«Если», 2011 № 02

ВАНДАНА СИНГХ БЕСКОНЕЧНОСТИ

Его имя Абдул Карим. Он невысок, худ, чрезвычайно педантичен в одежде и привычках. Прямой как палка. На лице — короткая остренькая бородка, волосы с проседью. Когда он выходит из дома купить овощей, люди на улице приветствуют его с уважением: «Салам, господин учитель» или «Намасте, господин учитель» — в зависимости от того, какую религию исповедует говорящий. Он знаком всем, этот школьный учитель математики. Он живет здесь так давно, что видит лица своих бывших учеников повсюду. Вот, например, водитель авторикши Рамдас, который никогда не берет с него денег; а вот продавец бетеля в лачуге на углу, который отпускает ему в кредит и не торопит с оплатой. Продавца зовут Имран, и он посещает мечеть куда более регулярно, чем Абдул Карим.

Все его знают, этого вежливого учителя математики. Но у него есть свои тайны.

Живет он в старом желтом доме, где штукатурка кусками осыпается со стен, обнажая кирпичную кладку. Деревянная мебель, такая же ветхая и потрепанная, открывается взгляду случайных прохожих, когда на ветру робко трепещут выцветшие шторы на окнах. Дом выстроен в старомодном стиле, с внутренним двориком, который весь вымощен кирпичом, за исключением круглого пятачка земли, где растет огромное сливовое дерево. Двор окружен высокой стеной с единственной дверью, за которой находятся заросли, когда-то бывшие огородом. Но руки, которые за ним ухаживали — руки матери Абдула Карима, — теперь едва способны донести до рта щепотку риса в трясущихся пальцах. Качая головой, мать сидит на солнышке во дворе, пока сын занимается хозяйством, по-женски тщательно протирая и начищая все вокруг.

У учителя двое сыновей: один в далекой Америке, женат на gori bibi, блондинке, подумать только! Он никогда не приезжает погостить да и пишет всего несколько раз в год. Жизнерадостные письма его жены, написанные по-английски, учитель читает очень внимательно, водя пальцем по строчкам. В них говорится о его внуках, о бейсболе (это, видимо, что-то вроде крикета), о планах приехать в гости, которым не суждено сбыться. Ее письма для него так же непостижимы, как мысль о том, что на Марсе есть разумная жизнь. Но за чужими словами чувствуется доброта и сочувствие. А его мать не хочет даже слышать об этой женщине.

У второго сына какой-то бизнес в Мумбаи. Дома он бывает редко, но когда приезжает, всегда привозит дорогие вещи — то телевизор, то кондиционер. Телевизор заботливо накрыт вышитой салфеткой, и его каждый день протирают от пыли, но учитель не может заставить себя его включить. В мире слишком много горя. От кондиционера у него начинаются приступы астмы, поэтому он никогда им не пользуется, даже в иссушающий летний зной. Его сын для него загадка; мать обожает внука, Абдула же терзает беспокойство, что этот юноша стал чужим, что он ввязался в какие-то сомнительные дела. Сын никогда не расстается с мобильным телефоном, все время звонит неизвестным друзьям в Мумбаи и то разражается веселым смехом, то понижает голос до шепота, расхаживая туда-сюда по трогательно чистой гостиной. И хотя никому, кроме Аллаха, он в этом не признается, Абдул Карим почти уверен, что сын ждет его смерти. Он всегда вздыхает с облегчением, когда сын уезжает.

Но это всё домашние заботы. Какой отец не тревожится о детях? Вряд ли кто-то удивился бы, узнав, что тихому, доброму учителю математики эти тревоги не чужды. О чем они не догадываются, так это о том, что у него есть тайная страсть, одержимость, которая отличает его от остальных. Возможно, именно поэтому всегда кажется, будто он смотрит на что-то за пределами поля зрения, что он слегка теряется в этом жестоком, приземленном мире. Он хочет увидеть бесконечность.

Для учителя математики в увлеченности числами нет ничего странного. Но для Абдула Карима числа — это каменные ступени лестницы, которая уведет его (Иншаллах!) от прозы жизни прямиком к бесконечности.

Будучи ребенком он иногда улавливал что-то угловым зрением. Какие-то тени, движущиеся на самом краю видимости. Наверное, каждому из нас когда-нибудь мерещилось, будто кто-то стоит слева или справа, но исчезает, стоит повернуть голову. В детстве он думал, что это фаришты — ангелы, которые за ним присматривают. И ему было спокойно и уютно от этого незримого присутствия чего-то большого и доброго.

Однажды он спросил у матери:

— Почему фаришты со мной не разговаривают? Почему они всегда убегают, когда я оборачиваюсь?

По какой-то необъяснимой для него причине этот невинный вопрос повлек за собой визит к доктору. Абдул Карим всегда боялся кабинета врача, где стены были сверху донизу увешаны старинными часами. Часы тикали, звонили и жужжали, пока в щербатые чашки разливался чай и задавались вопросы про духов и одержимость, а горькие травы цедились в старинные бутылочки, подозрительно похожие на те, в которых сидят джинны. Мальчику дали амулет и велели носить на шее, а еще сказали каждый день повторять некоторые стихи из Корана. Совсем еще ребенок, он сидел на краешке потертой бархатной кушетки и трепетал от страха, а когда после двух недель лечения мать спросила его про фаришт, ответил: «Они исчезли».

Это была ложь.

В этом конечном мире Абдул Карим размышляет о бесконечности. В математике он встречался с различными видами бесконечностей. А поскольку математика — язык Природы, значит, в физическом мире вокруг нас бесконечности тоже имеются. Они приводят нас в замешательство, ибо люди — создания ограниченные. Наши жизни, наша наука, наши религии — все это меньше, чем космос. Бесконечен ли космос? Возможно.

В математике существует ряд натуральных чисел, которые, словно маленькие решительные солдаты, шагают в бесконечность. Но есть, как известно Абдулу Кариму, и менее очевидные бесконечности. Проведем прямую линию: на одном ее конце поставим ноль, на другом — цифру один. Сколько чисел помещается между нулем и единицей? Начнем считать прямо сейчас, и скорее Вселенная погибнет, чем мы приблизимся к единице. На пути от одной точки к другой нам встретятся и рациональные, и иррациональные, и трансцендентные числа. Последние — самые интригующие: их нельзя получить путем деления целых чисел или в результате решения простых уравнений. И тем не менее в ряду простых чисел их буквально непроходимые заросли; они — самые многочисленные из всех чисел. Они, эти трансцендентные числа, появляются, когда берется некое определенное отношение, например окружности круга к его диаметру, или при сложении бесконечного числа членов ряда, или при спуске по ступенькам бесконечных цепных дробей. Самое знаменитое, конечно, число пи — 3,14159…, в котором целая бесконечность неповторяющихся чисел после запятой. Трансцендентные числа! Они так богаты на бесконечности, как мы и вообразить себе не можем.

В любой ограниченности — в этой маленькой черточке числовой линии — таится бесконечность. Какая глубокая и прекрасная идея, думает Абдул Карим. Быть может, в нас тоже есть бесконечности, целые вселенные бесконечностей?

Еще один разряд, поражающий его воображение, — простые числа, атомы арифметики, из которых составлены остальные целые числа. Они точно буквы алфавита, из которых составляют слова. Простых чисел бесконечное множество, как и подобает Божественному алфавиту, думает он.

Сколь невыразимо загадочны они! Их последовательность кажется случайной: 2, 3, 5, 7, 11… Невозможно предсказать, каким будет следующее число в этом ряду. Не существует формулы образования простых чисел. И все же в них есть какая-то загадочная закономерность, которая ускользает от самых великих математиков мира. Мелькнувший перед Риманом, но до сих пор не доказанный, намек на такой глубинный, такой исконный порядок, что он недоступен нашему пониманию.

Искать бесконечность в нашем до безобразия конечном мире — что может быть благороднее для человека, а особенно для такого, как Абдул Карим?

