«Если», 2012 № 01

Джерри Олшен Шарлатан

Юпитеры всегда заставляли Дастина потеть. Как бы то ни было, во внезапном всплеске влажности он винил именно прожектора телестудии, когда встретился лицом к лицу с очередным мошенником, практикующим «альтернативное направление» в медицине.

Соревнованием здесь и не пахло, ведь эти ребята — полные придурки. Они едва научились справляться со своими шнурками, а уже лезут на все каналы Национального телевидения обсуждать медицину. Взять к примеру сегодняшнего: гомеопат. Доктор — хотя как он получил медицинскую степень, Дастин с трудом мог себе представить — Натан Летурно, профессор медицины, дипломированный специалист классической гомеопатии, магистр фармации. Он и другие практикующие врачи из его позорной шарлатанской секты утверждали: лекарство может быть разбавлено в миллион раз — разведено настолько, что в конечном вареве не остается ни единой молекулы исходного вещества. Кроме того, они утверждали, что их безлекарственная панацея столь же благотворна, как и настоящее средство: после разбавления она становится даже более полезной и целебной, добавь туда хоть сколько, даже 99,999999 (и сколько угодно еще девяток) процента дистиллированной воды. Полная ерунда!

Летурно казался довольно приятным человеком. Придя в студию, он пожал Дастину руку и был «очень рад познакомиться». Когда техники продергивали шнур у него под рубашкой и прикрепляли к лацкану микрофон, он вовлек их в короткий разговор, потом сказал: «Проверка… проверка… Проверьте, пожалуйста», чтобы настроили звук, и добавил по-французски: «Гарсон, счет, пожалуйста», улыбнулся и пояснил: «Так, маленькая шуточка». У него не наблюдалось тиков или каких-то других очевидных проявлений невроза, которые демонстрируют столь многие сторонники альтернативной медицины в случае столкновения с тщательным научным расследованием и критическим ее рассмотрением. Дастин уже почти жалел, что придется на публике разорвать гостя на куски.

— Любопытно видеть те уголки студии, куда никогда не заглядывают камеры, не правда ли? — обратился Летурно к Дастину.

— Весь шоу-бизнес предстает в новом свете? — предположил Дастин. Они сидели под углом друг к другу по обе стороны пустого кресла, которое позже, во время дебатов, займет Шелли Нгуен, ведущая. Бархатная обивка кресел выгодно подчеркивалась темно-коричневой деревянной отделкой. Перед гостями студии сиял идеальной чистотой стеклянный кофейный столик — ни пятнышка, ни пылинки. Пол украшало покрытие в коричневых тонах, подобранное с тонким вкусом и удачно дополнявшее все элементы мебели, а задником служила полупрозрачная панель, на которую проецировался вечерний вид города с какого-то далекого холма. Вся студия была залита ярким белым светом восьми или десяти прожекторов, четыре из которых свисали с больших, похожих на зонты рассеивателей, чтобы свести к минимуму тени. В сторонке, вне зоны видимости камер, стояла потрепанная железная тележка с таким же стареньким телевизором, показывающим людям на подиуме, как они выглядят на экранах. Провода от него змеились к пульту управления — четырехфутовой панели переключателей и бегунков в сколоченной из бруса рамке, которая больше походила на гаражный стенд, чем на высокотехнологичный информационный центр. Под пультом провода свивались в гнездо и служили подставкой для ног звукотехнику.

По бетонному полу тут и там были разбросаны тряпки, чтобы заглушать эхо. Тряпицы висели и на фанерных листах, со всех сторон окружавших сцену, также укрепленных деревянными брусьями.

Заметив взгляд Дастина, Летурно сказал:

— Я ожидал звукоизоляцию от «Сонекс». Тончайшая скорлупка пенки…

— «Сонекс» дорог, — фыркнул Дастин.

— Ах, ну да, — Летурно казался разочарованным этим откровением. Дастин был удивлен не меньше, когда пришел сюда на свое первое ток-шоу. Каждый аспект телевизионного производства представлялся ему просто осыпанным богатством, но вскоре стало ясно: деньги уходят к владельцам и звездам. Студиям достается лишь минимум, необходимый для функционирования, и ни цента больше. А люди вроде него, случайные гости, вообще ничего не получают, кроме глубокого удовлетворения от речей в пользу научной правды перед лицом грандиозного невежества публики.

Шелли проскользнула в студию — само движущееся совершенство. Ее черные волосы были пострижены каскадом и словно случайно растрепаны ветром, но Дастин знал наверняка, что каждый локон тщательнейшим образом уложен. Темно-коричневые брюки молодой женщины были достаточно узкими, чтобы выгодно показать плавные изгибы ее бедер, голубая блузка с широким вырезом открывала еще больше округлостей, а крошечный черный микрофон примостился на бледной возвышенности ее левой груди, словно родинка-мушка — символ красоты.

— До эфира две минуты, господа, — предупредила Шелли, усаживаясь, и вставила тонкий штекер микрофона в гнездо, свисающее с проводка с одной из сторон своего кресла, потом подтянула шнур и спрятала его позади себя. — Всем удобно?

— Все отлично, — ответил Дастин.

— Все хорошо, к эфиру готов, — провозгласил Летурно.

— Помните, — наставительно произнесла она, — смотрите друг на друга или на меня, но не в камеры.

Дастин взглянул на две камеры, до смешного миниатюрные штучки, похожие на обычные, непрофессиональные «мыльницы», вознесенные на огромные штативы-тележки, способные удержать настоящие исследовательские телескопы, с рукоятками типа мотоциклетного руля, торчащими в стороны, чтобы операторы могли плавно поворачивать камеры туда-сюда и следить за снимаемым объектом.

Он снова посмотрел на Летурно, потея под осветительными приборами.

— Удачи, доктор, — пожелал он.

Звукооператор встал позади монитора на тележке и сказал:

— Готовность — пятнадцать секунд… десять… пять… — Потом переключился на жестикуляцию и молча показал четыре пальца, три, два, один и зажатый кулак.

— Здравствуйте, вас приветствует «Второе мнение», — заговорила ведущая. — Я Шелли Нгуен, сегодня вечером у нас в гостях доктор Дастин Вегнер из Центра инфекционного контроля и доктор Натан Летурно из Института комплексной натуропатии[15]. — Она кивнула каждому по очереди, потом посмотрела прямо в камеру слева. По всей видимости, хозяйке шоу дозволено это делать. — Перейдем к делу. Доктор Вегнер верит в то, что мы называем классической медициной. Доктор Летурно верит в то, что мы называем медициной неофициальной. Он специализируется на гомеопатии, терапии лекарствами, настолько разбавленными, что ученые затрудняются отличить их от дистиллированной воды. Доктор Летурно, не соблаговолите ли немного конкретизировать, как действует гомеопатия?

Летурно рассмеялся:

— Я бы с удовольствием, но любые толкования, которые я могу предложить, — полная чепуха. Дело в том, что ни я, ни другие гомеопаты не знаем, как она действует. Любой, кто уверяет в своем понимании процесса — натуральный обманщик.

Дастин ощутил, что у него участился пульс.

— Эй, это были мои слова! — якобы возмущенно воскликнул он и рассмеялся под прицелом камеры. Однако на самом деле ему было совсем не смешно: что задумал этот парень?

— Примите мои извинения, доктор, — сказал Летурно. — Поверьте, можно много чего наговорить в том же духе, а я не позволю себе спорить с вами о научном подходе или отсутствии такового в области медицины, который почти полностью зависит от доказательств, построенных на отдельных наблюдениях. Поэтому я хотел бы все это пропустить, допуская, что науки здесь крайне недостает, и перейти к более интересной и, возможно, более плодотворной теме нашей дискуссии.

— И что это за тема могла бы быть? — осведомилась Шелли с легким холодком в голосе. Ей не нравилось, когда перехватывали ее инициативу.

— Факт, что гомеопатия работает.

— Могу с этим поспорить, — улыбнулся Дастин.

— Совершенно в этом уверен, — откликнулся Летурно. — Значит, я заранее соглашусь со всеми вашими доводами. Конечно, в огромном числе случаев гомеопатия не работает. Ее действенность, возможно, лишь чуточку выше, чем эффект плацебо. Как научный метод медикаментозного воздействия это в лучшем случае грубая шутка. Это…

Дастин подался вперед:

— Вы уверены, что я здесь еще нужен?

Летурно энергично кивнул:

— Вы нужны мне до зарезу, доктор. Вы сможете помочь мне понять, почему она работает, когда работает, и почему не работает, когда не работает.

— Не работает, потому что это не наука, — ответил Дастин. Он откинулся в кресле, снова почувствовав себя на родной почве, но не успел с энтузиазмом пуститься в заученную говорильню о том, что есть наука, как Шелли его перебила.

— Звучит как вызов, — сказала она. — Доктор Летурно, вы серьезно просите доктора Вегнера сотрудничать с вами в научном исследовании гомеопатической медицины?

— Да, именно этого требует гомеопатия, а на самом деле — вся так называемая альтернативная медицина. Мы знаем так ма…

— О нет, совершенно не требует, — возразил Дастин. — Я не хочу быть втянутым в дурацкую попытку узаконить дикарскую медицину, размахивая над ней куриными потрохами от науки.

Подобное утверждение обычно подталкивало честного верующего, провоцируя праведные проповеди, исполненные напыщенного пустословия, которые доктор Вегнер мог опровергать пункт за пунктом в течение оставшегося часа, но Летурно попросту кивнул, словно Дастин во всем был с ним согласен, и сказал:

— Без человека, обладающего вашим авторитетом, который бы принял участие в исследовании, куриные потроха останутся вечным уделом гомеопатии. Если я сам как практик этого непонятого, к сожалению, искусства представлю даже самое совершенное в истории медицины исследование двойной анонимности, мои результаты все равно будут подозрительными. Но если в проведении экспериментов, сборе данных и их толковании будете участвовать вы, то, возможно, мы сумеем по-настоящему понять, что происходит. Или не происходит.

Дастин снова откинулся в кресле, ошарашенный внезапной переменой ролей. Как этот… шарлатан… сумел перехитрить его?

Шелли учуяла запах крови и жадно, с инстинктом настоящего тележурналиста, ухватилась за свежачок.

— Это невероятное предложение, — подхватила она. — Что вы об этом думаете, доктор Вегнер? Согласны ли вы сделать ставку реальным вкладом, а не на словах, как у нас говорят?

«Спасибо, Господи», — подумал Дастин. А вслух произнес:

— Кстати, о деньгах. Как вы намерены финансировать исследования? Настоящая наука требует средств.

Летурно кивнул:

— Конечно, требует. Поэтому на исследование гомеопатии, да и других натуральных лекарств, средства выделяются гомеопатическими дозами, простите за каламбурчик. Вследствие чего я предлагаю продюсерам программы «Второе мнение» финансировать нашу совместную затею. Вы будете творить историю медицины, мисс Нгуен. Вы сможете раз и навсегда либо доказать, либо развенчать пользу целой отрасли нетрадиционной медицины.

Шелли побледнела:

— Вы хотите, чтобы мы оплачивали исследования?

Дастин не смог удержаться и сказал:

— Это звучит как вызов. Согласны ли вы сделать ставку реальным вкладом, а не на словах, как у нас говорят?

Шелли глянула на него так, словно он предложил ей раздеться перед камерой. Потом расхохоталась:

— У вас хоть есть представление, сколько денег дает это шоу? Или следует сказать — не дает.

— Оно дает две целых и три десятых миллиона долларов поступлений от рекламы за один выпуск программы, — ответил Летурно. — Я взял на себя смелость просмотреть кое-какую информацию. А ваш гонорар — семьдесят шесть тысяч за выпуск, это чуть больше тысячи долларов за минуту. Исследование, которое я предлагаю…

— Стоп! — крикнула Шелли. Она вскочила со своего места, шнур микрофона зацепился за подлокотник кресла и дернул ее блузку вниз, моментально открыв гораздо больше, чем она предполагала демонстрировать. — Отключите камеры! Запускайте рекламу!

Техник за пультом управления хлопнул по выключателям и повернулся к Шелли:

— Я выключил на словах «за минуту». Сожалею, но мы на короткой задержке с тех пор, как сломалась космическая станция.

Ведущая сердито посмотрела на него, потом на Летурно:

— Да черт побери, кем вы себя возомнили?! Какое вы имеете право разглашать в эфире мой гонорар?

— Я практикующий медик, которому нужна ваша помощь. И ваша, — добавил он, кивнув Дастину.

— У вас чертовски необычный способ просить о помощи, — заметил Дастин.

Летурно пожал плечами:

— А что, любой из вас помог бы мне, используй я более традиционные методы?

— Вы сумасшедший! Здесь вам помогут только вылететь за дверь. Сэмми, проводи этого психа до его машины.

Один из операторов выступил было вперед, но звукотехник за пультом вдруг сказал:

— Ух ты, Шелли, телефоны просто раскалены. Все восемь линий заняты. Не думаю, что ты хотела бы вернуться в пустую студию и сама отвечать на телефонные звонки оставшиеся сорок минут.

Ведущая поразмыслила.

— Ты прав, этого я не хочу.

Она отцепила микрофон и сошла со студийного подиума, но техник сказал: «Девяносто секунд», — и она остановилась в раздумье. Дастин подсчитал: две целых три десятых миллиона рекламных баксов, пусть не пройдет даже всего две трети от общей суммы, если программа не выйдет в эфир всю остальную часть часа. Если она закатит истерику, перед ней замаячит перспектива потери более полутора миллионов долларов. Ей придется отрабатывать долг, и даже при семидесяти шести тысячах за передачу ведущая не расплатится до конца года.

— Используйте звонящих, — предложил Летурно. — Бросьте вызов им.

Две с половиной минуты спустя, после дополнительной минуты социальной рекламы, пока Шелли спорила по телефону с продюсером, все снова вернулись на свои места.

— Эфир через пятнадцать… десять… пять… — и безмолвный обратный отсчет.

Шелли сидела в кресле, безупречная, как всегда. Большая красная телефонная трубка стояла на стеклянном столике.

— Добро пожаловать на второй раунд передачи «Второе мнение», — поприветствовала она зрителей. — Для тех, кто недавно присоединился к нам, повторяю: справа от меня доктор Дастин Вегнер, а слева — доктор Летурно. Доктор Летурно предложил, мягко говоря, интересный эксперимент: он призвал доктора Вегнера ассистировать ему в научном исследовании гомеопатической медицины, чтобы оно проходило по строжайшим стандартам Центра инфекционного контроля и финансировалось «Вторым мнением». Хотя я не слишком довольна тем, что мой гонорар объявили во всеуслышание, должна признать: наш гость добился своего — я могу позволить себе сделать ставку материальным вкладом, а не на словах. Поэтому здесь и сейчас я согласна внести свой полный гонорар за сегодняшнюю передачу в проект доктора Летурно.

Она широко улыбнулась и снова обратилась прямо в объектив камеры:

— Но только в том случае, если вы сделаете то же самое. Я передаю вызов каждому из наших слушателей: согласны ли вы сделать ставку не на словах, а на деле? Согласны ли вы вложить реальные деньги? Сейчас сотни из вас берут телефонные трубки и набирают наш номер, чтобы высказаться о необходимости финансировать этот проект. Доктор Вегнер согласился принять в нем участие лишь в том случае, если финансирование будет достаточным для тщательного и правильного выполнения всех работ. Значит, дело за вами. Готовы ли вы вложить зарплату за один день в науку, чтобы прояснить одну из величайших тайн в истории медицины?

Когда это Дастин согласился участвовать в нелепом проекте? Он не говорил, что будет, но потом бросил Шелли вызов, и она спокойно могла посчитать это готовностью сотрудничать. Честно говоря, ему уже начинала нравиться мысль доказать ложность гомеопатии раз и навсегда. Если Шелли машет перед ним пачкой баксов, он с удовольствием проведет тестирование двойной анонимности. Шелли взяла телефонную трубку.

— Здравствуйте, вы в эфире, — сказала она. — Вы хотите поддержать нашу попытку раз и навсегда ответить на этот вопрос? Мы предлагаем каждому звонящему пожертвовать на исследования свой дневной заработок. Один день на науку. Вы с нами?

Последовало долгое молчание. «Интересно, — подумал Дастин, — там трубку повесили или связь со студийным оборудованием отключилась?..» Но вдруг донесся нерешительный голос:

— Ну… я не слишком много зарабатываю в «Макдоналдсе», но думаю, я, конечно, могу…

К концу передачи собрали два миллиона долларов. Аванс, по большей части оплаченный кредитными картами. Когда техник молча отсчитал на пальцах секунды до конца передачи «четыре-три-два-один-ноль», Шелли потянулась к Летурно и смачно поцеловала его в губы.

— Вы даже не подозреваете, насколько сейчас помогли нашему телеканалу, — сказала ведущая. — Когда новость пойдет в народ, количество зрителей удвоится. — Потом она обратилась к Дастину. — Прошу вас, раздавите гомеопатию, как мелкую мошку. Жду вас в студии с отчетом через три месяца.

— Трех месяцев недостаточно даже для исследования ушибленного пальца, — возразил Дастин.

— Этого должно хватить, чтобы вколотить последний гвоздь в крышку гроба гомеопатии, — ответила она.

— Это не научно, — сказал Летурно. — Чтобы выяснить, как это работает, нам потребуется примерно около года. Возможно, даже два. Если вообще мы сумеем прояснить суть.

Шелли отсоединила микрофон и встала.

— Ладно, тогда даю вам шесть месяцев. Каждую неделю будете давать отчет в эфире в течение 60 секунд. Иначе публика забудет, кто вы такие.

Дастин кивнул. С подобным отчетом он уж точно справится. По сравнению с тем контролем и в каких условиях ему приходилось в свое время отрабатывать гранты, тут была полная халява.

Он прошел вместе с Летурно на парковку.

— Без обид, — сказал он, — но я себя чувствую, будто меня только что вовлекли в голосование за республиканцев. Черт побери, как вы это сделали?

Летурно ухмыльнулся:

— Обычное вуду. У меня в офисе висит маленькая куколка на веревочках, изображающая вас.

— Ах, ну да, конечно.

Но по пути домой Дастин серьезно призадумался.

В офисе Летурно они встретились через три дня. Если там и находилась куколка вуду, то в глаза она не бросалась. На самом деле вся эта альтернативная клиника с виду походила на обычную поликлинику: две медсестры за стойкой регистратуры, ассистенты врачей и нянечки, которые сопровождали пациентов туда-сюда по коридорам, считали их пульс, прослушивали дыхание, измеряли температуру и давление, доктора, торопящиеся к пациентам. Однако, наблюдая Летурно за работой, Дастин заметил одну важную особенность, выгодно отличающую этого гомеопата от коллег, традиционных, классических медиков: он тратил больше времени на разговоры с пациентами о лекарственных средствах, которые они принимали.

— У вас мышечное напряжение, — сказал он одной женщине, которая жаловалась на боль в челюсти после визита к стоматологу больше месяца назад. — Поэтому я собираюсь сделать вам раствор вещества, называемого чилибуха аптечная, который является мощным средством для сжимания челюстей. В большой дозе он может так плотно сжать мышцы, что раздробит кость. Однако я разбавлю его в миллионы раз, и фактически к моменту готовности средства чилибухи там не останется. Но вода, которой я буду разбавлять лекарство, сохранит память о свойствах препарата, и когда я введу ее вам в мышцы челюсти, она найдет то, что заставляет их сжиматься, и растворит это вещество.

Дастин фыркнул. Летурно одарил его сочувственным взглядом, и Дастин объяснил:

— Простите, видимо, это моя аллергия..

— Могу вам помочь, — откликнулся Летурно и снова повернулся к пациентке. — Главное, о чем надо помнить: лекарство, которое я вам дам, позволит мышцам расслабиться, и уже к утру вы будете чувствовать себя лучше.

«Он рассчитывает на эффект плацебо», — смекнул Дастин. Если пациент с субъективным недомоганием верит, что его лечат, то симптомы часто исчезают. Все это он высказал Летурно, когда они остались одни. Он подозревал, что оппонент станет все отрицать, но гомеопат просто кивнул и сказал:

— Это единственное логическое объяснение происходящего. Я хочу знать, действительно ли оно единственное, и если так, как сделать его более надежным в действии. Ведь пока положительный эффект достигается в семидесяти процентах случаев.

— В скольких?!

— В семидесяти.

— Вы имеете в виду на двадцать процентов больше случайного совпадения, а не 70 процентов ваших пациентов.

— Нет, именно у 70 процентов моих пациентов отмечалось улучшение самочувствия. Случайность дала бы мне что-то вроде пяти или десяти процентов.

— Не могу поверить, что у вас такой коэффициент успеха.

Летурно улыбнулся:

— Я был бы таким же скептиком, как и вы, если бы не наблюдал результатов снова и снова. Итак, давайте организуем исследование, которое убедит вас или изобличит во мне шарлатана.

Разработка исследования двойной анонимности, в котором ни экспериментатор, ни пациенты не знали, кто записан в контрольную группу, оказалась несложным процессом. А вот ее осуществление было не в пример труднее. Человеческие болячки не появляются стандартными комплектами, как не бывает и бесконечного запаса одинаковых жалоб, доступных для сравнения. Наконец Дастин решил остановиться на простом качественном анализе фактора боли: пациент или чувствовал облегчение, или нет. Половина всех пациентов в исследовании получит настоящие гомеопатические средства, в то время как другой достанется обычный физраствор, которого до проведения эксперимента не было в арсенале ни у самого Летурно, ни у его коллег. Каждая группа делилась на подгруппы, из которых одной скажут, что они принимают настоящее лекарство, а другой — что они принимают раствор. Всем зададут по несколько вопросов, чтобы в общей массе затерялись те, ответы на которые Дастин и Летурно заносили в документ. Таким образом, пациенты не узнают, на какие вопросы какие ответы врачи хотят услышать.

Дастин ожидал, что результаты окажутся в совершеннейшей гармонии с испытаниями плацебо, где около тридцати процентов пациентов почувствовали улучшение, даже когда им не проводили никакого настоящего медикаментозного лечения. Однако с самого начала он получил доказательства обратного. Все оказалось совсем не так. Если уж на то пошло, утверждение доктора Летурно о 70 процентах было несколько занижено. Коэффициент приближался к 77. Интенсивность боли также не соотносилась с коэффициентом эффективности: самые трудноконтролируемые заболевания реагировали точно так же, как и обычные.

Двойная анонимность подразумевала: нельзя вскрыть изначальные записи и узнать, какие пациенты что получали, до того как все данные будут собраны. Но только наивысший показатель успешных результатов смог бы поразить обоих медиков.

— Здесь что-то не так, — задумчиво проговорил Дастин перед лицом неопровержимых фактов.

— Я тоже так думаю, — откликнулся Летурно. — Должно бы приближаться к 90 процентам, если в действительности что-то происходит. Или к тридцати, как в обычных экспериментах с плацебо, если не происходит ничего.

— Три четверти. Это существенно. Что мы делаем три четверти времени?

Они снова перелопатили все данные, но пока не вскрыли записи и не пометили, кто что получал и кому что говорили, могли лишь бесконечно чесать в затылке.

Итак, они сняли шестидесятисекундное видео, где оба чесали затылок, и передали материал Шелли для эфира в самом конце передачи. Рейтинг «Второго мнения» поднялся на 30 процентов.

Чем больше Дастин наблюдал за работой гомеопата, тем меньше понимал происходящее. Исполненный своих лживых измышлений, Летурно во время той или иной промежуточной стадии разжижения раствора постукивал склянкой по столешнице, объясняя, что этот процесс был назван встряхиванием. Якобы таким образом вода лучше запомнит бесконечно малую дозу растворенного вещества.

— Вы же понимаете, что это не имеет никакого смысла, — увещевал его Дастин. — Даже еще меньше, чем никакого.

— Понимаю, — ответил Летурно. — Но я знаю следующее: у меня больше положительных результатов, когда я это делаю, чем когда не делаю. Впрочем, это происходит только с некоторыми препаратами.

— Вам нужен еще один тест двойной анонимности, чтобы посмотреть, правда ли это.

— Конечно. Поскольку наше первоначальное исследование заканчивается, мне бы ужасно хотелось попробовать и это. Естественно, мне придется испытывать каждый препарат, который я готовлю, а также варьировать процесс приготовления на каждой стадии разжижения. Количество комбинаций почти бесконечно. — Он поднял желтоватую смесь к свету, потом стукнул склянкой по столу на полдюжины раз больше. — Здесь и кроется объяснение, почему в нашей области используются дешевые процессы приготовления лекарства, которые работали для других людей в недалеком прошлом. Так трудно разграничить все вариации… Большинство практиков просто соглашается с тем, как предписано работать.

— Если только вы верите в магию… — усмехнулся Дастин.

— Всегда надо рассматривать и этот фактор, — покачал головой Летурно. — Некоторые из нас, уверен, шарлатаны. И это создает дополнительные трудности.

Месяц назад Дастин мог бы ответить на это кое-чем ехидным и презрительным. Теперь он лишь кивнул и сказал:

— Ваша область тут не единственная. В традиционной медицине их тоже хватает. Просто выявить их проще.

Интересно, сколько людей в связи с экспериментом пыталось до него докопаться. Распространялось мнение, что он сбрендил, тем самым совершив профессиональное самоубийство. Коллеги завалили его электронную почту вопросами «ЧП?» или «МЧС?» («Что происходит?» и «Мужик, что случилось?») в строке «Тема». Другие обзывали его продажной шкурой, мошенником и шаромыжником. Фактически они травили его так же, как он сам бывало преследовал представителей нетрадиционной медицинской ориентации.

Однако он не мог игнорировать факты. Результаты говорили сами за себя. Доктор Летурно — и теперь он величал коллегу этим званием безо всякой иронии — определенно добился большего, чем случайное совпадение или обычный эффект плацебо. Все, что оставалось сделать, это точно вычислить, как именно действует его метод. Если они с этим справятся и смогут уверенно воспроизвести эффективное лечение, Дастин окажется одним из тех, кто посмеется последним.

Исследования плотно велись все шесть месяцев, так как требовалось собрать достаточно информации, чтобы не голословно, а самым убедительным образом демонстрировать итоги исследования. Оба врача — и Дастин, и Летурно — ожидали результатов со спокойствием и терпением кипящего чайника, а их еженедельные отчеты «Второму мнению» становились все более и более неистовыми, потому что они дико фантазировали и сыпали безумными умозрительными заключениями о происходящем. Зрительский рейтинг неделя за неделей поднимался, пока Шелли не решила, что пора бы уже вскрыть пакет исходных данных в прямом эфире.

— Вы оши… подумайте еще раз, — пытался вразумить ее Дастин. — Потребуется несколько дней, чтобы разобраться с цифрами, и еще недели, чтобы понять их значение, если там вообще есть осмысленные соотношения.

— Даю вам час, — заявила она. — Можете распечатать данные в начале шоу, и мы будем время от времени прерывать дебаты между двумя вашими коллегами, чтобы пару минут понаблюдать за вашей работой. Это удержит публику в напряжении. Потом, в конце передачи вы объявите свои предварительные выводы.

— Научные открытия так не вершатся! — запротестовал он, но Шелли лишь покачала головой:

— Зато так вершится журналистика, а поскольку счета оплачиваем мы, то мы хотим видеть итоги к концу часа.

— А я хочу, чтобы результаты были подлинными. На карту поставлена моя профессиональная репутация.

— Так же, как и моя, — холодно откликнулась Шелли. — Надо ли мне напоминать вам, кому принадлежит эта информация? Если в моей программе материалы не станете анализировать вы, я найду кого-нибудь еще.

Дастин был сражен: проделать огромную работу, подобраться к истине так близко и нарваться на запрет лично вскрыть данные — это наихудший из возможных сценариев, даже хуже, чем узнать о подлинности гомеопатии как науки. Сомневаться не приходилось: если он откажется, скандальная девица тут же передаст его дело кому-нибудь другому.

К вечеру дня великого разоблачения они с Летурно сидели рядом за столом в кабинете директора по рекламе, единственном, кроме эфирного подиума, местечке в студии, которое смотрелось достаточно презентабельно. Видеокамера стояла в дверном проеме и показывала миру обоих докторов и широкоэкранный монитор, подключенный к наладоннику Дастина. Для вскрытия статистических данных не требовалось суперкомпьютера, нужны были лишь огромная развернутая таблица и немного интуиции.

Прожектора включены. Камеры включены. Шелли и два ее гостя — на основной съемочной площадке в другом конце коридора, оттуда проведены аудио- и видеолиния к небольшому экрану, стоящему в уголке, поодаль от Дастина, Летурно и их громадного монитора. Оператор в дверях отсчитал от пятнадцати до эфира точно так же, как и звукотехник в основной студии, затем Шелли провозгласила:

— Здравствуйте. Добро пожаловать на «Второе мнение», где сегодня в прямом эфире мы собираемся доказать раз и навсегда, можно ли нетрадиционный подход к лечению назвать настоящей медициной. Доктор Дастин Вегнер и доктор Натан Летурно сейчас находятся за компьютером, где они вскрывают данные, которые собирали последние полгода, и будут их анализировать, пока сегодняшние гости вечера, доктор Фредерик Хелмс из Комитета научных расследований по претензиям к паранормальным явлениям и доктор Диана Вестморланд из Северо-западной коалиции лекарей натуропатических методов, размышляют о том, какие тайны скрываются в этой нашей статистической информации. К концу передачи, в зависимости от обстоятельств, одного из этих замечательных ученых закидают помидорами. Господа, вы готовы?

Дастин удивился: когда исследование успело превратиться в гонку? Но услышал свое: «Готов», когда Летурно, Хелмс и Вестморланд сказали то же самое.

— Тогда начинаем. Марш! — воскликнула Шелли.

Дастин кликнул на таблицу, подготовленную совместно с Летурно, потом ввел туда данные из файла, который собрали их ассистенты из закрытых терапевтических записей. Ячейки таблицы заполнились информацией: кодовые номера пациентов, номера контрольных групп, условия лечения и так далее. Автоматические настройки, которые Дастин разработал за последний месяц, окрасили в разные цвета успешные результаты экспериментов против провальных, и Дастин смог немедленно убедиться: факты распределились далеко не случайным образом. В таблице имелись плотные скопления цвета, которые показывали, что определенные исследования оказались более успешными, чем другие. Здесь явно присутствовал некий настоящий феномен. Вся штука в том, чтобы его вычислить.

— Поставьте наиболее успешное лечение наверх, — попросил Летурно, и Дастин нажал нужные клавиши.

Цвета сгруппировались в колонках более явно. Дастин ожидал, что эти колонки означают выдаваемое гомеопатическое средство в противовес контрольному солевому раствору, но с препаратом они вообще не соотносились. Наибольшие взаимосвязи отмечались с колонкой, озаглавленной: «Убежденность пациента». Это не было одним из основных параметров, просто малозначащий вспомогательный показатель, дополнительно введенный в форму для выявления эффекта плацебо. Исследователи ожидали стандартного тридцатипроцентного увеличения доли положительных результатов внутри этой группы, но то, что они увидели, более приближалось к 99 процентам. И почти в каждом «плюсе» — высокое доверие пациента к гомеопатии.

— Черти небесные, — проговорил Дастин, как только это увидел. — Да это же распухший на стероидах эффект плацебо!

— А каков процент заметивших улучшение самочувствия, которым сказали, что они получают плацебо? — спросил Летурно.

Дастин поискал нужный цвет для такого варианта и нашел его в самом низу таблицы.

— Совсем невелик, — ответил он. — Но посмотрите на это: здесь почти нет взаимосвязи между успехом и тем, что они в действительности получали. Имеет значение только то, что им сказали.

Летурно покачал головой:

— Значит, вы были правы. Все разбавления, размешивания и встряхивания — полное шарлатанство. Имеет значение только личная вера пациента в лечение.

— Давайте не будем делать поспешных выводов, — предложил Дастин. — Наверняка этому имеется множество других объяснений.

Но чем дальше они исследовали факты, тем более утверждались в своем первоначальном мнении.

— Убежденность, — проговорил Дастин. — Все сводится к этому. Вы исцеляете верой. И это чертовски эффективно, простите мой французский.

— Вера, — с заметным отвращением произнес Летурно. — Вот дерьмо, пардоньте и вы мой франсе. Я думал, что занимаюсь наукой. Пограничной, но все-таки наукой.

— Да так и есть. Посмотрите на эти цифры! Фирма «Пфайзер» за такие мощные взаимосвязи убьет любого. Это отнюдь не то, чего вы ждали от науки.

Беспокойный шум из студийного монитора привлек внимание Дастина: на экране разгоряченные словесной перепалкой доктор Хелмс и доктор Вестморланд с красными лицами кричали друг на друга, а Шелли пыталась их успокоить. Он услышал ее слова:

— Давайте прервемся, чтобы послушать доктора Вегнера и доктора Летурно. Как ваши дела?

— Надо ли ей говорить? — прошептал Летурно. — Это убьет последнюю надежду альтернативной медицины.

— Чепуха, — сказал Дастин вслух. — Она станет массовой.

— Что станет массовой? — ухватилась Шелли. Вместе с ее голосом доносились звуки перебранки двух ее гостей. Что-то грохнуло, словно опрокинулось кресло, но экраны показывали только Дастина и Летурно, сидящих спиной к зрителям.

Дастин повернулся на стуле лицом к камере и дернул Летурно, чтобы он сделал то же самое.

— Гомеопатия, натуропатия, рэйки[16]… - ответил Дастин. — Да, черт побери, возможно, даже вуду. У нас тут такие взаимосвязи выявляются, что вы просто обалдеете.

— Не надо, — проговорил Летурно, — подумайте о своей карьере.

— Подумайте о карьере каждого, — парировал Дастин. — Это революция! Когда осядет пыль, медицина окажется на расстоянии световых лет от того, где мы находимся сейчас.

— Что? — заволновалась Шелли. — Что вы обнаружили?

