Ледяная могила

XV ВОСКРЕСЕНИЕ

Старик-профессор провел две ночи и два дня в опасливом ожидании. Сын его продолжал медленно «воскресать». Сердце работало, разгоняло кровь по всему телу, и мертвые органы один за другим пробуждались.

К концу второго дня стали заметны движения в ногах, на третий день — задвигались руки. Грудь начала чуть-чуть приподниматься — обозначались первые, слабые шаги восстановившегося дыхания. Старый профессор, не смыкая глаз, сидел около сына и ловил признаки его оживания.

— Я не лягу спать раньше, как через 8-10 дней, когда мое дитя до такой степени вернется к нормальной жизни, что в его воскресении не останется никакого сомнения, — заявил он Манфреду Свифту. Ассистент также не покидал своего кресла около постели воскресающего. Все заботы о возбуждении круговорота жизни в этом, пока еще бесчувственно лежавшем теле, Манфред взял на себя. Он вливал в желудок Джорджа обеззараженное молоко, впрыскивал ему в вены физиологический раствор соли, проделывая с неподражаемым мастерством и тщательностью все, что предписывала наука. Как и профессор, он решил не спать, пока успех операции не будет окончательно доказан.

Оба они сидели около оперированного, по временам переглядывались, и в их взглядах сверкала гордость ученых, которые удачно совершили нечто небывалое, неслыханное и невозможное.

Тем временем капитан Кимбалл созвал всех людей экипажа в барак, чтобы подготовить их к ожидаемому необычайному событию: восстанию из мертвых человека, замерзшего полгода тому назад. Он, конечно, не мог вдаваться во все подробности ужасной операции; «обмен сердцами» мог еще быть постигнут Беннетом, Паттеном и Гардинером, но остальным пришлось дать лишь общие и сбивчивые объяснения. Впрочем, никакие объяснения не помогли бы простым матросам постигнуть сам по себе чудовищный факт воскресения заведомого мертвеца.

Впечатление, произведенное сообщением капитана, оказалось колоссальным. Юнга был так им поражен, что совершенно ошалел, ничего не понимал, ни за что не мог взяться. Попробовали послать его в лабораторию, чтобы там прибраться; но при одной мысли, что он увидит в лаборатории ожившего покойника, у него подгибались ноги от ужаса, и он весь дрожал, словно его бросили голым на лед.

Общее же мнение обо всем этом происшествии сложилось в умах экипажа немедленно после сообщения капитана: такое дело не могло совершиться без участи я чертовщины. А тут, как раз вовремя и кстати, припомнили и слова бесноватого аргентинца, ни на мгновение не сомневавшегося в том, что старый доктор связался с дьяволом. Словом, вслед за сообщением Кимбалла среди экипажа воцарился почти панический ужас; таково было господствующее настроение. Ждали чуда и чуда страшного, неимоверного…

Во время оживленного обмена мнениями, среди которых владычествовала «чертовщина», из общего гула выделился голос боцмана. Этот впал в другую крайность; если матросы видели в качестве центральной оси событий черта, боцман, напротив, готов был счесть старого профессора существом едва ли не божественным, одаренным силой самого Господа Иисуса, воскресавшего мертвых.

На третий день после операции, как уже сказано, Джордж Макдуф начал пошевеливать руками, а затем у него появилась слабая дрожь в веках; около углов губ также обозначилась как бы попытка сокращения мышц. Врачи поспешили растереть ему уши, лоб, щеки, и на этих местах выступил румянец.

На четвертый день в лаборатории наступило сущее торжество и ликование: Джордж Макдуф открыл глаза. Взгляд его был мутен, бессмыслен, он еще ничего не видел, — это не подлежало сомнению, — но этот признак оживания был, по своему значению, не менее важен, чем первые удары сердца.

Старый Макдуф ждал, забывая себя, и нетерпение его все возрастало. Он видел проблески жизни, но появятся ли проблески сознания?.. Овладеет ли воскресший словом, мыслью?.. Что, если он остановится на ступени животной жизни и дальше не пойдет?..

На пятый день в глазах появилось первое осмысленное выражение; Джордж стал походить на человека, пробуждающегося от сна. Макдуф и Манфред ожидали полного возвращения сознания не позднее следующего дня.

