«Битлз» in the USSR, или Иное небо

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КРАСНЫЙ ТАРАКАН

– …это факт, – заявил Джон. – О'кей. Будем считать, что с прошлым мы разобрались. Итак, я возвращаюсь. Завтра я начну сворачивать дела в Нью-Йорке. Я же не могу бросить всё сразу.

– Не спеши. Мы ждали друг друга десять лет, и несколько дней ничего не решат. А впереди – целая вечность.

Ю. Буркин, К. Фадеев

«Осколки неба, или Подлинная история The Beatles»

После того как они набрали высоту, Джона и Люси сразу начало сносить к западу. Джон принялся искать способы управления, но у невидимого дивана не было ни рычагов, ни кнопок. Джон нахмурился, напряг пресс и дал мысленный приказ: «Направо!» Безрезультатно. Тогда он громко скомандовал вслух: «Право руля!» Диван не повиновался.

Люси хихикнула, глянула вниз и испуганно вскрикнула. Джон проследил за ее взглядом и выругался. Дело было дрянь. Под ними открывался величественный и устрашающий вид на гигантскую сужающуюся воронку. Медленно вращаясь, она всасывала в себя облака.

Диван дал крен и пошел по спирали. Равномерный гул воронки становился все громче.

– Дядя Джон! – крикнула Люси.

Джон повернулся, она крикнула что-то еще, но из-за усилившегося шума Джон ее не услышал. Девочка несколько секунд беззвучно двигала губами, затем сложила пальцы в кружок и похлопала себя по карману.

«Жетон!» – понял Джон с облегчением. Он быстро вытащил холодную железку, крепко сжал ее в кулаке и вытянул руку вправо. Но было уже поздно. Диван вяло качнулся в сторону востока, однако неумолимое воздушное течение мгновенно вернуло его на прежний курс, и он, стремительно сужая круги, с нарастающей скоростью понесся в жерло.

Джон прижал к себе тонко визжащую Люси, ее глаза меняли цвет от зеленого до лилового. Джон поймал себя на том, что сам он протяжно кричит слово из четырех букв, а в следующий момент они ухнули во что-то черное и горячее.

Мир исчез. Джон проснулся. «Ё-моё, – подумал он, – с кислотных шестидесятых не видел таких кошмаров».

Он встал, нацепил на нос очки, подошел, хрустя суставами, к окну и несколько минут смотрел сквозь слепое стекло. Его потянуло к Йоко, он понял, что соскучился, захотелось обнять ее, почувствовать ее тепло, вдохнуть смешанный аромат шелка, палочек «ко» и еще чего-то неуловимого, что отличало ее от скучных европейских женщин и неизменно его возбуждало. Но она не подпускала его к себе уже несколько месяцев.

Попирая домашние правила, Джон осторожно прошел к спальне жены и обнаружил, что в эту ночь она не заперлась. Он вошел и уселся на подоконник. Небо над Центральным парком уже наливалось белесым светом.

«„Люси". Это из моей песни. Из времен „Битлз"…» Из жизни, воспоминания о которой вчера разбередил Пол, отчего он так долго не мог уснуть, вновь и вновь проигрывая в уме давешний разговор.

– Ты думаешь, у нас получится? – спросил Джон шепотом у Вселенной за окном.

Вместо ответа он ощутил, как тихий восторг разлился по грудной клетке, достиг горла и заставил его засмеяться в голос.

Йоко пробормотала что-то во сне, проснулась и уставилась на него.

– Какого черта? – пробормотала она и, скрестив ноги, уселась на кровати в своем вечном черном кимоно.

Он рухнул на кровать, подполз к жене и, словно щенок, ткнулся лбом ей в бедро.

– Мамочка, ты знаешь, с кем тебе посчастливилось жить?

– Конечно, – отозвалась она. – С придурком, который хохочет в четыре утра.

– И это тоже. Но кое-кто вчера вечером кое-что открыл мне…

– Кое-кто, с кем ты полчаса болтал по телефону? – перебила Йоко, и в глазах ее мелькнула ревность.

– Точно, – кивнул Джон.

Лед в ее голосе начал развеивать его внезапную эйфорию.

– И кто же этот «кое-кто»? – настойчиво спросила Йоко. Джон помолчал. Потом усмехнулся и ответил:

– Тебе не понравится.

– Ну?

– Пол.

– Тикусемо*, – поморщилась Йоко, заползла под одеяло и отвернулась. [* Сукин сын (яп.). (Здесь и далее - примеч. авт.)]

Разглядывая ее спину, Джон еще немного посидел рядом, потом встал и пошел к себе.

Утром явилась Энни Лейбовиц и за два часа довела их до изнеможения фотосессией, во время которой они перепробовали все возможные позы, жесты и улыбки.

Потом они все вместе отсматривали поляроидные дубли. Одна фотография Джону неожиданно понравилась. Она схватывала всю суть их с Йоко нынешних отношений. Он, обнаженный и беззащитный, тянулся к своей жене, матери, сестре и другу в надежде на тепло и любовь. А лежащая рядом одетая женщина со снисходительной улыбкой позволяла ему эту надежду.

– Энни, пообещайте мне, что на обложке будет именно этот снимок, – попросил он.

– Я постараюсь, – кивнула она.

– …Разве не ты говорил, что «Битлз» – не более чем коммерческий проект? – нарушила Йоко затянувшуюся паузу.

Раздался мелодичный звон, и двери лифта начали раздвигаться. Йоко тут же нажала на цифру «семь». Кабина, крякнув, опять поползла вверх.

– Да, говорил. «Битлз» зарабатывали деньги. Но в нашем, точнее, в твоем проекте «Сладкая семейка Леннонов» я и вовсе превращаюсь в порнозвезду. Слушай, мать, ты ведь разрешила мне после твоего альбома делать свой? Твой почти готов, и я закончу его. А вместо своего я поработаю с «Битлз». Я что, не имею на это права?! Почему?!

Внезапно Йоко качнулась к Джону, обняла и прижалась лицом к его груди.

– Ты прав, Джонни, муж мой. Как всегда, прав. «Интересно, что она задумала?» – пронеслось в голове

Джона. И все же он был рад такому повороту.

– Просто я боюсь, что кошмар повторится, – продолжала Йоко. – Что со мной опять никто не будет здороваться и будут за глаза называть «косоглазой сукой»…

– Да ты что, Йоко-сан. – Джон приподнял ее голову за подбородок. – Пол сам предложил, чтобы мы приехали вместе.

– Ты не врешь?

– Да чтоб я сдох!

– Выходит из вас двоих – лицемерный сукин сын он, а не ты?

– Оба, – отозвался Джон.

Они засмеялись. Настроение у Джона стремительно поднималось.

– Кстати, давно мы не делали этого в лифте, – сказала Йоко, опускаясь на колени.

– Однако сегодня мой день, – ухмыльнулся Джон и снова нажал на кнопку первого этажа.

Наконец-то выйдя на улицу, они приостановились, окруженные желающими получить автограф на обложку «Двойной фантазии».

Среди прочих Джон заметил молодого человека лет двадцати пяти, сутулого, в очках с толстой «бабушкиной» оправой.

– Мистер Леннон, – попросил парень, подсовывая альбом, – пожалуйста, напишите здесь: «Я отпускаю тебя, Марк. Будь собой. Джон Леннон».

– Это слишком сложно для меня, – сказал Джон и хотел уже просто расписаться, но тут Йоко потянула его за рукав. -

Погоди-ка, – вдруг сказал он, углядев у парня под мышкой книгу в красном переплете. – Сэлинджер? Парень кивнул.

– Надо же, – качнул головой Джон. – Точь-в-точь как у меня. Это неспроста. Давай-ка я тебе кое-что другое напишу.

Он взял конверт поудобнее и старательно вывел: «Марку с дружескими пожеланиями найти в себе себя».

– Джон, мы не спешим? – плохо скрывая раздражение, спросила Йоко.

– Да-да, дорогая, мы спешим. Так спешим, что не успеваем сделать что-нибудь стоящее, – бормоча это, он продолжил автограф четверостишием:

Мир – дрянь, но он твой и мой.

Будь собой.

Хочешь – лежи, а сможешь – держи

Бегущих к пропасти во ржи.

Джон Леннон, 1980

– Это из новой песни, – сказал он, возвращая конверт парню. – Когда-нибудь твоя пластинка будет стоить целое состояние. Ты – первый в мире, с кем я делюсь этим текстом.

Молодой человек напряженно кивнул.

– Ты доволен? – спросил Леннон.

Марк словно прислушался к чему-то, потом моргнул, улыбнулся и медленно произнес:

– Да. Спасибо, Джон.

– Ты первый, – повторил Джон, значительно подняв палец, и, прощаясь, потрепал Марка по плечу.

Направляясь к автомобилю, он вдруг увидел пожилого человека с поразительно знакомым лицом. Но откуда он мог знать его, так и не вспомнил. Тот странно смотрел на Джона – как будто бы насквозь, как будто на что-то позади него.

– Вы что-то хотели мне сказать?

Старик качнул головой.

Джон оглянулся, пытаясь понять, что же там, за ним, такого необычного, но ничего особенного не обнаружил. Тут Йоко стала буквально запихивать его в машину.

Откинув голову на спинку заднего сиденья, Джон подумал: «Откуда я все-таки могу его знать?» И вдруг ему показалось, что чем-то неуловимым этот старик напомнил ему Стюарта. Наверное, если бы тот дожил лет до восьмидесяти, то выглядел бы примерно так.

– Если вечером этот нищий будет сидеть в том же месте, – обернулся он к Йоко, – обязательно напомни мне, что я хотел с ним поговорить.

Она, привычная к заскокам гениального мужа, молча кивнула.

Всю дорогу от «Дакоты» до «Шератон-центра» черные ангелы в голове Марка молчали, и он осмелел. «Я все сделал правильно, – решил он, – вот они и отстали». Улыбка не сходила с его лица.

В номере он уселся за стол, положил перед собой лист бумаги и вывел на нем заголовок великого романа, который должен был прославить его на весь мир:

КАК Я НЕ УБИЛ ДЖОНА ЛЕННОНА

Но стоило ему написать последнюю букву, как солнце за окном в один миг зашло за тучу, в комнате потемнело и из ее углов, мягко снявшись с мест, потянулись к Марку черные тени.

– Ты что же это натворил, Маркуша, а? – взвыла одна, медленно кружась над его головой.

– Он не наро-очно, – вторила ей другая скрипучим фальцетом, – правда ведь, Маркибой?

– Он все исправит! Все исправит! – уверенно закудахтала третья.

Их хоровод двигался все быстрее.

– Да-да, завтра он покажет этому псевдо-Леннону…

– Этому лицемеру…

– Этому самозванцу!…

– Пошли вон! – хрипло выкрикнул Марк и закашлялся, а потом заговорил севшим голосом, понимая, что говорит сам с собой: – Он не лицемер, он настоящий. Вы всё мне врали, я только теперь это понял!

Он зажмурил глаза и прижал к ушам ладони, но черные балахоны все вели свой хоровод перед его внутренним взором, а голоса бубнили и завывали, не утихая. Они давили на его мозг как опухоль, выжигая его изнутри…

Марк схватил в руки томик Сэлинджера, упал на колени и принялся срывающимся голосом читать первую попавшуюся страницу:

– «…Лучше уж пусть меня бьют – хотя мне это вовсе… Боюсь бить человека по лицу…» – Его взгляд перепрыгивал со строчки на строчку. – «…Если б хоть нам обоим завязать глаза… Я себя не обманываю…»

Марку почему-то казалось, что слова любимой книги могут заставить «ангелов» замолчать. Ведь они сидят в его голове, и книга их отвлечет. Нужно только взять себя в руки.

Он собрал всю волю в кулак и, не понимая смысла фраз, прочитал без запинки целый абзац:

– «…И чем больше я думал о перчатках и о трусости, тем сильнее у меня портилось настроение, и я решил по дороге зайти куда-нибудь выпить. У Эрни я выпил всего три рюмки, да и то третью не допил. Одно могу сказать – пить я умею!»

Последнюю фразу он выкрикнул, как заклинание. Но не тут-то было: «ангелы» всё выли на разные голоса, касаясь волос Чепмена полами своих черных плащей, и это было самое страшное, потому что выходило, что они все-таки не внутри, а снаружи.

Стрелки настенных часов завертелись вдруг с бешеной скоростью и также внезапно остановились, показывая около одиннадцати. Марк, не в силах больше терпеть хор в своей голове, принялся в отчаянии биться лбом о мягкое ковролиновое покрытие. И вдруг обнаружил, что в руках у него уже не книга, а тот самый тяжелый короткоствольный револьвер «Чартер Армз-38», который он прятал под рубашкой, стоя возле «Дакоты».

Он воспринял его как медицинский инструмент, вроде ингалятора или шприца, содержимое которого может принести мгновенное облегчение. «Счастье – это теплый ствол…» Не задумываясь ни на миг, Марк сунул этот ствол в рот, почуял запах смазки и нажал на спусковой крючок.

И даже успел почувствовать облегчение в тот короткий миг, когда злые голоса удивленно смолкли, а добрые – хрустальными голосами на знакомую мелодию – пропели:

«Счастье е-есть…»

– Это что сейчас было, Хью? – Йоко исподлобья воззрилась на Маккракена.

Он тяжело вздохнул и смиренно отозвался:

– Это было соло на шестиструнной гитаре.

– Ты уверен?!

– Нет, – честно признался он.

Атмосфера в студии «Рекорд Плэнт» царила, мягко говоря, нервная. Сначала Джон и Йоко около часа обрабатывали Дэвида Геффена, владельца лейбла «Геффен Рекордз», на предмет покупки им до Рождества прав на выпуск еще недосведенного сингла Йоко «Walking on Thin Ice»*. Приглашенные на запись музыканты томились от безделья. [* «Прогулка по тонкому льду» (англ)]

Убедить Геффена, что эта диковатая диско-композиция с пронзительным, как писк летучей мыши, вокалом Йоко чего-то стоит, было крайне важно. От этого зависело, насколько серьезно он вложится в раскрутку сингла, а позднее и всего альбома. Геффен знал в деле толк, первая же пластинка его лейбла, «The Wanderer» Донны Саммер, стала золотой, а выпущенная всего три недели назад «Двойная Фантазия» Джона и Йоко уверенно поднималась в чартах.

Но, несмотря на то что Йоко во время беседы положила Геф-фену под столиком ступню на гульфик, он не поддался, считая неправильным раскручивать сингл недописанного альбома. Бизнес важнее даже самых прозрачных намеков.

Уловка жены не ускользнула от внимания Джона, но он снисходительно относился к ее шашням – и с Геффеном, и с Дугласом, и с Хавадтоем, и с кем угодно еще. Он отвечал ей тем же – в конце концов, «открытый брак» был одним из главных достижений четы Леннонов.

Наконец они перешли непосредственно к записи и как проклятые проработали больше пяти часов с одним-единственным перерывом. Они издергали себя и звукоинженеров и уже несколько раз перессорились в пух и прах. Когда Гордон Гроуди с подвыванием зевнул во время подпевки, чем загубил ее, Джон наклонился к уху Йоко:

– Что-то сегодня не идет. Может, отложим на завтра?

