«Если», 2011 № 04

ЕЛЕНА ВОРОН ЧУЖАК И РОКОТ

Плохо быть чужаком. Видишь то же, что и остальные, слышишь не хуже других — да в толк ничего не возьмешь.

Мил тряхнул головой. Тяжелая прядь черных волос, закрывающая правый глаз, качнулась. Густая, плотная завеса, которую удерживала у лица спрятанная в буйной гриве заколка. Впрочем, Мил и одним глазом видел лучше, чем иные — двумя. Стоящая рядом толстуха ворочалась, вставала на цыпочки, тянула пухлую шею, оглядывалась. Казалось, ищет кого-то в толпе, собравшейся поглазеть на казнь. Внизу на площади толклось простонародье, а балкончики каменных домов ломились от нарядно одетых дам и господ. Вокруг Мила многие озирались, словно именно здесь, среди взволнованных горожан, притаилось самое интересное. Ищущие взгляды натыкались на рослого, приметного чужака в богатом плаще, с любопытством изучали его либо убегали в сторону, продолжая кого-то высматривать.

Низкое солнце золотило городские шпили и белые башенки на крышах домов побогаче, тусклым пламенем вспыхивало в немытых чердачных оконцах домов победнее. Королевский дворец на холме сиял высокими окнами, словно внутри бушевал пожар; белокаменные стены в закатных лучах горели красным золотом, блистали позолоченные скульптуры на галереях. От городской площади к дворцу вела лестница из светлого камня с тремя террасами. Нижняя терраса была совсем простая, следующая за ней — с затейливыми перилами, а верхняя уставлена по краям огромными чашами из цветного стекла.

Вдали золотились снежные вершины горной цепи. С той стороны, из-за гор, пришел сюда Мил. Убежал от непоправимого. От своего горького горя. А здесь — казнь.

Толпа ждала, волновалась; люди негромко переговаривались. Мил хорошо понимал слова, только не мог разобрать, о чем речь:

— Неваляев-то никого нет! Не хотят, поди, своих казнить.

— Что брешешь? Вон их тетка, под балконом Выш-Стрелицев.

— Ну, сказанул! Это ж Глажеля бабка. Притащилась глаза пялить. Старая, а еще не казнили.

— Э, больно Глажелям надо казниться! От них всего двое и были — старший самый да дочь-горбачка.

— Синики не придут. У них уже всех переказнили, ходить больше незачем.

— Да что ж это деется?! — вскричала толстуха у Мила под боком. Снова заворочалась, толкая его мясистым бедром. — Скоро вовсе казнить будет некого!

Мил отодвинулся от беспокойной тетки, проверил тощий кошель на поясе: висит себе, как висел, и обережка в нем спит. Ни один воришка еще не польстился. Чуют, видать, что кошель только с виду хорош, расшит золотыми нитями, — а внутри пустей порожнего. Впрочем, десяток тяжелых монет были зашиты у Мила в подкладку плаща.

Толпа вдруг разом охнула, колыхнулась — и стихла. Казалось, весь Велич-город примолк, затаив дыхание.

С холма спускалась процессия: десяток солдат в красно-зеленых мундирах, с алебардами; офицер в красном, с серебряным позументом, при шпаге; за ним — осужденный на казнь, следом — еще пяток солдат. Мил пригляделся. Одет осужденный добротно, шагает спокойно, без понуканий. Ни цепей, ни ремней на ногах и руках. И палача не видно. И ни виселицы, ни плахи, ни сложенного костра.

Как же они тут казнят, в столице короля Доброяра?

И за что?

Мил поборол желание отвести от лица прядь волос и глянуть на мир обоими глазами. Не стоит этого делать без особой нужды.

Процессия спустилась на нижнюю террасу. Здесь офицер остановился, с ним рядом стал осужденный. Солдаты построились у них за спиной полукругом.

— Именем короля Доброяра Великодушного, — негромким, скучным голосом начал офицер, — Живомир Бродень из рода Рыболюбов будет предан смерти за жестокое надругательство над принцессой Вернией, совершенное в первый день Ленивого месяца тысячу триста двадцать шесть дней назад. Его вина бесспорно доказана и сомнению не подлежит. Последняя милость была оказана.

Офицер смолк с таким видом, словно выполнил нудную, набившую оскомину обязанность. Осужденный Живомир Бродень цепким взглядом осматривал горожан. Он тоже кого-то искал в толпе, как прежде — они. Благородный старик с окладистой бородой, со сбрызнутыми сединой волосами. Умное лицо, руки явно привыкли к тонкой работе. Похож на часовых дел мастера. Что такое он учудил тысячу триста двадцать шесть дней назад? Надо же, какой у них тут ведется учет… Что здесь считается «жестоким надругательством над принцессой», хотелось бы знать. Наверняка какая-нибудь чепуха, за которую именем Доброяра Великодушного у старика готовятся отнять жизнь.

Не удержавшись, Мил отвел от лица волосы и глянул особым зрением Разноглазых. Светлое Небо! Живомир Бродень ни в чем не повинен. Ни действием, ни помыслом он не оскорбил ни принцессу, ни прачку, ни последнюю нищенку. Мил решительно двинулся вперед, прокладывая путь сквозь толпу. Сейчас он наведет порядок. Остановит казнь, добьется аудиенции у самого короля. То есть у принца, потому что король тяжко болен. Мил — Разноглазый, он имеет право. И не позволит казнить невиновного…

Взгляд Живомира впился Милу в лицо, затем брови изумленно вздернулись, старик заморгал.

Прежним негромким, скучным голосом офицер проговорил:

— Есть ли здесь человек, готовый взять на себя вину Живомира Броденя из рода Рыболюбов и ждать казни до следующего заката?

Мил остановился, не пробившись к лестнице. Лезть вперед расхотелось. Сочтут, что он берет на себя вину осужденного, да бросят в подземелье. А там чего доброго казнят за надругательство…

Молчаливая толпа ожила, задышала, задвигалась. Люди ворочались, тянули шеи — опять кого-то высматривали.

Офицер с утомленным видом ждал; бесстрастно стояли застывшие полукругом солдаты. Тревожный взгляд Живомира метался по лицам сограждан, возвращался к Милу. Дескать, что стал? Иди же, иди!

Мил не двигался. Разноглазые умеют не только видеть особым зрением, но и слышать особым слухом. Сейчас Мил различил чей-то плач — затаенный, безнадежный. А еще — мольбу о свободе. Или о смерти, потому что смерть означала свободу.

Кто это плачет и молит? Как ни вслушивался, Мил не сумел понять.

— Грохот, — пробежал вдруг по площади говорок, — младший Грохот идет!

Сквозь толпу пробирался некто малорослый. Милу была видна одна лишь макушка, повязанная белым платком. Люди теснились, давая дорогу тому, кто шел взять на себя вину и ждать казни.

Младший Грохот наконец показался весь. Худосочный, кривоногий невеличка, от силы четырнадцати лет. Светлое Небо, ну что за нелепица! Мальчишка, которому 1326 дней назад было лет десять, берет на себя вину за «жестокое надругательство над принцессой». Ох, и порядки в этом королевстве…

Грохотенок прошагал по ступеням, остановился на нижней террасе, перед офицером, Живомиром и недвижным полукругом солдат. Обернулся.

— Я, — начал он, — Маслен Быстран из рода Грохотов, беру на себя вину Живомира Броденя из рода Рыболюбов и буду ждать казни как возмездия за содеянное до следующего заката!

Горожане шумно радовались, дамы на балконах хлопали в ладоши, кто-то свистел. Офицер передал Живомиру полотняный мешочек, завязанный шелковой тесьмой. Своим особым зрением Мил увидел: в мешочке гораздо меньше монет, чем должно быть, причем офицеру отлично ведомо, каким образом горсть серебра усохла по дороге от королевской казны до нижней террасы.

Старик направился вниз, а худосочного мальчишку взяли под стражу и повели наверх. Мила вдруг озарило.

— Они это каждый день проделывают? — осведомился он у соседа — чумазого мастерового.

— Ага, изо дня в день на закате. Уже тыща триста… Чего там? Двадцать шесть раз. Народ у нас добрый, своих в обиду не даст. Вину на себя берут, до казни дело никак не дойдет. А и ладно, — мастеровой усмехнулся. — Опять же, каждого покормят перед казнью. С королевского стола, не иначе! А потом денег отсыплют.

— Мешок, — скрывая насмешку, отозвался Мил. — Только украдут половину.

— Ну, уж без этого не бывает.

Солдаты скрылись на верхней террасе, лучи закатного солнца тускнели, и «пожар» в высоких окнах дворца утихал.

Площадь быстро пустела, на балконах уже никого не осталось. Мил прислушался особым слухом. Снова различил горестный плач: неизвестный тосковал о свободе, молил небо о смерти.

«Кто ты? — мысленно спросил узника Мил. — Где ты?»

Плач тут же стих, мольбы смолкли. Узник не отозвался.

Да уж, верно говорили Милу: королевство Доброяра с причудами. Само королевство крошечное, а причуды в нем велики.

Вздохнул незваный вечерний ветер и неожиданно принес запах сгоревшего дома.

Не жаркий дух звенящих, подмигивающих малиновыми глазками угольев. Не душноватый запах остывшей золы. Не вонь паленого мяса и костей. Этот запах был чужой, ни на что не похожий. Ни дурной, ни приятный. Так пахло от злым чудом сгоревшего родного гнезда. От дома, где погибли отец и мать Мила.

Страшная весть докатилась не сразу. Когда Мил примчался из Богат-города, где учился, в свои Верхние Катинцы, в доме давно уже выгорело все, что умело гореть. Лишь обугленные стены сочились серым дымком, тут и там их лизали быстрые язычки зеленого пламени. Огонь жил на камне четвертые сутки.

Мил ходил вокруг дома, заглядывал в окна. В то, что раньше было родными окнами — с нарядными ставенками, цветными стеклышками наверху. От этих стеклышек в солнечный день ложились на пол веселые разноцветные пятна… Мил не чувствовал жара от раскаленного камня, не замечал, как серый дым выедает сохнущие глаза. Он переходил от проема к проему, заглядывал в черную пустоту. Все искал: не осталось ли в доме чего? Вдруг да найдется рушник, вышитый матерью, или отцовская кружка с росписью по эмали, или часы с чудесным боем… По стенам перебегали язычки неуемного пламени — короткие вспышки зеленого. А так — все черно. Ни рушника, ни часов, ни старой любимой игрушки… За Милом ходила тетка Желанка:

— Пойдем, Милушек. Ничего там нет. Пойдем отсюда, голубчик. Умоешься с дороги. Молоком напою… или бражкой… Идем же! Нельзя тут смотреть — глаза сожжешь.

