Лишь бы не было войны

АВЕНТЮРА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой я все еду и еду

Через две недели после этого разговора ваш покорный слуга уже стоял в тамбуре спецпоезда министерства обороны у широко раскрытого окна и сосредоточенно рассматривал местность. Поезд мчался по евразийским просторам – час назад мы миновали Красноярск и теперь находились на полпути к Канску. Здесь уже были заморозки, и ледяной ветер то и дело обдувал меня, неожиданно врываясь в окно.

В тамбур вошел Андрей Титомиров – как и я, в форме «студенческого легиона»:

– Какая холодина! Пойдем в карты подуемся.

– Постой, – ответил я. – Мы уже неделю на колесах, а мне ничего кроме банальностей типа «перед ним расстилались необозримые просторы его Родины» не приходит на ум.

– Это что-то в стиле позднего Гайдара. Не ты первый потрясен нашими просторами. Чего-чего, а жизненного пространства у нас достаточно. Пойдем.

В шестиместном купе (здесь купе шестиместные), где расположились Борис, Андрей Малиновский и еще один студент со знаками отличия бригадира, шла азартная игра. На столе стояли наполовину опорожненная бутылка с квасным концентратом и полевой бинокль без футляра.

– Какие репрессии? – переспрашивал Борис. – Не было никаких репрессий! Это все выдумки диссидентов. Я как-то попытался сложить число жертв этих репрессий по разным диссидентским брошюркам – так получилось четыреста миллионов человек – это при том, что население при Сталине было около двухсот миллионов. Неувязочка получается.

– Каждое государство имеет право уничтожать тех субъектов, которые желают уничтожить государство, – сказал бригадир. – Это признают даже буржуазные ученые – например, Гоббс. К тому же вы упустили из виду обстановку 30-х годов – борьбу с троцкистами не на жизнь, а на смерть.

– А интересно, что бы было, приди к власти Троцкий? – спросил Малиновский.

– Ничего бы не было – вот что! Индустриализацию бы не провели, вместо колхозов были бы коммуны казарменного типа, а в 39-м этот аспид поволок бы нас защищать то ли британских империалистов, то ли немецких евреев, а к хануке 1940 года немцы были бы уже в Москве.

– Вот еще что, – вставил я. – Троцкий просто не сумел бы распорядиться властью, она была чужда ему. Помните, у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» миллион был в тягость Остапу Бендеру. Когда он лишился своих позументов, он почувствовал облегчение…

– Это интересно: никогда не смотрел на Бендера как на литературный образ Троцкого… – Борис задумался. – Хотя верно: образ шарлатана, разъезжающего по России и дурящего простых людей.

– А знаете ли вы, – продолжал я, – что в двадцатые годы в учебниках истории о Петре I была всего одна(!) фраза: «Своей деятельностью способствовал развитию торгового капитала», и все! Вот и получалось, что Петр I – мелкий политический деятель эпохи Булавина и Баал Шем Това.

– А перегибы в коллективизации? – спросил Малиновский.

– Она также происходила на фоне борьбы сталинистов и троцкистов… (Опять я увлекаюсь и говорю многое из того, что им неизвестно или имеет иную терминологию).

– «Репрессии» тридцатых годов, – сказал на это бригадир, – закономерный этап между разбродом двадцатых и державностью сороковых. Впервые советская страна почувствовала себя великой державой около 40-го года.

– В сущности, – сказал Андрей Титомиров, – все, или почти все русские писатели были, по современным меркам, фашистами. Державин проповедовал великодержавный шовинизм, русифицированный арапчонок Пушкин руки бы не подал Бабелю, даже разумный эгоист Чернышевский предсказывал завоевание Ближнего Востока…

– Что читаешь? – спросил я Малиновского, держащего в руках небольшого формата книжку в зелёном переплёте.

– «Драматургия Петера Визе» – на сюжеты германской мифологии. Такая шутка есть: «Русские витязи побеждали своих врагов боевым духом, ибо, заслышав этот дух, неприятель бежал со всех ног. Однако по мере развития бань на Руси этот дух стал исчезать, и уже татаро-монголы имели боевой дух сильнее русского»…

Появился газетчик и совершенно бесплатно снабдил нас вчерашними «Известиями».

– Что пишут?

– Разное. «По приглашению Всесоюзного общества ветеранов Дальневосточной войны нашу страну посетила делегация Союза ветеранов второй мировой войны „Стальной Шлем“ из Германии… Принята новая конституция Демократической Республики Афганистан… Ожесточённые бои сапатистов с правительственными войсками в штате Чиапас в Мексике… Европейский спортивный комитет принял решение о проведении очередной зимней Олимпиады в немецком городе Инсбрук… Еврейский погром в Бостоне…»

– Странно, – протянул бригадир. – Американцы сами наполовину евреи…

– Не скажи, – возразил Титомиров. – В тридцатые годы в США назревала национал-социалистическая революция по типу германской, ведь эти две страны…

– Так то в тридцатые! А сейчас… Слыхали новый анекдот: как будет по-американски «на…»?

