Ледяные объятия

Ухаживание сэра Филиппа

– Ну-с, дружище, что удалось разузнать в доме, куда ты был мною послан? – осведомился сэр Филипп Стэнмор, баронет, у своего слуги, когда сей достойный молодой человек, раскрасневшийся и запыхавшийся, как после быстрой ходьбы, появился в кабинете своего господина. – Каков статус дамы, увиденной мною вчера в театре: она девица, жена или вдова?

– Жена, сэр Филипп; замужем за богатым джентльменом, мастером Хамфри Мардайком, – ответил слуга.

– Чтоб мне пропасть, если этот Мардайк не мой родич! – воскликнул баронет.

– Ваш родич, сэр?

– Вот именно, приятель! Родич, с которым я никогда не встречался лично, зато лет двадцать назад знавал его батюшку. Не много у меня причин любить Хамфри Мардайка, ведь он унаследовал великолепное старинное поместье в Уорвикшире, которое скорее всего досталось бы мне, не появись на свет Хамфри. Выходит, это прелестное дитя – жена моего родственника! Я смотрел на нее всего несколько минут: ей стало душно, и она сняла маску; но, клянусь, я влюблен, влюблен по уши! Никогда я не видел столь восхитительного лица. А ты обо всем расспросил, как тебе было велено?

– Да, сэр Филипп: я свел знакомство с тамошним слугой – а он сам деревенский. Дом не их – они его арендуют, сэр. У мастера Хамфри Мардайка денег куры не клюют. Гостей у них бывает – раз-два и обчелся, а поженились они всего полгода назад.

– Прекрасно! Нынче же нанесу визит своему родичу.

При дворе Карла Стюарта[18] процветала распущенность, однако мало кто из вельмож столь же глубоко погряз во грехе, как Филипп Стэнмор. Хватаясь за каждый шанс с такой истовостью, как если бы он был последним, Филипп Стэнмор разбазарил собственную суть среди знаменитейших развратников эпохи и теперь жил главным образом азартными играми, а также тем, что втирался в доверие к провинциальным юнцам, кои, в своем незнании нравов двора и столицы в целом, видели в баронете законодателя вкусов и мод. Изрядное состояние он давно промотал, однако сохранил репутацию богача. К тридцати семи годам он овладел искусством дурачить приятелей и кредиторов относительно истинного положения своих финансовых дел. Сэр Филипп никогда не был женат, но теперь чувствовал: пора, ох пора сделать удачный ход на ярмарке невест. Замечательно красивый мужчина, он умел при случае блеснуть эпиграммой и состряпать недурную любовную песню, взяв за образец Дорсетовы либо Рочестеровы[19] вирши, вследствие коих заслуг был обожаем придворными прелестницами и купался в славе остроумца и стихотворца. При таких талантах ему просто зазорно было бы потерпеть фиаско в обольщении богатой девицы или вдовы. Однако в ту жизненную пору сэр Филипп еще оставался столь привержен красоте, что мог с первого взгляда на хорошенькое личико воспылать страстью; вдобавок он крепко верил в собственные силы покорителя сердец и воображал, что ему достаточно заручиться свободным доступом в дом незнакомки, на чьих дивных чертах замер его дерзкий ищущий взгляд, выделив их из множества в зрительном зале, чтобы уже и гордиться благосклонностью чаровницы. Узнав имя прекрасной, сэр Филипп был весьма – и нельзя сказать, чтобы неприятно, – удивлен.

– Хамфри Мардайк, – повторял он вполголоса, меряя шагами комнату (слуга к тому времени уже ушел). – Хамфри Мардайк, баловень фортуны без единого изъяна, тот, кого мой дядюшка-богач выбрал себе в наследники, а почему? Потому что любил его матушку, которая бросила его ради другого, и он-то, этот другой, и породил Хамфри! Была ли когда более нелепая причина для благосклонности? Он еще и в жены взял прелестнейшее создание – такой женщине впору быть украшением королевского двора! Нет, я ни на час не отсрочу визит к моим новоявленным родственникам!

И баронет, надев шляпу с перьями, задержался перед зеркалом, критически себя оглядывая.

– А гусиные-то лапки возле глаз уже наметились, Фил, – сказал он себе, – значит, самое время для святых брачных уз, буде сыщется объект, ради коего не зазорно пожертвовать свободой.

Не спеша сэр Филипп спустился по лестнице, вышел из дому и двинулся по улице, с беспечным дружелюбием приветствуя знакомых на всем пути к «Ковент-Гардену» ибо его родственник жил неподалеку от этого театра.

Мастер Мардайк отлучился, сообщили ему, а госпожа дома, одна.

А ведь это удача, подумал сэр Филипп и, велев лакею доложить о себе, сам поспешил вслед за ним, не дав миссис Мардайк времени для отказа в приеме.

Он представился с великолепной грацией и сразу повел себя так, что миссис Мардайк в его присутствии почувствовала себя легко и свободно. Очаровательное личико казалось сэру Филиппу еще милее при полном свете дня, чем в полутемном театре, а девическая скованность в манерах, которая выдавала провинциальное воспитание, в его глазах только подчеркивала юную прелесть миссис Мардайк. И сэр Филипп немедленно приступил к делу: он распишет этой простушечке столичную жизнь со всеми ее удовольствиями (она о них понятия не имеет), и расположение миссис Мардайк ему обеспечено.

