Ледяной телескоп

КАК НИКОЛАЙ К ДЯДЕ КОЛЕ В ДЕРЕВНЮ ЕЗДИЛ

Согласно воспоминаниям дело было так.

Между прочим, жаль, конечно, что никаких научных протоколов не осталось. Да и кто бы их тогда, в той передряге, вел!.. А то бы можно было помараковать, посчитать, где-то и строгому анализу подвергнуть имевшие место факты, от которых, как ни крути, не отвертеться. Ибо было. Вот были бы протоколы, и умом можно бы пораскинуть, там, глядишь, и до самой сути этого природного явления удалось бы докопаться. А может, и до самого механизма. Как ни досадно, но, в общем, ни документов, ни настоящих свидетелей. Одни участники. Лица, как известно, заинтересованные. Хорошо, что еще они начисто все не забыли, а то бы поминай: что да как, да был ли, как говорится, мальчик.

Был… Но все по порядку, месяц за месяцем, год за годом.

Когда Николай Горобылин вскрикнул на кухне, его жена Алевтина сразу бросилась к нему на призывный крик. Хлоп мыло в корыто — и к нему: уж не опять ли что подобное?

— Вот опять… — лицом еще пуще светлея, озадаченно проговорил Николай.

Он стоял подле стола, держась за спинку стула. А на столе лежал южный фрукт — здоровенный гранат.

— Ох, ну и беда!.. Опять, что ли, ничего не видел, как он тут оказался? Рассказывай!.. — как липучка пристала к мужу Алевтина, а сама слушать боится, но все же больше страха интересно ей, что да как, может, на этот раз понятно все станет.

— Ну что я могу рассказать?.. — все-таки кое-как улыбаясь, начал Николай описывать очередной курьез-казус. — Сел я есть. Сама знаешь. Ну плюс ко всему луковицу взял. Только хотел ее раскожурить да разрезать, за ножом обернулся. Повернулся обратно — гляжу: вместо луковицы вот этот гранат лежит…

— Коля, Коля, хватит, хватит! — на этот раз что-то сильно запужалась молодая жена. — Никакое это не чудо и сколько можно! Чем, скажи, расплачиваться в конце концов будем? С кем? Кто это тычет нам — счету нет!

— Да-а-а… — сказал Николай и как ватный сел на стул. — Раз так поначалу везет, значит, крепко не повезет в дальнейшем.

— «Везет»!.. Квартиру надо менять! — постановила Алевтина. — Вот и отвяжемся так.

— Суеверная ты, Алевтина, — сказал Николай. — Разве дело в квартире!

Возник пылкий разговор. Изрядно волнуясь, Николай Павлович гранат раскожурил, и они, беседуя за столом и теряясь в догадках, по бубке его съели. Он был настоящий.

— Не надо было его есть, — ложась спать, сказала жена мужу. — К чему съели-то?.. — Но было уже поздно.

И они совершили обмен квартиры.

Они переехали на другую улицу. Очень далеко уехали, на край города. В большой крестовый дом с садом и приусадебными строениями. Подальше от греха. Потому что еще до граната в их семье то днем, то ночью изредка происходили, как выражалась Алевтина, «извороты той же масти», или, говоря словами самого Николая, «аналогичные случаи».

А началось все осенью. Еще в прошлом году. Николай как-то в воскресенье собрался в лес за грибами или за ягодами (он давно хотел побольше нарвать крушины). И Алевтина засобиралась: «Я с тобой!» А он ей наотрез: «Нет, нет и нет!» Смазал черным кремом свои «лесные» сапожки, надел белую фуражку с околышем и айда в дремучие леса!.. Поехал, значит, он в лес с корзинкой и во всем стареньком. А поздно вечером вернулся с электрички во всем новом. Все старомодное, зато как с иголочки. Вроде бы тот же самый, серый, но теперь совсем новенький коверкотовый пиджак. Бостоновые со стрелками брюки. Приехал сильно уставший, при парчовом галстуке, в лакированных туфлях, мало что замечая. И хотя бы с той же пустой корзинкой, а то ведь с крокодиловым портфелем, в котором, может, чьи-то важные документы с печатями лежали. Он молчит, в глаза жене не глядит. Слегка ухмыляется. И она молчит — только губы у ней кривятся да подергиваются. Слова короткого не выговорит, сказать ничего не может. Снял он со своей головы чью-то зеленую велюровую шляпу, на олений рог повесил. Шнурки не развязавши, лакированные туфельки с ног сбросил. Раздевается. Спать, видите ли, захотел. Все, как есть, чужое, будто бы свое небрежно так скидывает…