– Ты забыл, что со дня на день мы летим в Лондон? – возразила она. – Ты хочешь, чтобы мой альбом остался незаконченным?! – В ее голосе явственно сквозили истерические нотки.

– Остынь, – бросил ей Джон, обернулся к музыкантам и скорчил суровое выражение лица. – Слушайте, вы, лоботрясы! Так не пойдет! Мы не можем тратить по две недели на запись одной песни. Я сам – долбаный лентяй, но до вас мне далеко. Соберитесь. Мы должны закончить этот трек сегодня – и точка. Ясно?

– А почему бы все-таки не отложить на завтра? – спросил Геффен, словно слышал короткую перепалку супругов.

– Точно! – подхватил идею басист Тони Левин. – Или вообще отдохнем денек, а продолжим в среду.

Музыканты одобрительно загудели.

– Почему не отложить?! – переспросила Йоко. – Да потому что мы платим вам не сдельно, а по часам! Еще пара таких «деньков», и мы вылетим в трубу, – добавила она скорее Джону, чем музыкантам. По большому счету она презирала их, считая не более чем наемными рабочими. И такое отношение было взаимным. До конца альбома осталось записать сопровождение к пяти песням, но музыканты относились к ним с подчеркнутым пренебрежением, и Йоко это бесило.

– В общем, так, народ, – пресек распри Джон. – Давайте работать. На сегодня осталась всего одна вещь. Как ее?…

– «Твои ноги», – подсказал Тони.

– «Руки», бакаяро*, твою мать! – взорвалась Йоко. – Сколько раз повторять?! [* Кретин, дурак (яп).]

– А я тоже не врубаюсь, где там руки, а где ноги, – возмутился Хьюго Маккракен. – И когда я должен, наконец, брать этот хренов «септ»?

– Там же написано! – Йоко потрясла над головой пачкой бумаги. – Септ – после «йуменимаде миру».

– А-а, тогда ясно, – не без иронии откликнулся Хьюго.

– В самом деле, Йоко, – примирительно улыбнулся Джон. – Ну, давай ты сделаешь подстрочник, так всем будет легче.

Йоко пожала плечами:

– О'кей. Потом сделаю. А сейчас – тишина. «Твои руки», дубль номер два. Айн, цвай, драй!…

Все складывали инструменты, когда из аппаратной позвали:

– Джон, тебя к телефону. Он зашел в накуренную комнату и поднял трубку:

– Слушаю.

– Привет, это Питер.

– Который из трех с половиной дюжин Питеров, которые имеют честь меня знать?

– Самый первый, – не растерялся собеседник. И после паузы добавил: – Который Браун.

– Бог мой! Пит?! Сколько лет, сколько зим! Ты – единственный из всех этих чертовых Питеров, кого я рад слышать. Все остальные – конченые мудаки! Ну, может, кроме Шот-тона. Да и тот…

Питер Браун и впрямь был одним из немногих в окружении «Битлз», о ком у Джона остались теплые воспоминания.

– И чего это ты вспомнил обо мне? – продолжал он. – Ах да, понял. Это Пол успел разболтать тебе о нашей скорой встрече.

– Ты не представляешь, насколько скорой. Но сперва скажи, это правда?

– Да. – Джон посерьезнел. – Мы действительно решили воссоединиться. «Битлз» воскреснет.

– Ладно. – Питер почему-то тяжело вздохнул. – А теперь послушай меня. Вчера вечером в «Стигвуд» позвонили из русского посольства и заявили, что хотят видеть вас на гастролях в СССР. Я посмеялся, сказал, что «Битлз» не существуют и положил трубку. Но сегодня не удержался и позвонил Полу. А он мне: «Снова в СССР? Передай, что мы будем». И все мне рассказал…

Джон почувствовал, как по его спине побежали мурашки. Он привык считать, что совпадений не бывает, что всякое совпадение есть некий знак. Два звонка – русских Питеру и Пола ему – не могли быть простой случайностью.

– Постой, постой, – остановил он менеджера, – объясни мне, черт побери, только одно. С какого рожна русские захотели нас к себе через десять лет после того, как мы развалились?

– Это ты спрашиваешь у меня? Назовем это «загадочной русской душой»… До-сто-евски… А может, они у себя за железным занавесом просто не в курсе. Я пытался обсудить это с Полом, но он несет всякую ахинею. Что, мол, это «знамение». Приплел какого-то Бисмарка, который сказал, вроде бы Мэри Хопкин, про то, что русские «долго запрягают, но быстро едут», только я не понял, что все это значит. А мой партнер по бизнесу бывал в Советах и говорит, что в их бюрократической машине любая идея может вариться века…

– Ладно, неважно, – снова прервал его Джон. – Я думаю, мы этого никогда не узнаем.

Зато узнаем мы.

Все началось с почти ежедневного скандала в семье генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева.

– Галя! – в очередной раз отчитывал он свою непутевую дочь. – Я устал одним глазом следить за страной, а вторым – за тобой! Я все готов тебе простить, но пьянка в Эрмитаже – это уже ни в какие ворота!

– Да, папа, возможно, я виновата. – Женщина страдальчески свела густые фамильные брови. – Но что мне делать?! Я немолода, некрасива и неталантлива. Чем еще я могу удивить любимого человека, кроме твоих связей и возможностей?

– Какого опять «любимого человека»? А если узнает Юра? Снова мне с ним объясняться? Какая любовь, Галя? Тебе за пятьдесят! Я еще от Лиепы с Кио не отошел!

Но при виде страданий на лице дочери отцовское сердце все же смягчилось.

– А того, что ты – моя дочь, не достаточно ему, чтобы удивиться? – спросил он на тон ниже.

– Да он, когда об этом узнал, так перепугался, что я еле его удержала. Понимаешь, папа, он не ваш – не карьерист, не партийный работник, он – художник. Художник с большой буквы.

– Рисует, значит.

– Да нет, в широком смысле. Он музыкант. Он божественно играет на гитаре и на…

– Цыган, что ли? – нахмурившись, оборвал ее Леонид Ильич.

– Почему сразу цыган? Его зовут Боря. Боря Буряце.

– Бурятов нам еще не хватало. Вот что, Галя. Я хочу с тобой наконец серьезно поговорить. Я, Галя, – главный в этой стране и могу сделать для тебя все. Скажи, чего хочешь, и я сделаю. Но при одном условии. – Он несильно постучал по столу старческой рукой. – Перестань, наконец, позорить мое честное имя. А то ведь уже членам политбюро в глаза смотреть стыдно.

Галина помотала головой:

– Ничего ты не можешь, папа, ни-че-го. Вот, например, больше всего на свете Боренька любит «Битлз», а ТВОИ их в страну не пустили.

– Да? – удивился Леонид Ильич. – А кто это такие – «Битлас»? Антисоветчики какие-нибудь?

– У советников своих поинтересуйся. – Галина Леонидовна смерила отца презрительным взглядом. – Значит, так, папа, – выпрямившись, твердо сказала она. – Привезешь в Москву «Битлз» – обещаю, возьмусь за ум… Не привезешь – пеняй на себя.

– …По происхождению, Леонид Ильич, это простые ребята с рабочих окраин, – докладывал генсеку главный молодежный идеолог страны Михаил Горбачев, – и они всегда об этом говорят, насмехаются над дворянами. «Простые люди могут хлопать в ладоши, а знать – бренчите своими бриллиантами» – это их знаменитая шутка. Королева Британии вручила им ордена, задобрить чтобы, но их художественный руководитель, Джон Леннон, свой орден ей вернул – в знак протеста против поддержки ею американской агрессии во Вьетнаме…

Брежнев одобрительно покачал головой:

– Вот, значит, как. Не враги, выходит. А вот Галя мне сказала, что мы их в страну не пустили. Врет, что ли?

– Что вы, Леонид Ильич. Галина Леонидовна – на редкость честный и прямой человек. Было такое, не пустили. Вы же знаете, какие перестраховщики сидят у нас в идеологическом отделе. Помните, как они фильм «С легким паром» на экраны не пускали? Если бы не ваше личное вмешательство… А «Белое солнце пустыни»? Опять же только ваше мудрое решение…

Крякнув от удовольствия, генсек остановил подчиненного взмахом руки:

– Ты это прекрати, Михаил. По существу давай.

– А по существу, вот мое мнение. С «Белым солнцем пустыни» совсем другая была история: не разрешили бы, никто бы про него и не узнал. А «битласов» этих наша молодежь уже давно знает и любит, и то, что их не пускают в страну, – большой козырь врагам в обработке нашей молодежи, в том, чтобы настраивать ее против советского правительства и КПСС. А если их наконец пригласить, симпатии молодежи переместятся на нашу сторону и станет ясно, что мы – за все передовое и прогрессивное.

– А товарищ Косыгин докладывает, что в своих песнях они высказываются против Великой Октябрьской социалистической революции.

Горбачев примолк, а затем выдавил из себя:

– Разберусь, Леонид Ильич. И доложу. Если это так, ноги их тут не будет.

– …Леонид Ильич, все ясно. Наши деятели опять, понимаете, напутали. Есть у «битласов» песня такая, «Революция», где они поют, что, мол, не надо ее. Но обращаются они в ней к Мао Цзэдуну с его бесноватыми хунвейбинами, и в этом с политикой КПСС у них полный консенсус. Имеется в виду ихняя, китайская, революция…

– А Громыко мне сегодня сказал, что они и про Советский Союз поют. Про Ю Эс Эс А. Ты смотри мне, Михаил, – погрозил Брежнев пальцем, – наврешь – ответишь по всей строгости!

– Я, Леонид Ильич, предмет исследовал досконально и врать не приучен. Есть у них такая композиция. Но это другая песня, юмористическая. В ней поется, как будто бы один из них, по фамилии Маккартни, прилетел к нам, и все тут ему нравится, все по душе – и природа, и музыка наша народная, и девушки – как грузинские, так и украинские.

– Ишь чё… – Леонид Ильич задумался и прикрыл тяжелые веки.

Выдержав внушительную паузу, Горбачев кашлянул. Брежнев вздрогнул.

– Ладно, хрен с ними, пусть приезжают, – махнул он рукой. – Пустим их на гастроль по БАМУ, комсомольцев воодушевлять. С Дином Ридом на пару.

– Очень верная идея, Леонид Ильич!

– Но все-таки… – задумчиво протянул генсек. – Не пошловатые ли у них песни? Вот Константин Устинович высказал мнение, что крикливые они очень – визжат, дескать, кривляются на сцене…

– Кривляются, это да, есть такое дело, – подтвердил Горбачев скорбно. – В особенности раньше. Но это стиль такой – рок. Наши нынче еще больше кривляются, а мы уже и привыкли. А «битласы» тем временем, наоборот, повзрослели, научились кой-чему, остепенились.

– И наконец, что скажут про нас вражеские голоса? Ты об этом подумал? Что раньше мы дураки были и только сейчас поумнели?

– Наоборот. Мы сами везде будем писать, что раньше они нам не подходили – слабовато играли, – а вот теперь дозрели до уровня нашей передовой молодежи… Ребята поют о любви, о мире. Давайте всем покажем, что и нам ничто человеческое не чуждо. Вот и Зыкина Людмила Георгиевна говорит, что они отличные парни, она с ними встречалась, «Калинку» вместе пели.

– «Калинка» – это хорошо. Ладно, Миша, готовь письмо в Министерство культуры и в ЦК параллельно, будем приглашать. Но не на гастроли пока, а на прослушивание. Посмотрим на них всем политбюро, вынесем решение.

– Верный подход, Леонид Ильич. Вот только один момент… – Горбачев замялся.

– Что у тебя там еще не слава богу?

– Пишут, что вроде они вместе уже не выступают, поссорились… Я об этом только вчера узнал…

Было видно, что Брежнева разговор сильно утомил. Он неуклюже завозился, пытаясь выбраться из-за стола.

– Давай-ка пригласим, а там посмотрим. Артисты народ такой – вчера поссорились, сегодня помирились. Не помирились, так помирим. И держи вопрос на контроле. Получишь ответ, доложи.

– …Значит, в Россию… – покачал головой Джон. – Что ж, в этом что-то есть. Новая жизнь на новых землях. Я готов, Питер.

– Но есть один нюанс, Джон. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. Русские настаивают, чтобы вы были в Москве уже послезавтра.

Он подождал бурной реакции Джона, но тот молчал. И Питер пояснил:

– Пока, мол, их кремлевский босс не передумал.

– Они что, не в себе?! – наконец обрел дар речи Джон. – Так дела не делаются!

– У нас еще не было дел с русскими, и мы не знаем, как делается у них. Но если «Битлз» действительно воссоединяются, то такой шанс упускать нельзя. СССР больше, чем США и Европа вместе взятые. Для бизнеса это гигантский, практически неисчерпаемый ресурс.

В этот момент Джон почувствовал, что кто-то задел его плечо, обернулся и обнаружил, что за его спиной, вытянув шею, стоит Йоко.

– Спроси, сколько концертов и сколько платят, – вполголоса посоветовала она.

Джон спросил.

– До этого дело пока не дошло, – отозвался Питер. – Сейчас русским срочно нужны копии ваших паспортов для виз, твоего и миссис Леннон. Если ты, в принципе, согласен, вышли их сегодня по факсимильной связи на следующий номер…

Джон обернулся к жене и, задрав брови, жестом показал, как что-то чертит в воздухе. Йоко записала номер под его диктовку. В трубке воцарилось молчание.

– Эй, Пит, ты еще там? У тебя всё?

– Э-э… Вообще-то нет.

– Тогда выкладывай.

Джон отвел трубку от уха и, прикрыв ладонью микрофон, попросил Йоко задержать музыкантов. И до окончания разговора с Питером Брауном он наблюдал в окно звукорежиссера пантомиму маленького бунта.

– Ты задумывался, кто взвалит на себя менеджмент воскресших «Битлз»? – спросил Питер.

– У меня не было времени задуматься над этим. Но твоя кандидатура меня вполне устраивает.

– Э-э… Видишь ли, Джонни… – Питер виновато покряхтел. – Я сейчас никак не могу уехать из Штатов. На мне «Стигвуд», и с Майком Хольцманом мы открываем еще одну новую компанию… Но ради «Битлз» я бы все это бросил. Однако я – не Брайан. Я просто не потяну. Одно дело надраться у тебя или у Пола на свадьбе, а другое – ворочать такой махиной, как возобновленные «Битлз». Это мне не по силам.

– И что ты предлагаешь? Ты – свой, тебе я доверяю. На кого еще я могу положиться, когда вокруг – сплошные жулики и прилипалы?

– Есть предложение. Но, Джон, только, пожалуйста, не кипятись, сперва подумай хорошенько.

– Пит, не тяни резину, не зли меня!

– Еще раз прошу, не заводись. Это предложение от Пола, но он не настаивал. Он сказал: «Если Джон будет против, пусть предложит кого-то из своих людей, и я соглашусь».