– «Янки гоу хоум», – первым отозвался я (поживешь в демократической России, и не такое узнаешь).

– Вы читали недавно в «Комсомолке»? оказывается, что американки предпочитают своих собак мужьям!

– Как это?!! – встрепенулись все, кроме меня.

– Да, провели социологический опрос, и на вопрос «Что вы сделаете, если ваш жених не любит собак?», сорок процентов американских женщин ответили, что выберут собаку.

– Господи! – для Титомирова это была новость. – Хорошо, что мы не янки. Хотя… у нас тоже в последнее время какая-то мания собаководства: весь город засран. Я бы этих собачников!.. заставил бы собственноручно убирать улицы.

(Недавно в Калининском райсуде Ленинграда рассматривалось дело: собака загрызла новорожденного; у нас всякие правозащитники тут же стали бы оплакивать несчастную собаку, но здесь владельца приговорили к тюремному заключению, а собака была истреблена в присутствии хозяина.)

Малиновский, у которого была собака, поморщился, но тут раздался возглас Бориса:

– Вот новость так новость! Умер Гайдар.

– Как?! Что?!

– Да – вот: «1 сентября советская литература понесла невосполнимую утрату: на девяносто третьем году жизни скоропостижно скончался почетный председатель Союза писателей СССР, дважды герой социалистического, лауреат Ленинской премии и премии „Штурм унд Дранг“ Веймарской Литературной Академии им. фон Гете, депутат Верховного Совета СССР 3, 4 и 5-го созывов, член Президиума Всесоюзной культурно-патриотической организации „Память“, великий русский писатель Аркадий Петрович Гайдар… Имя Гайдара присвоено его родному городу Арзамас, новой монументальной площади в Красносельском районе Ленинграда и малой планете № 60 019…»

– Да, это конец целой эпохи!

– Нет, целой эры!

– А его сын – этот самый Тимур – он работает в каких-то ветеранских организациях?

– Да, он второй секретарь ветеранов Дальневосточной войны.

– Слушайте, – спросил после некоторого молчания я, – а стипендия за сентябрь нам полагается?

– Руслан мне сказал по секрету, что будут выдавать уже в Благовещенске.

– А вообще сколько это продлится? Нас часом не мобилизуют?

– Пустяки! Пугнем желтопузых хорошенько – и по домам.

– А вот ты, Андрей, что возьмешь в качестве трофея, когда мы завоюем Маньчжурию?

– Я возьму дочь маньчжурского императора в жены, – ответил Титомиров.

– Постой, если маньчжурскому императору шестьдесят лет, то его дочери по самым оптимистическим расчетам…

– Нет-нет, она наша ровесница. Как же: единственная наследница харбинского престола!

– Так бы и говорил: «Мне нужен маньчжурский престол».

– Да бросьте вы это, – поморщился бригадир. – Гарнее наших европейских девчонок во всем свете нет. Скажу вам по секрету (мой дядя работал в нашем торгпредстве в Тебризе, так он говорил), что ото всех этих азиаток ужасно пахнет, и вовсе не гормонально.

(Плохо, что я никак не могу узнать имени нашего бригадира. А как его спросить, если я – то есть Вальдемар – знаком с ним уже пять лет, и он, по своей всегдашней рассеянности, забыл мне его представить.)

– Ну, это с непривычки, – возразил Титомиров.

– Нет, правы немцы: нет прекраснее белого человека.

– Да ты сам наполовину немец.

– И очень горжусь этим! Германия – столп мировой цивилизации, исчезни она, и мир деградирует за пятьдесят лет.

– Что это за станция? – прервал его Борис. За окном уже мелькали кирпичные строения.

– Должно быть, Канск.

Миниатюрная станция была забита народом. Станционный служащий в темно-вишневом мундире повез на автокаре длинный выводок вагонеток с почтой. Я и Борис купили у перронщиц несколько крупных кедровых шишек и миниатюрный бочонок с медом. Ветер веял холодом ранней зимы.

– Кстати, – спросил меня Борис, – тебе никогда не казалось, что за несколько недель можно прожить несколько лет, в смысле растяжения времени?

– Кстати, о времени! Мой дядя, не тот, который командует крейсером, а тот, что заведует кафедрой генетики в Кенигсберге, рассказывал мне удивительную вещь.

Меня прервал отрывисто рявкнувший где-то впереди тепловоз, и мы заторопились к трапу вагона. В купе недоставало Титомирова, и он появился, уже когда поезд тронулся. В руках он держал трехлитровую банку с пенистой жидкостью квасного цвета.

– Что есть сие?.. – поинтересовался я.

– «Ист даз бер», – в тон мне отчеканил Андрей. – Местное пиво домашней выделки… Пахнет вполне прилично, – добавил он.

– А я уж думал, это квас.

– М-да, – резюмировал бригадир, – знаете анекдот о квасном патриотизме и сивушной космополитизме?

Ему никто не ответил.

– Вы читали Ремарка? – осведомился я после некоторой паузы.

– Ремарка? – переспросил бригадир.