Спрашивает она у него скромно:

— Это откуда же у тебя обновки такие, Коля?.. Где и как купил в воскресенье?..

— Где купил, — резко хмыкнул он, — там уже нет. Сам не знаю.

Вот так ответ! Что теперь думать Алевтине?

Тут она увидала, как у него на голове волосы слежаны — не от этой новой шляпы, а от его белой фуражки, которую она сколько лет уж любила и которая теперь неизвестно где находилась… Может, сам в кювет бросил, в грязь затоптал, чтобы и собаки не нашли. Как увидала она на голове у него след от фуражкиного околыша — и в слезы… Значит, вот-вот, совсем недавно, совершил это немыслимое дело ее Коленька! Должно быть, как стало красное солнышко садиться, как немножко потемнело в сыром, дремучем лесу, тут и пошел Коля к нему, к тому дядьке напрямик… А вроде такой тихий, смирный, пальцем никого не тронет… И будто поплыли перед Алевтиной картины да образы. И какие слова начал говорить Коленька в смерть перепуганному человеку. А как осторожно так стал портфель за ручку брать, хвататься за него, а тот пожилой слабый человек все пятится, крутится — портфель за спину прячет, казенные документы отдать боится. И как угрожать ему Коля стал — прямо будто слышит Алевтина эти слова своего мужа в смурном лесу на закате солнца…

Так и глядела она на него, далекая от повседневных мечтаний своих. Глядит, а самой лес чудится и Коля с дядькой в нем. Пока злиться на него не стала. Тогда и дар речи к ней полностью вернулся. А он раздевается. Спать собрался. Переутомился, видите ли. Перенервничал в лесной глухомани.

— Да разве об этом я мечтала, Коленька!.. — тихо плача, сказала она ему.

А он ей и говорит, да так сказал, видно, на жаргоне, что она понять ничего не могла.

Он говорит:

— Без вины виноватый в грабеже не виноват. Глупая ты, Алевтина, совсем меня не знаешь! Одел меня кто-то в лесу…

Вот и пойми, что он хотел сказать. Не знает она его, оказывается! Как жениха разодели его в лесу!.. Всю ночь Алевтина обо всем думала и об этих словах. А утром он ей подробно сказку рассказал, как все было. Только она ни одному его слову не поверила. Она ему свое, о чем догадывалась. А он свое. Так до последнего и отпирался, не признавался. Все отрицал. Ну стала она, конечно, в милицию собираться. Так он чуть не на коленях заупрашивал ее не ходить. Ведь, кроме одной волокиты, сколько чего может быть. Не виноват он ни в чем! Не допустит больше этого, что бы это ни было! А если она считает, что он такой мелкий поганец, который может совершить эдакое немыслимое дело над слабосильным интеллигентным человеком, которого сама же она и придумала, пусть идет. Только, значит, совсем она ему не верит, и он для нее ноль без палочки.