– А вот моему мужу в Лондоне скучно, – произнесла миссис Мардайк. – Несмотря на мои усилия, он вечно вздыхает по Холмвуду и своим деревенским занятиям.

– Полагаю, он заядлый охотник?

– Да, – со вздохом ответила леди, – он пропадает на охоте с октября по апрель, а летом весь поглощен хлопотами на фермах.

– Ваша жизнь весьма уныла, мадам.

Констанция Мардайк была склонна подтвердить сие заключение, но поспешно сообщила сэру Филиппу, что Хамфри – снисходительнейший из супругов, и с ее стороны дурно было бы чувствовать недовольство.

Мистер Мардайк вошел, как раз когда жена его нахваливала; узнав от сэра Филиппа, что они в родстве, он проявил небывалое радушие.

– Как вы добры, дорогой кузен, что взялись искать нас: мне казалось, дядюшка Энтони своим завещанием мог настроить вас против меня, – но теперь я вижу: великодушие хранит вас от чувства зависти ко мне – тому, кто своими повадками, да и соседством, заслужил расположение старого джентльмена, покуда вы в чужих краях служили его величеству.

После этой тирады кузены вторично пожали друг другу руки, и баронет предложил ввести Хамфри Мардайка в высшее общество, вследствие чего пребывание в Лондоне сделается для него весьма приятным.

– Столица подобна пустыне для всякого, кто не знаком с нужными людьми, – сказал сэр Филипп. – Вы должны отобедать у меня в половине первого, кузен Мардайк: это будет самый обычный холостяцкий обед, – а вечером мы вместе сопроводим вашу жену в «сады наслаждений», где она встретит придворных красавиц. Впрочем, они покажутся ей поблекшими и даже искусственными в сравнении с ее собственными свежестью и очарованием, – добавил сэр Филипп, отвесив низкий поклон.

Немного поколебавшись, Хамфри Мардайк принял приглашение, и с тех пор баронет почти ни одного дня не упускал, чтобы проявить внимание к деревенскому джентльмену и его супруге. Его стараниями оба прониклись к нему симпатией в равной степени. Не прошло и месяца, как Хамфри научился извлекать удовольствие из каждого развлечения, коими его кузен наполнял свою беспутную и расточительную жизнь, а у Констанции появилась опасная привычка – она беспрестанно сравнивала безыскусную речь и деревенские ухватки своего мужа с изысканными речами и манерами сэра Филиппа Стэнмора, мужчины, который умел обронить лестное для нее замечание, вовсе даже не похожее на лесть. При мысли, что сэр Филипп значит для нее больше, чем позволительно значить для замужней женщины другу и родичу, Констанция вся содрогалась, но часы между визитами сэра Филиппа были для нее долги и томительны. Уорвикширский особняк теперь казался ей унылым, и она заранее тосковала, думая о неминуемом отъезде из Лондона.

И вот пришло время, когда откладывать возвращение домой сделалось невозможно. Этот визит в Лондон стоил Хамфри годового дохода: он регулярно проигрывал сэру Филиппу в карты крупные суммы да еще оплачивал огромные счета за ужины в таверне, куда, заодно с сэром Филиппом, являлись его буйные приятели выпивохи. Однако то была не единственная причина поскорее покинуть столицу, ибо лихорадочный жар «садов наслаждений» и театров начал сказываться на свежести Констанции Мардайк. Она стала раздражительна, не спала ночей; девичья живость сменилась апатичностью светской дамы.

Напрасно сэр Филипп уговаривал своего кузена задержаться в Лондоне. Близился сезон охоты, и Хамфри был непреклонен.

– А вы, Филипп, приезжайте-ка лучше к нам на Рождество, – сказал он от сердца.

Правда, Констанция не подхватила это приглашение. Она стояла чуть поодаль, но сэр Филипп заметил, с каким волнением она ждет ответа.

И он ответил – только без определенности. Он, мол, завален рождественскими приглашениями, а впрочем, если изыщет возможность, проведет, пожалуй, несколько дней в доме кузена.

– Я не прочь вновь увидеть Холмвуд, – добавил баронет. – Я бывал там ребенком и неплохо помню поместье. Кстати, мой родитель имел неосмотрительность внушить мне мысль, что оно однажды станет моим. Только не подумайте, Хамфри, будто я завидую вам. Из меня, в отличие от вас, не вышло бы путного сквайра.

Так они расстались: мужчины – со всей сердечностью, а со стороны Констанции сэр Филипп нашел сдержанность, если даже не холодность. Ее рука чуть затрепетала в его ладони, а единственный взгляд робко поднятых глаз, перехваченный сэром Филиппом, сообщил ему, что тактика его была избрана правильно. Он разыгрывал свои карты с величайшей осторожностью, ни словом не смутил стыдливость юной женщины, не сделал ничего такого, за что можно было бы прогнать его, но каждым знаком внимания дополнительно увеличивал для Констанции Мардайк ценность своей дружбы и уповал на то, что будущее воздаст ему за труды.

