с таким же темным лицом и черными курчавыми волосами, можно было даже подумать, что они родственники. У мужчины были черные усы и золотая серьга, он неторопливо посасывал изогнутую трубочку. Когда Моруэнна и Габриэль появились на бечевнике, он без единого слова поманил их на борт, а затем повел по деревянным ступеням в каюту.

Каюту освещала тусклая керосиновая лампа, подвешенная к потолку на крюке, но фитиль был прикручен, а окна плотно зашторены, чтобы слабый желтый свет не проникал наружу, поэтому вокруг царил полумрак. Стены были ярко расписаны, на каждой изображался пейзаж, где цветы заполняли передний план, а лес средний, и на каждой картине вдалеке, над кронами деревьев, виднелась крепость на вершине горы. Единственной обитательницей каюты оказалась старуха в пестром платке, на ней была яркая, но довольно грязная юбке и белой блузе, на плечи была накинута серая шаль. Габриэль в нерешительности помедлил на пороге, и она молча подала ему знак, чтобы он присел на скамью напротив плиты, в которой тлели угли. Затем она небрежно поклонилась Моруэнне и покинула каюту, присоединившись к рулевому. Габирэль ощутил толчок и плавное ускорение, когда они отчалили — баржа двинулась вперед. Он не слышал, как стучат копыта лошади, поскольку еще на берегу заметил, что они были плотно обмотаны тряпками.

— Такие суда волочильщики называют мартышкиными лодками, — сказала Моруэнна негромко и мелодично. — Это возит уголь в Пэддингтон. У нас всегда находились друзья среди цыган, потому что они бродяги, вроде нас, они ближе к природе, в них больше жизни и страсти, чем у обычных людей городов с холодными душами.

Большую часть сказанного Габриэль не понял, но вопросов задавать не стал. Сейчас ему требовалось внимательно слушать. Прошло несколько минут, прежде чем он поверил, что их никто не преследует. Моруэнна между тем прошла в переднюю часть каюты и взяла два одеяла из рундука под скамьей. Расстелила их.

— Ты устал, Габриэль? — Спросила она.

До того, как она это произнесла, он не чувствовал ни малейшей усталости, но, едва встретил ее нежный и заботливый взгляд, действительно почувствовал, что глаза начинают слипаться. Он противился этому, так как знал, это магия, хотя отчетливо понимал, что она не может желать ему ничего дурного, и только хочет помочь.

— Куда вы меня везете? — Спросил Гэбриэль шепотом заговорщика.

— Сперва в Кенсал Грие, — ответила она. — Там мы покинем баржу и прокатимся в экипаже по лондонским улицам, там сейчас совсем тихо. Мы поселим тебя в большом доме у человека по имени Калеб Амалакс. Он, возможно, не очень тебе понравится, но бояться его не стоит. Это наш человек и полезен нам. Как люди делают из смиренных животных послушные орудия для своих нужд, так и мы делаем орудия из людей с холодной душой.

— Так вы волшебники? — Спросил Габриэль с вялым интересом, с усилием пытаясь поддерживать разговор, его одолевала дремота. — Вроде мистера Харкендера?

Моруэнна улыбнулась и покачала головой.

— Возможно, моя сестра не менее сильна в магии, чем мистер Харкендер, — сказала она, — но мы не просто волшебники. Так ты, действительно, не знаешь, кто мы, Габриэль? А я-то думала, ты больше одарен истинным зрением. Я не хочу, чтобы ты считал, будто мы похитили тебя с помощью коварства и умелой лжи. Посмотри на меня, Габриэль, и попытайся увидеть, какова я на самом деле. Человеческое обличье — это не то, что мне нравится, и оно вовсе не мое. — ее голос звучал мягко и очень спокойно.

Он пристально поглядел на нее: на ее крепкие руки и ноги, стройное тело, не скованные просторным белым платьем, чистые глаза и шелковистые волосы, на алые улыбающиеся губы. Все это, он знал, была лишь видимость. Он попытался заглянуть дальше, за пределы ее телесной оболочки своим внутренним оком, еще несовершенным и нетренированным, которое часто само повелевало им. И вот, сделав огромное усилие, увидел то, что смог. Не наверняка, но предположительно.

— Ты волк, — сказал он, — сказал он, изумленный, хотя это было не столь уж странное открытие. — Твоя душа — душа волка. — Он осознал, без удивления, потрясения или тревоги, что действительно, существо, которое он ранее считал девушкой Моруэнной — оборотень, и, значит, лондонские вервольфы не выдумка.

— Это пугает тебя, Габриэль? — Спросила она, нежно и ласково, что он просто не смог бояться.

— И я тоже такой? — Удивился Габриэль, он же еще не знал, какого рода демон в нем скрывается, и подумал, что нет ничего невозможного в его родстве с волками.

— А ты бы хотел быть таким? — Ответила она вопросом на его вопрос. — Ты бы хотел быть оборотнем и охотиться со стаей по темным городским улицам?

В первый момент мальчик по привычке хотел ответить «Да, мэм», но осекся. Он понял, что на этот вопрос отвечать не надо, даже из вежливости. Теперь, когда Моруэнна признала свою нечеловеческую сущность, он мог сбросить личину, которую так долго носил в Приюте, общаясь с обычными людьми. Сестра Тереза назвала его Сатаной, но если он действительно из приспешников дьявола, ему, конечно, не нужно скрывать это от лондонских оборотней.

— Я не знаю, — честно ответил он. — Мне бы хотелось научиться менять свой облик, и я бы с удовольствием научился летать. Я бы охотно научился и всем видам магии, которыми владеет мой демон.

Он был уверен, что она знает о его одержимости. Это было комплиментом ей, дать понять, что он не боится того, что она может узнать о его истинной природе. Но Моруэнна выглядела растерянной. Мгновение он думал, что она спросит, о каком демоне идет речь, но девушка надолго замолчала, точно воды в рот набрала. И когда он увидел, что она встревожена, ему стало ясно, что она знала куда меньше, чем он полагал. В сущности, это ничего не значило, ведь не ей принадлежал план вызволить его из Хадлстоуна, она лишь следовала указаниям, исполняла свою роль.

— А теперь поспи, — сказала Моруэнна. — Времени немного, но ты должен отдохнуть.

Когда она произнесла эти слова, Габриэль понял, что она его немного боится. Он понял также, что может одолеть ее давление, и не заснет, если только пожелает. Его демон будет поддерживать его бодрствование, несмотря ни на какое очарование в ее глазах. Если, конечно, захочет призвать частицу силы, которая в полном его распоряжении. Но он любезно согласился поддаться ее чарам. Терпеливо позволил себя уложить.

Но, когда Габриэль поглубже зарылся в одеяла и попытался устроиться поудобнее, то почувствовал, что это очень неудобное место, и сна не будет. И он погрузиться в невеселые размышления о том, что выпадет ему на долю в обществе лондонских оборотней.

Он постарался лежать тихо с закрытыми глазами, но возбуждение его оказалось слишком велико, он начал вертеться, снова и снова пытаясь устроиться поудобнее. Будущее казалось теперь совершенно иным, чем то, которое он представлял себе при свете дня. То, что представлялось лишь забавным и удивительным приключением обернулось чем-то таинственным и угрожающим. Это не имело никакого отношения к открытию, что он отдал себя в лапы вервольфов. Это была более глубокая тревога, порожденная осознанием, что его прошлое не просто осталось позади, но полностью перечеркнуто. Пути назад не было. Не потому даже, что он сбежал, но потому, что оказался совсем не тем Габриэлем Гиллом, который с младенчества рос в Приюте. Какой бы бес им ни овладел, теперь это делало его жизнь непредсказуемой, может быть, невыносимой. Он не просто не принадлежал больше к Хадлстоун Мэнору, он вообще не принадлежал к обществу людей.

Интересно, почему Моруэнна говорит, что у людей холодные души? И почему она так уверена, что он другой? Теперь, подумал Габриэль, как и лондонские оборотни, он изгнанник в мире людей. И, как и они, обладает мощью, позволяющей ему скрываться или нападать, как пожелает. Ему дана сила видеть то, что обычно скрыто от людского глаза, и приобретая все большее умение видеть за пределами этого мира, овладевая новыми знаниями и силой, он волей-неволей должен разделять эту силу с другими, которым о ней известно. Сбежав из приюта, он в действительности вовсе не освободился, он лишь попал в новую клетку.

Мир, где он очутился, был полон головоломок, но поскольку он с самых ранних дней был брошен на волю течения и не мог найти, за что ему зацепиться в той прошлой жизни, он не слишком сильно стремился к безопасности и надежности. Он без страха вступал в новый неведомый мир, оставляя за спиной привычную обстановку Приюта, сестер, Преподобную Матушку. В конце концов, он уже немало преуспел в искусстве держать в тайне свои истинные мысли, и между тем позволять другим думать, что ведут его туда, куда угодно им.

И вот, со смешанными чувствами, неразрешимыми загадками, вопросами без ответов и смутными надеждами он коротал мрачные часы, пока баржа двигалась в Кенсал Грин.

* * *

Когда, наконец, Моруэнна пришла разбудить его, он встал проворно и бодро, готовый к дальнейшим приключениям. Лодочник появился в дверях, явно озабоченный, как бы поскорее выпроводить мальчишку. И, когда Габриэль впереди Моруэнны начал подниматься по трапу, крепко схватил его за руку, помогая без особой нужды, но Габриэль не сопротивлялся. Он послушно позволил втащить себя по трапу на палубу.

* * *

Было еще темно, но бледный свет, предшествующий заре, уже появился у восточного края беззвездного неба. За бечевником тянулась дорога, а на дороге ждал запряженный лошадьми экипаж. Возница был молодым парнем, крепко сбитым в огромном, не по размеру пальто, надежно защищавшем от холода. Габриэль почувствовал, что скрытые в тени глаза возницы не отрываясь пристально рассматривали его, с того момента, как он выбрался из каюты.

Возница соскочил с облучка и встал перед ними.

— Привет, Габриэль, — сказал он, и его плавная речь не соответствовала заурядному и довольно неряшливому виду. Он сильно отличался от лодочников повадкой и сложением. Даже в темноте можно было разобрать, что у него бледная кожа и светлые волосы. Когда Габриэль приблизился и лучше видел его глаза, стало очевидно, что они совершенно необычны. Они были синими, но такими яркими, каких он никогда прежде не видел.

Габриэль взобрался на подножку, и тут к его удивлению, из темноты протянулась белая с тонкими пальцами рука, готовая помочь ему залезть внутрь. Он ухватился за эту руку, и поразился, какая она гладкая и нежная, и как крепко его держит. В экипаже оказалось слишком темно, чтобы как следует рассмотреть сидящего человека, но мальчик понял, это женщина, и решил, что это наверняка сестра Моруэнны.

— Габриэль, — сказала та мурлыкающим голосом, еще более мягким, чем у Моруэнны, — Я рада тебя видеть. Моруэнна немало о тебе рассказывала.

Моруэнна залезала в экипаж следом за ним и заняла место спиной к вознице, между тем невидимая женщина потянула Габриэля к себе, и усадила рядом с собой. Рука, которая помогла ему, теперь обвила его плечи и держала его по-хозяйски и покровительственно. Но ни голос, ни рука, не смотря на всю их мягкость, не были такими теплыми и нежными, как у Моруэнны. Он понял, что незнакомка куда расчетливей по натуре.