– Ли Истман? – почти догадался Джон.

– Сынок.

Джон прислушался к своим ощущениям. Он ожидал, что в памяти всплывут судебные дрязги и скандалы самого мрачного, «эппловского», периода его жизни, и это, как случалось раньше, вызовет очередную волну его острой неприязни и к Полу, и к его родственникам…

Но ничего этого, к его удивлению, не произошло. Все выгорело. К тому же Аллен Клейн оказался редкостной сволочью, и в том конфликте, пожалуй, прав был все-таки Пол.

Не выдержав паузы, Питер начал увещевать:

– Он здорово помог Полу, дал пару советов, куда вложить деньги, и тот хорошо заработал…

– Хрен с ним, – прервал молчание Джон. – Пусть будет Истман. Так и передай Полу: «Джон сказал, хрен с ним». Документы я сегодня отправлю.

Питер облегченно засмеялся.

Выйдя из аппаратной, Джон обнаружил, что двое музыкантов уже задремали.

– Вот что, ребята, – сказал он, – вы хотели отдыха? Я решил пойти вам навстречу. Работа над пластинкой временно прекращается. Завтра мы улетаем в Советский Союз… «Битлз» соединяются! – не удержался он.

«Обалдеть!», «Круто!», «Вот это да!»… – загомонили музыканты.

Только Йоко не поддержала всеобщих восторгов:

– Ты все-таки решил похоронить мой альбом?

– Да ничего подобного. Осталось всего пять вещей, все вокальные треки прописаны. Для того чтобы записать инструменты и свести дорожки, вовсе не обязательно нужен именно я. Так, конечно, дешевле, но заработок в Советах сторицей покроет все убытки. Надо пригласить продюсера, которому мы доверяем. Да вот Дэвида, например, – повернулся он к Геффену, который все еще околачивался в студии.

– Нет-нет-нет, – замотал тот головой, – с этим… э-э… материалом я совершенно беспомощен.

– Ладно, – кивнул Джон. – Тогда я знаю, кто нам нужен.

– Нет, Джон, – холодно сказала Йоко, – с Филом мы больше не связываемся.

Осекшись, Джон кивнул. Его последняя попытка работать со Спектором закончилась плачевно. Фил тогда был просто невменяем. Когда они втроем с Мэлом Эвансом болтали в холле студии, и Мэл пожаловался, что где-то поранил нос, Фил вдруг подскочил к гиганту и врезал ему по этому самому носу кулаком.

Мэл закричал от боли и схватился за нос. «Вы видели?!» – «Что видели?! – завопил Фил. – Это вы еще ничего не видели!» Он выхватил пистолет и выстрелил в потолок. От грохота у всех заложило уши, и в тот момент Джон окончательно решил, что больше никогда не будет работать с этим ненормальным…

Впрочем, в тот период все они были хороши, регулярно накачиваясь то алкоголем, то кокаином. Сам Джон однажды в ярости разгромил квартиру Гарольда Сайдера, разбил чей-то саксофон и собственную гитару, укусил Дэнни Корчмара и выбил зуб Джесси Дэвису…

Все это молнией промелькнуло у него в голове, и он, вздрогнув, пробормотал:

– Да. Время разбрасывать зубы, и время их… пломбировать.

– Что? – наморщила лоб Йоко.

– Да ничего, я так…

Внезапно его посетила странная мысль, и он ее тут же озвучил:

– Знаешь, если я все правильно понимаю, продюсер должен найтись сам.

– Что ты хочешь сказать? – не поняла Йоко.

– Джон, к телефону! – снова позвали из аппаратной.

– Да?! – выкрикнул он в трубку. – Кто это?

– Привет, Джон! Это Деннис. Как у тебя дела? Деннис Феррант работал с ним на записи «Imagine», и их сотрудничество началось с небольшого инцидента. Впервые встав в студии перед микрофоном и натянув на голову наушники, Йоко обнаружила, что плохо слышит фонограмму.

– Наушники сломаны! – громко пожаловалась она. Деннис взял наушники, поправил скобу между динамиками, надел их себе на голову, убедился, что все отменно работает, и с усмешкой вернул их Йоко.

– Все в порядке, – сказал он.

Его усмешка вывела ее из себя. Она прочитала в ней: «Ни черта-то ты не умеешь косоглазая дура, возомнившая себя певицей только потому, что спит с Джоном Ленноном». Словно окаменев, Йоко молча смотрела на Денниса.

– Все нормально? – повторил он. Йоко по-прежнему молчала.

Пожав плечами, Деннис повернулся, чтобы вернуться к пульту, и открыл дверь, как вдруг Йоко что-то быстро сказала ему в спину по-японски, закончив: «…Fuck you!»

Деннис обернулся и автоматически ответил тем же:

– Fuck you, lady!

И тут же осознал, что, нахамив жене Джона Леннона, он, скорее всего, не только лишился этой работы, но и вовсе закончил свою карьеру в звукозаписывающей индустрии.

Хуже всего было то, что выпад Йоко никто не услышал, а вот его слова в тишине прозвучали отчетливо. Музыканты, включая Джона, удивленно смотрели на него. У Денниса ноги стали ватными, и он поверил, что в обморок падают не только барышни в немых фильмах.

Внезапно Джон вскочил, шагнул к нему и помог добраться до кресла у пульта. А потом сказал:

– Деннис, ты мне нравишься. Я хочу, чтобы ты работал с нами.

Потом покосился через стекло на Йоко и добавил:

– Но больше так не делай никогда.

Он ценил отчаянных и искренних людей.

– …Деннис! – закричал Джон в трубку. – Ты, как всегда, вовремя! Хочешь заняться продюсированием сольного альбома Йоко?

– Мечтаю, – отозвался тот. – Ненавижу ее убогий вокал. Есть с чем работать.

– Я не шучу.

– Я тоже. Все сделаю по высшему классу, если ты дашь мне карт-бланш.

– Уже дал. Ни меня, ни Йоко в Штатах не будет. Приезжай послезавтра на «Рекорд Плэнт» и заключай контракт с Геффеном на твоих условиях. Только вменяемых. Он будет в курсе.

– А кто мне покажет материал?

– Геффен. И музыканты, ты их всех знаешь. Идет? – Заметано.

Джон уже хотел положить трубу, но в последний момент спросил:

– Кстати, а ты чего звонил-то?

– Да так, – отозвался Дэвид, – сам не знаю.

– Молодец! – просиял Джон и бросил трубку.

– Ну вот, послезавтра продолжите запись. С вами будет работать Деннис Феррант, – объявил он, вернувшись к музыкантам.

Услышав это имя, Геффен обрадованно хлопнул себя по ляжке, а Йоко поджала губы, но промолчала. Отношения отношениями, а продюсером Деннис был первоклассным, этого она не признать не могла.

В самолете Нью-Йорк – Лондон они все-таки опять чуть не разругались. На то было несколько причин.

Во-первых, Джон настоял на том, чтобы они полетели на «конкорде», и, к ужасу Йоко, выложил за два билета одиннадцать тысяч баксов.

Во-вторых, мимо живого «битла» каждые пять минут сновали симпатичные стюардессы, ласкали его бархатистыми взглядами, предлагали разные деликатесы, интимно сообщали, что двигаются по поднебесью с крейсерской скоростью две тысячи пятьдесят километров в час и двусмысленно намекали на то, что находятся на высоте шестнадцать тысяч метров. При этом все они почему-то слишком низко наклонялись. Но когда их взгляды падали на широкоскулое каменное лицо миссис Леннон, улыбки увядали и девушки быстро исчезали в служебных отсеках.

В-третьих, Джон дал девятнадцать автографов пассажирам разного возраста и цвета кожи, а у Йоко автографа не попросили ни разу.

И наконец, кульминацией послужили два пухлых отпрыска, брат и сестра, которых привела к креслу Джона еще более габаритная мамаша. Увидев Йоко, мальчик спросил оглушительным шепотом: «Мам, а кто эта узкоглазая рядом с Джоном Ленноном?» Джон, уже принявший за воротник две порции виски и бокал шампанского, неистово заржал. Но тут же осекся и примирительно сказал:

– Мать, ну что ты дуешься? Дите ж несмышленое, само не знает, что несет…

– Насрать мне на дите, – хладнокровно отозвалась Йоко. – Я действительно напряжена, но это из-за альбома. И из-за Шона.

– Брось, Хелен о нем прекрасно позаботится. Я и сам скучаю, но не могли же мы тащить его с собой в Россию. В Лондоне сразу же позвоним ему. Из ближайшего автомата.

Джон покосился на Йоко. Она продолжала сидеть с непроницаемым лицом. Тут он вспомнил, что она назвала две причины своей напряженности, и Шон был второй из них.

– А что альбом? – риторически произнес он и легкомысленно махнул рукой. – Деннис его сделает.

Йоко с громким шипением выпустила воздух между зубов.

– Говорю тебе, сделает!

– Да?! А он будет обзванивать их, как я, и вытаскивать на студию, когда один уже в запое, второй продался на другую сессию, третий пообещал и не пришел, а четвертый врет, что заболел?!

– Будет, будет. А если кто не появится, он найдет на замену кого-нибудь получше. И вообще, мать, в конце концов, напрягаться или не напрягаться – это твой выбор, на самом деле от этого ничего не зависит.

– Не сотрясай воздух зря. Скажи честно, что тебе просто на-пле-вать.

– Ну, если ты настаиваешь… Да, мне просто наплевать. Йоко передернуло.

– Я сделал все, что было в моих силах, – продолжал Джон, не глядя на нее. – Я придумал для твоих песен отличные аранжировки, записал твой вокал и сам исполнил подпевки, я нашел отличных музыкантов, жирного инвестора и надежного продюсера. От меня уже ничего не зависит, и теперь мне действительно на-пле-вать. Тем более что впереди меня ждет кое-что поинтереснее…

– Так, всё, теперь стих, – остановила его Йоко жестом.

– Только, пожалуйста, не на японском.

– Что?… Я говорю, закрыл глаза и стих. Спи. Нам лететь еще полтора часа, и можно вздремнуть. Неизвестно, что нас ждет в Лондоне и будет ли там возможность передохнуть.

Помолчав, Йоко сделала над собой усилие, улыбнулась и вкрадчиво спросила:

– Джон, милый, скажи мне честно, мои песни, что, правда, полное дерьмо?

– А? – Джон уже клевал носом. – Нет.

– А вы с Полом будете их играть?

– Нет.

– А я? Я буду выступать с вами?

Ответ ей был ясен, хотя Джон и не произнес его, так как уснул окончательно. Что спасло его от шока, который он испытал бы, увидев метаморфозу, которую претерпело выражение ее лица.

…Он бежал легкой трусцой по тропинке, было приятно топать босыми ступнями по мягкому слою сухой хвои. Справа, слева и сверху надвигался лес, темный и зеленый, но почему-то он не пах лесом, не пах мхом или прелыми листьями. Джона это удивило, но ненадолго.

Его вынесло на поляну, и он увидел сидящую на сухом стволе девочку лет четырех. Заметив Джона, она улыбнулась, обнажив крупные передние зубы, и сказала:

– Здравствуйте, дядя Джон.

Он машинально кивнул и помахал рукой. Затем пригляделся и отпрянул: один глаз у девочки был оранжевый, а другой – желтый.

– Тебя зовут Люси? – спросил он, уже зная ответ.

– Люси О'Доннел. – Девочка энергично кивнула и ойкнула, в ее голове раздался негромкий костяной треск, и глаза, быстро провернувшись несколько раз вдоль внутренней оси, поменяли цвет. Теперь они были небесно-голубые.

Почувствовав, что его охватывает паника, Джон спросил:

– Что ты здесь делаешь? И где твои родители?

– Это все тот страшный человек, – ответила Люси и съежилась. – Его фамилия Яйцман. Он снизу такой толстый, с этими… – Девочка сделала тонкими ручками плавательные движения.

– С ластами? – подсказал Джон, холодея.

– Вот-вот, а вместо головы у него яйцо – без носа, но с глазами. Он сказал, что он хоть и некрасивый, но добрый, и пообещал отвести нас с Джулианом к фонтану и покатать на карусели. А еще наврал, что угостит нас зефирным тортом. Девочка всхлипнула, глаза ее потемнели, став темно-фиолетовыми. – А сам завел меня сюда-а…

– Ну-ну, не плачь, – погладил ее по голове Джон. – А где Джулиан?

– Шон, – поправила девочка.

– Шон? – удивился Джон.

– Да. Шона он схватил и затащил вон туда… – Люси указала в ту сторону, куда бежал Джон.

– Шон! Шон! – стал звать Джон, но крик получался слабый, словно он кричал в вату.

Он хотел кинуться в указаном девочкой направлении, но двигался медленно, словно продираясь сквозь паутину.

– Шо-он!!!

– …Джон, проснись! Джон! – Йоко трясла его за плечо. – Ты кричал. Тебе что-то плохое приснилось?

– Да черт знает что, – откликнулся Джон и тяжело вздохнул, чувствуя облегчение оттого, что это был всего лишь сон. Он был мокрым с ног до головы, сердце бешено колотилось.

– Джон, как ты думаешь, в России мне удастся побывать в Берново?

– Что такое «Берново»? – спросил Джон отстраненно и, пока Йоко отвечала, глубоко вдохнул и выдохнул, как его учил доктор Янов.

– Тверской штат, деревня Берново. Это родина моей русской тети, – укоризненно посмотрела на него Йоко. – Я рассказывала тебе о ней.

– О да, прости, мать, – кивнул Джон. – Русская скрипачка, которую ты любила больше матери… Думаю, удастся. Хотя, ты ведь знаешь, про эту поездку нам и самим пока ничего не известно. Ни сроков, ни условий. Только цель, мамочка. Только цель.

– Окучить Россию?

Он посмотрел на жену, пытаясь понять, всерьез ли она это сказала. Потом усмехнулся и, отвернувшись, уставился в иллюминатор на сияющие горы облаков внизу. В ушах неприятно пощелкивало – похоже, самолет начал снижение.

«Они нисколько не изменились, – подумал Джон, увидев троицу своих бывших лучших друзей, которые как раз выбирались из кресел вип-зала аэропорта Хитроу, то ли обрадованно, то ли растерянно улыбаясь. – Неужели это происходит на самом деле? Вот Пол, он же Макка. Идет навстречу, чертов ублюдок. Я старею, а он словно законсервировался. Но хотя бы без этой своей отвратительной привычки кокетливо играть физиономией…»

«Все та же худая каланча с обезьянкой на плече, – думал Пол. – Как же мне не хватало этого гения-полудурка, этого эгоиста-психопата! Это он сначала научил меня пилить двуручной пилой, а потом бросил одного, и все это время я мыкался, бегая от одной ручки к другой. И все ждал, когда же он появит-

ся и поможет, добавит своего безумия, свою ложку дегтя, который вновь окажется изысканной приправой. Но он только ехидничал в своих интервью…»

«…Похоже, он в первый раз в жизни не знает, как себя вести, – подумал Джон, усмехнувшись. – Впрочем, как и я. Кем он был мне и кем стал теперь? Был пацаном-левшой в моей группе, был соавтором и другом, собутыльником и попутчиком в кислотных трипах. Потом был просто коллегой и даже корчил из себя начальника, затем превратился в смертельного врага. А потом стал старой зарубцевавшейся раной, которая ноет и ноет. Рад ли я его видеть? Рад. Даже, будь оно все проклято, счастлив!»