Она тянула Мила за ремень, на котором висели меч и кинжал, без слез плакала. Он тетку почти не слышал. Все смотрел: должно же хоть что-то в доме остаться? Ведь не может быть, чтобы совсем ничего…

Потом он сидел в светлой горнице в теткином доме, где стены отделаны белой березой, в цвет хозяйкиных рук. Желанка, с короной пшеничных волос, и в сорок лет оставалась красавицей. А мать Мила, хоть была на два года моложе сестры, казалась ветхой старушкой. Все силы свои отдала сыну; собственную жизнь перелила в ребенка. Родила знатного крепыша, а сама едва не улетела на Светлое Небо. Отец незнамо как удержал — верно, любовью своей, заботой да нежностью. Отец ведь был Разноглазый. Он говорил, с Разноглазыми всегда так: рождаются крупные, сильные мальчики, а матери родами умирают. Редко какая счастливица выживет. Да и то, если вдуматься: что за радость к тридцати годам сделаться никчемной старушонкой?

Мать была счастлива. Она улыбалась сыну, мужу, каждой травинке и ясному дню. В ее глазах — обычных, одинаковых, серых — лучилось солнце. Не в силах делать работу по дому, мать сидела у окошка и вечно шила, вышивала, плела кружева…

Милу ясно представились ее усталые желто-серые руки, седые косицы вокруг головы, тонкая жалкая шея, улыбка на увядших губах. Он едва не взвыл; сдержался, хлебнул браги. Дядя Мирек плеснул еще из кувшина:

— Пей, легче будет.

Он пил, но легче не становилось. Чудилось: в груди засел невидимый нож, и сердце умерло, не бьется, но болит. А вслед за сердцем умирает остальное — слепнут глаза, отнимаются ноги, немеют пальцы рук. Мил глотал брагу и на минуту-другую чуть оживал. Онемевшие пальцы отходили, начинали дрожать. Тогда Мирек подливал из кувшина и уговаривал:

— Пей. Еще пей. Вот так. Хорошо.

— Хорошо, — вторила мужу Желанка, а у самой голос ломался, звенел слезой.

Дети — немалый выводок, пятеро — таились по комнатам на втором этаже. Не вышла к Милу старшая из сестер, не показался старший из братьев. Схоронились друзья детства, словно нет их. Поленились взглянуть на чужое горе, побоялись часть его взять на себя. Мил скрипнул зубами. Он обойдется. Он взрослый и сильный. Он выдержит.

— Дядя Мирек, кто поджег дом?

Желанка с мужем переглянулись, разом отвели глаза.

Мил сжал кулаки. Кулаки у него тяжелые не по возрасту; да и сам рослый, широкоплечий. Не скажешь, что ему каких-то семнадцать лет.

— Кто? — повторил он глухо.

— Никто не знает, — вздохнула Желанка. — Ночью случилось. Все спали. И вдруг — как полыхнет! Зарево выше деревьев, зеленое. Народ сбежался, да толку что? Этот огонь водой не зальешь.

— Они… — Мил запнулся, сглотнул. — Мать с отцом были дома?

Глупо вышло, уж лучше б молчал. Только вдруг пронзила надежда: мало ли, к отцовой родне подались, проведать да пожить денька три. Желанке с Миреком не сказались, тайком отбыли. Дом сгорел, а родители-то и не знают. Вернутся на пепелище… Мил застонал, опустил низко голову. Не вернутся.

Теткина рука легла на затылок. Желанка горестно повздыхала, затем предложила:

— Идем, постелю тебе. Может, уснешь.

— Спасибо. — У Мила не было сил подняться.

А дядя Мирек кашлянул, словно простуженный, и с натугой проговорил:

— Уходи. Сегодня же. До заката.

— Сдурел?! — поразилась Желанка. — Зачем ты его прогоняешь?!

Дядя Мирек поднялся, навис над столом — кряжистый, грузноватый, с опаленным лицом. Видать, не стоял в стороне, наблюдая пожар в безопасности, слушая крики горящих заживо.

— Мил, послушай меня без обиды. Я не знаю, чем твой отец прогневал поджигателя… не ведаю, кому он не угодил. Но накануне он вернулся из дальней поездки. Сам не свой возвратился — расстроенный, обозленный… И в ту же ночь дом сожгли. Вместе с хозяином и хозяйкой. Остался ты — его сын. Пойми: я не хочу, чтобы и мой дом запылал этой ночью. Беги, прячься. За рекой, за горами, за морем. Уходи, говорю тебе! Поскорее.

Мил ушел. Под жалостные всхлипы Желанки, под виноватое бормотание Мирека, который силился еще раз объяснить все сначала.

Однако он не думал прятаться, как советовал дядька. И не замышлял отомстить, как можно было подумать. Нет: он отправился странствовать с совсем иной целью.

Ведь должны быть на свете, рассудил он, Разноглазые женщины. Такие, чтобы рожали от Разноглазых мужчин здоровых детей и сами не умирали прежде времени. Надо их отыскать. И если получится, взять одну из них в жены.

Хозяйка гостиницы все сразу приметила: и богатый наряд, и благородную стать чужака, и пустоту в его кошеле. Любезно осведомилась:

— У господина найдется, чем заплатить?

— Да, если в городе есть честный меняла.

— Не пришлось бы вам ночевать на улице. — Хозяйка оценила шутку. Кликнула: — Разбегай! Поди сюда, шельмец! Проводи господина в девятый номер.

Явился расторопный парнишка в красной блузе и чистых штанах без единой заплаты, повел гостя на второй этаж. Здесь было тихо: постояльцы не буянили, не дрались.

У двери с номером 9 Разбегай склонился над торчащим в замочной скважине ключом, пошептал, обращаясь к стражу порога, — попросил свободно пускать гостя; затем повернул ключ, открыл дверь:

— Добро пожаловать, господин.

Мил вошел. Разбегай шагнул следом, споткнулся на пороге, едва не упал — спасибо, Мил подхватил, не дал хлопнуться. Парнишка вручил ему ключ:

— Не потеряйте, а то придется платить за новый.

Малец зажег масляный светильник на столе.

Мил огляделся. Чисто, опрятно. Над постелью — некогда роскошный ковер, кровать застлана шелковым покрывалом, в углу комод с ящиками, на нем — кружевная салфетка. Даже зеркало есть на стене, возле умывальника.

— Сюда можете вещи прятать, — указал на комод Разбегай. — Хотя сторожей нет. Делдунь, старый дурак, совсем из ума выжил. Не той им еды положил — сторожа-то и расползлись. А новых прикупить мамка жмется.

Вещей у Мила — заплечный мешок да что на себя надето. Он положил мешок на комод, снял плащ. Меч с пояса отстегивать не стал. Парнишка топтался у двери, не уходил.

— Что тебе? Чаевые потом дам, когда деньги разменяю.

Малец смутился.

— Да я не то. Я спросить хотел. Вы когда-нибудь рокота видели? — произнес он, понизив голос.

— Кого? — не понял Мил.

— Рокота. Настоящего.

— Не довелось.

— У нас есть один, — с гордостью сообщил Разбегай. — Во дворце живет.

— И что он там делает, этот рокот?

— Живет. Ему кроликов дают есть и кур. А когда человека сожрет, тогда улетит.

Не надо было убирать от лица прядь волос, чтобы видеть: парень говорит правду. По крайней мере, верит в то, что говорит. Мил заинтересовался:

— Кто ж ему даст сожрать человека?

— Король, — убежденно заявил Разбегай. — В смысле, принц. Король-то, Доброяр наш, давно болен, так принц Властимир за него правит.

О таинственной хвори короля и о том, что страной правит юный наследник, Мил уже слышал. Его задело другое:

— Зачем человека отдавать на сожрание?

— А казнь же. Когда все друг с дружки вину переймут, следующему передать будет некому. Тогда последнего и казнят. Скормят рокоту.

Мил прикинул: в Велич-городе около десяти тысяч жителей, со времени «надругательства над принцессой» отсчитано тысяча триста двадцать шесть дней. Допустим, не все готовы «казниться» — но как ни посмотри, до настоящей казни остается лет двадцать. За это время любой рокот помрет, не дождавшись обеда. Мил усмехнулся:

— А ну как горожане на второй круг пойдут? Начнут заново на себя вину брать?

— Э-э, то нельзя, — помотал головой парнишка. — Во дворце учет ведут, каждого записывают. Вину берут только раз. А во второй если — так и казнят тут же. Ой, мамка зовет! — спохватился он.

Откуда-то доносилось:

— Разбегай! Шельмец, куда запропал?! А ну поди сюда, мигом!

— Иду! — Он кинулся в дверь. Опять запнулся на пороге, взмахнул руками, вывалился в коридор. Вскочил и поковылял на зов, приговаривая: — Вот же зараза старый Делдунь! Стражиков вовремя не покормит — они и злятся…

Понятное дело: разозлишься, если тебя едой обделят. У Мила тоже давным-давно живот подвело. Он достал из мешка- сухую лепешку и сгрыз ее, не забыв насыпать горсть крошек у двери — стражу порога. Вообще-то их кормят замешанным на пиве хлебом с пряностями; но, может, голодный страж не побрезгует? Обережка в кошеле завозилась, напоминая о себе. Тоже голодная.

Мил положил плащ на колени, кинжалом распорол стежки на подкладке — мелкие, аккуратные, еще мать деньги туда зашивала, — вынул тяжелую монету, в два крупных стежка приметал подкладку обратно. Вроде на место приметал, но получилось криво. Мил любую работу мог делать, а вот шить не приспособился.

Он развязал кошель, сунул туда монету. Почуяв деньгу, обережка успокоилась. Полижет монету — и уснет ненадолго. А Мил ее вскоре покормит, как должно.

Прежде чем выйти из номера, он поглядел в зеркало. Не ради пустого любования самим собой, а для порядку, как отец учил. Из старенького, с осыпающейся амальгамой зеркала глянуло не по годам суровое лицо — загорелое, битое дождем и ветром. Черную гриву не мешало бы причесать, заколка надо лбом скособочилась и не держала волосы, как надо. Из-под прямых черных бровей глядели два разных глаза: один — темно-синий, как вечернее небо, другой — ярко-зеленый, прозрачный, будто горное озеро. Зеленый глаз Мил прикрывал, чтобы люди не пялились. Не всякий же сведущ, что на свете есть Разноглазые. Тем более не каждый сведущий рад Разноглазого встретить.

