«Если», 1992 № 02

Филипп К. Дик Самозванец

— Я собираюсь взять отпуск, — сказал жене за завтраком Спенс Олхэм. — По-моему, я его заслужил. Десять лет — достаточный срок.

— А как же Проект?

— Войну выиграют и без меня. Особой опасности старушка Земля не подвергается. — Олхэм закурил. — Знаешь, как я хотел бы провести отпуск? Взять палатку и отправиться в лес за городом, где мы были в тот раз. Помнишь? Когда я нашел ядовитый гриб, а ты чуть не наступила на гремучую змею.

— Саттон-Вуд? — Мэри убирала со стола. — Эти леса сгорели несколько недель назад. Я думала, ты знаешь. Внезапный пожар.

Олхэм поник.

— Что же, они даже не попытались выяснить причину? — Он скривил губы. — Всем на все стало наплевать. Все помешались на войне. — Когда он вспомнил о Пришельцах, о кораблях-иглах, челюсти его сжались.

— А как же иначе?

Олхэм кивнул. Мэри, разумеется, права. Маленькие черные корабли из созвездия Альфа Центавра легко, как беспомощных черепах, обходили космические крейсеры землян и только у самой планеты встречались с защитным полем, созданным в лабораториях фирмы «Вестингауз». Поле, укрывшее сначала крупнейшие города Земли, а затем и всю планету, остановило продвижение Пришельцев.

Но, чтобы выиграть войну, требовалось мощное наступательное оружие. Все лаборатории день и ночь безостановочно работали над его созданием. На это были нацелены все проекты, в том числе и тот, в котором работал Олхэм, оказавшийся к цели ближе других.

Достав из шкафа пиджак, Олхэм вышел на крыльцо. Вот-вот должна была появиться «шлюпка», которая доставляла его в лабораторию Проекта.

— Надеюсь, Нельсон не опоздает. — Олхэм взглянул на часы.

— Да вот он, — сказала Мэри, всматриваясь в просвет между домами.

Олхэм открыл дверцу, забрался в приземлившуюся «шлюпку» и со вздохом уселся в кресло. Рядом с Нельсоном сидел пожилой человек.

— Майор Петерс, — представил его Нельсон.

Корабль рванулся в небо.

— По-моему, я вас раньше в лаборатории не видел, — сказал Олхэм.

— Нет, я не работаю в Проекте, — ответил Петерс, — но я знаю, чем вы занимаетесь. Я работаю совсем в другой области… Вообще-то, я сотрудник службы безопасности.

— Вот как? — Олхэм поднял брови. — Противник проник в наш район?

— Собственно говоря, я приехал сюда из-за вас, Олхэм.

Олхэм был озадачен.

— Из-за меня? Что случилось?

— Я здесь для того, чтобы арестовать вас как шпиона Пришельцев. Нельсон!..

В ребра Олхэму уперся пистолет. Нельсон был бледен, руки его тряслись. Он сделал глубокий вдох.

— Ликвидируем его сейчас? — прошептал он Петерсу. — По-моему, его надо убить сразу. Ждать нельзя.

Олхэм оторопело уставился на своего друга, открыл рот, но не смог произнести ни слова. Он почувствовал тошноту, закружилась голова.

— Я не понимаю, — пробормотал он.

В этот момент корабль начал набирать высоту, устремляясь в космос.

— Подождем, — произнес Петерс. — Мне надо задать ему несколько вопросов.

Олхэм тупо глянул в иллюминатор, за которым сияли звезды.

Петерс уселся рядом с Олхэмом, взглянул ему в глаза. И внезапно протянул руку, легко дотронувшись до щеки Олхэма.

Олхэм молчал. Если бы только я мог известить Мэри, думал он. Только бы дать ей знать. Он оглядел кабину. Как? Видеосвязь? Нельсон навис над панелью приборов, держа в руке пистолет. Ничего сделать нельзя. Олхэм был в ловушке. — Но почему?

— Слушайте, — обратился к нему Петерс. — Я хочу задать вам несколько вопросов. Сейчас мы направляемся на Луну. Через час мы сядем в пустынной местности, и вами сразу же займется специальная группа. Вы будете уничтожены. Вы это понимаете? — Он взглянул на часы: — Через два часа вас не станет.

Олхэм очнулся от забытья.

— Скажите, что я сделал.

— Конечно, скажу, — кивнул Петерс. — Два дня назад мы получили сообщение о том, что кораблю Пришельцев удалось проникнуть сквозь защитное поле. Корабль высадил шпиона в виде гуманоидоподобного робота, который должен был уничтожить определенного человека и занять его место.

Петерс хладнокровно взглянул на Олхэма.

— Внутри робота находится термоядерная бомба. Наш агент не знает, каков механизм ее детонации, но он предполагает, что это кодовая фраза или группа слов. Робот должен занять место убитого человека, ходить на работу, общаться с окружающими. Он абсолютно идентичен этому человеку. Отличить его невозможно.