Дастин снова крутанулся в кресле и указал на экран.

— Сделайте это покрупнее, — попросил он оператора в дверном проеме. — Здесь нет ничего сложного, любой разберется.

Бегущая строка выдавала комментарий: «Доктор потерял разум при решении безумного вопроса» и «Второе мнение: он шарлатан». Дастину было все равно. Эксперимент можно было повторить. Это наука. И ведь удар нанесен по всему, что практически каждый якобы знал о медицине из воды.

Беда в том, что подавляющее большинство склонялось к существующему положению вещей и намеревалось с ходу отвергнуть открытие Вегнера и Летурно. Через пару секунд после их заявления враждующие гости Шелли Нгуен объединили силы для разоблачения защитников гомеопатии, обвинив их в мошенничестве, крючкотворстве и вообще в должностном преступлении, и это было лишь верхушкой айсберга.

Дастин описал результаты совместного эксперимента в статье и попытался куда-нибудь ее пристроить, однако отказы в публикации последовали и от «Журнала Американской медицинской ассоциации», и от «Природы», и от «Медицинского журнала Новой Англии». Ее не взял даже «Ланцет».

Шелли Нгуен проявила милосердие — или она просто умела привлекать зрителей где угодно и когда угодно — и вернула Дастина в шоу, но теперь доктор Вегнер оказался по другую сторону баррикад: он пытался убедить скептически настроенного врача традиционной медицины, что факты исследования подлинны, и пока стойко выносил не возражения по существу, а личные выпады касательно своей честности, принципиальности и умственных способностей, в общем, все то, что он с наслаждением высмеивал в других не так давно.

Наконец ему это надоело. Прервав своего мучителя на полуслове, он сказал:

— А знаете ли вы, что на самом деле есть наука?

— Естественно, знаю, — ответил доктор Уоррен Морган из Национального института здоровья и качества медицинской помощи Великобритании. — И кто об этом забыл, так это точно вы.

— Что бы вы сделали, если бы имели неопровержимое доказательство, что вера лечит?

— У вас нет такого доказательства. И я как раз…

— Я спрашиваю не об этом. Я спросил, что бы вы сделали, если бы оно у вас было? Что бы вы как ученый сделали с фактами?

— Вопрос не имеет смысла. Таких фактов не существует. Не может существовать. Это…

— Значит, вы признаете, что закоснели в собственном консерватизме до полной невозможности умозрительно представить свои действия при наличии фактов, которые противоречат той якобы истине, в которую вы верите.

— Я ничего такого не признавал, — быстро проговорил доктор Морган.

— Тогда ответьте на вопрос. Если бы у вас было доказательство, что излечение верой существует, что бы вы сделали?

— Конечно, — начал доктор Морган, — совсем не то, что пытаетесь сделать вы. Хождением в народ с этим вашим плохо проведенным экспериментом вы подрываете веру в традиционную, научную медицину.

— Так проблема в этом? Я заставляю людей утратить веру? — Дастин рассмеялся. — Значит, вас беспокоит не наличие веры, а ее предмет? — Он подался вперед, не давая Моргану возразить. — Вы будете скрывать факты, которые конфликтуют с вашим видением мира, ведь это приведет к тому, что люди потеряют веру в систему. И вы называете это наукой?! Я вам покажу науку. — Он обратился прямо в камеру, держа перед собой рукопись своей статьи. — Здесь у меня содержатся данные, которые без тени сомнения доказывают: вера человека в лечение исцеляет в 99 процентах случаев. Не имеет значения…

— Ерунда! — воскликнул Морган.

— …во что вы верите, если вера ваша крепка. Могу с уверенностью сказать, что если вы положите руку на экран телевизора, пока я держу статью с описанием исследования перед камерой, то вы излечитесь от бессонницы, и если вы поверите в это, то так и случится.

— Вы не сможете этого доказать, — проворчал доктор Морган.

— Смогу. Давайте попробуем. Спорим на тысячу баксов, что по меньшей мере 80 процентов людей, кто сделает это, завтра позвонят и расскажут, как крепко и сладко они спали. Я бы поставил на 99 процентов против некоторого числа неприкаянных душ, которые больше поверят вам. Но здесь у меня чистые научные данные, и держу пари, что люди скорее примут правду, чем мнение любого количества так называемых ученых, прячущих голову в песок при появлении фактов, которые им не нравятся.

— Вы хотите продемонстрировать лечение верой? — вмешалась Шелли. — Прямо здесь и сейчас?

— Почему бы и нет. Лично я уверен в действенности этого метода. И факты это подтверждают. Готов держать пари, что многие люди вне нашей студии тоже в это верят. По всей вероятности, сегодня вечером я могу помочь большему количеству людей, чем вылечил за всю свою медицинскую карьеру.

— Это не то, чем нужно хвастаться, — фыркнул доктор Морган.

— Завтра утром посмотрим, кто здесь хвастает, — парировал Дастин. — Итак, дело в следующем, — сказал он в камеру, и миллионы людей внимали ему. — Если вы страдаете бессонницей, встаньте и подойдите к телевизору. Если вы не можете встать, просто потянитесь к экрану. Я взмахну рукописью три раза, и поскольку вы верите, что так гласит научно разработанный эксперимент двойной анонимности, это подействует — ваша бессонница будет излечена.

— Это просто смешно, — скривился доктор Морган.

— Перед нами будущее медицины, — произнес Дастин. — Принимайте или отвергайте, вы останетесь динозавром. Все готовы? Положите руку на экран! Потянитесь к силе науки! На счет три… Один… два… три! — Он трижды взмахнул рукописью. — Ваша бессонница уходит. Теперь идите спать, добрых вам снов. Завтра утром позвоните мне и расскажите, как вам спалось.

Слева раздалось необычное мягкое шуршание, Дастин тут же повернул голову и увидел, что Шелли сползает с кресла, безвольно свесив голову набок. Вместе с доктором Морганом они бросились и успели подхватить ее, пока она не стукнулась о подлокотник. Инфаркт? Инсульт? Годы практики помогли Дастину за несколько секунд определить состояние журналистки. Она в полном порядке. Просто заснула.

— Ну, доктор, — сказал он Моргану, — какие еще вам нужны доказательства?

Доктор Морган. взглянул на тихонько посапывающую ведущую. Потом на рукопись в руке Дастина.

— Думаю, я бы хотел поподробнее ознакомиться с вашими фактами, — кивнул он.

Стивен Бернс Жди!

Президент Соединенных Штатов, явственно взволнованный только что услышанным, подходит сзади к эмиссару Плохих Земель. Наклоняется и нюхает его.

Когда же он выпрямляется, выражение у него задумчивое и озадаченное. Эмиссар в тревоге замирает.

— Сэр? — нервно спрашивает он.

Неожиданно президент обезоруживающе улыбается. Он хлопает эмиссара по плечу:

— Да уж, задал ты мне задачку. Мне необходимо какое-то время, чтобы поразмыслить над ней.

— Конечно, сэр. Это… э-э… очень важная новость.

— Именно. Мой помощник проводит тебя в комнату отдыха, а я пока обдумаю, как реагировать на предложение, которое ты принес.

В глазах эмиссара вспыхивает искорка страха.

— Сэр?

Президент обнимает его за плечи.

— Ты почетный гость Белого дома, друг мой. Здесь тебе не причинят вреда, и ты можешь оставаться столько, сколько захочешь.

И снова легендарное обаяние президента творит чудо. Эмиссар благодарно улыбается и кланяется:

— Благодарю вас.

— О нет, это тебе спасибо. — Он поднимает руку, подавая знак, чтобы посетителя увели, как следует напоили и накормили и одновременно с этим осторожно прозондировали его мозг на предмет полезной информации о враге.

Когда эмиссара уводят, я снова захожу в Овальный кабинет. Президент уже вернулся к своему столу. Он садится медленно и осторожно, словно опасаясь, что все те новости, которыми загружена его голова, вдруг перемешаются.

— Ну? — вопрошает он, когда я предстаю перед ним.

— Он верит в то, что говорит, — отвечаю я.

Кивок.

— Я тоже так считаю.

— Но сам он не видел предлагаемого.

— Нет. Он лишь посланник, — президент пожимает плечами, — и может искренне верить в то, что ему велели сообщить. Но я не оставил бы его хозяина наедине с овцой.

Я усмехаюсь подразумеваемому заключению, что овца наверняка будет изнасилована или съедена — а скорее всего, и то, и другое.

Миг потехи проходит, и президент вздыхает:

— Если все это правда, то перед нами грандиозное…

— Затруднение? — предлагаю я.

— Завернутое в передрягу и посыпанное сверху дилеммой. Любое соглашение приведет…

Именно так он обычно и выясняет мое мнение. Не напрямую, но предоставляя мне возможность вставить слово для обобщения данной ситуации.

— К проблемам?

Он отзывается смехом:

— Милое словечко для обезьяньей ловушки из колючей проволоки[17].

— И все-таки это хоть какая-то возможность.

— Да, но какая? — Он заглядывает мне в глаза. — Ну так как, по-твоему, нам поступить?

Ответ на его вопрос очевиден, хотя он и не из тех, что мне особенно нравятся.

— Нам придется заглотить наживку и все выяснить. То есть сыграть по правилам Вольфа.

— И если предлагаемое существует…

На этот раз подходящего слова я не нахожу. И вместо этого говорю:

— Ты хочешь, чтобы я отправился немедленно. — Это даже не вопрос, а заключение.

— Да. Как можно скорее.

Важность и безотлагательность моей поездки президент подчеркивает, предоставляя мне самолет с пилотом.

Я с облегчением узнаю, что летчиком будет Хлоя — лохматая, не ведающая покоя и не отличающаяся особой почтительностью сука-дворняжка, как она сама представляется. Она любит полеты, живет ради них. В отличие от большинства нашего племени.

— Эй, босс! — весело вопит она, завидев меня. — Ну как, готовы поматросить облака? — и для пущей наглядности покачивает бедрами.

— Готов как никогда, — отвечаю я скорбно. — Я уже переписал завещание.

— Круто! А мне что-нибудь оставили?

На самом деле мы играем. Я летал с Хлоей множество раз. Она лучшая из корпуса летчиков Белого дома. Хотя не то чтобы у нас их так много — мы не слишком доверяем небесам.

— Нет, конечно, — отвечаю я. — Ведь если мы разобьемся, то погибнем оба.

— Тогда лучше не разбиваться.

— Можешь заверить это распиской?

Когда нам навязали Перемену, наша физиология была перестроена, дабы полностью соответствовать физиологии пришельцев, которые нас «освободили». И она, как бы смешно это ни звучало, является частичным отражением и физиологии наших прежних хозяев. Мы стали выше. Теперь нам не составляет труда держаться прямо, а передние лапы превратились в руки с пальцами. Был переделан и речевой аппарат, чтобы мы могли разговаривать.

Наш разум — разнородная смесь того, кем мы были прежде, и разума исчезнувших людей.

Как это было проделано?

Мы понятия не имеем, и отнюдь не потому, что не размышляли над этим. Просто в науке и технологиях мы все-таки новички: вплоть до самой Перемены никто из нас не мог даже заказать пиццу по мобильнику — теперь-то мы проделываем это с легкостью.

Благодаря этому новому навыку пиццерии стали одним из наших самых быстрорастущих секторов экономики.

…Взлет ужасен, но без осложнений. Он и посадка, по моему мнению, — две составляющие полета, которые более остальных заигрывают с самоубийством. У посадки, по крайней мере, есть то преимущество, что после нее можно выбраться наружу и поцеловать землю. Моя любовь к твердой почве будет оставаться неразделенной на протяжении нескольких часов.

Сверху Вашингтон выглядит в основном так же, как и до Перемены, и все же есть заметные отличия. Транспортный поток гораздо слабее, передвигаются больше пешком да на велосипедах. Вид города подпорчен обугленными руинами зданий — рубцами от несчастных случаев, имевших место в ходе Перемены. Их компенсируют лоскуты свежей, яркой зелени там, где природе позволено вернуть себе участки, некогда закатанные под бетон и асфальт.

— Бывали в Колорадо раньше? — интересуется Хлоя, отрывая меня от созерцания земли.

— Вообще-то, да. Еще до того…

— И как оно — «до того»?

Я помню бег по снегу и небо — такое большое, что, казалось, никогда не кончится. Я помню, что был безумно счастлив и совершенно беззаботен. Я отмахиваюсь от видений, опасаясь погрузиться в ностальгию, и угрюмо отвечаю:

— Теперь это не имеет значения.

— Потому что теперь это часть Плохих Земель.

— Самая их черная суть.

— Там все так скверно, как говорят?

Я смотрю, как Вашингтон под нами становится все меньше и меньше, и у меня возникает отчаянное чувство, что я покидаю его навсегда.

— Скоро мы это выясним.

Страна — или, другими словами, нация — понятие для нас не столь естественное, в отличие от менее абстрактных представлений о сфере влияния и территории обитания.

Мы унаследовали страну, которая называлась Соединенные Штаты Америки. Мы вовсе не строили ее, не изменяли, и хотя здесь к тем, кем мы были раньше, относились получше, чем во множестве других мест, она все-таки не была нашей, пока ее нам не вручили.

Подавляющее большинство из нас было убеждено, что сверхстая или метастая под названием Америка должна сохраняться как можно больше похожей на ту, каковой она была до Перемены. Почему?

Я много думал об этом и провел бесчисленное количество часов, подробно обсуждая данную тему с президентом. Однако так и не пришел к какому-либо твердому заключению. Возможно, отчасти подобный подход можно объяснить чувством преданности нашим бывшим хозяевам и тому, что было для них важно. А отчасти можно списать на интеллектуальное наложение, доставшееся нам от них.

Вот и вся подоплека того, как нам случилось обладать столь удачным и действенным многообразием увлечений и занятий и почему у нас есть фермеры, полиция, политики, медики, учителя, повара и даже пивовары. Перенос.

Вот так, я уверен, нам и достался самозваный генерал Вольф, злобный сепаратист-головорез с теми же первобытными манерами и жестоким характером, коими обладал его бывший владелец.

А может, мы столь отчаянно пытаемся поддерживать прежнее в тайной надежде, что создавшие его однажды снова вернутся?

Я просыпаюсь и обнаруживаю, что повис вверх тормашками в натянувшихся ремнях, а в какой-то паре метров от моей головы несется растрескавшийся бетон. Я издаю визг и вцепляюсь в кресло, не сомневаясь, что через миг погибну в огненной катастрофе.

— Эй, босс, — радостно окликает меня Хлоя. — Как поспали?

— Какого черта ты делаешь? — захожусь я воем.

Она хмурится на меня, не понимая, с чего это я бьюсь в истерике. Затем ее глаза расширяются:

— То есть почему мы так летим?

— Да! — рычу я, стараясь не смотреть вверх… или вниз.

— Сейчас, дайте-ка. — Мой желудок выворачивается наизнанку, когда земля отдаляется, и потом еще раз, когда самолет переворачивается. Мы снова в горизонтальном полете. — Вот. Так лучше?

Вообще-то испугать меня не так просто, и к бурным реакциям я тоже не склонен, однако пробуждение на грани смертельного опыта все-таки изрядно напугало меня, а жизнерадостная интонация Хлои немедленно разожгла во мне пламень гнева.

— Плохая собака! — ору я. — Да ты хоть… — Ее морда принимает потрясенный и уязвленный вид, и до меня доходит, какую непростительную вещь я только что сказал.

Моя ярость исчезает так же внезапно, как и вспыхнула.

— Прости, — говорю я. — У меня вырвалось. В качестве оправдания: я чуть не обделался от страха. Тебе повезло, что мое кресло не надо отмывать.

— Я вовсе не хотела этого, — отвечает она кротко. — Правда.

— Знаю. Уверен, у тебя есть все основания летать вверх тормашками в двух метрах над землей со скоростью около двухсот километров в час. — Я выдавливаю из себя улыбку. — Хотелось бы их услышать.

Хлоя не из тех, кто держит зло подолгу, и я вижу: она сожалеет, что так меня напугала. Я прощен, а это многое значит.

Радио издает какое-то бормотание, пытаясь привлечь ее внимание, но она пропускает звуки мимо ушей.

— Ну, вы знаете: что-то у нас получается, а какая-то фигня нет. И обслуживание аэропортов у нас, если честно, как раз полный отстой. Вот я перед посадкой и проводила тщательный осмотр взлетно-посадочной полосы.

— Перед нашей посадкой все должны были привести в порядок.

— Так и есть, босс. Я связывалась по радио. Разрешение на посадку есть. Заправщики наготове. Они организовали прием с едой и прочим. — Она качает головой. — Но я не сажаю эту развалюху, пока не убеждаюсь, что какой-нибудь придурочный кобель не оставил дерьма на моей посадочной полосе.

— Весьма хорошая практика.

— Да уж, не сомневайтесь. В прошлом месяце я спаслась только чудом. Так и не поняла, было это халатностью или диверсией, да и не моя это печаль. Главное — сесть так, чтобы потом было чему взлетать.

— Спасибо за твое… внимание к деталям, — говорю я. — Но в следующий раз не могла бы ты все-таки предупредить меня заранее?

Ко мне обращается светящийся радостью глаз:

— Думаете, поможет?

— Наверное, нет, — отвечаю я с таким унынием, что она взрывается смехом.

Хлоя сообщает, что аэропортом в Топике заведует лохматая помесь по имени Фрэнни. Сверху все выглядит вполне пристойно. Посадка проходит гладко, и с диспетчерской вышки нас направляют в частный сектор, поменьше размером и более закрытый.

Изъян в организации под управлением Фрэнни становится очевиден, только когда мы вступаем в зал прилета. Новость о нашем прибытии уже просочилась, и нас поджидает мэр Топики.

Он налетает на меня, как кошка на мышь, весь извергаясь гостеприимством.

— Добро пожаловать в Топику! — ревет он, схватив и энергично встряхивая мою руку. Хлоя благоразумно держится позади, предоставив мне страдать от сюсюканий в одиночестве.

— Спасибо, — отвечаю я, пытаясь высвободить руку. Разум мой более занят тем, как бы отлить да перекусить, нежели строить из себя политика.

— Пожалуйста, сэр! Я всегда рад, когда кто-нибудь из Капитолия навещает нас здесь, в глубинке! — Сие провозглашается, словно некое воззвание, и я уже начинаю ожидать, что мне вот-вот вручат ключ от города.

На выручку приходит Фрэнни, сама учтивость, с извиняющимся выражением на морде:

— Сэр, мы понимаем, что у вас был долгий перелет. Туалет вон там, а затем вы можете перекусить, пока ваш самолет будут дозаправлять.

— Точно! — энергично поддакивает мэр. — Сходите задрать лапу, а потом возвращайтесь и отведайте лучшей еды, которую может предложить Топика! У нас все готово для пира!

— Спасибо, — бормочу я, направляясь в указанную Фрэнни сторону и отдавая себе отчет, что мое бегство будет лишь временным. Я пытаюсь утешиться новостью, которую принес мой нос: я чую бифштекс.

— М-да, ну и потеха была, — ворчу я, когда мы снова оказываемся в воздухе.

— Простите, босс. Предполагалось, что мы сядем и взлетим без всякого шума, но кто-то проболтался. Хотя не могу сказать, что удивлена.

— Почему же?

Она смотрит на меня как на полного идиота.

— Вы из Капитолия, босс.

— И?

— Мне как летчику приходится путешествовать, так? А места здесь весьма изолированы. И самолеты с народом из Вашингтона или откуда-нибудь еще появляются отнюдь не каждый день.

— Не так уж они и отрезаны, — не соглашаюсь я. — Есть телевидение, радио и интернет. Поезда ходят достаточно регулярно. А на дорогах еще и автобусы, и личный транспорт.

— Ну да, но мобильность все-таки низкая. Поэтому вы, большие шишки, так заметны. У нашего вида особые потребности. Нам нужно… — Она умолкает, подбирая подходящие слова. Я жду: мне любопытно, что же она скажет. — Мы намного больше зависим от… м-м… социального контакта первого порядка. Ну, лицом к лицу. Увидеть позу, разглядеть глаза и хвост, блин, обнюхать. Ваш прилет из Вашингтона подтверждает, что столица действительно существует. А то будет, как с Распадом.

— Что ты имеешь в виду? — Распадом прозвали прилегающую к Плохим Землям территорию. Ту область, где, вопреки всем нашим усилиям, продолжает распространяться влияние Вольфа.

— Военные и полиция не справляются, так ведь? Агенты Вольфа внедряются в Распад и впаривают, как, по их мнению, нужно править. Распространяя недовольство. Или страх, если другое не срабатывает. Они говорят, что вас — правительство — ничто не волнует. Вы ведь знаете об этом?

— К нам поступают такие сведения.

Она насмешливо фыркает:

— Босс, наши носы остались при нас. Мы чуем пук за километр и узнаем, что издавший его съел на обед. Я говорю, чего они на самом деле стоят. Вы хотите выпереть задницу Вольфа из Распада? Пошлите туда народ из Вашингтона и благополучных штатов. Покажите им, что США нечто большее, нежели пресловутый затхлый пук, что они все нюхают, от обеда, которого им не отведать.

— Это, несомненно… интересный подход к проблеме.

Хлоя пожимает плечами.

— Я всего лишь говорю, что вижу.

— Или чуешь.

Она кивает:

— В самую точку.

Плохие Земли от остальной страны не отделяются ни стеной, ни оградой, ни песчаной полосой, ни желтой оградительной полицейской лентой, ни проволочным заграждением. Я узнаю, что мы уже влетели во владения Вольфа, только потому, что об этом говорит Хлоя. Она продолжает объяснять, что мы должны следовать весьма специфичному курсу, высланному ей.

— Это чтобы уклониться от других самолетов? — спрашиваю я.

— Не-а. Во всяком случае, мне неизвестно, что у Вольфа есть летчики.

Подобное я уже слышал.

— А почему?

— Потому что пилот должен соображать, — самодовольно сообщает она.

— Забавно. Я слышал, что квалификацию получают только те пилоты, у кого достает ума не высовывать голову из окна во время полета.

Она смеется.

— Неплохо, босс.

— Ну так почему же здесь нет летчиков?

— Как я сказала, пилоты сообразительны. Все, кому хватало ума, чтобы выполнить взлет, смылись, как только Вольф поднял вой.

— Почему же?

— Клоун вроде него, лишь только заполучив летчиков, сразу же начинает думать о военных самолетах. Стрелять? Бомбить? Нет уж, спасибо. Полет — слишком увлекательная штука, чтобы портить его подобным дерьмом.

— Тебя и твоих коллег стоит похвалить за ваше здравомыслие. Зачем же тогда извилистый намеченный курс?

— Тут, внизу, одни чокнутые. Говорят, они стреляют по всему, что движется, и съедают то, что после этого остается. И в обстановке полной паранойи блестящий самолет вроде нашего наверняка примут за часть вторжения — и за приглашение на обед с доставкой по воздуху.

Подобное доходило и до меня. Нам удалось внедрить несколько информаторов в Плохие Земли, и большинство из них сообщали о случаях до безумия острого реагирования на мнимые угрозы, а каннибализм становится даже меньшим преступлением, чем передвижение.

Не очень-то многие из нас копаются в шестеренках и винтиках — точнее, в крови да кишках — человеческой истории.

Я копаюсь. Да я просто удержаться не могу, совсем как когда-то не мог устоять перед провокациями белок. Вольф не испытывает недостатка в предшественниках из чужой расы. Испытавшие его правление на себе, как правило, разделяются на два лагеря: запуганные и истинно верующие. Его фанатичные последователи, особенно извлекающие выгоду от режима, под надлежащим образом действий понимают все, что помогает им удержаться у власти.

Человек по фамилии Голдуотер[18] однажды произнес фразу, ставшую крылатой: «Экстремизм в защиту свободы — не порок». Звучное, потенциально смертельное заявление, согласно которому экстремист заведомо является тем, кто отстаивает смысл оправдывающей все и вся свободы. Вольф, как и многие до него, оправдывает жестокость собственной концепцией свободы. Полпотовское самообеление. До белизны груды черепов.

— И где мы приземляемся?

Хлоя качает головой.

— Может, в Нетландии[19]. Мне предоставят необходимую информацию, только когда мы достаточно углубимся в воздушное пространство Плохих Земель. Когда у нас, по их подсчетам, не останется топлива на возвращение, как я думаю.

— Вот это параноики, вот это я понимаю. А у нас будут проблемы с топливом?

— Не-а. Для этого-то мы и заправлялись в Топике. Так что запаса дальности мне вполне хватит, чтобы по-идиотски покружить да попетлять здесь, и еще останется, чтобы покрыть кучу километров между нами и этой свалкой.

— Похвальный подход.

— О, мой звездный час, босс. — На миг она умолкает. — А наша миссия действительно столь опасна?

— Мы вроде висим на высоте в треклятом разреженном воздухе, находясь в чертовой стальной трубе?

— Чувствовали бы себя спокойнее в метре от земли?

— Спасибо, не надо. Что касается твоего вопроса, все, что я могу сказать: у Вольфа дела идут отнюдь не гладко, и даже хуже, чем это известно массам. Из-за нашего эмбарго и их жалких мер нехватка продовольствия становится все острее. Из-за утечки мозгов и отсева у них осталось крайне мало тех, кто знает, как эксплуатировать и восстанавливать ключевые узлы инфраструктуры. Множество важных постов розданы лояльным, а не сведущим. Он впадает в отчаяние. В такое отчаяние, что связался с нами и предложил кое-что на обмен.

— Наверняка кое-что особое.

— Да.

— И что же?

— Предпочитаю не отвечать. Пока.

— Вы мне не доверяете?

Я покачал головой.

— Тебе я полностью доверяю. Я себе не доверяю.

И это полная и неприкрытая правда.

Мы кружим над аэропортом. Хлоя несколько минут спорит с кем-то, считающимся наземной службой управления, настаивая — весьма громко и порой до умопомрачения грубо — на хотя бы одном низком проходе перед посадкой для визуального контроля посадочной полосы. Однако в этом требовании ей упрямо отказывают.

Она бросает взгляд на меня, дико вращая глазами и делая неприличный жест. Я беру свисающий рядом головной телефон, прилаживаю микрофон и затем говорю ей:

— Дай-ка я.

Она вопрошающе вскидывает голову. Я киваю. Тогда она ухмыляется и произносит:

— Ну держись, тупица. С тобой хочет поговорить мой босс.

Когда мой микрофон включается, я призываю свой лучший глас альфа-самца:

— С кем я разговариваю?

— Это Ральф, — отвечает голос, елейный от услужливости.

— Это Мерлин, личный представитель Президента Соединенных Штатов. Выбирайте из двух, Ральф. Либо сейчас же удовлетворяете просьбу моего пилота, либо начинаете обдумывать, как вы объясните тем, перед кем в ответе, почему мы развернулись и полетели обратно в Вашингтон, не встретившись с генералом Вольфом, как было договорено.

— Подождите… — голос Ральфа дрожит в явной панике.

— Мы уже достаточно ждали, — отрезаю я так сурово, что шестерка в башне, наверное, обмочился. — Пилот, разворачивайте самолет.

— Я вовсе не… — Пауза. — Эх, даю добро на пролет и проверку взлетно-посадочной полосы.

Я стягиваю наушники. Хлоя едва сдерживает смех:

— Обследую вашу полосу через минуту, — говорит она. — ВВС 10, конец связи. — Она убирает микрофон, и рот ее растягивается в хитрющей улыбке. — За это я совершу облет правым бортом вверх.

— Буду крайне признателен, — отвечаю я.

Наш вид большей своей частью не страдает тем увлечением и любовью к оружию, что выказывались людьми. Однако в Плохих Землях оружие, судя по всему, вновь восстановило свой статус. По выходе из самолета нас окружают более десятка вооруженных до зубов псовеков — все кобели, стая мастиффов, питбультерьеров и доберманов.

Хлоя ловит мой взгляд. Я догадываюсь, что она прикидывает, не стоит ли нам поднять руки перед таким грозным приемом. Сначала я слегка качаю головой, а затем широкими шагами стремительно подхожу к вожаку. Опознать его весьма просто, поскольку он является гордым обладателем самого неприятного хмурого вида, наибольшего количества оружия и кричащих знаков отличия.

— Ну? — резко требую я.

Его вид становится еще более хмурым.

— Что?

— Вы здесь, чтобы отвезти нас куда-то, или же вам лишь приказали стоять вокруг с видом, как будто вы и вправду крутые?

Мастифф ощетинивается.

Я обнажаю зубы.

Приверженность к стайному порядку, эта система «доминирование-подчинение», так и осталась частью нашей души — и в период Перемены, и после нее. Но лишь те из нас, кто обладает склонностью к наукам, удостоили ее размышлений.

Внутри всех нас сосуществуют примитивное и цивилизованное. Напряженные узы между ними создают нечто вроде психологической болевой точки. И ее понимание, и способность ею манипулировать весьма полезны — как если владеешь особой формой поведенческого кунг-фу.

Милиционер, перед которым я стою, в звании майора. Он крупнее меня, тяжелее, вооружен так, словно ожидает начала войны в любую секунду, и его поддерживает группа склонных к насилию животных, обладающих теми же особенностями.

И все же он не более чем представитель среднего ранга в мощной организационной структуре-стае, подчиненный неизвестно скольким вышестоящим. Я же, с другой стороны, ответственен только перед одним лицом — перед самим президентом. Даже здесь я воспринимаю этого майора с доминирующей позиции, без восхищения, уважения, дружелюбия и согласия с его задачами и используемыми им средствами для их выполнения. Без всякого страха или любого другого чувства подчиненности.

Это не оспаривается. Мастифф съеживается, его хвост опускается.

— Ну? — снова говорю я, еще резче.

— Сюда, пожалуйста, — отвечает он с подобострастной улыбкой.

Хлоя и я сидим на заднем сиденье длинного черного лимузина, огражденные от жары и пыли, пока он мчит по пустынному шоссе через бесплодный ландшафт. К пункту назначения спереди и сзади нас сопровождают несколько военных автомобилей.

Присутствие Хлои — результат короткого и тихого спора. Она хотела остаться со своим драгоценным самолетом, дабы никакому «безмозглому сурку» не вздумалось подурачиться с ним. Я настаивал, чтобы она меня сопровождала. Хотя мне достаточно было отдать приказ (впрочем, с весьма низкой вероятностью, что она ему подчинилась бы), я все же назвал одну из нескольких причин, почему ей следует оставаться со мной: если мы во что-нибудь вляпаемся, нам будет легче найти другой самолет, нежели мне найти другого пилота.

Теперь она смотрит в окно, выискивая подходящие заблудшие самолеты, я же занят своим ноутбуком. С него выйти на связь я не могу, поскольку в Землях нет сотовой связи — ее обрубили. Кое-какие проводные линии все еще работают, и весь трафик по ним тщательно отслеживается. И все же благодаря моему спутниковому телефону кое-какая возможность у нас есть. Я допускаю, что салон, в котором мы едем, нашпигован жучками, и поэтому работаю над правительственным докладом о психологической модели псовеков, родившихся после Перемены. Тех, кто не помнит прежнего.

Я хотел, чтобы Хлоя была со мной, не только из-за ее умения управлять самолетом. Она сообразительна, уравновешена, проницательна и забавна, а ее непоколебимая непочтительность — своего рода оружие. Дружественная морда послужит поддержкой в недрах распадающейся империи Вольфа. Наконец, есть и еще одна причина, о которой я умолчал. Я не уверен, что в аэропорту ее защитила бы дипломатическая неприкосновенность, которой мы вроде бы обладаем. Хищность и несдержанность, как сообщали, являются характерными признаками вольфовской элиты.

— Босс? — голос ее необычно напряжен.

Я отрываюсь от ноутбука и прослеживаю направление ее взгляда.

К телефонному столбу приколочена необструганная деревянная балка. На ней висят шесть тел — вероятно, семья, судя по размерам трупов. Когда мы проезжаем мимо, лимузин замедляет ход, дабы мы полюбовались зрелищем.

— Видать, они вкусили все прелести пресловутой системы правосудия, установленной после введения военного положения, — говорю я тихо.

— Это ужасно, — хрипит она.

— Да. Это и должно потрясать и ужасать. Заметила что-нибудь еще?

Она снова разворачивается, чтобы посмотреть в черное окно.

— Вроде чего?

— Куча тел, а стервятников нет.

— И что это означает?

— Согласно сообщениям, они съедают все, что ни забредет в Земли, наряду с тем, что могут убить или выкопать здесь. Если осмотреть местность, то наверняка можно обнаружить снайпера, поджидающего какого-нибудь падальщика, привлеченного вонью.

Она шокирована моими словами. Я сам был шокирован, когда впервые прочел об этом.

— Эти тела… приманка?

— Помимо всего прочего… вроде рекламы стоимости испорченных отношений с политикой Вольфа.

— Это ужасно!

— Для всех, кто замешан, — соглашаюсь я. И умалчиваю о том, что они вдобавок отстреливают и едят наших родственников, койотов.

Мы прибываем на военную базу, погребенную в недрах горы, — пережиток времен до Перемены.

Степень и род активности, на которую мы наталкиваемся по пути, предполагают, что это и есть официальная резиденция Вольфа. Сей факт нисколько не удивителен. Подобные ему склонны укрываться в крепостях, словно черви под камнями.

Эта поездка впишет последнюю страницу в неясные сообщения за трехлетний срок, что у Вольфа в рукаве якобы припрятан туз, который он намерен выложить в нужный момент.

Теперь-то этот туз и разыгрывается.

Собаки играют в покер[20]. Бешено популярная картина в эпоху после Перемены.

Она была бы забавной, если бы не навевала столько воспоминаний.