Поравнявшись с Полом, Джон неуклюже обнял его.

– Привет, урод, – выдохнули они одновременно и засмеялись этому совпадению.

– Рад тебя видеть, Йоко, – кивнул Пол, освобождаясь от объятий.

– Вот уж не ври, Макка, – отозвалась она.

– Все такая же язва?

– Все такой же лицемер.

Они послали друг другу воздушные поцелуи и вновь засмеялись, на этот раз уже втроем.

Джордж и Ринго, наблюдавшие встречу Пола и Джона со стороны, переглянулись и двинулись к ним.

«Распались на сканды, – думал Джордж. – Десять лет в Махапаринирване. Достойны ли мы возвращения, достойны ли того, чтобы пересесть с Хинаяны на Махаяну? Тьфу ты, вот же чертова индуистская хрень, похоже, она у меня уже в печенках… Но по сути – да, у нас появился второй шанс. И теперь у меня хватит сил и любви все понять и все объяснить… Если только эти сволочи не будут снова меня зажимать…»

– Смотри-ка, Джордж, – сказал Ринго, когда они остановились возле Пола и Джона, – давненько я не видел такой картинки: два драных кота стоят морда к морде и даже не пытаются выцарапать друг другу глаза.

– Хуже того, – констатировал Джордж, – они обнимались, я видел.

– Я тоже видел, – кивнул Ринго. – И мне тоже хочется.

Смеясь, все четверо обхватили друг друга за плечи. Несколько случайно оказавшихся неподалеку зевак-пассажиров неистово захлопали в ладоши. Но сквозь овации пробился голос Линды Маккартни:

– Стойте так, стойте, не расцепляйтесь! Стелла, быстро возьми Джеймса! – Линда сунула руку трехлетнего сынишки в ладошку дочери-подростка, выдернула из кофра фотокамеру с огромным телескопическим объективом и, закинув назад белокурую гриву, прицелилась.

– О, и волосатая с тобой, – заметила Йоко, имея в виду вовсе не роскошную прическу Линды, а ее всем известную манеру не брить растительность на руках и ногах. – И детей потащите?

– Не уверен, что это тебя касается, но наши дети останутся в Лондоне. А моя супруга всегда ездит со мной, – подчеркнуто вежливо ответил Пол, выпрямляясь и глядя на Йоко в упор.

– Наклонись и встань, как стоял! – повысила голос Йоко. – Не расцепляйтесь, вам сказали! Это будет снимок века. Джон, улыбайся, а не скалься. Ринго, выше нос, он того стоит. – Она помедлила, сделала над собой усилие и шагнула в сторону, чтобы не попасть в кадр.

– Мама, я хочу писать, – скривил личико Джеймс.

– Ссы в трусы! – рявкнула Линда, не отрывая глаза от видоискателя. И, полыхая вспышками, защелкала затвором камеры.

Но уже через несколько секунд Джон, разомкнув объятия, поднялся во весь рост.

– Ну нет, – сказал он. – Нам в шестидесятые уже хватило этих обнимашек через силу.

– Факт, хватило, – подтвердил, распрямляясь, Джордж. – По самую вишудху.

– Даже если это нужно для чьей-то жены, – добавил Джон, с усмешкой.

Но Линда все-таки успела. И этот снимок действительно стал знаменитым и тоже попал на обложку журнала «Роллинг Стоунз».

Спустя годы Энни Лейбовиц, так и не простившая себе, что ее не было в нужный момент в нужном месте, плакалась в плечо Сюзан Зонтаг: «Легко натуралам. Легко поймать в кадр звезду, если регулярно рожаешь от нее детей». – «Зато у нас лучше развита интуиция, – успокаивала ее Сюзан, – будущее за нами!»

Чтобы замять некоторую неловкость, Пол похлопал по плечу Ринго:

– Ричи, предъяви-ка Джону свою новую красотку.

– О да, похвастайся, самец! – с энтузиазмом воскликнул Джон.

Ему вторила Йоко, обратившись к Джорджу:

– А твою жену, я читала, зовут Оливия? И где она? Я хотела бы с ней познакомиться.

– Не смогла приехать. Дхани приболел, – развел руками Джордж.

Ринго ткнул пальцем в сторону кресел:

– Вон она, моя Барбара.

Все обернулись туда, куда он указывал, и увидели между кресел нетерпеливо пританцовывающую яркую молодую женщину с плакатом в руке:

«ДАЖЕ БИТЛЗ НИКОМУ НЕНУЖНЫ ПО ОДНОМУ!»

– Сама сочинила, – гордо сообщил Ринго. – Она же у меня актриса! И вообще, умница. Почти как Морин.

Разговор прервал высокий подтянутый мужчина, которого Джон заметил еще в салоне авиалайнера. Этот человек кого-то напомнил Джону, но тогда, так и не вспомнив, он потерял к нему всякий интерес.

– Добрый день, господа, – хорошо поставленным голосом обратился подошедший. – Не уверен, помните ли вы меня, и готов познакомиться с вами вторично. Со всеми кроме Пола, конечно.

– Как не помнить, – отозвался Ринго. – Джон Истман собственной персоной.

– Вот именно, – подтвердил американский шурин Пола. – А раз помните – за мной. Только джентльмены. Дамы – за Линдой. Русские в посольстве уже ждут нас. Вперед! Быстрее!

Джон поймал на себе говорящий взгляд Йоко: «Мы что, подчинимся этому хлыщу? Ты потерпишь это?» Действительно, как и в первую встречу, самоуверенность этого лощеного янки покоробила Джона. Но он сам согласился на его услуги, и скандалить было бессмысленно.

Джон примирительно махнул Йоко рукой, и вместе с остальными гуськом почти побежал за новоявленным менеджером, двигаясь через турникеты, ныряя под ленточные заграждения, проходя по гулким пустым залам и узким коридорам.

Наконец открылся последний массивный затвор, и они оказались перед выдвижной дверью микроавтобуса. Истман ловко нырнул в салон, Джон замешкался, в спину его боднул Джордж, они оба чертыхнулись, и вся ватага стала с шумом устраиваться на сиденьях.

– А где Барбара?! – растерянно воскликнул Ринго. – Я ей обещал…

– В маркитанском обозе, – пошутил Пол. – Линда и Йоко там же. Мы все встретимся в посольстве.

– А кормить нас там будут? – забеспокоился Ринго. – А то я позавтракать не успел.

– А как же, – успокоил его Истман. – Они ничего не хотят говорить по делу, зато меню предоставили самое подробное. – Он вынул из кармана листок бумаги, развернул и начал читать: – «Икра. Блини. Заливная водка…» Угощение поистине царское, список блюд едва уместился на странице. Вот только жаль, нет главного русского деликатеса, – Истман понизил голос, – говорят, в России есть умопомрачительная рыба, по вкусовым качествам превосходящая даже икру. Рыба вобля. Представьте, ею, согласно обычаям, прежде чем есть, нужно стучать об стол.

– Дикари! – восхитился Ринго.

– Вобля – это не еда, – вдруг сказал водитель, повернувшись к компании лицом и улыбаясь от уха до уха. – Это русское слово, которое выражает восторг и удивление. Типа нашего «вау»…

– Нил! – радостно воскликнул Джон. – Старина, как я рад тебя видеть!

Нил Аспинолл вытянул левую руку, рискуя создать аварийную ситуацию на дороге, и они обменялись крепкими рукопожатиями.

– Сюрприз, – довольно ухмыльнулся Пол, как будто это он, подобно Санта-Клаусу, достал их бессменного оруженосца из мешка с подарками.

– Смотрите-ка, парни, – заметил Ринго. – Мы снова вместе и снова куда-то едем, бежим, летим… Всё как в старые добрые времена.

– О которых, – подхватил тем же приподнятым тоном Джон, – и вспоминать-то тошно.

– И лично меня эта схожесть настораживает, – добавил Джордж.

– Брось, – откликнулся Пол. – Ты ведь знаешь, на этот раз все будет по-другому.

– А как? – заинтересовался Ринго.

– Мы еще поговорим об этом, сейчас у нас просто нет на это времени.

– И обсудить бы, что мы будем играть, – заметил Джон. – Лично я не представляю, что мы можем сделать вместе после всех этих лет.

Тут Нил затормозил.

– Приехали.

– Выходим, – скомандовал Истман. – Нам вон к тому не слишком элегантному особняку.

У строго одетого молодого человека с военной выправкой расширились глаза, когда он увидел, кто приближается к дверям. Он даже отдал честь, хотя и был в штатском, и распахнул высокие двери настежь.

– Вольно, – скомандовал ему Джон, но тот не отреагировал и остался торчать навытяжку.

Они вошли. В небольшой прихожей под непомерно широкой развесистой хрустальной люстрой стоял стол с напитками и закусками. За ним скучала молоденькая курносая официантка. Она окинула гостей равнодушным взглядом и, натянув на лицо улыбку, с сильным акцентом сказала:

– Угощайтесь, пожалуйста.

Привычным движением Пол снял со столика бокал шампанского и, вскинув брови, огляделся в поисках компании для светской беседы. Ринго быстро набрал полную тарелку микроскопических бутербродов и, поднеся к самому носу, принялся рассматривать их, пытаясь определить, какой из них с чем.

– Я бы выпил сельтерской, – сказал Джордж. Официантка наморщила лоб, не понимая.

– Вот, – указал Истман на небольшой арсенал зеленых бутылок. – Это «Боржоми» – отличная русская минеральная вода.

Услышав название, девушка сдернула с одной из бутылок пробку массивной, привязанной веревочкой открывашкой, наполнила бокал и протянула Харрисону.

– А я бы хотел чего-нибудь покрепче, – заявил Джон.

– На приемах не принято, – вполголоса заметил Истман. – Тем паче в такую рань.

– Что? – непонимающе наклонила голову официантка.

– Водка у вас есть? – не обратив внимания на замечание менеджера, спросил Джон. – Вод-ка.

– О йес, йес, – почему-то обрадовалась девушка и протянула Джону граненую стопку с прозрачной жидкостью.

– Так-то, – победно глянул Джон на дисциплинированного тезку, сделал глоток, тряхнул головой и взял с тарелки Ринго самый маленький бутербродик.

– Ветчина с оливкой, – сипло сообщил он и сунул бутерброд в рот.

– Не задерживаемся, джентльмены, не задерживаемся, нас ожидают, – бросил Истман и сделал руками такое движение, словно подталкивал их всех вперед.

Они вошли в небольшой зал в розовых тонах, с роялем и камином. Гостей было человек двадцать: кто-то закусывал стоя, кто-то прогуливался, разглядывая картины на стенах, кто-то сидел, ведя неспешную беседу. Йоко, Линда и Барбара оживленно беседовали о чем-то с ухоженной женщиной с шестимесячной завивкой.

Пропуская слова мимо ушей, Йоко изучающе разглядывала ее лицо, словно пытаясь что-то в нем отыскать. Врожденный охотничий инстинкт заставлял ее по манере разговора, по мимике и жестам нащупывать собирательный образ русского человека, запоминать его повадки и пристрастия. Это могло помочь ей в дальнейшем.

Линда, принужденно улыбаясь, наблюдала за детьми, примостившимися на банкетке возле горящего камина и экспериментирующими с чугунными щипцами и кочергой. Только Барбара внимательно слушала женщину, улыбалась и кивала.

Четверка двинулась было к ним, но тут слева открылась неприметная дверь, и в зал вошел седой человек лет шестидесяти в очках с толстой роговой оправой. Атмосфера в зале неуловимо изменилась. Официантка попыталась медленно задвинуться за огромный фикус в кадке, спортивные молодые люди, распределившиеся по углам, приосанились. Те, кто жевал, поспешили проглотить. В воздухе повисла тишина. Стало ясно, что прибыл хозяин.

Истман повлек к нему Пола, остальные двинулись за ними. Человек в очках без улыбки ожидал их приближения.

– Виктор Попов, чрезвычайный посол, – представился мужчина на хорошем английском, когда они подошли.

Все посмотрели на Джона. Он пожал плечами и коротко произнес:

– «Битлз».

– Великие музыканты, – пояснил Истман.

Посол холодно улыбнулся и обменялся с каждым рукопожатием. Подтянутый референт услужливо подал ему раскрытую адресную папку из пурпурной кожи.

– Господа «Битлз», – произнес посол. – Руководство Коммунистической партии и правительство Союза Советских

Социалистических Республик оказывает вам большое доверие. Антивоенное творчество товарища… – он бросил взгляд в папку, – Джона Леннона, его сотрудничество с такими видными борцами за мир, как товарищи Рубин и Сил, а также общая гуманистическая направленность творчества вашего коллектива вызвали глубокий отклик в сердцах советских людей. Посол сделал паузу. Ему поднесли чай в подстаканнике, украшенном литыми гербами. Сделав глоток, он продолжил:

– В связи с вышесказанным я уполномочен вручить вам официальное приглашение посетить нашу необъятную Родину и познакомить с вашим творчеством наш великий народ. Добро пожаловать, товарищи «Битлз»!

Зал дежурно зааплодировал. Джон, Пол, Джордж и Ринго дурашливо поклонились. Джон принял из рук посла тяжелую папку, и тот, видимо считая свой долг выполненным, опять исчез за неприметной дверью.

Сунув папку Истману, Джон нахмурился:

– Слушайте, нам кто-нибудь когда-нибудь что-нибудь скажет по существу? Сколько дней мы будем в Советах, сколько у нас будет концертов, сколько нам заплатят?

– Не спешите, Джон, рано или поздно нам все объяснят. Насколько я понимаю, эти люди и сами ничего толком не знают, но обязаны выполнять свои функции и действуют строго по протоколу.

– Танец масок, – усмехнулся Джордж.

– Когда я вчера в последний раз беседовал с Питером Брауном, – сказал Пол, – он сообщил мне такой расклад. Мы прилетаем в Москву и выступаем перед главными кремлевскими боссами. И те уже решают, сколько и где у нас будет концертов. Потому что это приглашение – результат какой-то подковерной политической борьбы. Вы же помните, десять лет назад это не прокатило.

– А если они снова решат, что мы им не подходим? – резонно спросил Ринго, дожевывая свой последний бутерброд.

– Полно, полно, Ричард, – отечески похлопал его по плечу Истман, – давайте надеяться на лучшее.

За разговором «битлы» приблизились к своим половинам и были тут же вовлечены в беседу с русской женщиной, которая оказалась супругой посла. Звали ее Наталья, она была значительно моложе мужа, гостеприимна, лишена какого-либо лоска и хоть и не говорила так свободно по-английски, как посол, ее дружелюбие не нуждалось в переводе.