Олхэм побледнел.

— Робот должен был занять место Спенса Олхэма, высокопоставленного сотрудника центральной лаборатории Проекта. Поскольку работы приближаются к решающей стадии, присутствие живой бомбы в самом сердце Проекта…

Олхэм уставился на свои руки. «Но Олхэм — это я!»

— После того, как робот обнаружил и убил Олхэма, занять его место было несложно. Предположительно, робот покинул корабль восемь дней назад. Подмена, вероятно, произошла в конце прошлой недели, когда Олхэм гулял в горах.

— Но Олхэм — это я. — Он повернулся к Нельсону, сидевшему у панели приборов. — Ты разве не узнаешь меня? Мы знакомы двадцать лет. Помнишь, как мы вместе учились в колледже? — Он поднялся с кресла. — В университете мы жили в одной комнате!

— Не подходи ко мне! — прорычал Нельсон. — Я не хочу этого слышать. Ты убил его! Ты… машина!

Олхэм взглянул на Нельсона.

— Ты ошибаешься. Я не знаю, что произошло, но робот не нашел меня. Что-то не сработало. Может быть, корабль потерпел крушение. — Он повернулся к Петерсу. — Я Олхэм. Я это знаю. Подмены не произошло. Я тот же, кто и был. Это можно проверить. Верните меня на Землю. Проведите рентген, неврологическое обследование, все, что хотите. Вероятно, можно найти корабль, потерпевший крушение.

— После того, как робот убил Олхэма, — произнес Петерс, — и «переписал» себе сигналы его мозга, воспринял его личность, он забыл о том, что был роботом. Суть в том, что он должен выглядеть как Олхэм, обладать его интересами, выполнять его работу. Но одно отличие все-таки есть. Внутри робота находится термоядерная бомба, которая взорвется после кодовой фразы. Вот почему мы везем вас на Луну. Там вас разберут и вынут бомбу. Возможно, она взорвется, но там это уже не будет иметь значения.

Олхэм медленно сел.

— Скоро мы будем на месте, — сказал Нельсон.

Олхэм откинулся в кресле, лихорадочно размышляя, пока корабль опускался на планету. На них надвигалась безжизненное, в оспинах, лицо луны. Что можно сделать? В чем спасение?

— Приготовиться, — сказал Петерс.

Через несколько минут он будет мертв. Внизу он заметил небольшую точку, какое-то здание. В здании его ждут саперы, которые раскромсают его на части. Не обнаружив бомбы, они, вероятно, удивятся и поймут, что ошибались, но будет поздно.

— Посадка, — сказал Петерс. Корабль медленно опустился, подскочив на жесткой поверхности. Наступило молчание.

Нельсон принялся торопливо одевать скафандр.

— А что с ним? — Он указал на Олхэма. — Ему скафандр не нужен?

— Нет, — покачал головой Петерс. — Роботы, наверное, не нуждаются в кислороде.

Группа захвата вплотную приблизилась к кораблю и остановилась в ожидании. Петерс махнул им рукой:

— Пошли!

— Если вы откроете дверь, — сказал Олхэм, — я умру. Это будет убийство.

— Открывайте дверь, — произнес Нельсон. И протянул руку к запору.

Олхэм увидел, как пальцы Нельсона сжались на металлической рукоятке. Через мгновение дверь откроется, воздух из корабля рванется наружу. Олхэм умрет, и они сразу поймут свою ошибку. Наверное, в другое время они бы действовали по-иному, но сейчас все напуганы, все только и заняты тем, как бы найти очередную жертву.

Его убивают потому, что не желают дожидаться доказательств его невиновности. Не хватает времени.

С Нельсоном они дружили много лет. Вместе ходили в школу. На свадьбе у Нельсона он был свидетелем. И вот теперь Нельсон готов убить его. Такие времена. Возможно, Именно так вели себя люди во время чумных эпидемий. Возможно, и тогда убивали без колебаний, без доказательств, по одному лишь подозрению.

Он не винил их: они лишь представители военной бюрократической машины, которая действует в точном соответствии с инструкцией. Но он должен был сохранить свою жизнь. В конце концов, ради них же, ибо для Земли он представляет немалую ценность. Что же можно сделать? Что? Он огляделся.

— Вы правы, — внезапно произнес Олхэм. — Мне не нужен воздух. Открывайте дверь.

Нельсон и Петерс остановились, глядя на Олхэма с тревожным изумлением.

— Давайте же, открывайте дверь. Мне все равно. — Олхэм сунул руку во внутренний карман пиджака. — Интересно, как далеко вы успеете убежать.

— Убежать?