Нас везут в недра горы, через многочисленные уровни защиты, этакую запутанную полосу препятствий, словно намекающую на раскручивающуюся спираль паранойи Вольфа. Я замечаю: чем глубже мы продвигаемся, тем меньше вооруженной милиции. Видимо, мы приближаемся к той части базы, которую Вольф называет своим домом. Вряд ли кто в его положении желал бы, чтобы в непосредственной близости находились вооруженные особи, за исключением личных телохранителей. Стоит устроить переворот — и обзаводишься страхом, что начал цикл, который тебя переживет.

Хлоя грустнеет с каждым мигом. Не могу винить ее за это — с едва ли не целой горой над головой она не счастливее меня в километрах над поверхностью земли. Это как раз одно из тех мест, где псовекам приходится иметь дело с двумя противоположными побуждениями. С одной стороны, нас до сих пор тянет укрыться в логове, в каком-нибудь безопасном и неуязвимом месте. С другой же — мы испытываем величайшие неудобства при стеснении свободы, будь то клетка или загон.

Что до меня, то поводов для беспокойства и без того слишком много.

Автомобиль останавливается. Милиционеры, встретившие нас у самолета, высыпают из джипов и грузовиков и окружают наш лимузин. На этот раз оружия при них поменьше, и к тому же все оно убрано в кобуры.

Майор-мастифф, которого я запугал в аэропорту, отрывистым жестом, словно мы заставляем его ждать, указывает:

— Сюда.

Нас ведут еще глубже в гору через широкий залитый светом туннель. Звук наших шагов едва слышен, сапоги же эскорта отдаются громким топотом. Место источает запахи стали, бетона и страха, глубокого и гнетущего.

— Мне нравится, как вы обустроили старое место, — бодро провозглашаю я. — А тебе, Хлоя?

— На свету мой мех плохо выглядит, — ворчит она.

— О, зато от него у тебя глаза блестят.

— Не разговаривать, — рычит мастифф.

— Почему? — спрашиваю я. — Опасаешься, вдруг мы скажем нечто такое, что смутит твою разношерстную стайку? Например, что за пределами вашей маленькой дерьмовой республики каждый, а не только кое-как состряпанные подделки солдат, может есть все, что хочет?

— И не забудьте про закон об обязательном воскресном мороженом, босс, — со смехом подключается Хлоя. — Причем не ароматизированном стервятниками.

— Я сказал не разговаривать!

— Но орать-то можно? — вопрошает Хлоя с насмешливой наивностью.

Я не могу сдержать улыбку и похлопываю ее по руке:

— Молчание — золото.

Она фыркает:

— Ага, и еще моча на снегу.

— Наверное, это-то здесь и считается мороженым.

Наш смех отдается звучным эхом, и охранники хмурятся.

Нас подводят ко входу еще более засекреченной зоны. Изначальный эскорт передает нас десятку невозмутимых и молчаливых доберманов, вооруженных электрошокерами и дубинками. Они уводят нас еще глубже в лабиринт туннелей.

Я из тех, кто всегда взвешивает положение. Порой я могу даже чересчур долго обдумывать ситуацию.

Как я поступлю с тем, что ожидает меня, — это занимало мои мысли с тех самых пор, как я впервые услышал о доставленном эмиссаром послании и предложении Вольфа.

Но я все так же не имею представления, что буду испытывать, как действовать или как вообще поступать со сделкой, которую должен заключить.

Наш новый эскорт скуп на слова. Они отпирают тяжелую стальную дверь и жестом велят нам входить.

Дверь за нами закрывается, оставляя нас в залитом тусклым светом зале, некогда служившем чем-то вроде склада. Я чую старость и страх. Заплесневелую бумагу и затхлую пищу. Раздается хриплый голос:

— Кто там?

— Мерлин и Хлоя, — отвечаю я. — Кто вы?

Из груды одеял и подушек в углу, тяжело дыша и постанывая, выбирается и поднимается нечто лохматое и сутулое.

— Бадди.

Обладатель голоса — древний ньюфаундленд, с седой широкой мордой и слезящимися глазами. Он приближается к нам, двигаясь одеревенело и медленно.

— Мы здесь, чтобы увидеть их, Бадди, — говорю я мягко.

Его глаза встречаются с моими.

— Мне сказали… Мне сказали, что кто-то придет наконец-то. Увидеть их. Вы… Вы заберете их?

— Я не знаю, — отвечаю я, пытаясь отделить надежду от отчаяния в его глазах.

Бадди подступает ко мне поближе, его голос падает до шепота. Он поднимает на секунду глаза вверх, словно выискивая невидимых слушателей.

— Надеюсь, заберете. Они… Они умирают здесь. Не быстро, нет, но верно.

— Ты их слуга? — спрашиваю я, чтобы понять, что он испытывает относительно своей роли в этой крепости, помимо очевидной преданности и участия.

— Слуга. Сторож. Тюремщик. — Он плачет. Не все из нас способны на это. — Я их друг. Единственный, который у них есть.

Словно в благословение, я глажу его по голове.

— Я верю. Мы все невыразимо обязаны тебе.

Он тяжело опускается под моей рукой, и по его согнутой спине я чувствую, как же сломила его эта доля.

Одна, последняя дверь.

Я делаю глубокий вдох и затем открываю ее, зная, что вхожу в миг, где сталкиваются прошлое, настоящее и будущее.

Последствия этого столкновения совершенно неясны.

Эмиссар Вольфа сказал правду. Я явился сюда не в погоне за ложью или мечтой. Меня пробивает дрожь, когда я сначала чую, а затем вижу то, о чем еще буквально вчера сказал бы, что это совершенно невозможно.

Я вижу людей.

Позади меня Хлоя выдавливает из себя:

— Ну ни фига себе!

Я мог бы выразиться не хуже, позволь себе неконтролируемую реакцию. Для сохранения хладнокровия требуются значительные усилия. Передо мной призраки во плоти, покойники, вернувшиеся из пустоты, которой их предали.

— Здравствуйте, — говорю я, отмечая не без удовольствия, что голос мой совершенно не отражает внутреннего смятения. — Меня зовут Мерлин. Я представитель президента Соединенных Штатов.

Четыре женщины и трое мужчин одеты в какие-то робы не по размеру. Выглядят и пахнут они плохо. Цвет нездоров, кожа дрябла, взгляд пуст и безжизнен. Мое появление вызвало среди них переполох, от страха они сбились в кучу.

— Босс, они настоящие? — шепчет у меня за спиной Хлоя.

— Настоящие, — отвечаю я. — И нас послали им помочь.

Самый старый из них, женщина с небрежно подрезанными седыми волосами, поднимается и делает шаг в мою сторону. Я вижу страх в ее глазах, но еще и слабый проблеск надежды.

— Меня зовут Виола, — говорит она тихим, хриплым голосом. Ее лицо слегка перекошено: по-видимому, лицевые или челюстные кости были сломаны и плохо срослись. — Виола Спунер.

— Госпожа Спунер. — Я чуть кланяюсь. — Очень рад с вами познакомиться.

Моя вежливость придает ей уверенности. Она приосанивается и смотрит на меня уже с меньшим страхом.

— Вы вправду от президента?

— Да. Скажите мне, мадам, сколь много вы знаете о том, что произошло, и нынешнем положении вещей?

— Немного, — отвечает она горько. — Мы заперты здесь от всех и всего. Ни телевидения, ни радио, вообще никаких контактов. — Она сникает. — Иногда мы думаем, не сошли ли с ума…

— Почему? — спрашиваю я мягко. Она пытается улыбнуться.

— Нас схватили говорящие собаки и сюда привели тоже говорящие собаки. Бадди — еще один говорящий пес — приносит нам еду и старается заботиться о нас, но он слишком запуган, чтобы рассказывать хоть о чем-нибудь. Он единственный, кого мы видели после пленения.

— И вот появляюсь я. Еще одна говорящая собака.

Печальный кивок.

— Да. Либо мир сошел с ума, либо мы.

— Вы не безумны. Вам многое предстоит узнать. Вы хотите чистую правду или же мне ее подсластить?

Она оборачивается на своих товарищей и потом снова переводит взгляд на меня.

— Полагаю, вам лучше говорить прямо. Мне кажется, мы слишком отупели для тонкостей.

Я ставлю обветшалый армейский стул для нее и другой для себя. Хлоя смотрит на меня в ожидании распоряжений.

— Хватай стул, — говорю я, — и садись рядом со мной. — Я хочу, чтобы Хлоя расположилась таким образом, потому что от нее не исходит никакой угрозы. Напротив, она по-житейски источает расположение к себе, что поможет облегчить разговор.

— Кстати, — говорю я, когда она направляется за стулом, — эта очаровательная девушка — мой пилот Хлоя.

— Собаки и летать умеют? — с сомнением спрашивает Виола Спунер.

— Уж лучше мы, чем свиньи, — со смехом отвечает ей Хлоя.

После того как все расселись, я кратко излагаю историю последних пяти лет. Свою лекцию я адресую Виоле Спунер. Если у меня получится объяснить произошедшее ей, то потом она поможет справиться с ситуацией своим товарищам.

Я, как и просили, прямолинеен.

— Нас, то есть планету Земля, захватили пришельцы.

В обращенном на меня взгляде я читаю вопрос, еще прежде чем она озвучивает его:

— А вы…

— Пришелец? Нет. Но они действительно весьма походили на собак своим видом и поведением. Так вот, они явились, и им не понравилось то, что они здесь обнаружили.

— В смысле?

— Всем заведуют люди, а собаки — домашние животные, имущество, собственность. Для них это было… кощунство. Нестерпимое надругательство. Нечто настолько преступное, что позволить подобному сохраняться для них было непозволительно.

— И что же они сделали?

— Вы должны понять, что, когда это произошло, я и все остальные, жившие в ту пору, были лишь собаками. Поэтому наше понимание — и выводы, которые мы можем извлечь, — до некоторой степени ограничены. Наш вид был для этих существ такими же пешками, как и люди.

Виола Спунер хмурится.

— Вы готовите меня к чему-то плохому.

— Да. По существу, людей списали. Их интеллектуальный уровень до некоторой степени передали нам. Благодаря чему мы обзавелись способностью к речи, образованностью, приобретенными навыками, мыслительными процессами и даже некоторыми манерами.

— Под «списали» вы подразумеваете… — Ей трудно выдавить из себя это слово. — Истребили?

— Да. Сожалею.

Она качает головой, пытаясь постичь катастрофу умом. Ей это не очень удается, так же, как не удалось и нам. Весь первый год мы провели под черной тучей неверия и скорби, обремененные чувством вины, пускай даже от нас ничего и не зависело.

— Почему же они сотворили такое?

— Они считали, что восстанавливают надлежащий порядок вещей. Псовые на вершине, приматы внизу. Они не тронули мартышек, горилл и прочих. Уничтожили только людей. Мерзких, чванливых приматов, свершивших грех становления господствующим видом. И еще они не тронули наших диких собратьев — волки, койоты и прочие остались такими же.

— Это безумие!

— Да, мадам, безумие, — соглашаюсь я. — И мы ни о чем не просили. Нам навязали это для нашей же пользы. — Я воздеваю руки. — Нас изменили и физически. Предоставили способность ходить прямо. Наши лапы превратились в руки. Наш мозг изменился, чтобы работать почти как ваш. Все это было проделано над нами посредством технологии, которую мы так и не смогли понять, и нас швырнули в новую жизнь практически в одночасье. Они проделали все это с нами, со всей планетой, а потом просто оставили, чтобы мы сами разбирались, как сможем.

Виола Спунер глубоко вздыхает, прежде чем спросить:

— А президент. Он — собака?

Я улыбаюсь.

— Он был собакой. Термин, который мы используем для описания того, чем мы стали — «псовек». Сочетание псового и человека. «Собака» теперь считается уничижительным словом.

Она бледнеет.

— Я не хотела вас оскорблять.

Моя улыбка становится шире.

— Я понимаю. Думаю, вам понравится президент Билл. Он смесь колли и лайки, не породистый. Он проницателен и любит пошутить, а как президент старается управлять самой большой и странной стаей, которые когда-либо существовали, и делает все, что в его силах, чтобы сплотить нашу страну.

Она качает головой.

— Это похоже на плохое кино.

— «Планета собак», — с усмешкой предлагает Хлоя. — «Рассвет псов».

— Не настолько уж все и плохо, — тоже посмеиваясь, говорю я. — Вот только гарантии счастливого конца нет.

— Или попкорна, — соглашается Хлоя.

Я наклоняюсь вперед, сожалея, что приходится обрывать миг веселья, но мне неизвестно, сколько у меня остается времени на общение с ней, а у меня есть вопросы, требующие ответа.

— Так как же вы здесь оказались?

— Волей случая, как я понимаю. — Она корчит мину. — Хотя не знаю, счастливого или же нет. Судя по тому, что вы только что рассказали мне, во время вторжения мы находились в нескольких километрах под землей, проводя долгосрочное исследование экосистемы комплекса пещер.

Пожалуй, это все объясняет. В первые дни поступали сообщения о людях, которым удалось избежать «списания», поскольку они находились в глубоких шахтах. Сообщения из Китая и Южной Африки считались вполне достоверными, из других же мест не столь надежными. Во всех случаях, о которых я знал, люди, обнаружившие по выходу наружу вместо людей псовеков, впадали в истерику и в последующем хаосе не выживали.

— И что произошло, когда вы вышли?

— Говорящие собаки… — Взгляд искоса. — Простите, псовеки схватили нас и взяли в плен. — Она прикоснулась к своему лицу. — Они не особенно миндальничали. Нас привели сюда, заперли, и с тех пор мы здесь и сидим.

— Возможно, слово «собаки» как раз и уместно для ваших тюремщиков, — говорю я, чтобы несколько разрядить атмосферу. — В этом районе перед Переменой находился оплот движения «Патриоты крови».

— Я помню их. Кучка сепаратистских параноиков, борцов за выживание. — Она грустно усмехается. — Конечно, так я воспринимала их, всю свою жизнь слушая NPR и сотрудничая с Южным центром правовой защиты нищеты[21].

— SPLC несколько уменьшился по сравнению с тем, каким был раньше, NPR же практически не изменилось, — говорю я ей. — Ваше описание очень точное. Некоторые псовеки этого района подхватили дело своих хозяев, организовали стаю — милицию — и захватили власть. Когда это произошло, мы оказались не готовы. И теперь мы большей частью стараемся лишь сдерживать их. Как это характерно для районов, управляемых фанатиками, все здесь разваливается. Вольф хочет использовать вас и ваших друзей, чтобы предотвратить полный крах. Вождь всего этого дерьма — самозваный генерал Вольф.

— Вы здесь потому, что он утрачивает свою власть?

— У него проблем выше головы, и он хочет продать вашу безопасность.

— Мы всего лишь товар?

— Больше у него ничего нет. Помните Северную Корею? Вот здесь нечто вроде нее. Основное ядро — фанатичные верующие, а население жмется по углам. Инфраструктура рушится. Постоянная нехватка продовольствия, воды и топлива. Энергетическая система разваливается. Остальная же страна продолжает традицию рынка, что была до Перемены. А здесь экономическая черная дыра. Мы отказывались от всех предложений торговать с Вольфом. Но вы — то предложение, от которого, как ему представляется, отказаться не сможем.

— Продажа… — Она хмурится. — Вы сказали о продаже нашей безопасности.

Я киваю.

— Что это означает?

— Эта фраза прозвучала, когда нам сообщили о вашем существовании. Что до ее смысла… — Я поднимаюсь. — Я собираюсь узнать об этом.

Она поднимает на меня глаза.

— Вы нас вытащите отсюда?

— Я не знаю, смогу ли, — не скрываю я.

Взмахом руки она указывает на своих товарищей.

— Мы умираем здесь.

При ответе мне трудно сохранять спокойствие:

— Я знаю.

Когда мы возвращаемся в зал, Бадди уже не один. Он забился в угол, изгнанный новыми посетителями. Вид у него испуганный и измученный.

— Трогательные создания, а? — говорит Вольф, когда Хлоя закрывает за нами дверь.

— Печально, конечно, — отвечаю я, впервые видя правителя Плохих Земель воочию. Все его изображения, распространяемые отсюда, несут на себе печать пропаганды. На каждом из них он выглядит, будто позирует для памятника или же словно аверс на монетах.

На деле же он менее выразителен. Не такой крупный. Старее. Челюсти у него обвислые и убелены сединой. Вольф восседает на штуке, которую можно описать не иначе как паланкин. Я сразу же задумываюсь, носят его для вычурности или же он не может ходить. По сторонам и позади него стоит охрана — тоже доберманы, с электрошокерами, дубинками и холодными отталкивающими взглядами.

Вольф жестом приглашает нас сесть (чтобы не приходилось поднимать на нас глаза, ясное дело). Я подтаскиваю стул и устраиваюсь напротив него. Хлоя размещается сбоку и чуть позади меня.

— Билл не стал терять время с посланцем, — ухмыляется Вольф.

Я пожимаю плечами.

— А зачем тянуть? У нас есть средства для быстрого и эффективного передвижения. — Это отклонение от темы и укол: в нашем распоряжении есть самолеты и летчики, а у него нет.

— Наверняка они вам очень нужны.

— Мы хотели убедиться в их существовании.

Глаза его собираются в линию:

— Моего слова недостаточно?

Как легко и приятно было бы ему сообщить, что цена его слову — как остаткам в кошачьем лотке после съеденной мышки, но уклонение от прямого ответа на вопрос его разозлит не меньше:

— Вы наверняка ожидали, что кто-нибудь явится посмотреть на них. Может, не столь быстро, но все равно придет.

Он хмурится и выдавливает улыбку.

— Итак, вы видели мой небольшой зверинец.

— Видел.

— И?

Я развожу руками:

— Я видел их.

— Ладно, — бросает он нетерпеливо, — во что вы их оцениваете?

Я молчу достаточно долго, чтобы раздражение его выросло еще больше, и ответ мой не рассчитан на улучшение его настроения:

— Мне кажется, правильно вопрос будет сформулировать следующим образом: во что вы их оцениваете?

Он снова хмурится и качает головой:

— Я задал вам вопрос, отвечайте на него.

— Ответа у меня нет. Вы связались с нами, сообщили, что у вас есть люди-заключенные, и предложили переговоры об их безопасности. На основании этого мы пришли к выводу, что вы наверняка держите в голове определенную цену за них. И вот я здесь, чтобы решить, стоит ли ее платить.

Вольф не привык, чтобы его слову и делу перечили, и ему не нравятся мои позиция и ответы. Он скалится.

— Это место принадлежит мне. Правила здесь устанавливаю я. На моей земле и на этих переговорах.

— Тогда установите правила для стоимости людей. Если они чего-то стоят.

— Чего-то? Да они очень дорого стоят!

— Неужто? — качаю я головой. — Это больше не их мир, и места для них в нем уже нет. Их недостаточно, чтобы расплодиться и создать жизнеспособную популяцию. В лучшем случае, их можно выставлять диковинками. Экспонатами. Лабораторными образцами. Пока мы превосходно обходились и без них.

Вольф вцепляется в ручки кресла, глаза его округляются от возмущения, вызванного подобной пренебрежительной оценкой.

— Но это же люди!

Мы созданы охотиться, выслеживать добычу и вцепляться в малейшую слабость. По одному лишь этому слову, по тому, как он произносит его, по его осанке и запаху я вижу и понимаю все, что мне нужно. Я словно превратился в ищейку-бладхаунда, и вот теперь след прямо перед моим носом, светящийся и ощутимый.

— Вы никогда не подходили к ним, так ведь? — спрашиваю я насмешливо и в то же время с удивлением. — Просто заперли их, с глаз долой.

Его поза — воплощенное негодование.

— С какой стати?

— Потому что вы боитесь их. — Вот это одновременно и вызов, и обвинение.

— Не смешите, — рычит Вольф, но его отрицание звучит столь фальшиво, что даже охранники начинают тревожно переминаться с ноги на ногу.

— Тогда вы не будете возражать, если я попрошу одного из них присоединиться к нашей беседе.

— Не вижу необходимости в этом.

— Зато я вижу. Мы обсуждаем их стоимость. И нам следует услышать, что один из них думает о собственной цене. — Я поворачиваюсь к Хлое: — Пожалуйста, попроси Виолу Спунер зайти сюда.

Она немного хмурится, гадая, что же у меня на уме, но начинает подниматься. Ее нерешительность как раз то, что мне нужно.

— Все будет хорошо, — говорю я ей. — Если госпожа Спунер боится, объясни ей, что хуже того, чем закончился наш пролет над Топикой, не будет.

Она не дает явно понять, что уловила мои скрытые инструкции.

— А не надо быть такой тряпкой, как вы, — заявляет она.

Я смотрю на Вольфа:

— Вы, конечно же, ручаетесь за ее безопасность.

Вожак бунтовщиков выглядит так, словно ткнулся носом во что-то мерзкое.

— Я по-прежнему не вижу в этом необходимости.

— Вы хотите заключить сделку. Это и будет частью торга, или же мы возвращаемся в Вашингтон.

— С пустыми руками.

Я пожимаю плечами.

— Именно так мы и явились. Вы предлагаете такое, без чего мы пока прекрасно обходились. Это вам что-то нужно за этих заключенных. Может, мы и хотели бы их заполучить, но необходимости в них не испытываем.

Он ничего на это не отвечает, и я киваю Хлое. Она идет за Виолой Спунер.

— Дела действительно идут весьма неплохо, — говорю я, снова обращаясь к Вольфу. — Поначалу было очень трудно, понятное дело, но с каждым днем мы все более организованы. Продовольствия более чем достаточно. Даже обычные граждане легко могут найти и позволить себе за вполне разумную цену такое удовольствие, как свежая говядина. И даже вырезку.

Стоит мне произнести это волшебное слово, и в глазах всех трех охранников Вольфа появляется мука. Один даже облизывается.

— Есть пиво, — продолжаю я, рассевшись. — И мороженое тоже. В большинстве населенных пунктов свой собственный медицинский центр. А еще сходят с ума по кошкам, даже выставки устраивают.

На протяжении всего этого повествования Вольф, не отрываясь, таращится на меня.

— Зачем вы рассказываете мне все это дерьмо? — угрюмо спрашивает он.

— Просто убить время. Мне неизвестно, какие новости до вас доходят.

Вольф хочет что-то сказать, но качает головой.

— Хватит. У меня есть вопросы, и хочу получить на них ответы.

Я устраиваюсь поудобнее.

— Спрашивайте.

Он наклоняется вперед, словно пытаясь пришпилить меня взглядом.

— Почему сюда послали именно вас?

Я смеюсь.

— Очень просто. Я оказался под рукой.

На его лице нет и следа улыбки.

— Не несите ерунду. Вы, несомненно, входите в близкое окружение Билла. В ответ на ваш предыдущий вопрос: я слежу за тем, что вы называете новостями. Вы в них не упоминаетесь.

Я снова смеюсь.

— Я не делаю ничего, достойного упоминания.

— Или же ничего, что просачивается в прессу.

— Вы переоцениваете мою важность. Меня послали, потому что я бросовый, большей частью я лишь историк. Во избежание ошибок прошлого и всякое такое.

Вольф качает головой, не веря мне.

— Я не дурак. Билли посылает здоровую, упрямую, дерзкую немецкую овчарку, и я должен поверить, что это какой-то дармоед? Если б вы были бросовым, вы бы оказались чихуахуа.

Я грожу ему пальцем.

— Да вы борец за породу, — выражаюсь я мягко.

— Избавьте меня от вашей душещипательной требухи, — раздраженно клацает Вольф. — Лучше быть большим, крепким и породистым, чем какой-то маленькой и слабой дворняжкой.

Я улыбаюсь.

— Мне понятно, на чем вы основывались, когда строили свое утопическое общество.

Уши у доберманов встают торчком, когда возвращается Хлоя вместе с Виолой Спунер. При виде человека их уши обвисают. Ноздри Вольфа расширяются, и он тревожно ерзает в своем кресле.

Я поднимаюсь, чтобы поприветствовать человека, и гостеприимно ей улыбаюсь.

— Спасибо, что присоединились к нам, госпожа Спунер.

Она нервно кивает:

— Не за что.

Я обращаю ее внимание на нашего хозяина.

— Представляю вам генерала Вольфа. Он ваш владелец de facto и, кажется, считает вас весьма ценным товаром.

Она откашливается, потом спрашивает:

— Наше мнение будет как-то учитываться?

— Нет, вероятно.

Она обращается к Вольфу:

— Я надеюсь, у вас хватит духу освободить нас из этого бессовестного заключения.

Он смотрит на нее — морда бесстрастна, тело напряжено.

— Вас не подвергают жестокому обращению.

— Не считая избиения, когда нас схватили. — Она касается рукой перекошенного лица. — Но с нами не обращаются надлежащим образом. Скверная пища, ограничение свободы, отсутствие медицинского ухода. Один из нас уже умер, а состояние остальных оставляет желать лучшего. Вы не имеете права так обращаться с нами.

Вольф щурится:

— Не имею права? В этом месте правлю я, и это единственное право, которое мне требуется. Я мог бы всех вас вывести наружу, расстрелять и оставить на корм стервятникам. И мой приказ будет выполнен немедленно, потому что слово мое — закон.

— Чувак, стервятников уже не осталось, — услужливо подсказывает Хлоя. — Вы их всех сожрали. Что до меня, то я предпочитаю жареную курицу. Ела вот две ночи назад, такую хрустящую, да еще с печеньем и спаржей. — Она качает головой. — Штука в том, что спаржу я люблю почти так же, как и курицу. Чудно, правда?

— Заткнись, — рычит Вольф, разозленный, что его угроза была столь искусно сведена на нет поразительной способностью Хлои применять свою непочтительность в качестве особого боевого искусства. — Я убью их, если не получу того, что хочу.

Я смотрю на него и развожу руками:

— Тогда мы вернулись к самому началу, так ведь? Вы до сих пор не сказали мне, чего хотите. Перестаньте тратить время на угрозы и назовите вашу цену.

Прежде чем заговорить, Вольф обдумывает свои слова, шевеля при этом челюстями, словно обгладывая кость. В его прикрытых глазах я вижу жадность, питающую его расчеты. И я уже догадываюсь, что он собирается потребовать — его желания продиктованы его положением, точно так же, как провалившийся в глубокую яму наверняка попросит веревку или лестницу.

— Я хочу… много чего. Я хочу, чтобы эмбарго было отменено и начались регулярные поставки продовольствия. Я знаю, что на моей границе концентрируются войска… — Тяжелый взгляд в мою сторону. — Я хочу, чтобы их отозвали и был подписан пакт о ненападении. Я хочу, чтобы отремонтировали сотовую связь. Это только начало списка.

— Я понимаю, — говорю я, тщательно отмеряя в словах сарказм. — Вам необходимы средства, чтобы удержать ваш дешевый аттракцион по образцу Талибана от падения.

Ему требуется видимое усилие, чтобы не ответить на мое оскорбление.

— Называйте, как хотите, — произносит он наконец. — Я получаю, что мне нужно, вы получаете людей. Если я не получаю, чего хочу, — они покойники.

Я даю угрозе повисеть миг-другой, а затем начинаю усиливать нажим:

— Вы не сделаете этого. Прекратите нести чушь.

Глаза его вспыхивают.

— Сделаю!

Я качаю головой.

— Нет, ладно еще казнить того, кто пугает вас или не соглашается с вами, но подобную позу приберегите для своей игрушечной армии. Я не куплюсь на это.

— Не вынуждайте меня! Я предупреждаю!

— Так я и поверил! Я не из тех легковерных болванов, которыми ты себя окружил. Так что вытряхни дерьмо изо рта, старая ты баба, и говори как есть.

Вольф вскакивает на ноги, губы его оттопыриваются в рычании.

— Я убью их лично! Я предупреждаю!

Я смеюсь ему в лицо.

— Не надо ля-ля, старое кастрированное трепло!

Вольфа буквально трясет от ярости. Его телохранители неуверенно дергаются. Никогда прежде у них на глазах с их хозяином не обращались подобным образом, и теперь они понятия не имеют, как поступить. Хлоя таращится на меня, не понимая, зачем я дразню чудовище. В углу Бадди тихонечко скулит от страха.

Виола Спунер на миг встречается со мной взглядом. В ее глазах глубокий ужас, но также и понимание той игры, которую я веду, и своей роли в ней.

Эта храбрая женщина поворачивается к Вольфу и делает шаг к нему.

У него вздымается загривок, он предостерегающе рычит.

Она поднимает руку. Направляет на него палец.

Рык Вольфа становится все более угрожающим, он сжимается перед прыжком. Его охранники обнажают зубы.

— Нет! — кричит она решительно, а затем произносит слова, которые я и ожидал: — Плохая собака!

Вольф валится, как подстреленный, грохается о пол и съеживается. Охранники позади него скулят и опускают головы.

— Плохая, плохая собака! — шипит на него Виола Спунер, и бич ее недовольства сдерживает Вольфа и охранников, пока Хлоя, Бадди и я окружаем их, чтобы лишить возможности причинить вред. Один охранник пытается сопротивляться и с оскалом двигается на Виолу Спунер, но Бадди обрушивается на него, словно концертный рояль на спичечный табурет — старый защитник людей не дрогнул в своей преданности.

Мы добиваемся лучшего разрешения проблемы Вольфа и его узников, чем я мог даже надеяться, однако лично для меня гораздо более худшего.

Мой торг трансформировался в переворот. Теперь я вожак Плохих Земель. Не та должность, которой я страстно добивался. Однако уже весьма скоро вновь обретенной власти находится применение.

Хлоя посажена в машину, ее везут назад к самолету. И мне оказалось гораздо труднее убедить ее следовать этому приказу, нежели дать понять служившим Вольфу милиционерам, что их новым вожаком отныне являюсь я. Ей не хотелось оставлять меня на этой древней военной базе.

Да мне и самому не хотелось.

Мой человек, которого в бытность свою собакой я любил за всеми пределами разумности, умел многое. Он был воином, высокопоставленным офицером и последние годы своей жизни посвятил размышлениям и сочинениям о том, как сделать войну ненужной. Он был ученым, и его мнение ценилось во властных кругах.

Он был патриотом.

Я — это все, что осталось от него, и все, чем он был. Он не оставляет мне другого выбора, кроме как исполнять то, что я считаю своим долгом.

Проследив за отъездом Хлои и объявив отбой по всей организации, некогда подчинявшейся Вольфу, я медленно разворачиваюсь и иду внутрь — поговорить с Виолой Спунер.

Она пристально смотрит на меня, обиженная и озадаченная.

— Итак, вы нас не отпускаете, — говорит она полным отчаяния голосом.

— Нет, боюсь, что нет. Мне очень жаль.

— Но почему?

Я вздыхаю, уставший от всего пережитого. Как жаль, что нет никакой возможности избежать того, что сделать необходимо.

— Вам придется остаться здесь, потому что вы боги прошлого.

Она хмурится и качает головой.

— Я не понимаю.

— Я знаю. Хотел бы и я не понимать. — Как же ей объяснить? — Посмотрите, что вам удалось сделать с Вольфом. Он вас боялся, и не без причины. Вы уничтожили его всего лишь несколькими словами. Может, сейчас наш вид свободен и доминирует, но где-то внутри нас все еще остается любовь и покорность — поклонение! — которыми мы жили до Перемены.

— Но ведь это вы через Хлою велели сказать мне те слова. Вы знали, что мой крик на Вольфа окажет именно тот эффект, который мы получили.

— Знал? — усмехаюсь я. — Да, я был почти уверен. Меня пугала встреча с вами, и когда я наконец увидел вас… Я едва не утратил все свое достоинство. Вы были нашими богами. Не каждый при встрече со своими богами может устоять и не преклонить перед ними колен. И еще меньше может выдержать недовольство этих богов.

Я выжидаю немного, чтобы она прониклась сказанным, и продолжаю:

— Нравится вам или нет, но этот мир теперь наш. Мы об этом не просили, и временами я спрашиваю себя, способны ли мы вообще справиться с ним. Мы отчаянно ищем свой путь. И если бы вы и ваши друзья стали частью этого процесса, то он в корне переменился бы. Мы постоянно ожидали бы вашего одобрения и изменили бы свое поведение, лишь бы избежать вашего недовольства.

В ее глазах появляются слезы.

— Но нам незачем вмешиваться подобным образом.

— У вас просто может не оказаться выбора. Мощь, которой вы владеете, превращает вас в оружие Судного дня, в точности как ракеты, которыми управляли отсюда. Наш нынешний президент вдумчивый и великодушный. Но что, если следующий президент или глава переворота будет подобен Вольфу? Вдруг он станет показывать вас по телевизору, чтобы запугать массы и склонить их перед своей волей? Или же он может использовать вас в качестве заложников, как делал Вольф. Вы представляете собой, пользуясь фразой из прошлого, «явную и непосредственную опасность»[22] для общества, которое мы пытаемся построить. По этой причине ваше существование придется сохранять в тайне, и вы должны оставаться в каком-то безопасном месте, которое устоит против любых попыток захватить вас.

Виола склоняет голову. Последняя надежда покинула ее.

— Я останусь здесь с вами, — говорю я мягко. — Я не Вольф. Это место больше не ваша тюрьма, а ваше убежище. Я связался по телефону с президентом. Экстренные поставки продовольствия уже в пути. Хлоя вернется и привезет лучшего врача, какого мы только сможем отыскать. Мы проведем вам радио и телевидение, вы сможете видеть, что представляет собой наш мир. Когда в этот район вернется порядок и установится надежный режим безопасности, мы все сможем выходить наружу и проводить время в окружающей местности. Мы организуем видеосвязь с Вашингтоном. Я хочу, чтобы вы и ваши друзья поговорили с президентом, и я должен предоставить ему возможность поговорить с вами.

Мои заверения и планы принесли ей некоторое облегчение, даже надежду, но теперь она снова выглядит озадаченной.

— А как же насчет того, что вы не хотите рисковать нашим одобрением или неодобрением?

— Я рискну. И он рискнет. Нам всем придется быть крайне осмотрительными в общении друг с другом, но я убежден, что мы достаточно цивилизованы, чтобы справиться с этим. По-другому нельзя. То, кем вы являетесь, и то, что вы знаете, слишком ценно, чтобы терять это.