Будучи ребенком он приставал к взрослым в мечети: «Что это значит, когда говорят, что Аллах одновременно один и бесконечен?». Став старше, он прочел философские трактаты Аль-Кинди и Аль-Газали, Ибн Сины и Икбала, но его беспокойный ум не нашел там ответов. Большую часть жизни он провел в убеждении, что именно в математике, а не в философских спорах, лежит ключ к самым глубоким тайнам.

Он спрашивает себя: а может, фаришты, сопровождающие его всю жизнь, знают ответы, которые он ищет? Порой, завидев одного из них на краю поля зрения, он, не поворачивая головы, задает вопросы тишине:

— Верна ли гипотеза Римана?

Молчание.

— Являются ли простые числа ключом к пониманию бесконечности?

Молчание.

— Есть ли связь между трансцендентными и простыми числами?

И снова нет ответа. Лишь иногда легкий шепот, отзвуки голосов звучат у него в голове. Абдул Карим и сам не понимает, проделки это подсознания или нет, потому что не может разобрать, что говорит голос. Он вздыхает и снова погружается в чтение.

Он читает о простых числах в природе. Оказывается, распределение промежутков между энергетическими уровнями возбужденного уранового ядра сходно с распределением промежутков между простыми числами. Он лихорадочно переворачивает страницы статьи, изучает графики, пытается понять. Как странно, что Аллах поместил этот намек в глубины атомного ядра! Абдул Карим едва знаком с современной физикой — он совершает набег в библиотеку, чтобы побольше узнать о структуре атомов…

Воображение его простирается все дальше. Размышляя о прочитанном, он начинает подозревать, что, возможно, материя способна к бесконечному делению. Он захвачен идеей, что, быть может, не существует такого понятия, как элементарная частица. Взять, к примеру, кварк — он полон преонов. Возможно, и преоны, в свою очередь, состоят из еще меньших частиц. И нет предела этой все более тонкой зернистости материи.

Насколько это лучше, чем мысль о том, что этот процесс где-то заканчивается, что в какой-то точке существует, например, какой-нибудь препреон, который состоит только из себя самого. Как это фрактально устойчиво, как прекрасно — идея, что материя состоит из вложенных друг в друга ящичков, и даже в самом маленьком найдется еще меньший.

Он получает удовольствие от этой симметрии. Ведь, в конце концов, бесконечность есть не только в малом, но и в очень больших вещах. Вся наша расширяющаяся Вселенная, очевидно, не имеет края.

Он обращается к труду Георга Кантора, у которого хватило смелости привести в порядок математические исследования бесконечности. Абдул Карим скрупулезно переходит к вычислениям, водя пальцем по каждой строчке, каждому уравнению в пожелтевшем учебнике, неистово скрипя карандашом. Именно Кантору принадлежит открытие, что одни бесконечные ряды более бесконечны, чем другие — что существуют классы и уровни бесконечности. Возьмем целые числа — 1, 2, 3, 4… Бесконечность, но более низкого порядка, чем действительные числа, такие как 1,67, 2,93 и т. д. Таким образом, если мы присвоим ряду целых чисел порядок алеф-Нуль, то ряд действительных чисел будет порядка алеф-Один — словно ступени иерархии придворных вельмож. Вопрос, который не давал Кантору покоя и, в конце концов, стоил ему жизни и душевного здоровья, — континуум-гипотеза, согласно которой не существует бесконечного ряда чисел с порядком между алеф-Нуль и алеф-Один. Другими словами, алеф-Один идет следом за алеф-Нуль, без промежуточного звена. Но Кантор так и не смог этого доказать.

Он разработал математику бесконечных рядов. Бесконечность плюс бесконечность равно бесконечность. Бесконечность минус бесконечность равно бесконечность. Но континуум-гипотеза так и не поддалась ему.

Для Абдула Карима Кантор — словно картограф в причудливом новом мире. Пики бесконечностей вздымаются в небо, а Кантор — крошечная фигурка, затерянная в этом величии, муха над пропастью. И все же какая отвага! Какая сила духа! Поставить себе цель классифицировать бесконечности…

В своих изысканиях Абдул Карим находит статью о математиках Древней Индии. У них были специальные слова для наименования больших чисел. Один пурви — отрезок времени, равный семистам пятидесяти шести тысячам миллиардов лет. Одна сирсапраэлика — восемь целых четыре десятых миллиона пурви, возведенные в двадцать восьмую степень. Что заставляло их оперировать такими огромными числами? Какие перспективы перед ними открывались? Что за чудесная заносчивость ими владела, когда они, ничтожные создания, помышляли о столь великом?

Однажды он рассказал об этом своему другу, индусу по имени Гангадьяр, который живет неподалеку. Руки Гангадьяра замерли над шахматной доской (еженедельная партия в самом разгаре), и он процитировал стихи из Вед:

— От Бесконечности отними Бесконечность, и — взгляни! — Бесконечность осталась…

Абдул Карим поражен. Предкам Гангадьяра удалось опередить Георга Кантора на четыре тысячи лет!

Математика была для мальчика вещью такой же простой и естественной, как дыхание. Экзамены в маленькой муниципальной школе он сдал играючи. Окраину, где он жил, населяли в основном мелкие торговцы, служащие и так далее, и их дети, казалось, унаследовали от родителей трудолюбие и практичность. Никто не понимал этого до странности умного мусульманского мальчика, кроме его одноклассника-индуса Гангадьяра, парнишки общительного и дружелюбного. Несмотря на то что Гангадьяр играл на улице в гулли-данда и бегал быстрее всех в округе, у него была своя страсть — литература, в особенности поэзия: увлечение, возможно, столь же непрактичное, как математика. Эти двое нашли друг друга и провели немало часов, сидя на стене позади школы, поедая джамуны с растущих тут же деревьев и болтая о многом: начиная с пакистанской поэзии и стихов на санскрите и кончая тем, проникает ли математика повсюду, включая человеческие эмоции. Все это заставляло их чувствовать себя ужасно взрослыми и серьезными. Именно Гангадьяр со стыдливым хихиканьем впервые познакомил Абдула Карима с эротической поэзией Калидасы. В то время девушки были для обоих тайной за семью печатями: хотя учились они вместе, им казалось, что девушки (существа, разумеется, совершенно не похожие на их собственных сестер) — странные, грациозные и неземные создания. Лирические описания «ланит» и «персей» пробудили в них невыразимое томление.

Иногда, как это бывает с друзьями, между ними случались потасовки. В первый раз они всерьез подрались, когда накануне выборов в городе возникла напряженность между индуистами и мусульманами. Гангадьяр тогда подошел к Абдулу во дворе школы и ударил его наотмашь.

— Ты кровожадный мусульманин! — выпалил он, как будто только что это осознал.

— А ты проклятый неверный!

Они начали мутузить друг друга, повалились на землю. В конце концов, наставив друг другу синяков и в кровь разбив губы, они разошлись, бросая яростные взгляды. На следующий день на улице они впервые играли в гулли-данда за разные команды.

Потом они случайно столкнулись в школьной библиотеке. Абдул Карим напрягся, готовый дать сдачи, если Гангадьяр ударит первым. Тот посмотрел на него, словно бы раздумывая о чем-то, а потом несколько смущенно протянул ему книгу.

— Вот. Новая книга. По математике. Я подумал, может, тебе интересно…

Вскоре они уже снова сидели на стене, как обычно. Их дружба пережила даже крупные беспорядки четыре года спустя, когда город превратился в крематорий — горели дома и люди, и невообразимые зверства творились и индуистами, и мусульманами. Какой-то политик с той или другой стороны сделал некое провокационное заявление, которое сам потом не мог припомнить, и разжег костер ненависти. Затем случилась драка на автобусной остановке, полицию обвинили в необоснованной жестокости к одной из сторон, и события вышли из-под контроля. Старшая сестра Абдула Аиша с кузиной были на рынке, когда разразилась самая страшная бойня. В панике они потеряли друг друга; кузина вернулась домой, вся в крови, но живая, а вот Аишу больше никто и никогда не видел.