— Ладно, — сказала вечером Алевтина. — Только чтоб духу от этих вещей здесь не было. Собери их и в трехдневный срок хозяину верни. Прощения у него попроси. Может, и простит он тебя. А не простит, ждать буду…

Дальше. Уже зимой. Ну хотя бы взять тот случай с прачечной. В стирку белье понес. Приносит туда. Развернули, а в узле все чистое, глаженое…

Да и потом чего только не бывало. Купят, бывало, ржаного хлеба к ухе, принесут домой, а хлеб белый-белый. Или вместо соли оказывается сахар. Тоже мало приятного. Вместо дрожжей… Да чего там говорить!.. Посреди многочисленных комнат то трояк валяется, то пятерка. Купюр никто не терял. Все деньги на месте, резинкой перетянуты (так бабкину привычку Алевтина в знак памяти сохраняла). А вот, пожалуйста, такие мелкие подачки, хотя в квартире ни души другой уже неделю не было. Так что мало-помалу чета Горобылиных все объяснять научилась. Пришлось. Никуда не денешься. Совсем безо всяких объяснений трудно было жить. Откуда трешка? Да, наверно, ветром в форточку занесло. И чего ни коснись с этими чудесами — «обмишулился», «везет», «ошиблась», «они сами напутали…».

Поначалу, правда, и он и она про эти игры природы взялись людям рассказывать — соседям, на работе. Только с этой затеей Горобылины едва неприятностей себе не нажили. Не верят им люди, смеются их сказкам. Что смеялись — это бы ладно. Все равно Горобылиным, как про что очередное «такое» расскажут, легче было жить. Уж что-что, а от людей не скрывали, не таились со своим мелким счастьем. Да только скоро слушать их перестали: чудные какие-то Горобылины стали… Ну тут что? Тут жди — уж и сторониться их станут. Притихли Горобылины, приумолкли. «Об этом» больше никому ни слова. Наотрез отказался Николай и от своей заветной задней мысли: рассказать про эти игры природы одному знаменитому ученому. Не поехал. Только задумчивым стал. А когда, бывало, увидит на полу пару трешек, то лишь и знал твердил жене, успокаивал: «Поживем — увидим! Только ты не бойся, Аля. Я тебя в обиду никому не дам. Вот увидишь!» И она ему в этих жизненных испытаниях еще больше стала и верить и доверять.

Вот после зимы и разыгралось это хотя и маловероятное, но очень видное и вполне правдоподобное событие.

В конце мая жарким утром (опять в воскресенье) Николай пошел в амбарчик за велосипедом. Задумал Николай на велике съездить к дяде Коле в деревню; любил он эти марафоны через горы. Подходит к амбарчику и слышит — земля вздрагивает. А по натуре он горячий был. То да се тут, бах-тарарах, распахивает дверь. Влетает, растопырив кулакастые руки, в этот амбарчик на отшибе. Кругом щели, все здесь видно. Глядит он туда, глядит сюда — нет велика, нету нигде дяди Колиного именинного подарочка! А посредине тут темный конь бесится, на дыбы стать стремится, да крыша мешает. Хватает молодой Николай Павлович коня под уздцы, вывести его хочет, да дверь низка. Шибанул он кулаком по верхней перекладинке, сбил ее. Мотаясь под уздцами, вывел вороного коня во двор и, сам себя не помня — в конце концов сколько лет, сколько зим!.. — вскочил на него, верхом сел. Конь на задних копытах по двору пошел, а передними то к восходу, то к западу припадает — куда скакать не знает. Алевтина выбежала на крыльцо, увидала все это и с крыльца в обморок упала. А Николай, сидя без седла, держа коня боком (тот все круп заносил, скакать хотел), прогарцевал через весь город и поскакал дальше, к дяде Коле в деревню, откуда вернулся поздно ночью.