— Кто ты? — Спросил он тихо, но требовательно.

— А Моруэнна не назвала тебе мое имя? — Удивилась женщина. Сама Моруэнна молчала, не давая ни ответа, ни объяснения. Габриэль тоже не отвечал, и незнакомка сказала:

— Меня зовут Мандорла, я мать и сестра лондонских вервольфов.

Казалось, ее рука обхватила его еще крепче, и он чувствовал прикосновение тонких пальцев, пытающихся его приободрить и успокоить. Он здорово устал, и эта усталость настоящая.

— Ехать не близко, но мы довольно быстро приедем. — Произнесла невидимая дама и добавила, — Не бойся. Никто не причинит тебе вреда. Мы позаботимся о твоей безопасности.

— Зачем я вам нужен? — Спросил Габриэль, когда экипаж тронулся. — Почему ты послала Моруэнну в Мэнор, чтобы забрать меня?

— Потому что мы знаем, кто ты на самом деле, — нежным голосом ответила Мандорла, — И мы узнали, что ты в опасности, из-за тех, кто не знает, что ты такое, и тех, кто знает, но попытается неверно тебя использовать. Джейкоб Харкендер использовал бы тебя скверно, и добром это не кончилось бы, но мы не такие. Мы научим тебя тому, чему никогда не научили бы сестры. Истинной истории мира, знанию истинной природы людей и знанию истинных пределов той мощи, которой ты наделен. Мы знаем и твое настоящее предназначение. И только мы можем помочь тебе его открыть.

— А вас очень много? — Спросил он, все еще с интересом, несмотря на усталость, которая мало-помалу его одолевала.

— О, да, — сказала Мандорла, — Перрис правит экипажем, и ты познакомишься еще с четырьмя: Сири, Каланом, Суаррой и Арианом. Наберись терпения, Габриэль, в свое время ты узнаешь нас всех. Даже тех, кто спит, если поможешь нам их разбудить. Не бойся, Габриэль, ничего не бойся. С нами тебе ничего не грозит.

Небо уже посерело, и нарождающийся день быстро набирал силу. Теперь мальчик видел лицо Мандорлы. Когда он впервые увидел Моруэнну, он подумал, что не может быть в мире женщины прекрасней, но глядя на Мандорлу, больше не был в этом уверен и вынужден был крепко призадуматься.

Волосы Мандорлы были золотыми, а глаза фиалковыми, лицо же гладкое и нежное, точно шелк. Выглядела она куда прекрасней, чем любое изображение Мадонны или ангелов, какие ему когда-либо показывали. Но ее изящные черты были суровей, чем у Моруэнны, а взгляд повелительным жестким. Она ясно осознавала свою власть над другими, чего не скажешь о Моруэнне. Чем-то она напомнила Габриэлю Преподобную Матушку. Он решил, что понимает, почему Мандорла послала Мроуэнну подружиться с ним, в Моруэнне бросались в глаза невинность и нежность, которых у Мандорлы, кажется, никогда и не было. Но у него не вызвало негодования обстоятельство, что вервольфы направили в Приют посланца, который мог легко добиться его доверия. Он не боялся Мандорлы. И когда она сказала ему, что ему не нужно впредь когда-либо и чего-либо бояться, он готов был ей поверить.

На руках Мандорлы, а не Моруэнны он, наконец, уснул, хотя, экипаж раскачивался и колыхался на ухабах и рытвинах, и путешествие в нем оказалось значительно менее удобным, чем на барже.

7

Габриэль стоял у чердачного окна и смотрел на рынок далеко внизу. Настала ночь, но улица была ярко освещена белыми газовыми фонарями, к сиянию которых там и сям примешивался рыжий свет масляных ламп. Толпа все росла.

Никогда еще Габриэль не видел такого шумного и людного зрелища, как то, что теперь перед ним предстало, раньше он даже не мог себе представить такого скопища людей. Это, как он чувствовал, и есть иной мир, который должен был открываться взгляду за стеной Хадлстоун Мэнора. Это и есть истинное биение современной жизни, о которой он слышал шепотки и слухи, но которую не мог вообразить себе в столь ярких подробностях. Движение, шум, толпы народа, так ошеломили его, что у него замерло дыхание. Он не мог взять в толк, как это люди пробиваются через такую давку и попадают, куда им надо, двигаясь в таком водовороте. Народ на улице двигался между тремя рядами торговцев. В первом ряду зеленщики с корзинами полными фруктов и овощей, торговцы рубчатыми тканями, лентами, кружевами и мелкой галантереей. Второй ряд — это держатели маленьких прилавков с рыбными жаровнями и печками с картошкой и каштанами. И третий — это магазинчики позади прилавков, где мясники и пекари, торговцы канцелярскими принадлежностями и чаем, выставляли свой товар. Были здесь шарманщики и помосты для фигляров и музыкантов, втиснутые меж прилавков, где люди играли на флейтах и концертино, плясали, изображали смешные сценки и пантомимы. Там, где места было меньше, пристроились нищие: слепые и хромые мужчины, изможденные женщины, прижимающие к себе вопящих младенцев.

Гэбриэля настолько захватило зрелище, что он не смог оторвать глаза даже, когда услышал, что у него за спиной открылась и закрылась дверь. И только когда тот, кто вошел, приблизился и встал рядом, мальчик повернулся, чтобы взглянуть, кто это. Это была Мандорла. Когда она очутилась с ним рядом у окна, ее молочная бархатистая кожа стала нежно-золотого цвета от света уличных фонарей.

— Разве не скверный народ? — Спросила она его. — Они получают по субботам жалованье за неделю и приходят сюда за покупками и развлечениями. Чаще сего они забывают о своих нуждах, или даже не вспоминают о них, и следуют лишь своим желаниям и страстям. И можно утверждать, что шесть из десяти отдадут последний пенс, который могли бы приберечь, на выпивку или игру в кости. Они не меняются от поколения к поколению и от столетия к столетию. Им ничего не требуется помнить или забывать. Как называется город, каковы имена богов, которых почитают люди. Всегда толпа, и всегда грязная, одурманенная, бессмысленно расточающая жизнь и силы души в трясине убожества. Взгляни на них, Гэбриэл, и научись их презирать, они не такие, как ты, что бы они ни говорили тебе в той благочестивой дыре, где тебя спрятал Харкендер.

Габриэль с любопытством взглянул на нее. В ее рвении наставницы было нечто, напомнившее ему сестер Св. Синклитики, но во всем остальном она от них отличалась. Этого и следовало ожидать. Она, как и он, была от дьявола в то время, как монахини составляли полк в войске Божием.

— Почему я не такой, как они? — Твердо просил он. — Я знаю теперь, что я другой, но никто ни разу не говорил мне, что я отличаюсь от всех, пока не пришла Моруэнна. А из всех, кто был в Хадлстоуне, только сестра Тереза узнала, что мной овладел демон.

Мандорла отвернулась, прежде чем он заговорил, и не сразу повернулась к нему. Вместо этого прошла к маленькому столику около его новой постели и зажгла стоявшую там керосиновую лампу. Свет от лампы был бледно-желтый и не такой яркий, как от газовых фонарей на улице. Мандорла села на постель и поманила Габриэля к себе, он подошел, немного поколебавшись.

— Тебе не стоит бояться, — сказала она, протягивая руки, чтобы привлечь его к себе. — Я сделаю тебя своим учеником и научу всему, что знаю в искусстве магии. Тебе это понравится, не так ли? Ведь ты хочешь повелевать миром видимым?

— Да, спасибо, — пробормотал Габриэль, чувствуя необычайный стыд из-за того, что так легко это принимает. Он знал, что уже и сам может кое-чем повелевать, он или его демон, но он не стал особенно распространяться.

Она подхватила его с поразительной легкостью, учитывая, что была так изящна и тонка, и посадила на постель с собой рядом. Обвила его правой рукой и тесно прижала к себе, так, как никто не делал, до тех пор, пока он впервые не сел подле нее в экипаже, который привез его сюда из Кенсал Грин.

— Не нужно держаться со мной так официально и чопорно, — сказала она ему. — Меня не требуется ублажать любезностями. Мы не такие, как они, ты и я. Они наш скот, населяющий землю, чтобы мы пользовались ими себе на благо. И хотя мы принимаем их облик, чтобы вернее затеряться среди них, но мы иные, и когда принимаем их вид, действуем куда искусней, чем они сами. Мы прекрасны, Габриэль, и знаем, как расставлять ловушки с помощью нашей красоты. В былые дни я жила во дворцах, но удобства и роскошь, которые любят люди, опасны для нашего племени. Они заставляют нас забыть, что мы в действительности — дикие создания, Габриэль, бродяги, беспокойные. И должны заботиться о том, чтобы не забыть упоение охотой. Людям нравится считать себя цивилизованными, делать вид, будто они изгнали дикую природу из своих городов и своих душ, но темные улицы Лондона дики, как ничто, это самые совершенные охотничьи угодья.

— И вы крадете детей, чтобы пожрать? — Спросил Габриэль, и сердце его слегка затрепетало.

— Мы волки, — ответила Мандорла. — Мы едим, когда и что пожелаем. Человеческие детеныши для нас не больше и не меньше, чем крысы или кролики. Они не особенно нужны нам, но мы можем уносить их, если нам хочется. Мы убиваем, если желаем этого, и получаем удовольствие, убивая, такова наша природа. Те, кто говорят, что мы крадемся по темным улицам, выискивая детишек, чтобы их похитить, лжецы. У нас нет особого к ним пристрастия… но если нам по нраву утолять голод человечиной, будь это в одну ночь из десяти или одну из тысячи, никто не запретит нам этого. Мы волки, и ничего не должны человеческому стаду.

— И я тоже волк? — С запинкой спросил Гэбриэл.

— Думаю, такое возможно, — ответила она. — Если только ты научишься превращаться. Но ты куда выше этого, дитя мое. Даже Джейкоб Харкендер по-настоящему не понимает, какова твоя мощь, и как ты можешь ее использовать.

— Я больше похож на него, чем на вас, — с сожалением сказал он. — Ведь у него есть демон в душе, и у меня тоже.

Казалось, это несколько обеспокоило ее, и она наклонила голову, чтобы он посмотрел в бездонные фиалковые глаза.

— Не следует думать, — сурово сказала она ему, — что внутри тебя сидит демон, который не одно с тобой, что бы ни говорили тебе монахини о злокозненности Сатаны. На свете есть демоны, но то, что рассказывают о них монахини, ложь от начала и до конца. Писание так же лживо, как и любая другая мнимая человеческая история, которая представляет искаженный образ прошлого. Ничему написанному нельзя доверять, несмотря на слабые отголоски истинной истории, которые отыскивают в писаниях мудрые люди. Ты искренне веришь, будто одержим неким духом, подвластным Сатане из страшных сказок монахинь?

Габриэль совершенно искренне в это верил. Но когда Мандорла сказала ему, что это неправда, он понял, что в его убежденности нет достаточной силы, чтобы противиться ее скептицизму.

— Но, — с тревогой ответил он, — но… — Он не смог продолжать, и смирено ждал, когда она предложит иное объяснение того, что случилось с ним в последние несколько недель.