— Вам осталось жить 15 секунд. — Он пошевелил пальцами под тканью пиджака. Затем расслабился, слегка улыбаясь. — Вы ошибались только в одном — в ваших рассуждениях о кодовой фразе. 14 секунд…

Из шлема скафандров на него глядели потрясенные лица. Эти двое бросились открывать дверь, мешая друг другу. Воздух рванулся наружу. Петерс и Нельсон выскочили из корабля. Олхэм подбежал к двери и захлопнул ее. Гулко заработала автоматическая система восстановления давления воздуха. Олхэм выдохнул.

Еще секунда и…

Нельсон и Петерс бросились к ожидавшей их группе. Люди рванулись в стороны. Они падали на землю, закрывая голову руками. Олхэм уселся в кресло пилота. Корабль задрожал и отделился от поверхности.

— Извиняюсь, — пробормотал Олхэм, — но мне надо назад, на Землю.

Наступила ночь. Вокруг корабля, нарушая ночную тишину, кричали птицы. Олхэм склонился над экраном видеосвязи. Вскоре на нем проступило изображение: сигнал прошел без помех. Олхэм с облегчением вздохнул.

— Мэри, — позвал он. Женщина взглянула на него и охнула.

— Спенс! Где ты? Что произошло?

— Пока я не могу тебе ничего сказать. Я спешу, разговор могут прервать в любую минуту. Отправляйся в лабораторию и найди доктора Чемберлена. Если его там нет, разыщи любого врача. Привези его домой, и пусть ждет. Он должен захватить рентген, флюороскоп…

— Но Спенс!..

— Прошу тебя, поторопись. Врач должен быть дома через час, — Олхэм приблизил лицо к экрану. — ТЫ одна?

— Одна?

— В доме еще кто-нибудь есть? Нельсон… или кто-то другой не связывались с тобой?

— Нет. Спенс, я не понимаю!

— Ладно. Увидимся дома через час. И никому ни слова. Привези Чемберлена домой под любым предлогом. Скажи, что ты очень больна.

Он отключил связь и взглянул на часы. Через минуту он покинул корабль и вышел в ночь. Ему предстояло пройти полмили.

…Свет горел только в кабинете. Олхэм осматривал дом, опершись на забор. Ни звука, ни движения. Он поднял руку и посмотрел на циферблат при лунном свете. Прошел почти час.

Над улицей пролетела «шлюпка» и скрылась.

Данные обследования, фотографии и протокол — это единственный шанс что-либо доказать. Если ему удастся пройти обследование. Если его не убьют раньше…

Но это единственный путь. Доктор Чемберлен — первоклассный специалист, руководитель медицинской службы Проекта. Его слову поверят. Он в состоянии остановить эту истерию и безумие.

Олхэм направился к дому, подошел к крыльцу. Остановился, прислушиваясь, около двери. Изнутри не доносилось ни звука. В доме царила полная тишина. Тишина была слишком абсолютной.

Олхэм, не двигаясь, стоял на крыльце. Те, кто находятся в доме, стараются не нарушать тишину. Почему?

Олхэм неуверенно потянулся к дверной ручке. Затем внезапно изменил свое решение и нажал кнопку звонка. В доме, наконец, послышался звук шагов.

Дверь открыла Мэри. Увидев ее лицо, Олхэм все понял.

Он рванулся к кустам. Сотрудник службы безопасности, оттолкнув Мэри, выстрелил вслед. Олхэм нырнул за угол дома. Он бежал в темноте, бросаясь из стороны в сторону. Луч прожектора следовал за ним, но не мог настигнуть.

Олхэм пересек дорогу и перелез через забор. Он очутился в чьем-то дворе. Слышно было, как сзади бегут сотрудники службы безопасности, перекликаясь на ходу. Олхэм тяжело дышал, грудь его ходила ходуном.

Ее лицо… Все сразу стало понятно. Поджатые губы, наполненные болью и страхом глаза. А если бы он открыл дверь и вошел! Они подслушали разговор и устроили ловушку. Возможно, Мэри поверила их версии. Нет сомнений, она тоже считала его роботом.

Олхэм выбрался из поселка. Погоня отстала, потеряв его. Он оказался на вершине холма и начал спускаться по противоположной стороне. Вскоре он будет у корабля. Но куда лететь? Олхэм замедлил шаг и остановился. Силуэт корабля уже виднелся на фоне ночного неба.

Прячась за деревьями, он осторожно приближался к кораблю.

На фоне освещенной кабины появилась фигура Петерса. В руке у него был пистолет. Олхэм застыл на месте. Петерс вглядывался в темноту, не замечая его.

— Я знаю, что ты здесь, — произнес он. — Выходи, Олхэм. Ты окружен.

Олхэм не пошевелился.

— Послушай меня. Мы ведь все равно поймаем тебя, и очень быстро. Ты, видимо, продолжаешь считать себя человеком. Твой звонок доказывает лишь одно: ты по-прежнему находишься под воздействием иллюзий, созданных искусственной памятью. Но ты робот! Робот, несущий смерть. В любой момент ты сам или кто-то другой может произнести кодовую фразу. Когда это произойдет, на мили вокруг все будет разрушено. Все погибнут — твоя жена, мы, Проект. Понимаешь?

