Ледяная могила

XIII ЕЩЕ ОДИН ТРУП

На судне началась лихорадочная деятельность. Весь экипаж, без различия чинов и обязанностей, принялся за выгрузку бревен и плах, входивших в состав разборного барака. Профессор наблюдал за людьми с капитанского мостика, а лейтенант Беннет руководил работами. Но настоящим командиром стал теперь Черч: он указывал, как складывать части барака, и крепил их. Весь день среди полярной пустыни раздавались удары молотков и топоров, визг пил и рубанков.

Около трех часов дня повалила снежная пурга, но люди, засыпаемые снегом, не оставляли работы; профессор ободрял их, предсказывая скорую перемену погоды. И в самом деле, вскоре тучи разошлись и засияло солнце.

Из всех участников экспедиции в работе не принимали участия только Гардинер и Квоньям. В самый разгар работ Манфред Свифт навестил больного Гардинера, который, как уже сказано, почувствовал себя гораздо лучше, приняв новое лекарство.

— А уж я думал, что мне капут! — проговорил Гардинер все еще слабым голосом. — Но ваше лекарство — просто какое-то волшебное зелье! А между тем, от тех средств, что мне давал в последние дни профессор Макдуф, я чувствовал себя все хуже и хуже. Конечно, вы об этом ему не скажете доктор! Ведь это только личное впечатление больного, а вы знаете, насколько можно на такие впечатления полагаться. В условиях нашего странствования, да еще за тысячи миль от родины, что только не придет в голову больному человеку!

— А это, последнее-то лекарство, кто вам прописал? Вы думаете, не тот же профессор Макдуф? Ведь лечит вас он, и поверьте, что на него вы можете положиться.

— Можно ли в этом сомневаться!

— Он ухаживает за вами, как за сыном.

— Я и не сомневаюсь, и не замедлю его поблагодарить, когда он посетит меня… Однако, поиски наших покойников не очень затянулись. Я, конечно, этому радуюсь. Но ведь если тела нашли, то значит, и экспедиции конец? А я ровно ничего не успел сделать. Ах, этот проклятый бронхит!.. Бронхит, пневмония, плеврезия!.. Как вы мою болезнь называете?

— Ну, не все ли равно как! Главное в том, чтобы поставить вас на ноги, и это уже сделано.

— Спасибо, спасибо вам. Я чувствую себя намного лучше. Раньше я день ото дня все слабел, а теперь сразу окреп. Дайте мне еще этого лекарства, и завтра, и послезавтра, покуда я совсем не поправлюсь. Но ведь вот горе-то: все-таки я еще проваляюсь еще дня четыре, пять, пожалуй, и все десять, а тем временем тут все будет покончено, и мы тронемся в обратный путь…

— Очень вероятно, что так.

— Вот это досадно!.. А сколько времени, как вы думаете, мы еще простоим здесь?

— Если все пойдет в добром порядке, то на оттаивание тел, их бальзамировку и укладку в гробы уйдет всего несколько дней. Больше нам нечего будет здесь делать.

— А я было думал…

— Видимо, вы собирались заняться тут вашими зоологическими изысканиями?.. Ну, ничего. Соберется новая экспедиция, вы с ней и отправитесь; теперь то и дело снаряжаются полярные экспедиции.

Гардинер с сожалением вздохнул и тотчас насторожился, как и Манфред Свифт. До каюты, где доктор беседовал с зоологом, донесся громкий болезненный стон:

— О, какая мука! Голова, как в огне! И в горле горит! Нет, должно быть, близок мой конец!

— Бедный Квоньям! — протянул Гардинер жалобным тоном, узнав голос страдающего товарища. — Он недавно упал в обморок — повалился, как мертвый. На него, должно быть, ужасно подействовало то, что вы там увидели… Значит, у него опять начались эти головные боли?.. А я считал, что они у него прошли. Вообще-то ему было уже лучше, и его любовные терзания как будто утихли. А теперь вот опять… В последние дни он что-то очень волновался. А ведь какой здоровяк! Кто бы подумал, что он хуже всех нас будет переносить трудности пути. Теперь он определенно болен, опасно болен. Я говорил с ним сегодня, и он произвел на меня впечатление человека, которому жизнь стала в тягость. Это все морфий!.. Он морфинист… Я не понимаю, зачем профессор дает ему морфий?..

Свифт улыбнулся.