— Если ты одержим, Габриэль, то над тобой властвует именно человеческий облик. — сказала ему она, — До сих пор ты находился в ловушке у обманчивой внешности и видел человека даже в себе, но теперь делаешься совсем иным существом с даром внутреннего зрения и властью над внешним. То, что ты принимал за сидящего в тебе демона, и есть твое истинное я. Человеческое тело и холодная человеческая душа, которые ты считаешь своими, — это только шелуха, которую надо сбросить, как личинка, превратившаяся в стрекозу, сбрасывает ненужную ей больше оболочку.

Есть некоторые другие, и кроме нас, которые сохраняют человеческий вид, хотя истинная их природа иная. Когда-то они имели различный облик, но теперь все носят человеческие личины. Самые разные создания теряют души, и весь древний народ должен теперь прикидываться бездушным. Мы не знаем, отчего так происходит, но эволюция идет, и мы до сих пор бессильны ее остановить, потому что те, кто когда-то обладал властью над Творением, спят крепче, чем те, кто некогда лишь им прислуживал. Так будет не всегда. Близится Миллениум, который будет весьма отличен от того, которого ждут ваши благочестивые монахини, и у тебя есть своя роль в этом восхитительном преображении. Ты понимаешь меня, Габриэль?

Он очень хотел ее понять и доставить удовольствие этим пониманием, но слишком всего оказалось много. То своенравное создание, что сидело в нем, демон или его истинная душа, было способно порой на поразительные озарения, но во многих делах казалось слепым и беспомощным. Он не удивился, когда услышал, что это создание только пробуждается.

— Что я такое? — С сомнением спросил он.

— Имена не важны, — ответила она. — Ты нечто новое для этого мира. Давненько в мире не появлялось ничего нового, не считая мертвых и бездушных вещей, вроде машин, которые строят люди. Вот почему мы должны надеяться на новую эпоху, которая сменит страшный Железный Век, столь ненавистный всему нашему племени. То будет не вернувшийся Золотой Век, но нам стоит надеяться, что грядет Век Творения, а не унылый и пустой Век Разума, который предсказал Человек по имени Адам Глинн.

Тут она умолкла, наконец, догадавшись, что вряд ли он хорошо понимает то, что она пытается ему сказать.

— Прости меня, Габриэль, — мягко произнесла она. — Мы настолько хорошо знаем, что внешность обманчива, что порой вообще перестаем обращать на нее внимание. Требует усилия, видишь ли, помнить, что ты один из нас, но только не прожил тысячи лет, как мы. Я не выгляжу, как создание, которое прожило десять тысяч лет, не так ли? — И словно для того, чтобы подчеркнуть, что она помнит о том, что он маленький мальчик, Мандорла снова прижала его к себе. Она весьма умело прикасалась к нему и гладила его. Никто другой до сих пор не пытался проявлять к нему теплоту и нежность, несмотря на то, что он выглядел миленьким и хорошеньким. Ему теперь легко было поверить, что те люди, которые до сих пор присматривали за ним, всегда подозревали, точно не зная этого, что он иного племени. И все-таки даже ее ласка не казалась вполне искренней и бескорыстной.

Свободной рукой Мандорла взъерошила ему волосы, затем пробежала пальцами вниз по его щеке.

Внезапно Габриэль заплакал. Он не рыдал и не всхлипывал, только слезы медленно и неудержимо катились из глаз. Они бежали по щекам, падали на грудь. Но он не испытывал горя или отчаяния, и даже не знал, почему его вдруг так переполнили чувства.

— Не нужно бояться, — снова повторила Мандорла. — Тебе многому еще надо научиться, но я тот самый учитель, который откроет тебе истину. — Она еще несколько минут держала его в объятиях, а слезы все лились и лились. Но когда он шмыгнул носом, вытер лицо, и попытался сесть прямо, она его отпустила. Тут он увидел, что она кое-что принесла, и это лежало теперь на столике возле лампы. Это было зеркальце в овальной раме.

— Смотри внимательней, — велела она. И он стал смотреть.

Держа зеркальце перед собой, Мандорла подняла его на уровень своих глаз. Она в упор поглядела в него и немного повертела им из стороны в сторону. Отвернулась от мальчика, давая и ему возможность заглянуть в зеркальце. И он увидел, что внутри появился крохотный язычок синего пламени, извивавшийся, трепетавший, корчившийся, растущий, разгорающийся все ярче. И вот синее пламя стало белым, и яркий свет, намного превосходящий желтый свет керосиновой лампы, которая теперь казалась жалкой и тусклой, озарил каждый уголок в комнате.

Габриэль хотел поднести руку и заслонить глаза, но почему-то не посмел.

Мандорла крепко держала полыхающее зеркало, предоставляя свету струиться от него. Прошло полминуты, минута… Ее лицо в этом поразительном свете казалось совсем белым, на нем яркими пятнами выделись красные губы и неистовые лиловые глаза. Какая-то незримая сила подняла ее волосы, и они встали над головой, точно колышущиеся паруса, несомые невидимым ветром.

Затем белое свечение опять начало переходить в синее, съежилось и угасло, вот уже в потемневшем зеркале вспыхнула на миг последняя синяя искра, и все пропало. Мгновение зеркало оставалось совершенно темным, затем в нем опять проступило изображение комнаты.

Габриэль ошеломленно замигал, пытаясь избавиться от рези в глазах, вызванной этим удивительным сиянием. Желтый свет постепенно потускнел, стал совсем бледным, в комнате наступил сумрак.

Мандорла взяла его руку и коснулась пальцами поверхности зеркала, которое оказалось слегка теплым на ощупь. Но это, может быть, было лишь тепло ее пальцев, долго державших его.

— Это магия, — сказала она. — Сила, позволяющая зажечь свет во тьме. Ты можешь такое?

Он, почему-то, решил, что у него получится, хотя, до сих пор он ничего подобного делать даже не пытался. С видом исследователя он взял зеркальце у своей покровительницы и стал держать его так, как только что держала она, глядя в самую середину. Габриэль молча приказывал свету появиться, настолько упорно, насколько мог, но ничего не случилось. Он был разочарован.

— Я могу приказывать всякой мелкоте, — сказал он, — и создавать паутину, вроде паучьей.

— Правда? — Спросила она, как если бы ей было приятно это слышать. — Хорошо. Когда бы ты ни открыл действие каких-либо чар, ты должен повторять их снова и снова, потому что только постоянные и упорные упражнения приводят к совершенству. Я дарю тебе это зеркальце, чтобы ты мог попробовать отыскать способ заставить его светиться. Это полезное орудие, которое поможет тебе оценить твои успехи. Не смущайся, если сначала это покажется трудным. Обещаю тебе, сила придет, потому что она твоя по праву, как и моя. Магия была создана для таких, как мы, Габриэль, а не для таких, как Джейкоб Харкендер. Это наше наследие, идущее от Золотого Века. И когда колесо времени опишет полный круг, магия приведет нас обратно, в цветущую пору нашей молодости. Это наша задача, Гэбриэл, долг, который мы должны выполнять. Ты думаешь, что недавно родился, но в действительности это не так, сейчас ты только вновь воплотился, и жар твоей души — это тот самый первозданный огонь, который давал жизнь Золотому Веку.

Она забрала у него зеркальце и положила обратно на стол. Желтый свет лампы омыл его, брызнув на его поверхность мерцающими огоньками.

— Моя мать умерла, когда я родился, — неуверенно сказал Гэбриэл. — Мистер Харкендер говорил мне, что ее звали Дженни.

Мандорла рассмеялась и опять обвила его рукой.

— Это была не первая женщина с холодной душой, которая выносила дивное дитя, — сказала она. — Тебе не следует считать себя человеком только потому, что твоя мать человек. Люди наши враги, Габриэль, и Джейкоб Харкендер — самый скверный из этих врагов.

— Он говорил, что он мой друг, — вспомнил Габриэль. — И говорил, что только он один понимает, что я собой представляю…

— Он солгал, — заявила Мандорла. — Он бы причинил тебе боль, Габриэль. Само по себе это не так уж плохо, потому что Темный Ангел Боли есть также и Ангел Просвещения. Но Джейкоб Харкендер, как и все людишки, может достичь просвещения лишь невероятным усилием, и его невежество оказалось бы для тебя крайне опасным. Только я могу правильно научить тебя понимать, что приносит боль. Нет никого мудрее в этом мишурном мире, кто так отчаянно жаждал бы преображения, которое с ним покончит, как я. Верь мне, я обучу тебя магии. И еще научу понимать Темного Ангела. Обещаю тебе.

Габриэль подхватил зеркальце со столешницы, куда она его положила, и задержал в ладонях. Заглянул в самую его середину и подумал, не стоит ли снова попробовать вызвать в нем ослепительное сияние. Мандорла с любопытством наблюдала за ним, точно ей бы доставил великое удовольствие его успех. Но он положил зеркальце рядом с собой на покрывало.

— Сестры не хотели делать мне больно, — заметил он, как бы говоря сам с собой, но по-настоящему с интересом ждал, что ответит Мандорла. — Я видел, как они наказывали других мальчиков, и видел, как некоторые из них бичевали себя, но они никогда не пороли меня. Мандорла поглядела на него с непроницаемым лицом.

— Их племя всегда вредит нашему, — произнесла она. — И можешь быть уверен, они бы не помедлили, прежде чем ударить тебя, если бы решили, как решил ты, что одержим дьяволом. Но нашему племени не стоит бояться боли, как им. И не нужно искать самой страшной боли, чтобы иметь возможность увидеть. Хочешь, я покажу тебе еще одно волшебство?

Он кивнул. Мандорла направилась к двери и вышла, оставив дверь открытой. Гэбриэл терпеливо сидел на постели и ждал. И при этом легко скользил пальцами по поверхности зеркальца, лежащего рядом.

Когда Мандорла вернулась, не потрудившись запереть за собой дверь, в руке у нее был нож с необыкновенно тонким лезвием, около фута длиной, остро заточенный и обоюдоострый.

— Осторожней, — сказала она, когда он потянулся, словно, собираясь коснуться его. Повернула нож рукоятью к нему, он взял его с большой осторожностью и стал с интересом рассматривать.

Она тщательно убрала волосы назад. Затем пробежала рукой вниз по своей просторной белой рубашке, туго натянув ее ниже грудей. Указала на точку под самой левой грудью и сказала:

— Положи ладонь сюда и почувствуй, как бьется мое сердце.

Он повиновался и почувствовал под рукой сердце, бьющееся ровно и твердо. Его собственное сердечко стучало быстрее, и комок застрял в горле.

— Поставь прямо сюда кончик ножа, — велела она. — И всади лезвие меж моих ребер, чтобы пронзить сердце.

Он в ужасе затряс головой.

— Давай, — потребовала она. — Я ведь не человек, и не могу умереть. Если рана будет чистая, мне даже спать не потребуется.

Его рука дрожала, когда он пытался приставить нож к ее сердцу. Она зажала его руку в своей, чтобы помочь ему. Габриэлю показалось, что они уверенно, без колебаний и без сопротивления совершили этот удар.

Лезвие плавно вошло в ее тело, проникнув на глубину нескольких дюймов. Крови не было.

Она сидела совершенно неподвижно, словно не смела шевелиться, пока у нее пронзено сердце. Через несколько секунд они опять вместе извлекли клинок. Одна-единственная капля крови медленно выступила из раны и расплылась пятном на ее белой рубашке. Когда пятно стало размером с монету, оно прекратило увеличиваться.