И вот ровно через шесть дней (на седьмой, в воскресенье) с большим чемоданом приходит к Горобылиным их давний, старый друг-приятель Алик Фетюхин, которого они не видели не меньше трех лет и который являлся далеким, через какие-то там немыслимые колена, родственником Николая. Ну, тары-бары-растабары, здравствуйте, говорит он, вот приехал. Сели, конечно. И начинает Альберт Сидорович мало-помалу ввертывать. И не о чем-то там, про что всем известно, а именно про телепатию. Все смелее Алевтину начинает с ее пустыми бытовыми разговорами перебивать. Вот, дескать, все больше отставании приходится в науке наблюдать. Даже те, которые у себя дома беспрерывно копошатся и клохчут, не могут не видеть, как на научной ниве образуются пробелы и даже белые пятна, из-за которых не только ученым, но и многим простым людям краснеть приходится. (А сам уже, действительно, румяный сидит, жирными губами шлепает, Горобылиным почему-то ни о чем, кроме своей телепатии, слова не дает сказать.) Дальше беседа идет — еще больше смелеет он. Попивает да расписывает! Про телекинез разговор заводит. Один друг его, видите ли, усилием воли алюминиевые вилки гнет, карандаши ломает. Ну и так далее и пошел переливать. Потом замолчал, сидит улыбается, глаза и губы блестят, вопросительно на Николая смотрит. Горобылины понять ничего не могут, почему он такой взвинченный, что ожидает и вообще куда клонит, как говорят англосаксы.

В итоге спрашивает он у Николая:

— А ты знаешь, что такое телепортация? Может, и не слыхал даже?..

Николай, конечно, слыхал. Где-то в журнале читал. Поэтому спокойно отвечает:

— Телепортация — это, по-моему, передача каких хочешь предметов на расстояние, допустим, при помощи азбуки Морзе. Или еще как-нибудь…

— Ах вот оно что!.. — ядовито улыбаясь, говорит Алик и из-под ладони, сильно навалясь на спинку венского стула, глядит на Николая. — «Или еще как-нибудь!» Ну а у вас как тут: никаких чудес?

Алевтина глядела, глядела на него, а потом безо всяких и говорит ему:

— Было, Альберт Сидорович, одно чудо, да давно. Три года назад. Когда вы у нас, товарищ Фетюхин, четыреста семьдесят рублей в долг взяли да и уехали в Бобруйск.

Как занегодовал тут Альберт:

— А-а!.. Так, значит, это вы, бармалеи, телепортацией занимаетесь! Правильно, выходит, я догадался, кто мое состояние грабит!.. — и понес, и понес. — Да я бы ведь потом вам отдал! Просто, мне надо было побыстрей плоскодонку с мотором купить, чтобы на рыбалку или на охоту не хуже других ездить… А то я к своей «Ладушке» давно уж прицеп купил, но стоит он на колодках без дела… Значит, вот как науку использовать поднялась у вас рука! Тайком, выходит, решили очистить меня до нитки, да еще чтоб я должен вам остался? Ишь ради чего телепортацию вздумали применить!..

Тут Алевтина возьми да брякни:

— Надо будет — еще применим!

Ух, что тут было!.. Едва усадили его обратно на венский стул.

Потом стали они разбираться, и почти все точка в точку совпало. Все как есть, плюс-минус два рубля.

Оказывается, в тот же день утром, перед тем как Николаю Павловичу обнаружить гривастого коня, Алик Фетюхин (он в Бобруйске стал извозчиком работать, потому что его за хамство и за эпизоды беспробудного пьянства отовсюду уволили) на своей подводе вез с базы на склад гору ящиков с какими-то там богемскими сервизами. Ехал, ехал этот друг-приятель Горобылиных по своему Бобруйску, сидя сбоку на телеге. Сам себе жизнерадостные мотивы насвистывает, то на самолеты глядит, то на гору своих ящиков поглядывает, чтоб из-под веревки не упали. Только вдруг замечает: остановился что-то его возок. Как он заругается негромко, но крепко так. Замахнулся вожжами… Да тут глядит, глазам своим не верит, но все-таки хорошо видит, что в оглобли велосипед запряжен! Да аккуратно так, будто это и не велосипед, а, допустим, телок тщедушный. И все на ладу, ни один профессионал не придерется. И оглобли гужами крепко-накрепко к рулю притянуты, уж не слетят. И чересседельник именно через седло — точно, как полагается. Только что хвоста у велосипеда нету, а в хомуте шеи. Стыдно сказать, даже залюбовался Фетюхин в первую минуту, в восторг пришел: как все правильно и красиво! И не хотел — засмеялся от восхищения и профессиональной гордости. Но все-таки мигом пришел в себя. Что долго смеяться, когда не кто-нибудь, а как есть, сам в таком переплете оказался: до склада неблизко и от базы далеко. Оторопел он. Вокруг побежал. Растерялся, конечно, сказать стыдно… Что теперь делать? Сильно Клаву, завскладом, боялся. Никого больше не боялся. А ее боялся. Когда опомнился, перестал вокруг воза бегать. Догадался, что делать надо. Пока мало зевак собралось, полез через оглобли, сел на велосипед верхом. Из-за волнения кое-как сапогами педали нашел. Припечатал все-таки подошвы. Да крепко так. Взялся за руль — голова в хомут лезет. Тогда за хомут ухватился, повыше голову поднял и нажал на педали. Кое-как отбуксировал телегу в малолюдный переулок. Там, остывая от взмылков (разогнав гогочущих мальчишек, которые телегу толкали), велосипед распряг.