Она ожидает дальнейших объяснений. Я всячески стараюсь угодить ей, пытаясь перевести внутреннее ощущение в рациональную трактовку.

— Мы рискуем в том случае, если ваши оценки возьмут верх над вашим будущим. Мы все еще… все еще как дети в некотором отношении. Мы почти избавлены от грехов наших отцов.

— То есть нас.

Я торжественно киваю.

— Да.

Выражение ее лица задумчивое, и явно не от счастливых мыслей.

— Вы не бросали атомные бомбы на города. Не устраивали геноцид. Не создавали инквизицию.

— Пока нет. Но здесь, в Плохих Землях, воскрешалось древнее зло рабства. Вольф продержался так долго, используя обычный набор приемов деспотов, жестокую политику и презрение к окружению. Нам нужно знать о подобных вещах больше. Нам нужно знать, почему они столь притягательны, почему они возникают с такой легкостью и столь устойчивы к искоренению. Вы — наше последнее связующее звено со старым миром. Нам нужно учиться у вас, но не у ваших ног. Вы понимаете?

Виола Спунер грустно улыбается мне.

— Боюсь, что да. — Она поднимается. — Думаю, мне лучше пойти рассказать остальным о нашем будущем.

Встаю и я.

— Я могу пойти с вами, чтобы помочь. Ответить на вопросы и тому подобное. Убедить, что их ожидают перемены.

— Спасибо, я не против.

Мы отправляемся бок о бок.

Рука Виолы тянется ко мне, и ее пальцы ложатся на мех моего плеча.

Я даже не пытаюсь подавить прилив удовольствия, не сдерживаю виляющий хвост. У собак и людей была долгая история товарищеских отношений. Теперь же какое-то время будут товарищами люди и несколько отобранных псовеков — новые отношения для создания нового мира.

В прошлом была одна команда, которой я теперь должен подчиниться, словно мне ее отдал мой исчезнувший хозяин: жди!

Я буду ждать здесь вместе со старыми богами, почитать их, заботиться о них, учиться у них.

Ждать, пока они не исчезнут с лица Земли навсегда.

Александр Яблоков Канатные дороги: день последний

Мама купила машинку для очистки дренажных труб и отправилась домой, ну а детям было дано важное поручение. Правда, лучше бы Арабелла помогла маме — ведь нынче прощальный ужин, но девочка заупрямилась: дескать, подарок для отца — слишком серьезное дело, и в одиночку Эндрю наверняка выберет что-нибудь не то. Мать уступила. Ребята уже не маленькие, в переходном возрасте, но чем меньше времени они проводят вдвоем, тем, похоже, для них безопаснее.

— Светильники вроде наверху, — припомнила Арабелла.

— Да разве тут бывает что-нибудь интересное? — Эндрю неохотно плелся по лестнице. — Типовое барахло. По своей воле папа в этот магазин даже и не заглядывает.

— Ну, посмотрим, мало ли что… — сказала сестра.

— Нам надо искать что-то такое… в техническом стиле… — Идея не вызвала отклика, и Эндрю принялся подробно описывать воображаемый подарок. — Латунь, шарниры и линзы Френеля. Ну, чтобы серьезно смотрелось, даже когда выключено.

Его болтовню Арабелла пропускала мимо ушей. Солнечного света в кабинет попадало изрядно, но хватало и темных закутков, и отец, бывало, пенял, что приходится тащить какую-нибудь карту или окаменелость к большому столу. Элегантный переносной светильник — вот что ему нужно. Ей вдали от дома будет приятно представлять себе, как он пользуется подарком и вспоминает дочку добрым словом.

— Насчет лампы — идея классная. Но если здесь подходящей не найдется, — брат глянул вверх, — испробуем другой вариант.

Отдел давно не работал, и Эндрю знал об этом, но хотел, чтобы сестра хорошенько прониклась желанием купить для отца лампу — вот тогда-то она, глядишь, и согласится с его замыслом.

Двойняшки появились на свет с разницей в пятнадцать минут, но характеры им достались совершенно непохожие, и оттого между ними постоянно шла тихая война.

— Что еще за вариант?

— А вот увидишь. Идем, идем!

Хорошо бы назло братцу поартачиться. Но жалко папу: вон как щурится, глазки напрягает за работой. Может, даже сердится на нее — сама ушла, а его бросила в потемках.

Ничего не поделаешь, надо идти вверх. А ступеньки все уже, витрины все скромнее и незатейливее, в них сенные прессы и образцы мешковины. И никаких светильников. На окне лестничной площадки толстенный слой пыли, и дохлые мухи валяются на подоконнике. А свет через стекла сочится желтый-прежелтый, и такое чувство, будто ты, шагая по ступенькам, ностальгически вспоминаешь этот уже не раз проделанный тобою подъем.

Наверху крутились тяжелые колеса, Арабелла улавливала их дрожь. Вон, даже штукатурка на стенах растрескалась от вечной вибрации.

— Неужели канатная дорога еще работает?

Самый тупой способ разозлить Эндрю — притвориться незнайкой. Будь время, она бы придумала что-нибудь потоньше.

— Как раз сегодня последний день! Что, ты в самом деле…

— А раз так, вперед! — На слове «вперед» Арабелла припустила бегом, и брат спохватился не сразу.

Но вот он тяжело затопал следом. Эндрю мальчик крупный и не очень ловкий, с густыми светлыми волосами, а у Арабеллы — тонкие, вьющиеся, черные. Но сейчас он двигался на диво быстро, и сестра секунда за секундой проигрывала свою фору. В дверь они врезались вместе, и на крыше универмага, на площадке канатной дороги каждый объявил о своей победе.

Стены из шпунтованной доски не раз перекрашивались: краски все дешевле, а слои все толще. Арабелла замечала розовые, синие и зеленовато-желтые разводы, проступавшие через серый с красноватым отливом последний слой. Декоративная плитка с крестового свода станции осыпалась, оставив белесые цементные пятна.

Целыми оставались билетный киоск с латунным каркасом и расписной маковкой да еще защитный барьер, похожий на алтарную ограду, вот только кто-то сшиб почти все деревянные завитушки между балясинами. Объявление, что станция закрыта, валялось на полу, помятое, с темными следами подметок.

Наверху медленно вращалось в горизонтальной плоскости металлическое колесо шкива, принимая и стравливая трос. Канаты пересекали весь город вдоль и поперек, перетаскивая с крыши на крышу легкие деревянные кабины с пассажирами. Та, которую ждали брат и сестра, должна была прийти с крыши конторского здания, там тоже виднелась станция канатной дороги.

Под несущими канатами двигались тяговые, провисавшие под собственным весом; всего канатов было четыре.

А вот и кабина — нырнула с конторской крыши и скользит к ним. Трудяга шкив временами глухо постанывал: подшипники просили смазки. Кабина опустилась до нижней точки своего маршрута и паучком поползла вверх, к двойняшкам. За трос она держалась чем-то вроде согнутой руки со скрюченными пальцами. Ролики катились по несущему канату, а тяговый удерживался специальным зажимным аппаратом, попросту говоря — замком.

Замок взвизгнул — это вагоновожатый отпустил тяговый канат. Инерция несла кабину на колесо шкива, но тут ролики съехали на станционный рельс, и миниатюрный вагончик остановился. Раздвинулись двери, одни пассажиры вышли, другие вошли.

Чернявый вагоновожатый возвышался позади всех на своем насесте. Нынче у него последний рабочий день, а ему хоть бы что, совсем не видно, чтобы переживал. Сидит, поглядывает сверху вниз, следит, чтобы никого дверью не прихватило. Арабелле парень показался знакомым, но сколько ни всматривалась, так и не припомнила, где и когда видела его. Следом за братом она прошла к деревянной пассажирской скамье.

Теперь кабине можно скользнуть по наклонному рельсу, миновать шкив и снова ухватиться за тяговый канат. Тихо, но быстро она поехала прочь от станции, заполняясь по пути золотистым осенним светом.

Кабина пересекла широкую улицу: внизу полно трамваев и пешеходов. Проплыл застекленный купол, и Арабелла успела заглянуть в комнаты с миниатюрными манекенами и манекенами в полный рост. В одном ателье блеснула лысина — портной, стоя на коленях, закалывал булавками подрубочный шов. Окружавшие купол кариатиды воздевали руки, как будто в безмерном изумлении, а не для поддержки медной позеленевшей крыши. Поверх каменных греческих хитонов сидели матерчатые лифчики — показ моделей нынешнего года.

— Вот закроют канатку, шмотки тоже выставлять прекратят, — шепнула Арабелла. — Кто их увидит снизу?

— Преступление, самое настоящее, — проворчал брат.

Арабелла оглянулась на вагоновожатого. Темные глаза, волевой подбородок. Может, просто видела в прежних поездках таких вот мужественнных? Говорят, в канатчики набирают по внешнему виду.

— А ты знаешь, почему закрывают? — спросила она.

Эндрю мрачно кивнул:

— Слишком жирно получается. Возят нас туда-сюда, по разным интересным местам. Кое-кому это не по нраву. Кое-кто предпочел бы, чтобы мы от этих мест держались подальше. А то, мол, происходит нарушение личного и общественного покоя. Ну, еще деньги. Канатный транспорт, говорят, слишком дорого обходится. Такие вот объяснения.

Канат пошел кверху, к большой станции со стеклянными навесами и узорчатым кованым ограждением. На ней вращались могучие приводные шкивы, не чета натяжным, тем, что на площадке универмага. Когда кабина остановилась, сразу ощутилась вибрация машины.

Эндрю выпрыгнул первым, сестра вышла вслед за ним. Вдали, по другую сторону главного торгового района, серой глыбой высился покинутый ими универмаг. Пестрели на стене рекламные надписи, но с такого расстояния не разобрать ни слова.

Опустевшая кабина с шумом въехала на стрелку, отпустила тяговый трос, прокатилась несколько футов под уклон по рельсу, ухватилась замком за другой канат и скрылась из глаз вместе с вагоновожатым.

— Ну, ладно, — вздохнула Арабелла. — Дальше-то что?

— Лампы, — бодро ответил Эндрю. — И всякое прочее. Ищем подарок.

По идее, в магазине должны царить тишина и порядок. Но здесь брат с сестрой застали сущий бедлам: витрины нараспашку, экспонаты извлечены и разложены там и сям, на полу несколько приказчиков запихивают в коробки смятые газеты.

Красотка в длинной юбке, с пыльным платком, обмотанным вокруг головы, на вопрос Эндрю только пожала плечами.

— К переезду готовимся, вот уж… сколько, Грег? — кто-то отозвался, но Арабелла не разобрала слов. — Неделю. У нас же хрупкое все. И ждать нельзя.

— Но почему? — спросил Эндрю. — А, Джилл? Почему съезжаете?

— Так не будет больше канатных дорог. Откуда покупатели возьмутся? В холле есть грузовой лифт, но это сколько от него шагать! Много ли найдется желающих? Вот и приходится собирать манатки. Да ты не волнуйся, постоянным покупателям мы оповещение разошлем с новым адресом. Открытие устроим, все чин-чинарем… Скажи, какая лампа, а я уж подберу из лучших моделей.

— Но это ж когда будет, — в отчаянии развел руками Эндрю. — Лампа мне сегодня нужна.

— Ну ладно, походи, посмотри. Может, и попадется что-нибудь. А мне недосуг, извини…

Но вместо того чтобы заняться не терпящей проволочек упаковкой витринных экспонатов, Джилл удивила Арабеллу: застыла посреди зала, склонив голову, будто прислушиваясь, а потом устремилась к выходу. У Арабеллы создалось впечатление, что Эндрю привык получать от этой женщины куда более радушный прием. Порой он приносил домой видавшие виды штуковины — вот, стало быть, откуда взялись по крайней мере некоторые из них.

Сейчас Эндрю стоял в полной растерянности.

— Ну, и чего ждем? — спросила Арабелла.

— Езжай домой, если торопишься, — огрызнулся брат. — У тебя ж отвальная нынче. Куча дел.

Арабеллу и впрямь ждала куча дел. А уж при виде кипучей деятельности в магазине и вовсе стало стыдно за свою нерасторопность. Эта Джилл за пятнадцать минут навела бы в комнате Арабеллы полнейший порядок.

Но нельзя возвращаться с пустыми руками! Никак нельзя.

Завтра утром поезд увезет Арабеллу в горы, в новую школу. Этого не отменить, но надо постараться, чтобы не пропали зря последние часы перед разлукой с единственным городом, который она знает.

— Эндрю! Эй!

Звала Джилл, она держала в руках что-то, завернутое в старую газету.

— Вот, нашла на складе, в дальнем углу с неликвидным хламом. Если подойдет, забирай.

Продавщица развернула газету, под ней оказался темный металлический цилиндр этак в фут длиной и дюйма два диаметром. Смахивал он и на дубинку, и на ручку какого-нибудь инструмента. Скорее всего, ни то, ни другое — очень уж хрупкий на вид.

По лицу брата Арабелла поняла: раздумывает — не притвориться ли, что загадочный предмет ему знаком.

Джилл избавила его от соблазна солгать:

— Это электрод для дуговой лампы. Причем редкий, магнетито-титановый. Откуда он у нас, даже не спрашивай.

— Но ведь… для дуговой лампы этого мало. А где все остальное?

— Почем я знаю? Хочешь, забирай — необычная вещь. В газету загляни, может, что интересное найдешь. — Джилл снова умолкла. На этот раз она явно что-то уловила, некую перемену в вибрации и стуке канатной дороги. — Ну, или положи возле двери. Приходи в новый магазин, купишь что-нибудь получше.

На этот раз она удалялась целеустремленно — прямо к выходу, к лестнице.

В газете Арабелла заметила рисунок на всю полосу. Какая-то авария: сломанные балки, дерущиеся на руинах люди. Но толком разглядеть не удалось — Эндрю обмотал бумагой цилиндр. Решил все-таки взять. Да и что ему оставалось?

Он огляделся.

— Может, еще поищем…

— Ничего мы здесь не найдем. Пошли.

По возрасту они различались на каких-то пятнадцать минут, и родители скрывали, кто появился на свет раньше. Но брат всегда безошибочно угадывал, когда следует признавать авторитет сестры.

Они поднялись на площадку. Вагоновожатый, тот самый черноволосый, в начищенных до блеска ботинках, уже подогнал другую кабину, старую, крашеную алым лаком и оттого весьма помпезную на вид. Она свисала с несущего каната, а парень возился с замком. Кабина так и манила прокатиться, но этот маршрут вел в противоположную сторону от универмага, а значит, и от дома двойняшек. А ведь там столько дел! И до чего же неохота за них браться…

Этой-то кабины, как поняла Арабелла, и дожидалась Джилл. Она стояла на краю площадки под солнцем, стряхивая мелкие обрывки пергамента с жакетки. Платок продавщица успела снять; ее каштановые волосы были заплетены в две толстые косы и уложены бубликом.

— Отправление через пять минут! — оповестил вагоновожатый.

Вставший было с лавочек на площадке люд расселся обратно. Даже в пору расцвета подвесного транспорта пассажирам было не обойтись без стоического спокойствия и неусыпной готовности к любым малоприятным случайностям.

Вагоновожатый лихим прыжком покинул свою кабину и зашагал к Джилл. Вот они облокотились рядышком на перила, глядят на городской ландшафт. Далековато, ни слова не слышно, а подойти поближе — непременно выдашь свое любопытство. Арабелла решила его «переключить».

— Дай-ка на электрод взглянуть.

— Чего глядеть-то? Электрод как электрод.

— Покажи!

С нарочитой почтительностью Эндрю вручил штуковину сестре, и та сняла обертку. Электрод Арабеллу интересовал мало, другое дело — газета, а точнее, картинка, столь высокомерно оставленная братом без внимания. А ведь Джилл более чем прозрачно намекнула: дополнительные сведения можно найти именно там. Пусть Эндрю дольше знаком с этой особой, зато Арабелла куда лучше понимает таких, как она.

Газетный рисунок изображал окутанные туманом развалины станции канатной дороги. Можно различить стальные шкивы и лопнувшие тросы. Сверху нависала стена из массивных каменных блоков. Усердия художник не пожалел, каждую расколотую доску, каждую скрученную железку изобразил во всех подробностях.

«ОБРУШИЛАСЬ СТАНЦИЯ „КАРЦЕРНАЯ“ — сообщал заголовок.

Над главным рисунком, посвященным сцене катастрофы, расположены пять маленьких, в овальных рамках. Та же станция, на ней потасовка. У дерущихся людей в вечерних костюмах длинные резкие черные тени — сверху падает свет какого-то мощного прожектора.

В другом овале — станционный шкив и паровая машина в клубах дыма и пара.

Третья картинка показывает бал: люди в элегантных нарядах столпились у окна, на что-то смотрят. У них тоже черные длинные тени, но не такие контрастные, как у дерущихся среди балок и тросов.

А вот в тумане какой-то бородач падает навзничь. У него откинута рука, другой он держится за голову — то ли растяжкой шарахнуло, то ли стойкой.

А на самой верхней картинке дева в бальном наряде управляется с большущим прожектором: трудно ей, вон как налегла всем весом на рычаги, в один даже уперлась туфелькой на шпильке.

Картинки Арабелле понравились. Здорово нарисовано. Только зачем на прожектористке бальное платье? Для такой тяжелой работы совсем неподходящее облачение.

— Это и есть твоя лампа? — ткнула пальцем в барышню Арабелла.

— Что? Где? — Эндрю повернул голову, уставился в газету.

И надолго уставился, на несколько минут. Пока он смотрел и что-то бурчал, сестре ничего не оставалось, как подглядывать за Джилл и вагоновожатым.

Джилл, сложив на груди руки, сидела на скамье. А вот парень исчез.

И куда же он мог запропаститься? Не уехал же без них? Конечно, не уехал, вот она, красная кабина, висит под рельсом, а вот и пассажиры нетерпеливо расхаживают по площадке.

Вдруг девушка запрокинула голову, и Арабелла, проследив за ее взглядом, увидела чернявого. Он слезал с крыши — в руке ведро, за тужурку уцепилось несколько птичьих перьев, и еще два-три планировали к земле. Арабелле показалось, что Джилл собирается отряхнуть форменную куртку канатчика, но та лишь заглянула в ведро и отвернулась.

— Похоже, это та самая ночь! — Эндрю электродом указал на рисунок, и случайный ветерок смахнул газету с его колен.

Она птицей порхнула к ограждению площадки, но шустрый вагоновожатый вмиг оказался на ее пути. Аккуратненько сложил добычу и вручил… нет, не Эндрю, растерянно застывшему с электродом в руке, но Арабелле. Да еще и слегка поклонился при этом. У него было очень выразительное лицо, со вздернутыми будто в удивлении бровями и теплым взглядом карих глаз.

А ведь она и впрямь уже где-то видела этого парня.

— Куда путь держите, ребята? — поинтересовался он. — Многих маршрутов уже нет, глядите, как бы не застрять у черта на куличках.

— Домой, наверное, — вздохнула Арабелла. — Мы тут настольный светильник искали, что-нибудь необычное, в подарок. А магазин закрылся…

— Так вам надо на рынок воздухоплавания. Знаете такой? За необычным только туда. — Он посмотрел за спину Арабелле.

— Мне пора. — Карманные часы Джилл держала в кулаке на манер оружия. — Товар паковать. Как говорится, успеха тебе во всех начинаниях.

Возле лестницы она на секунду остановилась, но вагоновожатый лишь плечами пожал.

— Эта кабина как раз и пройдет через рынок, — обнадежил он Арабеллу. — Поторопитесь, если хотите ехать сидя.

И в два шага взобрался на свое место.

— Кстати! — подал голос Эндрю. — «Карцерная», что на рисунке, была как раз напротив рынка, через площадь. Когда я заинтересовался канатными дорогами, папа рассказал про эту аварию, я помню.

— Вожатый сказал, на воздухоплавательном светильники есть.

— А домой тебе разве не надо?

— От судьбы не уйдешь… Давай-ка объясни, при чем тут электрод.

Едва они забрались в кабину, зажимной аппарат с коротким визгом ухватился за трос.

— Насчет электрода объяснить у меня вряд ли получится, — усомнился Эндрю.

— Тогда остальное расскажи.

— Не знаю, когда и почему папа занялся историей канатных дорог. Может, с самого начала ими увлекался. — Пассажиров в кабине было битком, и двойняшкам пришлось забраться в угол, как раз под сиденье вагоновожатого. — В общем, он про это дело очень много чего узнал, и не только из книжек, но и от людей.

Арабелла кивнула: у папы всегда хватало знакомых. Что ни званый ужин, то толпа гостей, и один-два обязательно застрянут в кабинете. Как будто для отца вечеринка всего лишь предлог, чтобы заманить собеседников. Нередко Арабеллу среди ночи будили негромкие дискуссии.

— Людям понадобился быстрый способ передвижения по городу, — приступил к рассказу Эндрю. — Улицы-то сплошь в заторах. Кто-то поглядел однажды на крыши и нашел простейшее решение. А когда конструкторы придумали, как соединить тросы, шкивы и кабины, транспортные фирмы наперегонки кинулись строить канатные дороги. Шкив смонтировать нетрудно, а если в здании крепкие перекрытия, то можно установить небольшую паровую машину.

Первыми кабинами были старые обрезанные вагоны, только «лапу» на крышу приделать. И дешево, и сердито, а побьются, легко заменить.

Берем два дома, ставим по опоре на каждую крышу, протягиваем канат — вот тебе и дорога, самый короткий путь между двумя точками.

Вскоре паутина тросов оплела весь город. Образовались новые транспортные компании, каждая открыла сколько-то линий, ну и, понятное дело, не обошлось без борьбы за маршруты. Самая крупная фирма, прибравшая к рукам много выгодных направлений, — «Дерн» — «Скотобойня» — «Портовые службы». Но и конкурентам досталось пять длинных линий.

Ох, и бодались же они! Средств не выбирали, даже до саботажа и диверсий доходило. Представь: вдруг маршрут временно закрылся по техническим причинам, куда пассажирам податься? Ясное дело, на другой, пусть и не такой удобный.

Лучшими диверсантами прославилась фирма «Черный холм» — «Кромлех» — «Площадь Экзекуций» — «Имперские бани». Банда эта звалась «паукообразными обезьянами», а ее вожак носил прозвище Гиббон.

— Гиббоны — не паукообразные обезьяны, — не воздержалась Арабелла от замечания.

— Чего?

— Паукообразные обезьяны — это Новый Свет, гиббоны — Старый…

— Ах, какие мы грамотные! Может, нам и словечко «педантизм» знакомо?

Арабелла проглотила едкую отповедь.

Не время цапаться с братом. Конечно, он вредина, но больно уж интересно, что дальше. И не только про проделки «паукообразных обезьян» и их вожака.

Ей не давали покоя случайно доставшийся электрод с таинственным прошлым и, главное, рисунок с какой-то дамочкой за рычагами аппарата — несомненно, дугового прожектора. Вдобавок это бальное платье и… Арабелла пригляделась: ну да, и впрямь шикарные туфли.

— Эндрю, ладно тебе! Ну, прости. Рассказывай…

Извиниться — дело нетрудное, а нетрудное дело почему бы и не совершить. Кто не пренебрегает этим правилом, того чаще хвалят.

Эндрю продолжил не сразу, он уже успел надуться. Но договорить ему хотелось больше, чем наказать сестру.

— Вот пример того, чем занимался Гиббон с «паукообразными обезьянами» из «Черного холма», — прервал он наконец молчанку. В правлении фирмы «Дерн» — «Скотобойни» — «Портовые службы» служил некто по имени Пардо. Обычная конторская мышь, бухгалтер или кто там… И он обслуживал строительство станции «Карцерная», благодаря которой «Дерн» сделался главной канатнодорожной фирмой на севере города. Вот только конторская работа Пардо не нравилась, он мечтал водить кабину. Может, на девчонку впечатление хотел произвести, может, еще какая причина. Все упрашивал Ханна взять его в вагоновожатые, да тот ни в какую. Наконец терпение у бедняги лопнуло, и дал он на лапу вагоновожатому из «Дерна», чтобы самому прогнать кабину маршрутом «Пожарная башня» — «Летний сад».

Напротив Арабеллы и Эндрю сидел мужчина с двумя детьми, в ногах — корзина для пикника, из которой торчали горлышко бутылки с шипучим вином и каравай. Девочка посмотрела на отца, поправила плед на его плече и примостила голову. Он гладил дочку по волосам и смотрел в окно. Мальчуган, младший в семействе, читал книжку с картинками.

— Об этой сделке прослышал Гиббон. Он про все, что случалось в городе, тотчас узнавал. У конкурента поедет вагоновожатый-любитель — ну как упустить такую возможность? И Гиббон задумал ловкий трюк. В ночь перед тем, как Пардо должен был вести кабину, «паукообразные» и их предводитель взобрались по «Гаремной лестнице», прихватив кое-какое снаряжение и инструменты. На потолке станции они смонтировали новую стрелку. Потом врезали болт в стену каменной башни — там хранилась вода, которая питала Клепсидру, старинные муниципальные водяные часы. К болту закрепили канат, провели его от водонапорной башни к станции «Гаремная лестница», только не по воздуху, а по земле, спрятав под растительностью и мусором — его под канатными дорогами всегда хватает. Рискованно, конечно, но им сошло с рук.

— Что-то я не поняла, как это работает, — сказала Арабелла.

— Доедем до станции, поймешь, — ухмыльнулся Эндрю. — Я покажу.

Тросы тянулись вверх, к собору Святого Ипполита. Славу этому сооружению принесли статуи коней, украшавшие колокольню: головы задраны, гривы вьются по ветру, копыта вскинуты, как будто вот сейчас обрушатся на врагов. Святого Ипполита разорвали лошадьми. Арабелла не могла решить, кто больше заслуживает восхищения: мученики за свою твердость в вере или их убийцы — за безграничную изобретательность, которая вдохновляла многие поколения художников. Рядовая смерть, как известно, не служит пищей для искусства, ей и на каемке обоев места не сыщется.

Строители втиснули станцию под жерла громоздких колоколов. А верхние помещения бывшего собора теперь были отданы под приют для престарелых. Тут и вышли отец с детьми, унеся корзину с шипучкой и хлебом. Арабелле подумалось, что она тоже когда-нибудь состарится. Можно лишь надеяться, что дети и внуки, навещая ее, будут приносить игристое вино.

— Вон, гляди, — поднял руку Эндрю.

Под стропилами в разные стороны, как ветки куста, расходился пучок рельсов. С одного свисала их кабина. От собора Святого Ипполита шло несколько маршрутов. В точности как на железнодорожном вокзале, направляющие слегка изгибались и местами пересекались, что позволяло кабинам переходить с линии на линию. Каждый рельс вел к шкиву и тросам, где и начинался собственно маршрут. Там кабина соскочит на несущий канат, ухватится за тяговый и поедет прочь от станции.

— «Паукообразные обезьяны» всего-то и сделали, что добавили одну стрелку и один трос, — сказал Эндрю, когда кабина выскользнула из колокольни собора Святого Ипполита. — Подобрали их прямо там, на месте — на любой станции свалено оборудование с демонтированных маршрутов. Легко не заметить пропажу, особенно когда приходится всю ночь кочегарить топку, чтобы утром крутились шкивы.

И вот Пардо повел кабину, а на станции Гиббон с подручными отвлекли рабочих, подняли свой канат с земли, натянули — и передвинули стрелку. Пардо так захлопотался с незнакомой техникой, что и не заметил, как его перенесло на неправильный рельс. Потом сообразил, что рельс этот куда длиннее, чем должен быть, — да уж поздно. Был бы тяговый трос, машинист на станции, может, и успел бы остановить шкивы. А трос-то всего один, несущий! И помчалась кабина под уклон прямиком на Клепсидру, и врезалась в здоровенные водяные часы, точнехонько под большущими бронзовыми цифрами. Маршрут был не из многолюдных, но кое-кому пришлось все же поплавать, пока его не выловили. Неприятно, конечно, когда тебя карпы за пятки хватают, но ничего страшного.

— Бедняжка Пардо! — хихикнула Арабелла.

— Еще бы не бедняжка. Ханн его швырнул в Карцер, старую городскую тюрьму.

— Не слишком ли сурово? — огорчилась Арабелла. — Этот Пардо всего-навсего хотел стать крутым канатчиком-высотником. Может, и стал бы, не нарвись он сразу же на других крутых.

— Ханн был вне себя от ярости, — продолжал Эндрю. — Просто рвал и метал. Потерять кабину — это ведь какой удар по репутации! Конкуренты не упустят такой возможности переманить пассажиров. Ханн и «Дерн» собирались открыть большую станцию на Карцерной площади, чтобы от нее проложить новые маршруты на север города, и другие компании ничего не могли противопоставить. Пардо как раз над этим проектом и работал, пока не выкинул свой номер. По слухам, ему специально выделили камеру с видом на новую станцию. Площадка была собрана на тюремной стене, она ведь из громадных каменных блоков и не такую тяжесть выдержит.

Покинув храм Святого Ипполита, кабина перемахнула через городской парк и теперь продвигалась над верхними рядами Арены. Когда-то это были зрительские ряды, а потом бедный люд понастроил там навесов — надо же где-то жить. Сама Арена казалась крошечным овалом; она уже давно не служила для смертоубийств, превратившись в болотце, где цапли охотились на лягушек.

Здешнее население выращивало рыбу в старых водохранилищах: когда-то власти нуждались в постоянном запасе воды, чтобы поливать из шлангов разгоряченную чернь. Даже с верхотуры Арабелла разглядела серебристую чешую и круглые черные глаза сохнущих на сетях рыбин — на тех самых сетях, которыми раньше гладиаторы ловили своих противников. С демонтажем канатных дорог житье здесь, на отшибе, сильно изменится. Что ждет потомков старинного аренного народца? Сохранят ли они свой особый язык и обычаи, питаясь только дождевой водой и рыбой? Или не выдержат и растворятся в городских улицах?

Здесь вышли еще двое пассажиров. В кабине Арабелла и Эндрю остались одни, не считая вагоновожатого.

— И вот однажды Гиббон повстречал на своем пути дочку Ханна, — вернулся к повествованию Эндрю. — И та в него влюбилась. Похоже, она не ладила с отцом, иначе как объяснить, что она помогла Гиббону пробраться на только-только построенную «Карцерную»?

Впрочем, ей вообще нравилось решать трудные задачки. Для «Дерна» эта станция была крайне важна, Ханн берег ее как зеницу ока. Но охрану держал внизу, на земле, поскольку «Карцерная» располагалась на тюремной территории и еще не была пущена в эксплуатацию.

Девушка придумала способ. Они с Гиббоном протянули трос от ближайшего кладбища, прямо под крылом плачущего ангела, закрепив конец на локте руки, что закрывала глаза статуи. Потом канат пошел через кроны двух деревьев на верхушку тюремной башни — там Ханн позволил дочке установить экспериментальный прожектор ее собственного изобретения. И вот однажды ночью Гиббон приспособил свой велосипед к тросу…

— Постой, постой! — с Арабеллы было довольно поступков с непонятной мотивацией. — Она — дочь Ханна. Ее отец — глава «Дерна»…

— Правильно.

— Расскажи подробнее.

— То есть?

— То есть все, что знаешь. Имя хоть у нее было?

— Гм… — Брат напряг память. — Дульчи. Ее звали Дульчи.

— Сам придумал? Чтобы мне угодить?

— Да с чего бы мне придумывать?

— Эндрю…

— Нет, ее и вправду так звали. Ну, может, Дульчинея. Между собой служащие отцовской фирмы ее величали Дульчи Декорум. Им она, должно быть, казалась задавакой.

— Ну да, канатчики всегда славились классическим образованием. И эта Дульчи так невзлюбила родного папашу, что помогла конкурентам сломать самое важное звено в его транспортной сети?

— Похоже на то. Матери она лишилась, когда была совсем маленькой, а Ханн дочке времени совсем не уделял, препоручив ее нянькам и гувернерам. Потом у нее прорезались технические способности, она даже придумала кое-какие штуки, полезные для канатного дела, но Ханна это почему-то не обрадовало и даже разозлило.

Эндрю развернул газету и показал прожектор, с которым, как теперь было известно Арабелле, управлялась Дульчи Ханн.

— Вот этот дуговой светильник — тоже ее изобретение. Она вместо обычного угольного электрода применила новый, магнетито-титановый. Дольше работает, светит ярче. Для канатных дорог очень бы сгодился, но Ханн только отмахнулся. Даже не разрешал использовать для городских увеселений. Ну, дочка и затаила обиду. Гиббон ей просто вовремя подвернулся.

— Так что же, выходит, электрод, который тебе дала Джилл…

— Ага, — брат подкинул на ладони толстый черный цилиндр, — почти наверняка тот самый.

Они дружно подняли головы — разомкнулся зажим, кабина продвинулась еще немного накатом и замерла, причем вовсе даже не на станции. Она висела у самого карниза конторского здания. Двойняшки слышали тихое поскрипывание — это проскальзывал в замке тяговый трос.

Через окно Арабелла увидела контору: ряды столов и черных каталожных шкафов. Женщина в черной юбке-карандаше пыталась вытащить толстенную папку из нижнего выдвижного ящика, а над душой у нее стоял напомаженный брюнет: нет бы пособить, знай пялится и языком треплет. За деревянными столами сидели клерки обоих полов, тарахтели пишущие машинки. Хоть бы голову кто поднял, когда паренек катил мимо тележку с серебристой кофеваркой и с сонной точностью движений наполнял чашки. Порхнул по залу бумажный самолетик, приземлился на чьем-то столе.

Между тем из кабины выбрался вагоновожатый и ловко перемахнул на карниз.

— Что-то не так? — спросила Арабелла.

— Все в порядке. Вам куда нужно?