Близилось Рождество, но сколь долог и тягостен был для Констанции Мардайк период до этого праздника! Она не находила радости в прекрасном доме, куда вернулась с мужем из столицы. Для Хамфри осенние месяцы означали любимую забаву; он воображал, что и Констанции, так же как ему самому, нравится безыскусная деревенская жизнь. Да ведь она и не жаловалась на скуку: она, как он и рассчитывал, снова была при нем весела, – вот почему Хамфри утвердился в мысли, что жена всем довольна. Констанция же, не будучи двуличной по натуре, но втайне сознавая, что грешит, быстро научилась изображать хорошее расположение духа. Боль от расставания с Филиппом Стэнмором куда как доходчиво сообщила ей страшную правду. О нет, в обществе обычных знакомых, просто друзей, не испытывают такого блаженства! Сама того не заметив, она позволила сэру Филиппу завладеть своим разумом – и это разрушит ее счастье.

В преддверии Рождества она вся извелась: то лелеяла надежду, что сэр Филипп навестит их, то молилась, чтобы он этого не делал.

«Что хорошего принесет его визит? – спрашивала она себя. – В этом доме станет только еще тоскливее, когда он уедет».

Однако, несмотря на все доводы, сердце Констанции горело желанием увидеть Филиппа Стэнмора, так что, когда погожим декабрьским днем к готическому крыльцу Холмвуд-хауса процокал его конь, безысходность и тоска словно отступили перед долгожданным гостем.

Он приехал один, без камердинера – тот слишком много знал о хозяйских похождениях и мог распустить язык в лакейской, – к великому ущербу для баронета.

Сэр Филипп охотой не увлекался и по утрам был целиком в распоряжении милой хозяйки дома. Хамфри безоговорочно доверял своей жене: не ведал, что такое ревность. Вдобавок, думалось ему, баронет ведь десятью годами его старше. Сей деревенский простак даже не догадывался, сколь коварная сила таится в речах искушенного куртизана и дипломата.

Таким образом, сэр Филипп Стэнмор и Констанция Мардайк оказались предоставлены самим себе, и очень скоро их отношения вызрели в нечто большее, чем дружба. Сэр Филипп уже не сомневался, что любим; он только выдержал время, словно из робости, и лишь затем дерзнул открыться. Признание прозвучало, когда жертва, запутавшаяся в сетях страсти, ослабела до того, что не нашла бы сил даже на гнев: лишь заклинала сэра Филиппа молчать и умоляла оставить ее.

– В несчастливый час случилась наша встреча, – молвила Констанция. – Вы не знаете, сколь многим я обязана моему супругу, который любит меня безо всякой корысти. Я ведь была почти нищей, а он взял меня в жены, и с того часа и до сих пор я видела от него только снисходительность и ласку.

В ответ сэр Филипп разразился горькими сетованиями: он недостоин Констанции, не то что Хамфри – прекраснейший из людей. Он сделал вид, будто признание вырвалось у него случайно, заговорил о безнадежной любви, которой не суждена взаимность, и обещал более не тревожить миссис Мардайк.

– Забудьте мои слова, – молил он. – Ваша дружба для меня дороже любви всех прочих женщин. Верьте мне, Констанция, а я постараюсь быть достойным вашего дружеского расположения.

Одурманенная этими заверениями, Констанция уже не настаивала на том, чтобы сэр Филипп свернул свой визит; но и он больше не намекал на свою греховную страсть. Дни, проводимые в чреватом бедой блаженстве – то есть в обществе сэра Филиппа, – текли для Констанции быстро; вечера, проводимые за картами с ее мужем, приносили изрядную прибыль сэру Филиппу, поднаторевшему в азартных играх. Хамфри мог себе позволить крупные проигрыши, и проигрывал красиво, даже не подозревая, сколь желанны его монеты для пустых карманов элегантного родича. Простодушный деревенский джентльмен свято верил, что сэр Филипп ему друг, и был с ним откровенен, какой бы темы ни коснулась беседа.

– О да, – сказал он однажды, когда сэр Филипп порадовался его капиталам. – Не много найдется поместий краше и доходнее, чем Холмвуд. А если меня постигнет несчастье на охоте, моя вдова станет одной из самых богатых женщин Англии.

– Неужели вы, кузен, столь предусмотрительны, что уже составили завещание?

– Я составил его спустя месяц после свадьбы. Нам, охотникам, следует быть готовыми к худшему. Если у меня не родится сын, моя жена унаследует каждый акр земли и каждое пенни, которыми я владею.

К этой-то теме сэр Филипп и клонил беседу – и притом весьма умело. Ибо, хоть он и был очарован Констанцией Мардайк (или нет, он даже по-своему любил ее), в его планы не входило связывать себя с чужой женой-беглянкой – нищей и запятнавшей свою честь, что впоследствии пагубно скажется на его карьере. Совсем другие перспективы откроются сэру Филиппу, если некий случай уберет с его пути владельца Холмвуда. Уверившись, что поместье, по смерти мужа, получит Констанция, сэр Филипп предался греховным мечтам и желаниям. И если бы желание было способно убить Хамфри Мардайка, деревенский джентльмен долго не протянул бы.