Семья так и не оправилась от этого удара. Мать Абдула механически выполняла жизненно необходимые действия, но сердце ее было далеко. Отец весь высох, превратился в сморщенную пародию на себя прежнего, полного энергии человека. Через пару лет он умер. Что касается Абдула, репортажи в новостях об учиненных жестокостях стали пищей для кошмарных снов, в которых он видел, как его сестру избивают, насилуют, разрывают на части снова, и снова, и снова. Когда волнения улеглись, он то полный надежды, то в слепой ярости дни напролет бродил по улицам рынка, пытаясь найти хоть какой-то след Аиши, пусть даже ее труп.

Их отец перестал встречаться с друзьями-индуистами. Единственная причина, по которой Абдул не последовал его примеру, заключалась в том, что родные Гангадьяра во время резни укрыли в своем доме мусульманскую семью и не пустили на порог разъяренных индуистов. Прошло время, рана если и не зажила полностью, то хотя бы стала привычной — и Абдул Карим понемногу вернулся к жизни. Он погрузился в свою любимую математику, отгородившись от всех, кроме родни и Гангадьяра. Мир поступил с ним подло. Он ничего больше ему не должен.

Абдул Карим первым в семье пошел учиться в колледж. По счастливой случайности Гангадьяр поступил в то же учебное заведение на специальность «Индийская литература», в то время как Абдул Карим посвятил себя постижению математических тайн. Его отец смирился с увлечением сына и его явным математическим талантом. Сам Абдул Карим, сияя от похвал преподавателей, решил пойти по стопам Рамануджана. Этому гению-самоучке во сне являлась богиня Намаккал и записывала формулы на его языке (так, во всяком случае, рассказывал сам Рамануджан). Абдул Карим спрашивал себя, не послан ли этот фаришта Аллахом, чтобы благословить его математическим прозрением?

Как раз в это время произошло событие, которое подтвердило его подозрения.

Абдул сидел в библиотеке, решая задачу по дифференциальной геометрии, когда почувствовал на краю поля зрения присутствие фаришты. И как множество раз прежде, он медленно повернул голову, ожидая, что видение исчезнет.

Вместо этого он увидел темную тень, стоящую перед длинным стеллажом. Она имела размытые, но вполне человеческие очертания. Тень медленно повернулась, и оказалось, что она тонка, как лист бумаги, но при этом на темном стройном силуэте проступили смутные черты. А потом Абдулу показалось, будто в воздухе приоткрылась дверь, всего лишь узкая щель, и за ней ему явилось зрелище невыразимо странного мира. Тень стояла возле двери, подзывая его жестом, но Абдул Карим сидел неподвижно, окаменев от изумления. Не успел он очнуться и встать, как дверь и тень одновременно повернулись вокруг своей оси и исчезли, а он остался сидеть, уставившись на стопку книг на стеллаже.

С этого дня он уже не сомневался в своем предназначении. Ему снились навязчивые сны о странном мире, в который он заглянул одним глазком; каждый раз, ощущая присутствие фаришты, он медленно поворачивал голову в его сторону — и каждый раз тот исчезал. Он говорил себе, что это только вопрос времени, что однажды один из них останется и, возможно, — о, чудо из чудес! — возьмет его с собой в этот иной мир.

А потом внезапно умер отец. Это стало концом научной карьеры Абдула Карима. Ему пришлось вернуться домой, чтобы заботиться о матери, двух оставшихся сестрах и младшем брате. Единственное, чем он способен был заниматься, — преподавание. В конце концов, он устроился на работу в ту самую муниципальную школу, которую сам недавно закончил.

Возвращаясь домой на поезде, он увидел женщину. Поезд остановился на мосту. Внизу сонно извивалась какая-то речушка, золотистая в свете раннего утра, с поднимающимися над водой туманами, а на берегу — женщина с глиняным кувшином. Она зачерпнула воды в реке. Бледное, поношенное сари, намокнув, облепило ее стан, когда она подняла кувшин, поставила его себе на бедро и начала взбираться по склону. В рассветном свете она вся сияла. Туманное видение. Изгиб кувшина возле изгиба бедра. Их взгляды встретились, и он представил, что она увидела в тот миг: безмолвный поезд, юноша с редкой бородкой, смотрящий на нее так, словно она была первой женщиной в мире. Ее глаза глядели на него так доверчиво, словно она была богиней, заглянувшей в его душу. На мгновение между ними не существовало никаких барьеров и границ — ни половых, ни религиозных, ни кастовых, ни классовых. А потом она повернулась и скрылась в бамбуковой рощице.

Он так и не понял, действительно она была там, в этом полумраке, или это только игра воображения, но долгое время она оставалась для него символом чего-то природного. Порой он думал о ней как о Женщине, а порой — как о реке.

Домой он приехал как раз к похоронам. Работа не давала ему скучать и не пускала ростовщика на порог. С упрямым оптимизмом юности Абдул Карим продолжал надеяться, что в один прекрасный день фортуна переменится, он вернется в колледж и получит степень. В то же время он знал: мать хочет, чтобы он нашел себе невесту…

Абдул Карим женился, завел детей. Мало-помалу, за годы стояния перед рядами парт, вечернего репетиторства и откладывания денег из скудного заработка на замужество сестер и прочие расходы, Абдул Карим растерял тот молодой пылкий талант, которым когда-то обладал, а вместе с ним и надежду достичь высот, на которые взбирались Рамануджан, Кантор или Риман. Теперь мысли его текли медленнее. Ум, отягощенный годами забот, износился. Когда умерла жена, а дети выросли и разъехались, постепенно снижающиеся потребности наконец совпали с невысоким доходом, и Абдул Карим обнаружил, что может снова размышлять о математике. Он больше не надеялся озарить научный мир новым открытием, таким как доказательство гипотезы Римана. Эти мечты прошли. Все, на что он рассчитывал, это поймать отблеск света тех, кто ушел вперед, и вновь пережить радость озарения — пусть даже чужого. Так жестоко подшутило над ним время: теперь, когда появилась возможность, он уже утратил способность. Но для истинной увлеченности это не преграда. Теперь, добравшись до осени жизни, к нему будто снова пришла весна и принесла с собой старую любовь.

Бывают моменты, когда Абдул Карим устает думать о математике. В конце концов, он уже немолод. Сидеть во дворе с блокнотом, карандашом и книгами по несколько часов кряду — это не проходит даром. Он встает, ощущая ломоту во всем теле, проверяет, не нужно ли чего матери, а затем идет на кладбище, где похоронена его жена.

Зейнаб, пухлая бледная женщина, едва умела читать и писать, но двигалась по дому с ленивой грацией, а ее добродушный смех колокольчиком звенел во дворе, когда она болтала с прачкой. Она любила поесть — он помнил, как изящные кончики ее пухлых пальцев сжимались вокруг ломтика баранины, захватывая вдобавок несколько зернышек риса с шафраном, и благоговейно отправляли его в рот. Ее полнота производила впечатление силы, однако на самом деле она не могла противостоять своей свекрови. Смех в ее глазах постепенно погас, когда двое сыновей подросли, и их воспитанием стала заниматься бабушка — в своей части женской половины дома. Сам Абдул Карим был совершенно не в курсе этой молчаливой войны между женой и матерью — он был молод и слишком занят преподаванием математики своим твердолобым ученикам. Он замечал, что бабушка почти все время держит младшего при себе и воркует с ним, а старший сторонится матери, но не видел в этом никакой связи с усиливающейся бледностью жены.