Теперь они не сводили глаз с лица своего пациента. Заметив, что лицо воскресающего задергалось, старый профессор крикнул Манфреду и Кимбаллу, только что вошедшему в лабораторию:

— Поднимите его под руки! Прислоните спиной к подушке, чтобы он сидел!.. Я сам буду следить за ним!.. Мне что-то показалось…

Джорджа осторожно приподняли; теперь он сидел, облокотившись на подложенные за спину и с боков подушки. Все трое впились глазами в его лицо.

Губы воскресшего дрогнули, потом разомкнулись, задвигались… Он говорил… Это была первая, рудиментарная попытка членораздельной речи. Из уст Джорджа вылетали тихие, смутные, непонятные звуки, но старый профессор даже не старался расслышать их; он был теперь глубоко убежден, что его сын вскоре заговорит осмысленно.

Воскресший, очевидно, узнал лицо отца: его глаза оживились, в них появилось выражение умиленной радости.

^{Глаза воскресшего оживились…}

Он повел глазами по сторонам. Он кого-то искал взглядом. И вдруг послышались уже ясные и отчетливые, хотя тихие, как шепот, слова:

— Эмма, Тоби, где вы?..

Радостный и гордый, старый профессор склонился над сыном, стараясь не упустить ни единого признака возрождения его разума. Едва ли с самого дня сотворения мира существовал отец, который смотрел бы в лицо своего ребенка с такими странными чувствами и мыслями, какие овладели сейчас ученым старцем.

Кимбалл, в свою очередь, разинув рот, смотрел на человека, которому удалось совершить такое чудо из чудес. Что же касается Манфреда Свифта, он беспокоился. Он боялся, что старик Макдуф может увлечься, что отец может взять в нем верх над ученым, что он утомит воскресшего, истощит его еще слабые силы.

Макдуф, на вопрос сына о жене и ребенке, тихо и нежно ответил:

— Погоди, ты скоро их увидишь, и свою Эмму, и своего Тоби. Мы приехали за тобой и отвезем тебя туда, к ним. Только надо быть очень, очень осторожным. Слушайся меня. Тебе вредно любое сильное волнение. Тебе надо еще долго спать. Потом мы наговоримся досыта. Успеем еще! А сейчас не надо разговаривать. Ты слышишь меня, понимаешь, что я сказал?..

Джордж болезненно сморщился. Его мысли уже вязались одна с другой, но дело шло еще туго.

— Еще спать? — пробормотал он. — А мне казалось, что я и так уже спал… долго, долго!..

— Да, дитя мое, но этого мало; надо еще поспать. Поверь в этом своему старому отцу, который приплыл издалека сюда, к тебе, чтобы спасти тебя.

— Отец, — проговорил воскресший, чьи глаза вновь оживило сознание, — да… отец!.. Так это ты здесь, отец?..

— А ты и не узнал меня?.. Ну, тут нечему дивиться. Ведь ты вернулся из далеких краев, дитя мое.

— Ах, да!.. Я помню эти ужасы… льды… А где же другие?..

— Погоди, потерпи… Мы поговорим и о них, поговорим обо всем. На сегодня довольно. Ты и так уж совсем утомился. Спи! Надо еще спать!

— Надо?..

— Надо, дорогой мой, необходимо, ради твоего же блага.

— Моего блага?..

Воскресший, видимо, затруднялся понять эти слова. Общие представления у него еще не сформировались.

— Спи же, спи, мой Джордж, — продолжал старый профессор. — Ты теперь упрямишься, как в те годы, когда ты был малюткой, помнишь?.. Когда мать укладывала тебя в твою теплую постельку…

— Мать, мама… Бедная мама!..

И впалые глаза забегали по сторонам, ища знакомый образ любимой матери.

— Увидишь и маму. Она тебе споет колыбельную песенку. Помнишь, и я тебе напевал.

Воскресший легко воспринимал воспоминания детства. Он понял, о чем говорил отец. Должно быть, он вспомнил и песенку. Старый Макдуф запел ее своим старческим голосом, и его сын, словно снова превратившись в ребенка, которого убаюкивают родители, слушал, слушал, тихо улыбаясь, потом задремал и заснул. Его снова уложили и укутали. Чтобы обеспечить долгий и спокойный сон, отец сделал ему впрыскивание какого-то снотворного.

— Смотрите, не ошибитесь! — невольно вырвалось у Кимбалла, когда старый профессор выбирал склянку с нужным снадобьем среди бесчисленного множества других.