На Рождество приехали и другие гости: отец Констанции, седовласый сельский пастор; сквайр с женой и двумя хорошенькими дочками (они жили в двадцати милях от Холмвуда), а также молодой человек по имени Бэзил Хангерфорд, холостяк, кузен Хамфри. Сэр Филипп сумел расположить к себе их всех, и праздничные дни проходили в нескончаемом веселье. Одна только хозяйка не разделяла общего настроения, ведь каждая радость, которую дарит уютный дом и приятное общество, была для нее омрачена нечистой совестью. В первый день нового года затеяли большую охоту, а затем обильный завтрак в поместье Дьюкал, в тридцати милях от Холмвуда, и Хамфри Мардайк обещал участвовать в обоих развлечениях. Выехать из дому он должен был накануне; узнав об этом, сэр Филипп объявил, что тоже уезжает.

– Я ведь прибыл сюда прямо от лорда Скарсдейла, – пояснил он. – Как вам известно, до его поместья пятнадцать миль; то есть, целых десять миль нам с вами будет по пути, дорогой кузен. Мы покинем дом вместе. Мне вообще следовало вернуться к лорду Скарсдейлу вот уже несколько дней назад, но вы так гостеприимны, что оторвать себя от удовольствий вашего дома очень трудно.

Сэр Филипп и его хозяин уезжали утром; к ним присоединился Бэзил Хангерфорд. Констанция вышла на крыльцо, чтобы проститься с мужем и гостями. Она выглядела бледнее обычного и словно была томима тревогой – по крайней мере, так показалось Хамфри, который смотрел на жену пристально и долго, прежде чем наклониться в седле и поцеловать ее.

– Ты бледна как привидение, душа моя; что случилось?

Констанция скороговоркой заверила мужа, что все в порядке, просто она немного устала.

Сэр Филипп Стэнмор прощался с хозяйкой последним – и ему удалось незаметно передать ей записку. Если бы Констанция даже и хотела отвергнуть послание, то не смогла бы это сделать, не выдав разом и себя, и своего возлюбленного; только дело в том, что отказываться от первого любовного письма она вовсе не собиралась. И вот, едва лошади бодрой рысью пустились по аллее к воротам, Констанция поспешила к себе в комнату, чтобы без помех прочесть послание баронета.

Все было в этом исполненном страсти любовном письме: и жалобы на невыносимую боль разлуки, и красноречивые фразы в адрес судьбы, что отнимает у страдальца единственную женщину, которую он имел несчастье полюбить.

Слабея, едва помня себя от нежности, вбирала Констанция эти страстные слова; слезы так и капали на страницу, пока письмо не было наконец сложено и спрятано за корсажем. Она осталась одна на целых два дня – достаточное время, чтобы предаться размышлениям над любовным письмом, – по сути, первым в ее жизни. Хамфри, правда, писал ей в период ухаживания, – но нечасто, и вообще, его бедные эпитетами цедулки казались школярскими в сравнении с сочинением придворного остроумца и рифмоплета.

В течение этих двух дней Констанцию Мардайк преследовали мысли о мужчине, который сбил ее сердце с пути истинного. Тщетно гнала она его образ – сэр Филипп успел совершенно завладеть ее нежной и податливой душой. И она уверилась, что никогда не будет счастлива, ведь ей уготована разлука с сэром Филиппом длиной в жизнь.

День, выбранный для охоты, выдался сырым и ветреным; Констанция бесцельно бродила по пустым покоям, слушая, как барабанит дождь в оконные рамы, а ближе к вечеру стала напрягать слух – не процокают ли по аллее конские копыта? Но спустилась тьма, а муж не возвращался. Констанция не ложилась спать до полуночи.

«Наверняка он приедет утром», – наконец сказала она себе, отпустила прислугу и пошла в спальню.

Странные сны мучили ее – сны, приправленные стуком дождевых капель. Ей снилось, будто она вместе с Хамфри идет сквозь дождь и мрак по той самой дороге, по которой он должен вернуться; оба напрягают все силы, но прогресс ничтожен.

А видит Констанция все одно и то же: затхлый пруд, на одном берегу которого стоят три тощих тополя, на другом – несколько ветел. Эта картина – поворот дороги, пруд, тополя и ветлы – впечаталась ей в память, не отпускала на протяжении бесконечного сна, столь близкого к ночному кошмару.

Констанция проснулась вконец разбитая и унылая; перед ней был еще один тягостный день. Уже смеркалось, когда она, утомившись вышивать, встала и открыла шкафчик, куда спрятала письмо сэра Филиппа. Ей пришла пустая фантазия вновь прочесть письмо, пока не вернулся Хамфри; тогда она, пожалуй, найдет в себе силы уничтожить сей бесценный документ. Констанция взяла письмо, и взгляд ее побежал по столь знакомым строкам, но почти сразу вздрогнула от тихого звука, похожего на подавленный вздох, который раздался где-то совсем рядом. Констанция подняла глаза, прижала письмо к груди, и в зеркале, что висело напротив распахнутой двери, вдруг увидела мужа. Хамфри стоял на пороге. В великом смущении Констанция обернулась ему навстречу: показалось, что муж глядит с упреком, – но прежде, чем успела вымолвить хоть слово, он растаял в воздухе.