Трое суток Фетюхин глаз не смыкал и сильно похудел. А на четвертую ночь пришла ему в голову одна неожиданная мысль. Стал он подсчитывать все эти убытки (у него о всех пропажах в блокноте было записано), и его осенило. Как оглушило. Да, вот кто занимается этим делом, строит ему эти козни! Николай Горобылин со своей женой-цыганкой — вот кто!

Алевтина ему сказала:

— Мы вам сочувствуем, Алик, что все так грубо получилось.

— А вы, Алевтина, — говорит он, — конечно, красивая женщина, но мне от ваших утешений не легче. Я вон сколько потерял!

— И ничего вы не потеряли, Алик. Вы просто все ответы нашли.

— Ну да, нашел!.. А Клаве, завскладом нашей, кто, скажите, половину хрусталей вернет? Вы, конечно, ничего не знаете, куда богемские стаканы подевались? Эх, Клава, Клава!.. Ну да ладно! Помогу. Рожу отворачивать не стану. В беде не оставлю. Не плачь, родная, вдалеке! Теперь я точно знаю, как руку в твой склад запускают. Правильно ты мне все говорила, хотя о телепортации, конечно, никакого понятия не имеешь. И за что тебя так? Да ни за что… Такая замечательная женщина. Скромная. Приветливая. Пальцем никого не тронет. И в жизни везло! Только по лотерейкам сколько раз крупно выигрывала. А теперь распродавай очень и очень многое… Потому что с этой телепортацией к тебе не то что в душу — в хозяйство лезут! Твою же кровинку отбирают! По-научному, среди бела дня хрустальные стаканы из склада уже берут.

Не выдержал Николай, захохотал:

— Да какая телепортация может быть? Не дошла еще наука до этого. Может, через четыреста лет она будет. А то и через полтыщи!

— А с велосипедом как вы меня осрамили?!. Завистливые вы и злые. Недобрые, мстительные.

— Да не знаем мы, — смеется Николай Павлович, — как все получилось и почему! Просто чудеса какие-то. Да и только. И беды-то никакой.

— А, так ты, Николай, оказывается, вовсе и не знаешь, что чудес на свете не бывает. Вон оно что!.. — с дальним прицелом удивился Фетюхин. — Перепуталось у тебя все в голове. Позабыл, несмышленыш, обо всем, чему на уроках физики тебя учили. Да только я не забыл! Запомни, я мужик рассудительный, крепкий. Ни в мякину, ни в чудеса не верю. Люблю твердую натуру. А людей трезвых, хотя и подвыпивших. Так что на чудо свалить не дам. Списать — не спишете. За рог решили меня взять. Нет, брат, шалишь. Рискуешь. Пикировать меня опасно. Я человек капризный. Ну а раз вы на меня научно решили двинуть, тогда наука на науку. Нос расшибу, а узнаю, как вы эту телепортацию применяете. А тогда посмотрим, у кого нервы крепче, поглядим, кто солидней с наукой подружился.