Олхэм молчал. Он прислушивался. Сотрудники службы безопасности приближались.

— Если ты не выйдешь, мы все равно поймаем тебя. Это дело времени. Мы не собираемся снова отправлять тебя на Луну. Мы уничтожим тебя на месте, даже рискуя тем, что бомба сдетонирует. В этот район направлены все имевшиеся в наличии сотрудники службы безопасности. Осмотру подвергается каждый дюйм. Деваться тебе некуда. Лес окружен. Поиски завершатся максимум через шесть часов — это все, что у тебя осталось.

Олхэм сдвинулся с места. Петерс продолжал говорить; Олхэма он по-прежнему не видел. Было слишком темно. Но Петерс был прав. Деваться Олхэму было некуда. Он мог спрятаться в лесу, но рано или поздно его поймают.

Дело времени.

Что же делать? Он потерял корабль — свою последнюю надежду на спасение. В доме засада, и его жена заодно с «охотниками», убежденная в том, что настоящий Олхэм убит. Он сжал кулаки. Ведь где-то лежит поврежденный корабль Пришельцев, а в нем останки робота. Причем, корабль, вероятно, упал где-то неподалеку.

Разрушенный робот находится внутри.

Может быть, это и есть надежда? Надо найти этого проклятого робота! Если он сумеет предъявить им останки и корабль…

Но где они?

Олхэм продолжал размышлять, углубляясь в лес и старясь не шуметь. Корабль Пришельцев должен был приземлиться неподалеку от лаборатории: расчет был на то, что робот пройдет остальную часть пути пешком… Авария и пожар. Может быть, в этом какой-то ключ, какой-то намек? Читал ли он что-нибудь об этом, слышал ли что-нибудь подобное? Где-то неподалеку, куда можно добраться пешком… Отдаленное место, безлюдное.

Внезапно Олхэм улыбнулся. Авария и пожар…

Саттон-Вуд.

Он ускорил шаг.

Наступило утро. Солнечный свет пролился на сгоревшие деревья, высветив фигуру человека, притаившегося на опушке. Олхэм оглядывал местность, напряженно прислушиваясь. Они уже близко, через несколько минут они будут здесь. Он улыбнулся.

На поляне, среди сгоревших останков того, что некогда называлось Саттон-Вудом, лежал потерпевший крушение корабль. Корпус его поблескивал под солнцем. Олхэм нашел его без особого труда, поскольку хорошо знал эти места: когда был моложе, исходил здесь все тропы. Он знал, где искать корабль.

Он выпрямился. До него уже доносились голоса участников погони: «охотники» приближались. Олхэм напрягся. Все зависит от того, кто первым увидит его. Если это будет Нельсон, у него нет ни одного шанса. Нельсон выстрелит мгновенно, и Олхэм погибнет, прежде чем люди увидят корабль. Итак, кто с ним столкнется первым?

Хрустнула сгоревшая ветка. Человек неуверенно пробирался вперед. Олхэм глубоко вдохнул. У него оставалось лишь несколько секунд, и, возможно, это были последние секунды в его жизни. Олхэм напряженно уставился в чащу.

Это был Петерс.

— Петерс! — Олхэм замахал руками. Петерс вскинул пистолет. — Не стреляйте! — Голос Олхэма дрожал. — Взгляните на поляну. Корабль, корабль пришельцев! Взгляните!

Петерс колебался. Пистолет в его руке дрожал.

— Он там, — торопливо проговорил Олхэм. — Я знал, что найду его. Лес горел… Теперь вы поверите мне. Внутри корабля вы найдете останки робота. Пожалуйста, посмотрите.

— На поляне что-то есть, — нервно сказал один из преследователей, прикрывавший Петерса.

— Пристрелите его! — раздался голос. Это кричал Нельсон.

— Не стрелять, — резко приказал Петерс. — Операцией командую я. Не стрелять. Теперь он от нас никуда не уйдет.

— Пристрелите его, — молил Нельсон. — Он убил Олхэма. В любой момент он может разнести всех нас. Если бомба взорвется…

— Заткнитесь. — Петерс двинулся к поляне. — Взгляните, что там. — Он подозвал к себе двоих сотрудников. — Произведите осмотр места.

«Охотники» осторожно приблизились к останкам корабля.

— Ну, что там? — позвал Петерс.

Олхэм затаил дыхание. Робот должен быть там: у Олхэма не было времени самому осмотреть корабль, но он был уверен, что робот там. А если нет? Вдруг робот сумел уцелеть и уйти? Или, наоборот, полностью сгорел?

Олхэм облизал губы. На лбу выступил пот. Нельсон неприязненно смотрел на него, глубоко дыша.