Спросив, где найти поблизости менялу, Мил отправился, куда указали. На улицах горели фонари, было людно. В трактирах пили-ели, в богатых особняках веселились по-своему: играла музыка, в садах взлетали фейерверки.

Лишь королевский дворец был тих и невесел. Смутно белел на холме под огромным небом с желтыми теплыми звездами; светилось всего несколько окон. Мил принюхался, но запаха сожженного жилья не почуял.

Дверь в дом менялы распахнулась, едва Мил взошел на крыльцо. Он отшатнулся, и навстречу вывалились трое солдат, кляня прощелыгу на чем свет стоит. Лысый меняла провожал их, благодушно улыбаясь. Видать, знатно обобрал служивых.

— Здравствуйте, господин Жароволь, — учтиво поздоровался Мил, когда солдаты в грохоте подков ссыпались по ступеням на мостовую.

— И вы будьте здоровы, чужестранец, — отозвался меняла, разглядывая его в свете фонаря над дверью. — Желаете войти, господин… э-э?..

— Мил Дружен.

Меняла провел его в крошечную комнатенку под лестницей, где не было окон и чадил вонючий светильник, заправленный самым дешевым маслом. Еще в комнатенке пахло солдатами: потом и табаком.

Жароволь уселся за широкий дубовый стол, указал Милу на шаткий стул для посетителей.

Мил выложил на стол свою монету:

— Сколько дадите?

Меняла скользнул по ней взглядом и принял скучный вид.

— Такие деньги у нас не в ходу, господин Мил… э-э… Дружен. У нас другие по рукам ходят: тири, илары, даже тенгеции. А это…

Мил тряхнул головой; тяжелая прядь волос качнулась, и на менялу глянули оба глаза: зеленый и синий. В скверном свете чадного светильника Жароволь мог и не разглядеть их толком, однако тон сменил сразу.

— Оно, конечно, во дворце такую монету примут с охотой, — изрек он глубокомысленно. — И все же…

— Сколько иларов за нее дадите? — перебил Мил невежливо.

— Двадцать, — не задумываясь ответил меняла. — Ну, двадцать пять, — поправился он, когда черная прядь у лица посетителя снова качнулась. — Двадцать девять… Больше тридцати не могу, хоть режьте!

— Это настоящая золотая дайлана. Она стоит пятьдесят пять иларов, — выговорил Мил негромко, склонив голову набок и открыто глядя на обиралу двумя глазами. — Я столько не прошу.

— Пятьдесят, — неожиданно охрипнув, выдавил Жароволь.

— Хорошо. И еще, будьте любезны, медный грош.

— А он-то зачем?

Мил не стал объяснять, а меняла поостерегся настаивать. Нажав потайную пружину, он выдвинул верхний ящик, выудил оттуда пятьдесят серебряных иларов, пересчитал их, выкладывая кучками по десять монет. Затем пошарил по другим ящикам и отыскал завалявшийся грош — гнутый, позеленевший. С сомнением посмотрел на него, на Мила.

— Вы уверены, господин Дружен?..

— Уверен, — Мил смел в кошель илары, бросил туда же грош — обережке на радость. Ей ни золота, ни серебра не надо — дай медный грош пожевать. Дня за три сгрызет без остатка. — Просветите меня, господин Жароволь, — он поднялся на ноги, показывая, что дела окончены, остался лишь праздный разговор. — Я слышал, будто в королевском дворце живет некий рокот. Что это за зверь?

— Не рокот, господин Дружен, а роккон. О рокконах вы слышали?

— Да, — отозвался Мил, роясь в памяти. — Слыхал какие-то сказки.

— Вот и я, кроме сказок, ничего не слыхал, — буркнул меняла, начиная запоздало раздражаться. Как ловко наглый юнец его облапошил! Заставил отдать пятьдесят иларов за дайлану! Да в придачу грош выклянчил, будь он неладен… — Позвольте, я вас провожу.

На улице Мил с удовольствием вдохнул ночной воздух, огляделся, прислушался слухом Разноглазых.

Холм с королевским дворцом высился черной массой — глухая чернота на фоне звездного неба.

Тот же узник по-прежнему тосковал, надеялся, что смерть не за горами.

«Где ты? — опять спросил его Мил. — Тебе можно помочь?»

На сей раз незнакомец не замкнулся в молчании, отозвался собственным вопросом: «Кто ты такой?».

«Мил Дружен из рода Дальнеречных, сын судьи Любомира Радушеня, — сообщил Мил с гордостью. И, подумав, добавил: — Разноглазый». Кому надо, тот поймет.

«Сын судьи?» — переспросил узник — как показалось Милу, с подозрением.,

«Отец был хорошо известен. Неподкупен и справедлив. Его приглашали решать споры и в соседние села, и в Богат-город, и даже…»

Узник недослушал: «Был?».

«Он погиб».

«Когда и как?»

«Тебе-то что за дело?» — Мил потерял терпение. Сиди лично он в заточении, не стал бы так допрашивать того, кто вызвался помочь.

Узник смолчал. Он молчал так долго, что Мил устал ждать и двинулся в гостиницу. И уже на ступенях крыльца его нагнало неожиданное: «Беги отсюда, сын судьи. Уходи на рассвете».

Мил, конечно, спросил почему. Однако узник больше ни слова не молвил.

Низкое солнце снова сияло в окнах дворца, золотило городские шпили и башенки.

Мил явился на площадь загодя, встал у лестницы, ведущей ко дворцу. Он не послушал совета и не скрылся из города, а провел день, пытаясь найти человека, который представил бы его принцу Властимиру. Увы, хотя Мил добился приема у нескольких вельмож, ни один не согласился выполнить просьбу. Странный чужак с полускрытым лицом пугал их. А если смотрел двумя глазами, то пугал еще больше.

Однако Мил твердо вознамерился побеседовать с принцем. Любой ценой.

На верхней террасе показалась знакомая процессия: солдаты в красно-зеленых мундирах, офицер в красном с серебром, осужденный Маслен Быстран. Худосочный мальчишка шагал бодро, радостно. Его отменно покормили с королевского стола, да и положенный мешочек серебряных монет грел душу.

Прошли среднюю террасу, остановились на нижней. Солдаты выстроились полукругом; Маслен Быстран тянул шею, вертел головой, высматривая кого-то в толпе на площади.

— Именем короля Доброяра Великодушного, — скучным голосом заговорил офицер, — Маслен Быстран из рода Грохотов будет предан смерти за жестокое надругательство над принцессой Вернией… — Он слово в слово повторил то, что произносил уже без малого полторы тысячи раз.

Мальчишка забеспокоился. Казнь объявлена. А ну как на смену никто не пришел и его не отпустят? Офицер утомленно продолжал:

— Есть ли здесь человек, готовый взять на себя вину Маслена Быстрана из рода Грохотов и ждать казни до следующего заката?

Толпа у Мила за спиной затаила дыхание. Вот он, незабываемый миг. Вот ради чего люди здесь: увидеть, кто именно пойдет взять вину, кто рискнет.

Мил шагнул на ступень из светлого камня. Ноги легко понесли его вверх.

— Мама, стой! — заверещал вдруг мальчишка, замахал руками.

Мил оглянулся. Позади на лестницу всползла старушка — ветхая, худенькая, не поймешь, в чем душа держится. Она с растерянным видом взбиралась вслед за чужаком — взять на себя «вину» сына.

Сердце Милу резанула боль: до чего похожа на его собственную мать… Он ускорил шаги, как на крыльях взлетел на террасу, стал рядом со скучающим офицером.

— Я, — заговорил он отчетливо, чтобы слова донеслись до каждого, кто готов слушать, — Мил Дружен из рода Дальнеречных, беру на себя вину Маслена Быстрана из рода Грохотов и буду ждать казни до следующего заката. — Он нарочно упустил слова насчет «возмездия за содеянное», потому что ни мальчишка, ни сам он, ни кто другой из присутствующих горожан не содеяли ничего худого против принцессы. Уж за это сын судьи, Разноглазый, мог поручиться головой.

Получив свой мешочек с серебром — опять украли половину монет! — Маслен Быстран скатился с лестницы, схватил за руку старушку-мать и с ней вместе юркнул в толпу. Мил прислушался. Не сказать, чтобы горожане ликовали. Пришлый выскочка изрядно подпортил ежевечернюю забаву. Это их, горожан, привилегия: брать на себя давно выветрившуюся вину, ждать казни, которой никогда не случится, лакомиться королевским угощением и обретать заветную горсть монет. С какой стати чужак вмешался?

А таинственного узника вовсе не было слышно.

Во дворце с осужденными обращались уважительно; это Мил заранее выяснил. Его привели в караулку у главных ворот и вежливо обыскали, но отбирать было нечего: меч, кинжал и кошель с иларами он оставил в гостинице, а зашитые в подкладку дайланы офицер не нашел.

— О какой последней милости вы просите? — осведомился он. — Можете выбирать: час в королевской купальне, прогулка по саду, два часа в библиотеке или урок фехтования у знаменитого мастера Гаэльяно.

— Я выбираю встречу с принцем. Беседа с ним тоже входит в список последних милостей.

— Для вас — не входит. Вы — человек нездешний.

— Тем более. Мне есть о чем поговорить с его высочеством.

— Не положено, — буркнул офицер. — Вы чужак и не знаете, как строго у нас соблюдают традиции.

Мил уставился ему в лицо обоими глазами.

— Господин капитан, не соблаговолите ли сообщить принцу, что я очень хотел бы с ним встретиться?

Офицер засмущался, заежился и вышел из караулки. Пока он отсутствовал, за Милом приглядывали солдаты, добродушно подшучивали, предлагали табак и крепкое местное пиво. Мил благодарил, но отказывался.

Спустя несколько минут офицер возвратился; вид у него был кислый.

— Его высочество согласен вас принять.

Он провел Мила по нескольким крутым лестницам, затем через внутренний двор, где в сиреневых сумерках ярко светили фонари — белые шары на цепях, в золоченой оплетке. Их свет ложился на бронзовые орудия, нацеленные на город у подножия холма. Похоже было, что пушки стоят для украшения, но в случае чего способны успешно расстрелять врага.

Офицер остановился у неприметной двери, вставил в замочную скважину внушительный ключ. Замок был украшен изображением какого-то доброго духа, и скважина служила духу ртом.

«Дурак! — ворвалось в мысли Мила. — Зачем ты сюда приперся?!»

«Мне надо».

Офицер трижды повернул ключ; хитроумный механизм замка запел, почти как часы с боем у Мила в доме.