– Моя любимая ваша песня – «Желтая субмарина», – сразу заявила она. – Мой дядя – капитан подводной лодки, и он привез мне эту пластинку из загранплавания. Он тогда сказал, что только очень добрые люди могли сочинить такую песню про подводную лодку. Обычный человек написал бы про храбрость, про долг, про войну и подвиг, а у вас получилось весело и легко. Кто из вас ее, кстати, спел?

– Я, – потупился Ринго.

– Вы великолепны.

– А написал ее я, – не удержался Пол.

– И вы великолепны. Вы все – чудесные ребята. Прекрасно, что вы снова вместе. Прекрасно, что вы едете в Россию. Вы не представляете, как вас у нас любят.

– Насколько я знаю, «Битлз» в России запрещали, – заметил Истман с усмешкой, выражающей недоверие и понимание, что Наталья говорит неправду из самых лучших побуждений, а также что уж он-то владеет всей полнотой информации.

Заметив, что поддерживать светскую беседу уже нет необходимости, Линда извинилась и покинула компанию, чтобы успеть отобрать у Джеймса кочергу, которую он уже основательно раскалил в огне камина, до того, как случится какая-нибудь беда.

– Это да, запрещали, – подтвердила Наталья, – но вы знаете, у нас такая страна – что больше всего любят, то и запрещают, а чем сильнее запрещают, тем больше любят.

– Моя русская тетя, – встряла Йоко, – говорила русскую пословицу: «Насильно мил не будешь».

– Есть такая пословица, – кивнула Наталья, – но это немного не о том.

– А о чем?

– О нас с тобой, – с кривой усмешкой глянул на жену Джон.

Наталья посмотрела на него, на Йоко, засмеялась мягким смехом и спросила:

– Вы – Джон Леннон?

– По жене определили? – отозвался он вопросом на вопрос.

– Да нет, просто меня предупредили, что самый остроумный и язвительный в вашей компании – Джон Леннон.

– В таком случае я – это он, – кивнул Джон.

– А своих артистов у вас тоже сначала запрещают, а потом любят? – наивно хлопая глазами, спросила Барбара.

– Всякое бывает, – отозвалась Наталья. – Вы никогда не слышали такую фамилию – Высоцкий?

– «Ви-соц-кий», – наморщив лоб, по слогам повторила Барбара. – Нет, не слышала. Нежинский, Чайковский, Ви-соцкий…

– Я обязательно познакомила бы вас, – сказала Наталья, уже снова обращаясь к Джону, – мне кажется, вы чем-то похожи. Он также чужд условностям и не признает границ. Тоже женился на… на иностранке.

– И что вам мешает нас познакомить? – спросил Джон.

– Он умер, – грустно сказала Наталья. – Совсем недавно, полгода назад. И я до сих пор не могу научиться говорить о Володе в прошедшем времени.

– В этом, слава богу, мы с ним не похожи, – цинично заметил Джон.

– Сплюньте через левое плечо.

– Что? – не понял Джон.

Тут их разговор прервал человек, который незаметно подошел к компании и значительно посмотрел на Наталью. Она с видимым сожалением стала прощаться. Вынула из сумочки косметичку. Блеснули лезвия маникюрных ножниц. Ринго поспешно сделал шаг назад и спрятался за Джорджа. Но в отличие от британского посольства в США тут ему никто ничего отстригать не собирался. Из косметички Наталья извлекла тонкую визит-ницу и раздала несколько карточек.

– Ребята! Девчонки! – говорила она при этом. – Вы уж простите, что я так, по-простому, я ведь из деревенских. Когда будете в России, приезжайте к нам на дачу. Витя только на работе такой, знаете, какую он наливку рябиновую делает?! У нас там речка Нехлюдка, после бани нырять можно прямо в прорубь. Я сама помидоры выращиваю, садовника не брали, поварих всех и горничных размалеванных уволила, сама шти варю…

Она поочередно обняла Джона, Пола, Джорджа и Ринго и по русскому обычаю троекратно их облобызала. Все растрогались, а Барбара и вовсе прослезилась.

Незаметный человек повлек «битлов» и их менеджера на лестничную площадку.

– А наши подруги? – воскликнул Ринго.

– Подождут здесь, – бесцветным голосом отозвался незнакомец.

Они поднялись на второй этаж и вошли в большую комнату, где пахло крепким табаком, портупеей и чернилами. У закрытого бордовой бархатной портьерой окна стоял т-образный стол. Сидящий за ним пожилой мужчина с обрюзгшим желтым лицом сделал приглашающий жест, затем заговорил по-русски. Незаметный человечек принялся переводить:

– Уважаемые господа Старр, Харрисон, Леннон, Маккартни и Истман. Передайте, пожалуйста, ваши паспорта.

Все подчинились. Человек принял стопку документов и выдвинул ящик стола. Запахло оружейной смазкой. Он вынул пачку небольших отрезков бумаги, печать и штемпельную подушку. Громко хекнув в печать, он крепко вдавил ее в визы и подписал каждую старомодной чернильной авторучкой. После этого он промакнул подписи громоздким бронзовым пресс-папье с рукояткой в виде всадника с саблей и знаменем. Затем вложил визы в паспорта, положил сверху еще три и протянул провожатому. Тот передал их гостям. Истман уложил документы в бордовую папку.

– Визы вам, а также госпожам Леннон, Маккартни и Бах выданы сроком на тридцать дней, начиная с одиннадцатого декабря, то есть, значит, с завтрашнего дня. Министерство культуры СССР оплатило вам восемь авиабилетов компании «Аэрофлот», рейс двести сорок два, вылет из Лондона в восемнадцать часов тридцать минут по местному времени. На регистрацию прибыть за два часа. По прибытии доложить… То есть в смысле вопросы есть?

Джон Истман поднял руку, как отличник за школьной партой.

– Разрешите? Человек кивнул.

– А как с нашим багажом? С аппаратурой? У нас одни усилители весят полтонны плюс гитары, микрофоны…

– Значит, объясняю, – перебил человек за столом. – По всем ограни… органи… зационным вопросам обращаться не ко мне. А обращаться к вашему непосредственному гастрольному директору от советской стороны Брониславу Валерьяновичу Вепреву. Он ждет вас в коридоре. На скамеечке. Все! Аллее! – Человек хлопнул желтой ладонью по столу и встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Истман поспешно собрал билеты, и они вышли. В коридоре на диване сидела Йоко и беседовала с «гастрольным директором» – определили про себя «битлы». Спортивного телосложения мужчина лет сорока, сдержанно улыбаясь, поднялся. Лицо у него было особенное.

Джону много раз приходилось видеть вернувшихся из Вьетнама солдат, и у них у всех без исключения были похожие черты – опущенные уголки рта, глубокие борозды, бегущие от носа вниз, преждевременные морщины. Все это он отметил и на лице их нового знакомца. Другими были только глаза.

У ветеранов был усталый взгляд стариков, которые видели в этой жизни все и многое желали бы забыть. А глаза этого человека горели ровным светом энтузиазма, ума, тяги к жизни и здорового пофигизма. В них читалось: «Да, мир не совершенен, но мне его не изменить, так что давайте, ребята, просто делать свою работу, а после нее по пятницам пить пиво с друзьями, путешествовать, ходить в сауну, знакомиться с хорошенькими женщинами, коллекционировать разную дребедень, „а смерть придет, горевать будем"». Это сразу вызвало у «битлов» симпатию, и они улыбнулись в ответ.

– Бронислав Вепрев, – представился мужчина, протягивая руку. – Можно просто Броня. А хотите, зовите Брайаном, так ведь звали вашего великого менеджера? Мы с ним практически тезки.

Это заявление вызвало новые улыбки, хотя и несколько натянутые.

– Я теперь ваш переводчик, а также организатор и помощник во всех делах, – продолжал он. Его английский был бы совсем хорош, если бы не забавный твердый акцент. – Думаю, все формальности позади и теперь можно переместиться в какое-нибудь уютное местечко, чтобы обсудить детали предстоящей поездки. Могу предложить русский ресторан «Кыргыз Хаус» на Камбервелроуд. Отдельный кабинет, бешбармак, танец живота и единственный в Лондоне кумыс.

– Что такое кумыс? – поинтересовался Пол.

К ужасу «битлов», выяснилось, что это перебродившее лошадиное молоко, и предложение было вежливо отклонено. Ринго позвал к себе, но было ясно, что возле его особняка уже дежурит толпа поклонников и репортеров, и вряд ли вечер окажется тихим и уютным.

– Я вспомнил! – воскликнул Пол. – Нас всех приглашал к себе Нил! Он, наверное, до сих пор ждет внизу.

Все тут же решили, что этот вариант – самый интересный. Только Йоко холодно поджала губы, но промолчала.

Внизу они подхватили заскучавших Барбару и Линду с детьми, набились в автобус, и довольный Аспинолл, задвинув дверцу, повел машину по серым зимним лондонским улицам.

Дом Нила находился в Туикенеме, в десятке миль к юго-западу от центра.

– Нил, – спросил Джон, – сколько нужно времени, чтобы добраться до твоей берлоги?

– Если без пробок, минут сорок, может быть, час.

– Значит, получишь один фунт, как обычно, – сказал Джон и засмеялся своей шутке.

– Жмоты! – закричал Нил. – Вы мне еще с шестидесятых должны!

Засмеялись и остальные.

– Господа! – откашлялся Истман. – У нас не так много времени. Давайте о деле. Во-первых, в папке я обнаружил депешу, в которой сообщается, что с собой нам рекомендовано взять только гитары, с уверениями, что у них там «всё есть». Отсюда вопрос: мистер Вепрев, что подразумевается под словом «всё»?

– Ну, обычный набор аппаратуры, – ответил Бронислав, по своей привычке слегка улыбаясь. – Усилители «Фендер», для мистера Маккартни – «Ампег»… Что еще? Микрофоны «Шур».

– А колонки? – поинтересовался Джордж. – Мы привыкли звучать громко.

– О, насчет этого можно не беспокоиться. Вы себе не представляете, какая акустика и какая аппаратура во Дворце съездов. Как-то раз певец Кобзон, это наш советский Синатра, на репетиции заставил нас проверить систему на полной мощности, так с уважаемого Иосифа Давыдовича парик за кулисы сдуло. Очень неловко получилось.

Джордж озадаченно кивнул.

– С децибелами будет все в порядке, – продолжал Вепрев. – Причем на любой крупной площадке, где вам будет предложено выступить. У нас не принято возить аппаратуру с собой, да и не богаты у нас музыканты, чтобы ее иметь. Зато все концертные площадки оснащены как следует, это государственная программа, ведь все зрелищные залы принадлежат у нас государству.

– Еще чуть-чуть, и я стану коммунистом, – заявил Джон.

– Судя по твоим благотворительным взносам, ты им давно уже стал, – едко заметила Йоко.

Тут Ринго задергался, запыхтел и, наконец, с горькой обидой высказался:

– А я?! Я на чем стучать буду? На кастрюлях? Барбара успокаивающе погладила его по коленке.

– О! – прижал руку к сердцу Истман. – Ричард, прости. Совсем вылетело из головы. – Он достал из папки факсимильный снимок хорошего качества. – Почему-то именно барабаны, на которых ты будешь работать в Кремле, русские сфотографировали и передали с документами.

На снимке была запечатлена легендарная установка «Людвиг». На бас-барабане красовалась любовно скопированная надпись «The Beatles».

Ринго удовлетворенно хмыкнул.

Автобус резко качнуло, и папка выпала из рук менеджера. Из нее вылетело несколько бумажек. Истман чертыхнулся и принялся собирать их, неловко наклонившись в проход.

– А это еще что? – спросил Джон, поднимая с пола какую-то карточку.

Менеджер глянул на нее и сердито фыркнул:

– Понятия не имею. Но это тебе. Какой-то имбецил прислал это мне вчера в контору с надписью «Джону Леннону, на вечную память». Я на всякий случай захватил, вдруг ты знаешь, о чем речь.

– Боже, сколько же на свете гребаных маньяков, – криво усмехнулся Джон и перевернул снимок так, чтобы он был виден всем.

На фото была запечатлена дохлая мышь. Она, прижав лапки, лежала в картонной коробке, украшенной черной оторочкой, а рядом кто-то положил красную гвоздику.

Все притихли.

– Это Марк, – нарушил тишину Джордж.

– Какой еще Марк? – не понял Джон.

– Я помню его по Гамбургу, – отозвался Джордж. – Если тебе не нужна эта фотография, отдай ее мне.

Джон протянул ему снимок, заявив при этом:

– Крошка Джордж всегда был мальчуганом со странностями.

– Давайте далее, по повестке, – предложил Истман, замяв возникшую неловкость. – Что будете исполнять? Что споем Брежневу?

– Вопросик, – протянул Пол. – В любом случае начнем, думаю, с «Back in the USSR».

– Макка сочинил по песне на каждый случай жизни! Нам не угнаться за ним! – дурашливо, словно сдаваясь, вскинул руки Джон.

– Я считаю, необходимо спеть «Revolution», – авторитетно заявила Йоко.

Повисла тягостная тишина. Истман, прищурившись, окинул ее взглядом, как серпентолог, обнаруживший новый подвид аспидовых. Вепрев бросил на «битлов» удивленный взгляд.

Однако все это продолжалось ровно две секунды.

– Думаю, не надо, – сказал Джордж.

– А я думаю, надо, – сузила глаза Йоко.

– Йоко, мы это обсудим, – с нажимом произнес Джон. В салон оглянулся Нил.

– Минут через десять будем на месте, – сообщил он.

– Ладно, тогда продолжим обсуждение позже, – резюмировал менеджер, почувствовав, что атмосфера в компании изменилась не в лучшую сторону.

Беседа распалась на локальные очажки. Пассажиры болтали, смеялись, шутили и вспоминали былые времена. Линда принялась укачивать Джеймса и петь ему колыбельную, которая подействовала на Пола. Он притих, внезапно ощутив, как устал, откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

…Он и Линда стояли на белоснежной, словно укрытой толстым ватным одеялом улице. Из-за угла выскочили сани, запряженные тройкой каурых коней, и с визгом лихо затормозили перед Полом с женой. Громадный бородатый дядька в тулупе обернулся и спросил:

– Куда изволите, господа хорошие? – В Кремль! – скомандовал Пол.

Он помог забраться в сани Линде, сел сам, ямщик оглушительно свистнул, щелкнул хлыстом, и они помчались вниз по крутой горе, набирая скорость.

Улицы исчезли, тройку обступила белая степь. Полу было радостно и жутко, а в ушах звенел русский романс – тот, что он когда-то подарил Мэри Хопкин (к которой Линда ревнует его до сих пор):

Дорогой длинною, да ночкой лунною,

Да с песней той, что вдаль летит звеня…

Пол нежно приобнял жену и хотел сказать что-то ласковое, как вдруг ямщик резко затормозил и гаркнул голосом Нила Аспинолла:

– Прибыли!

Пол резко распахнул глаза. Степь и сугробы исчезли. Линда и дети осталась.

«Это был сон. Интересно, будет ли явь так же хороша?»