— Какой там морфий! Он получает почти чистую воду. Как видите, мы в подобных случаях даем больным обманчивое утешение, говоря, что они принимают морфий. А иначе, что делать с такими больными? Связать их, заковать?..

— Слушайте!.. — перебил его Гардинер.

На этот раз послышался мягкий, жалобный стон, словно голос больного ребенка. Очевидно, больной прибег к своему роковому успокоительному средству.

— Все-таки это удивительно! — задумчиво проговорил Гардинер. — Здоровый молодой мужчина вдруг ослабел, увял, дошел до потери сил, до бреда!.. И это в несколько дней…

— Амурные напасти, друг мой! — спокойно ответил Свифт. — Тут черт ногу сломит! Недуг его душевный, наши медикаменты перед ним теряют силу. Да признаться, и вся обстановка нашего путешествия, с ее однообразием, мало пригодна для душевнобольного… Ну, лежите спокойно! Поправляйтесь, не унывайте! Навещу вас завтра. Вам недолго осталось валяться!

К десяти часам вечера барак был готов, и Кимбалл пригласил Макдуфа осмотреть его. Затопили печку, и она сейчас же весело затрещала. Барак имел десять сажен в длину, шесть в ширину и две в высоту. В нем было просторно, светло, тепло, сухо. Стены его были плотны, крыша прочна, водоупорна. Два огромных окна щедро освещали помещение. Все было готово к приему останков участников экспедиции «Проктора».

На другой день с утра все, кроме Гардинера, Квоньяма и юнги, оставленного сторожить судно, отправились к ледяной могиле. Приступили к проламыванию большого лаза в передней стене. Макдуф просил действовать как можно осторожнее, чтобы глыбы льда не упали на трупы, не повредили их.

Скоро под ударами ломов лед поддался, и в передней стене ледяной полости образовалось отверстие, куда мог протиснуться человек. Макдуф первым кинулся внутрь и принял в объятия тело своего сына. Труп пошатнулся, и эта тяжелая глыба льда повалила бы старого ученого, если бы на помощь ему не подоспели другие.

Трупы бережно, один за другим, вынесли и положили в сани.

^{Трупы бережно, один за другим, вынесли и положили на сани.}

Макдуф не отходил от своего сына. Он тихонько говорил ему нежные, ласковые слова, как больному ребенку. Он все повторял: «Твоя бедная мать, твоя жена, твой мальчик!»

В полдень замороженные трупы уже покоились в бараке. Затопили печку и поддерживали в бараке температуру, рассчитанную так, что полное оттаивание трупов должно было завершиться не ранее, чем через сутки.

Доктор Макдуф решил, что проведет в бараке всю ночь; с ним должен был посменно оставаться человек из экипажа, для присмотра за печкой. Мендез Лоа потребовал было, чтобы около каждого покойника, в изголовье, была поставлена восковая церковная свеча. Но их не оказалось в запасе, да притом, ввиду большой важности точной регулировки температуры, было гораздо удобнее освещать барак одной керосиновой лампой. Узнав, что около покойников свечей не будет, Мендез, добрый католик, наотрез отказался дежурить в бараке. Макдуф добродушно разрешил ему это.

— Делайте, как знаете, — сказал он. — Да и в самом деле, вам, пожалуй, лучше будет оставаться всю ночь около вашего друга Квоньяма. Идите, развлеките его, усладите его последние часы.

— Как последние?.. — воскликнул Мендез. — Разве молодой человек так опасно болен?..

— Не знаю, но все может случиться, — уклончиво ответил Макдуф.

— Но отчего ему умирать, от какой болезни, Боже ты мой милостивый?..

— Ну, это не так легко вам объяснить. Могу вам только сказать, что он злоупотребляет морфием; пожалуй, никакой другой болезни у него и нет, но и этого одного за глаза хватит, чтобы отправиться на тот свет.

Весь этот разговор происходил по-английски; аргентинец, за истекшие два месяца, успел кое-как научиться этому языку и мог поддержать недлинную и несложную беседу. Он понял доктора.

— Зачем же вы даете ему морфий? — спросил он.

— Ему дается не морфий, а вода.

— Ничего не понимаю! — проговорил аргентинец, полагая, что он просто не уловил смысл слов доктора, потому что плохо понимал язык, на котором тот говорит.

— А вот вы последите-ка за ним, подстерегите его, и увидите сами, что у него где-нибудь в потайном местечке припрятана скляночка с настоящим морфием. Ею он и пользуется по секрету, она же и сведет его в могилу.