Вслед за капитаном взобравшись по винтовой лестнице, Мил оказался в комнате с тяжелыми драпировками по стенам. Над головой висел на цепи огромный светильник с сотней хрустальных плошек. Фитили горели только в шести, но и этого скудного света хватало, чтобы разглядеть стражей возле двустворчатой двери с наборным рисунком. Один был вооружен палашом, другой — пистолем. Из любопытства Мил глянул кругом особым зрением Разноглазых. И за драпировками обнаружил еще двух солдат, вооруженных до смешного маленькими луками. Милу пришло на ум сравнение с комнатными собачками; такие комнатные луки необычайно хороши против неугодных гостей… Сквозь замаскированные проемы в стене лучники наблюдали за соседней комнатой, куда вела двустворчатая дверь. Постучавшись, офицер распахнул ее:

— Ваше высочество, дозволите ввести осужденного?

— Пусть войдет. И оставьте нас, капитан.

В камине пылал огонь. За кованой решеткой гудело зеленое пламя, напомнившее Милу злые огоньки, лизавшие каменные стены родного дома. Его передернуло. Затем он сообразил: огонь самый обычный, но перед зевом камина поставлено цветное стекло. Напротив двери висело полотно, на котором был изображен горящий в ночи город. Дворцы и хижины простолюдинов были охвачены зеленым пламенем, и ночное небо зловеще отсвечивало зеленоватым. В небе носились рокконы — словно злобные демоны, взмывшие над обреченным миром. На кожистых крыльях играли золотисто-изумрудные переливы, длинные хвосты завивались в спирали, на почти человеческих лицах читалось свирепое торжество. Глаза их горели ярче огня внизу: один — желтый, другой — зеленый. Разноглазые!

— Здравствуйте, ваше высочество, — Мил с достоинством поклонился.

Принц Властимир поднялся из кресла, что стояло возле накрытого столика с закусками и вином.

— Добрый вечер, господин Дружен, — отозвался он приветливо, шагнув Милу навстречу. Принц заметно припадал на левую ногу. — Рад, что вы пожелали со мной встретиться. Нынче все норовят ринуться в купальни. По городу пронесся глупый слух, будто вода там целебная, избавляет от любых хворей. — Властимир улыбнулся.

Белокурый, сероглазый, одетый очень просто, чуть ли не в беленый холст.

Принцу недавно исполнилось девятнадцать. Однако он выглядел моложе своего рослого, широкоплечего гостя — пониже ростом, тоньше в кости, с худым, нервным лицом. Когда он умолк, левый уголок рта начал подрагивать. Властимир с явным усилием подавил непроизвольную дрожь и пригласил:

— Присаживайтесь к столу. Кубок доброго вина украсит любую беседу.

Скинув плащ, Мил перебросил его через спинку кресла и уселся. Властимир неловко опустился на свое место и долго не мог устроиться — видно, донимала больная нога.

— Извольте, — он поочередно коснулся трех пузатых графинов, — вино красное и белое, а это — настойка на горных травах. Отменно хороша, если не увлекаться… Слушаю вас, господин Дружен. Вы хотели о чем-то спросить?

Мил из вежливости налил себе вина, пригубил и похвалил, хотя не распробовал.

— Ваше высочество, на этой картине, — он указал на пылающий город, — рокконы изображены правдиво? Они на самом деле такие?

— Они гораздо гаже. Здесь, я бы сказал, нарисованы благородные демоны. А рокконы… во-первых, у них нет хвостов. Во-вторых, они куда тяжелее и плохо летают. В-третьих, лично я их на дух не переношу, — признался Властимир с подкупающей прямотой. — Да вы угощайтесь. Берите закуски, сласти.

Мил сюда не ужинать явился. Однако, чтобы не обидеть хозяина, он положил в рот ломтик копченого мяса.

— Рокконы вправду могут сжечь целый город?

— В хрониках таких случаев не описано. Рокконы плюются зеленым огнем, это верно. Но у каждой твари хватает слюны на один дом, не больше. Летописец Химантий весьма достоверно повествует о гибели Белле-Дионе. Позвольте, я процитирую, — Властимир сощурил глаза и заговорил нараспев: — «Они прилетели маленькой стаей. Уцелевшие жители рассказывали про тучу ревущих, извергающих пламя рокконов, которые заполонили небо, однако у нас есть все основания больше доверять словам очевидцев из близлежащего села Рамотани. Его жители видели всего лишь семь или восемь тварей, летевших к городу. Сообразуясь с направлением ветра, рокконы подожгли каменный дворец графа Мильтенарао и деревянные склады в порту, с которых огонь перекинулся на соседние здания. Парализованные страхом жители ничего не сделали для спасения города, и поскольку деревянных строений было много, а ветер силен, Белле-Дионе наполовину сгорел. Вторая половина уцелела благодаря разделяющему город каналу; хоть вода в нем была вонюча и не годна для питья, она сыграла надлежащую роль без участия людей». — Принц закусил длинную цитату персиком и добавил: — Вообще-то рокконы уже давно ведут себя смирно и людям не досаждают. Скрываются в горных жилищах и молятся, чтобы люди о них не вспоминали. Против отряда арбалетчиков им не устоять, они это превосходно сознают.

Мил помолчал, размышляя. Допустим, его дом сожгли рокконы… Чем провинился перед ними отец, почему они рискнули отомстить так страшно? Понимая, что люди могут в наказание извести их подчистую.

Он задал следующий вопрос:

— Ваше высочество, зачем вы держите роккона во дворце?

— Такова воля отца. — Властимир коснулся рукой угла губ, успокоил вновь начавшуюся дрожь. — По правде сказать, мне жаль беднягу. Уж он-то ничем не провинился.

— Тогда почему?..

Принц беспомощно развел руками.

— Он свалился с неба. Ни вечером, ни ночью еще не было, а на рассвете — бац! — роккон на крыше, в саду принцессы. Верния, его увидев, перепугалась до обморока. Визгу было! Мамки-няньки всей толпой прочь ринулись. Кто от чудища спасался, кто за помощью бежал…

— А роккон?

— Улететь порывался, да крылья не держали. Он поднимался над крышей — и падал. Зрелище было прежалостное. Моя воля — я бы его накормил да и отпустил в небо. Но отец объявил, что роккон нам послан неспроста и должен остаться во дворце. А потом случилось это несчастье с Вернией, и он отлично сгодился для казни злодея. Король так решил — и точка. Для роккона особую клетку смастерили. Она заморской сетью затянута. Он много раз пытался ее сжечь. Подкопит слюны — и плюнет. А сеть поиграет зелеными огоньками, потухнет — и хоть бы что ей. Надежная. — Властимир горько усмехнулся снова задергавшимся ртом. — Я иногда хожу к нему. Навестить. Прощения прошу…

— Отпустите, — Мил подался вперед, отвел от лица прядь волос, глянул на принца двумя глазами. — Ваш отец носит прозвище Великодушный. Заслужите и вы достойное прозвание — Милосердный.

Властимир покачал головой:

— Я не пойду против воли отца.

— Почему?! — вскричал Мил. — Мне говорили: король безнадежно болен, он не приходит в сознание. Но будь он здоров, разве бы он не помиловал пленника?

Чужак смотрел на принца так, как глядят Разноглазые: убеждая не только словами, но и силой собственной души. Однако Властимира убедить не удалось. Вид у принца сделался затравленный и несчастный.

— Я ничего не в силах предпринять, поверьте.

— Ну, хорошо, — вздохнул Мил, отступаясь, — но зачем же казнь? В городе болтают, будто вы дадите роккону сожрать человека.

— Рокконы человечину не едят — только дичь и домашнюю птицу. У нашего, представьте, и нож имеется: он им разделывает кроликов и кур. Целыми не ест, культурный… Отец повелел, чтобы именно роккон казнил злодея.

— Ваше высочество! Полторы тысячи невинных уже прошли через это… и еще будет тысяч шесть-семь. Для чего?!

— Не знаю, — потупился Властимир. — Так велел отец.

Разволновавшись, он налил себе вина, глотнул. Отставил серебряный кубок:

— Лекарь мне запрещает вино. — Плеснув в другой кубок из отдельного кувшинчика, принц сделал неохотный глоток. — Вам я этого не предлагаю, извините.

Густой запах напитка показался смутно знакомым. Впрочем, сейчас Мила занимало другое. Он попросил:

— Расскажите мне о злодеянии.

— Зачем?

— Я попытаюсь понять, что произошло и кто виновен.

Принц улыбнулся — снисходительно, мягко, словно разговаривал с несмышленышем.

— Господин Дружен, виновного и тогда отыскать не смогли. Неужели вы полагаете, что теперь…

— Полагаю, — прервал Мил и даже не извинился. — Мой отец был судьей. Он был наделен даром видеть суть вещей и понимать, что справедливо, а что — нет. А у меня дар дознавателя. Я вижу, кто и в чем виноват. И могу по памяти других людей восстановить картину происшедшего.

— Докажите. В чем провинились двое стражей там, за дверью?

— Четверо, — поправил Мил.

— Их двое. — Принц нахмурился.

— Позовите капитана, который меня привел. Спросите у него.

Властимир тронул рычажок, вделанный в край столешницы; за дверью звякнул колокольчик. Офицер мгновенно явился.

— Капитан Погребец, сколько стражей у двери?

— Двое, ваше высочество.

— А сколько лучников держат меня на прицеле и шпионят за принцем? — осведомился Мил.

Капитан метнул тревожный взгляд на стену, за которой под драпировками таились солдаты. Отверстия в стене были прикрыты зеркалами, прозрачными с обратной стороны.

— Сколько их? — с нажимом спросил Властимир.

— Тоже двое, ваше высочество, — пробормотал обескураженный офицер.

Принц встал.

— Кто распорядился?

— Начальник дворцовой стражи, ваше высо…

— Убрать! — обрубил принц. Капитан вышел.

Властимир опустился в кресло, тяжело дыша, как после бега. Уголок рта дергался.

— Шпионить вздумали! А я-то полагал, будто нас не подслушивают.

Он поднял свой кубок с напитком. Внезапно Мил вспомнил, в какой связи он чуял этот крепкий дух: когда отец отдал его в ученики знахарю. Мил много у кого перебывал в учениках — у кузнеца, каменщика, плотника, печника; повсюду он мгновенно схватывал основы мастерства, и отец отсылал его к следующему умельцу.

— Не пейте!

— Что такое? — принц удивленно поднял бровь.

— Ваше высочество, простите, если невзначай обижу. Человеку некрепкого здоровья «отвар воздержания» пагубен.