В доме Аспинолла поднялась обычная приветливая суета, когда много человек здороваются или знакомятся друг с другом.

Сюзи, жена Нила, заставила свой многочисленный выводок пискнуть приветствие, после чего все расположились на диванах и коврах в огромной гостиной просторного и гостеприимного дома.

Нил успел поставить друзей в известность, что тяжба с «Эппл компьютер» по поводу присвоенного этой компанией «битловского» лейбла продвигается вроде бы успешно, затем он и Сюзи надели фартуки и временно переквалифицировались в официантов и барменов. Почувствовав, как потеплела атмосфера, Истман счел возможным продолжить обсуждение репертуара.

Пришли к общему мнению, что концерт перед советской партийной элитой должен быть коротким. Показать себя, не более. Впрочем, «Битлз» никогда и не давали длинных концертов, как правило, их выступления длились двадцать пять – тридцать минут, этого хватало и меломанам – послушать, и фанаткам – покричать, поплакать и потерять сознание.

– Примерно двенадцать песен, – уточнил Пол.

– Давайте тринадцать, – предложил Джордж.

– Точно, – согласился Джон. – Люблю это число.

Возражений не последовало. Из ветеранских орденоносных хитов было принято решение взять «Roll Over Beethoven» и «Can't Buy Me Love», которые настолько въелись в мозг, что сыграть их можно было хоть сейчас без единой репетиции. И еще «Yesterday», потому что это – суперхит, а исполнить его может один Пол под гитару. Из поздних выбрали «While My Guitar Gently Weeps», «Come Together» и «Hey, Jude».

– Считаю, нам не стоит зацикливаться на ветхозаветном репертуаре, – заметил Джордж. – За эти десять лет каждый из нас уж точно написал хотя бы один хит, сравнимый по популярности с «битловским».

Все согласились с этим, но оказалось, что выбирать номера из сольных альбомов значительно труднее, так как тут оценки автора и бывших соратников сильно различались. К тому же было непонятно, как эти песни играть без репетиций, которых, похоже, не предвиделось.

– Давайте брать только самое простое или то, что можно делать в одиночку, – предложил Джон. – Я не вижу ничего криминального в том, чтобы не только Пол один сыграл свою «Yesterday», но и каждый из нас тоже получил сольный выход. Мы ведь и по отдельности звезды, не так ли?

Тут подошел Нил и начал выпытывать у каждого их алкогольные пристрастия. Вскоре все, кроме Джорджа, обзавелись порцией спиртного.

– Эй, ты чего это? – удивился Джон. – Может, объяснишь вновь обретенным соратникам и друзьям, в чем дело?

– Сто раз уже объяснял, – отозвался Джордж. – Мне – ни разу.

– Хорошо, объясняю. Я нашел кое-что покруче.

– Поня-атно, – протянул Джон и отхлебнул из стакана, – Поверь мне, дружище, одно другому не мешает.

– Еще как мешает. Я потом вас всех научу.

– Он потом научит, Джон, – нетерпеливо вмешался Пол. – Поехали дальше по концерту.

Чтобы избежать ненужных дискуссий по поводу сольных песен, решили полагаться только на мнение исполнителей. Каждый, кроме Пола, должен был написать название своего главного хита на бумаге, не советуясь с остальными. На несколько минут в комнате воцарилась тишина, только в дальнем углу бормотал телевизор, перед которым сидели и лежали дети.

Сюзи вкатила тележку с закусками, тарелками и мелодично пропела: «Налетай!»

Наконец последний бросил клочок бумаги в хрустальную салатницу. Вот что получилось: Джон – «Imagine», Джордж – «My Sweet Lord» и Ринго – «Stop and Smell the Roses».

– Только я-то не смогу сам себе подыграть, – пожаловался последний.

– Не проблема, – успокоил его Джордж, – я тебе подыграю. Там играть-то нечего.

– А я тебе соло выдам, – предложил Пол, – на мундштуке для сакса.

– От щедрот, – кивнул Джон.

– Да ладно тебе, – обиделся Пол. – Классно слушается. Звук необычный.

– Спасибо, парни, – растрогался Ринго. – Я еще сам на тамбурине подстучу, классно получится.

– Записывайте эти три песни, – кивнул Джон Истману. Тут поднял руку Вепрев:

– Позвольте мне сказать. Нил, у тебя «жучков» нет?

– Нет, – растерянно ответил Аспинолл. – Тараканы были, так я их вывел.

– Он про микрофоны прослушки, – пояснил Джон, для которого эта тема была актуальна.

– А! Вы про спецслужбы? – дошло до Нила. – Да кому я нужен?!

– Хорошо, – кивнул Вепрев и поднялся. – Так вот. Выступать вам сначала предстоит перед выжившими из ума старыми пнями, и от того, какие песни они услышат, зависит, продолжатся ли ваши гастроли. А они все, понимаешь, из рабочих и крестьян – косоворотки, серпы-молоты и так далее. К чему я веду. Нужна хоть одна песня про рабочего, про крестьянку или что-то в этом роде.

– «Леди Мадонна»? – с сомнением произнес Пол. – Или твоя «Хелп»? – посмотрел он на Джона.

– И еще, – продолжил гастрольный директор. – У нас в России из песен мистера Маккартни лучше всего знают вот эту. – (Бронислав довольно мелодично пропел: «Хоп, хей-хоп!») – Ее буквально напевают в душе.

– Ух ты, – удивился Пол. – Понятия об этом не имел. А как это получилось?

– Вам виднее, Пол, как это у вас получается. – Вепрев приземлился на диван и погрузил нос в бокал с коктейлем.

– Как это у тебя получается,

что все в тебя влюбляются?… –

пропел Ринго строчку из песни Митча Мюррея, которую когда-то им навязывал Джордж Мартин.

Все засмеялись.

– А кстати, где старина Джордж? – посмотрел Джон на Истмана.

– Я здесь, – отозвался Харрисон.

– Ты неисправимый шутник, – заметил Джон.

– Мартин будет попозже, – откликнулся Истман. – Он кого-то сейчас записывает. Так что это за сверхинтеллектуальная песня про «хоп, хей-хоп», Пол?

– На самом деле, там поется «Хо, хей-хо», – насупился тот.

– Ну, это радикально все меняет! – развеселился Истман.

– Пометьте себе – «Миссис Вандербилд», – с ноткой ревности скомандовал Джон. – Там, кстати, наш известный бессребреник Пол поет о презрении к деньгам. Это ведь как раз по-советски, не так ли, Брайан?

– Точно так.

– А про рабочих и крестьян у нас песен нет, – развел руками Ринго, чуть не облив Барбару виски.

– Как это нет? – сварливо возразила Йоко. – A «Working Class Hero»?

Пол с сомнением покачал головой:

– Хорошая песня… Нотам присутствует ненормативная лексика.

– А вот это как раз не помеха, – успокоил Вепрев. – Во-первых, я переведу так, что комар носа не подточит, во-вторых, абсцентный язык в СССР – второй после государственного, а в-третьих, иностранный мат, он вроде уже и не мат, а профессиональный термин.

– Тогда с этим решено, – бодро подвел итог Истман. – Берем «Героя».

– Только мне не нравится, что Джон будет две песни исполнять сольно, – заявил Пол. – Когда каждый по одной, это концептуально, а пять таких песен в небольшом концерте – уже перебор.

– Я в одиночку только «Героя» сыграю, – возразил Джон. – Ты что, не сыграешь в «Imagine» бас? Там тоже играть нечего.

– Сыграю конечно, – согласился Пол.

– Ну и вот. Я все делаю на фоно, ты на басе и Джордж на гитаре – по гармонии, и Ринго подстучит тихонько.

– Эту песню, кстати, у нас тоже хорошо знают, – заметил Вепрев.

– Еще бы, – ухмыльнулся Джон. – Классика.

– У нас ее позиционируют, как антивоенную, антирелигиозную и антикапиталистическую.

– И антигосударственную, – добавил Джон с апломбом. Потом засомневался: – А вот это-то вряд ли понравится вашим боссам.

– Не, тоже нормально. Классики коммунизма Маркс и Энгельс писали о том, что государства должны исчезнуть.

– Ну, вот и славно! – воскликнул Истман. – Таким образом, леди и джентльмены, мы имеем двенадцать песен, и это значит, с репертуаром на кремлевское прослушивание мы определились.

– Надо тринадцать, – напомнил Джордж.

– А да, верно, – с готовностью согласился Истман. – Тринадцать так тринадцать. Какую песенку добавим?

– Новую надо, – сказал Джон. – Хотя бы одну. Причем хит. И у меня уже есть начало. Нил, у тебя гитара найдется?

– Обижаешь.

Через минуту один из отпрысков славной фамилии протянул Леннону инструмент.

– Вот, послушайте… Джон ударил по струнам и запел:

– Мир – дрянь, но он твой и мой. Будь собой.

Хочешь – лежи, а сможешь – держи

Бегущих к пропасти во ржи.

Для этого мы и пришли сюда

Навсегда.

Жизнь так прекрасна и так легка,

Когда тебя достали с чердака.

Когда тебя достали с чердака…*

[* The world is dying, but still yours and mine. You decide -

Comfortably lie, or stand up and try

To catch those running in the rye.

That's why we've got out of the attic dust

'Cause we must

Make your life nice and easy and just

So they lugged us out of attic dust.

They lugged us out of attic dust…

(Из песни «Out of Attic Dust» («Из чердачной пыли»),

«Русский Альбом» «Битлз», 1981 г.)]

– Это нас достали с чердака? – уточнил Джордж.

– Ну да. А разве не так? У тебя нет такого ощущения? Но это еще все сыро, потом вместе доведем до ума в спокойной обстановке.

– В этой песне тоже клавишные неплохо прозвучали бы, – с фальшивой мечтательностью вздохнул Пол.

– Где ж ты их возьмешь, если Джон на гитаре будет играть? – простодушно посетовал Ринго.

Джон внимательно посмотрел на Пола.

– В принципе, Линда могла бы это взять на себя… – Пол безразлично покачал свой бокал.

– Я – «за», – кивнул Джон. Пол вытаращил на него глаза:

– Ты это серьезно сейчас? Джон усмехнулся:

– Конечно. Но есть одна проблема.

– Какая?

– Линде тогда придется учить кучу новых песен. Да и нам тоже.

– Это каких же? – полюбопытствовал Джордж.

– Я говорю о песнях Йоко. Если Линда будет в группе, то уж Йоко-то будет там тем более.

Йоко выпрямилась на диване, стараясь не выказывать ликование. Линда, в свою очередь, стала похожа на грустную колли. Джордж поочередно внимательно посмотрел на Джона и Пола, потом откинулся на спинку дивана и тихо засмеялся. Неодобрительно покосившись на него, Пол промямлил:

– Ну-у… вообще-то… с другой стороны… не нужны там никакие клавишные.

– Ты уверен? – усмехнулся Джон.

– Тикусемо, – раздался еле слышный шелест. Вмешался Вепрев:

– И еще одну песню Пола у нас все знают. Вот эту: «Би-Боп, Би-и-Боп», – пропел он, подражая оригинальной хрипотце.

– Еще одну ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНУЮ песню, – уточнил Истман.

– Ну, нет, – покачал головой Пол упрямо, – эту без Линды я точно спеть как надо не смогу.

– А не надо, «как надо», – отозвался Джон.

– Или как надо, или никак, – заартачился Пол.

– Значит, никак, – отрубил Джон и отвернулся, всем своим видом показывая, что этот разговор его больше не интересует.

Атмосферу разрядил Ринго.

– Парни, – сказал он, встал и пошатнулся. – И девушки, конечно. Я хочу произнести тост. То есть нет, я хочу спросить. – Тут он забыл, о чем хотел спросить и уставился на Барбару.

– О-о, – покачал головой Джордж, – а Ричи-то уже того… Пол многозначительно кивнул, как бы говоря: «К сожалению, у него с этим серьезные проблемы…»

– Нет, Ричи не того, – возразил Ринго. – У Ричи всё под контролем. Я вот о чем хотел сказать. Смотрите. Мы все уже стали взрослыми. В смысле зрелыми. И уже давно. У всех у нас есть своя карьера и… свои дети. Мы богаты. И тем не менее, как только Пол мне позвонил, я примчался, как мальчишка. И Джордж здесь. И Джон, говорят, прилетел аж на «конкорде», продав последние штаны.

Джон гордо кивнул.

– Выходит, мы нужны друг другу, – продолжал Ринго. – И людям нужны, раз нас до сих пор зовут. И вот за это я и выпил бы. Но есть что-то еще, важное. Пол, когда звал меня, что-то рассказывал про нас и про Вселенную, но я не понял. И я ему сказал, что не понял, а он мне говорит: «Так это как раз самое главное. Джордж объяснит», – закончив эту тираду, Ринго уставился на Джорджа. – Ну?

Неожиданно вклинилась Йоко.

– Самое главное, – менторски подняла она палец и сделала паузу. Все посмотрели на нее. – Самое главное – оставаться самими сабими!

Пол захохотал, но тут же сделал вид, что закашлялся. Йоко резко встала и демонстративно пошла смотреть с детьми анимэ.

– Заткнулся бы ты, Макка, – сказал Джон. – Она ведь права. Моя новая песня как раз об этом. И послушал бы я, как ты говоришь по-японски.

Пол прокашлялся и пожал плечами, мол, я вообще молчу. Возникла заминка. Вдруг затрещал телефон, и, к удивлению хозяев, звонившие позвали «Барбару Бах, актрису». Та вышла. Линда, заметив, что из женщин в компании осталась одна она, пошла помочь Сюзи по хозяйству.

– Так ты объяснишь или нет? – повторил Ринго, снова глянув на Джорджа.

– Мне тоже было бы интересно, – признался Джон. Джордж помедлил. Потом сказал:

– Мне не хотелось бы говорить что-то сейчас. Слишком рано еще делать какие-то выводы.

– Не темни, Джордж, – с легким раздражением произнес Пол. – Расскажи то, что говорил мне, а то они решат, что я их обманул.

– А я не просил тебя передавать кому-то мои слова, – раздраженно бросил Джордж. Но тут же смягчился. – Ладно. Я много думал после того, как мы развалились. Пол рассказал мне про то, что нам пророчил Стюарт, и про то, что наши близкие не случайно умирали, по мере того, как мы объединялись…

– Это я уже слышал, – оборвал его Джон. – Мы духовно сблизились, стали как бы маленьким божеством, этим противопоставили себя Вселенной, стали менять ее, и она стала бороться с нами. Так?

– Примерно так, – кивнул Джордж. – Думаю, не мне вам объяснять, что и сами-то мы остались живы только чудом.

Истман и Вепрев смотрели на них, ничего не понимая, но разговору не мешали.

– А почему именно мы, вот ты мне что объясни?! – воскликнул Джон. – Что, до нас таких не было? И если всё так, что мы можем сделать теперь, снова объединившись, чтобы не погибнуть самим и не губить наших близких? И как, каким именно образом, мы можем менять мир к лучшему?

– Ты задал три вопроса, – заметил Джордж.