Эти слова, казалось, мало убедили охотника. Но он не сказал больше ни слова и вышел.

Как уже упоминалось, Квоньям, единственный человек из всей экспедиции, говоривший по-испански, сделался закадычным другом Мендеза. Состояние здоровья ботаника глубоко заботило и печалило аргентинца, особенно в связи с его суеверными мыслями насчет «желтоглазого» вождя экспедиции.

Макдуф, судя по его поведению и словам, тоже был до крайности озабочен состоянием Квоньяма. Он ежедневно навещал молодого атлета и беседовал с ним наедине целыми часами. О чем они беседовали? Квоньям никому не говорил, кроме своего закадычного друга-аргентинца, да и с ним был откровенен лишь по причине его немоты: Мендез, не владея английским, не имел возможности проболтаться.

Всем бросалось в глаза, что после каждого посещения Макдуфа Квоньям на некоторое время становился особенно весел, оживлен и возбужден; а через несколько часов после того — лежал пластом на своей койке, обессиленный, слабый, весь в поту, с пеной на губах. Тогда он брал шприц (доктор в этом не ошибался), доставал из-под подушки пузырек с раствором морфия и делал себе привычной рукой уколы в разные места тела. Об этом знали, и от этого не ожидали ничего доброго. И, тем не менее, всех определенно поразила та значительная и явная перемена к худшему, что произошла с ботаником в последние дни.

Мендез Лоа из барака пошел прямо в каюту своего друга. Тот спал тяжелым сном. Вдруг он встрепенулся, его лицо исказилось ужасом, и он начал громко бредить. Вскоре он пришел в чувство, знаком подозвал к себе аргентинца и начал что-то быстро шептать ему на ухо. Мендез слушал с жестами явного ужаса, изредка цедя сквозь стиснутые зубы энергичнейшие проклятия, которыми так богат испанский язык.

Между тем, приближалось время ежедневного визита доктора Макдуфа. Он не замедлил явиться, и аргентинец вышел.

Квоньям стал расспрашивать доктора о ходе дел с замерзшими трупами. Макдуф сказал ему, что тела уже лежат в бараках и что одежда скоро оттает. Тогда ее снимут с трупов, тщательно осмотрят все карманы, перепишут все найденные вещи, чтобы потом, на родине, погибших могли опознать по ним родственники, так как в настоящее время известны имена только двоих — Джорджа Макдуфа и Черча, опознанного братом.

— Итак, — заключил Макдуф, — скоро все наши дела тут будут закончены, и мы двинемся в обратный путь. Вам хочется домой, Квоньям?

— Да! — ответил больной, и его глаза загорелись самым радостным чувством. — Знаете, доктор, говорят, что любовь можно забыть, что расстояние и время способны потушить ее. Все это одни разговоры! Вздор! Никакие препятствия и никакие полюса, ни южный, ни северный, здесь не помогут. Коли любишь, надо оставаться в той же обстановке, в которой пребывает тот, кого любишь. Чем дальше уедешь, тем только больше измучишься. Поверьте мне, я это испытал на себе. Но ведь я не умру, вы не дадите мне умереть?.. Я успею вернуться домой?.. Знаете, это известие о скором возвращении на меня подействовало лучше, чем уколы… и мои… и ваши.

Он протянул профессору руку. Тот заметил, что она очень горяча, и сразу стал определять температуру больного обычным путем, поставив термометр под мышку. Показания термометра раздосадовали профессора.

— Температура ваша мне не нравится, друг мой, — сказал он. — Надо ее понизить. Я вам сделаю впрыскивание, которое приведет вас в порядок.

— Доктор, я не хочу упрекать вас, но ведь вы повторяете это каждый день. Вы делаете впрыскивание, и мне после него становится хорошо на несколько часов, а потом… Если бы вы видели, как я ворочаюсь без сна на постели!..

— Успокойтесь, успокойтесь!.. Вы не будете больше ворочаться. Скоро все это кончится…

На больного эти слова произвели какое-то странное действие. Он встревожился. Он даже попытался отдернуть руку, которую держал Макдуф, готовясь сделать впрыскивание. Его словно пугала какая-то новая, неведомая опасность. Но он ослабел и покорился пронзительному взгляду хищных желтых глаз старого ученого.