Властимир залился краской. Поставил кубок. С достоинством проговорил:

— Вы заблуждаетесь. Этот бесценный отвар поддерживает мужскую силу, и его надо принимать каждый день. Мне нужен наследник…

— Не видать вам наследника, если хлебать что ни попадя! — вскричал Мил в запале. — Ваш лекарь — бессовестный враль. Или, скорее, наймит соседнего королевства, которое враждебно вашей фамилии. Хотите знать, каким сбором вас потчуют? Две части сонного корня, три части слабинки и целых пять частей повисухи. А повисуху дают солдатам, когда желают оградить захваченный город от их непотребных забав.

Властимир побледнел. Пальцы сжались в кулак.

— Ты… ты не лжешь?

— На кой ляд мне лгать тебе?

Принц откинулся на спинку кресла.

— Еще ни один подданный не говорил мне «ты».

— Я чужак и не твой подданный. К тому же никакой принц до сих пор мне не «тыкал».

Властимир вдруг захохотал, причем так заразительно, что Мил тоже не выдержал и рассмеялся. Затем принц спросил:

— Как назвала тебя мать?

— Милом. А Друженом назвал отец.

— Чтоб ты был мил женщинам и дружен с мужчинами?

— Именно так.

— А меня мать назвала Снегом. Властимир — чепуха. До власти ли над миром? Свои бы границы удержать; соседи зарятся на наши земли. А снег, говорила она, холодный и чистый, и когда по весне тает, становится водой, дающей жизнь.

Мил подумал. Принц — белокурый, светлоглазый, белокожий. И одет в белое, как будто для того, чтобы полностью оправдать данное матерью имя. Но он не холодный, а теплый.

— Какой из тебя Снег? Ты — Снежик.

— Ты снова прав. Кормилица рассказывала, что умирая, мать просила: «Принеси Снежика, дай взглянуть…»

— Отчего она умерла?

— Родами. Она была заморская принцесса. Красотой славилась необычайной… и глаза разного цвета, как у тебя.

Мил встрепенулся. Стало быть, Разноглазых женщин надо искать за морем? Вот не пошел бы на казнь — и не узнал бы. А что же сам принц? Потребовалось зрение Разноглазых, чтобы определить: светло-серые глаза принца и впрямь разных оттенков. Один отдает в чуть приметную зелень, в другом — намек на синеву. Однако даже этим зрением Мил не разглядел в принце дара, которым благословенны Разноглазые. От матери не передается, лишь от отца? Или же… Дар в нем убит? Отварами да настоями, которыми потчует его придворный лекарь? А чем тот же лекарь пользует короля? Какая отрава превратила Доброяра Великодушного в живой труп?

Мил выложил свои догадки Властимиру Снежику. Принц задумался, прижав пальцами подрагивающий уголок рта.

— Вызови лекаря, — предложил ему Мил. — Я в два счета заставлю его сознаться.

«Тогда ты не выйдешь живым из дворца, дознаватель!» — ворвалось в его мысли. Одновременно принц покачал головой:

— Я не хочу, чтобы тебя убили. За лекарем стоят влиятельные люди…

Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату вбежала прелестная девушка, закутанная в отрез лиловой ткани, подпоясанная куском черных кружев. Ее темные волосы были заплетены в две косы, стянутые в узел под подбородком; девушка была босая, плечи и тонкие руки обнажены.

— Верния! — Властимир Снежик вскочил. — Опять удрала от нянек?

Мил был настолько изумлен, что не сообразил встать. Покачиваясь и поводя руками, точно в танце, принцесса подошла к брату, прижалась щекой к его груди.

— Это ты… — выдохнула она, отстраняясь.

На пороге возник сконфуженный капитан Погребец.

— Оставьте, — махнул рукой принц.

Капитан прикрыл дверь.

Верния засмеялась негромким шелестящим смехом. И уселась прямо на пол возле Мила. У нее были черные раскосые глаза, подрисованные углем.

— Моя сестра безумна, — с горечью пояснил принц. — Она не вынесла того, что случилось. Ей было тринадцать лет.

Верния потянулась к Милу, обняла за колени. Пропела:

— Это ты-ы…

На нежных плечах он заметил давние, едва различимые шрамы от царапин и ссадин.

— Ты-ы сла-авный…

Милу рассказывали: Верния — дочь короля от второго брака. После рождения ребенка королева Развея растолстела до безобразия и остаток века коротает затворницей, не уделяя внимания ни безумной дочери, ни больному супругу.

«Зато она тайно правит королевством, на пару с советником Ильменем», — пришла неожиданная мысль, несомненно, подсказанная извне.

— До-обрый… — Верния положила голову Милу на колени; подрисованные глаза мечтательно глядели в стену.

В сильном замешательстве Мил взглядом спросил у принца: «Что делать?».

— Не прогоняй ее. Обычно Верния боится чужих, но ты ей понравился.

Она повозилась, устраиваясь поудобнее. На мгновение Мил рассердился. Принцесса ведет себя, точно продажная девка в кабаке. Уж не наиграно ли ее помешательство? Не водит ли она всех за нос? В здешнем дворце куда ни плюнь — сплошной обман!

Уверенный, что так оно и есть, Мил глянул на девушку зрением Разноглазых, прислушался; иначе бы не посмел. Однако принцесса и впрямь оказалась безумна. У Вернии не было мыслей — лишь смутные желания, ощущения, обрывки воспоминаний. Ей было хорошо рядом с Милом, и это чувство спокойного довольства вызвало образ другого мужчины. С ним ей тоже однажды было хорошо. С ним она испытала восторг, блаженство, исступление страсти. Одурманенная порошком из чуд-корня, потерявшая власть над собой, позабывшая прошлое и настоящее, Верния билась и каталась на постели, кричала: «Еще, еще!», а тот человек, в таком же дурмане безумства, утолял свою похоть, кусал ее нежное тело, рвал кожу ногтями…

Сельский парень Мил задохнулся от омерзения, Разноглазый дознаватель Дружен запомнил лицо негодяя.

Вынырнув из воспоминаний принцессы, он уставился в лицо Властимиру.

— Снежик, если злодей жив, я его найду.

Принц с сомнением покачал головой, прикусил начавшую подрагивать нижнюю губу. Затем вызвал Погребца, приказал увести Вернию.

— Мил, — начал он неловко, глядя в сторону, — я вот подумал… Во дворце не осталось не бравших вину, а приказывать горожанам я не могу. Боюсь, они не вступятся за чужака.

— Эка важность! Купи любого. Утром отправь человека с деньгами; половину — сразу, остальное — потом.

— Я не могу, — тихо повторил принц.

— У тебя что, денег нет? Я дам.

— Не могу… — у Властимира дрогнул голос. — Прости.

«Не уговаривай. Без толку это», — услышал Мил. И не стал тратить слов.

Закатное солнце утонуло в мутных тучах, ползущих на Велич-город с далекого моря. Чаши цветного стекла на верхней террасе были темные, скучные; белые стены дворца стали серыми, золоченые статуи на галереях потускнели.

— Есть ли здесь человек, готовый взять на себя вину Мила Дружена из рода Дальнеречных и ждать казни до следующего заката?

Мил всматривался в толпу на площади. Казнь объявлена. Кто на сей раз пойдет за мешочком серебра?

Шляпки с цветами и перьями, чепцы с оборками, мужские шапки замерли неподвижно. Ни один человек не шелохнется, не оглянется по сторонам. Стоят, как деревянные истуканы. Не торопятся горожане брать чужую вину.

Капитан Погребец откашлялся.

— Если нет человека, готового взять на себя вину Мила Дружена из рода Дальнеречных, объявленная казнь состоится сегодня до полуночи.

Внизу не двигались. Капитан возвысил голос:

— Поскольку не нашлось человека, готового…

— Мама, стой! — завизжали внизу. — Стой, дура старая!

Заволновались шляпки и чепцы, заколыхались мужские шапки.

У подножия лестницы толкались, дергались, боролись. Из толпы выбралась старушка, мать худосочного Маслена Быстрана из рода Грохотов.

— Куда тебя несет?! — заголосил мальчишка, цепляясь за ее одежду. — Стой, говорю!

— Пусти! — она вырывалась. Не старая — просто больная, измученная. — Не дам… Он взял твою вину… Не дам убить!

В висках у Мила застучали болезненные молоточки. Чудовищная нелепица. Он отчетливо видел лицо негодяя, терзавшего одурманенную чуд-корнем девочку. А в темницу рвется безвинная хворая женщина…

— Дура несусветная! — заходился мальчишка, удерживая мать. — Холодно там… спину застудишь, балда!

— Поскольку не нашлось человека, готового взять на себя вину Мила Дружена из рода Дальнеречных, объявленная казнь состоится сегодня до полуночи, — прокатилось над площадью.

Вой Маслена утих. Мил отчетливо слышал, как гулко стучит в груди сердце.

— Идем! — капитан подтолкнул его, разворачивая ко дворцу.

Видно, приказано было никого не принимать чужаку на замену.

Шагая наверх, Мил оглянулся. Внизу переминалась молчаливая толпа, провожала осужденного взглядами. На нижней террасе стояла на коленях та женщина. Маслен, ухватив мать под мышки, тщился ее поднять; силенок в худосочном теле не хватало. А она, глядя Милу вслед, обеими руками торопливо делала знаки, оберегающие от дурных людей и дорожных напастей.

— Спасибо, мать, — прошептал он.

Обидно, что она не услышит.

— Последняя милость будет оказана позже, — сообщил в караулке капитан Погребец, оглядывая осужденного.

Изъять было нечего. Поколебавшись, капитан забрал ремень.

— Не положено, — буркнул он, хотя Мил не спрашивал объяснений. И без того ясно: польстился жадюга на искусно кованную пряжку. И вид кислый, словно ему вместо пива уксусу поднесли.

— Что вы такой смурной, господин капитан? — полюбопытствовал Мил, усаживаясь на лавку, до блеска натертую солдатскими задами.

Погребец мрачно засопел, свертывая изъятый ремень. Караульные солдаты навострили уши. Мил усмехнулся:

— Я вижу, мешочек с серебром для меня вам не выдали. Неоткуда свою долю отсыпать?

— Прекратить разговоры! — вспылил капитан. — Ждать тут! Михель, отвечаешь за подлеца головой!

Означенный Михель подтянулся, оголил палаш. Того и гляди рубанет без приказа. Мил привалился к стене, затих.

За окнами караулки стемнело. Тучи с моря затянули полнеба, но в окно на Мила колко глядели несколько первых звезд.