— Ну, что? — спросил Петерс вернувшихся сотрудников. — Что-нибудь там есть?

— Похоже на то. Это корабль пришельцев. Рядом с ним что-то лежит.

— Пойду взгляну.

Олхэм наблюдал, как Петерс спускается по холму.

— Тело, — крикнул Петерс. — Идите сюда! Олхэм спустился к кораблю.

На земле лежало нечто странное — скрученное и перевернутое. По форме это напоминало человеческое тело: но руки и ноги изгибались под невероятным углом. Рот был открыт; глаза пусто смотрели вверх.

— Похоже на сломанную машину, — пробормотал Петерс. Олхэм слабо улыбнулся.

— Теперь вы верите? — спросил он. Петерс взглянул на него.

— Мне трудно в это поверить. Но кажется, с самого начала вы говорили правду.

— Робот не нашел меня, — сказал Олхэм и, наконец, закурил. — Он был разрушен, когда случилась авария. Вы слишком заняты войной, чтобы поинтересоваться, почему внезапно загорелся дальний лес. Сейчас вы знаете причину.

Он наблюдал за ними, поминутно затягиваясь.

— Теперь вы обезвредите бомбу, — сказал Олхэм. Петерс нагнулся над телом:

— По-моему, я ее вижу.

В груди робота зияла рана, и в глубине что-то металлически поблескивало.

— Если бы робот сохранился, раньше или позже мы взлетели бы на воздух, — сказал Петерс.

— Оказывается, даже ваш аппарат способен давать сбои, — криво улыбнулся Олхэм. — Впрочем, бюрократия везде одинакова.

— По-видимому, мы ваши должники, — вынужден был согласиться Петерс. Олхэм потушил сигарету.

— Я, разумеется, знал, что робот меня не нашел. Но у меня не было возможности доказать это: вот в чем проблема. Можно ли логически обосновать, что ты — это ты?

— Как насчет отпуска? — поинтересовался Петерс. — Думаю, мы могли бы это устроить.

— В данный момент я больше всего на свете хочу добраться до дома, — ответил Олхэм.

— Отлично, — сказал Петерс. — Все, что угодно.

Нельсон продолжал изучать останки робота. Внезапно он протянул руку к металлическому предмету, который поблескивал в груди.

— Не трогай, — сказал Олхэм. — Бомба может взорваться. Пусть этим лучше займутся саперы. Но Нельсон уже ухватил металлический предмет и потянул его на себя.

— Что ты делаешь? — закричал Олхэм.

Нельсон выпрямился. Лицо его было искажено ужасом. В руке он держал металлический нож, которым пользуются Пришельцы. Нож был покрыт кровью.

— Этим его убили, — прошептал Нельсон. — Моего друга убили вот этим. — Он дико взглянул на Олхэма. — Ты убил его и оставил возле корабля.

Олхэм задрожал. Зубы его застучали. Он смотрел то на нож, то на тело.

— Это Олхэм? — проговорил он. Мысли его смешались. — Но если это Олхэм, значит я… Он не успел закончить фразу, как Саттон-Вуд взлетел на воздух.

Тоска по Акакию Акакиевичу

Герой рассказа Филиппа Дика «Самозванец» уверен, что стал жертвой безжалостной логики военно-бюрократической машины. Но — как ни парадоксально это для нашего читателя — истина оказывается на сторона «аппарата». Впрочем, сам сюжет рассказа относится к разряду «тупиковых» (кстати, довольно популярному в западной фантастике), когда заданная ситуация в принципе не предполагает выхода. Гораздо печальнее то, что в подобной же интонации исполнена статья Александра Рубцова, посвященная будущему отечественной бюрократии.

В угаре «борьбы с отжившим» общество вдохновенно разваливает управленческий аппарат. В контексте прогноза сегодняшняя ситуация выглядит так: либо мы в очередном антибюрократическом раже в конечном итоге навесим на себя такую бюрократию, какой еще и не видывали, либо сейчас же начнем внимательно разбираться в том, как реально в обществе делается, «производится» тот порядок, во имя которого утомленные перестроечными празднествами массы завтра с похмелья проголосуют за любого из жириновских. Мне и самому эти пророчества уже давно надоели. Но лучше сейчас выглядеть занудой, чем завтра расхлебывать последствия нашей общей чисто литературной щепетильности. И может быть, вглядываясь в частности, можно будет обнаружить что-нибудь не столь уж и банальное.

Для того, чтобы хоть сколько-нибудь надежно судить о будущем, нужен исторический разгон. С места можно прыгнуть куда угодно — но если разбег начат, то сектор попадания резко ограничивается. Поэтому и важно в прогностике «разбегаться вместе с историей».