— Вот видишь, — сказала она, ее голос прозвучал чуть хрипло из-за усилий или переживаний. — Это не просто забавный фокус. Это мощь, которой обладает большинство в нашем племени. Я не могу умереть, Габриэль, и знаю, как обращаться с болью. А Джейкоб Харкендер смертен. И не лучше знаком с болью, чем бедное заблудшее дитя в Хадлстоуне, которое истязает себя терниями, чтобы услышать нежный голос своего воображаемого спасителя. Я научу тебя, что такое настоящая мощь, и научу, что такое боль. И алхимии. И преображениям. В свое время. И не нужно бояться, ведь ты теперь под моей защитой, и ничто тебе не повредит.

Произнося последние слова, она внезапно подняла взгляд, и Габриэль проследил за ее взглядом. В дверном проеме стоял мужчина, самый уродливый, какого Габриэль видел в жизни. Он был высокий и невероятно жирный, просто круглый, совершенно лысый, кожа на его лбу и загривке собралась толстыми валиками. Глаза его были похожи на щелки в складках жира. Лицо его покрывал грязный пот. Одежда была такая же неопрятная, но ботинки до блеска начищены. Он оперся о косяк, наблюдая за ними.

— Что тебе надо, Калеб? — Резко спросила Мандорла.

— Калан вернулся. — Голос мужчины был так же груб, как и его наружность. — Пьяный, точно кабацкая крыса. Он следил за человеком из дома Харкендера, но его заметили и окликнули. Ему удалось установить, что этот человек доктор по имени Гилберт Франклин. Но парень свалял дурака и проявил свою истинную суть.

Мандорла вздохнула, убирая руку с плеча Гэбриэла.

— Будь ты проклят за то, что приучил его пить, — тихо сказала она. — Но что это может значить? Или думаешь, они объявят против нас крестовый поход из-за какой-то пошлой шутки? Харкендер довольно быстро поведал бы миру, кто мы, если бы был уверен, что кто-нибудь ему поверит. Но он знает, насколько мы в безопасности. Новости об исчезновении мальчика дошли до Уиттентона, когда Калан решил покинуть свой пост?

— Нет, — прорычало страшилище. — Но какая разница, скоро ли он узнает, если нас так много, а он совсем один?

— Ты не знаешь, что за человек Харкендер, — заметила она. — Он не дурак и не бессилен. Ты, случайно, ничего не слышал об этом Франклине?

— Кажется, он хирург. И друг Джеймса Остена.

— Остена! Если Остен присоединился к делу Харкендера, Харкендер может стать еще опасней. Кто ведает, чему он мог научиться от Адама Глинна и Пелоруса, если, конечно, ему хватило ума понять, что таится за безумием Глинна? Мы должны удостовериться, что Глинн все еще спит в могиле, которую выкопал для него доктор… Но в первую очередь, должны установить, куда и зачем направился Пелорус, когда покинул Англию. Ступай вниз, я сейчас приду.

Огромный человек пожал плечами и тяжело заковылял прочь. Габриэль вслушивался в его тяжелые шаги по лестнице и спрашивал себя, как этому человеку удалось так тихо подняться.

— Это Калеб Амалакс, — коротко объяснила Мандорла. — Он не из нашего племени, но мы, свободные и прожившие больше положенного, должны использовать смертных, как орудия, для своих целей. Он никоим образом не наш хозяин, хотя этот дурень лелеет мечту, что однажды научится нами повелевать. Он не понимает по-настоящему, в чем суть нашей силы, и тебе ничем не грозит. Не бойся его.

С этими словами она встала и подошла к двери.

— Доброй ночи, — произнесла она. — Спи спокойно.

Когда она затворила за собой дверь, не заперев ее, он поглядел на кинжал, который все еще держал в руке, думая, не забыла ли она его. На лезвии была кровь, он лизнул ее, очень осторожно, кончиком языка. Кровь была теплой и сладкой на вкус. Но он не почувствовал того странного опьянения, которое испытал, когда поцарапался и попробовал своей собственной крови.

Он положил кинжал на столик и попробовал, насколько мягкая его новая постель. Она была вдвое больше той, на которой он спал в Хадлстоуне, и почти такой же большой, как тот матрац, который он делил еще с тремя соседями в первые годы в приюте, прежде чем у него не появилась собственная постель.

Он задумался ненадолго, не следует ли прочесть молитву; но решил, что с молитвами теперь покончено раз и навсегда. Вместо этого он подхватил зеркальце и долго упорно всматривался в его глубину, желая его заставить светиться. И вот в глубинах зеркальца полыхнула первая неверная синяя искра. Как только он поймал ее взглядом, она стала расти. И когда из зеркальца полился в спальню волшебный свет, Габриэль Гилл рассмеялся от радости и вскоре впал в транс, который сам на себя навел.

8

Габирэль скорчился в глубоком кресле, сидя боком и подтянув ноги к подбородку. В руках он цепко сжимал зеркальце, которое подарила ему Мандорла. Он все еще продолжал изучать его возможности, и стремительно продвигался вперед с того момента, когда ему впервые удалось пробудить в глубине синюю искру пламени. Теперь он мог видеть в зеркале картины, такие же четкие и ясные, как и те, которые прежде видел в грезах. Как будто зеркало стало линзой для его внутреннего ока, фокусировавшей все увиденное им. Сейчас он считал, что лучше оставлять эти призраки за поверхностью стекла, там, где они отделялись от его собственных мыслей и чувств, чем допускать их вторжение в свои сны.

Когда-нибудь, думал Габриэль, он сможет научиться так свободно распоряжаться зеркальцем, что станет призывать любые образы, какие захочет. Возможно, ему удастся поместить весь мир в это странное и чудесное зазеркалье, и менять его по своей прихоти.

Освоение возможностей зеркала было не единственным открытием, которое он совершил с тех пор, как попал в дом Мандорлы. Он научился контролировать свое внутреннее зрение, и связывать его с чувствами и мыслями других людей. Теперь не было необходимости переживать их во сне. Пытался он заглянуть и в мысли Мандорлы, но это ему пока что не удавалось. Значительно проще оказалось наблюдать за Калебом Амалаксом. В этом отношении Габриэль быстро совершенствовался. И находил этот опыт увлекательным.

Как раз сейчас он смотрел на мир глазами Амалакса и был сильно озадачен. Одним из двоих, за кем в настоящее время наблюдал Амалакс, был он сам, а другой — Моруэнна, спокойно растянувшаяся в постели.

Амалакс стоял у стены в пустой комнате, прильнув глазом к дырочке в стене. Он проделал это отверстие прошлой ночью, выполнив работу с профессионализмом, достойным опытного рабочего, и считал, что никто ни о чем не догадывается. Но Габриэль точно знал, что делает Калеб. Это была одна из многих дырочек, которые Амалакс проделал в грубых стенах неудобного и ветхого жилья, изображая радушного хозяина перед множеством грабителей и взломщиков. Сведения, которые он собирал таким образом, были одним из его промыслов. В минувшие времена, когда единственным источником существования Калеба Амалакса была скупка краденого и предоставление приюта ворам, он пользовался своими отверстиями исключительно для того, чтобы наблюдать за клиентами и подручными, которые всегда были настолько легкомысленны и глупы, что пытались сговориться против него и обмануть. Теперь он не раз повторял себе, что не зря поднаторел в соглядатайстве, которое считал средством и целью жизни. Человек, думал он, ставший сообщником лондонских вервольфов, должен вдвойне тщательно подглядывать и подслушивать за своими друзьями. Ведь очень тонкая черта разделяет господ и рабов, и когда кто-то вступает в сделку с оборотнями, ему всегда надо иметь запасной туз в рукаве. Габриэль ясно видел, насколько лицемерно такое оправдание. Как и миссис Муррелл, Амалакс был больше зрителем, чем актером. Как и она, поднявшись от шлюхи до сводни, стала безучастным свидетелем извращенных удовольствий и утонченных унижений своих клиентов, Амалакс, играя в добродушного квартирного хозяина лондонских оборотней, сделался бесстрастным наблюдателем их бесчестных затей.

Габриэль, так неожиданно и неестественно познакомившийся с извращениями человеческой мысли и чувства, быстро научился радоваться тому, что он не просто человеческое дитя, хотя едва ли понимал, кто же на самом деле.

Целью Амалакса, просверлившего новую дыру, было, конечно, следить за Габриэлем. Калеб даже не мог представить себе, что Габриэль способен намного пристальней и с большим успехом наблюдать за ним самим. Амалакс не знал, почему Габриэль так дорог вервольфам, и это очень огорчало Габриэля, ведь ему интересны были любые сведения. Он знал достаточно о том, что значат для оборотней их знания, и мечтал научиться у них всем фокусам, до каких только мог дотянуться. Габриэль заметил, что Амалакс не верил тому, о чем говорила Мандорла, и, конечно, не верил, что вервольфы бессмертны и уже прожили десятки тысяч лет. Однако в действенности их магии он ничуть не сомневался. Амалакс решил, что если Мандорла действительно намерена наставлять Габриэля в волшебстве, то почему бы ей не получить и еще одного ученика, ничуть не меньше первого желающего воспользоваться ее тайными знаниями.

То, что происходило в комнате в настоящее время, не имело для него большой практической пользы. Но, тем не менее, Амалакс продолжал нести дозор, и это радовало Габриэля. Он был уверен, что сможет научиться столь же многому, наблюдая мысли и поступки Амалакса, как и слушая серьезные рассуждения Моруэнны.

Гэбриэль удивился, обнаружив, что Амалакс терпеть не может Моруэнну, несмотря даже на то, что вид ее гибкого тела наполнял его мрачным, горьким и безнадежным волнением. Амалакс считал, что Моруэнна глупа и не особенно могущественна, хотя, презирал ее настолько не сильно, как вервольфа по имени Калан. Он усердно пытался заставить Калана служить себе и научиться у него магическим некоторым штучкам, которыми тот так любил прихвастнуть. Но Амалакс оказался куда лучшим учителем, чем учеником. Он снова и снова с горечью и тоской вспоминал, как сотворил свои собственные чудеса, чтобы превратить парня в отменного уличного забияку и обычного пьяницу, а в себе открыл только стойкую неспособность равно к колдовству и ясновидению. Тем не менее, он упорно продолжал стремиться к тайному знанию, прилагая все свои силы к достижению этой цели. Из всех вервольфов, как был теперь убежден Амалакс, Мандорла была единственной, кто не обладал сердцем и умом маленького ребенка. Только Мандорла и, возможно, Пелорус, которого он знал только понаслышке.

Моруэнна лежала, опершись о локоть. На ней не было ничего, кроме длинной белой рубашки, которую предпочитали женщины-оборотни, когда условности не требовали более сложного туалета. Вероятнее всего, потому что рубашка не препятствовала превращениям. Сама по себе такая одежда была вызывающей, и теперь, считая, что за ней не наблюдает никто, кроме Габриэя, она еще и позволила себе вольно и небрежно раскинуться на постели.

Габриэль не видел необходимости и не считал нужным предупредить ее, что она заблуждается, поскольку сейчас его слишком сильно увлекли грубые и смешанные чувства Амалакса. Даже блаженствуя от наслаждения и похоти, этот гротескный толстяк прекрасно осознавал необходимость крепко сдерживать свои бурные фантазии.