Возвратившийся капитан привел с собой двух огромного роста гвардейцев. Милу сковали руки за спиной, как настоящему преступнику, и повели куда-то закоулками, узкими коридорами и темными лестницами. Погребец шагал с фонарем впереди, гвардейцы тяжко топали за спиной.

Наконец прибыли.

— Ваше величество, осужденный Мил Дружен, — доложил Погребец, толкнув дверь в комнату, откуда хлынула густая волна благовоний.

— Благодарю вас, капитан, — прозвучал вялый женский голос.

Мила ввели в роскошный будуар. На стенах — малиновый бархат, на потолке — лепнина и роспись, пол застлан шкурой белого тигра. Светильник в виде золотого дерева; листья усыпаны изумрудами, цветы — рубинами. Рядом с ним восседала усыпанная бриллиантами дама… Она сверкала и переливалась, как гора драгоценностей. Воистину гора — таких толстых женщин Мил отродясь не встречал. Королева Развея походила на отлично поднявшееся тесто, замешанное ко всемирному пиру — мягкая, рыхлая, словно выпирающая из огромной квашни.

— Здравствуйте, ваше величество, — Мил коротко кивнул.

Утонувшие в пухлых складках глаза неторопливо его изучали.

— Воистину, — изрекла королева, — такое лицо может быть только у отпетого негодяя и законченного подлеца. Я искренне рада, что его постигнет заслуженная кара. Моя бедная девочка!.. — она всхлипнула, затрясшись телесами.

Во внезапном холодном бешенстве Мил глянул на королеву зрением Разноглазых, услышал ее особым слухом. Узнал такое, что виски повлажнели от пота.

Развея правила страной в свое удовольствие. Правда, помехой был больной муж, который так удачно — не без помощи супруги — захворал, но после упрямо цеплялся за жизнь и никак не помирал сам собой; а проклятый лекарь наотрез отказался готовить настой, который положил бы конец королевским мучениям. Да еще намекал на закон, по которому в случае подозрительной смерти венценосца его вдова и дети отправляются в изгнание. Беззаконие, а не закон. Ни в одном королевстве нет подобной нелепости… А принц чего стоит! Вбил себе в голову, что если закон ему предписывает решать вопросы государственной важности, то решать их в самом деле должен он, принц. Одно Светлое Небо ведает, сколько ловкости и хитроумия надобно, чтобы заставить Властимира подчиниться советнику Ильменю. И как сладко подарить советнику эту страну. Глупую, беспечную страну, которая прямо-таки напрашивается, чтобы ее распродали да расхитили…

Задыхаясь в гнилом болоте чужой памяти, Мил глянул на советника Ильменя. Черноусый красавец, мужчина в самом соку. С глазами разного цвета, что приводит королеву в восторг. Левый глаз — серый, холодный, как грозовое небо, а правый — золотисто-коричневый, теплый и ласковый. Мил сглотнул подступивший комок. Уж такой ласковый наш советник! От его ласк это тесто растекается по своей необъятной постели, пузырится, сладко стонет и охает. А ребенок, которого Развея сдуру зачала, неизбежно убьет ее, похотливую жабу, преступницу. Ильмень еще не знает. Ей загодя не сказал; видно, не ожидал от своей горы такой глупости. А плод гнать без толку: Разноглазого не выдворишь из чрева прежде срока, он за мать крепко держится.

— Уведите осужденного, — королева повела сверкающей рукой. — Пусть казнят.

— Последняя милость была оказана, — объявил капитан Погребец за дверью. И добавил совсем по-домашнему: — С казнью надо успеть до полуночи.

— Управитесь, — прозвучал голос Властимира Снежика, и принц выступил из темной ниши окна. — Отведите осужденного ко мне.

Капитан не посмел перечить. Снова пошли закоулками: впереди — принц, за ним — Погребец, Мил и двое гвардейцев. Властимир двигался ходко, припадал на ногу куда меньше, чем две ночи назад.

Добрались до знакомой комнаты с драпировками и светильником с сотней плошек. Сегодня фитили горели только в двух. У двери стояли вооруженные стражи, но за драпировками никто не таился. Проверив, Властимир обернулся к капитану:

— Снимите с осужденного кандалы.

Погребец опустил на пол фонарь и вытянулся во фрунт:

— Никак невозможно, ваше высочество.

— Снять! — лязгнул окрик, и капитан подчинился. — Проходи, — принц открыл перед Милом дверь в комнату с полотном, изображающим подожженный рокконами город.

Огонь в камине на сей раз не горел, и королевское угощение осужденному не предлагалось. Словно в насмешку на стол была брошена скомканная салфетка с вышитыми королевскими вензелями.

— Прошу, — указал принц на кресло. Поведал, усаживаясь: — Нога болит гораздо меньше. Я второй день пью только воду из колодца для слуг, — он смущенно улыбнулся, — и ем на кухне. Хорошо помогает.

— Я рад. Ты отменишь казнь?

— Я могу тебя помиловать, если Верния возьмет в мужья. Ты ей понравился. Женись.

— Ты спятил.

— Мил, подумай.

— Нет! — Мил вскочил на ноги. — Твоя сестра безумна — это раз. Она умрет, если родит мне ребенка, — это два. И вообще… иди ты к рокконам! Не хватало мне жениться на принцессе.

— Знаешь, многие лишь о том и мечтают. — Властимир был уязвлен, однако постарался скрыть это за шутливым тоном.

Мил решительно помотал головой.

— Отмени казнь. Король болен, и по закону ты имеешь право.

— Я не могу. — У принца задергался уголок рта.

— Меньше надо было пить всякой дряни. — Мил наклонился над ним, взял за плечи. — Снежик, опомнись. Ну что сделать, чтоб ты окончательно стал человеком?

— А кто я сейчас?

— Безвольный слизень.

Мил тут же пожалел о том, что ляпнул, но сказанное из чужих ушей не вынешь. Принц побледнел так, что лицо сделалось пепельным.

— Не упрекай. — Он мучительным усилием пытался подавить дрожь в лице. — Мне было шептано: роккона можно отпустить, лишь когда казнь состоится. Я не могу нарушить… никто не может.

Вот оно как. Шептано. Мил слыхал о таком: человека поят особым зельем, а после с особыми приговорками нашептывают нужные слова. Так можно девку к немилому присушить, любящую жену от мужа увести, душевную боль излечить или честного работягу послать на дурное дело.

Он прошелся по комнате. С невеселой усмешкой предложил:

— Давай я тебе обратное нашепчу. Я умею. Вот послушай:

Снежик, Снежик, мой дружок,

отпусти роккона в небо,

осужденных — за порог…

— Не смейся, — попросил Властимир. — Мил, у меня был учитель… я любил его больше родного отца. Когда это случилось с Вернией, преступника сначала искали во дворце. Это потом уже вину начали брать горожане, а поначалу перебирали своих. Гвардейцев, слуг, камердинеров… всех. И их тогда отправляли не в темницу, а сажали прямо в клетку к роккону. Клетка разгорожена решеткой, так вот, за этой решеткой и сидел человек. Ну, чтобы роккон ненароком его не порвал бы когтями, но мог плюнуть жгучей слюной.

— Светлое Небо, зачем?!

— Отец сказал: мудрый роккон узнает, кто преступник, и накажет его. Капля слюны убьет не хуже стрелы, пущенной из арбалета. Она прожигает тело насквозь.

— И что же?

— Роккон так и не выбрал злодея. Хотя мы все у него перебывали.

— И ты?

— Я тоже. Так вот, я про учителя начал. Когда до него дошла очередь, отец уже лежал без памяти, и королевством правил я. Господин Вольфганг умолял не сажать его в клетку… валялся у меня в ногах, плакал. Любую кару готов был принять, лишь бы не в клетку. Роккона он боялся до судорог — с самого начала, едва тот у нас объявился. Не поверишь: я бы за Вольфганга жизнь отдал. Но отменить казнь… изменить ее ход не смог. Ночью у него сердце схватило, он от боли криком кричал. Я был рядом. У меня были ключи! И я не мог отпереть замки и выпустить его… и роккона. Видать, в наказание меня хромота поразила и это, — принц коснулся подрагивающего рта. — На следующий вечер я взял на себя вину Вольфганга. Это не помогло, конечно. Через два дня он умер. А казнь продолжается до сих пор. И пока она не состоялась окончательно, я не…

— Снежик, — прервал Мил, — учитель Вольфганг был голубоглазый, светловолосый, черные брови «домиком», курчавая борода. И мизинец на правой руке без первой фаланги.

— Верно, — подтвердил удивленный принц. — Откуда ты знаешь?

— Я увидел его в твоей памяти. И в памяти Вернии — тоже. Это он одурманил ее порошком из чуд-корня и надругался. И сдох от страха перед возмездием.

— Сущий вздор. Вольфганг был честнейший, тишайший… Человека порядочнее его не сыскать.

— Ты не веришь Разноглазому дознавателю?

— Но ведь роккон его не казнил.

— Мало ли, отчего не тронул. Может, как раз потому, что Вольфганг сам помирал, от сердца.

— И чуд-корень ему взять было негде, — стоял на своем принц, защищая учителя. — Да Вольфганг вообще не посмел бы подступиться к принцессе!

Мил развел руками, сдаваясь.

— Значит, чуд-корень был у Вернии. Она сама соблазнила учителя.

— Не смей оскорблять мою сестру! — Властимир хватил кулаком по столу; на нем что-то брякнуло, за дверью отозвался колокольчик.

Капитан Погребец немедленно явился на пороге:

— Увести осужденного, ваше высочество?

Принц сдернул со столика мятую салфетку. Под ней оказались ручные кандалы — тяжелее и страшнее тех, в которых Мила привели сюда. Цепь отливала синевой вороненой стали, два широких кольца были украшены гравировкой.

— Наденьте на осужденного королевские кандалы, — приказал Властимир.

Сохранив бесстрастное выражение лица, капитан ухитрился всем своим телом задать немой вопрос: «ЗАЧЕМ?!».

Принц снизошел до объяснений:

— В свое время я сам провел в них ночь. Пусть и он… тоже.

Капитан покосился на кандалы, на Мила.

— Не больно ли много чести, ваше…

— Выполнять! — рявкнул принц.

— Как будет угодно вашему…

— Молчать!

Погребец завел Милу руки за спину, замкнул кандалы.

— Ведите.

Отправились: капитан с фонарем, Мил, два гвардейца. Принц на казнь не пошел.

Спустились по винтовой лестнице, вышли во двор с белыми шарами фонарей и нацеленными на город орудиями. Обогнули здание, пересекли сад, где под ногами похрустывал песок на аллеях, а деревья раскинули над головой непроницаемо-черный полог. Свет фонаря, который нес Погребец, позволял увидеть скульптуры из белого мрамора.