— Воздухоплавательный рынок. Неужто забыли?

— Подождите минутку, — попросил вагоновожатый и скрылся.

Арабелла заглянула в ведро, снятое парнем с крыши антикварного магазина. На дне лежали голубиные яйца: два розоватых, одно голубое и одно синевато-зеленое, все в крапинах помета. И почему, спрашивается, при виде этих яичек сразу накуксилась Джилл?

— Слушай дальше, — продолжил Эндрю. — Ночью Гиббон отправился на кладбище, вооружившись канатным велосипедом — это просто подвеска такая, со скобами для рук и педалями для ног. Канатчики на таком осматривают линии. Надел Гиббон велосипед на спрятанный трос и чуть было не свалился в свежевырытую могилу. Ангел этот, чтобы ты знала, — памятник узникам, не дождавшимся освобождения, а могилка предназначалась для очередного такого покойничка. С землекопами Гиббону, прямо скажем, повезло — не заметили припрятанного в кустах каната. Ну, наш ловкач и давай крутить педалями вверх, на «Карцерную».

С собой у него был болторез, и ему не составило труда перекусить пару растяжек из тех, что удерживали станцию на стене Карцера. Площадка сразу просела и слегка накренилась. Теперь, чтобы починить, не одна неделя понадобится. Но Гиббону и этого мало: взялся срезать крепления натяжного шкива. Работенка оказалась потруднее, чем он ожидал. Кончилась эта затея плохо: тяжеленная чушка сорвалась, проломила пол и ухнула на улицу.

Грохот при этом стоял такой, что охранники «Дерна» проснулись. Надо драпать, пока кости целы, да вот незадача — между вредителем и его велосипедом образовался широченный провал. И он полез наверх, а потом горизонтально над станцией, вдоль тюремных решеток. Само собой, заключенные тоже переполошились. Пока Гиббон перебирал прутья, сидельцы норовили его сцапать и умоляли помочь с побегом. А потом он и вовсе провалился в очередную камеру — прутья решетки были перепилены. Там тоже был узник, но он, в отличие от своих товарищей по несчастью, не пытался поймать Гиббона, а просто лежал, и помалкивал. Может, силы кончились, пока он готовился к бегству, а может, условия содержания сказались — верхний ярус тюрьмы, всем ветрам открытый, тем и знаменит, что еще никому здоровья не прибавил. Бедолага стоял в одном шаге от свободы, но сделать этот коротенький шажок ему не было суждено.

— Умер? — догадалась Арабелла. — Пустая могила под ангелом!

Эндрю ухмыльнулся.

— Еще ни от кого из наших общих знакомых не слышал, что ты туго соображаешь.

— Спасибо, братик, за семейную солидарность.

За конторским окном маячил вагоновожатый, он беседовал с женщиной в юбке-карандаше. Незнакомка уже справилась с толстой папкой, взвалив ее на стол и распахнув, а зализанный клерк нарочито подробно давал заказ снулому юнцу с кофейной тележкой, но то и дело косился: интересно же, чем занимаются сослуживица и чужак. Женщина улыбалась собеседнику и кивала, наконец подала ему телефонный аппарат. Вагоновожатый набрал номер, сказал в трубку несколько слов и возвратил аппарат на стол.

— Тело узника лежало на убогом тюфяке, дожидаясь погребения в безымянной могиле. Задержавшись в этой клетке, Гиббон дал возможность охранникам «Дерна» подобраться к себе. Еще немного, и он будет схвачен! Но тут на него снизошло вдохновение. Он размотал погребальный покров и вытолкал мертвеца сквозь решетку. Несколькими витками шнура, который у канатчика всегда при себе, привязал труп к замку и пустил катиться вниз по тросу.

Уклон оказался подходящий, со стороны казалось, будто и впрямь живой человек управляет велосипедом. Небось живописная получилась картинка: под канатом болтается покойник, проносясь через кроны деревьев в ночную мглу. Заметившие его стражи «Дерна», понятное дело, решили, что это Гиббон спасается бегством, и припустили наперегонки — каждому хотелось поучаствовать в расправе.

Банда «паукообразных обезьян» всем скопом кинулась выручать вожака, и ребята из «Дерна» приняли бой. В конце концов прибыла полиция, но к тому времени дерущиеся успели окончательно разнести станцию.

В конторе вагоновожатый все еще любезничал с женщиной, но было видно, что ему не терпится вернуться в кабину. Вот парень шутливым приплясом двинулся к выходу. Зализанный, с блюдцем в руке, цедил кофе и провожал незваного гостя мрачным взглядом. Женщина, явно разочарованная, сцепила большие пальцы и помахала остальными — вдогонку вагоновожатому изобразила крылышки.

— Газеты тогда устроили знатную шумиху: бунтующие рабочие, безответственное управление, нездоровая конкуренция, негодная охрана тюрьмы… В итоге правительство приняло решение: независимые канатнодорожные фирмы — нонсенс, а персонал — сущие бандиты, их надлежит отдать под государственный контроль, пусть это будет часть воздушного транспорта Северной Метрополии. Большинство «обезьян» да и другие ни в чем не повинные канатчики тут же получили расчет.

Арабелле столь крутые меры вовсе не показались неоправданными, но она предпочла оставить это соображение при себе.

— А с Гиббоном что стало? Как он выкрутился?

— Никак не выкрутился. В самом начале побоища получил по голове лопнувшей растяжкой, а когда очухался, его сразу арестовали и бросили в Карцер.

— Тебе, наверное, это кажется иронией судьбы? — спросила Арабелла.

— Пожалуй, что так. Гиббон в конце концов вышел на свободу, но найти работу уже не смог. Уехал за границу, а там нанялся на пароход.

— И все, что ли? — немного помолчав, спросила сестра. — А что случилось с Дульчи? И с прожектором?

— Не знаю. Что слышал, то рассказал.

— Раз так, нам придется выяснить остальное.

— Прошу извинить за задержку. — Вагоновожатый взлетел на свое сиденье и взялся за рычаг.

Рынок воздухоплавания размещался в бывшем бальном зале с высоченным сводом, почти сплошь застекленным; сквозь него виднелось небо. Там было всего лишь пяток шаров; даже полунадутые, они рвались с привязи, готовые к бегству. Две большущие «сигары» для дальних рейсов да три малых непоседливых дирижабля — для целей попроще, доставки ремонтников и запчастей. От былых времен сохранились арочные галереи, когда-то там собирались старики, чтобы поглазеть на танцующую молодежь. Теперь в галереях громоздились компрессоры, разобранные причальные мачты и прочее оборудование.

Миновав торговцев снедью у входа, двойняшки прошли в зал, от края и до края заполненный торговыми рядами. И сразу почувствовали себя не в своей тарелке: здесь все было для настоящих воздухоплавателей: исследователей-полярников, вахтовиков-горняков, работающих в труднодоступных районах, ну и, конечно же, для самих работников воздушных линий, этих дорог жизни, снабжающих разбросанные по гиблым землям поселения. Арабелла приметила такую воительницу, одетую по суровой моде пустынщиков: очки-консервы на кожаном шлеме, увесистые краги с наплечными лямками. Женщина рассматривала и ощупывала какие-то свисающие на цепях снасти.

— А гироскоп у тебя есть? — спросила она невысокую торговку с обведенными сурьмой глазами. — Мне компактный нужен.

Миниатюрная брюнетка не пожалела помады для своей шевелюры, и та даже не шелохнулась, когда хозяйка энергично замотала головой, что она, похоже, делала частенько.

— Не-а. Я по освещению. Может, у него что-нибудь найдется. — Продавщица махнула на соседнюю лавку.

Эндрю обернулся и увидел всевозможные осветительные устройства, свисающие на цепях с самого настоящего воздушного шара.

— А как у вас насчет ремонта и обслуживания?

Женщина ушам не поверила:

— Ремонт? Обслуживание? И куда же ты собрался затащить мой светильник? На Северный полюс?

— Я подарок ищу… для отца в кабинет.

— А кабинет где? В доме, да? Не на вулкане?

— Угу.

— И если любимый попугайчик твоего родителя будет день-деньской сидеть на цепочке и гадить на лампу, от меня потребуются ремонт и обслуживание? Эти вещи для реального дела. На века сработаны. Но раз в месяц масло подливать не мешает. Только не слишком много, а то еще капнет на твою красивую одежку. — Эндрю было не по себе: он не привык, чтобы женщины разговаривали с ним так неприязненно. — Короче, малыш, не будем отнимать друг у друга время. Вон там, у самой стенки, есть кое-что в твоем стиле. Проку мало, но на вид ничего… Наверняка подыщешь цацку на свой вкус. — Она углядела кого-то в толпе посетителей. — А теперь извини, у меня дела посерьезнее.

Эндрю не нашелся с ответом и позорно ретировался под козырек, где висели образцы аэростатной ткани. Сестра снова увидела пустынщицу, та приценивалась к гироскопу. На щеке у нее виднелись три расходящихся лучами шрамика — знак отличия, награда за какое-то неведомое достижение.

— А какой чувствительный, словами не передать! — бурно расхваливал свой товар продавец. — Угол к ветру держит как вкопанный! Такие же машинки работали при подъеме «Аретузы», а знаешь, какие там шторма? Восемнадцать арбузовидных аппаратов с заостренными носами! Поздней осенью, в жуткие ураганы! И ни один не снесло! Все держались прямехонько против ветра!

— «Аретузу» так и не подняли, — возразила женщина.

Только сейчас Арабелла заметила, что воздухоплавательница ростом совсем невеличка. Просто кажется выше благодаря сапогам на толстенных подошвах с матерчатыми простеганными голенищами. В пустыне, где раскаленная каменистая земля, без такой обуви никак.

— Так то из-за пиратов, барышня, а не из-за штормов. Принесло чертей попутным ветром в самый неподходящий момент… Но все равно спасательная команда успела уничтожить корабль, пираты остались ни с чем.

— Как же ни с чем, если они эти «арбузы» захватили.

— А разве техника виновата?! При чем тут гироскопы?

Женщина опытным глазом осматривала навигационный прибор, дотошно проверяла, не заедает ли где.

Попробовала поднять:

— И сколько весит?

— Это надо в паспорте посмотреть…

— Тяжеловат, пожалуй. Для грузовика, может, в самый раз. А у меня работа потоньше.

— Пойдем, что ли, — сказал Эндрю. — Нет для нас тут ничего подходящего.

— Пойдем, — Арабелла неохотно вспомнила, что их ждут дома. — Дай-ка еще раз на картинку взглянуть, — попросила она.

Эндрю покосился на нее с подозрением — для него обертка электрода явно поднялась в цене, — но все же развернул газету.

Арабелла окинула взглядом бальный зал. Он нисколько не отличался от нарисованного, на своих местах были даже статуи у входа: мамонт и саблезубый тигр — оба на задних лапах, злобно таращатся друг на друга. Эти звери попали на городской герб в незапамятные времена, когда здесь еще ничего не было, кроме болот, в округе водились длиннолапые медведи, они подкрадывались, всплывали и вылущивали из лодок первопроходцев, как гурман добывает из раковины сочную устрицу.

Но дата… Семнадцать лет прошло. Газета вышла на следующий день после бала Золотого Руна, главного события тогдашней общественной жизни. И состоялся этот бал здесь, вот в этом зале. Пол под ногами еще хранит отменное качество: блестит лаком, пружинит слегка, хоть всю ночь танцуй.

И на том балу была Дульчи. Арабелла всмотрелась в рисунок с нарядной толпой у окна и нашла женщину, похожую на молодую изобретательницу. Художник показал ее сзади, в платье с глубоким вырезом на спине и с тем же узором, что и на картинке с дуговым прожектором. Что общего между этой девушкой и крушением станции «Карцерная»? Определенно, Дульчи была здесь в ту самую ночь и видела, как все происходило.

Сквозь слои прозрачной воздухоплавательной ткани хлынул свет — как будто рассветное солнце пробило морской туман. Брат и сестра дружно обернулись: что за чудеса?! А это торговка осветительной снастью манит к себе.

— Цепной фонарь нужен, когда к объекту приближаться не хочется. — Женщина показывала, как спускается с блока обрешеченная колба, и держалась при этом так, будто они с двойняшками старые друзья. — Скажем, при сильном ветре под отвесной скалой или ледяной кручей. Спросите, почему бы штатный дуговой прожектор не задействовать? Да проку от него: и глаза слепит, и тени слишком резкие. Может, вас ударный бурав заинтересует? В пару к фонарю? Очень полезная вещь. А вот дистанционные клешни разного калибра, пять штук в наборе, таких надежных поди поищи…

Не слишком-то искренняя любезность, подумала Арабелла. С чего бы вдруг менять гнев на милость и продавать фонарь непрофессионалам? Немножко стыдясь собственного упрямства, она решила испытать терпение торговки.

— Может, и куплю, только хочу на высоте проверить, — сказала девочка.

— Чего-о?

Арабелла взглянула вверх, на стреноженный обзорный шар.

— Дайте полетать и посмотреть, как работает прибор.

Глаза женщины недобро сощурились, нежелание посодействовать юным покупателям, чем бы оно ни было вызвано, оказалось стойким. Пожав плечами, она разрешила:

— Ладно, валяй, проверяй.

Когда вперед шагнул Эндрю, торговка резко мотнула головой.

— Только для одного. И гонки мне тут не устраивать! Проверяешь прибор в действии, если порядок, покупаешь. Все, не отвлекайте, у меня дел невпроворот.

Женщина распустила узел на швартовочном тросе, и Арабелла взмыла вдоль обшарпанной стены. Надеясь увидеть вблизи стеклянную крышу, задрала голову — какое там: все застило латаное-перелатаное брюхо аэростата. Только теперь она поняла, что воздухоплаватель в полете видит все, кроме неба.

Все же она поднялась достаточно высоко, чтобы углядеть черную кладку Карцера через окна в другом конце бального зала. От канатной станции и следа не осталось, но зато видна открытая лестница: она ведет на верх башни, пятиэтажной надстройки над громадой тюрьмы. Это оттуда светило изобретение Дульчи; это там был закреплен несущий канат Гиббона. А под башней — камеры, в одной из которых обнаружился мертвец и, сам того не ведая, пособил диверсанту бежать от разъяренных охранников.

В ту ночь вся сцена была бы видна сверху сквозь туман — если бы над ней висел аэростат, а в корзине кто-нибудь сидел. И уж конечно, от Дульчи, забравшейся на крышу башни, ничто не могло укрыться.

Арабелла спохватилась: надо же испытать потенциальную покупку, соблюсти, так сказать, маскировку. С нескольких попыток она обнаружила рычажки управления лучом, поводила им неровно туда-сюда. Тетка внизу небось глаза закатывает, обалдевает от такой неуклюжести. Но все же Арабелла приноровилась и опустила луч плавно.

Ну, так что же получается? В ту ночь велосипед доставил Гиббона на крышу башни, тот спустился по лестнице и принялся за свое вредительство… И похоже, у него получилось. Замеченный охранниками «Дерна», он запросто мог взбежать по ступенькам, запрыгнуть на велосипед — и все, ищи ветра в поле.

Но вышло по-другому, если, конечно, рассказ Эндрю верен. Гиббон добрался до трупа и затащил его наверх. Там привязал и отправил в путь. После чего снова спустился, чтобы получить по голове лопнувшей растяжкой.

История с покойником-лжеканатчиком на первый взгляд выглядела правдоподобно, но Арабеллу что-то беспокоило. Не складывалась картинка. Какой-то детали не хватало или, наоборот, какая-то была лишней.

Она снова посмотрела вниз. Там, укрывшись от посторонних глаз за штабелями товаров, торговка светильниками целовалась с мужчиной. Ее рука с перстнями лежала у него на затылке, другая мяла ему тужурку. Арабелле не было видно лица мужчины, но куртку она узнала. Это же вагоновожатый! В сторонке, среди непривычных глазу воздухоплавательных якорей, стояло знакомое ведро.

Возле лавки Эндрю от нечего делать разглядывал товары; он и не подозревал, какие страсти кипят в нескольких шагах. Сестра поддалась чувству собственного превосходства: ей-то сверху все видно.

Кисть продавщицы погладила плечо канатчика… и отстранилась с застрявшим в пальцах голубиным пером. Секунду-другую женщина смотрела на него, смешно округлив насурмленные глаза, потом отвернулась.

Может, случайно, а может, и нет ее каблук задел и опрокинул ведро. Вагоновожатый кинулся поднимать. Еще разок Арабелла успела осмотреться, и шар двинулся вниз — там уже выбирали трос.

Конечно, светильник они раздобыли более чем оригинальный, и папе, надеялась Арабелла, он понравится. Правда, таким лучом сподручнее озарять мглистые щели на продуваемом ветрами леднике; он бы сгодился в поисках потерпевшего катастрофу аэростата среди черной, как полночь, тайги.

Внизу она застала бурный спор.

— Но все же в порядке, — говорил Эндрю. — Хороший фонарь.

— Для тебя даже слишком хороший, — возражала женщина. — У меня хватает своих клиентов, любому из них фонарь может понадобиться, что и случилось минуту назад. Я тебе его просто так показала, мол, есть в ассортименте и такой товар.

— Но мы же первые обратились!

— Ну и что с того? Я вам ничего не обещала.

— Что случилось? — спросила Арабелла.

— А то и случилось: пришел срочный заказ на полный комплект осветительного оборудования, — ворчливо ответила женщина. — Постоянная клиентура. Все, некогда мне ерундой заниматься. Через месяц подвезут такой же, вот тогда и заглядывайте.

Это канатчик замолвил словечко, сообразила Арабелла. Его стараниями продавщица согласилась продать фонарь подросткам. Наверное, в ходе уговоров и поцеловать её пообещал. Да только, похоже, кончилось теперь его влияние, а все из-за голубиных яичек. Что ж, похоже, спорить бесполезно, ничего не остается, как уйти с пустыми руками.

Брат с сестрой пробирались мимо изделий непонятного назначения, под свисающими веревками и проводами, и казалось, все вдруг повернулись к горе-покупателям спиной. Как будто они нарушили некий неписаный закон, и теперь их присутствие на рынке воздухоплавания нежелательно. Даже девицы-пустынницы больше не видать, ушла по своим загадочным делам. Эндрю задержался у лотка с бутербродами при входе, однако даже привлечь к себе внимание продавца и то оказалось непросто.

Площадку канатной дороги обдувал прохладный ветер, но солнце пригревало лица. Вдруг Арабелла поняла, что ничуть не расстроена: ей было в радость провести столько времени в компании брата, капризного, не очень общительного и все же любимого. Ведь завтра они расстанутся и очень нескоро увидятся снова. Захотелось даже за руку его взять. Нет, это уже слишком.

— Эндрю, можно вопрос?

Он развернул добытый не без усилий бутерброд с яйцом и помидором, вздохнул — тут и есть-то нечего.

— Насчет этой истории? Валяй. Все лучше, чем пялиться на меня с таким сочувствием.

Уж чем-чем, а подобным тоном ее не остановить.

— Как удалось Гиббону вынести из камеры тело и затащить на самый верх башни?

Эндрю воспринял вопрос серьезно. Повернулся к башне — странноватому готическому украшению над унылой каменной стеной. Нахмурился. Сестра поняла: перебирает версии.

— Да, — сказал он наконец, — задача непростая. Сила требуется недюжинная. Но все-таки это в пределах возможного. А у тебя какие мысли?

— Мне просто не верится, что Гиббон рушил станцию с ведома и попустительства Дульчи. Пусть даже она втрескалась по уши. Умная женщина постаралась бы найти другой выход.

— Ага, как же… Ведь это она помогла Гиббону туда пробраться. Какой еще мотив у нее был?

— Ну, давай подумаем. Например, ей потребовался Гиббон, чтобы вытащить кого-то из Карцера. Устроить побег ее настоящему любовнику. Если так, то все складывается. Она нанимает Гиббона, объясняет, что и как делать. Он идет и делает. Потому и захватил с собой болторез — перекусить решетку. Вывел ее дружка из камеры, посадил на велосипед. А потом оглянулся…

— И смекнул, что станция совершенно беззащитна. Плод созрел, срывай да ешь… По-твоему, это умная женщина? Подпустила знаменитого диверсанта к самому важному из отцовских объектов…

— Да, не слишком предусмотрительно, — кивнула Арабелла. — Но ведь она присматривала за происходящим.

— Присматривала? Это как же?

Сестра упомянула про свой полет на воздушном шаре.

— В ту самую ночь она была здесь и прекрасно все видела.

Эндрю развернул газету и ткнул пальцем в расплывчатый овал с ушибленным Гиббоном, который держался за голову и заваливался на спину.

— Кажется, теперь понятно, откуда взялось вот это. А я принял за само собой разумеющееся.

Сестра взглянула, куда он показывал. То, что она приняла за растяжку или деталь конструкции, на самом деле было тем самым болторезом, предназначенным, по гипотезе Арабеллы, для вызволения узника, а по рассказу Эндрю — для диверсии. Но болторез вовсе не падал…

— Боже мой! — ахнула Арабелла. — Кто это?

Эффект был поистине ошеломительным. Будто рассеялся клубящийся вокруг Гиббона туман и появился силуэт: кто-то, закутанный в белое, который держал болторез как дубину. Вовсе не случайно диверсант-канатчик получил в ту ночь роковой удар.

Но заметить этот смутный силуэт нелегко — отвлекают детали первого плана: четкая каменная кладка, массивные болты, крепящие станцию к стене. Чуть расслабишь зрение, и белый призрак растает в тумане.

— Отлично, — со странным удовлетворением кивнул Эндрю. — А теперь вопрос: кому не терпелось треснуть Гиббона по черепушке?

— И кому же?

— Нашему старому приятелю Пардо! Кому же еще? Его ведь унизили, зашвырнув в Клепсидру. Гиббон и не догадывался, кого ему поручено вытаскивать из тюрьмы. Если и понял, то было уже слишком поздно. Как полагаешь, она и это запланировала?

Арабелла задумалась. В то, что Пардо — невинная жертва жестокого розыгрыша, ей верилось легко. Но чтобы он оказался еще и тайным возлюбленным Дульчи… Сомнительно как-то. Такая женщина и счетовод из конторы… С другой стороны, чем не объяснение непомерному гневу ее папаши: с виновником крушения кабины он расправился прямо-таки люто. И тем самым разорвал нежелательную связь…

Представилось, как Дульчи в бальном платье следит за побегом сверху. Вот ее избранник появляется из камеры, вот он бьет Гиббона по голове тем самым инструментом, что был применен для его вызволения. Неожиданный, мягко говоря, поворот событий.

— Все-таки это выглядит дико, — сказала она. — После того как Гиббон отрубился, а Пардо или кто-то другой завладел его велосипедом и дал деру, как вышло, что о случившемся узнали «обезьяны»?

Арабелла вообразила картинку: Дульчи в бальном платье бежит по улице, застревая шпильками в брусчатке, — ей надо спешно донести весть до врагов отца…

— Версия у тебя ошибочная, но в другом отношении. Надо получше рассмотреть сцену драки.

В овале рядом с туманным изображением загадочного незнакомца, бьющего Гиббона по голове, люди в вечерних костюмах дрались среди станционных распорок и растяжек. Вечерние костюмы? Арабелла пригляделась к бойцу, замахнувшемуся ломиком: на нем белый фартук. У другого висит на шее дегустационная ложка — стало быть, он старший официант.

— Канатчики частенько подрабатывали на раутах, — пояснил Эндрю. — Швейцарами, сервировщиками, официантами. На больших балах, бывало, собиралось до половины городских канатчиков. И уж конечно, «паукообразные обезьяны» тут первые, им вечно денег не хватает. Когда лупят их вожака, что они делают? Правильно, все бросают и бегут на выручку. Стоит ли удивляться, что станция не выдержала такую толпу.

Из-за угла здания появилась кабина, ею управлял тот самый вагоновожатый. Арабелла представила его в белом фартуке.

Точно, старый знакомый!

Она двинулась к вагоновожатому. Завидев Арабеллу, тот вышел из кабины.

— Я тебя видела раньше, — сказала она. — У нас дома. Прошлой зимой, на званом ужине. Мама это дело терпеть не может, но если никак не отвертеться, закатывает пир на весь мир. Память у меня неплохая, и все же половину гостей я до сих пор не знаю по именам. Когда я была маленькой, сидела на верху лестницы и смотрела, пока меня не прогоняли.

— Стол с напитками, — сказал парень. — Содовая. Иногда со льдом.

— Со временем тебе доверят что-нибудь поответственнее.

— Жду и надеюсь.

Тот ли самый вечер она вспомнила? Все приемы в ее памяти как будто смешались в один. Сплошной гул голосов, в него иногда вторгается громкий смех. Дым большого камина — в обычные дни его не топили из-за плохой тяги. Бархатные покрывала на креслах и диванах. Как-то раз на одном из этих покрывал Арабелла прикорнула не раздеваясь, и ее разбудил пьяный гость. Он все пытался посадить девочку к себе на плечи, пока она не убежала крича в свою комнату.

Но ей не удавалось припомнить этого канатчика возле стола с напитками. Он ей попался на глаза наверху, вернее, когда украдкой поднимался по лестнице. Тогда она предположила, что где-то там родители выделили помещение под временный склад, но теперь возникли сомнения. Лестница очень уж крутая и узкая, таскать вниз продукты и напитки неудобно. Кого же обслуживал наверху, да еще и в обстановке секретности, этот парень?

— Нет, — уверенно возразила она. — Не у стола с напитками. И не внизу.

— Ты меня тогда напугала, — улыбнулся канатчик. — Выскочила из темноты, прямо как привидение.

Арабелла со смущением вспомнила, что на ней была тогда самая лучшая, с вышитой каймой, ночная рубашка. Да, жаль, что не нашлось времени получше подготовиться к встрече…

— И почему бы тебе не сказать «как ангел»? — спросила она.

— Да уж, слово неподходящее. Но признаюсь: ты мне тогда показалась… невесомой.

— Чем ты сейчас занимаешься? — поинтересовалась Арабелла. — Решаешь, кого из подружек бросить, когда закроются канатные дороги?

— Я уже принял решение. Давно. Только притворялся, что раздумываю. Но если бы не решил…

— То что?

Вагоновожатый глядел на Арабеллу. Еще никто из мужчин не смотрел на нее так пристально. А может быть, никто из них не замечал в этой девочке того, кем она стала, потому что такой Арабеллы, как сейчас, раньше попросту не было. Что если завтра она будет уже другой, когда сядет в поезд и махнет в горный край, где ждет новая школа, где другая жизнь поглотит ее всю без остатка? Может быть, такой, как сейчас, Арабелла останется только в памяти этого человека?

— То сейчас, пожалуй, призадумался бы.

Она отвернулась, испугавшись, что покраснела. Похоже, этот парень знал в точности, как надо с ней обращаться. И это ее слегка раздражало.

— Можно ведь и ангелом назвать, а подразумевать привидение. Смотрю, ты голубиные яйца с собой таскаешь. Трясешься над ними, как над бесценным сокровищем, и ни до чего другого тебе дела нет.

— Кое до чего есть, — нахмурился он вдруг. — Кабина идет на север. Этим путем можно добраться только до Пожарной башни, и то лишь до заката. Вам куда теперь?

— Это зависит от обстоятельств, — возник за спиной Арабеллы брат. — Нам туда, где можно поискать лампу.

Вагоновожатый протянул руку и что-то водрузил на козырек навеса.

— Есть местечко… Но не лучше ли вам здесь подождать?

— Чего ждать-то? — спросил Эндрю. Вагоновожатый покачал головой.

— Ничего. Кабина уже отправляется. — Он повысил голос: — Прошу занять свои места!

Арабелла, усевшись, развернула полученный от брата бутерброд, и кабина заполнилась крепким запахом копченой ветчины и пряных трав. Аромат съестного отвлек Арабеллу от размышлений. Она резко наклонилась — кабина отчалила от площадки — и оглянулась на вагоновожатого.

На козырьке навеса, аккуратно положенное, осталось синевато-зеленое яйцо.

Двойняшки оглянулись напоследок на темную глыбу Карцера, и вот они уже скользят над речным берегом, мимо газгольдеров и причалов, мимо неровных гор блестящего угля. Из разнокалиберных труб валят дым и пар.

Какое-то время Арабелла и Эндрю сидели молча. Напротив посапывали мужчина и женщина не первой молодости, в ногах у них стояли одинаковые цветастые сумки. И как же они теперь станут подремывать в пути, ведь уютно покачивающихся кабин канатки больше не будет?

Вагоновожатый снова затормозил у какого-то здания на середине перегона. Он кого-то высматривал на плоских крышах, между длинным рядом дымоходов и шеренгой надстроек над лестницами. Через пять-шесть домов показалась женщина, а с нею девочка в старомодном чепце. Перебрались через парапет — и вот они уже на один дом ближе. То ли сиделки, то ли работницы общественного присмотра: такими путями им проще добираться, ведь их подопечные — бедняки, живущие на верхних этажах. Похоже, и впрямь сиделки — при каждой была небольшая черная сумка.

Наконец обе вскарабкались в кабину, да так проворно, словно всю жизнь ничем другим не занимались. Арабелла и Эндрю подвинулись, освобождая для новых пассажиров место, и кабина плавно отошла от здания.

Женщина обернулась, как будто что-то хотела сказать вагоновожатому, и тут ей на глаза попалось ведро с голубиными яйцами. Она сразу же насупилась, отодвинулась, будто усевшись на что-то по неосторожности. Затем поставила свою сумку на ведро и оправила платье.

Девочка ахнула и потянулась к сумке, но было уже поздно. Кабина дернулась, съезжая на поворотный рельс. Сумка упала в ведро.

Женщина вынула ее, с уголка стекал желток. Она в страхе посмотрела на вагоновожатого. Тот смолчал — то ли был слишком занят своей работой, то ли смирился со случившимся.

— Какая же я растяпа, — сказала женщина. — Не заметила, что тут яйца. А ну, глянь, целы ли стеклышки, — обратилась она к дочери.

Арабелле подумалось, что девочка никогда еще не видела свою мать такой растерянной. И этот образ непременно запомнится, засядет где-то на задворках детского сознания: крупным планом ботинок, рука на кромке окна, смутно — голова, в фокусе — видавшая виды черная сумка с яичным блеском на уголке. Щелкнув застежками, девочка раскрыла сумку и достала латунную шахтерскую лампу с большими круглыми стеклами. Повертела ее, снова посмотрела на мать. Та сидела полусмежив веки, словно решила урвать немного сна по примеру соседей.

— Простите, пожалуйста, — обратился Эндрю, — можно узнать, где вы приобрели этот фонарь?

Арабеллу подмывало заглянуть в ведро, выяснить, уцелело ли хоть одно яйцо. Но нельзя сделать это незаметно.

— На лестницах… — Девочка осеклась и оглянулась на мать; та кивнула, открыв глаза. — На лестницах почти всегда темно. Лампы-то есть, но они или побитые, или никто не платит за свет. Мы между собой не раз на это жаловались, а он слышал. — Девочка ткнула большим пальцем в сторону вагоновожатого, тот подтвердил ее слова скромным шевелением ботинка. — И однажды нашел для нас где-то в горах, в копях, шахтерские лампы. Крепкие, хоть камнями в них кидай. И даже под водой светятся! Только нагар вовремя счищать нужно.

— Они от химической реакции работают, — пояснила женщина. — И топлива мало расходуют, у нас всегда при себе запасец.

— И в холода согревают, — добавила дочь. — Я свою лампочку просто обожаю!

Она оглянулась на вагоновожатого — слышит ли?

— Да обожай на здоровье, — сказала мама, — мы уже выходим.

Эта станция располагалась на складском здании. Во все стороны разбегалась асфальтированная кровля, напоминавшая высокогорную пустыню. Рядком стояли три шезлонга, ветер трепал их завязки. Немолодая парочка пробудилась и выбралась из кабины, а за ними мать с дочкой. Остались только Арабелла и Эндрю, и куда теперь ехать, они не знали.

— Глупо, — сказала Арабелла. — Зачем папе шахтерская карбидная лампа?

Но упрямец Эндрю обернулся к вагоновожатому:

— А там, случайно, не осталось еще таких ламп?

— Съездим и посмотрим, — ответил парень. — Не отставайте.

Вагоновожатый провел их по крыше к другой линии, уходящей в сторону от главной. Там висела кабинка — совсем крошечная, даже без стекол. Но она на удивление резво побежала в направлении холмов. У подножия гряды стояли дома покрупнее, затем мелкие, а дальше — голая земля.

Местами подъем был почти вертикальным, и пройти этим маршрутом могла лишь самая легкая кабинка.

Арабелла смотрела на гряду, которая теперь казалась не внушительной преградой, а пустяковой складочкой местности. Вдали медленно полз поезд, который только что выехал с Северного вокзала.

Рядом высунулся в окно Эндрю.

— Ты на нем еще не ездила? Взгляни-ка на локомотив. Четыре пары сцепных колес, они дают силу тяги. У такого колесика диаметр шесть футов, представляешь! И уже завтра он тебя повезет. Там, я слышал, вечером пассажиров кормят, причем очень вкусно. Льняные скатерти…

Пыхтения тяжелого локомотива отсюда не было слышно, но, судя по туче черного дыма, он выбивался из сил, таща за собой по склону вереницу красно-белых вагонов. Среди мелких зеленых складок обломком карандашного грифеля мелькал цилиндр паровозного котла.

«И к чему такие сложности? — думала Арабелла. — В тысячу раз проще добираться канатной дорогой. Вышла из школы, забралась в кабину и уже вечером дома…»

Любая мысль, связанная с завтрашним отъездом, давила, как чугунная плита.

Кругом уже давно расстилался пейзаж, не стоящий даже короткой остановки. Двойняшки летели над бросовой землей, лишь редкие фермерские постройки и отары овец говорили о том, что это не совсем пустыня. Ветер окреп, налетал порывами, раскачивал кабинку.

