Лёха

Боец Семенов

Клоун понимал по-русски и команды выполнял, хоть и с задержкой. Ну немного все же полегче, а то довелось с беженцами идти – так по-русски кое-кто вообще ни в зуб ногой. Им «Воздух!» кричат, а они стоят, таращатся в небо, откуда падает смерть, или раком ползают на самом видном месте, словно их спасет то, что они на четвереньки встали или бегут галопом прямо под бомбу… Сам-то Семенов на втором уже налете действовал как положено; действительно, хоть и страшно, а все-таки понятно, что да откуда. Вот когда их плотно накрыли минометами, было куда хуже. Хуже некуда. Хотя покойный ротный все время толковал о том, что газовая атака – еще страшнее. Ну ему виднее – он травленый был, покашливал все время, еще в Империалистическую хватанул немецкого газку. Но тут Семенов все-таки больше верил взводному Уланову, тот толковал, что нынешняя война – это война моторов. Уланов – толковый командир, знает, что говорит. Газу вот не было ни разу, а моторов насмотрелись уже. Себе на уме был взводный. И даже как бы не заметил, когда они, проходя по разгромленной желдорстанции, где стояло аж несколько составов, частью разбитых, частью горевших, набили в противогазные сумки консервных банок, высыпавшихся из разваленного штабеля ящиков. А потом еще заставил набрать из стоявшего особнячком вагона патронов и гранат под завязку. Тяжело было тащить, многие тогда противогазы потихоньку выкинули, а взводный вроде как не видел… Не могло такого быть, глазастый он, Уланов. Другое дело, что набрали всего – чуть руки не отрывались, все ж без противогазов полегче стало. А вот когда некоторые попытались и лопатки скинуть – тут же пресек. Очень им это пригодилось потом. Да и, собственно, спаслись в последний раз только из-за взводного, мелкую лощинку заметившего. Семенов уже стал опытным пехотинцем, сейчас уже понимал, что маленький холмик, бугорок, ямка – спасительней иного блиндажа бывают. Неопытный и не заметит, и погибнет зазря, а опытный – выживет. Из-за неприметных вроде мелочей. В том и разница…

Клоун пестрым пятном маячил впереди, пыхтел. Ясно, горожанин – по лесу прет, как танк, только треск стоит. Никакого соображения, что лес шума не любит. И пятки розовые, гладенькие – не ходил босичком-то. Обувка у него несуразная… да и одежка… Много чего диковинного видел, пока отступали, Семенов, но вот такого – ни разу. Странный клоун донельзя. А вроде и не немец – от связника немецкого на тарахтелке послушно укрылся. И таращился, полуоткрыв рот, как фриц обручальное колечко с покойницы-беженки тянул. Но без страха таращился. С удивлением. Тоже непонятно. Про таких чудиков мамка говорила: «С луны свалился!» Какой-то он невсамделишный. И тапок его порванный, который Семенов хозяйственно, по крестьянской своей привычке, подобрал, тоже странный – легкий, из какого-то материала непонятного. Нет, оно, конечно, цивилизация и всякая такая штука… Вон когда в деревне в первый раз аэроплан увидали, так перепугались все и кинулись кто куда, дядька Евсей вообще в колодец прыгнул, а сам Семенов по малолетству стоял посреди дороги и выл в голос, пока его ребята постарше под телегу не утянули… Так что всякое бывает… Тут Семенов покрутил в смущении головой, потому как вспомнил еще и срамное: когда в школе учились, Зинухе отец из города какие-то «трусы» привез, и он с приятелем лазил под парту, чтоб посмотреть, что это такое. И не он один – остальные, и мальцы и девчонки, тоже Зинухе под юбку лазили смотреть, на диковину такую. А сейчас его трусами не удивишь. Учитель тогда шибко рассердился, урок ему Зинухины трусы сорвали. Он-то понять не мог, что такого диковинного в не виданных раньше в деревне трусах: думал, что-то неприличное происходит. Можно подумать, что деревенские не знают, что у девчонок под юбками. Еще как знают. А трусы – те да, невидаль была невиданная.