– Я читал его «Триумфальную арку», – ответил Титомиров.

– О ней я и говорю. Ты посчитал, сколько они там выдули водки, выкурили сиганет и вылакали кальвадоса (французский вариант бормотухи)? Теперь, если поделить это количество на душу медленно растущего французского населения, становится ясно, почему французы всегда проигрывают войны с Германией?

– Ладно, раз уж мы собрались завоевывать Китай, то и пить это пиво будем по-китайски.

– Это как?

– Очень похоже на грузинские тосты. Каждый должен рассказать какую-нибудь достопамятную историю, и все, как только он закончит, залпом осушают бокалы. Опоздавший рассказывает следующую историю.

Пиво было разлито в «бокалы» – картонажные стаканчики, и я вызвался первым (это вполне соответствовало темпераменту моего двойника, который в это время уже любовался Южным Крестом на бурском небе).

– Директор Эрмитажа академик Орбели (дело происходило в середине тридцатых), – я рискнул открыть, скорее всего, неизвестную для них страницу советской истории, – открыл в Эрмитаже роскошную выставку на грузинские темы, а сам уехал за границу…

– Насовсем?

– Нет! Когда он вернулся, как раз убили Кирова, и его вызывает инструктор ленинградского обкома и спрашивает: дошло до нас…

– Ну, прям, гоголевский стиль!

– Дошло до нас, что вы в вашем музее даете приют разным махровым дворянам и прочей контре. «Да какие это дворяне?!» – возражает Орбели. – «У них одно-два поколения дворянства! Вот я – царского рода в одиннадцати поколениях!»

– Надо думать, они больше не встречались, – резюмировал Титомиров. Он же рассказал следующую историю.

– Вы когда-нибудь видели вблизи эсэсовскую форму? (Все энергично закивали, особенно я). Когда у нас снимали фильмы о немцах, актеры с большой неохотой снимали после съемов эти доспехи, а чтобы наши люди не выглядели рядом с немцами штатским мальчиками на побегушках, в 45-м году мы ввели свою униформу по типу дореволюционной. А эсэсовскую форму разрабатывала в двадцатые годы германо-американская дизайнфирма «Баухауз».

Какие-то размышления помещали рассказчику первым осушить «бокал», и оп заколебался, припоминая следующую историю:

– Хотите такой анекдот: беседуют два еврея. Один говорит: «Дядя, я хочу жениться на Розе» – «Зачем тебе Роза. Женись лучше на Сарре» – «Дядя, что ты?! Она старая и кривоногая» – «А вот представь, женишься ты на Розе. Ты знаешь, какие у нас дороги! Она переломает себе все ноги. Ты знаешь, какая у нас медицина! Ноги у нее так и останутся кривыми. А так на всем готовом!»

Мы с Титомировым снова вышли в тамбур. Метрах в пятидесяти от железнодорожного полотна в таежной чаще мелькал хвост черно-бурой лисы. Мысли Титомирова, видно, шли в совсем другом русле, потому что через минут десять он сказал мне:

– Что это ты в последнее время пристаешь к Аллочке? Тебе, что, одной мало?

У меня язык отнялся. Пользуясь статусом моего двойника, я неизбежно становился виноватым во всех его поступках.

– Ты эт, смотри, – продолжал Андрей, не дождавшись моего ответа, – а то ведь я могу и на дуэль вызвать.

– Изволь, – наконец выдавил я, поскольку предчувствие говорило мне, что я останусь жив и невредим.

– Стой, нам нужны секунданты, – он заглянул в купе и кивнул Малиновскому и Борису, те вышли; в глубине купе наш бригадир что-то сказал, но что, мы не слышали из-за грохота встречного состава.

– Я прошу вас, коллега, – обратился вполне официально Титомиров к Малиновскому, когда поезда разминулись, – быть моим секундантом.

– А что? что произошло? – спросил Борис.

– Он смертельно оскорбил меня, – все это, сказанное Андреем, относилось ко мне.

– Чем же? – Борис все еще хотел обратить дело в шутку.

– Оставь… это тайна, если, конечно, он не выдаст.

– Как же вы это собираетесь провернуть? – поинтересовался Малиновский.

– При первой же возможности, а жертву свалить на самураев.

– Вот это и будет у нас единственная жертва в этом конфликте, а потом начнутся международные осложнения – и целая война. Архипова и так критикуют за мягкотелость внешней политики: янкам поблажки делаем, немцы уже скоро будут в каждой семье…

– Ладно. Выбор оружия за тобой, – это опять мне.

– Я надеюсь, Борис будет моим секундантом, – (Борис подтвержающе кивнул). – И я в качестве оружия выбираю что-нибудь из холодного оружия.

(Должен заметить, что я весьма хорошо фехтую, а в детстве два года занимался в фехтовальном клубе, году в 86-м.)

– Но нам не выдадут никакого холодного оружия… Разве что саперные лопатки достать.

– Ладно. Тогда на пистолетах.

– А в чем дело? – все допытывался Борис.

Ему никто не ответил.