Однажды ночью он позвал ее помассировать ему ноги (так они между собой называли секс) и все не мог дождаться, когда же она придет с женской половины. Ему не терпелось обрести успокоение от ее округлой наготы, мягких, шелковых грудей. А когда она наконец пришла, то упала на колени в изножье кровати, и грудь ее вздымалась от сдавленных рыданий, а руки закрывали лицо. Он стал обнимать ее и спрашивать, что могло так взбудоражить ее спокойный добрый нрав, и тут она совсем пала духом. Никакими ласками и уговорами он не мог заставить ее сказать, что же разбивает ее сердце. В конце концов, вперемежку с рыданиями и всхлипываниями она заявила, что больше всего на свете ей хотелось бы еще одного ребеночка.

Абдул Карим — человек современных взглядов — считал, что двоих детей, к тому же мальчиков, для семьи вполне достаточно. Будучи сам одним из пятерых отпрысков, он знал, что такое бедность и боль, когда приходится отказываться от университетской карьеры, чтобы содержать семью. Он не хотел, чтобы его детям пришлось это испытать. Но когда жена прошептала, что хочет еще одного, он сдался.

Теперь, оглядываясь назад, он корит себя, что не попытался понять истинных причин ее страданий. Беременность была сложной. Его мать почти целиком взяла на себя заботу о мальчиках, пока Зейнаб лежала в кровати на женской половине и от тошноты не могла ничего делать, кроме как тихо плакать и призывать Аллаха на помощь. «Это девочка, — мрачно сказала мать Абдула Карима. — Только от девочки может быть столько проблем». И она взглянула через окно во двор, где когда-то играла и помогала ей развешивать белье ее собственная дочь Аиша, погибшая сестра Абдула.

И это действительно оказалась девочка — она родилась мертвой и унесла с собой свою мать. Их похоронили вместе на маленьком запущенном кладбище, куда Абдул Карим приходит, когда на него нападает тоска. Теперь могильный камень уже покосился, и холмик порос травой. Отец Абдула похоронен здесь же, как и трое других детей, которые умерли, когда ему не было и шести. Только Аиши, пропавшей Аиши, той, что была для него, маленького мальчика, источником ласки — сильные, щедрые руки, тонкие пальцы, пахнущие хной, гладкая щека, — только ее здесь не было.

На могиле Абдул Карим отдает дань уважения памяти жены, а сердце его щемит при виде того, как разрушается само кладбище. Ему кажется, что если оно окончательно придет в упадок, он позабудет и Зейнаб, и ребенка, и свою вину. Иногда он пытается сам вырвать сорную траву, но его изнеженные, не привыкшие к работе руки ученого очень быстро начинают болеть и кровоточить. Тогда он вздыхает и вспоминает суфийскую поэтессу Джаханару, которая писала несколько веков назад: «И пусть зеленая трава растет над моей могилой!».

Гангадьяр, школьный друг Абдула Карима, недолгое время был учителем индийской литературы в школе, а теперь он член академии в Амравати и пишет стихи в свободное время. Он единственный человек, которому Абдул Карим может доверить свою тайную страсть.

Со временем его тоже захватывает идея бесконечности. Пока Абдул Карим корпит над Кантором и Риманом, пытаясь понять теорему простых чисел, Гангадьяр роется в библиотеке и выискивает сокровища там. Каждую неделю, когда Абдул Карим проходит пешком две мили до дома друга, и слуга провожает его в уютную гостиную с изящной, хотя и постаревшей мебелью красного дерева, они делятся друг с другом своими находками за чашечкой кардамонового чая и шахматной доской. Гангадьяр не разбирается в высшей математике, но он умеет сочувствовать страданиям охотника за знаниями и понимает, каково это — биться головой о стену неведомого и вспыхивать светом прозрения. Он откапывает цитаты из Арьябхаты и Аль-Хорезми и рассказывает своему другу что-нибудь вроде такого:

— Знаешь ли ты, Абдул, что греки и римляне не принимали идею бесконечности? Аристотель возражал против нее и предлагал ограниченную модель Вселенной. Из всех древних греков один только Архимед осмелился сделать попытку измерить эту вершину. Он пришел к пониманию того, что различные бесконечные количества можно сравнивать, что одна бесконечность может быть больше или меньше, чем другая.

Или в другой раз:

— Один французский математик, Жак Адамар… тот, что доказал теорему простых чисел, которая вводит тебя в такой экстаз… Так вот, он говорит, что есть четыре ступени математического открытия. Как, впрочем, и в творчестве художника или поэта, если разобраться. Первая ступень — изучить то, что уже известно. Вторая — дать этим идеям вылежаться в голове, по типу того, как поле восстанавливается между посевами. Затем, если повезет — вспышка озарения, все проясняющий момент, когда ты открываешь что-то новое и нутром чувствуешь, что это так и есть. Конечная стадия — проверка, когда это прозрение испытывается на прочность математическим доказательством…

Абдул Карим чувствует, что если он сможет пройти хотя бы две первые стадии по Адамару, то, быть может, Аллах вознаградит его вспышкой озарения. А может, и нет. Если у него и были когда-то надежды стать новым Рамануджаном, то они уже в прошлом. Однако какой истинный влюбленный повернет назад у дверей дома возлюбленной, даже зная, что его не пустят на порог?

— Что меня беспокоит, — говорит он Гангадьяру во время одной из таких дискуссий, — что всегда меня беспокоило, так это теорема неполноты Гёделя. Согласно этой теореме, существуют утверждения, которые невозможно доказать математически. Он показал, что канторовская континуум-гипотеза — одно из таких утверждений. Бедняга Кантор, он лишился рассудка, пытаясь доказать то, что в принципе не может быть доказано или опровергнуто! Что если все недоказанные идеи, касающиеся простых чисел и бесконечности — именно такие? Если их нельзя проверить инструментами математической логики, то как мы вообще узнаем, правдивы они или нет?

Это действительно не дает ему покоя. Он изучает доказательство теоремы Гёделя, стараясь понять ее. Гангадьяр его подбадривает:

— Знаешь, в старых сказках каждое великое сокровище охраняется монстром соответствующих размеров. Возможно, теорема Гёделя и есть такой джинн, который охраняет искомую тобой истину. И может, вместо того чтобы сражаться, тебе стоит подружиться с ней?

После своих изысканий, после разговоров с Гангадьяром Абдул Карим вновь начинает считать своими настоящими друзьями Архимеда, Аль-Хорезми, Хайяма, Арьябхату, Баскара, Римана, Кантора, Гаусса, Рамануджана и Харди.

Вот те, перед которыми он всего лишь жалкий ученик, подмастерье, идущий по их стопам вверх по склону. Но подъем труден. В конце концов, он уже немолод. Порой он дает себе слово оставить свои математические мечты и посвятить себя уходу за матерью, которая слабеет с каждым днем. Да и Гангадьяр убеждает его: «Ну нельзя же быть таким одержимым! Ты что, хочешь повторить судьбу Кантора или Гёделя? Береги свой рассудок, друг мой. У тебя есть обязательства перед матерью, перед обществом».

Абдул Карим не в силах объяснить этого Гангадьяру, но математика звучит у него в голове. Он думает ее понятиями.

Предел функции f(N), если N стремится к бесконечности… Множество вопросов, которые он задает самому себе, начинаются именно так. Функция f(N) может быть и элементарной арифметической функцией, и числом вкладывающихся друг в друга матрешек вещества, и протяженностью Вселенной. Она может быть абстрактной, как параметр математического пространства, или приземленной, как ветвящиеся морщинки на лице его матери, которая все стареет и стареет на мощеном дворе возле дома под сливовыми деревьями. Стареет, но не умирает, словно собирается стать живым воплощением парадокса Зенона.

Абдул Карим любит свою мать так же, как любит сливовое дерево: за то, что они есть, за то, каким они сделали его самого, за их кров и защиту.

Предел… если N стремится к бесконечности…

Так начинается множество теорем исчисления. Интересно, думает Абдул Карим, каким видом исчисления можно описать медленную кривую умирания матери? Что если жизни не требовалось бы минимального порога условий, что если бы смерть была всего лишь пределом некоей функции f(N), когда N стремится к бесконечности?

Пока Абдул Карим возится со своими бесконечностями, как и многие обманутые глупцы и гении до него, мир меняется.