— Вот и до свидания, Альберт Сидорович! — сказала Алевтина и стала убирать со стола. — Ученые и пусть вам объясняют, как да почему. Только у вас ничего не получится.

— Это почему такая самоуверенность, интересно, у вас наблюдается? — надевая свою зеленую велюровую шляпу (которую ему подал Николай, потому что за окном стал накрапывать дождик), спросил Альберт Сидорович Фетюхин у Алевтины.

— Потому что нам плоскодонку с мотором позарез не надо покупать. Коля на охоту пешком ходит, без моторов. А вы бы и без прицепа, который на култышках у вас стоит, могли бы на охоту ездить.

— Сами вы на култышках ходите! — раскланялся Фетюхин с Горобылиными и, взявши свой крокодиловый портфель, спасибо сказал.

За многие годы он добился встречи с многочисленными учеными самых разных наук. Но толку от них не добился. Только сам имел немало минут неловкости. «Парадокс с велосипедом», механизм, саму физико-химическую суть этого явления как следует объяснить ему ни один из них так и не смог. Видно, работали в смежных областях. А до «велосипедных парадоксов» да еще с примесью телепортации руки не доходили. (У всех время в обрез.) Все разговоры тут да около; все они, как сговорились, нажимали поговорить с ним «про жизнь». Но Алик не любил этого: «про науку так про науку, про жизнь так про жизнь». А не пустые разговоры про все сразу. Уходя с очередного собеседования, он обычно восклицал: «Эх, не под силу пока что хваленой науке раскусить этот орешек!» И всегда малость сожалел, что в свое время не пошел в научные круги сам. Может, что тогда и объяснил, если б вот так пришлось.

И только один очень старый кибернетик (которому в те годы было уже где-то далеко за девяносто), то и дело будто грозя потолку длинным суставчатым пальцем да все почесывая этим пальцем темя совершенно безволосой головы, сказал слова, которые запомнились Алику, но тоже мало что объяснили ему: «Не забывайте никогда, молодой человек, что потенциальная энергия всякой обязанности, долга, просто нравственного побуждения способна переходить в самые разнообразные формы энергии кинетической! А это, прошу заметить, действие! Это уже очевидное явление. Следовательно, что?.. Следовательно, в жизненной сфере кое-какие чудеса вполне возможны. Вам, Альберт Сидорович, неслыханно повезло! Вы имели счастливую возможность наблюдать чрезвычайно редкий случай перехода одной формы движения материи в другую…»

Эти слова, очевидно, потому именно Алику и запомнились, что престарелый ученый, рано утром провожая его к трамвайной остановке, только их (эту свою мысль) на разные лады и повторял.

Очень и очень тепло распрощавшись со старым кибернетиком, он купил билет и в трамвае поехал домой. Выйдя вечером через заднюю дверь прицепного вагона, Альберт твердо себе сказал: «Все, Сидорович, хватит разбрасываться! Пора взяться за ум!..» И быстро пошел домой. Он шел все быстрей и быстрей, а потом побежал, потому что, пока ехал в трамвае, обдумал шесть статей, названия к которым его уставший мозг стал уже забывать. Никогда статей не писал, а тут шесть больших!.. Которые были (каждая в отдельности) направлены против Алевтины Горобылиной, против ее Николая, против старого кибернетика (на которого к вечеру он был уже зол), в защиту Клавы, в защиту телепатии… Он побежал домой еще быстрее, ибо как называлась шестая статья, уже почти забыл. Чтоб не запамятовать названия остальных, бежал все быстрее и повторял: «О старых кибернетиках, которые мякину выдают за чудеса», «О заслуживающем порицания применении телепортации цыганкой Алевтиной Горобылиной», «О Николае, который у ней под пятой», «О Клаве, которая стала козлом отпущения» и (вроде бы) «Об охотном и безохотном горении спичек (в эксперименте) и о бестрепетном предсказании лесных пожаров».