– Ну да, – подтвердил Джон.

– Первый – риторический, – продолжал Джордж. – Иисус тоже, наверное, думал: «Почему именно я?» Так сошлись звезды. Так сложились наши души. Один умный человек, например, уверял меня, что по стечению обстоятельств мы четверо олицетворяем четыре стихии – огонь, воздух, воду и землю…

– Я, чур, огонь! – встрепенулся задремавший было Ринго.

– Огонь, огонь, – согласился Джордж. – Конечно же, ты, кто же еще.

Неожиданно вмешался Вепрев:

– А эти стихии вместе как раз и есть составные Вселенной, и выходит, вы – маленькая Вселенная внутри большой.

– Вполне вероятно, – терпеливо подтвердил Джордж, – но все это не более чем догадки…

– Маленький организм внутри большого, – сказал Джон. – Раковая опухоль. И с ней что-то боролось. – Он усмехнулся. – Космическая иммунная система.

– И эта аналогия тоже имеет право на жизнь, – кивнул Джордж. – А вот как защититься и как менять мир… Я разговаривал об этом с Махариши…

– Ну вот, – разочарованно протянул Джон. – Значит, это все наговорил тебе «Секси Сэди»? А я-то уши развесил.

– Подожди, Джон. Мы все очень виноваты перед ним. Он не обманывал нас. Все эти годы я встречался с ним и знаю теперь его намного лучше.

– Да что ты несешь, я же своими глазами видел, как он выходил из кустов с этой…

– Своими? – пристально глядя на него, переспросил Джордж.

Джон наморщил лоб, потом хлопнул себя по коленке и воскликнул:

– Чертов Алекс! Ублюдок волшебный!

– Ему сильно не хотелось торчать в ашраме, – кивнул Джордж.

– Вот мудак! – оскалился Джон.

– А кто такой этот Волшебный Алекс? – полюбопытствовал Бронислав.

– Один мудак, – пояснил Джон.

– Ну, это-то я понял…

– Алексис Мардас, – отозвался за Джона Пол. – Долго пудрил нам мозги своими дикими проектами. Силовое поле вокруг наших домов, чудесный телефон без проводов, книги для чтения в темноте, стодорожечный магнитофон… А Джон верил.

– Ни хрена я не верил, – ощетинился Джон. – А ты не верил?

– Верил.

– И я, – кивнул Джордж. – И когда он рассказал про Ма-хариши, мы тоже поверили. Нам ведь тоже там надоело, и мы были рады, что нашелся предлог…

– Так что же сказал тебе Сэди? – нетерпеливо прервал его Джон.

– Он поведал мне, что у него есть идеи по поводу того, как нам надо себя вести, чтобы менять мир к лучшему и не погибнуть. «Но для этого, – добавил он, – вам нужно снова собраться вместе». Я ответил, что это невозможно, что мы уже никогда не будем вместе, а вечером того же дня до меня дозвонился Пол и сказал, что хочет поговорить с тобой о воссоединении.

– Опять совпадение, – усмехнулся Джон.

– А у меня тоже было совпадение, – заявил Ринго. – Я проснулся с такого дикого похмелья, что думал, сдохну, а Барбара и говорит: «Ты ведь убиваешь себя, Ричи. Когда же ты бросишь пить?» А я ей: «Когда „Битлз" соединятся», в том смысле, что когда рак на горе свистнет. Тут-то мне Пол и позвонил.

– Рак свистнул, – прокомментировал Джон и повернулся к Джорджу. – Махариши хотя бы намекнул на что-то?

– Он сказал вот что… – начал Джордж.

Но тут за окном послышался приглушенный шум, звук пищалок, глухо бухнула петарда. Вошедший Аспинолл застонал и страдальчески закатил глаза:

– Чертовы демонстранты! Каждую неделю! Это невыносимо!

Толпа на улице вслед за мегафоном скандировала что-то ритмичное: «Хи! Ха-ха! Хи-ха-хо! Хи! Ха-ха! Хи-ха-хо!» Сюзи подошла к окну и прикрыла его поплотнее. Стало тише.

– Он сказал… – снова начал Джордж, но его перебила влетевшая в комнату Барбара:

– Ричи, прости! – Она кинулась к Ринго. – Я не могу в Россию. Мне дали главную роль! Мне нужно срочно лететь в Нэшвилл. Завтра! Я должна собраться!

– Лети! – махнул рукой Ринго и протянул ей кредитную карточку.

– Спасибо, дорогой! – Барбара чмокнула барабанщика в щеку и упорхнула.

– Так что он тебе сказал? – снова обратился Джон к Джорджу.

– Он сказал что… – Джордж замолчал, словно ожидая чего-то. Ничего не произошло. – Что мы… – повторил он, расслабившись.

Раздался оглушительный звон разбитого стекла, и возле Джорджа на пол бухнулся большой серый булыжник, вращаясь, как старинное ядро. Сразу стало холодно, портьеры надулись пузырями, огонь в камине загудел и зашелся искрами.

Аспинолл со зверским лицом подбежал к окну, рванул раму и стал кричать:

– Идиоты! Уроды! Мать вашу! – Он оглянулся и рявкнул Сюзи: – Уведи детей!

Продолжая ругаться, он сходил куда-то, вернулся с совком и щеткой, убрал осколки и залепил разбитое окно целлофаном и скотчем. Затем сел со стаканом на диван. Лицо его было красным.

– С-сукины дети, – цедил он сквозь зубы, остывая. – Я это так не оставлю… Социалисты хреновы.

– Так, может, полицию? – предложил Истман.

– Как же, найдут они этого идиота среди сотни таких же кретинов! Слава богу, у меня страховка. Опять неделю писаниной заниматься. – Нил допил содержимое своего стакана и ушел.

Все понемногу успокоились и вернулись на свои места.

– О Джордж, великий гуру, – сказал Джон. – Лично мне уже понятно, что для откровений Махариши время еще не пришло.

– Занятно, – впервые за все время подал голос Истман. – А можно все-таки рискнуть и еще раз проверить? Джордж, что же вам сказал ваш достопочтимый индийский мудрец?

Джордж обреченно покачал головой, вздохнул… А потом выпалил:

– Махариши сказал, что мы не просто поем…

«Дзинь! Дзи-и-инь! Дзинь-дзинь-дзинь!!!» – в дверь трезвонили так, словно начался пожар. И это, кстати, никого бы не удивило. Но несколько секунд спустя в прихожей раздался гомон, смех, а вскоре в комнату ввалились двое, и все повскакивали с мест, встречая старых друзей. Это были Джордж Мартин и Мик Джаггер, которые, как выяснилось, встретились у входа в дом.

– Привет, подонки! – кричал Мик, обнимаясь со всеми поочередно. – Вы возвращаетесь, чтобы снова все у меня отобрать? А я все равно рад! Ну, налейте мне, что ли, виски, а я вам отсыплю по стакану травы!

Освободившись от его цепких объятий, Джон подошел к Мартину, и они крепко пожали друг другу руки.

– А записываться будете? – спросил Мартин.

– Непременно, Джордж. И конечно, с тобой. Вернемся из Советов и сразу за альбом.

Тем временем губастый Мик продолжал бушевать:

– «„Битлз" возвращаются!» – Он, кривляясь, изобразил, как читает газету. – Уже завтра это будет на всех первых полосах!… Но, так и знайте, я без боя не сдамся! Я заявлю в прессе, что намерен на шесть сантиметров увеличить свой член! Хирургическим путем! И все про вас сразу забудут, все будут писать только обо мне.

Увидев Йоко, он закричал:

– Но вот тут мне тебя, Джон, не обскакать! Разве что женюсь на самке гамадри… – и поперхнулся, так как Йоко полушутя двинула ему кулаком под дых.

– Мик, пойдем на кухню, – криво усмехаясь, позвала она. – Дело к тебе есть.

– Какое?! – вскричал он. – Надеюсь, наркотики?! Или секс?! Тогда погоди чуть-чуть, я еще ничего не увеличил!

– Ты не в моем вкусе, – отозвалась она уже в коридоре. В комнате наконец стало тихо, все перевели дух, и Мартин сказал:

– Ребята, вы тут уже несколько часов. Я думаю, Нил с Сюзи подустали. Может быть, нам всем пора откланяться? Давайте переместимся ко мне, у меня тоже уютно.

– Исключено, – покачал головой Истман. – Завтра будет тяжелый день. Думаю, надо разъезжаться.

Все засобирались.

– Куда вы, мерзавцы?! – вернулся из кухни Джаггер. – Мы же только приехали?! Ринго, ну хотя бы ты, поехали со мной, поставим этот город на уши, как обычно!

– Ему уже хватит! – крепко держа приятеля за плечи, покачал головой Джордж.

– Что, совсем уже одряхлели?! – кричал Джаггер. – Тоже мне, музыканты!

Но на провокацию никто так и не поддался.

Если чета Маккартни с детьми, Мартин и Ринго отправились по своим домам, то «американцы» Ленноны, несмотря на возражения Йоко, которая мечтала отдохнуть в нормальном отеле, поехали ночевать к Джорджу, очень уж тому хотелось похвастаться своим замком, своим садом и своими коллекциями всего подряд.

Джон предложил захватить с собой полюбившегося ему Ве-прева, к ним же присоединился и Истман, которого также заинтриговали великие богатства Харрисона. А вот Джаггера «с хвоста скинули», и тот отправился бузить в ночные клубы один.

В кэбе по пути к Джорджу Йоко оказалась сидящей напротив Истмана. Некоторое время она скучающе смотрела в окно, потом перевела взгляд на советскую бордовую папку, лежащую у менеджера на коленях.

– Можно посмотреть? – попросила она.

Истман молча протянул Йоко тяжелое изделие из воловьей кожи с позолоченными уголками и тисненым гербом. Она открыла папку – стали видны боковой клапан, муар и сблокированная бумага. Несколько минут всматривалась в кириллический шрифт, потом покачала головой, подавила зевок, опустила папку себе на колени и прикрыла глаза. Задремал и Истман.

Через некоторое время он очнулся, ощутив на себе взгляд.

– Спасибо, – сказала Йоко, возвращая папку, – достойное произведение тоталитарного режима.

Истман рассеянно кивнул и сунул папку в свой необъятный крокодиловый портфель.

Оливия к гостям вышла лишь ненадолго: Дхани температурил, лежал в кроватке и, если мама отлучалась, начинал хныкать. Поэтому, поздоровавшись с теми, кого знала, и познакомившись с Брониславом и Йоко, она сразу вернулась в детскую. Йоко увязалась за ней.

Оставшись в мужской компании, Джордж принялся напропалую хвастаться всем и вся. Для начала он показал друзьям собственноручно (руками садовника Мориса) выращенные им кусты редчайшего сорта роз «Голубой Нил». Затем продемонстрировал Вепреву эксклюзивный «Мерседес 600 Пульман», купленный у Джона, к удивлению всех не успевшего в свое время его разбить. Вепрев, сам заядлый автомобилист, был впечатлен и сообщил, что у Леонида Брежнева есть точно такая же машина.

Потом пошли смотреть гитары, сразу решив выбрать что-то из коллекции для выступления в СССР. У Бронислава опять разбежались глаза при виде такого богатства и разнообразия. Гитары стояли и висели, радуя глаз совершенством форм и прихотливостью окрасок. Там были «Гибсоны» и «Гретчи», «Стратокастеры» и укулеле, шести- и двенадцатиструнки, с автографами и без…

– Офигеть! – примерно так выразился Бронислав по-русски и присел на стул возле стены.

Джордж картинно выпятил грудь.

– У тебя есть «Рикенбакер триста двадцать пять»? – деловито осведомился Джон.

– Трехсотки нет, есть четырехсотая. – Джордж вынес из соседней комнаты изящный черный инструмент и вложил его Джону в руки.

Тот прошелся по струнам и кивнул:

– Пойдет.

– Но ты ведь вроде предпочитаешь сейчас «Телекастер» и «Стратокастер».

– И «Эпифон Казино».

– У меня есть и то, и другое, и третье.

– Не надо. Пусть будет эта. Хочу вернуться к истокам.

– Ну, тогда для Пола есть его же «Хофнер пятьсот», – сообщил Джордж. А себе он выбрал старую добрую «Гретч Дуо Джет».

После этого они переместились в гостиную, откуда лестница вела в небольшой погребок. Благо, и тут у Джорджа была коллекция. Но его позвала Оливия, и он вышел.

Не сдержав любопытства, гости спустились. Окидывая взглядом стеллажи с покрытыми пылью бутылками, Вепрев присвистнул и спросил:

– И зачем ему это все, если сам он не того? – Он недвусмысленно щелкнул по горлу.

Джон понял этот жест и пояснил:

– Для гостей. А мы как раз гости! Люблю ходить в гости к Джорджу.

Прихватив понравившиеся бутылки, они поднялись в гостиную и стали разливать. Тут раздался легкий стук, дверь открылась, и в комнату величаво вошел молодой черно-коричневый кот.

– Познакомьтесь, это Корки, – сказал Джордж, войдя следом. – Мы его только вчера взяли, он еще никого тут не знает.

Джон, у которого дома в «Дакоте» было четыре кошки, нагнулся и погладил Корки по бархатистой спинке. Кот мурлыкнул. Внезапно шерсть его встала дыбом, он забил хвостом, вскочил на диван и вперился взглядом в угол комнаты.

Огромный красно-желто-синий попугай, которого Бронислав до этого принимал за чучело, лениво клацнул тяжелым клювом, пристально посмотрел на Корки, слетел с обруча и принялся неспешно наступать на кота. Тот начал пятиться и пятился до тех пор, пока не коснулся спиной последнего рубежа в виде дивана. Тогда он поднял лапы и зажмурился.

Попугай придвинулся к коту вплотную, придавил его грудью и вдруг сипло спросил:

– Чаю хочешь?

Истман выронил из рук бокал «Совиньон Блана», и стекла разлетелись по всей гостиной.

– Это Виджай, – пояснил Джордж. – Он говорящий. Джон захохотал. Кот шмыгнул под диван.

– Посуда бьется к счастью, – заметил Вепрев с улыбкой. – Русская примета.

На смех в гостиную заглянула удивленная Йоко. Обернувшись к ней, птица веско сказала:

– Спать пора.

– Яволь, мой фюрер, – в тон птице сипло отозвалась она. Джон в результате тоже уронил свой бокал и, всхлипывая,

сказал Вепреву:

– Столь… Столько счастья мы не вынесем!

– А кстати, давайте-ка действительно ляжем спать поскорее, – вняв птице, засуетился Истман. – Завтра дел невпроворот, надо быть в форме…

Джон было заартачился, но Йоко так на него посмотрела, что он махнул рукой и поплелся за ней.

Полдень. Аэропорт. На повторный паспортный контроль, непосредственно перед вылетом, их пропустили без очереди.

Истман стал вытряхивать из папки документы. На полку вывалились пять красных британских картонок со львом и единорогом, две синие американские с мирным, но готовым к войне, нахмуренным хищником и один серовато-зеленый пластиковый прямоугольник.