Клетку с рокконом от сада отделяла каменная стена с окованной железом дверью. Капитан отворил дверь, петли взвизгнули, словно объявляя о визите. Судя по напряженной спине, Погребцу было изрядно не по себе. Роккону ничего не стоит плюнуть в любого, кто приблизится к клетке. Капля слюны прожжет тело насквозь…

Где-то начали бить часы. Мил считал удары: четыре… восемь… одиннадцать. Казнь должна состояться до полуночи. Времени навалом.

Из темноты блеснула сеть, натянутая на клетке: множество острых белых огоньков. В клетке шевельнулось что-то большое и жесткое.

— Осужденный доставлен, господин роккон, — пробормотал капитан Погребец. — Его величество просит вас привести в исполнение приговор. — Он отомкнул висячий замок, отворил низкую дверцу. — Входите, господин Дружен. — Капитан подтолкнул Мила, желая поскорее закончить дело и избавиться от опасного соседства.

Нагнув голову, Мил вошел. Дверца лязгнула, закрывшись; в замке дважды повернулся ключ.

— Всего хорошего, господин Дружен. Будьте здоровы. — Капитан с гвардейцами устремились прочь.

Из темноты на Мила смотрел желтый глаз. Спустя минуту раздался тяжкий вздох.

«Допрыгался», — мысленно сказал роккон.

«И не жалею», — отозвался Мил, напрягая скованные за спиной руки. Два слабых звенышка легко разошлись, цепь отвалилась от колец на запястьях. Спасибо Снежику за «королевские» кандалы.

Мил шагнул к разделяющей их с рокконом решетке, взялся за холодные прутья. Посмотрел на пленника зрением Разноглазых.

Коричневый с бронзовым отливом, с поперечными пластинами на груди, точно латник. Роккон сидел на полу, как человек, обхватив колени когтистыми лапами, и опущенные крылья прикрывали его, словно плащ. Морда… нет, пожалуй, лицо — лицо не было ни человеческим, ни звериным. Узкое, вытянутое вперед, от носа вверх через лоб шел частый гребень костяных шипов. У роккона в самом деле оказался только один глаз, светящийся желтым. Левая пустая глазница была прикрыта жесткой чешуйчатой кожей.

«Как тебя зовут?»

«На твоем языке мое имя значит „шум, грохот“.

«Рокот, — обрадовался Мил. — Правду говорят, будто рокконы и Разноглазые — дальние родственники?»

«Они дети одной матери, Дурынды, — ответил недовольный Рокот. — Умники рокконы народились от отца Дурмалая, а Разноглазые олухи — от отца Обалдуя. Вот и встретились братья в клетке».

«А правда, что рокконы могут раз в десять лет обращаться людьми?» — не отставал Мил.

«Рокконы превращаются в дураков. А после затевают лететь над королевским дворцом, спьяну цепляются за шпиль, падают на крышу и ломают себе крыло».

Мил не сдержал усмешки.

«Смейся вволю! — вскипел Рокот. — Обхохочешься, когда посидишь тут…» — он запнулся, тяжко вздохнул.

«Прости, — сказал Мил покаянно. — Как нам отсюда уйти? Ты придумал?»

«Чуть только состоится казнь, принц освободится от нашепта. Сможет открыть клетку».

«А без казни не обойтись?»

«Я четыре зимы пытался».

«Почему же ты не казнил учителя Вольфганга?»

«Он и без меня помирал. Хрипел, держась за грудь, звал лекаря».

«Однако Вольфганг терзал принцессу».

«Знаю. Но это случилось с моей помощью. Виновен я».

«Ты шутишь?!»

Роккон засмеялся. Слухом Разноглазых Мил услышал горький, на всхлипе смех, обычным слухом — громкое шипение.

«Поняв, что сам освободиться не в силах, я договорился с принцессой. Рассказал ей, на какой клумбе садовник выращивает чуд-корень для королевы; без чуд-корня этой туше ничего не надо, она без него даже есть не может. Я объяснил, как высушить корень и стереть в порошок; рассказал, какую малую щепотку взять… Мы условились: когда она всласть натешится с человеком, который ей нравится, но на нее взглянуть не смеет, тогда она выкрадет у Властимира ключ и отопрет клетку. Юная дурочка все поняла, все запомнила. И вдвоем с Вольфгангом нанюхалась чуд-корня до безумия. Дальше ты знаешь, что было».

Мил выпустил прутья, развернулся, привалился к решетке спиной. Кругом было темным-темно, ни единого проблеска.

«Рокот, — снова начал он, — если ты сумел договориться с принцессой, почему не объяснил все принцу?»

«Я могу общаться с Разноглазыми. С тобой, с советником Ильменем… только он не желает иметь дело с рокконом. А принц меня просто не слышит. Его дар спит».

«А Верния?»

«Она — женщина. К тому же юная, почти ребенок. Очень постаравшись, я сумел до нее докричаться».

«Лучше б докричался до меня», — печально заметил Мил, жалея принцессу, Вольфганга, роккона.

«Ты был далеко. — Рокот шевельнулся, скрипнул жесткими крыльями. Предложил: — Хочешь вина? Принц носит угощения. Фазанов, сласти, вина. Будешь?»

Мил ничего не хотел, но согласился на вино, чтобы не обидеть хозяина. В темноте о металл звякнуло стекло. Он нащупал поданную рокконом бутыль, выдернул пробку, принюхался.

«Настойка на горных травах?»

«Она самая».

Мил отпил из горлышка. Властимир не солгал: настойка была отменно хороша. Помня совет не увлекаться, Мил сделал второй глоток и поставил бутыль на пол.

«Принц меня каждый день навещает, — сообщил Рокот. — Слуги боятся, а он — нет. В клетке я сам прибираюсь, а он поганое ведро уносит, старое сено. Воду таскает через весь дворец, из какого-то Серебряного фонтана. Уверяет, будто целебная… Новости дворцовые рассказывает. Без него я бы совсем пропал. Он мне даже дружку свою подарил. Хочешь взглянуть?»

«Покажи».

Зрением Разноглазых Мил увидел прозрачное, светящееся голубоватым существо, похожее на бесхвостого, безухого зверька. Дружка с интересом смотрела на Мила синими огонечками глаз.

«Она поначалу тосковала без принца, — продолжал Рокот. — Он у нее прощения просил, уговаривал: дескать, роккону ты нужнее, он совсем один в клетке… Привыкла. Хочешь потрогать?» — Он подцепил дружку когтистой лапой и поднес к решетке. Дружка забеспокоилась, голубоватое свечение затрепетало. «Не бойся, он — свой», — сказал роккон, и она притихла, лишь синие огоньки глаз вспыхнули ярче, когда Мил осторожно ее коснулся. От дружки исходило уютное тепло, чувство покоя и защищенности.

«Рокот, это не простая дружка. Снежик тебе хранителя жизни отдал. Зверь редкостный и стоит сундук денег. Такой не у каждого короля бывает».

«Хранитель жизни? То-то я смотрю: никак не сдохну, — огорчился роккон. — Мил, у меня есть просьба. Выполнишь?»

«Нет!» — Мил почуял неладное.

Рокот притворился, будто не слышал.

«Я устал так жить. И принца жалко: он с этой казнью и нашептом на человека не похож… Мил, роккона можно убить стрелой из арбалета либо ударив ножом в глаз. Я дам тебе нож. Убей».

«Твоя дружка-хранитель мне глотку перегрызет», — ответил Мил. Это было совсем не то, что он хотел сказать.

«Я ей велю не мешать. Подержу ее, а ты ударь. Только быстро. Я сам уже пробовал — без глаза остался. Ножом ткнул — а глубоко, чтобы в мозг вошло, не сумел. Больно слишком… Или дружка помешала».

«Нет, брат. Не проси».

Рокот сунул дружку себе под крыло, и ее голубоватое свечение потухло.

«Мил, ну подумай сам! Если казнь наконец состоится, ты будешь свободен, я — свободен, принц — свободен. А иначе тебя здесь убьют, Разноглазого. Ты успел слишком многое разоблачить, дознаватель».

«Нет», — отрезал Мил. И ничего не стал объяснять, погасил особое зрение.

Остался гореть единственный желтый глаз. Не видимые в темноте длинные когти легли на плечо, укололи даже сквозь толстый плащ.

«Я сжег твой дом. Погубил мать и отца».

Мил невольно отшатнулся; когти сжались, захватив ткань плаща.

«Что ты брешешь?!»

«Я беру на себя вину своих братьев, — ответил роккон. — Когда моя семья решила, что я уже наказан сверх меры, они обратились к твоему отцу. С просьбой прибыть сюда и уговорить Принца выпустить меня на свободу. Посулили щедрую плату. Но твой отец, когда узнал все обстоятельства… он…»

«Отказался?»

«К несчастью. Сказал, что не рискнет иметь дело с безумной королевской семьей и рокконами одновременно. И уехал. Мать с отцом были неутешны, братья — в бешенстве. Полетели за ним. По нашим законам, пока ты не разорил гнездо врага, твой враг жив. Они спалили гнездо. Мил, отныне их вина — моя вина. Убей». — Когти другой лапы вложили Милу в руку нож. Простой кухонный нож с деревянной ручкой.

Желтый глаз горел в темноте совсем близко. Когти отпустили плащ, чтобы Милу было удобно замахнуться.

«Ударь!» — приказал роккон. Голову пронзила страшная боль. «Ударь — и тебе станет легче!»

От боли зашлось сердце. Мил попятился, отбросил нож. Наткнулся спиной на сетку, сполз на пол, скорчился, ладонями сжал виски.

Роккон закричал — тонко, пронзительно. Крик, вой и свист смешались, ввинтились в разламывающуюся голову. Мил чуть не умер от боли.

— Рокот, — он сам себя не слышал, — мой отец… судья… раз в жизни рассудил неверно. Я не… не повторю его ошибки.

Крик смолк, боль в голове погасла. Милу казалось, что он ослеп и оглох, — так было темно и тихо. Желтый глаз не светился.

— Рокот? — цепляясь за сеть, Мил встал. Закричал мысленно: — «Рокот!»

Вернувшимся особым зрением увидел: роккон лежит на полу, уткнувшись лицом в сено, жесткие крылья нелепо топорщатся, дружка-хранитель беспомощно тычется мордочкой в голову с гребнем шипов. Умер? Не может быть! Мил просунул руки сквозь прутья решетки, дотянулся до откинутой в сторону лапы.