Плохо кончит тот тип, который попытается изнасиловать эту девку-оборотня, — подумал Амалакс. Гэбриэль уже знал достаточно, чтобы с ним согласиться.

— Можешь себе представить, — говорила Моруэнна Габриэлю, — каково это — быть волком?

Они сказали ему, кто они, — думал Амалакс. — Она не прочь смягчить удар. Но как могут быть такими простофилями те, кто хвастается, будто живет много сотен лет? Если они всегда ненавидели людей, то, возможно, просто не удосужились из презрения, изучить наши лживые повадки. Даже Мандорла, которая считает, что так хорошо нас знает.

Габриэль не поднял взгляда, но ответил достаточно прямо.

— Я пытался представить себе, на что похоже быть птицей, — задумчиво произнес он, — и летать над землей. Но волк… это, наверное, что-то совсем другое.

— Не настолько уж и другое, — терпеливо, точно учительница, заметила она. — Как птица упивается полетом, так упивается охотой волк. Главное, надо постараться себе представить чистоту упоения, не затуманенного мыслью. Полагаю, ты думаешь, будто знаешь, какое это удовольствие, но единственная радость, которая тебе ведома, — это радость мыслящего, а это совсем иное. Ты можешь считать, будто существо, осознающее свою радость — счастливо, но ты ошибаешься. Быть способным сказать себе я рад означает отстраниться от своей радости, исказить ее. Это дар быть способным поддерживать разговор с собой, знать и сознавать то, что знаем мы. Но за этот дар приходится платить немалую цену. Мы приобретаем мощь разума и воображения, но теряем мощь чувства. Для мыслящего существа чувство — это источник тревог и боли, и радость замутнена сознанием, что она не буде длиться вечно, и скоро угаснет. У волка есть только чувство. Когда он рад, радость заполняет все его существо. И даже, когда он страдает, он не знает, что его одолевает страдание. Вот и все. Без всякого знания, без примеси горечи и тревоги. Для человека удовольствие ослаблено пониманием, что все могло бы обернуться по-другому, и вечно так длиться не будет. А боль делается тяжелее от понимания, что это боль, и она обещает новые страдания и смерть. Для человека нет боли без страха и страха без боли. Волк, когда он несчастен, не удваивает свое несчастье, а когда он радуется, нет ничего, что может хоть на сколько-нибудь умалить его радость. Если у тебя есть выбор, Габриэль, тебе надо быть волком, а не человеком.

О, да, — цинично подумал Амалакс. — Но у вас, полагаю, есть выбор, и все же вы пребываете в человеческом образе день за днем, оборачиваясь волками лишь ненадолго.

— Мне говорили, что меня сотворил Бог, — заметил Габриэль не без задней мысли, — по своему образу и подобию.

— Так тебя учили сестры-монахини в Хадлстоуне. — с презрением обронила Моруэнна, — И учили тебя заодно, что человек рожден для страдания, что он должен нести бремя грехов, своих и своих отцов. Но мы не из этого племени, ты и я.

— Они учили, что Иисус явился за нас пострадать, — задумчиво произнес Габриэль. — Я никогда не мог понять, почему мы тоже должны страдать. После Него.

— Не следует говорить «мы», — сказала она ему. — Не за нас их спаситель пошел на смерть, и мы не должны сколько-нибудь разделять его боль, если знаем, как избежать ее. Ты мог бы научиться превращаться в волка, Габриэль, если бы только захотел. И, возможно, больше, чем просто волком, если бы хорошо учился. И если ты такой умный, как считает Мандорла, ты мог бы научиться самому сложному, то есть, быть волком все время, и никогда не становиться больше мыслящим созданием.

— Сомнительное счастье, — подумал Амалакс, которого ничуть не убедили заявления Моруэнны о том, как чудесно быть волком. — Но если это и есть то, чего ты желаешь, почему ты надеешься, что мальчишка может освободить тебя от твоего получеловечьего житья-бытья? Или думаешь, он научится колдовать над тобой не хуже, чем над собой?

Габриэлю любопытно было подслушивать рассуждения Амалакса насчет того, зачем мальчик нужен Моруэнне, и что у него может быть общего с вервольфами. Но Амалакс похоже считал, что Мандорла хочет большего, чем просто никогда не становиться человеком.

— Не знаю, — признался Габриэль. — Не думаю, что мне бы это понравилось.

— Ты не можешь этого знать, — мягко произнесла Моруэнна. — Но это невинность, а ее легко теряют. Волк не может спросить себя, что ему нравится, а что нет. И благословение этого неведения — значительно больше, чем любая награда, которой может удостоиться сознание, полное надежды, страха и чувства обреченности. Волк не может думать. Он охотится. Голод — воля, ведущая его, а насыщение — экстаз, вкус крови — слава. Сестры рассказывали тебе о Небесах, Габриэль? Осмелюсь заметить, они наверняка больше рассказывали об Аде, который они куда лучше способны представить себе и описать. Я скажу тебе другое: Небеса — это, когда волк охотится, Габриэль. Ад же — это просто, когда ты человек… даже в радости, даже в счастьи, даже в добродетели, даже в торжестве. Ад здесь, Габриэль, а не далеко внизу в недрах земли, и не для Сатаны он был создан, а для людей. Но нет Небес для людей. А только для птиц и зверей. И для Других, таких, как мы, которые могли бы научиться отбрасывать все человеческое, что падает, как тень, на наши тела и души, и насладиться истинными благами преображения. Забудь о Спасителе, о котором тебе твердили сестры. Ты должен научиться самому себе быть спасителем ради всех нас.

Оттуда, где стоял Амалакс, он не видел лица Моруэнны, а лишь изгиб ее прекрасной спины и длинные чудные локоны. Габирэль ощутил в уме соглядатая, некое изощренное удовлетворение, порожденное его бредовой фантазией. Амалакс, слушая эти речи, вообразил, что ее лицо охвачено страстью провидицы. И хотя не был уверен, что зрелище ему понравилось бы, все же сам образ и его созерцание приводили Калеба в приятное возбуждение. Амалакс не мог не желать Моруэнны, точно так же, как не мог не желать Мандорлы, но знал, что никогда не получит от них то, что то, чего он жаждет. Не сможет ни купить, ни взять силой. И эта беспомощность наполняла его гневом. И умножала его решимость добиться для себя той доли волшебной силы, какую он мог бы получить, от них и через них. Из-за того, что Амалакс был их союзником, он был и самым страстным из множества их врагов, и был достаточно смышлен, чтобы понимать парадоксальность этого положения.

Габриэль, несмотря на то, что был еще только демонической пиявкой, жадно впитывавшей опыт других, достаточно насытился теперь новыми знаниями, чтобы понять и оценить озарение Амалакса.

Они воображают, что мальчик у них в лапах, — говорил себе Калеб. — Но они ошибаются. Это мой дом, и мальчишка мой, и когда я узнаю, какая от него польза, и на что он годится, именно от него я и те, кому я это предоставлю, получим все сполна.

Габриэль понимал то, чего не понимал Амалакс: сколько нелепого безумства в этой браваде. Он знал, что мощь демона — это его мощь, и теперь, когда он принял эту мощь как свою, ни один простой смертный не сможет его использовать. Мальчик уже начал задумываться, есть ли в мире кто-нибудь еще, считая и Мандорлу, могущественней его.

— Не знаю, — покривив душой, сказал Габриэль. — Я не могу быть волком, потому что не знаю, как. И не знаю, кто я, если я не человек.

— Не бойся, — мягко произнесла Моруэнна. — Тебе больше никого и ничего не надо бояться. Теперь мы о тебе позаботимся. Мандорла научит тебя всему, что тебе надо знать. И, хотя ты не волк, ты все же нашего племени, а не людского.

— Я плохо представляю себе разницу между этими племенами, — сказал Габирэль с жалобной неискренностью. И внезапно ощутил испуг и стыд, услышав новые мысли Амалакса:

Врешь, мальчонка! Ты не можешь не знать, в чем разница, ты ее знаешь. Это не просто что-то выставленное перед тобой, точно придворный портрет, намалеванный каким-нибудь живописцем. Это то, что внутри. И ты в сердце своем всегда можешь отличить одного от другого. Когда ты поглядишь на человека вроде меня, ты можешь подумать, что видишь беса, но в сердце своем ты знаешь, что я только человек.

Но другая часть Амалакса, «Как странно, порой кажется, что в нем больше, чем одна душа» — подумал Габриэль, считала, что мальчик пока не оборотень и не чародей, и, несмотря на то, что у него какая-то иная сущность, его можно мучить и заставлять страдать. И если бы только не страх перед возмездием вервольфов, Амалакс не замедлил воспользоваться этим. И снова в нем заговорила похоть, ведь он не мог начисто отбросить ее, пока все соблазнительные изгибы тела Моруэнны четко проступали под тонкой рубашонкой.

— Ты довольно скоро почувствуешь разницу, — заметил из-за двери голос, вмешавшийся в их разговор. — Ты научился пробуждать свет в зеркале намного быстрее, чем я могла надеяться, и скоро в состоянии будешь приступить к изучению путей боли. Тогда тебя покинут все страхи, и ты обретешь свое истинное наследие. Мечтай, малыш, мечтай, о такой силе, которая может завершить этот пустой век пустых людей… — И здесь Мандорла остановилась, но Габриэль, казалось, слышал, как она мысленно продолжает: «… и расколоть свод тьмы, в который заключает сейчас земля, и вновь выстроить хрустальные сферы Эдема».

Он в изумлении поднял глаза, и Мандорла встретила его испуганный взгляд. Ее бездонные фиалковые очи сияли. Она улыбнулась, как будто поняла по его движению, что он, конечно, слышал те мысли, которые она умышленно вложила в его голову.

— О да, — произнесла она мягче, чем ей когда-либо удавалось на его памяти — И это. Пока мы не узнаем, где пределы твоей мощи, мы можем на что-нибудь надеяться. И если ты все-таки более скромный ангел, чем мы считаем, есть все же тот, кто призвал тебя, и кто по-настоящему дал тебе жизнь. Боги пробуждаются из своего векового сна, милый Габриэль, и мир содрогается на ободке котла Творения.

9

Незримая паутина, которая опутывает мир, чудом стала зрима, всякая видимая сущность обернута ею несколько раз. Самый глубокий слой, ближайший к сути вещей, изодран и потрепан, но поверх него накладывается слой за слоем новая паутина, крепкая и ровная, и она сейчас блестит от росы, которая есть чистый свет, упавший с небес.

С каждого отдельно стоящего дерева свисает с полдюжины свадебных платьев, а там, где деревья образуют лес, кроны увенчаны туманной белизной, превращающейся в темный лабиринт у корней. Каждая река протекает под бессчетными шелковыми мостами, каждая дорога уставлена великим множеством ловушек, захватывающих души тех, кто едет верхом, в экипажах или на тележках. Каждое здание подобно куколке в серебристом коконе, каждая дверь и каждое окно плотно затканы паутиной, хотя, те, кто живут внутри, не знают, насколько основательно они заточены и как надежно погребены их души.