— Благодарю вас, — проговорил он слабым голосом, когда маленькая операция завершилась. Он машинально наблюдал, как Макдуф укладывал свой градусник и шприц в футляры, как клал футляры в карманы. Ему бросилось в глаза, что на этот раз Макдуф набрал жидкость в шприц из какой-то синей скляночки, которую он раньше у него не видал.

— Ну, до свидания, до завтра, друг мой! — сказал на прощание доктор. — Завтра вам будет гораздо лучше.

Завтракали всей компанией в салоне капитана судна. За столом недоставало только зоолога и ботаника экспедиции. За первого Манфред Свифт ручался: ему лучше, он в скором времени поправится. О втором доктор Макдуф выразился очень глухо. Он попросил распорядиться, чтобы больному дали покой и чтобы в каюту к нему никого не впускали. По его отрывистым словам все заключили, что часы бедного Квоньяма были сочтены…

В три часа дня приступили к раздеванию трупов и осмотру вещей. По этим вещам удалось точно установить личности Уильямса, Догерти, Бейли, Чепмена и Грандсона. Оставался неопознанным только один; но это, вполне очевидно, был не кто иной, как Хобби, упомянутый в списке на доске, найденной внутри кэрна.

Тела погибших были после оттаивания тщательно вымыты. Затем, посредством впрыскивания в кровеносные сосуды и ткани, тела пропитали сильным противогнилостным средством. После этого их положили в гробы.

Напоследок собирались заняться телом Джорджа Макдуфа, как вдруг со стороны судна донесся громкий, отчаянный крик, заставивший матросов сломя голову выбежать из барака.

На палубе судна стоял Мендез Лоа и вопил во все горло испанские и английские слова и фразы, призывая Непорочную Деву и всех святых. Он казался обезумевшим. Он знал, что никто из американцев не говорил по-испански и, как умел, кричал по-английски:

— Му dear Quoniam is dead![5]

И он все повторял это слово:

— Dead, dead!

— Как?.. Квоньям умер?!.. — переспрашивали его пораженные матросы. Многие из них тотчас побежали доложить докторам, которые продолжали осторожно снимать одежду с трупа Джорджа Макдуфа. При известии о смерти Квоньяма они прервали свою работу, и Макдуф сказал Свифту:

— Идите туда поскорее, Манфред! Мы потом покончим с этим делом! А теперь идите туда! Я последую за вами!..

Манфред бросился бежать. Макдуф заторопился вслед за ним. В каюте ботаника уже находился капитан судна, и это явно раздосадовало Макдуфа.

— Заприте дверь на замок! — крикнул он своему ассистенту.

Он подошел к койке, приложил к сердцу скончавшегося одно, потом другое ухо и затем, выпрямившись, сказал:

— Умер!.. Освидетельствуйте и вы, Манфред.

Ассистент наклонился, стал выслушивать. Он то и дело сменял одно ухо на другое, словно не доверяя себе. Обследование длилось, длилось без конца. Макдуф стоял в стороне, вперив в ассистента свой хищный взгляд. Его внешность, вся его фигура в эти минуты могла бы испугать самого спокойного наблюдателя. Он чему-то глубоко радовался, он торжествовал, весь трепетал от торжества…

А Свифт все прослушивал, все никак не мог закончить, все, казалось, колебался. Загадочная радость Макдуфа быстро сменилась сильным раздражением.

— Вы что же это, Манфред, — насмешливо обратился он к ассистенту, — не научились до сих пор распознавать, жив человек или умер?

— Мне все кажется… — начал с видимым замешательством Свифт.

— Что же вам кажется? — резко перебил его Макдуф.

— Мне кажется, что можно еще различить слабое биение сердца…

— Вам чудится, Свифт!.. У вас галлюцинации!

— Уверяю вас, доктор! Когда вы выслушивали, наступила, вероятно, временная остановка; а потом…

— Я слушал — сердце молчало; а вы начали слушать — и оно снова затикало?.. — проговорил Макдуф с едкой усмешкой.

Он вновь склонился над телом ботаника, внимательно прослушал его и сказал ассистенту:

— Повторяю вам, что он мертв! Потрудитесь еще раз выслушать и постарайтесь же, наконец, прийти к окончательному мнению. Ведь нас ждут! Надо составить законный акт о смерти.

Манфред Свифт поспешно приник к телу и с минуту слушал с минуту. На сей раз его мнение совпало с мнением учителя. Он больше не сомневался.