Внизу проскочило заросшее болиголовом пятно, и вот конец пути: узкая и длинная пожарная башня встала над зубчатыми скалами. Поблизости — уютный на вид бревенчатый домик под зеленой крышей с рядком голубиных клеток во дворе. Декоративный, украшенный большущим гребнем голубь уцепился за палец женщины с длинными рыжими волосами. На ней травянисто-зеленая жакетка и песочного цвета штаны. Ни птица, ни человек интереса к вновь прибывшим не выказали.

Вагоновожатый причалил кабину, подобрал ведро и пошел к рыжей.

Так это же к ней он ехал весь день, сообразила Арабелла. Но подступиться к этой женщине без голубиных яиц, видно, не мог. Может, из этого появится голубь с полетом порезвее или с окрасом поярче: хозяйке все новое в радость. Рыжеволосая заглянула в ведро и не улыбнулась.

Арабелле представилось, как она сейчас спросит: «И это все?».

Потому что из четырех яиц до места назначения добралось только одно. Да и его, наверное, снесла самая заурядная голубка.

Эндрю дернул сестру за рукав.

— Идем. Видишь вон там, ниже по склону, отвалы? Вход в шахту где-то рядом. Ага, вот и тропка.

— О господи… — Арабелла неохотно двинулась следом. — Ты и впрямь думаешь, что там остались эти дурацкие лампы?

— Ничего я не думаю, — буркнул он. — Придем — увидим.

Тропка через заросли кустарников привела к груде камней. Отсюда город не был виден, даже дыма не разглядеть. Кругом только холмы и леса. Внизу меж сосен поблескивало озеро. Солнце висело низко, это внушало беспокойство. Очень уж далеко от дома очутились двойняшки.

Арабелле представилось, как мама готовит торт. Да не простой — с корзинным плетением. Не любит она принимать гостей, а потому, как бы себе в наказание, отдается самой кропотливой и хлопотной возне — и не праздник уже, но сущее наказание. А нынче и помочь некому. Когда они вернутся, будет, конечно, нахлобучка. Правда, уже завтра Арабелла уедет из дома.

Несколько шагов в проделанный когда-то с помощью взрывчатки зев шахты — и перед двойняшками новая проблема: чтобы искать в этом черном жерле лампы, нужна лампа.

На Эндрю было жалко смотреть. Еще никогда он не приходил в такое отчаяние. Брату не хватало воздуха, как будто он не в шахту спускался, а погружался в глубокий омут. Шел он медленно, стараясь нащупывать обе стены. Вот остановился, дал глазам привыкнуть к потемкам и зашагал дальше.

Но вскоре мрак сделался непроглядным. Теперь Эндрю продвигался только на ощупь.

— Эндрю, ерундой занимаемся! Ты так свалишься скоро! Если хочешь карбидную лампу, давай устроим нормальную экспедицию. Мы теперь знаем это место, запасемся всем необходимым и приедем сюда еще раз.

— У него день рождения через два дня, — глухо отозвался брат. — Нельзя без подарка. Давай у смотрительницы спросим, у рыжей. Может, найдется что-нибудь подходящее для нас.

— Вот ты и спроси, — сказала Арабелла.

Эндрю замялся: он почувствовал напряжение между смотрительницей пожарной башни и вагоновожатым.

— Давай сначала тут поищем, вдруг что-нибудь подвернется…

Он все брел вперед. Арабелла задержала дыхание, она ждала вскрика и долгого падения в невидимый шурф.

— Постой, постой… Я что-то нашел.

Она слышала, как брат копошится во мраке. Вот наконец он вышел на свет, и в руке у него — походный набор посуды. Да в неплохом состоянии: и крышка на месте, и вилка с ложкой брякают на боку котелка.

Эндрю посмотрел на него с неописуемым разочарованием, повернулся, со всей силы швырнул обратно в темноту. Пугающе долго из шахты не доносилось ни звука, наконец прилетел одинокий слабый лязг.

Арабелла пошла вверх по склону, к отслужившей свое площадке канатной дороги; брат плелся следом. Вагоновожатый и смотрительница пожарной башни куда-то скрылись. В клетках шуршали и ворковали голуби. Возле цистерны с водой стояло пустое ведро.

Арабелла взглянула на башню. Женщина была там, наверху. Окно нараспашку, на ветру реют длинные рыжие локоны.

Длинноногий канатчик с унылым видом сидел на крыльце башни.

— Кто это? — спросил Эндрю.

Арабелла прищурилась, глядя на трос. Издалека ползло в сторону башни пятнышко. Тоже кабина-невеличка?

Нет, не кабина. Под тросом висел человек.

На канатном велосипеде.

Крутить педали не было нужды, его тянул трос. Вот уже можно различить наездника: упитанный, средних лет, с типичным лицом клерка, с проседью в каштановой козлиной бородке и усах. Несмотря на пальто с меховым воротником, он зябко съежился — да и Арабелла кукожилась бы точно так же, доведись ей болтаться на канате в сотнях футах над землей.

Незнакомец достиг площадки, разомкнул замок велосипеда, закатил его на свободный рельс… и, задыхаясь, упал на четвереньки.

— А ведь я зарекался… — прохрипел он, глядя в настил. — На всю жизнь зарекался. Торжественный обет давал!..

До незнакомца вроде не сразу дошло, что он не один. Вот он сел и уставился на Арабеллу и Эндрю.

— А, вы еще здесь. — Мигом взгляд синих глаз обрел деловитую ясность, которая не вязалась с несколько разболтанными движениями.

— Здравствуйте. Вы кто?

— Я собирательный образ… Призрак канатчика, пытавшегося извлечь выгоду из этого несчастного вида транспорта.

Он медленно встал, стряхнул пыль с колен. И, посмотрев на сидевшего под башней вагоновожатого, повысил голос:

— Эй!

Парень поднял голову и сразу же вскочил на ноги, а незнакомец что-то выхватил из кармана и запустил размашистым броском.

Длинная рука вагоновожатого шустро вытянулась, поймала. И вот он держит между пальцами голубиное яйцо, бледное, синевато-зеленое.

Миг — и парень припустил по лестнице башни.

— Нам пора сматывать удочки, — сообщил двойняшкам мужчина, в котором легко угадывался управленец из канатной конторы. — На многих линиях котлы уже не топятся, давление пара на исходе. Городу — экономия антрацита, а нам — риск застрять в этой дыре.

— Он специально яйцо оставил, — догадалась Арабелла. — Знак следовать за нами. А зачем?

Незнакомец вздохнул.

— Я хотел с вами встретиться еще на рынке воздухоплавания, это место лучше подходит для торга. Но прикинул, что у моего юного друга там неизбежно возникнут обычные затруднения и он не сможет задержаться. У вас, ребята, есть то, к чему я совсем не прочь прицениться.

— На газетном рисунке — вы? — Эндрю ужасно хотелось, чтобы собеседник оказался Гиббоном.

Но он, конечно, понимал, что вряд ли перед ними тот самый верхолаз-диверсант.

— Да, но не очень похож, — буркнул он. — Не первый день она меня знала, могла бы и получше изобразить…

— Так это Дульчи рисовала? — До сих пор Арабелла полагала, что автор рисунка — на редкость одаренный художник газеты.

— Ну да… — незнакомец покачал головой. — Этот рисунок мне помог, а как, вы нипочем не догадаетесь. И все-таки мне не по нраву быть смутным привидением. Слишком уж откровенно это говорит о том, какого она была мнения о моей персоне. Ребятки, газету можете оставить себе, а я хочу у вас выменять большой черный электрод. Мне не удалось заполучить прожектор малютки Дульчи, вот и пытаюсь с тех пор собрать его по частям.

Эндрю понял, кто перед ним, и проглотил разочарование.

— Пардо… Вы вернулись.

— Что значит — вернулся? Я и не уезжал никуда, пятнадцать лет кряду управлял воздушным транспортом Северной Метрополии. Уехал только наш друг Гриббинз, отправился на поиски приключений.

— Гриббинз?

— Вам он, вероятно, известен как Гиббон — сей нелепый псевдоним пристал к нему на канатном поприще. Гиббоны, чтоб вы знали, из Старого Света…

— Мы знаем, — грубовато перебил Эндрю.

Пардо, если это и впрямь был он, ничуть не рассердился.

— А если знаете, то наверняка уже поняли, что всей правды о том деле вам не отыскать. Но вы можете получить недостающие подробности от меня. Как считаете, посодействует это нашей сделке? — Он взглянул на башню: там, наверху, бок о бок стояли двое. — Сдается, последнее яичко пришлось очень даже кстати. Богиня — существо капризное, никогда не знаешь, заставит ли ее сменить гнев на милость твое подношение. И все же странно, что так мало яиц.

— Половина побилась в дороге, — объяснила Арабелла.

— Он пошел на этот риск, чтобы организовать нашу встречу, — кивнул Пардо. — Увидел в ваших руках электрод и сразу сообразил, как действовать. Хороший он человек. Плохой не поставил бы под удар собственное счастье.

Арабелла вспомнила, как вагоновожатый в конторе звонил по телефону. Тогда-то он и связался с Пардо. Да, он оказал этому человеку услугу, одновременно сумев позаботиться и о себе.

Пардо прошел к кабинке, ухватился за нее и сдвинул с рельса на трос.

— Готовы?

Брат с сестрой переглянулись и забрались на скамейку.

— Не хочет ли кто-нибудь из вас поработать с зажимным аппаратом? — тон Пардо сделался вдруг неуверенным. — Я буду подсказывать… У меня, знаете ли, фобия: не могу управлять кабиной. Всей дорогой — пожалуйста, а как возьмусь за рычаг, сразу тошнит.

Эндрю и Арабелла, не долго думая, сыграли в камень-ножницы — бумагу. Победил, как обычно, Эндрю. Он и запрыгнул на сиденье вагоновожатого.

— Вот что необходимо запомнить: нормальное положение рычага — до отказа вперед, при этом тяговый канат зажат замком. Твоя задача — плавная сцепка. Так что двигай не спеша…

Что-то щелкнуло, и кабина рванула на полной скорости.

— Ой, простите, — сказал сверху Эндрю.

— Навык придет, а для начала неплохо. — Пардо устроился на скамье, глядя на скользящие под днищем кабины холмы. — Давайте поговорим о том, что вы уже поняли. Как думаете, почему меня посадили в Карцер?

Арабелла не ожидала, что беседа начнется с такого вопроса.

— Так авария же в Клепсидре… По вашей вине фирма лишилась кабины. Ну и еще… Ханну не нравилось, что вы с Дульчи.

Пардо улыбнулся своим мыслям.

— Каким благородным и величественным был бы мир, если бы для него такие вещи что-то значили… Сидел бы я в сырой камере и радовался — поделом вору мука.

— Так дело не в той жестокой шутке? — спросила Арабелла.

— Ну, конечно же, нет. Будь дело только в этом, Ханн разозлился бы на меня, но еще больше он разозлился бы на Гиббона. Просто подвернулся момент, и мой шеф его не упустил. Гиббон так и не узнал, какой страшной мести он избежал исключительно по воле случая. Нет, у Ханна была более серьезная причина от меня избавиться. Ведь я тогда, понимаете ли, был совсем молод. Молод и амбициозен. И привычки, которыми я себе позволил обзавестись, плохо уживались с жалованьем канатного клерка. Вот и принялся шустрить.

— Шустрить? — удивилась Арабелла.

— Ну да. Подворовывать у фирмы. И неплохо навострился. Ханн догадывался, в чей карман утекают денежки, да только прищучить меня ему не удавалось. Когда же я утопил кабину в Клепсидре, у него появился предлог.

Линия обогнула огромный блин отражателя, и впереди трос по всей длине, до самого города, облился закатным солнцем.

— И вот томлюсь я в своем узилище и думаю думу горькую. А за решеткой виднеется станция «Карцерная». Сам к ее строительству руку приложил, когда фирма планировала расширяться на север. Гудит канатка снаружи, как будто издевается надо мной. Да только нет худа без добра: появилось у меня время, чтобы жизнь свою осмыслить да раскаяться. В тюрьме человек здорово меняется, там ему не до новых афер. В тюрьме, если на то пошло, вообще делать нечего: сиди да философствуй.

Вот я и сижу, философствую и однажды ночью слышу: «дзинь-дзинь». Выглянул наружу — Гиббон! Стоит на козырьке и высматривает что-то по ту сторону площади да постукивает болторезом по моей решетке. Неужто, думаю, совесть в человеке заговорила и затеял он меня вызволить, оправдавшись тем самым за подлое издевательство? Скажу, забегая вперед, что в этом своем раскаянии ухитрился он убедить малютку Дульчи. Не понравилось ей, что меня осудили несправедливо, а Гиббон про то прознал, ну и про ее нелады с папашей. Ей бы любимым делом заниматься, устройства всякие конструировать, управление дорожной сетью совершенствовать, а Ханну это по боку. Только и ждал от дочки, чтобы на балах в грязь лицом не ударяла.

— Так что же в этом плохого? — не поняла Арабелла. — Даже изобретательнице, если она молода, охота на балу покрасоваться.

— Уж она красовалась! — разулыбался, припоминая, Пардо. — Но при этом и времени не теряла. Устроила так, чтобы в ночь, когда Гиббону предстояло обтяпать дельце, сама она оказалась по другую сторону площади и смогла за ним присмотреть. Слишком самонадеянной была, недооценила Гиббона. А он похитрее. Похитрее нас обоих. На вид псих психом, но выгоду свою знал четко.

Ну так вот, Дульчи наблюдала, а Гиббон целый спектакль устроил, будто с невероятным трудом проламывается ко мне через решетку. Я сразу все понял. Вот сейчас возникнет проблема, якобы непредвиденная, и Гиббон вроде бы для ее решения ненадолго спустится к станции, где Дульчи его не увидит и где он шустро подстроит аварию. После чего он еще повозится для виду с моей решеткой да и отправится восвояси — дескать, как ни бился, ничего не вышло. А я останусь в камере.

На мое счастье, Гиббон не просто махал железякой, а делал вид, будто и впрямь ломает прутья. Видимо, все же опасался, что Дульчи заподозрит неладное. Я его умолял: не губи, освободи. А он не смеялся в ответ, не оскорблял. Ничего такого. Вообще никак не реагировал, словно я для него пустое место. Знай себе изображает героические усилия да оглядывается на праздничное веселье. Понимает, что на балу девчонке у окна долго не простоять. И вот дождался: отошла она. Подхватил Гиббон свою снасть и двинул к станции. Да не тут-то было! Пока он высматривал Дульчи, я отодрал полоску от простыни, накинул ее на инструмент и привязал к пруту решетки. Скажете, глупость? Ничего другого мне тогда на ум не пришло. Однако же получилось! Да еще как!

Сперва Гиббон решил, что болторез зацепился, и попытался выдернуть. Потом заметил мою тряпицу. А чтобы до узла добраться, надо руку в решетку просунуть — вот тут-то я его и хватил по пальцам заостренной зубной щеткой. В Карцере развлечений нет, и я, пока там томился, освоил пару-тройку тюремных премудростей. Он сначала ругался последними словами, потом клялся не трогать станцию, а после убеждал, что Дульчи меня любит.

Ни единому слову я не поверил и к узлу Гиббона не подпустил. Сунется — а я заточкой! Долго это не могло продолжаться, время играло против него, в любой момент могла появиться охрана. Наконец, он решил рискнуть и бросился к станции. Он же не дурак, чтобы с одним-единственным инструментом пойти на такое дело. А Дульчи, наверное, все кружилась по залу: у такой девушки бальная карта всегда заполнена от и до, и отказывать всем подряд — значит давать пищу для подозрений.

Я же, не теряя ни секунды, распустил узел и затащил железяку в камеру. Кусать прутья мне было сподручнее, чем Гиббону — ему ведь приходилось балансировать на узком козырьке. Так что в общем-то он сдержал данное Дульчи обещание и помог мне освободиться. — Пардо посмотрел вверх. — А теперь, господин Эндрю, левый рычаг переведите вот сюда. Сегодня у вас первый рейс, а я ваш мастер-наставник.

Арабелла попыталась определить, куда движется кабинка.

— Мы так доберемся до дома?

— В конце концов доберетесь, — ответил Пардо. — Но сначала получите лампу. Вы разве не за ней отправились?

— За ней! — обрадовалась Арабелла. — А какая она?

— Не разочаруетесь, обещаю.

Арабеллу грызла совесть: расплата за приключения ляжет на плечи брата. Ей уезжать завтра, а он останется.

— А потом вы пролезли через дыру и оглушили его, — сказал Эндрю, когда кабина перебралась на новую линию. — Как на рисунке.

— Верно. Ух, как я был разъярен! Проще было бы сесть на его велосипед и укатить подальше от греха. Но ведь Гиббон унизил меня и обманул Дульчи, да к тому же он стремился разрушить все, что я создавал. Он заметил мое приближение и успел изготовиться к драке. И мы сражались на станции, рискуя сорваться и расшибиться в лепешку. На моей стороне было преимущество в оружии, но и противник мне достался не из слабаков. В конце концов я его измотал и уже был готов свалить… На я упустил тот факт, что мы деремся на виду у всего бала, а там что ни официант, то канатчик. Побросав подносы и скатерти, «паукообразные обезьяны» хлынули на выручку предводителю. А за ними устремились все остальные.

Ох, и зрелище же было, скажу я вам! Настоящая катастрофа! Обслуживать тот бал явились чуть ли не все городские канатчики, и никто не захотел пропустить потеху. Все сбежались: «Бальный зал» — «Место аутодафе», «Майдан-магистраль», даже «Тарпейская скала» — «Гора Тайгет» — «Геенна», линия, по которой живые не ездят, только пепел и кости. То был последний парад независимых маршрутов. Станция обвалилась, а вместе с ней и все предприятие Ханна, у него отняли бизнес. — Пардо откинулся на сиденье. — Ну, молодой человек, вот мы и приехали. Сцепку долой, и накатом — до стопора.

Эндрю выполнил распоряжение, на сей раз все прошло как по маслу. Они проехали через несколько ворот и очутились на большом огороженном участке, среди висящих кабин, мотков троса и котлов от паровых двигателей. Это, должно быть, центральный склад канатной дороги, здесь собираются все оставшиеся кабины, и по всей вероятности, они будут уничтожены. Внизу с прохладцей работало несколько человек, они растаскивали части кабин и укладывали в штабеля.

По лестнице Пардо провел двойняшек в башенку над депо. Крыша, которую венчала башенка, была сплошь устлана знакомой на вид тканью — уж не с рынка ли воздухоплавания? Там тоже суетились рабочие, они эту материю зачем-то расправляли.

Арабелла, пожалуй, ожидала увидеть что-то странное, может быть, даже с роскошными драпировками и произведениями искусства, а вместо этого очутилась в сугубо функциональном помещении, вроде корабельной каюты. Койка Пардо была аккуратно застелена, на одеяле ни морщинки. На кухонном столе возле крана — эмалированная кофейная кружка со сколами и тарелка. Похоже, он из тех людей, что легко проживут на рыбных консервах и сухарях, а если повезет скоротать ночь над стаканом красного вина, то это уже считается праздником. Мечты о шикарной жизни, ради которой можно и карьерой рискнуть, должно быть, давно выветрились у Пардо из головы.

Как и Арабелла, он готовился к отъезду. У окна рядком стояли коробки. По полу толстой змеей вился брезентовый шланг и пропадал где-то снаружи; оттуда доносилось урчание паровика. Временами паровик взревывал, а работяги покрикивали.

— Давайте посмотрим, что тут у вас. — Пардо указал на чертежный стол.

Там была уйма бумаг: проекты, которым уже никогда не сбыться. Мудреные шестерни планетарной передачи, самонатяжитель тросов, стойка для зонтов и миниатюрная печка, чтобы зимой у пассажиров не зябли ноги. И повсюду вокруг чертежей — расчеты, изящные цифры, написанные твердой рукой Пардо.

Эндрю после недолгих колебаний развернул газету.

Взглянув на электрод, Пардо с облегчением вздохнул.

— Да-да, тот самый. Долгоживущий состав, находка нашей умницы. Ханн так и не узнал, какое ему досталось сокровище.

— А на что меняться будем? — спросил Эндрю. — Лампа-то где?

Пардо насупился, раздраженный нетерпеливостью подростка. Но сделав с закрытыми глазами долгий вдох-выдох, пришел в свое обычное мирное настроение.

— Хочу добавить еще одно. Я тогда собирался потихоньку смыться из города. Уйти, куда глаза глядят. Может, как Гиббон, устроился бы паровозы гонять. В горах наклонные дороги, это как раз по мне. А еще есть скоростные подземные пневмокапсулы. Да и других видов транспорта немало, опытному управленцу везде найдется местечко. Но меня разыскала Дульчи, явилась в комнатушку, где я прятался. Ваш покорный слуга подумал было, что она в любви признаться хочет, а Гиббон, получается, не соврал тогда… Смутился я, стою, как истукан, и двух слов не могу связать. А она, не дожидаясь, пока я очнусь, изложила суть дела. Дескать, у нее возникла проблема с расчетами, надо выяснить срок окупаемости транспортной сети. Вам, конечно, это не покажется серьезным искушением: стоит ли из-за каких-то цифирок отказываться от своих мечтаний? Но на самом деле финансы — очень важная сторона бизнеса. Канатные дороги с чего начинались, знаете? Со списанного оборудования. Вагоны, паровые насосы от дренажных систем, тросы и шкивы из выработанных шахт, билетные киоски закрывшихся театров. Все это быстро приходило в негодность, а чинилось кое-как. В сметах капиталовложений черт ногу сломит… Да будет вам известно, в бизнесе ни одну проблему не решить, если не просчитать ее денежное выражение.

У меня к тому времени сложилась неплохая репутация. Ведь я встретился на поле брани с Гиббоном, легендарным диверсантом. И в грязь лицом не ударил. И если бы я взялся переоборудовать линии, оживить движение, ко мне бы потянулся наш брат-канатчик. Ну, я и согласился. Вкалывал без сна и отдыха и навел порядок. И все у меня было замечательно. До сегодняшнего дня.

Вот с этого самого места раньше была видна уйма путей. Канаты затянули весь город, что твоя паутина. Кое-где они остались, но кабины больше не бегают. Скоро последние наши снасти будут убраны, а канатные дороги забыты.

— А что Дульчи? — нетерпеливо спросила Арабелла.

— Дульчи? Ну да, для тебя это самое интересное. Увы, деточка, рассказывать почти нечего. Я, конечно же, ей предложил… — С невеселой улыбкой он посмотрел на Арабеллу. — Нет, не то, о чем ты подумала. Не руку и сердце, а должность инженера. Причем не главного. Опыта у нее было все-таки маловато. Ведь одно дело — придумывать хитроумные штуковины, и совсем другое — решать разные неотложные задачи. Но все же это был довольно важный пост. Дульчи не согласилась, ее согревали другие мечты.

Лишь потом я понял, что она с самого начала стремилась к другому. Хотела освободиться от всего, уехать из города, попутешествовать по белу свету. Так она и сделала. Отучилась за рубежом на нескольких факультетах, получила инженерное образование. От нее никто ничего не ждал, а она ни за кого не рвалась замуж. В отличие от нас, она была вольной птицей. — Пардо глянул на Эндрю, а тот раздраженно смотрел в окно и слушал вполуха. — Ты долго терпел, молодец. Вот твоя награда.

С этими словами канатчик прямо с чертежного стола взял лампу. У нее было с полдюжины шарнирных «ног» и нечто вроде противовеса. Пардо ее потряс, а потом швырнул прямо в подпиравший крышу столб. Светильник неистово размахивал «конечностями», пока не встретил препятствие, а тут уж обхватил столб — ну в точности коала, обнимающий бамбуковый стебель. Хозяин приблизился и продемонстрировал, как при помощи разнообразных стекол расширять или сужать лучи, как менять цвет и даже как проецировать образ далекого здания.

Арабелла и Эндрю не находили слов. Это была не лампа, а чудо.

Ну а как Эндрю? Согласится ли на обмен?

Арабелла покосилась на брата, но тот не смотрел на электрод. Он смотрел в газету.

— Стало быть, это нарисовано рукой Дульчи? — Брат ткнул пальцем в белый «призрак». — Просто в голове не укладывается. Вот так взять да и ринуться в драку с Гиббоном. Он был очень опасным и второго шанса вам бы не дал.

— Ну да, какой боец из конторской мыши…

— Большинство из нас не те, кем они становятся в рассказах о себе.

Если бы Пардо упорно держался за свою версию, вряд ли удалось бы доказать, что те давние события разворачивались несколько иным образом. Но в конце концов он подчинился некоему загадочному стремлению к правде.

— Да, конечно, не те. Я-то уж точно не тот. Нас разделял какой-то фут, а ведь когда-то у меня на глазах он разом свалил троих… Гриббинс, Гиббон… Вот кого вам бы порасспросить. Уж ему-то есть чем похвастать, этот эпизод — сущая мелочь по сравнению с тем, о чем никто ни сном ни духом. И ты совершенно прав: у меня был только один шанс. Поэтому я завернулся в обрывок простыни, подкрался к Гиббону, пока он увлеченно портил оборудование, и жахнул болторезом по затылку. Он и свалился — по крайней мере в тот раз я не оплошал.

Снаружи опять кричали. Видно, здесь перебранка была нормальным явлением, поскольку Пардо лишь ухмыльнулся.

— Дульчи понимала, что для успеха в бизнесе мне надо заручиться поддержкой властей, чему вся эта история, конечно, никоим образом не могла содействовать. Поэтому она все пересказала в ином ключе, максимально меня обелив. Что же до Гиббона, то он ей и в самом деле нравился. Но Дульчи мыслила здраво, а потому сделала из меня победителя знаменитого диверсанта. Я этим почетным званием, правда, не злоупотреблял. Ну, разве что изредка напоминал о своем подвиге, если кто-то пытался совать палки в колеса.

— И чем вы теперь собираетесь заняться? — с сочувствием спросил Эндрю. — Дорог-то канатных больше не будет.

— А я уже нашел себе работенку. Слыхали про пустынные аэролинии? Управленческий опыт и там нужен. Я это дело уже не первый месяц изучаю. Там на местах не больно-то разбираются в правильной организации транспорта, так что будет интересно.

— И когда отправляетесь? — спросила Арабелла.

— Как только ударим по рукам. По мне, так поскорее бы. Время перемен настало, вот что я вам, ребята, скажу. А впрочем, если немножко присмотритесь к жизни, то поймете, что для перемен любое время подходящее.

Эндрю ухватился зажимом за трос, Арабелла оглянулась на крышу башенки, где столько лет прожил Пардо.

— Нет, ты только взгляни на это!

— На что?

Жутковатая громадина, нависшая над крышей, сперва показалась Арабелле далекой и неестественно симметричной грозовой тучей.

Это был воздушный шар. А ведь она видела расстеленную на крыше ткань, и та даже показалась знакомой; да и работа движка теперь понятна: рабочие надували шар, готовили его к полету, пока в каюте у Пардо шел задушевный разговор.

На крыше мельтешили люди, они забрасывали в гондолу коробки и ящики.

Поднимался ветер, кабинка раскачивалась на канатах. Под ее днищем зажглись закатным солнцем Индиговые холмы, швартовочные тросы удерживали воздушный шар. А потом они вдруг разом отцепились, и летательный аппарат взмыл в небо.

— Ты давай, рассказывай, — потребовал Эндрю. — Мне по сторонам глазеть недосуг.

— Пардо отчалил, — сказала Арабелла. — Высоту пока не набирает, просто летит по ветру… Сюда летит! Он пристегнут к канату.

Под исполинским оплетенным сетью шаром раскачивалась маленькая гондола. Удерживавшая его на канатном маршруте стропа была туго натянута. Вот шар поравнялся с кабинкой, и Арабелла инстинктивно съежилась, присела.

Но страхи, конечно, были излишни. Пролетая сверху, шар потянул их за собой, а потом был головокружительный миг: кабинка ухнула вниз и затряслась на канате. Но ролики не соскочили с несущего троса — все в порядке, можно спокойно продолжать путь.

Впереди отстегнулся уже ненужный ролик и полетел на далекую землю, а шар устремился вверх.

— И куда он дальше? — спросила Арабелла. — Это ж получается неуправляемый полет.

— Может, просто наудачу, а может, с попутным ветром к океану… Нет, погоди-ка! — Эндрю щурился, вглядываясь вдаль. — Кажется, понял. В Индиговых холмах есть старая аэролиния, с шарами на поводках. Нынче там пусто, а когда-то был карьер. Он, наверное, туда курс держит.

Было видно, как Пардо убирает стропу, а через некоторое время стравливает ее опять, уже с каким-то прыгающим грузом на конце.

— Видишь? — спросил Эндрю. — Это каретка, Пардо хочет надеть ее на трос. Ну, куда же его понесло?!

Слева налетел ветер, снес воздушный шар чуть в сторону. Пардо выбрал стропу наполовину, остаток качнул пару раз и отпустил. Мимо: каретка стукнулась о камни и потащилась за шаром. Воздухоплаватель терпеливо поднял ее, снова раскачал, сбросил… попал.

Надежно ухватившись за направляющий канат, шар поднабрал высоту и расправил «плавники», чтобы поймать ветер. Двойняшки следили, пока он не пересек холмы и не скрылся с глаз.

А миг спустя бело-фиолетовая молния пронзила небо. И хотя тучи были темны, это не походило на грозу.

Вот снова вспышка.

— Свет! — воскликнул Эндрю. — Прожектор Дульчи. Он поставил электрод. Все прочее уже было в сборе.

С неодинаковыми промежутками полыхнуло еще несколько раз, и ясно была видна пылающая дуга.

— Контакты барахлят? — предположила Арабелла.

— Контакты в порядке, — уверенно ответил Эндрю и похлопал по приобретенному светильнику. — Это азбука. Можно даже не читать, и так ясно. Старый сигнал канатчиков, его раньше по тросу отбивали: «Натяжение — максимум, давление — максимум, пива в кружке — максимум». Эх, жаль, нельзя ему тем же ответить. — И, набрав полные легкие воздуха, брат прокричал: — Прощай, Пардо! Счастливого пути!

Кабинка пошла под уклон, к близкому городу, и наступила ночь.

Майк Резник Возвращение домой

Даже не знаю, что мучает меня сильнее: люмбаго или артрит. В какие-то дни больше донимает одно, в иные — другое. Сейчас научились излечивать рак и пересаживать любой внутренний орган, но это не значит, что человечество избавлено от страданий и боли. Ничего подобного. Старость, скажу я вам, занятие не для слабаков.

Помнится, я видел характерный сон. Во всяком случае, для меня. Я поднимался на крыльцо своего дома: в нем всего-то четыре ступени, но как только я добирался до третьей, невесть откуда появлялось еще шесть, я преодолевал их — добавлялось еще десять, и так до бесконечности. Вероятно, я бы еще долго по ним карабкался, если бы меня не разбудила эта тварь.

Она стояла у кровати и глядела на меня. Я пару раз моргнул, чтобы сфокусировать зрение, и тоже стал ее рассматривать в полной уверенности, что вижу продолжение сна.

У твари, примерно шести футов ростом, были серебристая с металлическим отливом кожа и красные фасеточные глаза, какие бывают у насекомых. Остроконечные, как у нетопыря, уши двигались независимо от головы и друг от друга; рот трубочкой, напоминающий хоботок, выдавался вперед на пару дюймов и выглядел так, словно годился лишь для всасывания жидкости, а тощие, без малейшего намека на мышцы, руки заканчивались неправдоподобно длинными и тонкими пальцами. Тварь была точь-в-точь то жуткое существо, что я уже много лет видел в своих ночных кошмарах.

Наконец она заговорила голосом, больше похожим на перезвон колокольчиков.

— Привет, па, — сказала тварь.

Тут я понял, что давно проснулся.

— Так вот на что ты стал похож, — с досадой проворчал я, садясь и спуская ноги на пол. — Ну, и какого дьявола тебе здесь нужно?

— Я тоже рад тебе, — парировал он.

— Ты не ответил на мой вопрос, — строго сказал я, нашаривая тапочки.

— Я узнал… естественно, не от тебя… что мама… И мне захотелось увидеть ее до того…

— А ты что-нибудь способен разглядеть этими своими штуками? — показал я на его фасетки.

— Лучше, чем ты.

Эка удивил! Теперь каждый видит лучше меня.

— Ну и как ты вошел? — спросил я, вставая. Печь, старая, как и я, развалина, давно остыла; в доме было холодно, и я надел халат.

— Ты не сменил пароль входной двери. — Он огляделся. — Да и стены с тех пор не красил.

— Замок должен был сканировать рисунок твоей сетчатки, проверить ДНК и так далее…

— Он все сделал. Просто мои параметры не изменились.

Я смерил его взглядом:

— Неужели?

Он хотел что-то сказать, но, видно, передумал. Вместо этого спросил:

— Как мама?

— День плохо, день и того хуже, — ответил я. — Прежней Джулией она становится два-три раза в неделю, да и то лишь на несколько минут. Она способна разговаривать и пока еще узнаёт меня, но… — Я помолчал. — Тебя она вряд ли узнает… Как, впрочем, и все, кто встречал тебя раньше.

— Давно она в таком состоянии?

— Примерно год.

— Ты должен был мне сообщить, — заметил он с обидой.

— С какой стати? — резко сказал я. — Ты не захотел оставаться ее сыном, вместо этого предпочел превратиться неизвестно во что.

— Я по-прежнему ее сын, и ты отлично знал, как со мной связаться.

— Замечательно, — сказал я, глядя на него в упор. — Зато мне ты больше не сын.

— Мне очень жаль, что ты так считаешь, — ответил он и принюхался: — Здесь затхлый воздух.

— Старые дома похожи на своих хозяев. И те, и другие отнюдь не в прекрасной форме.

— Вы могли бы переехать в другой дом, поменьше и поновее.