С бюрократией в советские времена боролись всегда и одинаково безуспешно. Разные вожди с каким-то уж слишком подозрительным постоянством повторяли знаменитую ленинскую формулу, согласно которой бюрократизм клеймился как «злейший враг нашего общества». А вообще-то весь этот антибюрократический разгул начал еще Маркс. Сейчас его с азартом оплевывают на ходу перековавшиеся в антимарксистов всевозможные теоретики, выплескивающие из нашего идеологического корыта вместе с нечистой водой даже не ребенка, а вполне зрелого и чтимого во всем мире — но только не у нас — мужчину. Маркс был гениальным философом, и в философии он был не только основоположником, но отчасти поэтом, отчасти хулиганом. А потому на дух не выносил формализмы, вроде буржуазного права. А значит, терпеть не мог и бюрократию, и сам дух бюрократизма. Его идея состояла в том, чтобы создать общество, где отношения между людьми будут настолько прозрачны и чисты сами по себе, что отпадет необходимость в их формальном регулировании.

Вот мы это общество и создали. Насчет прозрачности отношений надо еще подумать, а что касается ненависти к строгому формализму и его практического искоренения, то здесь достижения очевидны. Именно в этой логике большевики сходу заменили всю правовую формальность «классовым чутьем» и «революционной совестью».

С тех пор страна вместо того, чтобы жить и работать по-коммунистически, напрягая мускулы и срывая голос, борется с бюрократизмом, искореняя самый его дух. И даже не задумываясь о том, почему проект именно антибюрократического жизнеустройства обернулся патологическим всевластием бюрократии, «номенклатуры». Есть такие странные инверсии — когда говорят: «Давайте веселиться!», веселье, как правило, прекращается. А то, что более всего ненавидишь во враге, передается тебе самому через эту самую вражду.

Есть и другая формула, которая в несколько переиначенном виде звучит так: «Клевета есть бессознательное самого клевещущего». Надо еще посмотреть, кто именно в этой несчастной стране громче всех стенает о засилии бюрократизма и о необходимости непримиримой борьбы с ним.

Итак, давайте различать бюрократов, бюрократию и бюрократизм.

Не будем останавливаться на том, что ареал явления, именуемого у нас бюрократией, чрезвычайно размыт и практически всепроникающ. Можно не быть бюрократом по службе, но зато эффективно проявлять это свое замечательное качество в отношениях с близкими, друзьями, даже в постели…

Что, собственно, называется у нас бюрократией? «Бездушный формализм?» Ценная мысль! Но только кто и где видел у нас эту холодную бездушную машину, действующую как бумажный Молох, без тени чего бы то ни было человеческого? Она у нас предельно одухотворена, пронизана живым творчеством начальства и масс, буквально в каждом звене ее срабатывает не механизм, не автомат, а личность. Не от смысла инструкции, даже не от ее буквы зависит, как в данный момент сработает этот человеческий, слишком человеческий агрегат. Где они, эти стереотипные продукты бюрократического конвейера? Все здесь, как и повсеместно в нашем отечестве, рукодельно, ремесленно и несет на себе явную печать личности или команды.

Тыча пальцем в бумагу, которую обычно показывают издалека либо вовсе не показывают, бюрократ только изображает свое подчинение власти текста, требующего от вас такого же подчинения. Он как бы показывает вам пример, как именно надо быть законопослушным. И уж, в крайнем случае, он сокрушенно разводит руками, демонстрируя свое бессилие решить ваш вопрос из-за своей чисто физиологической неспособности преступить формально предопределенное. На самом же деле «онтология» здесь зеркальная: это стратегия власти над текстом, права его переписывать, редактировать, извлекать на свет или прятать и, наконец, толковать, интерпретировать, решать вопрос об аутентичности того или иного смысла. И здесь уже не важно, что это за тексты: полное собрание сочинений В.И.Ульянова, на каждом из которых надо бы писать «исправленное и дополненное», или декларация прав и обязанностей посетителей общественного туалета. В реальных столкновениях за каждым текстом неизменно проступает наглая физиономия его «владельца» или «распорядителя» во всей ее индивидуальности. И уйти от них живыми можно, только ублажив эти индивидуальности, а отнюдь не апеллируя к досконально изученным параграфам. Не исключено, что одно из самых широких и реальных проявлений демократизации от начала «первой оттепели» и до «эпохи гласности» как раз и состояло в том, что кроме дела по воплощению Главного Текста почти каждый на своем месте получил кусочек власти в виде причастности к своему «маленькому тексту», которым на данном уровне дозволено манипулировать.

Правда, с таким же успехом можно утверждать, что тем самым былая тирания не исчезла вовсе, а лишь оказалась децентрализованной, «демократически» разлитой по всему обществу, по его социальной иерархии и ведомственной структуре. Порастеряв навыки планомерного государственного терроризма, она сохранила основные свойства криминальности: теперь мы все ежеминутно и обиходно применяем друг к другу репрессии — начиная от «министерств и ведомств» и заканчивая подавальщицей, хамящей в последней забегаловке от имени ею самою выдуманного «порядка».