Констанция бросилась вон из комнаты – но за дверью не было ни души. Значит, ей явился призрак. Осознав это, молодая женщина упала в обморок прямо у подножия лестницы, где не менее часа спустя ее обнаружила горничная. Письмо сэра Филиппа она сжимала в руке. Едва придя в себя, Констанция со страхом подумала, не прочел ли кто письмо. Нет: вот же в ее пальцах смятый комок бумаги – она так и не разжала хватку.

– Мой супруг приехал? – спросила она у горничной.

– Нет, мэм.

– Ты уверена?

– Уверена, мэм, – ответила удивленная девушка.

Минула ночь, но от Хамфри Мардайка не было никаких вестей, хотя его грум, приведший домой коня, на котором охотился господин, думал, что застанет его в Холмвуде.

– Сэр Хамфри уехал прежде меня, – твердил грум. – Не иначе как к Скарсдейлу свернул. Когда джентльмены после охоты разъезжались – в понедельник то бишь, – сэр Филипп его зазывал в замок переночевать, я сам слышал.

Все казалось вполне логичным, и столь долгое отсутствие хозяина никого в Холмвуде не насторожило; правда, Констанция не могла изгнать из памяти бледную призрачную фигуру. Как похож и в то же время как непохож был призрак на ее мужа! Слугам она не решилась сказать о своем видении, полагая, что оно есть плод нечистой совести. Чего доброго в лакейской ее поднимут на смех или, боже упаси, догадаются о ее грехе. Констанция с трепетом ждала мужа, настроившись встретить его приветливо и употребить все усилия для борьбы с роковой страстью, которую внушил ей сэр Филипп. Увы, бедняжке не дано было искупить свою вину. Следующий день прошел в тщетном ожидании, а к вечеру стало известно, что Хамфри убит. Его обнаружили застреленным прямо в сердце на берегу затхлого пруда, который Констанция видела во сне.

Вся округа поднялась, чтобы сыскать и покарать злодея. Хамфри Мардайк был столь же любим в своих владениях, сколь и богат, и каждому не терпелось увидеть, как убийцу приведут к ответу. Лорд Скарсдейл оказался среди свидетелей и сообщил, что сэр Хамфри в полдень покинул его дом, намереваясь ехать прямо в Холмвуд. У него гостил еще один джентльмен, который откланялся в то же самое время, но поехали джентльмены по разным дорогам, ибо сэр Филипп Стэнмор направлялся в город за двадцать миль от его замка по лондонскому тракту, где собирался сесть в почтовый дилижанс, что курсирует между этим городком и столицей.

Больше лорд Скарсдейл ничего сообщить не имел. На его глазах у ворот джентльмены расстались, а он вернулся в дом.

Таким образом, недолгое следствие пролило ничтожно мало света на обстоятельства, при которых Хамфри Мардайк принял смерть. Карманы его были опустошены, причем явно в спешке – их просто вывернули. Конь обнаружился на лугу неподалеку от места преступления: судя по плачевному состоянию одежды, роковой выстрел застал несчастного Хамфри Мардайка в седле. И кто бы усомнился, что убийство совершено разбойником с большой дороги? Хамфри Мардайк в целом свете не имел ни единого недоброжелателя – какой мотив, кроме низменной жажды наживы, мог спровоцировать кого бы то ни было на столь гнусное деяние?

За поимку злодея назначили крупную сумму, но шли дни и недели, а новых сведений не поступало ни в Холмвуд, ни в городок, где велось расследование. Новости в те времена распространялись медленно: минуло целых три недели, прежде чем Констанция получила от сэра Филиппа Стэнмора письмо с соболезнованиями, – и как же он превозносил добродетели погибшего, и сколь предусмотрительно воздерживался от намеков на свою страсть к той, которая теперь имела право на эту страсть ответить! Что до самой Констанции Мардайк, она, несмотря на свою слабость и вину, искренне оплакивала мужа. Мысль о греховном предпочтении другому мужчине преисполняла ее угрызениями совести, а поскольку теперь слишком поздно было исправлять ошибку, эта ошибка казалась Констанции вдвое страшнее. Впрочем, недолго она скорбела в сельском уединении. Через два месяца после смерти мужа визит ей нанес сэр Филипп: опять прискакал верхом от своего друга лорда Скарсдейла, чтобы у обитателей Холмвуда создалось впечатление, будто заглянул сюда просто заодно, раз уж оказался поблизости.