Макдуф и внимания не обратил на его предостережение, но Свифт вздрогнул, и это не укрылось от старика. Он поспешил выпроводить Кимбалла из лаборатории и обратился к своему ассистенту:

— Слушайте, Манфред. Вы определенно ведете себя как одержимый! Вам, должно быть, неотступно чудится ад, и мне думается, что вы в самом деле туда попадете!

— Я принял участие в этом злодействе, но не раскаиваюсь и не жалею, потому что оно помогло вам вернуть к новой жизни вашего сына. Но, как бы я ни был убежден в нашем праве распоряжаться жизнью бесполезного человека, каким бы сильным ни сознавал я себя под защитой этого права, как бы твердо ни был я убежден в отсутствии бесплотной души внутри нашего тела, я все-таки не в состоянии отделаться от того чувства, которое обычно называют угрызениями совести, и это повторяется каждый раз, когда я слышу хоть какой-нибудь, самый отдаленный намек на смерть того человека…

— Угрызения совести? — иронически перебил его старик. — Что такое совесть? Что это за орган? В какой части тела он помещается? Простонародье, сколько помнится, верит, что угрызения совести происходят где-то около кишечника. Это, пожалуй, недурно придумано… Знаете что, Манфред? Бросьте вы, наконец, все эти глупости! Вы обещали мне, что мы больше не будем возвращаться к этому предмету. Наблюдайте-ка лучше повнимательнее за нашим пациентом. Подежурьте, у вас сил больше. А я немножечко посплю. Затем сменю вас.

И усталый старик почти немедленно заснул.

Проснулся он уже на другой день. Он протер глаза и с некоторым неудовольствием увидел, что сын его не спит, а разговаривает с Манфредом.

— Отчего же вы меня не разбудили? — сказал он ассистенту. — Давно ли он проснулся?

— С четверть часа, не больше. Ему гораздо лучше. Он совсем оправился и первым заговорил.

Старик встал с кресла, на котором спал, склонился к сыну, поцеловал его в лоб. Джордж подал одну руку ему, другую Манфреду, помолчал с минуту, потом тихим голосом сказал:

— Отец, я вчера не сразу заснул… Я слышал, как вы разговаривали с Манфредом… Вы говорили о каком-то злодействе, об угрызениях совести, о чьей-то смерти… О каком злодействе вы говорили?..

Злодейство? Какое злодейство? И кто говорил о злодействе? Врачам нетрудно было убедить своего немощного пациента, что все это ему только померещилось. Однако взгляды, которыми они при этом обменялись, красноречиво говорили, как они упрекали себя за неосторожность.

Внимательно осмотрев сына, старик воскликнул:

— Браво! Пройдет еще несколько дней, и тебе можно будет встать с кровати, ходить по комнате, а потом и на воздух выйти, сойти на землю!

— Ох, не говорите мне о земле! — взмолился бедный Джордж. — Увезите меня как можно скорее из этих проклятых мест! Увезите меня к маме, к Эмме!.. Но где же мои спутники?

На последний вопрос ученые ловко избежали ответа. Больного приподняли, усадили на постели. День был прелестный, теплый, солнечный. Макдуф позвал Кимбалла. Они были друзья детства, школьные товарищи с Джорджем. Старику хотелось, чтобы сын увидел и узнал своего закадычного друга.

Когда Кимбалл вошел, Джордж всмотрелся в него, затем протянул ему руки, обнял его, поцеловал, назвал по имени.

— Вот это хорошо! — весело воскликнул Кимбалл. — Он узнает друзей, значит, все у него наладилось, все как следует!

Старик Макдуф, опасаясь, что восхищенный Кимбалл может сболтнуть что-нибудь лишнее, поспешил овладеть разговором.

— Ну вот, дитя мое, — начал он, — здоровье теперь вернулось к тебе, ты овладел силами и телесными, и духовными. Ты поставлен на ноги. Ты смотришь, видишь, слышишь, узнаешь своего отца, узнаешь его старого друга Манфреда, узнал и своего приятеля Кимбалла. Ты не спишь, не грезишь, все это происходит наяву. Я вижу, что теперь ты достаточно окреп и оправился, и хочу разрешить тебе сегодня поведать нам о гибели твоей экспедиции. Если только это не очень тебя взволнует, постарайся припомнить все; если же чувствуешь, что память у тебя еще плохо работает — оставь пока, не вспоминай и не рассказывай нам ничего. Время терпит.