Он лишь смутно представляет себе, что происходит в мире, где люди живут и умирают, где на улицах случаются беспорядки, а нынешнее лето бьет все температурные рекорды, и уже тысячи людей в Северной Индии погибли от невиданной жары. Еще он знает, что Смерть уже стоит за спиной его матери, и он делает для нее все, что может. И хотя он не всегда соблюдал пять дневных молитв, теперь совершает намаз вместе с ней. Она уже понемногу переселяется в другую страну — в край ушедших времен, где все перемешано, и она то зовет Аишу, то беседует с давным-давно умершим мужем. С ее трясущихся губ слетают обрывки разговоров из детства. А в редкие минуты просветления она призывает Аллаха поскорее забрать ее к себе.

Абдул Карим — заботливый сын, и все же он рад возможности раз в неделю выбраться к Гангадьяру, чтобы поиграть в шахматы и просто поболтать. За матерью в это время присматривает соседка. Вздохнув разок-другой, он пробирается по знакомым с детства переулкам, и его туфли поднимают пыль под старыми джамунами, на которые он взбирался мальчишкой. Здоровается с соседями: старым Амин-хан-сахибом, сидящим с кальяном на своей чарпаи[7]; с близнецами Али, мальчишками-сорванцами, которые гоняют палочкой обод от велосипедного колеса; с Имраном, продающим бетель в лавке. С некоторым волнением он пересекает переполненную торговую улицу, проходит мимо выцветшей вывески «Муншилал и сыновья», мимо рикши, стоящего в другом тихом переулке под сенью жакаранды. Дом Гангадьяра — скромное бунгало, когда-то белое, но превращенное муссонами в неопределенно-серое. Скрип деревянной калитки так же знаком, как приветствие Гангадьяра.

Но приходит день, когда они не играют в шахматы.

Мальчик-слуга — не сам Гангадьяр — провожает его в знакомую гостиную. Усаживаясь в привычное кресло, Абдул Карим замечает, что шахматной доски нигде не видно. Из внутренних комнат доносятся какие-то звуки: женские голоса, скрежет передвигаемой мебели.

В комнату входит пожилой человек и вдруг останавливается как вкопанный. Лицо его смутно знакомо — позже Абдул Карим вспоминает, что это какой-то родственник жены Гангадьяра, кажется дядя, и он живет на другом конце города. Они встречались пару раз на семейных торжествах.

— Что вы здесь делаете? — говорит мужчина, не слишком церемонясь. Он совсем седой, но двигается весьма энергично.

Озадаченный и немного обиженный Абдул Карим отвечает:

— Пришел сыграть в шахматы с Гангадьяром. Он дома?

— Сегодня шахмат не будет. Неужели вам мало того, что вы сделали? Вы хотите еще посмеяться над нашим горем? Послушайте, что я вам скажу…

— Что случилось? — Негодование Абдула Карима отступает перед дурными предчувствиями. — О чем вы? С Гангадьяром все в порядке?

— Может, вы не в курсе, — угрюмо отвечает тот, — но вчера вечером кто-то из ваших поджег автобус на улице Пахария. В нем было десять человек, все индуисты, они возвращались с семейной церемонии в храме. И все они погибли ужасной смертью. Говорят, что это дело рук ваших фанатиков. Даже детей из автобуса не выпустили. Теперь весь город в панике. Кто знает, что еще может случиться? Мы с Гангадьяром перевозим его семью в более безопасное место.

Глаза Абдула Карима остекленели от ужаса. Он не в силах вымолвить ни слова.

— Сотни лет мы относились к вам по-человечески. И даже когда вы, исламисты, веками нападали на нас и грабили, мы позволяли вам строить свои мечети и поклоняться своему богу. И вот она, ваша благодарность!

За один миг Абдул Карим превратился для них в «исламиста»… Он хочет сказать, что и пальцем не тронул тех людей… Не его руки разжигали огонь… Но слова застревают у него в горле.

— Вы хотя бы можете это представить, господин учитель? Видите языки пламени? Слышите крики несчастных? Они никогда уже не вернутся домой…

— Да, я могу представить, — мрачно отвечает Абдул Карим. Он встает с кресла, но тут в комнату входит Гангадьяр. Он, конечно же, слышал часть их разговора, потому что обнимает Абдула Карима за плечи, словно бы признавая в нем своего. Ведь это Абдул Карим, его друг, чья сестра много лет назад тоже не вернулась домой…

Гангадьяр оборачивается к родственнику жены:

— Дядя, прошу вас, Абдул Карим вовсе не такой, как те мерзавцы. Добрее него я в жизни никого не встречал! К тому же еще неизвестно, кто эти подонки, хоть в городе и говорят всякое… Абдул, сядь, пожалуйста. Какие же времена настали, что мы говорим друг другу такие вещи! Увы… Поистине, нас поглотила Кали-юга[8]…

Абдул Карим снова садится, но его всего трясет. Мысли о математике улетучились из головы. Его переполняет отвращение к варварам, сотворившим такое зверство, ко всему человеческому роду. Что за подлое племя! Вооружиться именем Рамы, Аллаха или Иисуса и под этим прикрытием жечь и крушить все вокруг — вот что такое вся наша история.

Дядя, покачав головой, выходит из комнаты. Гангадьяр рассказывает, извиняясь за своего родственника:

— Это ведь вопрос политических манипуляций. Английские колонисты искали наши слабости и использовали их в своих целях, натравливая нас друг на друга. Открыть ворота в ад легко — куда сложнее их закрыть. Все эти годы, до появления англичан, мы жили в мире. Почему мы не можем закрыть ту дверь вражды, которую они открыли? В конце концов, разве какая-нибудь религия велит нам убивать своих соседей?

— Какая разница? — с горечью отвечает Абдул Карим. — Люди в принципе создания скверные, мой друг. Мы, мусульмане, обращаем свои молитвы к Аллаху Милосердному. Вы, индуисты, говорите: «Иша васьям идам сарвам» — Бог пронизывает всё. Христиане: подставь другую щеку. И все же у каждого руки в крови. Мы извращаем сущее — берем слова мира, сказанные пророками и святыми, и превращаем их в оружие, чтобы убивать друг друга!

Его бьет дрожь, и он едва может говорить.

— Только в математике… В одной математике я вижу Аллаха…

— Ну, успокойся, — говорит Гангадьяр. Он зовет слугу, чтобы тот принес воды господину учителю. Абдул Карим пьет и вытирает губы ладонью. Из дома выносят чемоданы. Такси уже ждет у входа.

— Послушай, мой друг, — говорит Гангадьяр, — в городе сейчас небезопасно. Отправляйся-ка ты домой, запри двери и будь рядом с матерью. Сейчас я перевожу свое семейство, а через день-другой присоединюсь к ним сам. Когда это безумие закончится, я вернусь и отыщу тебя.

Абдул Карим идет домой. Пока что все выглядит как обычно — ветер метет мусор по улицам, лавка Имрана открыта, на автобусной остановке толпится народ. Потом он замечает, что на улице совсем не видно детей, хотя сейчас время летних каникул.

На овощном рынке не протолкнуться. Люди, как одержимые, скупают все подряд. Абдул Карим покупает немного картошки, лук, большую тыкву и идет домой. Войдя, запирает дверь. Его мать, которая уже не в состоянии готовить, смотрит, как это делает сын. Поев и уложив мать в постель, он идет в свой кабинет и открывает книгу по математике.

Проходит день, может, два — Абдул Карим их не считает. Он по-прежнему ухаживает за матерью, но частенько забывает поесть. Его мать все больше и больше живет в другом мире. Сестры и брат Абдула звонят из других городов, встревоженные новостями по телевизору. Он говорит им, что беспокоиться не о чем. Когда все вернется в норму, они смогут приехать и навестить их с матерью.