Мы с подачи начальства уговариваем его искоренять то, чего практически нет или катастрофически не хватает. Когда во всех американских боевиках герой в запредельных ситуациях преступает закон, оспаривая его границы перед лицом разума и совести (будь то хулиганствующие во имя правды полицейские или самосуд над убийцей), средний американец это прекрасно понимает: закон в его стране работает, как часы, и все проблемы в том, что делать, когда эта механистичность вступает в противоречие с жизнью и уникальностью ситуации. Но вспомните, какие проблемы вышли на первый план, как только стало можно говорить о нашем обществе без восторженных подвываний. Телефонное право; своеволие ведомственных инструкций и подзаконных актов, откровенно плюющих на базовые законы; номенклатурная преступность; неуставные отношения везде, где только возможно. При чем здесь бюрократизм? После этого нас эти же чиновники подбивают их самих уговаривать, чтобы они не были формалистами и подходили к нашим проблемам по-человечески, с душой. Они и подходят. Как кому заблагорассудится, в логике «наибольшего благопрепятствования».

Теперь прикинем, что из всего этого может получиться. Естественно, сценарии будут строиться как развитие отдельных, абстрактных линий вероятного. Но ведь и строятся они в данном случае не для того, чтобы предсказать, «что будет», а для того, чтобы хоть как-то разобраться в логике происходящего.

Сценарий первый.

Мы с еще большим пылом продолжаем искоренять самый дух бюрократизма. В каждой точке этой нарастающей неформальности образуются зазоры и люфты. Каждый такой люфт можно «выбрать», только заполнив это место специально для него предназначенным регулятивным документом и специально сюда посаженным чиновником. Кроме того, каждый такой люфт — зазор власти, то есть, возможность манипулировать и решать, а значит, брать. Чиновничество разрастается, бумаги плодятся, порядка становится все меньше, жизнь в этом антибюрократическом шалмане превращается в кошмар. Говорухин еще раз говорит, что так жить нельзя, и свершается очередная какая-нибудь «-ическая» революция, о которой ну просто без перерыва говорили все это время большевики (или как они там себя теперь называют). И порядок вновь наводит «партия порядка». И наводит его по-партийному, осаживая разгулявшуюся бюрократию, завинчивая гайки, не боясь сорвать резьбу, потому что, как говорят слесари, эти гайки «контрятся». Над партикулярным чиновничеством вырастает опухоль метааппарата, вооруженного генеральной линией и спецназом.

Ослабленный вариант такого сценария, по-видимому, уже на какое-то время неизбежен. Социологи (в частности, Н.Ф.Наумова) просчитывают вероятность для нас «африканского», отчасти «латиноамериканского» варианта запаздывающей модернизации, когда интеллигенция идет не в предпринимательство (что в этих ситуациях наиболее эффективно и благоприятно), а в аппарат, в администрацию, тогда как слой предпринимательства формируется из так называемых «плохих» бывших наемных работников. Развинченность последних перемножается на богемность и свободолюбие новой интеллигентской бюрократии, что дает катастрофический взрыв коррупции и административно-предпринимательского разгула.

Сценарий второй.

Намечающийся (мягко говоря) распад начинают преодолевать на основании идеологии легализма. Закон превыше всего! Под законом понимается любая бумажка, принятая так или иначе сформированным большинством в соответствии с регламентом. Ваш закон наступает на мое право, как я его понимаю, а мое право понимать свое право так, как мне этого хочется и как это у меня получается. Начинается война законов, но теперь уже не на уровне парламентских дебатов, а всерьез, со стрельбой и жертвами. Законы теряют свою легитимность, падает авторитет самой идеи законности. Но законы по-разному «весят» в зависимости от того, какая за ними стоит сила. В худшем случае какой-нибудь благодетель начинает всех опять загонять в великий и неделимый СССР на основании брежневской конституции. Начинается бойня, и страна превращается в море крови, из которого торчат кремлевские звезды и выдвинутые боеголовки.

Сценарий третий.

Мы перестаем искоренять бюрократизм и путать сильную власть с авторитаризмом, а демократию с народной гулянкой. И начинаем делать настоящую, крепкую, профессиональную бюрократию. Проводится тотальный пересмотр всей регулятивно-нормирующей системы. Сейчас ограничения скорости на дорогах таковы, что их никто заведомо не соблюдает. ГАИ смотрит на это сквозь пальцы, все довольны, но и все «подвешены»: каждый в любой момент может быть выдернут из потока и наказан. Это — криминальный сговор власти с народом (все знают, что гаишник берет, и в этом смысле он тоже «подвешен»). Мы оказываемся перед альтернативой — либо вообще поснимать дорожные знаки, на что сейчас едва ли не у всех чешутся руки, либо начать соблюдать правила неукоснительно. В обоих случаях дорожное движение стопорится, но в первом варианте — битая техника и горы трупов, а во втором — паника власти и единственный для нее выход — сделать ограничения разумными и минимальными. И жестко исполняемыми. Чем строже эта система, тем меньше бумаги и чиновников: бюрократизм пожирает бюрократию.