Пауки, которые спряли все эти нити, тоже стали невидимы они тоже в блестящих украшениях, хотя их тела чернее, чем глубочайшая тень, они теперь сияют чужим, позаимствованным светом, точно огромные украшенные самоцветами драконы, шагающие через поля и дома. Этот странный поток удивительных существ, загадочно-отталкивающий в глазах человека, здесь стал великолепен из-за размера, медлительности и дивного сияния. Пауки, охотники за душами, вызывают такой же благоговейный страх, как любой в этом чудесном воинстве ангелов, которые суть истинные обитатели мира. Такого, каков он есть на самом деле.

В освещенных свечами комнатах Приюта и Дома в Хадлстоуне жизнь идет, как всегда, потому что чудо, которое делает паутину и ее создателей видимыми, даровано только тем, кто обладает внутренним зрением, которого лишены даже кроткие и чистые сердцем. За одним исключением, найденыши в приюте слепы к этому дивному свету; за одним исключением, монахини в доме Мэнора ничего не видят. Но даже зрячие усматривают совсем разное значение в паутине, обволакивающей весь мир, и в пляшущих ангелах-пауках. Ибо там, где один может увидеть посланцев Небес, другой видит посланцев Ада.

И в большом мире вокруг Хадлстоуна, в городах, этих муравейниках и термитниках, населенных людьми с холодными душами, блистательно слепое племя следует своей дорогой, между тем как оборотни крадутся по улицам, пауки плетут свою паутину, а истинные властители мира вынашивают свои горделивые замыслы гибели и преображения. Габриэль! Габриель!

Габриэль проснулся абсолютно убежденным в том, что голос он слышал не во сне, а наяву: пока он спал, кто-то звал его. Но голос был почему-то искажен и приглушен, как будто звучал на другом конце вселенной. Пробудившись, он не стал слышать этот зов четче и яснее, и голос, если он вообще был, быстро затерялся среди нахлынувших чувств бодрствующего сознания.

Мальчик вылез из постели и протянул руку, чтобы коснуться поверхности зеркала, которое лежало рядом на столике. Пальцы безошибочно нашли его, и тотчас внутри вспыхнул загадочный синий свет. Габриэль оделся так же быстро и проворно, как одевался для тайных ночных вылазок в Хадлстоуне.

Хотя дверь никогда не запиралась, Габриэльс до сих пор предпочитал не выбираться из своей спальни в доме Калеба Амалакса. С течением времени его изначальное беспокойство прошло, но любопытство до сих пор было полностью поглощено играми с зеркальцем. Эти игры открывали ему доступ к зрелищам, намного более причудливым, чем кто-либо мог надеяться повстречать в этом мире. Теперь, хотя, он не вполне понимал почему, он чувствовал, что настало время для более практического, земного применения своих способностей.

Ему ни на миг не пришло в голову, что можно предпринять первую экскурсию днем, когда его запросто может увидеть каждый из обитателей этого загадочного дома. Ночь была его временем, как и в Хадлстоуне, но мысль о том, что многие из тех, с кем он делит новое жилье, тоже предпочитают часы тьмы, уже не могла остановить его любопытства.

Был самый черный ночной час. В Хадлстоуне это всегда было временем безмолвия и непроницаемого мрака. Но здесь, в Лондоне, улицы никогда полностью не были бесшумны и темны, и когда он пригасил свой волшебный фонарь, оставалось еще достаточно света, чтобы видеть происходящее вокруг.

Габриэль не стал обувать новые башмаки, подаренные на днях Мандорлой, со слишком твердой подошвой, чтобы перемещаться бесшумно, но двинулся вперед на площадку и дальше по коридору в одних чулках. Так как он не считал себя пленником, у него не возникло мысли о побеге. Он не имел ни малейшего намерения покинуть этот дом, ему хотелось только посмотреть помещения, измерить их протяженность и узнать побольше о здешних обитателях.

Он изначально предположил, что дом похож на Приют с одной-единственной лестницей. Но вскоре понял, что все не так просто. Коридор за дверью его спальни не завершался тупиком ни с одной, ни с другой стороны, но поворачивал под прямым углом и там, и там. Да и это была еще не вся его протяженность. Габриэль насчитал с десяток дверей и отыскал два пролета бегущих вниз ступеней, а также лестницу покороче, поднимающуюся наверх и заканчивающуюся наклонной крышкой люка. Сквозь трещину в деревянной крышке проникало странное рыжеватое свечение, которым всегда отличается лондонское небо, и сделал вывод, что этим путем можно попасть на крышу. Это была увлекательная возможность, о которой прежде он даже не думал. Габриэль собирался спуститься вниз после того, как ознакомится со всем, что имеется на его этаже. Но теперь, узнав, что есть еще и такая возможность, не смог бороться с таким невероятным искушением. Высоты он боялся не больше, чем темноты, и мысль о том, что это странное небо вот-вот раскинется перед ним все целиком, доступное изучению, представлялась заманчивой. Мальчик попробовал открыть наклонный люк. Он отворялся наружу, и поднять крышку, не смотря на то, что она не была заперта, оказалось нелегко. Его физические силы подверглись нешуточному испытанию, когда он пытался мягко опустить крышку на черепицу, стараясь, чтобы она не упала с громким треском, и это ему удалось.

Он заранее догадывался, что крыша окажется причудливейшим местечком, так как из своего окна видел, какой лес шпицев и дымовых труб произрастает на зданиях через улицу. И не разочаровался, увидав обилие скатов и башенок. Он был счастлив и горд, как открыватель нового загадочного мира. Здесь было множество слуховых окошек, расположенных с правильными промежутками вдоль террасы. Некоторые из них были освещены изнутри. Одно или два ярким золотистым светом лампы, остальные более слабыми огоньками свеч.

Вскоре Габриэль открыл, что дома на этой улице стоят спина к спине с домами, выходящими на другую улицу. Занятная ложбинка бежала между крышами этих двух объединенных верениц домов, прерываемых оконцами. Поняв, какая славная возможность для тайных наблюдений представляется благодаря этим освещенным оконцам, Габриэль направился к ближайшему, стараясь двигаться как можно тише и незаметнее, хотя, приметив птичьи гнезда между трубами, он догадался, что тихие звуки наверху не встревожат людей в комнатах.

Первое окно, в которое он заглянул, не привлекло его интереса. Мужчина по имени Перрис, приезжавший с Мандорлой в Кенсал Грин, лежал на своей постели и читал при свете свечи. Габриэль не мог бы сказать, какую книгу, но единственными книгами, с которыми мальчик сталкивался, были Библия, Евангелие, требники, катехизисы и ученые теологические трактаты, поэтому чтение не казалось ему особенно увлекательным занятием. Мальчик стремительно передвинулся к следующему освещенному свечей окну. И в этот рез не разочаровался.

В этой комнате была Мандорла. Совершенно нагая и не одна. С ней был мужчина, также полностью раздетый. Коротышка с бочкообразной грудью и обильными черными волосами на груди, спине и ногах. Эти двое представляли собой странную пару: она такая бледная, стройная и такая нежная на вид, а он такой загорелый, мускулистый и явно грубый. Мандорла, раскинувшись, лежала на постели. Мужчина стоял над ней, одним коленом упираясь на край постели. Он медлил, глядя на женщину. Но недолго, в следующий миг он опустился на нее, закрыв ее груди и живот, но не лицо.

Миг-другой Мандорла глядела на своего партнера, но, когда он переменил положение, посмотрела вбок на пламя свечи, которая пылала близ постели. Габриэль не мог точно прочесть выражения ее лица, но ей, похоже, было приятно.

Внезапно Габриэль обнаружил, что вторгся в сознание мужчины, это изумило его, ведь он не пытался сделать этого намеренно. Его ошеломил вихрь чувств, которые ему открылись, все равно как если бы он вдруг рухнул в ледяной водопад.

Он увидел Мандорлу, какой видел ее этот мужчина, и его потрясла мысль, что до сих пор не подозревал, насколько привлекательна ее красота. Амалакс, наблюдая за Моруэнной, исходил похотью, но то была похоть на расстоянии, похоть без малейшей надежды на утоление. Здесь было нечто иное, и не просто более страстное желание, это была похоть в действии, похоть, встречающая отклик, похоть, жадная от предвкушения. Это было желание прожорливого хищника со всеми чувствами сторонами, которые из него вытекают: торжество, соединенное с чистым ощущением силы; надменное стремление произвести впечатление, дать себя почувствовать, принудить, устрашить, господствовать. Похоть, от которой перехватывает дух, замедляются удары сердца и до одури твердеет плоть.

Для Габриэля, которому еще только минуло девять лет, этот опыт был чуждым и ужасающим. Амалакс представлялся ему чудовищем, но то, что происходило сейчас, пугало его намного больше.

И все же не все здесь было ярость и гордость. Был еще и страх, и недостаток веры. Этот мужчина основательно привык лгать себе самому и настолько сжился с обманом, что истина почти утратила для него значение. И все же он знал, когда мир выбивается из колеи. Он знавал девок и знавал фантазии, знал и то, что девки никогда не бывают существами из фантазий. Такими, какими их желали бы видеть мужчины. Он понимал, что здесь и сейчас ему предстало нечто более фантастичное, чем любая его фантазия; нечто такое, чего не могла бы дать даже Мерси Муррелл.

И уже в этом водовороте мыслей и чувств присутствовал горький привкус некоего обмана. Он не мог полностью доверять совершенству внешности или сказочному обилию возможностей. И уже возник страх, что от него потребуется нечто, способное стать таким бременем для его разума и души, что грезы развеются, и этот миг, манящий, но незавершенный, обернется горьким похмельем.

Этот мужчина понятия не имел, как холодна его душа, потому что вообще не знал своей души, и не обладал чувством, которое могло показать или подсказать ему, насколько прекрасней и теплей могут быть души… И все же он подозревал, что слишком неловок и нелеп, чтобы принять дар этого мгновения…

Габриэль ощутил, как совершилось соединение, ощутил гладкую, шелковистую текучесть… и поразился, что это может выйти так легко, так естественно, так просто.

Сидя на крыше Габриэль наблюдал, как мужчина начал двигаться взад и вперед, а его правая рука жадно и нетерпеливо блуждала по телу Мандорлы. Внутренним чувством он постиг, какова кожа под рукой, как она сияет, как упруга, мягка и податлива. Едва ли Мандорла сколько-нибудь шевелилась, лениво принимая это исследующее ощупывание руки. Ее золотые волосы рассыпались по подушке, точно ореол, и скользили то туда, то сюда, когда двигалась ее голова, а глаза, сначала глядевшие на пламя свечи, затем уставились в потолок. Она ни разу не взглянула в сторону оконца. Выражение ее лица мало-помалу менялось, игривость в глазах постепенно возрастала. Показались сверкающие белые зубы, она улыбнулась. Что-то прошептала мужчине на ухо, и хотя слова возбудили его еще сильнее, казалось, он толком их не расслышал, и Габриэль не смог понять их значения.

Это продолжалось, и Габриэль ощутил, что его наполнила жуткая боль, словно от сопротивления тому, чему сопротивляться невозможно, или от безнадежного усилия до бесконечности растянуть время, сосредоточить все мысли и чувства на единственном миге взрывного перехода в иное… когда все рушится, все осыпается, все разваливается из-за недостатка искусства и способностей… Точно гром грянул в его голове.