Однажды утром он выходит из полумрака своего кабинета на залитый солнцем двор. Город вокруг полыхает огнем и корчится от боли, но Абдул Карим не видит и не слышит ничего, кроме математики. Он садится в старое плетеное кресло, поднимает лежащий на земле прутик и начинает чертить на земле математические символы.

На краю поля зрения появляется фаришта.

Абдул Карим медленно поворачивается. Темная тень по-прежнему на месте, словно чего-то ждет. На этот раз Абдул Карим быстро вскакивает на ноги, не обращая внимания на укол боли в колене. Он идет к двери, протянув вперед руку, и проходит ее насквозь.

На мгновение он резко теряет ориентацию в пространстве — как будто его вкручивают в этот скрытый мир сквозь другие измерения. Потом тьма перед глазами рассеивается, и его глазам предстают чудеса.

Вокруг тишина. Перед ним огромная равнина и небо, ни на что не похожее. Пейзаж усеян темными пирамидальными фигурами — гигантскими памятниками чему-то за пределами понимания. В бледно-оранжевом небе, где нет солнца, лишь рассеянное свечение, висит какой-то громадный многогранный предмет. Абдул Карим опускает взгляд вниз, на свои ноги, по-прежнему обутые в старые, стоптанные сандалии, и видит, что вокруг, в песке, копошатся и извиваются крошечные рыбообразные существа. Немного «песка» просочилось между пальцами: он теплый и похож скорее на резину, чем на песок. Абдул Карим делает глубокий вдох и ощущает странный запах — что-то вроде жженой резины, смешанной с запахом пота. Тень, которая обрела наконец плотность, стоит рядом и выглядит почти по-человечески — за исключением шеи, которая отсутствует совсем, и излишка конечностей: их число, кажется, постоянно меняется — сейчас, например, Абдул Карим насчитал пять.

Темное отверстие (рот?) открывается и закрывается, но оттуда не вылетает ни звука. Вместо этого Абдул чувствует, словно в его мозг положили какую-то мысль — как будто посылку, которую нужно будет открыть позже.

Вместе с тенью он идет по песку к берегу спокойного моря. Вода (если это, конечно, вода) слегка пенится и бурлит, а в глубине движутся призрачные силуэты и видны очертания какого-то сооружения. Сложные узоры складываются, рассыпаются и образуются снова. Абдул Карим облизывает пересохшие губы: на них вкус железа и соли.

Он смотрит на своего провожатого, который велит ему остановиться. Открывается еще одна дверь. Они проходят сквозь нее и оказываются в новом мире.

Здесь все по-другому. Сплошной свет и воздух, и все пространство пронизано огромной прозрачной паутиной. Каждая нить этой паутины — полая трубка, в которой текут жидкие существа. Создания поменьше и более плотные плывут в пустоте между нитями паутины.

Лишившись дара речи, он протянул руку к переплетению нитей. Их тонкость напомнила ему филигрань серебряных браслетов, которые его жена носила на щиколотках. К несказанному удивлению Абдула, крошечное существо, плывшее внутри соломинки, остановилось. Оно похоже на пузатую водянистую запятую, полупрозрачную и без каких-либо отличительных черт, и все же он точно знает, что на него смотрят, изучают и испытывают удивление.

Нить паутины касается его пальцев, и он ощущает ее прохладную, неземную гладкость.

И снова открывается дверь. И снова они входят в нее.

От этого безумного путешествия голова идет кругом. Порой перед Абдулом Каримом мелькают пейзажи его собственного мира — деревья и улицы, далекие голубые холмы. По некоторым признакам можно понять, что эти кадры принадлежат разным временным точкам: в одной он видит армию солдат с сияющими на солнце шлемами и догадывается, что оказался в эпохе Римской империи. В другой раз ему кажется, что он снова дома, потому что перед ним его собственный двор. Но в плетеном кресле сидит какой-то старик и задумчиво водит по земле прутиком. На двор падает чья-то тень. Кто-то невидимый прячется за спиной старика. Неужели это нож блеснул в руке незнакомца? Что он сейчас видит? Абдул Карим пытается крикнуть, но из его рта не вылетает ни звука. Видение меркнет — отворяется дверь, и они в нее входят.

Абдула бьет дрожь. Похоже, он только что видел собственную смерть.

Он вспоминает, что так когда-то умер Архимед — чертил на земле круги, поглощенный какой-то геометрической проблемой, когда солдат-варвар подкрался сзади и зарезал его.

Но сейчас нет времени на раздумья. Абдул Карим заблудился в карусели вселенных, странных и непохожих друг на друга. Фаришта мельком показывает ему так много миров, что он уже давно сбился со счета. Он отбрасывает мысли о смерти и целиком отдается удивлению.

Его проводник открывает одну дверь за другой. По его лицу, на котором нет ничего, кроме одного-единственного отверстия, невозможно понять, о чем он думает. Абдулу хочется спросить: кто ты? И зачем ты это делаешь? Он, разумеется, знает старинную историю о том, как однажды ночью архангел Гавриил явился Пророку Магомету и взял его с собой в божественное путешествие по небесам. Однако какое дело архангелу Гавриилу до скромного учителя математики из провинциального городка, когда тот и в своем-то мире ничего не значит?

И все же он здесь. Быть может, Аллах хочет что-то сообщить ему — в конце концов, пути Его неисповедимы. И по мере того как чудеса предстают перед ним одно за другим, сердце Абдула Карима наполняется ликованием.

Наконец в одной из вселенных они останавливаются и повисают прямо посреди желтого неба. Испытав головокружительное отсутствие гравитации с приступом внезапной тошноты в придачу (которая, впрочем, быстро проходит), Абдул Карим поворачивается в воздухе и замечает, что небо не однородно, а словно покрыто тончайшей мозаикой: геометрические формы переплетаются и смешиваются, образуя новые. Цвета тоже меняются — от желтого до зеленого, лилового, пурпурного. Ему вдруг кажется, что в небе один за другим открылись тысячи глаз, и, поворачиваясь, он видит, как мелькают перед ним все другие вселенные. Настоящий калейдоскоп, только невообразимо огромный. И он — в самом центре, в пространстве между пространствами, а в теле ощущается низкая, неровная дрожь, похожая на барабанную дробь. Бум, бум — бьет барабан. Бум, бум, бум. Постепенно становится ясно: всё, что он сейчас видит и чувствует, — есть часть какого-то гигантского узора.

Тут-то Абдула Карима и настигло то самое озарение, которого он ждал всю жизнь.

Он столько бился с трансцендентными числами, пытаясь понять идеи Кантора, в то же время представления Римана о простых числах тоже его увлекали. Порой на досуге он размышлял о том, не связаны ли они на каком-то глубинном уровне. Несмотря на их явную случайность, в простых числах есть своя закономерность, на что намекает недоказанная гипотеза Римана. И вот теперь он наконец видит: если представить простые числа как территорию огромной страны и взглянуть на эту реальность в двухмерном срезе, который пересекает эту территорию на некоторой высоте над поверхностью и под углом, то, разумеется, увиденное будет казаться случайным. Вершины холмов, обрывки долин… Ведь наблюдать можно будет только ту часть местности, которая попала в этот срез. И покуда мы не сможем увидеть весь пейзаж целиком в многомерном великолепии, его топография будет казаться бессмысленной.

Вот оно: голые кости творения, здесь, в месте, откуда берут начало все ответвления вселенных, где бьется сердце метакосмоса. На этих строительных лесах структура скелета мультиверса очевидна и великолепна. Вот та гигантская топография, частичка которой мелькнула перед Кантором. Озарение вспыхивает в мозгу Абдула Карима так ясно, словно сам метакосмос говорит с ним. Он видит, что из всех трансцендентных чисел лишь некоторые (по-прежнему бесконечное количество, но не все) обозначены как ворота в другие миры, и на каждом стоит простое число. Да. Да… Но почему именно так? Какая в этом отражается глубинная симметрия? Какая закономерность Природы, о которой не подозревают физики нашего мира? Неизвестно.