И уже через считанные часы сэр Филипп стал говорить и вести себя как любовник, и отнюдь не потерпел фиаско, отвлекая юную вдову от ее покаянной скорби. Правда, при старом дворецком, человеке наблюдательном, сэр Филипп держался куда как церемонно. Не пришло еще время раскрыть карты кому-либо, кроме бедной девочки, сердцем и рассудком которой он владел уже давно. Его глаза победно поблескивали всякий раз, когда озирал благородное убранство покоев или в тюдоровское окно глядел на просторный парк и обширные лесные угодья. Единственная преграда между ним и поместьем со всем его содержимым рухнула. Зная, что надо выждать положенный срок, прежде чем предъявлять права на вдову и ее наследство, сэр Филипп, однако, перед отъездом из Холмвуда взял с Констанции два обещания. Во-первых, она должна поспешить в Лондон, где перемена климата и образа жизни поможет ей справляться с гнетущими воспоминаниями, а во-вторых, она станет леди Стэнмор, как только кончится срок траура. Констанция, рассказывая сэру Филиппу о покойном муже, упомянула, пусть и с усилием, призрака на пороге своей спальни. Сэр Филипп заявил, что призрак не что иное, как игра расстроенного воображения.

– Неудивительно, что вам мерещатся призраки: ведь этот старый дом так мрачен, и вы тут совсем одна, – сказал сэр Филипп, и этот-то аргумент стал решающим – Констанция согласилась поехать в Лондон, где они будут вместе.

Сэр Филипп знал: как только она окажется в столице, вдали от сельских пересудов, ему уже не трудно будет ускорить венчание, после коего он станет хозяином поместья Хамфри Мардайка. Он остро нуждался в такой перемене, ибо никогда еще не был столь близок к банкротству.

И надежды оправдались: Констанция Мардайк прибыла в Лондон лишь с одной верной служанкой, поселилась в том же доме, где год назад жила с мужем. Поскольку ничего не смыслила в финансах и не имела в столице друзей, она вскоре позволила сэру Филиппу взять на себя управление делами, и он получил полный контроль над ее финансами. Причем ей даже в голову не приходило, что у сэра Филиппа могут быть корыстные интересы, ведь он щеголь, а значит, богач, разве не так? Разумеется, так – ибо сам сэр Филипп заботливо поддерживал в Констанции эту иллюзию. Таким образом, он еще до женитьбы прибрал к рукам все состояние Хамфри Мардайка, что не умалило его желания сыграть свадьбу, и уже к лету Констанция стала законной женой сэра Филиппа. Почти сразу после свадьбы они отбыли в Холмвуд, ведь новобрачному не терпелось как следует осмотреть поместье – отныне его собственность. И он нашел владения покойного Хамфри даже еще более обширными, чем полагал, и остался очень доволен тем, как его приняли арендаторы (а они, зачарованные дружелюбной простотой в обращении, втайне отдавали новому лендлорду предпочтение перед покойным).

В течение нескольких месяцев наш баронет не ведал уныния: богатство и новизна занятий развлекали его, – но он был человеком мятущегося духа и привычка к распутству оказалась в нем слишком живуча. И вот Холмвуд приелся сэру Филиппу, как приелось и общество жены. По крайней мере, такой вывод сделала сама Констанция, от внимательных глаз которой не ускользала ни одна эмоция, отраженная на лице супруга. Изысканный любезник, являвший себя столь пылким воздыхателем, теперь часто раздражался, был к ней невнимателен, а когда она с заботливой тревогой спрашивала о причинах, сам не мог их назвать.

– Ах, Констанция, среди мыслящих людей едва ли найдется тот, у кого не было бы поводов для недовольства, – нетерпеливо сказал он однажды. – Кстати, зря ты день и ночь столь пристально наблюдаешь за мной – это раздражает. Тебе нужна правда? Изволь. Холмвуд слишком скучен для человека, который привык быть при королевском дворе. Если хочешь видеть меня веселым, давай поселимся в Лондоне. Здесь, в Холмвуде, атмосфера какая-то похоронная, дом словно кишит призраками прежних владельцев.

– Неужели ты видел призрака, Филипп?

– Нет, я ведь материалист, но мне постоянно снятся дурные сны; это все из-за общей мрачности Холмвуда.

– Верно: ты кричишь во сне, – подумав, подтвердила Констанция.

– Вот как? А слова, которые я произношу… ты разбираешь их?

– Обычно нет. Но однажды ты говорил про затхлый черный пруд, где под ветлами нашли мертвого Хамфри! – воскликнула Констанция. – Разве это не странно, что тебе приснилось то самое место, которое видела во сне я сама в ночь перед трагедией?

Сэр Филипп потемнел челом и погрузился в думы, но на речь Констанции ничего не ответил. Он оставил жену в одиночестве продолжать конную прогулку, а сам, бог весть чем ведомый, поскакал на то самое место – к повороту дороги, за которым на фоне зимнего неба чернели силуэты трех высоких тополей, а узловатые ветлы горбились над мелким затхлым прудом. Несколько минут сэр Филипп озирал этот пейзаж словно в забытьи, затем направил коня к дому, да так отчаянно хлестал его, будто за ним по пятам гнался враг рода человеческого.