— Мне вовсе нетрудно припомнить, я и так все помню, — отвечал Джордж. — Но, Боже, как все это было страшно, ужасно!.. Это было в конце марта, мы уже тронулись в обратный путь… У нас были собраны великолепные коллекции, мы составили новую карту обследованных местностей… Но тут вдруг на нас налетел циклон.

— Это мы знаем, — вставил свое слово профессор.

— Как же это?.. Кто вам сказал?

— А вот эта доска!.. Разве ты не помнишь, как оставил в кэрне эту доску с надписью?

И Макдуф показал ему доску, которую хранил, как святыню.

— Ах, да!.. Кэрн!.. Помню… О, я не могу забыть эти дни… и эти ночи!.. Все у нас вышло, ничего не было, есть было нечего… Ели сырое мясо птиц, даже птичий помет… А вокруг снег… Началась буря, и мы брели вперед, сами не зная куда, лишь бы только быть спиной к ветру, который колол и резал лицо острыми льдинками… Потом, помню, все выбились из сил, идти дальше не могли… Я завел всех в какой-то сталактитовый грот и сказал им, что нам надо тут остаться, ждать смерти… И все согласились… Нам больше ничего и не оставалось… Помню, Черч и Хобби плакали… А Чепмен говорил: «Черт бы побрал эту науку, которая завела нас сюда на бесполезную гибель!..» И это, кажется, были последние слова, какие я слышал… Да… помню еще, как переругивались между собой Уильямс и Грандсон… они от голода собирались отгрызть друг у друга уши… Я стоял на ногах, пока мог, старался подать пример другим… Должно быть, это было в полдень, было светло… Припоминаю еще, как я протянул руку и сказал: «Родина, которая издали следит за нашими усилиями, рано или поздно почтит нашу память…» Дальше уж ничего не могу припомнить… Ночь, тьма, смерть… Но как случилось, что я не умер?.. Как я ожил?.. Объясните мне это!

Отец нежно успокоил его, просил подождать. Все будет ему рассказано в свое время, обо всем он будет знать.

Вдруг Джордж обернулся к окну лабораторной каюты, в которое целым потоком вливались лучи солнечного света. Он, видимо, был поражен и взволнован.

— Я ничего не понимаю, отец, — заговорил он. — Право, мне все еще думается, что я во сне, в кошмаре… Да… конечно, все это сон. Иначе откуда бы взялось это теплое, яркое, весеннее, если не летнее солнышко?.. Я в бреду, во сне… Подумайте сами, подсчитайте. После крушения мы добрались до земли 30 марта. Последняя картина, которая встает в моей памяти — это я и мои спутники в том гроте, сталактитовом… Это было, самое позднее, 2, ну, 8 апреля. Значит, стояла осень?.. Когда же вы нашли и оживили меня?.. Теперь лето… Это сон, сон!.. Я вижу вас всех во сне… Это не вы, а ваши тени… Мы с вами блуждаем где-то в преисподней, как Данте… Ну, сон так сон, я рад жить и видеть вас хоть во сне. Но в этом есть какая-то тайна, которую я не постигаю. Отец, ты отрицаешь всякие тайны… Как ты объяснишь все то, что тут у нас сейчас происходит? Где мы? В Елисейских Полях?.. Но разве они существуют?.. Если да, то значит, душа бессмертна. Значит, сказания древних об Ахероне — не пустой миф?.. Милый мой Дуглас, ты помнишь, как мы с тобой зубрили мифологию в школе? Помнишь?..

Старый Макдуф, не говоря ни слова, наполнил шприц снадобьем и подошел к сыну.

— Дай-ка руку, — сказал он ему. — Вот так. Чувствуешь ты укол, ощущаешь его?

Джордж ясно ощутил укол, даже негромко вскрикнул.

— Вот тебе, дитя мое, лучшее доказательство, что ты не спишь. Слышишь? Ты не спишь, и мы вовсе не тени, и ты не во сне видишь нас. Постараюсь как можно скорее объяснить тебе все, что кажется тебе непостижимым и сбивает тебя с толку. Но пока что успокойся, доверься своему отцу, своему другу. Ты еще слаб. Лишние разговоры, лишние объяснения подорвут твои еще не окрепшие силы. Твое выздоровление было долгим, трудным, тянулось месяцы. Мы приложили так много усилий, чтобы спасти тебя, и не можем допустить, чтоб эти усилия пропали даром.