Место обитания простых чисел, топология бесконечных вселенных — в этот миг он видит их собственными глазами. Никакая элементарная функция из тех, что известны человеку, не может охватить этот простор, эту неисчерпаемую красоту. Абдул Карим понимает, что никогда не сможет описать все это привычными математическими знаками. Убедившись в правильности гипотезы Римана, вытекающей из этой огромной сияющей реальности, он не сможет доказать ее обычным способом. Ни один человеческий язык на свете, математический или какой-то другой, не в силах описать то, что для него теперь ясно как день. А может быть, именно он, Абдул Карим, положит начало такому языку? Ведь перевел же великий поэт Икбал небесное путешествие Пророка, чтобы дать людям понять — небеса достижимы!

Поворот — и дверь открывается снова. Он ступает на двор собственного дома. Оборачивается, но позади никого нет. Фаришта исчез.

Абдул Карим возводит глаза к небу. Там несутся темные дождевые тучи, ветви сливового дерева танцуют на ветру. Гул ветра заглушает звуки, доносящиеся из разоренного города. Через стену перелетает красный цветок и опускается прямо у ног Абдула Карима.

Ветер отбрасывает волосы с лица, и его наполняет невыразимый экстаз. Он чувствует на себе дыхание Аллаха.

Он говорит ветру:

— Господь милосердный и всемогущий, я благоговейно стою перед твоей чудесной Вселенной. Помоги мне, слабому смертному, поднять мой взор над низкой мелочностью повседневности, над сварами и ссорами подлого человечества… Помоги мне увидеть красоту твоих творений, от пышного цветка красной сейбы до изысканного математического изящества, с которым ты создал бесчисленные миры на пространстве меньше человеческого шага. Теперь я знаю мое истинное предназначение в этом печальном мире — стоять в покорном благоговении перед твоим величием и петь хвалебные гимны тебе с каждым моим вздохом…

Он слабеет от счастья. Листья кружатся по двору, как безумные дервиши; редкие капли дождя стирают уравнение, нацарапанное им на земле. Он давным-давно упустил свой шанс стать гением математики; он никто, всего-навсего школьный учитель, он ничтожнее клерка в какой-нибудь конторе — и все же Аллах ниспослал ему это великое прозрение. Возможно, теперь он достоин упоминания рядом с Рамануджаном и Архимедом и всеми, кто был между ними. Но единственное, чего ему сейчас хочется, это выбежать на улицу и кричать на весь город: смотрите, друзья, откройте глаза и узрейте то, что узрел я! Впрочем, он понимает, что его сочтут ненормальным; только Гангадьяр поймет… если не математику, то по крайней мере его порыв, всю важность этого открытия.

Он выскакивает из дома прямо на улицу.

Но что это?

Улица пуста. Повсюду валяются разбитые бутылки. Окна и двери соседних домов затворены ставнями и заперты, словно закрытые глаза. Сквозь шум дождя слышатся отдаленные крики. Откуда этот запах дыма?

Только теперь Абдул Карим вспоминает о том, что он услышал в доме Гангадьяра. Заперев за собой дверь, он пускается бежать с такой скоростью, на которую только способны стариковские ноги.

Рынок охвачен огнем. Над разгромленными прилавками вьется дым, и это несмотря на проливной дождь. На тротуаре — битые стекла, посреди дороги лежит деревянная кукла без головы. Повсюду валяются мокрые листки бумаги, исписанные аккуратными колонками цифр — остатки гроссбуха.

Абдул Карим торопится пересечь улицу.

Дом Гангадьяра разрушен. Абдул Карим входит в открытую дверь, невидящими глазами смотрит на почерневшие стены. Мебели почти не осталось. Только шахматный столик стоит нетронутый в центре гостиной.

Абдул Карим в отчаянии обыскивает дом, впервые в жизни заходя во внутренние комнаты. Везде пусто, даже шторы сорваны с окон.

И ни души.

Он выбегает из дома. Семья жены Гангадьяра — он даже не знает их адреса. Как узнать, жив ли он?

В соседнем доме живет семья мусульман, с которыми Абдул Карим знаком лишь по встречам в мечети. Он барабанит в дверь. За ней слышится какое-то движение, в окне второго этажа шевелится занавеска — но никто не спешит ответить на его отчаянные мольбы. Наконец, совершенно потерянный, с израненными кулаками, он медленно поворачивает к дому, с ужасом озираясь по сторонам. Неужели это его город, его мир?

Аллах, Аллах! Почему ты покинул меня?

Он созерцал сияющее мастерство Аллаха. Но зачем? Неужели все эти другие миры, другие вселенные были всего лишь сном?

Дождь припускает еще сильнее.

В канаве лицом вниз лежит человек. От дождя рубашка на спине намокла и по ней течет кровь. Абдул Карим подходит ближе, чтобы понять, жив он или мертв — это юноша, со спины похож на Рамдаса или Имрана, — и тут замечает сзади, в начале улицы, группу молодых людей. Быть может, там кто-то из его учеников — они могут помочь.

Они двигаются с пугающей уверенностью хищников. Теперь он замечает в их руках дубинки и камни.

Они надвигаются, словно цунами, словно удар грома, оставляя позади смерть и разрушение. Сквозь шум дождя слышны их выкрики.

Мужество покидает Абдула Карима. Он бежит к дому, заскакивает внутрь, запирает дверь на засов и закрывает ставни. Потом заходит к матери — она спит. Телефон не работает. Чечевичная похлебка на плите вся выкипела. Он выключает газ, снова идет к двери и прикладывает к ней ухо. Выглянуть из окна он не решается.

Слышно, как мимо пробегают те парни, которых он видел. Абдул Карим парализован страхом. Замерев, он пытается расслышать что-нибудь сквозь барабанную дробь дождя. Там, по ту сторону двери, кто-то стонет.

Абдул Карим открывает дверь. Улица пуста, только дождь льет как из ведра. А у его ног лежит тело молодой женщины.

Она открывает глаза. Ее одежда изорвана, длинные пряди волос, мокрые от дождя и крови, липнут к шее и плечам. Шаровары в крови, сотни ран и ушибов сочатся кровью по всему ее телу. Ее взгляд становится осмысленным.

— Господин учитель…

Абдул Карим в растерянности. Неужели они знакомы? Может, она когда-то у него училась?

Он быстрее втаскивает ее в дом и запирает дверь. Затем с некоторым трудом осторожно переносит на диван в гостиной, заливая пол ее кровью. Она кашляет.

— Дитя мое, кто это сделал? Подожди, я сейчас приведу врача…

— Не надо, — говорит она. — Слишком поздно.

Она хрипло дышит и кашляет снова. Темные глаза наполняются слезами.

— Господин учитель, прошу вас, позвольте мне умереть! Мой муж… и сын… Они не должны видеть меня такой. Им будет больно. Они захотят отомстить… Пожалуйста… перережьте мне вены…

Она поднимает запястья к его испуганному лицу, но он способен лишь сжать их своими трясущимися пальцами.

— Доченька, — говорит он и сам не знает, что ей сказать. Где сейчас в этом хаосе отыскать врача? Сумеет ли он сам перевязать ее раны? И пока он судорожно об этом думает, жизнь уходит из нее прямо на глазах. На диване уже целая лужа крови, она каплями стекает на пол. Похоже, резать ей вены уже не понадобится.

— Скажи, кто эти нелюди, кто это сделал?

— Не знаю, — шепчет она. — Я только на минуточку вышла из дома. Мои родные… не говорите им, господин учитель! Когда я умру, скажите им просто… что это случилось в тихом, спокойном месте…

— Дочка, как зовут твоего мужа?

Ее глаза вдруг широко распахиваются. Она смотрит на него и не видит, словно она уже там, в другом мире.

Он даже не знает, мусульманка она или индуистка. Если на лбу у нее и была красная точка, то ее давным-давно смыло дождем.

На пороге гостиной стоит его мать. С громким воплем она вдруг кидается к умирающей.

— Аиша! Аиша, жизнь моя!