Сценарий четвертый.

Мы начинаем понимать, что Право выше закона, что в основу легальности должны быть положены действительно неотъемлемые права. Видный советский теоретик правового общества и гражданского состояния С. Чижков уже объяснил стране, что легитимным закон делает не голосование, а суд, решающий вопрос о том, насколько в каждом конкретном случае можно говорить о «правовом законе». Бюрократия наша становится цивилизованной. По крайней мере, пытается стать. Но тут выясняется, что все это не теория, а культура, которая воспитывается веками, что общество ни к чему этому не готово или, во всяком случае, в разных своих ареалах находится в катастрофически разной стадии готовности к такому типу социального порядка. Молодые философы и политологи начинают говорить о необходимости внедрения канона «хронополитики», ставящей во главу угла фактор времени, необходимость специальной работы по связыванию социальных фрагментов, находящихся в разных временах и движущихся на разных скоростях.

Но заглядывать так далеко в будущее автор не рискует.

P.S. ЭКСПЕРТЫ «МОСКОВСКИХ НОВОСТЕЙ» ДЛЯ ЖУРНАЛА «ЕСЛИ»

Возможно ли «цивилизовать» отечественную бюрократию?

Георгий Сатаров, руководитель центра прикладных политических исследований «Индем»:

— Трагедия, связанная с отечественной бюрократией, состоит в политизации бюрократии. Основная причина заключается в том, что законодательно не регламентированы процедуры принятия политических решений. Это приводит к тому, что, во-первых, размывается ответственность за эти решения, а во-вторых, к принятию решений допускаются клерки. И они, естественно, в первую очередь реализуют свои собственные интересы.

Из этого диагноза вытекает и способ лечения. Любые политические институты, которые у нас создаются (Госсовет и пр.), должны формироваться не под людей и не под ситуации, а под законодательно установленные процедуры принятия политических решений. И только тогда политики и клерки будут «разведены», и все начнут, наконец, заниматься своим делом. Такая законодательная регламентация, в частности, предусматривает административную и уголовную ответственность за нарушение процедуры. Тогда клерку будет неповадно задерживать своей властью какие-то бумаги и вносить в них несинтаксические исправления.

Лев Овруцкий, политолог:

— В отечественной истории нет реформатора, который бы не пытался внушить чиновничеству некое подобие бескорыстия и уважения к закону. Петр Великий рвал ноздри, Ленин — расстреливал, но в конце концов вынужден был признать, что «аппарат — дерьмо». С этим выводом следует смириться — ныне и во веки веков. Есть болезни, с которыми живут, — долго, хотя и не очень счастливо. Лечить их можно и нужно, как лечат безнадежных, — из человеколюбия и не питая иллюзий. Вряд ли в обозримом будущем мы сумеем цивилизовать это крапивное семя, по крайней мере, не ранее, чем цивилизуется весь остальной, то есть, нечиновный люд. Смешно слышать жалобы деловых людей, всегда по российской привычке готовых «дать», на обилие желающих «взять».

Что же касается политики, то ссылки на сопротивление бюрократии особенно громко звучат тогда, когда сама власть пребывает в замешательстве. Самое разумное — идти вперед, учитывая косность и коррумпированность аппарата как величину постоянную. Оглянитесь хотя бы на перестройку: переменилось решительно все — а ведь какой могучий был аппарат. Аппаратище!

Ксения Мяло, историк:

— А какой, собственно, смысл, вкладывается в понятие «цивилизовать», «цивилизованный»? Ведь оно одно из самых сложных, хотя у нас сейчас считается, что все понимают его одинаково. У Шпенглера и Бердяева, например, цивилизация означала состояние общества, состояние старения и творческого упадка. Культура, напротив, достояние юных, восходящих народов, нередко называемых варварскими. Как видим, эмоциональный плюс здесь не на стороне цивилизации. А ведь восходящие народы нередко тяготеют к жестким, авторитарным формам правления. Впрочем, от них не застрахованы и стареющие. История человечества много сложнее и суровее, нежели представляется сегодня у нас массовому сознанию, которому при слове цивилизация рисуются, главным образом, полные магазины и, как приложение, некие туманные права человека. Почему я уделяю этому столько внимания? Потому что, пока мы не преодолели эту инфантильную стадию новой идеологизации, ни о каком нормальном политическом строительстве не может идти речи, а, стало быть, и об избавлении от бюрократии в дурном смысле этого слова, то есть, от прослойки недобросовестных коррумпированных управленцев, живущих за счет гражданского несовершеннолетия общества.