С тех пор его раздражительность и мрачность день ото дня усугублялись. Богатство, им завоеванное, не принесло счастья. Красота жены больше не имела сил очаровывать прихотливый разум, который всю жизнь стремился все к новым победам, и не Констанции, мягкосердечной и податливой, было взять власть над этой беспокойной душой. Сэр Филипп решился ехать в Лондон в первые дни нового года – и, если получится, ехать в одиночку.

Призрак Хамфри Мардайка явился ровно через год, только на сей раз не Констанции, а новому хозяину Холмвуда. Сэр Филипп увидел своего мертвого соперника в коридоре, у дверей спальни. Опять это произошло в ранних сумерках: лицо призрака было бледно и сурово, взгляд укоризнен, движения замедленны, – и опять сэр Филипп попытался убедить себя (как напрасно убеждал Констанцию), что смутный силуэт есть плод встревоженного разума. Ничего не вышло. В те дни людьми владели предрассудки – вот и баронет, вопреки собственным доводам, все-таки счел, что ему дано предупреждение о безвременной кончине.

На следующий день, когда сэр Филипп, заявив, что больше ни единой ночи не проведет в проклятом, населенном призраками доме, совсем уж было собрался ехать, явились двое посланных из ближайшего городка. Присутствие сэра Филиппа, сказали эти люди, крайне желательно в этом городке, поскольку вскрылись новые обстоятельства – и они, похоже, прольют свет на убийство Хамфри Мардайка. Вот почему сэр Филипп должен немедленно следовать за ними; кстати, окружной судья вызывает и леди Стэнмор для опознания некоторых вещей, предположительно принадлежавших ее покойному первому супругу.

Лицо баронета сделалось призрачно-бледным, когда он выслушал посланников. Он ответил отказом, хотел отговориться необходимостью быть в Лондоне, но старший из этих двоих объявил, что окружной судья не просит, а приказывает. Они не уедут без сэра Филиппа, а леди Стэнмор может последовать за ними либо в экипаже, либо верхом – на свое усмотрение.

– Тут и четырех миль не будет, – с язвительной учтивостью заметил посланец, когда они с сэром Филиппом ехали по аллее.

Баронет ничего не ответил. Вызов к судье очень смахивал на арест, однако любая попытка сопротивления стала бы хуже бесплодной. Сэр Филипп видел, что оба посланника при оружии, а их кони не уступают его собственному коню.

В городке сэра Филиппа сразу препроводили на лучший постоялый двор, где он обнаружил одного из окружных судей, лорда Скарсдейла и еще нескольких джентльменов, которые ждали его в гостиной.

Судья принял его с величавой почтительностью, но старый друг, лорд Скарсдейл, приветствовал весьма холодно – едва коснулся руки, поданной сэром Филиппом.

– Как мне помнится, сэр Филипп, вы не присутствовали на экспертизе останков мистера Хамфри Мардайка, – произнес судья.

– Я был в то время в Лондоне и не ведал о печальной судьбе моего друга. Но даже если бы присутствовал на экспертизе, я не смог бы дать никаких показаний.

– Неужели? А подтвердите ли вы под присягой, что добрались до Лондона к четвертому января прошлого года?

– Разумеется, если есть необходимость в такой клятве. Впрочем, я не понимаю, зачем она понадобилась. Лорд Скарсдейл знает, что я покинул его дом в полдень третьего января с намерением, которое не было тайной, ехать в Хоршам, а там пересесть в почтовый дилижанс до Лондона.

– И вы не видели мистера Мардайка после того, как простились с ним у ворот замка Скарсдейл?

– О нет, наши пути разошлись сразу за воротами.

– А что же ваша лошадь, сэр Филипп? Куда она подевалась, когда вы сели в почтовый дилижанс?

– Лошадь я оставил в Хоршаме на постоялом дворе, с тем чтобы назавтра ее привел в Лондон погонщик.

– Можете ли вы поклясться под присягой, что не находились в деревне Хейверфилд вечером третьего января, через несколько часов после того, как почтовый дилижанс выехал из Хоршама, и что лошадь со сломанной бабкой и золотые часы не были обменяны вами на коня без телесных повреждений?

Сэр Филипп вздрогнул и, смертельно побледнев, отчеканил:

– Я совершенно точно никогда не бывал ни в каком Хейверфилде и не совершал сделок, подобных той, о которой вы говорите.

– Неужели? – повторил окружной судья. – Выходит, грум лорда Скарсдейла обознался и вчера на ярмарке продавали вовсе не вашу лошадь. А между тем, грум клянется, что животное то самое – мерин гнедой масти с белым пятном сбоку на морде. Владели вы когда-нибудь таким мерином, сэр Филипп?

– Он не может этого отрицать, – вмешался лорд Скарсдейл, видя, что баронет медлит. – Я отлично помню этого мерина, а насчет часов – поклясться могу, что они принадлежали Хамфри Мардайку.

– Часы? – выдохнул сэр Филипп.

– Именно, – ответил судья, предъявляя ему массивные золотые часы.

