Латая дыру

2

– Вадик! – позвала мама. – Иди домой!

– Сейчас, мамочка!

– Быстро! Уже темнеет!

– Еще пять минут!

– Никаких пяти минут! Сейчас же!

С печальным вздохом он оторвался от созерцания слаженной деятельности муравьев, восстанавливавших входы в муравейник после дождя. Его завораживали эти маленькие существа. Они были трудолюбивы и беззащитны, пока не переселились в его сны. Он подолгу наблюдал за ними, пытаясь уловить момент изменения. Ничто не менялось. Завеса оставалась незыблемой, как стена, на поверхности которой двигались картинки.

…Он выпрямился и с трудом вырвал кроссовки из жидкой грязи. Ноги затекли. На том месте, где он сидел на корточках, остались глубокие следы. Потом он обвел взглядом декорацию одного и того же, повторявшегося изо дня в день и наскучившего сновидения.

Микрорайон погружался в сумерки. Бледные прямоугольники домов были усеяны желтыми сияющими квадратами. Откуда-то доносилась электронная музыка, с другой стороны – запах дыма. В двух кварталах отсюда текли автомобильные реки. Воздух был наполнен несмолкающим человеческим шепотом, в котором нельзя было разобрать ни единого слова. Множество теней, пятна черноты – но никаких признаков дыры в форме человеческого тела…

Вадик почувствовал сильный удар по копчику и едва удержался на ногах. Он никогда не боялся физической боли – во всяком случае, она значила гораздо меньше, чем, например, поцелуй мертвой бабушки из вчерашнего «воспоминания», которой надоело без дела лежать в гробу, установленном на столе прямо посреди комнаты. Нижняя челюсть бабушки была подвязана платком, чтобы не отваливалась, так что поцеловать внука она могла только крепко сжатыми губами.

Она приподнялась, вцепившись пожелтевшими пальцами в края гроба, обитого красной тканью, сложила эти свои губы, похожие на двух дохлых дождевых червяков, потянулась к Вадику и выпустила ему в лицо зловонное облачко…

Тогда его тапочки тоже увязли в трясине, только трясина почему-то называлась «паркет». Некоторое время он пытался определить, что же напоминала ему субстанция, которая вырвалась изо рта бабушки. Потом до него дошло. Сквозняк, дувший из дыры в его завесе, имел то же самое происхождение, но в отличие от тошнотворных миазмов, испускаемых бабушкиным трупом, он дул постоянно.

Так вот, удар по копчику не слишком огорчил Вадика. За живое его задело совсем другое. Он не понимал, какого черта кто-то испачкал его новую джинсовую куртку. Вадик был на редкость аккуратным мальчиком. Ему нравились красивые вещи.

Обернувшись, он увидел толстяка, давно задиравшего его и пытавшегося его запугать. Это был Генка Пивоваров – семилетний первоклассник с лунообразной головой и будто случайно прилипшими к ней белыми кудрявыми волосками. С ним были еще двое мальчишек из соседнего двора – по мнению Вадика, типы туповатые и наглые.

– Чего вылупился, придурок? – спросил Генка, растягивая слова в манере ублюдочных героев боевиков. С речевым аппаратом у него было не все в порядке, и он произносил «пидуок».

Вадик посмотрел на его кеды. Опасения подтвердились. Кеды были до самых шнурков заляпаны грязью. Вадик сделал два шага по направлению к толстому блондину. Тот начал ухмыляться – он был раза в два тяжелее детсадовского недоноска.

– Ты испачкал мою куртку, – произнес Вадик без всякого выражения. Он думал только о том, как это огорчит папу.

– Ах ты, сыкун… – успел сказать Генка.

Вадик не стал ждать, пока тот закончит фразу. Папа показал ему когда-то самые уязвимые места мальчиков (но не девочек), в которые следует бить первым, и Вадик сильно пнул Пивоварова ногой между ног. Ему показалось, что он ударил по спущенному футбольному мячу.

Толстяк охнул; его глаза округлились от боли и удивления, а волосы, казалось, мгновенно взмокли еще больше. Потом он завыл и начал оседать, прикрыв руками промежность.

Двое его дружков бросились на Вадика. Тот успел ударить дважды, прежде чем упал. Через минуту ВСЯ его куртка потемнела от грязи. Но не только куртка. Его изваляли в луже, как ноябрьского футболиста (иногда папа говорил разочарованно, уставившись на экран телевизора: «Ну, сейчас они будут месить грязь!..»).

Под конец очухавшийся Генка несколько раз плюнул в Вадика.

С наслаждением. Слюна толстяка казалась жирной. Во всяком случае, липкой она была совершенно точно. И отчего-то зеленоватой. Возможно, до этого Пивовар что-нибудь жевал. Например, листья – почему бы нет?

Потрясенный Вадик на мгновение ощутил запах слюны – и этот запах был ему знаком. Причина была не в мельчайших кусочках мертвого мяса, застрявшего в зубах толстяка, не в самих гнилых зубах и не в воздухе, побывавшем в легких. Слюна пахла так же, как порция того бесцветного вещества, которое выдохнула при поцелуе мертвая бабушка с подвязанной нижней челюстью.

Потом раздался встревоженный голос его мамы, и мальчишки убежали.

Боли он не чувствовал. Возникли только определенные затруднения с движениями. Джинсы облепили ноги; по телу путешествовали ящерицы; с ресниц свисала липкая бахрома и мешала смотреть. Но Вадик не обращал на это внимания, пока ковылял к подъезду и взбирался по лестнице. Ощущения не шли ни в какое сравнение с теми, которые он испытывал, сражаясь с хрустящими насекомыми, живущими в коробке для пиццы. Гораздо важнее была поразившая его идентичность запахов. Он пытался найти связь между умершей старушкой и пухленьким первоклассником, злоупотребляющим пирожными и дешевым шоколадом. В одном он был уверен: эта связь не случайна.