— Как?.. Тянулись месяцы?..

— Да, месяцы, — ответил старик, успев перемигнуться с Манфредом и Кимбаллом, чтобы те не выдали его.

— A-а!.. Это другое дело… Теперь я понимаю… Но зачем же вы столько времени пробыли здесь?.. Почему не вернулись в Филадельфию?.. Я вижу, что нахожусь на судне?..

— Мы перезимовали здесь, только и всего. Когда мы увиден, что тебя все нет, что ты не возвращаешься из экспедиции, Пауэлл…

— Славный Пауэлл! — перебил его Джордж. — Значит, он и эту новую экспедицию снарядил на свои средства?

— Именно! Вот мы и отправились на этом судне отыскивать тебя. И знаешь, как называется наше судно? «Эмма Пауэлл».

— Это очень мило придумано!

— А капитаном судна мы взяли твоего приятеля Кимбалла. Ну вот, мы и тронулись в путь и прибыли сюда в марте, значит, как раз в то время, когда ты двинулся в обратное плавание.

— Но когда же вы нашли нас?

— Да, выходит, что в тот самый день, когда вы гибли, замерзали.

— Вот удивительное совпадение!..

— Именно что удивительное, не правда ли? А главное, какое счастливое совпадение!

— Где же вы нас нашли? Далеко отсюда?

— Нет, здесь и нашли, поблизости. Вот подожди, когда ты совсем поправишься, я сведу тебя в ту пещеру, где ты едва-едва не был погребен навеки.

— Значит, вы нас нашли там уже бездыханных, без чувств, немедленно вслед за тем, как мы впали в оцепенение?

— Да, вероятно, спустя два-три часа после того, как вы лишились чувств.

Впалые, бледные щеки Джорджа зарделись лихорадкою любопытства, и он все продолжал свои расспросы, не проявляя видимого утомления.

— Это настоящее чудо!.. Диковинное стечение благоприятных случайностей.

— Да, конечно. Ну, теперь уже ты и сам поймешь, что трогаться в обратный путь было не время, наступала зима. Да и нельзя было думать вернуть тебя к жизни среди встряски на волнах бурного полярного моря. Мы и зазимовали в этой закрытой бухте. Тебя перенесли сюда, превратили нашу лабораторию в больницу. Натура у тебя мощная, сильная, здоровая. Благодаря этому нам и удалось оживить тебя… Так минули апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь. Вот уже семь месяцев, как мы живем в этой Антарктиде, на завоевание которой ты отправился. И только на днях я, наконец, смог с уверенностью сказать и себе, и Манфреду, и Кимбаллу, что мой Джордж спасен, что борьба между жизнью и смертью для него кончилась, что жизнь победила… Да, сын мой, повторяю тебе, ты вернулся издалека! Мы успешно разморозили тебя, но потом ты перенес тиф, после тифа скарлатину. С тобой пришлось возиться, как с малым ребенком. Скажи спасибо доброму Манфреду и своему ближайшему другу Кимбаллу.

Наступило молчание. Джордж, понурившись, о чем-то раздумывал. Затем он снова вспомнил о своих злополучных спутниках. Сколько раз уже он о них спрашивал и не получал ответа…

Отец медлил с ответом. Сказать ли правду?.. Надо ли, полезно ли это будет?

Но Джорджем овладевало неодолимое нетерпение. Он настойчиво повторил вопрос:

— Другие, другие, отец! Мои спутники?..

— Дитя мое, твои спутники не так легко отделались, как ты, хотя и ты не легко отделался. Только ты, ради Бога, не волнуйся! Против законов природы…

— Значит, они погибли?

— Погибли…

— Все?

— Все, — еле внятно ответил отец. Кимбалл и Манфред подтвердили его слова молчаливыми кивками.

— Умерли!.. Все!.. Боже, какое пробуждение досталось мне на долю! — воскликнул несчастный Джордж, хватаясь за грудь, в которой вдруг жутко и болезненно забилось чужое сердце. — Отец, о, отец!.. Манфред!.. Вы были правы!.. Рано было говорить мне об этом! Мое бедное сердце еще не в силах это перенести… Теперь мне конец… я этого не вынесу… я умру…