Капитан Кимбалл, все время с беспокойством и недоумением следивший за этим странным ученым спором, выслушал окончательное заключение докторов и вышел из каюты. Макдуф снова запер дверь на замок.

— Что с вами? — обратился он к своему ассистенту. — Вы, очевидно, не поняли того, что я толковал вам, о чем сказал с самого начала?..

— Виноват-с, я хорошо понял вас, как мне кажется. Вы говорили, что если тело вашего сына будет найдено в совершенно невредимом состоянии, а под руками будет свежий труп только что скончавшегося человека, мы постараемся пересадить сердце умершего, привить его вашему сыну… Это была гениальная мысль!

— Ну-с?..

— Я, конечно, ответил вам, что эту дивную операцию испробовать стоит, если представится случай, и что она, вероятно, будет успешна. Но ведь для этого нам был прежде всего нужен свежеумерший человек. Некоторое время я думал, что случай посылает нам зоолога Гардинера. Но он внезапно стал поправляться. Вы сами же так решили… Ну… потом я понял, что зоолога нам заменит ботаник с его любовными напастями. Но ведь надо же дождаться его смерти!.. А он еще жив!..

На лице доктора появилась ироническая и презрительная усмешка.

— Дожидаться, пока он не умрет? — ответил он. — Вот этого-то я и опасался, Манфред. Выходит, что вы меня поняли только наполовину… Что же, позвольте вас спросить, — что же нам делать с сердцем человека, который совсем умер?.. На что оно нам? Ведь мы с вами не собирались повторять жалкие опыты Карреля — брать второстепенный орган у мертвого животного и прививать его живому животному. Поймите, речь идет о человеке, а не о животном, и не о второстепенном органе, а о сердце. Речь идет о безумно смелом опыте пересадки органов, о невероятной операции. Вдобавок, дело сводится к тому, чтобы воскресить умершего. Поймите это: отец собирается воскресить своего погибшего сына! Тут представляются такие трудности, так велика возможность неудачи, что нельзя пренебрегать никакими шансами на успех. Нам нужно не мертвое, а живое сердце! Вы сами понимаете, что, если человек умер, ну, хотя бы всего только двенадцать часов тому назад, то нам нечего и время терять, принимаясь за такую операцию. Она будет наверняка безуспешна! А я хочу, чтобы она была успешна! Я должен быть в этом уверен!.. Да, наш ботаник еще жив, хотя и может быть выдан за мертвого. Это-то и обеспечивает успех задуманного нами!

Ассистент молчал, терзаемый мучительной нерешительностью.

— Теперь подумайте, — продолжал демон-искуситель, — какая же тут разница? Ну хорошо, подождем до завтра; завтра он умрет; но с ним умрут и все наши надежды. Это же мертвый человек; вы сами врач и сами это понимаете. Я и спрашиваю вас: какая разница для него — взять ли сердце сейчас или подождать несколько часов? Его уже нет, сознание не вернется к нему; он труп и теперь. Для нас же в этих нескольких часах вся сила и вся суть, на этом пункте зиждятся все шансы нашей удачи. О чем же нам задумываться, из-за чего колебаться? Речь идет о воскрешении человека и об успехе самой знаменитой операции, о какой хирурги наших дней и мечтать не смели. Вспомните, какую славу мы с вами разделим, если эта операция удастся! В летописях науки не будет более славных имен, нежели наши!

— Учитель, — ясным и твердым голосом прервал его Свифт, — с меня достаточно того, что вы сказали. Я ваш и последую за вами всюду, куда вы меня поведете. Я счастлив и горд тем, что приму участие в таком славном научном подвиге. Я сейчас, при вас, совершил неосторожность, но при вас же и искупил ее. Рассчитывая воскресить вашего сына, вы хотели влить в его жилы вашу кровь. Это не годится, вы человек старый. Я отдаю в ваше распоряжение всю свою кровь.

— Вот это дело! Теперь я вижу перед собой настоящего ученого и горжусь им, поскольку он мой ученик. Не будем же терять время. Позовите капитана.

Вскоре Свифт вернулся в сопровождении Кимбалла. Капитан произнес несколько обычных соболезнующих слов, прибавив, что молодой ботаник пал жертвой сурового климата и злоупотребления морфием.