Зорька напомнила, что она тут и не грех бы ее выдоить как следует. Надо, кто ж спорит, только некуда. Потерпи, родимая. Скоро явимся – а там четыре голодных рта, вот тогда все и сделаю… На всех молока хватит. И с коровой-то в виде обоза жить легче будет – на молоке можно долго продержаться, а бензина корове не надо, травы хватит. С этим теперь проще. А вот что с клоуном делать? Ввязываться в разговор с этим городским Семенов не рвался, ему и Петрова хватало с избытком. На язык-то горожане востры, куда там. И словечки всякие отпускают непонятные. Ломай потом себе голову. Вот сейчас – пока в руках у Семенова винтовка, все хорошо. А начнется разговор – глядишь, и стушеваться придется.

И точно: как наконец добрались всей честной компанией до неприметно разбитого в лесу пристанища, так карауливший Петров сразу и выдал, заблажив скороговоркой на манер ярмарочного зазывалы:

– Разыгрывается лотерея: пистоль Бармалея, что с Апраксиной галереи, воловий хвост и два филея! Пять коз да мусору воз! Тулуп на рыбьем меху, воротник моржовый, а обклад ежовый, да вокруг всех прорех понашит кошачий мех! Разные макароны, из которых вьют гнезда вороны! Часы из чугуна, одна стрелка видна, два вершка до трех часов! Серьги золотые, на заводе из меди литые, без всякого подмесу десяти пудов весу!

И тут же добавил почти нормальным голосом:

– Дамы и мадемуазели! На ар-р-рене нашего цирка несравненный мсье Семенноу с его дрессированными гиппопотамами, только у нас и только один раз, проездом из Буэнос-Айреса в Урюпинск. Прошу любить и жаловать!

И совсем нормальным голосом спросил:

– Это что за балаган такой?

Семенов, как всегда, чуточку растерялся от такого напора и только и сумел, что укоризненно посмотрел на балабола. Тот ответил неулыбчивым взглядом и чуток кивнул в сторону, где под навесиком из еловых лап лежал пластом раненый взводный. Раненый даже не пошевелился: то ли опять сознания лишился, то ли наконец задремал после тяжко прошедшей холодной и сырой ночи. Дескать, не для тебя, Семенов, венчальный звон, это я взводному показываю, что у нас дух бодр, разум светел и перспективы ясны. А по выражению физиономии сослуживца Семенов с огорчением понял, что взводный совсем плох. И это сильно огорчило, потому как без командира будет трудно, командир-то всегда знал, что и как делать. Как батя в семье. И без бати им будет паршиво.

– Такой вот балаган, – сухо ответил Семенов и спросил у балабола: – Молоко пить будешь?

– А то ж! – без обычных своих подковырок сразу согласился Петров. Потом вопросительно глянул, намекнув – не лучше ли командиру первую чарку, то есть каску?

Семенов помотал головой. Раненому лучше тепленького; как ребята каску опорожнят, так он свеженького надоит, полезнее оно. Не чинясь, Петров приложился к краю каски и зачмокал. Хорошо приложился, от души. Потом передал ополовиненную посудину сидящему под елкой третьему бойцу. Тот кивнул, в несколько длинных глотков добил остаток. Семенов, хмуро посмотрев на переминавшегося с ноги на ногу Леху, молча подставил пустую каску аккурат под разбухшее вымя и ловко стал выдаивать из крупных розовых сосков цвиркавшее струйками молоко. Сноровисто это у него получалось, привычно. Потому и подумать удалось – сначала он командира молочком попоит, потом совета спросит – что дальше-то делать. Заодно и с клоуном можно будет решить, что да как. От принятого решения стало легче на сердце. Семенов не любил неопределенности.

Взводный не спал, лежал тихо, с открытыми глазами. С тоской убедился Семенов, что совсем Уланов сдал, совсем все плохо.

– Вот, товарищ лейтенант, молочка раздобыл, попейте! – совсем не по-уставному и немного от этого робея, сказал Семенов, аккуратно становясь на коленки рядом с раненым. Петров пристроился с другой стороны – лейтенант уже сам голову поднять не мог; уже вчера не мог.

– Что там? – очень тихо спросил умирающий.

– Все то же, товарищ лейтенант: немцы по дороге шпарят, в деревне кур и поросят жарят, а я вот коровой разжился, теперь с голоду не помрем. И вот еще клоуна подобрал, – вспомнил о чудике рядовой.