– Человек, который продавал мерина, держит в деревне Хейверфилд постоялый двор – так он показал на допросе. Часы и хромой мерин достались ему от путешественника, что вечером третьего января искал пристанища в его заведении. Тот путешественник сказал, будто бы мерин повредил бабку, когда пытался перескочить ворота о пяти перекладинах, каковые ворота отделяют дорогу, что идет напрямик через поля, от главного тракта. Хозяин постоялого двора отдал путнику собственную лошадь за покалеченного мерина и золотые часы – часы вчера были при нем. Не похоже, чтобы он юлил и запирался, а его описание путника составляет ваш, сэр Филипп, точнехонький портрет. Полагаю, вы не удивитесь, что я отдал распоряжение взять вас под арест по подозрению в убийстве первого мужа вашей супруги?

– Да ведь это сплошная ложь! – вскричал баронет. – Меня оговорили!

– В таком случае вы не станете возражать против очной ставки с человеком, который вчера продавал гнедого мерина и который носит золотые часы, – процедил судья, и по его знаку в зал вошел деревенский житель весьма почтенного вида.

Он тотчас поклялся, что сэр Филипп Стэнмор и есть тот самый путник, который искал пристанища у него на постоялом дворе – мокрый до нитки, измученный скачкой по бездорожью, – и было это вечером третьего января. Показания он дал четко и ясно, так что вопросы к сэру Филиппу не смогли поколебать его утверждений. К этому времени приехала леди Стэнмор. Ей показали часы, и она опознала их как собственность первого мужа, но бедняжке еще предстояло выслушать выводы, следующие из обстоятельств обнаружения этих часов.

– Если вы и впрямь не причастны к убийству, сэр Филипп, для вас не составит труда сообщить свое алиби, – заговорил судья, – а пока считайте себя арестованным. Я вынужден отправить вас в городскую тюрьму, где вы и будете ждать суда, который состоится во время очередной выездной сессии.

Крик ужаса вырвался у Констанции при этих словах; в полуобмороке она почти упала на стул, заботливо ей пододвинутый. Сэр Филипп к тому моменту вернул свое всегдашнее самообладание и стал возмущаться, называя арест гнусностью и недоразумением.

– Скорее всего этот ваш хозяин постоялого двора и есть убийца, – заявил он.

– Мы, сэр Филипп, располагаем показаниями лорда Скарсдейла и его грума – оба признают мерина вашим. Это достаточное основание, чтобы вас арестовать.

– А у меня двадцать человек свидетелей, и каждый поклянется, что я в день убийства был у себя дома, в Хейверфилде, – добавил хозяин постоялого двора.

Итак, сэр Филипп был препровожден в тюрьму. Шпагу и дорожные пистолеты у него изъяли. Он нежно простился с женой, которая не сомневалась, что ее супруг – жертва роковой ошибки, и рвалась разделить с ним тюремное заключение. Сэр Филипп ей это запретил. Он удалился под конвоем, в надменном безмолвии, но прежде дал Констанции адрес одного лондонского адвоката, к коему ей следовало немедленно обратиться. До выездной сессии оставался месяц, и, если баронет и впрямь невиновен, доказать факт его поездки в Лондон было бы не трудно, но если в указанное время находился в деревне Хейверфилд, то никак не смог бы оказаться в Лондоне к четвертому января.

Ему не было суждено вновь предстать перед обвинителями. Здоровье, которое с момента приезда в Холмвуд неуклонно ухудшалось, фатально подвело сэра Филиппа теперь, в этом бедственном положении. Атака тюремной лихорадки по крайней мере обеспечила ему менее позорный конец, чем тот, что уготован осужденному убийце. В ночь перед смертью он послал за Констанцией и ей одной сознался в своем преступлении. Он поворотил коня, едва скрылись из виду ворота замка Скарсдейл, поскакал через общинные земли, что прилегали к дороге, которая вела к Холмвуду, и настиг Хамфри возле трех тополей, где, ни секунды не потратив на разговоры, пустил ему пулю прямо в сердце. Затем он вывернул карманы своей жертвы, чтобы убийство списали на грабителей, и поскакал, не разбирая дороги: столь силен был в нем ужас от содеянного. В деревне Хейверфилд он обнаружил, что мерин его охромел; денег у него при себе было совсем мало, и ничего не оставалось, кроме как предложить хозяину постоялого двора часы, коими тот и прельстился и, видя положение путника, не обделил себя при обмене.

– Я совершил это ради тебя, Констанция, – добавил сэр Филипп, и несчастная женщина поверила ему. – Между нами была только жизнь твоего мужа. Я знал, что любим тобой; отчаянный план созрел во мне за полчаса до отъезда из замка. Итогом стала смерть Хамфри. Это было безумие в той же мере, что и злодеяние; клянусь, с тех пор я не знал ни часу покоя.

Сэр Филипп умер на заре; Констанция, сердце которой было разбито, вернулась в Холмвуд, где несколько лет вела жизнь уединенную и полную раскаяния, а потом стала гаснуть, и, наконец, умерла, передав старинное поместье дальним родственникам первого мужа. Эти люди, уроженцы одного из северных графств, вступили в права наследства, и призрак Хамфри Мардайка ни разу не побеспокоил их, пока они жили в Холмвуде.