— Тут было всего понемногу, — отозвался Макдуф, открывая тело покойного, покрытое сотнями точек — маленьких следов иглы шприца. После непродолжительного молчания капитан спросил врачей, пришли ли они к согласию относительно смерти Квоньяма.

— Судите сами, — ответил Свифт, взяв палец Кимбалла и прижав его к руке умершего.

— В самом деле, пульса нет, — сказал Кимбалл. — Эх, бедняга! Исполнилось-таки его желание! Помните, как он вчера говорил, что хотел бы сегодня умереть?.. Ну, что же! Надо составить акт. Мы, конечно, отвезем его тело на родину вместе с прочими.

— О, разумеется! Забальзамируем его, отвезем на родину и передадим его семье.

Манфред Свифт, бросив подозрительный взгляд на труп Квоньяма, предложил перейти в лабораторию, чтобы там закончить обсуждение вопроса с капитаном судна, а к телу приставить кого-нибудь. Кликнули людей, и на зов явился аргентинец, словно ждавший, что его позовут. Ему объяснили, что от него требовалось, и он энергичными жестами дал понять, что все исполнит.

Когда ученые и капитан пришли в лабораторию и обменялись здесь обычными выражениями сожаления по поводу смерти спутника, Макдуф обратился к Кимбаллу со следующими словами:

— Капитан Кимбалл! Сын мой умер. Там лежит его бездыханное тело, сохранившееся во льду в нерушимой целости. Как вы знаете, тела его спутников уже забальзамированы и положены в гробы. Но тело моего сына еще лежит нетронутым. У меня было какое-то предчувствие, я чего-то ждал. И хорошо, что подождал. Теперь я могу предпринять попытку оживить это тело, остававшееся мертвым семь месяцев…

Капитан весь встрепенулся и несколько мгновений оставался нем.

— Разве это возможно? — пробормотал он.

— Это мы увидим через несколько дней. Я, во всяком случае, хочу попытаться. Ведь уже делали опыты с пересадкой и прививкой печени, почек, легкого; почему же не попытаться произвести пересадку сердца? Все возможно, все заслуживает испытания. Но для замены сердца, остановившегося семь месяцев тому назад, нужно сердце свежее, которое только что перестало биться. И вот, случаю было угодно, чтобы такое благоприятнейшее стечение обстоятельств осуществилось на деле. Несчастный Квоньям скончался как раз вовремя… Вот мы и решились, пользуясь таким исключительным совпадением случайностей, приступить к самой удивительной, неслыханной хирургической операции. Мы возьмем сердце из трупа несчастного молодого ученого, который только что скончался, введем его в грудную полость моего сына, закрепим его там нашими опытными, привычными к операциям руками — и посмотрим, что из этого выйдет… Пройдет два-три дня — и сын мой оживет!..

Пока Макдуф говорил, Кимбалл то и дело машинально хватался рукой за лоб. Он спрашивал себя: сам ли он спит, или сошел с ума, или слушает человека, который лишился рассудка?.. Но он взглядывал на Манфреда Свифта, видел его спокойное, уверенное лицо, и его сомнения рассеивались. Очевидно, старый профессор не шутил и не бредил. Капитан мало-помалу примирялся с мыслью об этой чудовищной операции и уже начинал обдумывать, как отнесутся к ней люди экипажа и что он, их командир, должен им сказать, чтобы их успокоить.

Обдумав все это, он сказал:

— Вам, вероятно, понадобится помощник. Позвольте, в таком случае, предложить вам свои услуги. Будет лучше, если вашим помощником стану я, чем кто-нибудь из матросов. К тому же, покойный Джордж, ваш сын, был моим другом, и я буду рад принять участие в его оживлении.

Доктор Макдуф охотно принял предложение услуг Кимбалла. Собираясь уже уходить с этого потрясшего его до глубины души совещания, Кимбалл попросил инструкций у главы экспедиции.

— Пока что, — отвечал ему Макдуф, — составьте законный акт о смерти Квоньяма. Затем осторожно предупредите людей о нашей попытке. После распорядитесь, чтобы сюда перенесли тела Квоньяма и моего сына. Необходимо, чтобы в течение нескольких дней мы оставались здесь, в лаборатории, совершенно одни. Никто не должен нам мешать. Лучше всего было бы на это время удалить с судна всех людей. Теперь тепло, и они могут жить в бараке; вдобавок, в нем имеется печь.

— Хорошо, все это будет исполнено, — сказал Кимбалл. — Можете на меня положиться.