Движения мужчины стали торопливей, исступленней. Мандорла все еще была спокойна, восприимчива, движима лишь его настойчивыми содроганиями, но сама не делала никаких ответных действий, только поворачивала голову из стороны в сторону в такт движениям партнера. Ее руки были широко раскинуты, кисти совершенно вялы. От нее веяло равнодушием и расчетливостью. Она не помогала и не сопротивлялась тому, что неизбежно должно было произойти, и похоже, такое положение вполне удовлетворяло ее. Она терпеливо ждала, когда настанет момент полного удовлетворения.

Но вот этот миг настал. Все прервалось, напряглось и застыло. Мужчина, замерший на миг-другой, обрушил всю свою тяжесть на тело Мандорлы. Она не противилась. Она все еще улыбалась. Сердце Габриэля колотилось в чуждом ритме, он тяжело дышал, жадно глотая воздух, кровь бурлила, но в душе по-прежнему сохранялись страх и неверие, отравлявшие безмолвный крик, который мог лишь казаться воплем торжества, радости и осуществления… Немного помедлив, Мандорла сбросила с себя груз в левую сторону, мужчина перекатился на спину.

Габриэля точно окутала серая пелена, плотная, гудящая и отупляющая, словно все его чувства насытились до предела.

Затем Мандорла села на мужчину верхом, прочно опершись круглыми упругими ягодицами, и поглядела на него сверху. Габриэль глазами ее любовника с поразительной отчетливостью видел бездонные фиалковые глаза. Ее волосы водопадом упали с плеч, щекоча лицо мужчины и побуждая закрыть глаза. На его лице выразилась сложная смесь удовлетворения и раздражения. Мандорла наклонилась, словно для того, чтобы поцеловать его шею.

И вдруг ее облик начал стремительно изменяться. Глаза другого уже закрылись в предвкушении поцелуя, но Габриэль видел… Габриэль знал …

И еще он внезапно отчетливо понял, что все это предназначалось, собственно, только для него, все это представление разыгрывается, чтобы показать ему пути человека и волка, голода и страсти, природы и нужды.

Габриэль изо всех сил пытался отделить свои чувства от чувств мужчины, лежащего на спине в постели. И знал, пройдет менее секунды, прежде чем он откроет глаза и увидит то, что уже видел Габриэль, узнает то, что Габриэль уже знал.

Но теперь мужчина уже не мог ничего сделать, это была западня. Его чувства были всецело поглощены нетерпеливостью и напором чувств другого, он еще продолжал блаженствовать.

Быстрота преображения изумила мальчика. Ему показалось, хотя, он не был в этом твердо убежден, что должно быть необычайно сложно для человечьей ноги так непривычно изогнуться и съежится, для человечьих ладоней стать лапами, для лица прекрасной женщины растаять, мгновенно преобразившись в шерстистую волчью морду с широко разинутой клыкастой пастью. Проще было поверить в мгновенное превращение, совершаемое быстрее, чем мог бы уловить человеческий глаз, но и этого не произошло. Но это было именно перетекание одной сущности в другую, зримый переход от одного положения к другому. Длинные шелковистые пряди словно растворились в воздухе, на их месте тут же появился светло-серый мех, изменились кости, нежная человеческая плоть испарилась, мгновенно заменившись звериной.

Лишь одно сравнение пришло на ум Габриэлю, поразительно уместное, и в то же время абсурдное. Он подумал, что это все равно, как если бы Мандорла загорелась. Как будто некоего рода божественное или дьявольское пламя охватило ее и преобразило, словно волчица стала пеплом, оставшимся от женщины. Мужчина, распростертый под волчьим телом, открыл глаза.

Даже со своей высоты в слабом свете свеч Габриэль разглядел отразившийся в его глазах непереносимый ужас. Словно мужчина тоже претерпел превращение, его заурядное человеческое лицо внезапно сделалось жуткой маской. Все его существо наполнил безумный страх, передавшийся и Габриэлю. Их сросшиеся души словно разорвало надвое, как будто сверхъестественная когтистая лапа протянулась из складок времени, вцепилась в их лица и поволокла в ад. И все же внутри этого ужаса и за пределами бездонного колодца отчаяния, в который они рухнули, таилось понимание того, что это и должно было случиться. Не просто эхо предвидения, но признание поражения несовершенным, жаждущим, безумным сыном рода людского. Паника мужчины продолжалась недолго. Недостаточно долго, чтобы он предпринял сколько-нибудь значительное усилие освободиться от волчицы, которая оказалась в таком выгодном для себя положении. Она быстро и проворно перегрызла ему горло, и ее длинный шершавый язык стал лизать хлынувшую кровь.

Габриэль наблюдал. Он чувствовал, что мужчина умирает, и разделял его смерть.

Для самого мужчины боль была только болью, но она оказалась до странного тупой и краткой, как будто сами его нервы признали безнадежность положения и предпочли не вопить, ничего не чувствовать предупреждая. Они оказались настолько милосердны, что отказались передавать импульс предсмертного страдания. Габриэля эта последняя вспышка боли и ужаса наполнила удивительным торжеством, словно даровав ему новую силу.

Я паук, который кормится душами, — подумал он. — И нынче ночью я пообедал. Он ощутил легкую дрожь, по-настоящему испугавшись, осознав, что Мандорла или Моруэнна могут так же легко пожрать его. Но в следующее мгновение он без труда сдержал и обуздал свой страх. Он был уверен, что вервольфы никогда не поступят с ним так, и уже начал обретать уверенность, что сумеет остановить их, если только они попытаются сделать это.

Прошло несколько минут, волчица ничего не делала, только лизала кровь. Глаза мертвеца были открыты и глядели вдаль, но ужас, который исказил застывшее лицо, мало-помалу отступил, словно, поддавшись ее ласке. Габриэль теперь ничего не чувствовал. Волк, который прежде был Мандорлой, который и теперь оставался Мандорлой, поднял взгляд, оторвавшись от тела. И взглянул прямо на мальчика. И, хотя комната была освещена изнутри, так что мальчик должен был оставаться невидимым за экраном отраженного пламени свечи, он ничуть не сомневался, она его видит, и с самого начала знала, что он там, наверху. Габриэль встретил ее волчий взгляд заговорщицкой улыбкой, которая достаточно ясно говорила, он не только знает, но и полностью принимает тот факт, что он из ее племени, а не из этого слепого, с холодными душами, рода людского, к которому принадлежала ее жертва.

Но он еще не был кровопийцей. Он еще не был чудовищем. Но не был и мальчиком из племени людей, и вообще не был мальчиком. Его плоть была лишь внешней оболочкой, которую он носил, ступая по земле, а внутри него сидел демон… или божество. И, пока он наблюдал за этим волчьим пиршеством, он не испытывал и подобия единства чувств с оборотнем, пожирающим свою жертву. И по тому, как спокойно и отстраненно смотрел он на него, понял, что он теперь далеко и от Хадлстоун Манора и от понятий о доброте, которым так упорно пытались научить его сестры Св.Синклитики.

10

Когда Габирэль вернулся к себе в спальню, голова его шла кругом от возбуждения и переживаний виденного, вдруг обнаружилось, что зеркальце, оставленное лежащим у постели, светится, словно по своей воле. Он не без колебаний приблизился, не зная, чего ожидать, но, увидев образ в зеркале, улыбнулся.

Лицо Джейкоба Харкендера за стеклом было, точно обычное отразилось в зеркале. Габриэль подумал, видит ли Харкендер его улыбку.

— Габриэль, — сказал Харкендер хриплым голосом, как будто долго и безуспешно выкрикивал его имя. — Габриэль, ты должен меня выслушать! Прошу тебя!

Габриэль был уверен, что в любой момент сможет изгнать этот образ из зеркальца простым прикосновением. Не исключено, что он мог и больше. Харкендер, вероятно, здорово рисковал, вступив в воображаемое пространство внутри зеркала, главного средоточия крепнущей мощи Габриэля. Может статься, в его силах уничтожить этого человека, который лишь несколько дней назад, замышлял стать его повелителем; и уж, наверно, Габирэлю ничего не стоит уязвить его телесно и духовно. Но он и пальцем не пошевелил, чтобы приступить к воплощению этих жестоких фантазий, он терпеливо и с интересом ждал, что же собирается сказать Харкендер. Маг молчал.

— Почему я должен тебя слушать? — Спросил он, дозволив новой сущности, пробуждавшейся в нем теперь, заявить о себе, впервые, в открытую, вслух. — Ты привез меня в Хадлстоун Мэнор и передал сестрам, прекрасно зная, что я не простой подкидыш. Ты скрыл от меня истину, не давал узнать, что я в действительности есть, спрятал меня от тех, что помогли бы мне… спрятал меня даже от меня самого.

— Нет! — Воскликнул Харкендер. В зеркале было видно только его лицо. Оно казалось таким крохотным и далеким внутри зазеркального пространства. Лицо это парило, точно гуттаперчивая маска, искаженная кривизной стекла. — Ты не понимаешь, Габриэль. Тебе не следует доверять оборотням. Мандорла безумна, жестока и зла. Она обманывает тебя и не остановится ни перед чем в надежде подчинить своей воле.

На мгновение Габриэль опять стал девятилетним мальчонкой, стоящим перед опытным и знающим взрослым. Он вновь вспомнил о послушании и долге. Но демон, который принес адский огонь в его душу, не нуждался в соблюдении условностей, которого требует вежливость. Те качества ума, которые недавно приобрел Габриэль, не имели ничего общего с чувством смирения, ощущением своей малости и страхом наказания. Миг сомнения возник и пропал.

— Теперь никто не может меня обмануть, — сказал ему Габриэль, хотя не знал наверняка, правда ли это. — Все и каждый лгали мне всю мою жизнь, но теперь с этим покончено навсегда. Теперь я силах понять, что ложь, а что нет.

— Это будет в твоих силах, — быстро ответил Харкендер, — И я порядком ошибался, недооценивая силу, которую ты уже приобрел. Она растет очень быстро, и ты стремительно движешься вперед по пути постижения истины. Но ты очень молод, и неважно, какова сила твоего взгляда, ты еще не способен понять, чем можешь стать. Твоя воля еще слаба. Мандорла позволит тебе видеть только то, что хочет показать сама. Ей нельзя доверять.

— А почему? — Отпарировал Гэбриэл. — Она открыла мне больше правды, чем ты, когда явился в Хадлстоун со своими благими обещаниями. Я тогда считал себя ребенком, одержимым демоном, . Но в несколько кратких дней она показала мне, что я создание иного рода, и то, чем я кажусь, только внешняя оболочка, маска. Ты говоришь, она хочет меня использовать. Я тебе верю. Но почему мои цели должны быть отличны от ее устремлений, ведь я из того же племени, что и она, а не из твоего?

— Ты не из ее племени, — ответил Харкендер. — Такого племени не существует, не считая волков этой стаи, и один из них отступник, угрожающий ее замыслам. Мандорла одновременно противостоит и человеку и Богу. У нее нет никакого дела, кроме разрушения. Она использует тебя, если сможет, чтобы повергнуть род людской в хаос, какого сможет добиться с твоей помощью. Но если ты на это пойдешь, не только маги из людей нанесут тебе ответный удар. Есть и иные силы, которые оберегали и защищали нас, людей с самого нашего сотворения. Ты можешь мнить себя божеством, когда пускаешь в ход свою силу, чтобы заглядывать в души людей попроще или добиваться повиновения от пауков, но должен понимать: есть создания, мощь которых превосходит твою настолько же, насколько твоя превосходит паучью. Габриэль, умоляю тебя, не становись орудием Мандорлы! — Но до странного женственные черты Харкендера не могли должным образом передать, насколько он озабочен и встревожен. Его гнев на полных нежных губах представлялся не боле чем раздражением; властность притуплялась мягкостью его щек. И все же не следовало отрицать, что в этом человеке есть сила. Но было ли также что-то исключительное в его глазах? Был в его зрачках магически отражен некий образ так же ясно и четко, как лицо Харкендера отражалось в зеркале? Габриэль пристально всматривался в черты человека, который мог быть его настоящим отцом, а мог и не быть, но все, что скрывалось за этими глазами, оставалось черным, как ночь, и бесформенным… Демон в засаде. Его природу и облик невозможно установить наверняка. Мальчика терзали сомнения, слова Харкендера не убедили его.