— Я состарился вместе с этим домом. К тому же далеко не каждый мечтает перебраться на эту твою распрекрасную Альфу как-ее-там, что бы ты себе ни воображал.

Он снова огляделся:

— А где мама?

— В твоей бывшей комнате.

Он повернулся и вышел в коридор.

— Ты его так и не поменял? — спросил он, кивнув на старый столик под зеркалом. — Он был совсем древним, еще когда я жил здесь.

— Это всего лишь стол. Выдерживает то, что я на него кладу. Большего от него не требуется.

Он посмотрел на потолок.

— И краска отслаивается.

— Я слишком стар, чтобы красить дом самому, а малярам надо платить. Моей пенсии на это не хватит.

Ничего не ответив, он пересек коридор. Я догнал его, когда он уже взялся за дверную ручку.

— Заперто? — удивился он.

— Иногда мама выходит погулять, а потом не помнит, как попасть обратно. — Я с горечью усмехнулся. — Еще несколько месяцев я, наверное, смогу держать ее здесь; потом придется поместить в пансионат.

Я произнес пароль, и дверь открылась.

Джулия полулежала на подушках, уставившись на пустой голографический экран у противоположной стены. Длинный седой локон, выбившись из прически, упал ей на левый глаз, но она не обращала на это никакого внимания — как и на то, что вечерние передачи давно закончились.

Я приказал ночнику включиться и осторожно поправил жене волосы. А выпрямившись, увидел, что сын с удивлением оглядывается по сторонам. На стенах висели голографические снимки, где он был запечатлен то в форме школьной баскетбольной команды, то в смокинге на выпускном балу, то с друзьями; на комоде стоял еще один снимок (правда, довольно пыльный), где он держал в руках кубок победителя студенческой викторины, а над комодом висел в рамочке его университетский диплом. Все стены были в его фотографиях и голографических снимках, начиная с младенчества; последний был сделан всего за месяц до того черного дня, когда он прошел через то, что Джулия называла Превращением. Я видел, как дрожит его лицо, когда он смотрел на памятные вещи своего детства и юности, и мне казалось, что я читаю его мысли: «Да они же превратили комнату в чертово святилище!». Что ж, он не ошибся, только эта комната была памятником нашему сыну, каким он когда-то был, а не тому жуткому существу, каким он стал. Да и Джулию я переселил сюда потому, что вещи из прошлого немного утешали ее, пусть этого прошлого она почти не помнила.

— Привет, Джордан, — улыбнулась она. — Как дела?

— Все в порядке, Джулия. Ты не возражаешь, если я выключу визор?

— Мне понравились передачи, — сказала она. — Как дела?

Я приказал экрану отключиться.

— Что, уже август?

— Нет, Джулия. Сегодня, как и вчера, февраль, — терпеливо пояснил я.

— Вот как… — Она задумчиво сдвинула брови. — А я решила, что август… — И снова приветливо улыбнулась. — Как дела?

Неожиданно наш сын шагнул вперед:

— Привет, мам.

Она внимательно посмотрела на него и улыбнулась:

— Ты великолепно выглядишь.

Он потянулся к ней — я не успел его остановить — и взял за руку своими пальцами-прутиками.

— Я скучал по тебе, мам…

Казалось, он задыхается от волнения, хотя мне трудно было судить: музыкальный тон звонких трелей не изменился. Его речь была так непохожа на человеческую (я до сих пор не знаю, как мы ее понимали).

— Сегодня Хэллоуин? — спросила Джулия. — Ты нарядился на вечеринку?

— Нет, мама. Теперь я так выгляжу.

— Ну что ж, ты выглядишь очень хорошо. Красиво. — Она замолчала и нахмурилась. — Разве мы знакомы?

Он улыбнулся. Печально, как мне показалось.

— Когда-то были. Я твой сын.

Она с минуту молчала, мучительно пытаясь вспомнить.

— Кажется, у меня когда-то был мальчик, только я забыла его имя.

— Меня зовут Филип.

— Филип… Филип… — повторила она несколько раз, потом решительно покачала головой. — Нет, мне кажется, его звали Джордан.

— Джордан — это твой муж. А я твой сын.

— Ну да, когда-то у меня был мальчик…

С минуту на лице Джулии ничего не отражалось. Потом она спросила:

— Значит, сегодня Хэллоуин?

— Нет, — мягко сказал он. — Тебе нужно поспать. Мы поговорим утром.

— Хорошо, — согласилась она. — А мы знакомы?

— Я твой сын.

— Когда-то давно у меня, кажется, был сын, но… — Она помолчала. — Как дела?

Я видел, как по его серебристой щеке поползла прозрачная слеза. Он осторожно опустил ее руку поверх одеяла и отступил назад. Я включил визор, нашел круглосуточный канал, отрегулировал звук и, оставив Джулию бессмысленно таращиться на экран, вышел за Филипом в коридор и запер дверь.

Мы прошли в захламленную кухню с древней бытовой техникой и тремя треснувшими плитками на полу (в свое время каждый из нас кокнул по одной). Мне здесь было удобно и уютно, но, увидев, как Филип смотрит на обугленный край кухонного стола, который он нечаянно поджег еще ребенком, я на мгновение почувствовал себя неловко за то, что так и не удосужился его отремонтировать.

— Ты должен был мне сообщить, — сказал он, когда немного успокоился.

— А ты не должен был ни уезжать, ни становиться тем, чем ты стал.

— Но, черт подери, она же моя мать! — Его трели стали громче и резче, из чего я заключил, что он чуть ли не вопит.

— Ты все равно не сумел бы помочь.

Я приказал холодильнику открыться и достал пиво.

— Выпьешь, перед тем как вернуться в то проклятое место, откуда ты прибыл? — Подумав, что сказал, я нахмурился: — Или ты не пьешь человеческие напитки?

Не ответив, он молча подошел и взял пиво. Таким ртом вряд ли можно пить из банки, поэтому я ждал, что он попросит стакан или миску. Филип видел, что я за ним слежу, но его это, похоже, ничуть не трогало. Не воспользовавшись ничем — ни соломинкой, ни даже языком, — он просто стал выдвигать свой рот-трубочку, и когда хоботок вытянулся на несколько дюймов, просунул его в отверстие банки. Через пару секунд он сглотнул, и я понял, что пиво каким-то образом все-таки попало по назначению.

Поставив банку, он увидел старый вымпел, который я повесил на стену, когда сын был еще мальчишкой.

— Ты по-прежнему болеешь за «Питонов»?

— Несмотря ни на что.

— Как у них успехи?

Когда-то это его действительно интересовало, но давно, много лет назад.

— Они уже бог знает сколько времени не могут найти нормального куортербека, — ответил я.

— А ты все равно за них болеешь.

— Нельзя бросать свою команду только потому, что у нее наступили трудные времена.

— Ни команду, ни родителей.

Я не нашелся, что сказать, а через минуту он произнес:

— Насколько я знаю, есть неплохие лекарства, которые помогают от болезни Альцгеймера. Полагаю, ты их уже пробовал?

— Существует много разновидностей старческого слабоумия. Их обычно называют болезнью Альцгеймера, но это неправильно. В мамином случае способ лечения пока не найден.

— На других мирах тоже есть специалисты. Возможно, кто-то из них сумел бы…

— Эх ты, покоритель Вселенной! — сказал я с горечью. — Где ты был, когда ее еще можно было вылечить?

Он уставился на меня, а я на него, твердо решив не отводить взгляда первым.

— Почему ты так злишься? Я знаю, что когда-то ты меня любил, да и я не сделал тебе ничего плохого. Я не попросил у тебя ни пенни, с тех пор как окончил университет, и ни разу…

— Ты отрекся от нас, — ответил я. — Отрекся от матери, от меня, бросил свою планету. Ты даже отказался от своего биологического вида. Несчастная женщина там, в комнате, не может вспомнить имени сына, но прекрасно знает, что люди могут выглядеть, как ты, только в канун Дня всех святых.

— Но, черт возьми, это моя работа!

— Да на Земле тысячи экзобиологов! — выкрикнул я. — Но только один, насколько мне известно, согласился стать чудовищем с серебристой кожей и красными глазами.

— Меня выбрали из десятков тысяч других мужчин и женщин. Это уникальная возможность, и я ею воспользовался. — Даже эти странные трели не смогли скрыть обиду, звеневшую в его голосе. — Другие отцы на твоем месте гордились бы своим сыном.

С минуту я внимательно смотрел на него, пораженный тем, что он так ничего и не понял.

— Ты хочешь сказать: я должен гордиться тем, что мой сын превратился в существо, в котором нет ничего от человека? — проговорил я наконец.

Теперь уже он уставился на меня своими жуткими глазами насекомого.

— Ты всерьез считаешь, что во мне не осталось ничего человеческого? — с интересом спросил он.

— Взгляни на себя в зеркало, — предложил я.

— Ты помнишь, как в детстве учил меня не судить о книге по обложке?

— Да.

— Ну и что? — настаивал он.

— Я заглянул под обложку и увидел, как один лист этой книги свернулся трубочкой и всосал пиво. Мне хватило.

Он вздохнул так глубоко, что раздался тихий переливчатый звон.

— А стал бы ты счастливее, если бы я не сумел его выпить?

С минуту я обдумывал его слова.

— Нет, я не стал бы от этого счастливее, — сказал я, когда смог сформулировать свою мысль так, чтобы даже ему было понятно. — Знаешь, что сделало бы меня счастливым? Внуки. Сын, который приезжал бы к нам на Рождество. Сын, кому я смог бы оставить дом, за который я наконец полностью расплатился. Я никогда не требовал от тебя идти по моим стопам, учиться в том же университете, зарабатывать на жизнь, занимаясь тем же, чем и я. Я даже не настаивал, чтобы ты оставался в нашем городе. Что же плохого в моем желании видеть своего сына нормальным человеком?

— Ничего, разумеется, — согласился он и добавил: — Хорошо ли, плохо, но ты жил своей жизнью. А я имею право жить своей.

Я покачал головой:

— Твоя жизнь закончилась одиннадцать лет назад. Теперь у тебя существование какого-то кошмарного внеземного существа.

Склонив голову набок, он с интересом посмотрел на меня. Прямо как птица на червяка.

— Что тебя бесит больше: то, что я покинул Землю, или стал тем, кем ты меня видишь?

— Пятьдесят на пятьдесят. Ты прекрасно знал, что был для матери смыслом ее жизни, и тем не менее бросил ее и отправился на край Вселенной.

— Ну, не совсем на край, — возразил он. Из-за этих его трелей я так и не понял, были в его словах издевка или сарказм либо он просто констатировал факт. — К тому же мама вряд ли захотела бы, чтобы я торчал возле нее, если стремился туда.

— Ты разбил ей сердце! — вырвалось у меня.

— Если так, мне искренне жаль.

— Все эти годы… то есть пока она еще что-то понимала… Джулия задавала себе только один вопрос — почему? — Я перевел дыхание. — Как и я. Ты подавал большие надежды, у тебя было столько возможностей! Под этим небом ты мог стать, кем только захочешь!

— Я и стал, кем хотел, — как можно мягче сказал он. — Просто мне не нужно небо, меня манили звезды.

— Черт возьми, Филип! — выкрикнул я, хотя давно зарекся называть его человеческим именем. — Даже если прожить на нашей Земле целую жизнь, не успеешь увидеть и тысячной доли ее чудес!

— Это так. Все дело в том, что их видели другие. — Он помолчал, потом совсем по-человечески развел руками и добавил: — А мне хотелось отыскать чудеса, которые до меня еще никто не видел.

— Не знаю, что там может быть такого особенного? Почему наши горы, леса и пустыни кажутся тебе скучными и неинтересными?

Он снова вздохнул так, что послышались тихие трели.

— Я пытался объяснить тебе это одиннадцать лет назад, — сказал он наконец. — Ты не понял тогда, не понимаешь и сейчас. Возможно, ты просто не в состоянии понять.

— Наверное.

Я подошел к аптечному шкафчику без ручки и открыл его, поддев дверцу ногтем.

— Ты так и не поставил новую ручку, — заметил он. — Я помню тот день, когда ее отломал. Меня должны были наказать, но ты только рассмеялся, будто я сделал что-то очень остроумное.

— Видел бы ты свое лицо, когда ручка осталась у тебя в руке. Похоже, ты решил, что я прямо сейчас отправлю тебя в тюрьму. — Я подавил желание улыбнуться. — Открывается, и ладно…

Достав из аптечки два пузырька, я сунул их в карман.

— Мамины лекарства?

— Она принимает четыре разные таблетки утром и две ночью. Я дам их ей позже.

Я достал еще один пузырек.

— По-моему, ты сказал, что ночью нужно только две таблетки.

— Так и есть. Это, — я показал ему третий пузырек, — просто сахароза в таблетках. Я оставляю их на туалетном столике.

— Сахароза? — повторил он, сопроводив свои слова гримасой, которая, по-видимому, означала озадаченность и непонимание.

— Она считает, что способна самостоятельно принимать лекарства. Это, конечно, не так, но эти таблетки создают у нее иллюзию, будто она еще что-то может. Поэтому, если сегодня она проглотит этих таблеток с полдесятка, а завтра вовсе про них забудет, хуже от этого не станет.

— Ты относишься к ней очень заботливо.

— Я люблю ее уже без малого полвека, — сказал я. — Я мог бы поместить ее в приют и навещать только раз в день… А то и раз в десять дней — она, скорее всего, не заметила бы разницы. Но я люблю ее. Пусть она этого не понимает, но ей лучше здесь, в своем доме, среди своих старых вещей. Именно поэтому я поселил ее в твоей комнате, а не в гостиной. Фотографии, призы, твоя старая бейсбольная перчатка в шкафу — это все, что осталось у нее от тебя… И я не исчезал из ее жизни на одиннадцать лет… и не возвращался, когда она меня уже не помнит.

Он взглянул на меня, но ничего не ответил.

— Черт возьми! — резко сказал я. — Разве трудно было соврать, что ты получил секретное задание правительства?

— Ты бы тут же понял, что я лгу.

— Ну и что?! Зато мы с мамой гордились бы, что ты служишь своей стране, своей планете…

— Ах, вот как? — Он внезапно разозлился. — Значит, ты готов был отправить сына на другой мир, даже если ему это не нравится, но только при условии, что там его могли убить?!

— Я этого не говорил, — возразил я.

— Именно это ты сказал. — Долгую томительную минуту он сверлил меня глазами насекомого. — Нет, ты бы меня не понял. Никогда! Мама смогла бы, ты — нет.

— Тогда почему ты ей не объяснил?

— Я пытался.

— В таком случае, ты не преуспел, — сказал я с горечью. — Ну, а теперь уже и пытаться поздно.

— Мама не стала бы меня ненавидеть, — возразил он. — Когда у меня появился этот шанс, я уже исчез и жил отдельно. Ты преподносишь дело так, будто я был вашей единственной опорой, но на самом деле я давно был самостоятельным человеком и жил за шесть штатов от вас. — Он помолчал. — Никак не возьму в толк, что бесит тебя больше: что я согласился навсегда покинуть планету или что дал согласие на трансформацию внешности?

— Когда-то ты был членом нашей семьи. А потом перестал быть даже представителем человеческой расы.

— Я по-прежнему им остаюсь, — настаивал он.

— Посмотри в зеркало.

Он постучал по голове двенадцатидюймовым указательным пальцем.

— Главное то, что находится здесь!

— Говорят, что глаза — зеркало души, — парировал я. — А у тебя глаза насекомого.

— Да чего, черт возьми, ты от меня ждал? Чтобы я занимался тем же, чем и ты?

— Нет. Конечно же, нет.

— Или, может быть, ты отрекся бы от меня, если б я вдруг оказался бесплодным и не смог подарить тебе внуков?

— Не говори глупостей!

— А если бы я вдруг перебрался в другое полушарие и навещал вас не чаще одного раза в десять лет? Ты бы точно так же отказался от меня, как сделал это одиннадцать лет назад?

— Никто от тебя не отказывался. Это ты отрекся от нас.

Он тяжело вздохнул. То есть это я решил, что он вздохнул. Из-за этих трелей я не мог быть полностью уверен.

— Тебе никогда не хотелось спросить меня — почему? — произнес он наконец.

— Нет.

— Но раз это тебя так бесит, почему же «нет»?

— Потому что это твой выбор.

По-моему, он насупился. Впрочем, по его лицу нельзя ни о чем судить.

— Я не понимаю.

— Будь это необходимо, например, для того чтобы спасти твою жизнь, я бы спросил. Но поскольку ты сам принял решение, причины меня не интересовали. Для меня был важен сам факт.

Он долго смотрел на меня тяжелым взглядом.

— Все время, что я здесь жил, и даже после того, как покинул этот дом, мне казалось, что ты меня любишь.

— Я любил Филипа, — ответил я. И добавил, скривившись: — А тебя я не знаю.

Тут я услышал, что Джулия слабо стучит в дверь своей комнаты, и пошел к ней по замызганному коридору. Я не замечал ни протертого ковролина, ни растрескавшейся штукатурки, но, увидев, как Филип с недоумением озирается, тотчас решил заняться домом в самое ближайшее время.

Я произнес пароль как можно тише, чтобы она не услышала его со своей стороны, и дверь распахнулась. Джулия, слегка озадаченная, стояла босиком, в ночной рубашке, тоненькая и хрупкая, руки и ноги — как зубочистки, одетые иссохшей плотью.

— Что случилось, дорогая? — спросил я.

— Мне показалось, что ты с кем-то споришь. — Ее взгляд остановился на Филипе. — Привет, — сказала она ему. — Мы встречались?

Он ласково взял ее за руку и одарил чем-то вроде печальной улыбки.

— Очень давно, — ответил Филип.

— Джулия. — Она протянула ему иссохшую руку в старческих пигментных пятнах.

— Филип.

Хмурое, озадаченное выражение скользнуло по ее некогда красивому лицу.

— Кажется, я когда-то знала человека по имени Филип. — Она помолчала и улыбнулась: — У тебя замечательный костюм.

— Спасибо.

— И мне очень нравится твой голос, — продолжала она. — Он звучит, как колокольчики у нас на веранде, когда дует летний бриз.

— Я рад, что тебе нравится, — сказало создание, которое когда-то было нашим сыном.

— Ты умеешь петь?

Он пожал плечами, и по всему его телу пробежали блики отраженного света ламп.

— Даже не знаю, — признался он. — Никогда не пробовал.

— Ты, наверное, проголодался, — сказала она. — Хочешь, я приготовлю тебе поесть?

Я толкнул его локтем и коротко качнул головой: «Нет». Джулия уже дважды устраивала на кухне пожар, после чего я стал заказывать еду на дом.

Он понял.

— Нет, спасибо. Я уже поужинал.

— Как жаль! Я хорошо готовлю.

— Готов поклясться, у тебя замечательный денверский пудинг.

Когда-то это был его любимый десерт.

— Самый лучший, — подтвердила она, сияя от гордости. — Вы мне нравитесь, молодой человек. — Затем озадаченно сдвинула брови. — Ты ведь человек, не так ли?

— Да, я человек.

— Сегодня Хэллоуин?

— Еще нет.

— Почему же ты в маскарадном костюме?

— Тебе, правда, интересно?

— Очень, очень интересно. — Внезапно она вздрогнула. — Холодно стоять в дверях босиком. Ты не против, если я залезу под одеяло и тогда мы поболтаем? Ты можешь сесть возле кровати, нам будет хорошо и уютно. Джордан, не приготовишь ли мне горячего шоколада? И предложи также… Я забыла твое имя.

— Филип.

— Филип… — повторила она, хмурясь. — Я уверена, что когда-то очень давно знала человека по имени Филип.

— Я тоже в этом уверен, — тихо сказал он.

— Ну что, идем?

Джулия вернулась в комнату и забралась на кровать, которая когда-то принадлежала Филипу, подложила под спину подушки и укрылась шерстяным одеялом и вязаным пледом.

Он вошел следом и встал у кровати.

— В ногах правды нет, молодой человек, — сказала ему Джулия. — Возьми стул.

— Благодарю.

Он взялся за спинку стула, на котором сидел много лет назад за компьютером, когда писал свою диссертацию, подкатил к кровати и сел.

— Джордан, мы, пожалуй, выпили бы горячего шоколада.

— Я не знаю, захочет ли наш гость, — ответил я.

— С большим удовольствием, — сказал Филип.

— Вот и отлично! Джордан, принеси на подносе две чашечки: одну мне, вторую для… Простите, как вас по имени?

— Филип.

— А ты можешь звать меня просто Джулия.

— А можно мне называть тебя мамой? — спросил он.

Она озадаченно сдвинула брови.

— Зачем это?

Он дотянулся и нежно взял ее за руку.

— Просто так, Джулия.

— Джордан, — сказала она, — сделай мне, пожалуйста, горячего шоколада. — Затем повернулась к Филипу. — А вы не хотите, молодой человек? Вы ведь человек, не так ли?

— Человек. И всегда им останусь.

Я отправился готовить шоколад, не дожидаясь, пока Джулия начнет все заново. На кухне я смешал в кастрюле очень большую порцию — сам не знаю зачем: им-то надо всего ничего, а сам я шоколад не пью. И уже собрался налить две чашки, но представил себе его руки и пальцы и решил, что из кружки ему будет удобнее. Поэтому взял старую сколотую кружку с логотипом «Питонов», которую сын подарил мне на день рождения, когда ему было то ли девять, то ли десять. Думаю, он целый месяц копил на нее карманные деньги. С минуту я с любовью смотрел на эту кружку, гадая, узнает он ее или нет. Затем вдруг вспомнил, кто, точнее «что», будет из нее пить, и решил заняться делом. Весь процесс, от начала до конца, занял у меня три, от силы четыре минуты. Я поставил чашку и кружку на поднос, положил ложку для Джулии (с некоторых пор она стала размешивать все подряд) и добавил пару свернутых салфеток. Затем взял поднос и пошел в спальню.

— Будь добр, поставь на стол, Джордан, — попросила Джулия, и я пристроил поднос на тумбочку.

Она живо повернулась к Филипу.

— И какие же они?

До сих пор не знаю, как должна отражаться мечтательность на таком лице, как у него, но тогда оно было именно таким.

— Это самые прекрасные существа, какие я когда-либо видел, — сказал Филип звенящим голосом. — Я бы сказал, что они прозрачные, но это не совсем верно. Их тела разлагают солнечный свет, как призма, и когда они летят, то отбрасывают вниз, на землю сотни разноцветных, радужных лучей.

— Как они, должно быть, прекрасны! — воскликнула Джулия. Такого оживления я не видел уже много месяцев.

— Они собираются в стаи, состоящие из десятков тысяч особей. Словно в небо взмыл огромный калейдоскоп; отбрасываемые ими яркие, все время меняющиеся блики сплошь покрывают пространство, равное по площади небольшому городу.

— Замечательно! А что они едят?

— Этого никто не знает.

— Никто-никто?

— На всей планете нас не больше сорока человек, и ни один до сих пор не забирался в хрустальные горы, где гнездятся эти существа.

— Хрустальные горы! — повторила она. — Какая чудная картина!

— Ты не представляешь, насколько это удивительный и прекрасный мир, — продолжал Филип. — Там такие растения и животные, которых не увидишь даже в самых фантастических снах.

— Растения? — переспросила она. — Что необычного может быть в растениях?

— В гостиной рядом со старым фортепьяно… которое, думаю, все так же фальшивит… я видел комнатные растения, — сказал он. — Ты никогда с ними не разговаривала?

— Разговаривала, — ответила Джулия, одаряя его улыбкой. — Только они не отвечают.

Он улыбнулся:

— А мои отвечают.

Она сжала его кисть обеими руками, словно боялась, что он может уйти.

— О чем они говорят? Готова спорить: о погоде!

Он покачал головой.

— В основном они обсуждают вопросы математики или философские проблемы.

— Когда-то я слышала о подобных вещах, — сказала она и добавила чуть растерянно: — Во всяком случае, мне так кажется.

— У них нет чувства самосохранения, поэтому их не волнуют ни опыление, ни дожди, — продолжал Филип. — Свой интеллект они используют для решения абстрактных проблем, потому что, с их точки зрения, все проблемы абстрактны.

Я не удержался и громко спросил:

— Они действительно существуют?

— Да, они существуют.

— А как они выглядят?

— Они не похожи ни на одно земное растение. У большинства из них полупрозрачные цветы, и почти у всех есть протрузии — жесткие выбухания, своего рода мельчайшие веточки, которые трутся друг о друга. Таким способом растения общаются.

— Значит, ты разговариваешь звонкими трелями, а они легкими щелчками? — уточнила Джулия. — Как же тогда вы друг друга понимаете?

— Первые исследователи потратили полвека, чтобы понять значение их щелчков. Теперь мы общаемся через компьютер, который принимает сообщения, переводит их и воспроизводит на нужном языке.

— Что же можно рассказать растению?

— Пообщавшись с ними сколько-нибудь продолжительное время, начинаешь понимать, почему человечество так упорно борется за выживание. Для растений ничто не имеет решающего значения. Они ни к чему не стремятся, ничто их не заботит — даже любимая математика. У них нет ни надежд, ни мечтаний, ни целей. — Он помолчал. — Тем не менее они живут.

— Хорошо бы… — начал я и осекся. У меня чуть не сорвалось с языка, что я тоже хотел бы увидеть такое растение.

В этот момент Джулия потянулась к чашке, но то ли зрение у нее затуманилось, то ли рука дрогнула (в последнее время глаза и руки частенько ее подводили): чашка зашаталась и едва не опрокинулась. Я и глазом не успел моргнуть, как длиннющие пальцы Филипа метнулись вперед и удержали чашку; на поднос упала лишь пара капель.

— Спасибо, молодой человек, — поблагодарила Джулия.

— Не за что. — Он бросил на меня красноречивый взгляд: «Что бы ты ни думал, но двенадцать лет назад подобный фокус мне ни за что бы не удался».

На короткое время наступила тишина, которую нарушила Джулия:

— Разве сегодня Хэллоуин?

— Нет, Хэллоуин еще не скоро.

— А, верно! Ты носил этот костюм в том, другом мире. Расскажи мне еще о тамошних обитателях. Какие там звери?

— Одни очень красивы, другие огромны и ужасны; есть еще мелкие и очень изящные существа, но все они совершенно непохожи на тех, что ты видела. Ты даже представить себе не можешь, какие они.

— А там есть… — она задумалась, — не могу вспомнить название…

— Не торопись. — Он нежно похлопал ее по руке, успокаивая. — Я здесь до утра.

— Не могу вспомнить, — пожаловалась Джулия, чуть не плача. Она напряглась всем телом, будто пыталась задержать ускользавшее от нее слово. — Большое, — произнесла она наконец. — Оно было большое.

— Слово? — спросил Филип.

— Нет, — покачала она головой. — Животное.

Он задумался.

— Ты имеешь в виду динозавров?

— Да! — На ее лице отразилось облегчение: наконец-то пропавшее слово нашлось.

— Там нет динозавров, это земные создания. Зато у нас есть зверь, который больше любого динозавра. Он настолько велик, что на всей планете у него нет естественных врагов. А раз некого бояться, то и скрываться ему нет нужды, поэтому он светится в темноте.

— Всю ночь? — захихикала она, как девчонка. — Но раз зверь не может выключить свет, как же он тогда спит?

— А ему и не надо выключать… — Филип разговаривал с ней, как с ребенком; впрочем, в какой-то степени она им и была. — Поскольку он светится на протяжении всей своей жизни, то это его нисколько не беспокоит и не мешает спать.

— А какого он цвета? — спросила Джулия.

— Когда он голоден, то светится темно-красным. Когда разъярен — ярко-синим. А когда ухаживает за своей дамой, — Филип улыбнулся, — то ослепительно желтого цвета и бешено пульсирует, как огромная, высотой в пятьдесят футов, лампа-вспышка.

— Ах, как бы мне хотелось его увидеть! Это, должно быть, прекрасное место — мир, где ты живешь!

— Пожалуй, да. — Он внимательно посмотрел на меня. — Впрочем, так считают не все.

— Я бы отдала все, чтобы там побывать!

— Все не требуется, — сказал Филип, а я попытался представить, каким бы тоном он это сказал, если бы был человеком. — Только самое дорогое.

Она взглянула на него с интересом.

— Ты там родился?

— Нет, Джулия, не там. — На его лице отразилась безграничная боль, оттого что ему приходилось называть ее по имени. — Я родился здесь, в этом самом доме.

— Должно быть, это было еще до того, как мы сюда переехали. — Она передернула узенькими плечами, словно отгоняя смутные сомнения. — Но если ты здесь родился, почему тогда ходишь в маскарадном костюме?

— Именно так люди выглядят там, где я живу.

— Значит, это где-то в пригороде, — уверенно заключила она. — Мне не приходилось видеть таких, как ты, ни в супермаркете, ни у врача.

— Это очень удаленный пригород, — пояснил Филип.

— Я так и думала. А тебя зовут?..

— Филип, — подсказал он.

Второй раз за ночь я увидел, как по его щеке катится слеза.

— Филип, — повторила она. — Красивое имя.

— Я рад, что тебе нравится.

— Я уверена, что когда-то знала одного Филипа. — Она вдруг зевнула. — Прости, я немного устала.

— Наверное, мне лучше уйти? — заботливо спросил он.

— Можно тебя кое о чем попросить?

— Конечно. Все, что угодно!

— Мой отец всегда рассказывал мне на ночь сказки, — доверительно сообщила Джулия. — Может быть, и ты тоже что-нибудь мне расскажешь?

— Меня ты никогда ни о чем таком не просила, — выпалил я.

— Но ведь ты не знаешь ни одной сказки!

Пришлось признать, что она права.

— С удовольствием, — согласился Филип. — Давай только убавим свет, чтобы тебе лучше спалось.

Она кивнула, вынула из-под спины лишние подушки и легла.

Филип потянулся к висящему над тумбочкой бра — единственной вещи, которую я добавил в комнату после его отъезда. Не найдя выключателя, он вспомнил про голосовые команды и отдал приказ приглушить свет. И вот в комнате, где Филип каждый вечер слушал мамины сказки, он начал рассказывать историю ей самой.

— Жил на свете один юноша… — начал он.

— Нет, не так, — перебила его Джулия.

Филип запнулся и удивленно посмотрел на нее.

— Раз это сказка, то юноша должен быть принцем.

— Ты права. Жил-был принц…

Она одобрительно кивнула:

— Так лучше. А как его звали?

— Отгадай.

— Принц Филип, — не задумываясь сказала Джулия.

— Правильно, — подтвердил он. — Жил на свете принц, и звали его Филип. Он был очень послушным юношей и старался все делать так, как велели ему король с королевой. Он старательно учился верховой езде, рыцарскому боевому искусству и другим королевским премудростям. Но когда занятия заканчивались, а оружие было вычищено и убрано, он шел в свою комнату и читал про сказочные места, такие как Страна Оз или Зазеркалье. Он понимал, что волшебные страны бывают только в сказках, но ему очень, очень хотелось, чтобы они существовали на самом деле. Каждый раз, когда Филип читал новую книгу или рассматривал голограмму, он мечтал, что когда-нибудь попадет в такую волшебную страну.

— Я знаю, что он чувствовал! — воскликнула Джулия со счастливой улыбкой на морщинистом лице, которое я по-прежнему любил. — Разве не замечательно было бы шагать по дороге из желтого кирпича со Страшилой и Железным Дровосеком, беседовать с Чеширским Котом или гулять по берегу в компании Моржа и Плотника?

— Вот и принц Филип так считал, — согласился сын и, эффектно подавшись вперед, продолжил: — И вот однажды принц сделал чудесное открытие…

Она села на постели и возбужденно захлопала в ладоши.

— Он узнал, как попасть в Страну Оз!

— Нет, в королевство, которое намного прекраснее.

Внезапно устав от эмоций, Джулия откинулась на подушку.

— Я так рада! Это конец сказки?

Он покачал головой.

— Еще нет. Видишь ли, все люди там были не такие, как принц и его родители. Он не понимал жителей этой страны, а они не понимали его. И они очень боялись всех, кто выглядел или говорил не так, как они.

— Как и большинство людей, — пробормотала она сонным голосом, закрыв глаза. — Он тоже надел маскарадный костюм, как на Хэллоуин?

— Да, — подтвердил Филип. — Только это был не простой костюм.

— Да-а? — Она открыла глаза. — А какой?

— Тот, кто этот костюм надевал, уже никогда не мог его снять, — пояснил Филип.

— Волшебный костюм! — ахнула Джулия. — Как здорово!

— Да, но это означало, что он никогда не сможет править своей страной, и старый король ужасно на него разгневался. Однако юный принц понимал, что у него не будет другого шанса попасть в удивительную страну. И тогда он все же надел этот костюм, покинул отцовский дворец и навсегда остался в волшебном королевстве.

— А ему было очень… трудно надевать этот костюм? — В ее голосе проскользнули тревожные нотки.

— Очень.

В этом слове я вдруг услышал нечто такое, о чем до сей поры не задумывался.

— Но принц не жаловался, — продолжал Филип, — потому что нисколько не сомневался, что дело того стоит. Он отправился в путешествие по волшебной стране и увидел тысячу невиданных и прекрасных творений природы. Каждый день — новое чудо, каждую ночь — новое видение.

— И с тех пор он жил счастливо? — спросила Джулия.

— И до сих пор живет.

— А он женился на прекрасной принцессе?

— Пока нет, — вздохнул Филип. — Но не теряет надежды.

— Я думаю, это замечательная сказка.

— Спасибо, Джулия.

— Можешь называть меня мамой, — сказала она неожиданно внятным и сильным голосом. — Ты правильно сделал, что уехал.

Она повернулась ко мне, и я увидел перед собой прежнюю Джулию.

— А тебе, Джордан, лучше помириться с нашим сыном.

Едва прозвучали эти слова, прежняя Джулия исчезла, как часто бывало в последнее время. Опустив на подушку голову, она еще раз взглянула на нашего сына.