«Рокот! Что ты, дружище? Очнись, брат…»

Он звал роккона — мысленно и вслух, тормошил безвольную лапу. Умер. Как же так? Почему?! Дружка оставила хозяина, подобралась к Милу, ткнулась мордочкой в шею. От ее теплого касания у него вдруг иссякли силы. Мил уронил руки, остался сидеть, прижимаясь лицом к холодным прутьям решетки.

Внезапно дружка подскочила, зашипела — и юркнула под крыло роккону. Мил заозирался, чутко вслушиваясь.

Неподалеку мягко спрыгнул наземь человек. Зрением Разноглазых Мил отчетливо видел все вокруг — стену, калитку в ней, какие-то чахлые кустики. А пришельца разглядеть не мог. И услышать его намерения — тоже.

Это — Разноглазый, который не желает, чтобы Мил его видел и слышал. Сам Мил такого не умел; отец не успел научить.

Он огляделся. Под ногами — бутыль с настойкой да кухонный нож. Жалкое оружие, когда не видишь противника, а сам в клетке как на ладони.

Крадущиеся шаги приблизились: Мил видел, как под ногами пришельца сминается невысокая трава.

— Напрасно таитесь, господин Ильмень. Я знаю, где вы.

— Вижу, казнь у вас уже состоялась, — раздался холодно-насмешливый голос. — Вы победили роккона, уважаемый?

— Победил, — солгал Мил с достоинством вельможи.

— Ну, тогда мне работы осталось немного.

Мил бросился на пол, откатился к стене; подумать ни о чем не успел, просто бросился. Да что толку метаться в таком курятнике?..

Он ожидал услышать, как свистнет стрела, запоет, вонзившись во что-нибудь. Вторая стрела уже вопьется в тело.

Вместо этого советник Ильмень хрюкнул, закряхтел.

— Что за… Пошел вон!

В воздухе дергалась светящаяся дружка. Мил не видел Ильменя, но дружка явно сидела у советника на руке и не давала стрелять. Хранитель жизни, которому про Мила сказали: «свой».

Кухонный нож не годился в метательные клинки. Мил подхватился с бутылью в руке, просунул ее сквозь крупную ячейку сетки. Примерился. До чего неловко — не размахнешься толком… Он со всей силы швырнул бутыль туда, где, по расчетам, находилась голова советника. Там хрустнуло. Надо же — попал.

Ставшее видимым тело Ильменя грузно осело наземь, руки выпустили маленький, как будто игрушечный арбалет. Оружие для комнатного боя с пяти шагов прошьет насквозь и человека, и роккона. Дружка метнулась назад, в клетку, затаилась под крылом у хозяина.

Мил рассмотрел врага. Советник дышал, но кость над виском вмялась внутрь. Не жилец.

На мгновение Мил пожалел, что разделался с ним бутылью, а не ножом. Нож сейчас ни к чему, а вот настойки бы хватить не помешало.

«Вина у нас хоть залейся, — сообщил вдруг роккон, поднимаясь и хрустя крыльями. — Отлично получилось. Дружка, умница, не растерялась, да и ты не сплоховал. Я б ему плюнул в рожу — да недавно сетку жег, плевать пока нечем». Рокот был очень доволен исходом дела.

У Мила подогнулись ноги, зрение Разноглазых погасло; вокруг снова настала непроглядная тьма. «Я решил: ты умер».

Роккон зашипел — засмеялся. «Если б я мог так легко умереть, давно бы уже летал в Небесах Вечной Радости. — Он просунул сквозь решетку новую бутыль: — Хлебни-ка, чтоб не расклеиться».

Однако Мил уже расклеился. Он сидел, не в силах шевельнуться, не в силах даже мысленно разговаривать. Роккон оставил его в покое и тоже затих.

Начали бить знакомые часы. Мил считал удары: два… пять… девять… двенадцать.

«Сейчас принц явится», — оповестил роккон.

И впрямь взвизгнули дверные петли, на траву упала полоса яркого света.

Властимир Снежик осветил по очереди Мила, роккона, лежащего на земле советника Ильменя и его маленький арбалет.

— Казнь состоялась, — объявил он.

Поставив фонарь, принц отомкнул замки на клетке, распахнул дверцу Мила:

— Выходи.

С натугой сдвинул в сторону приржавевшую дверь со стороны роккона:

— Выходи скорее. Улетай.

Роккон неловко полез наружу. Крылья мешали, за что-то цеплялись. Вокруг ходили огромные тени. Подхватив роккона снизу под грудь, принц выволок его наружу.

— Улетай! — повторил он севшим голосом.

Роккон выпрямился — и оказался на две головы выше рослого Мила. Он стоял на крепких кривоватых лапах, с хрустом и щелканьем расправляя крылья; желтый глаз быстро моргал. Затем Рокот повернулся к принцу, навис над ним, зашипел.

Властимир Снежик коснулся его пластинчатой, будто закованной в броню груди, провел ладонью по шипастому плечу.

— Знаю, что виноват. Прости… если можешь.

Роккон повернул голову к Милу: «Прощай».

«Прощай, брат. Будь осторожен — ты отвык летать».

Роккон засмеялся: «Вот уж нет!». Затем стремительно взмыл в небо — лишь порыв ветра хлестнул от мощных крыльев, и пропал в темноте.

В окно били лучи утреннего солнца. Вчерашние тучи унесло, небо очистилось и ярко синело над крышами и башенками Велич-города.

— Оставайся, — сказал принц, когда Мил позавтракал. Сам он к еде не притронулся, лишь выпил простой воды. — Мне нужен хороший советник. Жалованьем не обижу.

— Нет, Снежик. Я за эти дни вот так, — Мил провел ладонью у горла, — насытился дворцом и вашими тайнами. Хочу на волю.

Принц вскинул расстроенные глаза.

— Понимаю. Все равно… оставайся. Скоро осень — время штормов. А весной снарядим судно, поплывем за море. Посватаемся к Разноглазым принцессам… Ну, ты — не к принцессе, к кому захочешь.

— Мне проще наняться на любое судно матросом. И уплыть прямо сейчас.

Властимир Снежик взял запотевший кубок с водой. Уголок рта чуть заметно подрагивал.

— Мил… Дружен… — Он не договорил, глотнул воды. Поставил кубок, приняв какое-то решение. Поднялся на ноги. — Да пребудет с тобой Светлое Небо. Пойдем, провожу до ворот.

Они вышли из здания.

На утреннем солнце было тепло, и легко дышалось. Дворец был тих, словно его обитатели вымерли. Прислушиваться особым слухом Мил не желал. И без того известно: советник Ильмень при смерти, королева убивается. Он не хотел этого слышать, а просто смотрел вокруг, наслаждаясь тем, что жив.

На парадной лестнице принц дважды оступился.

— Снежик, смотри под ноги!

— Смотрю, — тихо сказал тот. Остановился, и Милу тоже пришлось стать. — Знаешь, я очень виноват перед рокконом. Если б я в самом деле хотел его отпустить, думаю, я справился бы с нашептом.

— Разве ты не хотел?

— Нет. Он был… был мне почти другом. После смерти Вольфганга — единственным.

— Ты мог не отдавать ему свою дружку.

— Мог, — согласился принц. — Но без нее он бы умер.

— Лучше б ты отпустил его в небо!

Властимир кивнул с убитым видом. Сказал, безнадежно пытаясь оправдаться:

— Ты не представляешь, каково это: жить во дворце. В нашем дворце — одному. С больным отцом, безумной сестрой и сворой убийц вокруг. Думаешь, Ильмень один такой резвый?

— Ничего я не думаю. Идем! — Мил зашагал дальше.

И вдруг почудилось: что-то не так. Что-то неладно — то ли вокруг, то ли в его собственной душе. Он прислушался особым слухом. И не хотел — а само собой вышло.

Тосковала дружка, сидящая у принца на плече. Старый хозяин от нее отказался, и она смирилась, привыкла. А новый — новый ее тоже бросил! Тот, чью жизнь она берегла, чью тоску, как могла, утоляла. Как теперь без него? Без него дружке — смерть. Двух хозяев нельзя потерять…

Горевал Властимир Снежик. Один друг улетел — счастье, что дожил; горе, что улетел; стыд нестерпимый, что не отпустил его раньше. Второй не желает стать другом, спешит уйти, хотя его имя — Дружен. И бедная дружка умрет, потому что ее нельзя предать дважды. Зачем роккон ее бросил? И как теперь быть — совсем одному?..

Предавалась скорби королева Развея. Умирает советник. Где найдешь другого Разноглазого, чтоб не пугался ее безобразного тела? Чтобы в охотку, без повеления, готов был эту раздутую плоть услаждать? Знать бы, что так повернется, — не стала б отправлять на казнь мальчишку. Ильмень цел бы остался, да и пригожего мальчика со временем бы приручила…

Укладывал вещи уволенный капитан Погребец. Монета к монете, брошь к броши, пряжка к пряжке. Хоть и малое назначено ему содержание, но на первых порах капитан не пропадет…

«Подними глаза, брат!»

Мил задрал голову. Высоко в синеве плавала темная точка.

«Рокот! Ты без клетки соскучился?! Принц готов тебя взять обратно».

Роккон засмеялся — не шутке Мила, а просто от счастья. «Да видишь: я, как дурак, принцу дружку оставил. Думал: пусть она ему одиночество скрасит, от вельмож да дурных слуг убережет. А потом спохватился. Дружку ведь дважды не отдают, верно?»

«Ты прав, мудрый брат».

— Снежик, — Мил указал в небо, — Рокот за дружкой вернулся.

— Надо отдать. — У принца дрогнул уголок рта.

Мил поглядел на несчастную дружку, на побледневшего принца, который стоял ссутулясь, глядя под ноги. Его осенило:

— Снежик, а ты ведь не доживешь до весны, чтобы свататься за морем. Даже до осени не дотянешь — один, без хранителя жизни. Где себе новую дружку возьмешь?

— Эту все равно нужно отдать, — обреченно возразил принц.

«Не доживет, — окончательно уверился Мил. — Как пить дать стрелу сердцем поймает… либо яд поднесут. А нет — так от тоски зачахнет; по зимним холодам заболеет да помрет». Принца было жаль.

— Ладно, не горюй, — Мил хлопнул его по плечу. — Вместо дружки у тебя будет новый начальник дворцовой стражи. Дельный малый. Разноглазый; с таким не пропадешь. — Ему пришло в голову, что он нахваливает себя, точно лошадь на рынке, и стало смешно.

Высоко в синем небе ликовал роккон. Он мерно взмахивал стосковавшимися по простору крыльями — и хохотал, хохотал…