— Ты тоже хотел меня использовать, — обвиняющим тоном заявил Габриэль, и его вновь обретенный голос зазвенел, как металл, ударившийся о камень. — Но я видел тебя за работой. В той комнате вместе с миссис Муррелл и девушкой. И теперь думаю, как и та женщина, что несмотря на все свои магические фокусы, ты напыщенный дурак. Я не человеческое дитя, Джейкоб Харкендер, хотя ты и пытался меня таким сделать, теперь, когда глаза моей души открыты, я не боюсь ни тебя, ни других. Я согласен, чтобы меня вела Мандорла, потому что она единственная честно сказала мне, что мне не нужно бояться.

— Ты не человеческое дитя, — согласился Харкендер, — Но ты не знаешь мира, в котором недавно родился. Это мир со множеством историй, ни одна из которых не истинна. И ты не сможешь понять, что он на самом деле, из россказней оборотней. Не откроется тебе это и в умах тех, чье внутреннее око слепо, так же, как ты не смог извлечь ничего из поучений хадлстоунских монашек. Есть только один путь к истине, Габриэль, и это странствие души, которому не препятствует лживая история. Только ничем не скованный полет в медитации дает возможность постичь высшую реальность. Этому могу научить тебя только я. Мандорла заключена в темницу своих ограниченных представлений и фантазий, которые принимает за воспоминания. Так происходит со всеми бессмертными, и так могло бы случиться с ангелами и демонами, если бы они не остерегались соблазнов слепой веры в свою исключительность.

Габриэль не понимал, что пытается сказать ему Харкендер, но не хотел признаваться в этом сейчас. Он уже достаточно в своей жизни наигрался в невинное дитя, а теперь он обрел известную силу власти над своей демонической сущностью. И теперь он обрел родичей — лондонских вервольфов.

— Что у меня общего с тобой, Джейкоб Харкендер? — Спросил он с горечью. — Ты знал мою мать, как ты говоришь, но ты молчишь о том, в каких я отношениях с тобой. Ты человек, а я нет. У нас с тобой нет общих дел, теперь, когда я знаю, какую шутку ты сыграл со мной, отдав меня в Хадлстоун.

— Если я не твой отец, то я, безусловно, повитуха, которая тебя приняла. — сказал Харкендер, — Хотя я не могу утверждать, что сотворил тебя, могу сказать наверняка, что если бы не я, тебя не существовало бы. Глупо будет с твоей стороны немедленно отвергнуть меня, потому что я знаю то, что ты отчаянно жаждешь узнать. И пока ты не набрался сил, чтобы увидеть это в моей душе, ты можешь почерпнуть это только из моих слов. Мандорла способна лишь питать тебя ложью и миражами, Габриэль, только я один знаю правду об этом мире, ведь я предпринял великое путешествие во внутреннее пространство, чтобы коснуться истинной сути вселенной. Возьми, что хочешь у Мандорлы, но ты должен вернуться ко мне, если хочешь знать, что ты на самом деле, и чем можешь стать.

Габриэль вглядывался в глубины зеркала с уже меньшей уверенностью, чем сначала, когда только увидел уловленный им образ Харкендера. Мальчик больше не улыбался, и сильное жестокое возбуждение, родившееся в нем, когда он наблюдал пиршество Мандорлы, теперь прошло. Как будто демоническая сила внутри него опять впала в сон, и как бы он ни боролся, чтобы пробудить ее вновь, он не мог не чувствовать: теперь он всего-навсего Габриэль Гилл — человеческий найденыш, которого учили быть добрым и набожным сестры Св. Синклитики.

— Оставь меня в покое, — прошептал он.

— Габриэль! — Харкендер почти что кричал, как в страшной муке. — Послушай меня! Мандорла не может умереть, и потому свободна творить все, что воображает ее безумная фантазия. Она не может умереть, что бы с ней ни произошло. Но тебя, увы, можно куда легче погубить, чем ты себе представляешь. Ты не человек, но смертен, это, безусловно, так. Ты можешь стать ангелом, но при этом, скорее всего, отдашь пламя своей души одной-единственной вспышке. Ты в отчаянной беде, Габриэль, и еще не в состоянии понять всю опасность, которой подвергаешься.

— Оставь меня в покое, — снова потребовал Габриэль, отворачиваясь от его настойчивого взгляда.

— Ты не одинок, Габриэль, — сказал Харкендер, явно спеша, как будто знал, что время ограничено. — Есть еще один, который явился из Египта за тобой, я в этом уверен! Ради Бога, Габриэль, поверь мне! Есть опасность, смертельная опасность, от которой эта сумасшедшая вряд ли может тебя защитить…

Судорожным движением Габриэль протянул руку и коснулся поверхности зеркала, словно желая стереть образ, который оно поймало. Черты Харкендера вмиг расплылись, но почему-то лицо задержалось в сознании мальчика, как яркий свет из зеркала некогда задержался в его глазах, даже тогда, когда померк.

Габриэль хотел доверять вервольфам, хотел верить, что Мандорла желает ему только добра, и уже знал, какое назначение ему должно исполнить. Но теперь это доверие не было безоговорочным. Казалось, под напором доводов Харкендера, оно отчасти утратило свою силу. Чему бы он ни хотел верить, он теперь будет вспоминать предостережения Харкендера всякий раз, когда Мандорла что-либо ему пообещает или предложит, как союзнику, участвовать в своем странном заговоре против рода людского.

Там, где ненадолго ему почудились безопасность и уверенность, теперь опять обитало сомнение. И что, в конце концов, знает он о себе? Как вообще появился он на свет? Он почти что желал стать просто обычным ребенком. Предстать перед лицом сурового Бога сестры Клэр, невинным, маленьким, неискушенным, не одержимым демоном…

Дверь отворилась и вошла Мандорла. Опять вернув себе людской облик, она была еще великолепней прежнего. На ее губах осталось никаких следов крови, а ее зубы были ровными маленькими и жемчужно белыми, лицо казалось свежим и сияющим даже в тусклом свете, проникавшем через немытое оконное стекло.

— Все еще не спишь? — Спросила она не без скрытого смысла.

— Я люблю ночь, — ответил он, машинально вернувшись к голосу и повадкам мальчика, каким казался на вид. — И я видел сон, который меня напугал.

— Ты увидишь еще много снов, — пообещала она, и пройдя мимо него остановилась перед зеркальцем. Она коснулась стекла, и внутри вспыхнул желтый свет. Он был не ярче, чем тот, что дает свеча, но, видимо, именно так ей и хотелось.

— Ты бы хотел увидеть новый сон? — Спросила Мандорла. — У меня у самой бывают яркие видения, и я хорошо научилась их создавать. Это дешевый род магии, но очень приятный. Мы с тобой можем разделить наши грезы, Габриэль, если ты этого захочешь. А со временем сможем добиться, чтобы наши мечты осуществились.

Он прилег на кровать, не раздеваясь.

— Я теперь могу поместить свои видения в зеркальце. — сказал он ей, — И мне вовсе не нужно в них жить.

— Это довольно простой фокус. — уверила она его, — Но лучшие видения мы переживаем, а не просто наблюдаем. Иначе как еще нам узнать, какие бы из наших грез мы хотели бы воплотить?

В неверном утреннем свете ее фиалковые глаза казались огромными и сияющими, как будто светились изнутри. Он видел, как она смотрит на человека таким же странным взглядом, прежде чем сожрать его, но он не боялся. Габриэль был уверен, что нужен ей только живым для воплощения пейзажей и образов из ее грез.

— Ты не хочешь заснуть? — Спросила она медовым голосом, в котором слышалось искреннее участие. — Ты заснешь, если я подарю тебе видение?

Он кивнул. Она несколько мгновений смотрела на него по-матерински нежно и ласково, словно на щенка, которого надо приласкать и защитить.

Так она безумна, как сказал Харкендер? Или, может быть, именно одержимого демоном Харкендера следует счесть безумцем?

Мальчик закрыл глаза, уступив ей, и почувствовал, как нежные пальцы касаются его лба: а, когда прошло еще несколько мгновений, он позволил ей сотворить для него грезы и снизошел до того, чтобы их пережить ненадолго. Но в глубине своего сердца не доверился им.

Мир лишь прах, и силы, которые удерживают его частицы вместе, вот-вот будут сметены. Плоть, слабейшее из его образований, разлагается на ветру перемен быстрее, чем что-либо еще. Ветер срывает маски, лица стираются, остаются только взирающие куда-то глаза, но вот исчезают и они, и обнажаются насмешливые улыбки очищенных до блеска черепов. Там, где когда-то разгуливала гордая и блестящая толпа роскошно одетых мужчин и женщин, теперь лишь невнятное стадо бесполых скелетов, окутанных лохмотьями, а вот уже одно только костяное крошево. И наконец, остается лишь белая блестящая пустыня, безводная и безмятежная.

Цветы никнут, трава увядает. Там, где когда-то стоял могучий зеленый лес, теперь лишь мешанина изломанных стволов и нагих веток, увитых ползучими стеблями, похожими на обрывки паутины, и вот уже россыпь тлеющей шелухи. Наконец, нет ничего, кроме большого мрачного болота, зловонного и торжествующего.

Медленно осыпаются здания, почерневшие от дыма, кирпичи трескаются, делаясь кроваво-красными, оконные стекла падают, точно угрюмые слезы, высокие трубы валятся, точно пшеница под ленивым серпом. Лишь египетские пирамиды рассчитаны на то, чтобы не утрачивать свой облик, они последними вернутся в котел Творения, как дождь неотличимых друг от друга атомов, как безликий хаос первозданного огня. Пепел к пеплу. Прах к праху.

Всяка видимость утрачена и всякая реальность сохранена. Время завершено, и нет больше ожидания, нет надежд. Рождается новый мир, мир, который станет новой историей.

Белые сияющие пустыни порождают новые сонмы существ, великие серые болота облекают мир в краски. Руки работников приступают к делу и вновь придают всему облик.

Но чьи это лица и чьи глаза? Где ангелы, и чьи это души? Снова пляшет прах, и белый пепел вновь запылает пламя жизни. Но ветер не умер, он задует снова, и снова, и снова. А все лица — это только маски, сотворенные ангелами для своих представлений.

Грезы развеялись, и Габриэль крепко уснул. И в этот промежуток до самого пробуждения, для него перестало что-либо значить, божество он или демон, союзник людей или волчья родня.

Были только тьма и мир.

Пока вновь не забрезжило утро, и не вынудило его встать перед абсурдным и проклятым миром.

Вторая интерлюдия Исследующее воображение