— Что-то я позабыла, как тебя зовут, — сконфуженно проговорила она.

— Филип.

— Филип… — повторила она. — Какое чудесное имя… Сегодня Хэллоуин?

Не успел он ответить, как она уже спала. Сын нагнулся, поцеловал ее в щеку своими жуткими губами и направился к двери.

— Я уезжаю, — сказал он, когда я вышел за ним в коридор.

— Подожди, — попросил я.

Он смотрел на меня выжидающе.

— Пойдем на кухню, — позвал я.

Он двинулся за мной по истертому полу. Когда мы оказались на кухне, я достал пару банок пива, открыл и наполнил стаканы.

— Это было очень больно? — спросил я.

— Дело прошлое. — Он пожал плечами.

— А там, где ты… там действительно есть хрустальные горы?

Он кивнул.

— И говорящие цветы?

— Да.

— Давай-ка лучше перейдем в гостиную, — предложил я.

В гостиной я сел в глубокое кресло, а ему указал на диван.

— Что ты хочешь узнать? — спросил Филип.

— Это дело действительно было такое особенное? — поинтересовался я. — И почетное?

— На одно место претендовали 28 тысяч человек, — сказал он. — Я оказался лучшим.

— Должно быть, правительству пришлось изрядно потратиться, чтобы сделать тебя таким, как сейчас.

— Еще бы! Ты даже представить не можешь, во сколько обходится каждая трансформация.

Я глотнул пива и предложил:

— Давай поговорим.

— О чем? О маме мы поговорили. Остались только «Питоны», но мне не хочется тратить на них время.

— Есть еще кое-что.

— В самом деле?

— Расскажи мне о Волшебной стране, — попросил я.

Он задержался на три дня, спал в старой гостевой комнате, но потом ему настала пора возвращаться. Он пригласил меня к себе, и я обещал, что приеду. Естественно, сейчас я не оставлю Джулию, а к тому времени, когда ее не станет, я, скорее всего, буду уже слишком старым и дряхлым для такого далекого, тяжелого и отнюдь не дешевого путешествия.

И все же мне приятно думать, что если я когда-нибудь туда попаду, меня будет ждать любящий сын, который покажет престарелому отцу все чудеса своей Волшебной страны.

Вандана Сингх Сутра млечного пути

Я Сомадева[23].

Я был поэтом, рассказчиком историй, но сейчас я уже давно мертв. Я жил в одиннадцатом веке эры Единения в северной Индии. Тогда мы могли только мечтать о волшебном устройстве удан-хатола — корабле, летающем между звездами.

Тогда небесные видьядхары[24] считались сказочными обитателями иных миров. И единственными крыльями, с помощью которых я мог совершать свои странствия, были крылья воображения…

В кого или во что я превратился сейчас, когда полеты между мирами стали обычным делом? Кто заточил меня в это маленькое, тесное пространство с гладкими металлическими стенами и круглыми окошками, за которыми нет ничего, кроме бесконечных звездных полей?

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы узнать Ишу. Она лежит на койке, ее волосы разметались по подушке, она глядит на меня. И я вспоминаю первое свое пробуждение и замешательство. Иша сказала, что она воссоздала меня. Что она влюбилась в меня через пятнадцать веков после моей смерти, когда прочла «Катхасаритсагару» — «Океан сказаний».

— Ты помнишь? — тревожно спросила она.

— Конечно, помню, — ответил я, ибо в это же мгновение вся моя память вернулась ко мне.

«Катхасаритсагара» — главное дело моей жизни. Я исходил всю северную Индию, вылавливая слухи о потерянных рукописях, рисковал жизнью, выспрашивая убийц и демонов, вытягивал истории из старух и принцев, торговцев и нянек. Я собрал все эти рассказы и сложил из них сложнейший лабиринт. Повествования в моей книге многоступенчаты: главный рассказчик представляет историю, персонажи которой, в свою очередь, рассказывают собственные истории и так далее. Одни ссылаются на рассказы других, и таким образом каждый становится не только повествователем, но и участником событий. А переплетающиеся нити, любая из которых многократно связана с другими, образуют сложно вытканный гобелен. Рассказ же о создании самого «Катхасаритсагары» — это исходная история для всех них.

Все началось из-за некоей моей тайны и стало для меня самым главным делом. Я ткал паутину историй, чтобы спасти женщину, которую любил. Я и подумать не мог, что спустя пятнадцать столетий после моей смерти другая женщина, совсем не похожая на мою возлюбленную, прочтет мои слова и влюбится в меня.

Тогда, при моем пробуждении, Иша сказала, что воссоздала меня затем, чтобы я составил ей компанию в межзвездном путешествии. Она желала стать Сомадевой своего времени и собирала истории, перелетая от планеты к планете в Галактике, которую мы называем Млечным Путем. Каково было мне узнать, что существуют другие миры, населенные людьми и иными существами, и каждый из этих миров кишит своими легендами и преданиями! Иша поведала мне, что мой дух заключен в кристаллическую шкатулку, вроде тех, в которых хранят драгоценности. Шкатулка снабжена длинными отростками, подобными усикам насекомых, так что я могу видеть, слышать и обонять — образно говоря, ощутить на вкус любую из посещаемых нами планет.

— И как же ты вырвала меня из объятий смерти? Восстановила мою душу по историческим хроникам? Или эта волшебная шкатулка — просто моя очередная реинкарнация?

Она покачала головой.

— Это не магия, Сомадева. Боюсь, я не смогу этого объяснить. Но скажи… мне просто необходимо это знать. Почему ты не вписал самого себя в «Катхасаритсагару»? И кто он на самом деле, этот твой рассказчик, Гунадхья?[25] Я чувствую — здесь какая-то загадка…

Она все время задавала мне вопросы. Когда она наедине со мной, то часто бывает взволнована. Мое сердце тянется к ней, к этому потерянному ребенку отдаленной эпохи.

Гунадхья — главный рассказчик «Катхасаритсагары», создание, в чем-то схожее с европейскими гоблинами. Согласно легенде, он был любимцем самого Шивы, а на Земле родился из-за некоего проклятия. Его предназначением было поведать миру великую историю, называемую «Брхат-катха», ничтожной частью которой является «Катхасарит-сагара». Но ему запрещено было говорить или писать на санскрите и на любом другом человеческом языке. Странствуя однажды по лесу, Гунадхья наткнулся на стаю пожирателей плоти пишачей[26]. Гунадхья затаился и, слушая их разговоры, выучил этот странный язык. Со временем он создал великую книгу «Брхат-катха» на языке пишачей. Написана она была на древесной коре его собственной кровью.

Говорят, что его принудили сжечь рукопись и только в самый последний миг некий ученик Гунадхьи успел выхватить из огня одну часть. Я годами прослеживал судьбу этой уцелевшей части, но смог найти лишь несколько разрозненных страниц и записать обрывочные воспоминания тех, кто видел подлинник или кому рассказывали связанные с ним истории. Из этого немногого я и воссоздал то, что назвал «Катхасаритсагара». В своей работе я следовал нашей древней традиции, по которой автор составляет, соединяет и приукрашивает разные истории — как записанные, так и устные. Он наделяет своим сознанием множество персонажей-рассказчиков, чтобы направлять их повествование.

В наиболее древних работах автор идет еще дальше: он сам включается в действие, уподобляясь выходящему на сцену актеру.

В этом единственном пункте я отошел от традиции. Я не участвую ни в одной из историй «Катхасаритсагары». И вот Иша хочет знать почему.

Временами я ощущаю своего рассказчика Гунадхью, как человек может ощутить стоящее рядом привидение. Гунадхья имеет со мной какую-то связь, природа которой мне не ясна. Все эти годы он являлся мне во снах, заполнял пробелы в моих повествованиях, отвергая и опровергая уже записанное. Он шепот в моих ушах; мой язык то и дело повинуется его приказам. Он постоянно что-то утаивает, терзает меня тишиной между словами. Возможно, он ждет подходящего момента.

— Я не знаю, — отвечаю я Ише. — Мне неизвестно, почему я не вставил самого себя в повествование. Понимаешь, я думал этого будет достаточно: сплести паутину из слов, чтобы поймать в нее свою царицу. Чтобы спасти ее от смерти…

— Расскажи мне про нее, — просит Иша. Она знает все про Сурьявати, но хочет услышать это от меня. Снова и снова.

Я вспоминаю…

Высокий балкон, открытый, незарешеченный. Горный воздух пьянит как вино. Во внутреннем дворе под нами сушатся на солнце большие оранжевые кучи абрикосов. За стенами двора слышатся голоса и лязг оружия — солдаты упражняются в своем смертоносном ремесле. Царь готовится к сражению с собственным сыном, не желающим терпеливо дожидаться его смерти и жаждущим захватить трон. Но я здесь не из-за этого, а ради царицы. Она стоит на балконе у огромной каменной вазы, поливая священный базилик — тулси. На ней длинная юбка глубокого красного цвета и зеленая шаль поверх изысканно расшитой туники. Ее тонкие пальцы дрожат, ее взгляд, когда она поднимает на меня глаза, полон боли. Служанки суетятся вокруг, но они не в силах облегчить ее терзания. Наконец она садится, натягивая на лицо край тонкой шелковой вуали. Легкий жест кистью руки. Знак, что я должен начать рассказ, который на какое-то время сумеет прогнать тревожные складки с прекрасного чела.

Именно ради нее я сплетаю паутину повествований. Каждый раз это помогает царице забыть про свое отчаяние и прожить еще один день. Всякий раз она оказывается пойманной в мою паутину и очаровывается ею все больше и больше. Но бывают дни, когда сжигающая ее тревога пересиливает и разбивает заклятие повествования, и тогда я нужен царице для другого дела. Ради любви к ней я должен принимать участие в древнем и опасном ритуале. Но сегодня, этим днем, о котором я рассказываю Ише, Сурьявати просто хочет послушать историю.

Думаю, я допустил ошибку — тогда, пятнадцать веков назад. Если бы я вписал самого себя в «Катхасаритсагару», возможно, Сурьявати поняла бы, как сильно я хотел, чтобы она осталась в живых. В конце концов, Вьяса, записавший бессмертную «Махабхарату», в той же степени был участником событий, как и их летописцем. Да и Вальмики, сочинивший «Рамаяну», тоже стал одним из ее персонажей.

Что ж, впишу-ка я самого себя вот в это повествование. Может, в этом спрятан секрет, как управлять событиями. И я сам, в конце концов, постигну смысл происходящего.

Призрак Гунадхьи рядом со мной молчаливо кивает в знак согласия.

Иша сидит в отсеке корабля, пальцами теребит волосы, ее взгляд озабочен. Она всегда выглядит обеспокоенной. Она уже много поведала мне о себе, но я могу только гадать, чего же она на самом деле добивается, составляя своды легенд и мифов обитаемых миров. Когда я странствую по лабиринту историй, созданному мной же, я, в конце концов, надеюсь найти свою Ишу, свою Сурьявати.

Ишу, насколько я успел понять, особенно занимают истории о происхождении, отыскании предков. Думаю, это потому, что она ничего не знает о собственной семье, о своем прошлом. В молодости она стала жертвой похитителей прошлого. Налетчики забрали всю ее память. И теперь ее воспоминания разбросаны по представлениям балаганных актеров, беседам чужаков, фальшивой памяти людей, пожирающих чужие личности и чужие жизни. Ее самосознание было уничтожено полностью, начисто, так что теперь она не признает эти воспоминания за свои, даже если когда-нибудь на них натолкнется. Что за ужасная и поразительная эпоха, в которой возможны такие вещи!

В своих странствиях Иша до сих пор так и не смогла узнать, к какому народу принадлежала. Единственная зацепка, ниточка, связывающая ее с прошлым, — это почти два десятка потрепанных древних книг. 18 томов «Катхасаритсагары». Видимо, они принадлежали ее семье, и это все, что у нее осталось после того налета. Страницы пожелтели и стали ломкими, текст выцвел. В юности Иша провела много времени, заново осваивая утраченное искусство чтения, изучая утерянные рукописи, написанные на мертвых языках. Под обложкой первого тома можно различить бледную надпись: имя — Вандана. На полях в разных местах текста есть замечания, сделанные той же рукой. «Это какой-то мой предок», — думает Иша.

Вот почему Ишу так захватывают истории о происхождении. Она надеется, внимая рассказам, откуда кто родом, когда-нибудь отыскать что-нибудь и о самой себе.

Все это я узнал во время нашего первого путешествия. После того как она вернула меня к жизни (если это можно так назвать), мы отправились на планету, именуемую Джесанли, на поверхности которой располагалось всего несколько городов-государств, и все они были с нами неприветливы. Никто не захотел нас принять, кроме племени пустынных кочевников киха, имевших давние обычаи гостеприимства. Жители этой планеты не продвинулись хоть сколь-нибудь значительно в искусствах, инженерном деле или науке. Но у киха имелись странные поэтические предания. Вот первое из них.

Некогда наши предки жили в горячем и перенаселенном месте почти в полной темноте. Они были не похожи на нас. Не мужчины и женщины, а какие-то другие сущности. Полуслепые предки жили в постоянном страхе, и если случалось, что один из них оказывался слишком близко к другому, они тут же в ужасе отпрыгивали друг от друга, как будто боялись напороться на чужака, а то и врага, стремящегося ворваться в их личное пространство. Представьте себе множество людей, лишенных дара речи и вынужденных жить в тесной и темной пещере, где ужасно каждое случайное столкновение во мраке — вот каков был образ жизни наших предков. Всегдашний страх стал их сущностью, стал чем-то вроде тяжелого груза в душе.

Но время от времени двое из них, а то и больше, сходились достаточно тесно, чтобы суметь смутно разглядеть друг друга своими почти бесполезными глазами. И тогда они получали возможность узнать самих себя в других, они могли коснуться другого, привлечь его к себе. Со временем у них появились небольшие, но прочные семьи. И теперь им уже не было нужды таскать в себе бремя своего страха, который, будучи отпущен на волю, превращался в свет.

Да-да. Вы правильно услышали. Хотя они и продолжали жить в своем похожем на топку мире, все в той же чудовищной тесноте, но то, что от них вопреки всему исходило, было светом.

Когда Иша услышала это предание, ее глаза засверкали. Она сказала людям киха, что у этой легенды есть скрытый смысл, в ней содержится секрет того, как горят звезды. Киха вежливо выслушали объяснение и поблагодарили Ишу. Она хотела узнать, где они впервые услышали эту сказку, но вопрос казался им бессмысленным. Позже Иша сказала мне, что, несмотря на свой образ жизни, киха наверняка когда-то были обитателями неба.

Эту историю киха рассказали Ише в благодарность за принесенные дары. Поэтому, когда она объяснила суть и смысл их собственного предания, им пришлось рассказать еще одну легенду, чтобы сравнять счет. Делали они это с явной неохотой, поскольку древнее предание не тот подарок, которым легко одаривают чужака.

Вот эта вторая история.

В начале всего было лишь одно-единственное существо по имени Тот-У-Которого-Нет-Имени. Безымянный был громаден, бесформен и неразличим, он покоился в неподвижности и ждал. В месте его обитания не было тьмы, потому что не было и света.

Постепенно Безымянный устал от такого существования. Он спросил, обращаясь в никуда: «Кто я такой?». Но ответа не последовало, поскольку не было никого другого, кроме него самого. Тогда он сказал самому себе: «Одиночество — тяжкое бремя. Я разделюсь на части и создам себе товарищей».

И тогда Безымянный собрался с силами, сжался, а потом яростно распростерся по всем направлениям, истончаясь по мере растяжения. Это был самый великий взрыв из всех известных: из разлетевшихся в разные стороны осколков зародились люди, и животные, и звезды.

И теперь, когда свет падает на гладь вод, или когда человек пускает стрелу в другого человека, или мать поднимает на руки ребенка, это Тот-Кто-Был-Некогда-Безымянным задает мелкую частичку своего великого вопроса: «Кто я такой?».

Тем не менее Некогда-Безымянный продолжает расширяться, стремясь за горизонты того, что мы знаем, и того, чего не знаем, дробя себя на все более мелкие части, подобно тому, как разлетаются брызги от волн, разбивающихся о прибрежные скалы. Чего он ищет? Куда стремится? Кто скажет?

И от этой истории Иша тоже пришла в восторг. Она хотела рассказать киха, что на самом деле это второе предание повествует о рождении Вселенной, но я ее отговорил. Для киха совершенно не важно, что реально, а что нет. Для них существуют лишь легенды и предания, а во Вселенной достаточно места, чтобы вместить их все.

Позже Иша спросила меня:

— Как могло случиться, что киха забыли о том, как некогда они странствовали среди звезд? Эти два предания содержат суть всех наук, это такие замаскированные виджьян-шастры[27]. Неужели память так ненадежна и недолговечна?

Она прикусила губу, и я понял, что она думает о своем собственном утраченном прошлом. В истории моей жизни тоже есть провалы, которые мне нечем заполнить.

Истории, из которых составлена «Катхасаритсагара», не похожи на сказки киха. У царицы Сурьявати всегда было серьезное выражение лица, она проводила много времени в размышлениях о природе Господа Шивы. Чтобы хоть как-то облегчить ее участь, я собирал рассказы об обычных, несовершенных смертных и о высших существах: о сплетничающих женах, об обитающих в небе видьядхарах, способных менять свое обличье, об опасных и добрых зверях, населяющих великие леса. Предание гласит, что впервые их поведал миру сам Шива. Они совершенно не похожи на сказки киха.

Ише еще предстояло многому научиться! Как и Сурьявати, она скрытная женщина. Она изо всех сил скрывает от мира свою боль. Ее отношения с киха безличны, она соблюдает дистанцию, чтобы не сказать — держится отстраненно. На ее месте я бы погостил в их жилищах, пожил бы с ними одной жизнью, послушал бы их разговоры и сплетни. Выяснил бы, кто кого любит, какие радости и горести принес очередной сезон, есть ли вражда между кланами. Меня мало занимали космические драмы о богах и героях.

Однако третье предание киха не похоже на два первых. И мне непонятен его смысл.

Однажды во мраке брел человек и вышел на берег, где горел огонь. Он подошел поближе и увидел другого — весь как будто из света, он вертелся вокруг себя, как пьяный. Первый, согревшись возле огненного человека, хотел заговорить с ним, но огненный его не замечал. Он продолжал вертеться на месте, а первый, чтобы видеть его лицо, вынужден был, выкрикивая свои вопросы, бегать вокруг огненного. А еще там были три маленькие кусачие мошки, которые не осмеливались потревожить огненного человека, но зато хотели покусать щеки другого, и поэтому они кружили вокруг его головы, а он все отмахивался от них, но они от него не отставали и следовали за ним, пока человек не забыл про них, и тогда они смогли его ужалить.

Что дальше?

А дальше ничего. Все они, все пятеро, по-прежнему еще находятся на темном берегу и продолжают свой танец.

Иша считает это довольно поздней историей о происхождении племени. Она полагает, что предки народа киха явились с планеты, у которой было три луны. То был мир, долгое время летевший в одиночестве сквозь космический мрак, пока не попал в объятия какой-то звезды. Я слышал истории про такие миры — бродячие планеты, у которых нет своего светила-пастыря. Вполне возможно, одна из них прибилась к какому-то солнцу. Эту сказку Ише по секрету рассказала какая-то девочка, когда мы уже готовились к отлету. Она хотела сделать нам какой-нибудь подарок, а это все, что у нее было.

Если Иша права, то киха рассказали нам эти истории не в том порядке. Надо их так расположить: рождение Вселенной, возникновение их солнца и появление около него их собственной планеты.

Однако все эти старые истории имеют столько же значений и смыслов, сколько звезд на небе. Пришпиливать к любой из них единственное объяснение — значит, совершать ошибку. Возьмем второе сказание. С тем же успехом можно рассудить, что в нем под видом космологической теории передаются некоторые философские идеи из древних индийских книг, называемых «Упанишадами». В другой своей жизни я был знатоком санскрита.

А еще важно то, что мы извлекаем из этих историй — какой смысл мы там видим, какое значение. Мы похожи на бродяг на морском берегу, которые находят здесь одну раковину, там — другую, дальше еще и еще и в конечном счете создают из них цепочку собственного изготовления.

Вот завязка истории, которую я сложил, объединив все три предания киха.

В начале Иша создала мир. Желая познать саму себя, она разорвала себя на части. Одна из таких частей — это я, Сомадева, поэт и бродяга. И мы вечно кружимся подле — создатель и создание…

Иногда я думаю, что я сам создал ее, точно в той же мере, в какой она слепила меня. И спрашиваю себя: не являемся ли мы письменными произведениями друг друга, не придаем ли материальность, всего лишь сочиняя сюжеты, каждый из которых ссылается на сюжет другого?

Возможно, киха правы: истории создают наш мир.

Я просыпаюсь и обнаруживаю себя на знакомом высоком каменном балконе. Царица глядит на меня. Между нами в глиняном сосуде горит небольшой костерок — ангити. Над ним на железной подвеске болтается черный котелок с парящим зельем.

— Не слишком ли далеко тебя занесло, мой поэт? — озабоченно спрашивает царица. — Ты говорил мне о далеких мирах и невозможных вещах. Ты произносил слова, которых я не могла понять. Это все, конечно, очень любопытно, но я всего лишь хотела узнать, что произойдет в ближайшие дни, а не то, что будет спустя целые эпохи. Я хотела…

Я в замешательстве. Открыв глаза, я подумал, что вижу Ишу. Я полагал, что нахожусь на космическом корабле и рассказываю Ише про Сурьявати. Иша любила слушать старинные сказания. Сама при этом лежала на койке и рассеянно поглаживала лоб пальцами. Я мог только жалеть, что это не мои пальцы.

Так каким же образом я оказался здесь и вдыхаю насыщенный запахом сосен воздух Гималаев? И почему ощущаю во рту сложное послевкусие, относительно которого не могу точно сказать, чем оно вызвано. Но, кажется, оно имеет какое-то отношение к травяному отвару, дымящемуся в котелке. Мой язык слегка онемел — это действие содержащегося в зелье яда.

А может, рассказывая Ише историю своей жизни, я настолько глубоко погрузился в повествование, что оно стало для меня реальным?

Темные глаза царицы полны слез.

— Могу ли я попросить тебя сделать еще одну попытку, мой поэт? Не рискнешь ли ты жизнью и здравым рассудком еще раз, чтобы рассказать мне, что ты увидишь? Нужно просто перешагнуть границы этого мига и перенестись на несколько дней вперед. Кто победит в этой войне?..

Не могу же я ей сообщить, будто действительно видел то, что она хочет узнать. Я знаю, что написано в исторических хрониках про это сражение. Принц, ее сын, отберет у отца трон, а самого обречет на гибель. А царица…

Я не могу этого вынести.

И пытаюсь рассказать ей историю, героем которой являюсь сам. Если у меня будет возможность влиять на последовательность событий, возможно, я смогу спасти ее. Я не способен воздействовать на царя или его сына, они для меня недосягаемы. Но Сурьявати? Она восприимчива к словам. А что если в любви Сомадевы — героя повествования — к Ише она распознает невысказанную, мучительную любовь настоящего Сомадевы… и, быть может, еще сумеет отступить от края пропасти, вырваться из плена писаной истории…

Я ужасаюсь тому, что если события пойдут, как описано в хрониках, я потеряю мою Сурьявати. Не окажусь ли я тогда в компании Иши, странствующей меж звезд в поисках преданий? Или просто умру здесь, на Земле, в тени дворцовых стен, в эпоху, когда ночное небо было лишь покровом сновидений? Кто выживет — реальный Сомадева или его литературное воплощение? И кто есть кто из этих двоих?

Все, что я могу сделать, это отвлекать Сурьявати и удерживать ее при жизни своими невероятными историями… и надеяться.

— Не знаю, как далеко в будущее забросит меня зелье, — говорю я царице. — Но ради своей повелительницы я выпью еще.

Я делаю глоточек.

И снова на корабле. Иша спит, спутанные волосы закрывают лицо. Во сне ее лицо расслаблено и безмятежно, если не считать привычной морщинки между бровями. Когда она хмурится, то больше похожа на ребенка, чем на взрослую женщину. Я гадаю — может, во сне к ней возвращается утраченная память?

Итак, я начинаю очередную историю, хотя пребываю в некотором недоумении — кто ее слушает: Иша или Сурьявати?

Я расскажу историю про Иниш. Это место на далекой планете, едва ли не самое странное из всех, которые мы посетили.

Я бы не решился назвать Иниш городом, потому что это не вполне так. Просто скопление людей и строений, животных и растений, но по заверениям аборигенов оно обладает собственным сознанием. А еще у него нет четко очерченной границы, потому что окраинные поселения имеют обыкновение совершенно непредсказуемым образом пускаться в странствие прочь от Иниша, чтобы потом так же неожиданно вернуться.

Кроме всего прочего, обитателей Иниша отличает очень странная система самосознания. Вот, например, у кого-то есть имя, скажем Мана. Но когда Мана находится в обществе своего приятеля Айо, вместе они образуют единое существо с именем Тукрит. Если вы их повстречаете и спросите, как их зовут, они ответят: «Тукрит», а не «Айо и Мана». Иша как-то спросила их, являются ли Айо и Мана частями Тукрита, и оба только рассмеялись.

— Тукрит ни в коем случае не является тем или этим, — ответил Мана.

— Тогда кто мне только что отвечал: Мана или Тукрит? — спросила Иша.

— Тукрит, конечно, — заявили они, снисходительно посмеиваясь.

— Я Иша, — сказала им Иша. — Но кто я такая, когда я с вами?

— Мы — тесо, — ответили они, переглянувшись.

Иша знала, что это значит. Словом «тесо» в их языке называлось все недообразовавшееся, еще не проявившееся, несуществующее в действительности, но имеющее возможность осуществиться — скорее вероятность, нежели достоверность.

Пришельцу со стороны трудно понять, есть ли у обитателей Иниша семьи. В одном жилище могут селиться несколько человек, но поскольку все жилища соединены меж собой коридорчиками и туннелями, трудно сказать, где заканчивается одно и начинается другое. В одном жилище могут проживать четыре пожилые женщины, одна молодая, один юноша и пять детей. Спроси их имена, и в зависимости от того, кто сейчас дома, ты услышишь всякий раз другое общее имя. Если присутствуют, скажем, Байджо, Акар и Инха, то они скажут: «Мы Гархо». Если кроме них в жилище окажутся еще и Сами, Кинджо и Виф, то имя этому сообществу будет Парак. И так далее, и тому подобное.

Как они сами во всем этом не запутываются, выше нашего с Ишей понимания.

— Послушай, — обратился я к ней как-то. — Ты и я… а кто мы, когда вместе?

Она посмотрела на меня печально.

— Иша и Сомадева, — таков был ее ответ. Но в голосе слышался слабый оттенок неуверенности, вопроса. — А сам ты как полагаешь?

— Тесо, — ответил я.

Вот история из Иниша.

Жила-была Икла. Затем она уже как Бако ушла от того, что без нее стало Самишем. И вдруг обнаружила, что она является частью чего-то становящегося, наступающего, но она не могла понять, кем или чем является это становящееся. «Ну как же, — подумала она, — это ведь горо, существо, которое выдает свое присутствие лишь вздохами, исключительно для внутреннего слуха». Она ощутила, как медленно разрастается тесо, почувствовала, что сама становится текучей, превращается в небо, в дождь. А затем не было уже ни тесо, ни горо, ни Бако, а только лишь зрелая полнота и целостность, и таким образом в бытие вошел Чиули.

И этот Чиули помчался с громкими криками по летним тропам, разбрасывая в стороны камни и комья грязи и приговаривая: «Буря приближается! Буря!». И Чиули взбежал на холм, и опустился на землю перед священными камнями, и умер. И там осталась только Бако, которая глядела в небо расширенными глазами и ощущала внутри себя пустоту, возникшую после того, как ее оставило существо, именуемое горо.

Бако гадала: почему существо горо выбрало ее для такого события? Может, потому что она всегда ощущала тесо с бурями? Ведь бури в здешних краях — явление редкое, и о них следовало предупреждать людей. А внутри Бако имелась некая пустота, пригодная для той разновидности существа горо, которая живет ради бурь и предупреждения о них. И таким образом правильный вид пустоты призвал к жизни Чиули.

Вокруг Бако собирались стайки разных существ, но она сопротивлялась попыткам затянуть себя в какое-нибудь объединение. Все потому, что надвигалась буря и она ощущала тесо с нею. А никто другой этого не мог. Другие могли чувствовать тесо по отношению к иным людям и зверям, к существам, чьи глаза ярко светятся во мраке, а временами даже к медленным деревьям, но только внутри Бако имелась пустота в форме бури. И она ощущала тесо с бурей, как ощущала его с существом горо.

Воздух напитался электричеством, темные тучи заволокли небо подобно потолку, готовому обрушиться вниз. Куда ни глянь, все было серым: серая вода, серые существа, глядящие в небо удивленно и напуганно. Только Бако по мере нарастания тесо чувствовала возбуждение, восторг, предвкушение. Такое бывает, когда человек находит сообщество близких себе существ. Чувство созревания, вхождения в полноту бытия. Томительно-сладкое безумие. Сейчас Бако ощущала что-то подобное, но во много, много раз сильнее.

Самиш примчались на верхушку холма, где она стояла, и пытались увести ее с собой, чтобы она снова стала Иклой и чтобы тесо с бурей бесследно исчезло. Но Бако сопротивлялась, и Самиш вынуждены были уйти. То, что с ней происходило, было сильнее известных им любовных уз.

Разразилась буря. Великолепная буря, с ливнем и громом, и молнии плясали вокруг Бако. Реки вздулись и вышли из берегов, вода хлестала через сушу, яростно врывалась в жилища людей, снося все на своем пути. Холмы пришли в движение, и живые создания бежали из своих нор и жилищ. Только Бако стояла под дождем на самом высоком холме, а буря, плясала для нее.

Тесо превратилось в нечто. Мы называем это Т'фан. Т'фан играла с миром, распростерлась на полпланеты, охватила своими влажными ладонями холмы и деревья. Буря продолжалась так долго, что все существа решили: больше никогда уже не будет ни солнца, ни сухой земли. Но в один прекрасный день все закончилось.

Самиш собрались все вместе и устало побрели на верхушку холма, чтобы отыскать Бако или оплакать смерть Иклы.

Бако там не было. То, что там находилось, стояло в той же позе, в какой они оставили Бако, — с руками, протянутыми к небу. Она не замечала их устремленными в неведомые дали глазами, а они увидели, что, хотя небо и очистилось, буря все еще была в ней. Крохотные искорки-молнии срывались с кончиков ее пальцев. Ее волосы были опалены.

Они узрели: буря так плотно заполнила ее пустоты, что Бако уже никогда не сможет снова стать Иклой. Они даже не ощущали тесо. Они оставили ее и приготовились к обряду оплакивания.

Т'фан все еще стоит там, ее глаза полны бурями, ее пальцы играют с молниями. Ее волосы сгорели почти начисто. Ей не нужны ни пища, ни вода, и она выглядит — по меркам бури — вполне довольной. Когда обрушивается гроза, люди собираются вокруг нее — и она оживает и пляшет среди них, как будто к ней издалека приехали родственники. А потом Т'фан исчезает, а вместо нее появляется нечто гораздо более великое и более сложное, чему мы не в силах дать имя.

— Ну, и что означает эта история, хотела бы я знать, — выразила недоумение Иша.

— Временами это просто истории, ничего больше, — ответил я.

— Ты так и не рассказал мне, что случилось с Сурьявати после того, как ты сделал еще один глоток зелья и рассказал ей очередную сказку, — сказала Иша, не утруждая себя обдумыванием смысла моего замечания. Она еще не готова согласиться с тем, что не из каждой истории можно извлечь смысл, как не с каждого дерева можно сорвать плод. И не готова признать, что смысл заложен не столько в самой истории, сколько в том, что в повествование вкладывает слушатель. Она так нетерпелива, моя Иша!

Я напрягся.

— Царица была вне себя от горя после того, как ее сын захватил царство и уничтожил своего отца, — сказал я. — Она бросилась в погребальный костер царя. Я не смог спасти ее.

И в этот самый миг я совершенно ясно вижу царицу, ее темные глаза, исполненные тоски и горя. Ее руки с длинными пальцами — поблекшие рисунки хной на ладонях, заживший порез на указательном пальце, вот она поднимает тонкую кисть, чтобы смахнуть с ресниц слезу. И все же в ее взгляде пробивается еще какой-то интерес к жизни. Ее разум вслед за моими рассказами простирается в дальние уголки Вселенной. И в этом огоньке в ее глазах заключена вся моя надежда. Возможно, все, что я нашел, это постоянно повторяющийся отрезок времени — выпавшая из главного потока временная петля, в которую я пойман вместе с Ишей и Сурьявати. Здесь мои истории никогда не закончатся; я никогда не достигну того мгновения, которого с ужасом ждет Сурьявати, а Иша никогда не поймет, кто она такая. Гунадхья останется шепотом у меня в голове, а его связь со мной — все той же тайной.

Вот мы мчимся сквозь небесные просторы — Иша и я, видьядхары иной эпохи, а Сурьявати провожает нас взглядом. Кто здесь рассказчик, а кто слушатель? Мы попались в паутину, которую сами же и сплели. И если ты, слушатель из другого времени и другого пространства, на лицо которого, подобно пене океанского прибоя, легли нити этой паутины, ты, кто подслушал принесенные ветром обрывки чьего-то разговора, если ты сам войдешь в эту историю и заберешь ее в свой мир с его печалями и маленькими откровениями, что тогда станется с тобою? Войдешь ли ты сам в этот круг? Поведаешь ли мне свою собственную историю? Будем ли мы сидеть все вместе — ты, Сурьявати, Иша и я, ощущая внутри себя тесо и свивая смыслы из сюжетных линий повествования?

Я — Сомадева. Я поэт и рассказчик.