По лицу Абдула Карима текут слезы. Он пытается образумить ее, говорит, что это не Аиша, просто какая-то женщина, чье тело стало полем битвы для мужчин. В конце концов ему приходится просто взять старушку на руки, — она стала такой хрупкой, что он боится ее сломать — и осторожно отнести в постель, где она, свернувшись клубочком, всхлипывает и все зовет Аишу.

Когда он возвращается в гостиную, взгляд умирающей снова обращается к нему. Ее голос чуть громче шепота.

— Господин учитель, перережьте мне вены… Умоляю вас, именем Аллаха! Дайте мне умереть…

Затем ее глаза заволакивает пелена, и тело, вытянувшись, замирает.

В эту минуту время для Абдула Карима останавливается.

Потом он чувствует что-то знакомое и медленно поворачивается. Фаришта ждет.

Абдул Карим берет женщину на руки, неловко прикрыв ее полуобнаженное тело диванным покрывалом. В воздухе открывается дверь. Чуть покачнувшись от боли в коленях, он проходит сквозь дверь.

Миновав три вселенные, он находит подходящее место. Здесь спокойно. Посреди бескрайнего бирюзового моря песка возвышается скала. Голубой песок плещется о камень с тихим убаюкивающим шипением. В высоком ясном небе какие-то крылатые создания перекрикиваются друг с другом среди бесконечных лучей света. Абдул Карим жмурится от яркого света.

Он закрывает несчастной глаза и закапывает ее у подножия скалы в голубой текучий песок. Закончив, он стоит в изнеможении, тяжело дыша, с израненными руками, и думает о том, что надо бы что-то сказать. Вот только что? Он даже не знает ее веры. Как она называла бога, когда говорила? Аллах, или Ишвара, или как-то еще?

Абдул Карим пытается припомнить, но тщетно. Наконец, он читает «Аль-Фатиха»[9], а затем, немного запинаясь, вспоминает то немногое, что знает из индуистских священных текстов. Под конец он произносит: «Иша Васьям Идам Сарвам»[10]. Слезы стекают по его щекам в голубой песок и исчезают, не оставив и следа. Фаришта ждет.

— Ну почему ты не сделал хоть что-нибудь! — набрасывается на него Абдул Карим. Он с рыданиями падает на колени в голубой песок. — Почему, если ты и правда фаришта, почему ты не спас мою сестру?

Только теперь он вдруг понимает, каким же он был идиотом: это призрачное создание вовсе не ангел, а он, Абдул Карим, совсем не пророк. Он плачет об Аише, и об этой безымянной женщине, и о том, чье тело он видел в канаве, и о своем пропавшем друге Гангадьяре.

Тень наклоняется к нему. Абдул Карим встает, еще раз окидывает взглядом все вокруг и шагает в распахнутую дверь.

Он у себя дома, в гостиной. Первое, что он обнаруживает, — его мать умерла. Она лежит в своей постели, с вполне умиротворенным видом, и белые волосы разметались по подушке. Лицо ее так спокойно, что может показаться, будто она крепко спит.

Абдул долго стоит у ее постели, не в силах больше плакать. Снимает телефонную трубку — гудка по-прежнему нет. После этого он принимается за уборку — моет пол в гостиной, убирает подушки и плед с дивана. Позже, когда кончится дождь, надо будет сжечь все это во дворе. Еще один костер в горящем городе — кто обратит на него внимание?

Когда все вымыто и вычищено, он ложится возле матери, словно маленький, и засыпает.

Солнце вышло из-за туч. В городе воцарился неустойчивый мир. Похороны матери прошли. Родственники приехали и снова уехали: приезжал младший сын Абдула Карима, но надолго не остался. Старший прислал из Америки открытку с соболезнованиями.

Дом Гангадьяра по-прежнему пуст и разрушен. Всякий раз, когда Абдул Карим отваживался выйти из дома, он старался разузнать о судьбе друга. Последнее, что он слышал: будто Гангадьяр был дома один, когда ворвалась толпа, и соседи-мусульмане прятали его у себя, пока он не смог присоединиться к жене и детям. Но это было так давно, что Абдул Карим уже не верит ничему. Говорили и другое: будто Гангадьяра вытащили из дома, разорвали на куски и сожгли.

В городе стало спокойнее, когда все же вызвали правительственные войска, но он все еще полон слухами. Сотни людей пропали без вести. Группы защиты гражданских прав прочесывают город, расспрашивают людей и короткими яростными заявлениями в газетах разоблачают нерадивость правительства и сговор полиции. Заходили и к нему домой — очень чистые, очень молодые люди, пылающие идеализмом, который хотя и не ко времени, но все равно приятно видеть. Он ничего не сказал им о той молодой женщине, что умерла у него на руках, но каждый день он молится о ее осиротевшей семье.

Абдул Карим перестал обращать внимание на тень за своим плечом. Но он уже знает, что ощущение предательства со временем пройдет. В конце концов, кто виноват, что он решил, будто существа, которых он когда-то назвал «фаришта», обладают ангельскими способностями? И даже ангелы — разве могут они спасти людей от них самих?

Эти создания смотрят на нас с детским любопытством, думает Абдул Карим, но не понимают. Точно так же, как их миры непостижимы для меня, так и наш мир — для них. Они — не любимцы Аллаха.

То место, где разветвляются вселенные, сердце метакосмоса, теперь кажется ему далеким, словно сон. Ему стыдно за свое былое высокомерие. Разве можно познать замысел Аллаха с одного взгляда?! Ограниченному разуму не под силу за одну жалкую жизнь действительно понять грандиозность и величие его творения. Все, что мы можем — это обнаружить кусочек истины здесь, кусочек там и воспеть ему хвалу.

Но в душе Абдула Карима столько боли, что он не может и думать о том, чтобы написать хоть один слог нового языка бесконечности. Ужасы, которым он стал свидетелем, преследуют его во сне. Ему снятся мать и та девушка, что умерла у него на руках. Он не может даже молиться. Словно Аллах покинул его.

Ежедневные рутинные дела — проснуться, совершить омовение, поставить на газовую плиту чайничек, чтобы вскипятить воды на одну чашку чая и выпить ее в одиночестве — как это невыносимо! Продолжать жить, когда столько людей вокруг умерли — жить без матери, без детей, без Гангадьяра… Все стало каким-то странно далеким: его стареющее лицо в зеркале, старый дом, даже сливовые деревья во дворе. Знакомые с детства улочки хранят воспоминания, которые, кажется, больше не принадлежат ему. В домах соседей траур: старый Амин-хан-сахиб оплакивает внука; погиб Рамдас, погиб Имран. Ветер до сих пор еще гоняет пепел с пожарищ. Он находит горстки пепла повсюду — в трещинах цемента во дворе, между корнями деревьев на улице. Он буквально дышит смертью. Разве может исцелиться сердце в мире, измученном болью? В этом мире нет места для таких, как он. Нет места для пахнущих хной рук, качающих сонного ребенка, для рук старухи, ухаживающей за садом. И совсем нет места для строгой красоты математики.

Он думает обо всем этом, когда на землю впереди падает чья-то тень. Он сидит во дворе, вяло царапая математические выражения прутиком на пыльном дворе. Он не знает, в чьей руке зажат нож — его сына или религиозного фанатика, — но чувствует, что готов к смерти. Создания, так долго за ним наблюдавшие, увидят ее — и удивятся. Их непонимающее присутствие как-то успокаивает.

Он оборачивается и встает. Перед ним Гангадьяр, его друг, широко раскинувший руки для объятий.

Слезы Абдула Карима льются на рубашку Гангадьяра. И сквозь нахлынувшее чувство облегчения он понимает, что на этот раз не смерть взошла на его порог, но она еще придет. Обязательно придет, он ведь видел. Архимед и Рамануджан, Хайям и Кантор умерли со словами прозрения на устах, а мир был безразличен к этому. Но этот миг бесконечен.

— Слава Аллаху! — говорит Абдул Карим.