Не веря своим глазам, сотрудник «Аэрофлота» всмотрелся в него, наклонился и понюхал. Потом поднял глаза и глянул на Истмана так, словно перед ним предстала тень отца Гамлета.

– Что-то не так? – высокомерно осведомился менеджер, посмотрев на часы.

Девушка рядом с «аэрофлотовцем» опустила руку под стойку. Сотрудник указал ладонью на зеленый прямоугольник и спросил:

– Это что такое?

– Это наши паспорта, молодой человек, – с апломбом отозвался менеджер. – Вот так они выглядят, если вы вдруг не знали. Они удостоверяют наши личности.

Лицо молодого человека медленно становилось пунцовым.

– Вот эти, красненькие, – издевательски продолжал Истман, – идентифицируют британские личности, а вот эти синенькие – американские.

– А вот этот, зелененький, какую личность инфицирует? – сотрудник указал пальцем.

Истман с утомленным выражением лица поднял невесомый пакетик, поднес его к глазам… И понял, что погиб. Вся его жизнь промелькнула перед его внутренним взором. Послушный мальчик из безоблачного детства в богатом пригороде Скарсдэйл… Прилежный студент Стэнфордского университета… Преуспевающий юрист в адвокатской конторе «Истман amp; Истман»… Всю жизнь ему сопутствовали уважение, деньги и успех. И вот теперь наступил крах. Он покроет позором весь свой клан, его честь и репутация, честь и репутация всей его семьи будут безвозвратно поруганы.

Краем глаза Джон заметил, как справа приближаются высокие люди с решительными лицами. Очередь пассажиров, включая «битловскую» компанию, разом умолкла.

Внутренний голос Истмана с одесским акцентом предков горестно запричитал: «Ай-вэй, отмазывайся, парнишка! Отмазывайся пока не поздно! Скажи, что ты ни сном ни духом, скажи, подкинули-подставили!»

Как юрист, он совершенно точно мог предсказать развитие дальнейших событий. Сейчас их всех задержат и начнут разбирательство. Они опоздают на самолет и, соответственно, не успеют в срок предстать перед кремлевским руководством. И в тот же день это самое руководство уже будет в курсе, что прославленные «Битлз», выступающие за мир во всем мире, на самом деле – банда наркоманов, пытавшихся проникнуть в СССР, чтобы насаждать там чуждые советским людям ценности – такие, как наркотики и сопутствующий им разврат. А это, в свою очередь, означает почти неминуемый крах предприятия по воскрешению группы, которое, в сущности, еще и не началось.

И тогда Джон Л. Истман, избалованный мальчик, изнеженный юноша, вальяжный и чопорный адвокат, принял первое в своей жизни по-настоящему мужественное решение. Он повернулся к окружившим его таможенникам и сказал:

– Это мое. Остальные не имеют к этим наркотикам никакого отношения.

– Джон?! – услышал он голос сестры и обернулся к Линде, которая смотрела на него с ужасом и недоверием.

– Да, Линда, я наркозависим, – сказал он ей, с трудом подавив накатывающую истерику. Затем внутренне собрался, обернулся к толпе и с пафосом повторил: – Я наркозависим! Я выкуриваю в день до десятка сигарет с э-э-э… имеющих наркосодержащую начинку. Каннабисную начинку. До десятка этих…

– Косяков, – подсказал молодой таможенник.

– Да, да, косяков! А затем я испытываю состояние эйфории, то есть ловлю этот, как его…

– Кайф, – выручил кто-то из пассажиров.

– О да, благодарю вас, именно кайф. Более того, – его голос становился все тверже, – должен официально заявить, что я испытываю болезненную тягу к данным противозаконным веществам уже довольно существенный период моей жизни. И я неоднократно приобретал вышеуказанные вещества, подпадая тем самым под юрисдикцию параграфа номер девятьсот двадцать четыре Уголовного кодекса.

Сказав все это, он протянул вперед расслабленные кисти рук и добавил по-простому:

– Вяжите меня, люди добрые.

Забрав пакет с марихуаной, Истмана вежливо увели. В какой-то момент он резко остановился, обернулся и, глядя на Линду, открыл было рот, чтобы что-то крикнуть, но промолчал, опустил голову и, подталкиваемый конвоирами, исчез за углом. Остальные в состоянии легкого ступора прошли на телескопический трап.

Даже на лице Йоко читалась растерянность, хотя, возможно, это было и разочарование. Негромко ругаясь по-японски, она, проходя мимо стойки, как бы нечаянно сбросила локтем на пол бордовую папку и уже занесла каблук, чтобы вволю потоптаться по ней, но услужливый сотрудник «Аэрофлота» успел папку поднять и вложить оливковой от ярости японке в руки.

– Возьмите! – сунула она папку Вепреву так, как будто та жгла ей ладони.

Вепрев единственный сохранил в этой ситуации полное самообладание. Пристально посмотрев на папку, потом на Йоко, он криво усмехнулся, обогнал компанию на пути в лайнер и негромко сказал:

– Выше нос, ребята. Уже через час Джона выпустят по залог. Мы все знаем, кто его родственники и какие у них возможности.

– А кто, черт побери, будет вести наши дела в России?! – сердито спросил Леннон.

– Вот уж от кого не ожидал, – удрученно покачал головой Пол. – Ну, допустим, ладно – я, я – рок-музыкант, но чтобы Джон…

– Джон у вас молодец, – возразил Бронислав. – Я бы с ним в разведку не побоялся пойти. А что касается дел, то их возьму на себя я. Я справлюсь. Я Россию лучше знаю.

Провожаемые любопытными взглядами, они зашли в полупустой салон первого класса. Судя по внешности, русских тут было только трое – женщина с надменным обрюзгшим лицом супруги партийного функционера и два волосатых парня, по-видимому, сынки крутых родителей-дипломатов. Волосатики пялились на «битлов» во все глаза.

– Ущипни меня, Макс, – попросил тот, что был повыше ростом и с волосами потемнее.

Макс с удовольствием выполнил просьбу товарища.

– Ай! – подскочил темный. – Ты че, обалдел, я ж гипотетически!

– А-а, – протянул светлый. – Извини, Ник, не понял. Да они это, зуб даю!

– Брось. «Битлз» в «Ту сто тридцать четыре»? «Битлз» летят в Москву? Говорил я тебе – бери у пакистанцев, они не бодяжат.

– Спорим, они! Я сейчас подойду и спрошу, – петушиным голосом выкрикнул Макс и остался сидеть на месте.

Вепрев, забавлявшийся этим диалогом со своего места, поманил молодых людей к себе.

– Вот что, мажоры, – посмотрел он на них особым стылым взглядом чекиста. – Комсомольцы?

– Ну, – кивнули они.

– Баранки гну. Билеты комсомольские сюда давайте. Светловолосый Макс суетливо пошарил за пазухой и протянул красную книжечку. У Ника билета с собой не оказалось.

– Ты пролетел, – сказал ему Бронислав, сделал несколько шагов по проходу, наклонился к Полу и что-то тихо ему сказал.

Блондинистый Макс, почти теряя сознание, увидел, как Пол, без улыбки оглянувшись на него, достал шариковую ручку и сделал левой рукой короткий росчерк. Вепрев вернулся к мажорам.

– Вот вам автограф. Один на двоих. Рот держать на замке. Если разболтаете, что приехали «битлы»… – Он скорбно покачал головой. – Вам еще не приходилось бывать в НАШИХ застенках?

– Мы – могила, – пообещал высокий.

– Вот именно, – веско бросил Бронислав, сел в кресло и отвернулся к окну.

Пройдя на свое место, блондин дрожащими руками раскрыл свой комсомольский билет. Оба приятеля уставились в него. На страничке «Взносы» значилось: «Ноябрь, 1980. Уплачено. Пол Маккартни».

Вдруг у Линды из глаз брызнули слезы.

– Что с тобой, дорогая? – встревожился Пол.

– Джон, – выдавила она из себя. – Что с ним будет?… Как он мог?…

Честно говоря, история с Истманом у Пола из головы уже выветрилась. Но он понимал Линду – брат это все-таки не шурин.

Она спрятала лицо в ладони, уперлась локтями в столик и, чуть покачиваясь, стала тихонько приговаривать:

– О Джон, мой Джон…

Было больно на нее смотреть. Но у Пола в запасе имелся испытанный способ унять ее душевную боль. Для этого надо было или перевести все в шутку, или превратить все в музыку. То и другое действовало всегда и безотказно. Шутка в этот раз была бы, пожалуй, не к месту. Потому он принялся ритмично, в такт причитаниям Линды, постукивать ладонями по спинке переднего кресла.

В какой-то момент она неожиданно для себя обнаружила, что уже и не причитает, а как бы напевает под аккомпанемент перкуссии мужа. Тогда она благодарно улыбнулась ему, утерла слезы и, интуитивно нащупывая мелодию, негромко запела:

– О-о мой Джон…

– Это они про меня, что ли? – пробормотал уже слегка подвыпивший Леннон.

Пол и Линда переглянулись, улыбнулись друг другу и вместе, на два голоса, спели снова:

– О-о мой Джон…

Неожиданно им вторил скрипучий голосок Йоко:

– Как саке свободой опьянен.

– Клево, мать, клево! – обрадовался Леннон. – Точно про меня!

К перкуссии подключился Ринго, начав шлепать по подлокотникам свернутыми «аэрофлотовскими» брошюрами.

– Теперь надо про Пола, – воскликнул Джон и пропел: – О-о мой Пол…

– «Крылья» потерял и не нашел, – моментально подхватил герой куплета, имея в виду неотвратимо надвигающийся крах своего постбитловского проекта «Wings*». [* «Крылья» (англ.).]

– Черт возьми, офигенно! – вскричал Джон. – И что, никто из нас не додумался взять в салон гитару? Мы же собирались сочинять здесь новую песню!

С загадочной улыбкой Джордж открыл небольшой саквояж, вынул оттуда маленькую аккуратную ореховую укулельку, взгромоздился на сиденье в позу лотоса и забренчал в дополнение к перкуссии аккорды соль, ре и ми-минор. И уже под этот более полный и гармоничный аккомпанемент запел Ринго:

– О-о мой Джордж… Тот усмехнулся и скромно продекламировал:

– Ты на Будду в юности похож.

– А Ринго в размер не помещается, – заметил Джон. – А если так? – возразил Пол. – О мой Ринго, о…

– Отлично, – кивнул Джон.

Ринго тут же охарактеризовал себя сам:

– Без друзей не нужно ничего.

– Сделано! – воскликнул Джон и хлопнул в ладоши. – Вот вам и новая песня! Осталось сочинить припев, и готово.

– Мое соавторство будет обозначено? – ревниво спросила Йоко.

Постукивания и побрякивания постепенно сошли на нет.

– Будет, будет, успокойся, мать. С твоей строчки все и началось, я это помню.

– Неправда, – вскинул бровь Пол. – Все началось со строчки Линды.

– Ее тоже не забудем, – кивнул Джон.

– Меня не надо, – махнула рукой она. – Лучше скажи, Джон, что будет с твоей новой песней, про «Над пропастью во ржи»? Вы же вроде ее собирались делать.

– Ее тоже когда-нибудь сделаем. Но вот эта песенка, на мой взгляд, и интереснее, и проще. И мы ее все-таки все вместе придумали.

– Согласен, – кивнул Пол. – Припев сам сделаешь, или мне взяться?

– Давайте я, – предложил Джордж. – Есть идея.

– Да, пусть лучше Джордж, – согласился Леннон. – У него получится что-нибудь более необычное, чем у меня или у тебя.

– Возможно, возможно, – немного ревниво согласился Пол. – Но это касается только слов. А музыку я уже придумал. Смотри, – обратился он к Джорджу. – Берешь мажорный до…

Джордж послушно взял названный аккорд.

– Мелодия такая, – продолжал Пол, – тра-та-та-та, тра-та-та-та. Теперь фа-мэйдж и та же мелодия. И так – два раза.

– Слушай, дай ему самому сочинить, – заступился за Джорджа Джон, – а то ведь психанет, как тогда, на Твикинхэме.

– Не психану, – успокоил его Джордж. – Подходящая мелодия. Сейчас я придумаю слова и распишу вам всем, кто что поет.

– А про что будет припев? – поинтересовался Вепрев.

– Ну… – пожал плечами Джордж. – Догадаться нетрудно. Про карму.

– По-моему, было бы хорошо вспомнить про желтую субмарину, что мы снова в ней, снова вместе, – предложил Пол.

– Можно и про субмарину, – согласился Джордж.

– А еще про наш разрыв можно, – заметил Джон. – Мне тут один фанат сказал, что когда «Битлз» распались, небо для него раскололось на четыре части.

– Можно и про небо, – кивнул Джордж.

– Слушайте, пусть он сам думает, – на этот раз за Джорджа заступился уже Бронислав. – А то, знаете ли, получится какая-то свалка сущностей – свинья просит про желуди, коза про капусту, медведь про мед…

– Точно, – согласился Джон. – Работай, мальчик. Бумага, ручка есть?

Джордж кивнул. – Всё, не трогайте его, – скомандовал Джон.

– Между прочим, – очень кстати влез в разговор Ринго, меняя тем самым тему и освобождая Джорджа от пристального внимания, – я вчера у Барбары нашел на полке разговорник. – Он залез в сумку и показал друзьям книжицу с румяным детиной в шароварах и с чубом на фоне Юнион Джека* на обложке. – И я уже делаю успехи. Вот, послушайте. – Он полистал страницы, поднял брови и, вытянув руку в сторону пассажиров, радостно прочитал: – Йаки у вас йе касети из записом популярьних писень? – Он прищурился от удовольствия. – Какой красивый язык! [* Просторечное название британского флага.]

Бронислав хмыкнул.

– Ринго, это не русский, – сказал он, – это украинский. Но он тоже наш, советский. Если мы…

Закончить мысль ему не дал шум потасовки. Все повернулись на крики. Дрались юные мажоры. Темный Ник прижал светлого Макса складывающимся креслом и, подпрыгивая коленями на спинке этого бутерброда, яростно и монотонно повторял:

– Бе-ри ба-ян, су-ка! Бе-ри ба-ян!…

– Эй, – крикнул Бронислав, – вы чего это там затеяли? Совсем с катушек слетели?!

– Это мы меняемся, – хрипло пояснил Ник, – я ему электробаян «Топаз» отдаю, а он мне, гад, автограф.

– Это документ! – сдавленно прозвучало из бутерброда. – Скажите ему, что в чужие руки – не по-комсомольски! С меня взыщут!

Пассажиры с порицанием на лицах наблюдали, как стюарды разнимают хулиганов. Инцидент был исчерпан, когда все четверо «битлов» подписали Нику открытку с видами Нью-Йорка, случайно оказавшуюся у Йоко.

– Джордж, тебе еще много? – поинтересовался Пол.

– Заканчиваю, – отозвался он.

– Сколько нам еще лететь? – спросил Джон у Вепрева.

– Часа полтора.

– Проклятье! Была бы у нас хоть одна акустическая гитара, мы бы песню отрепетировали.

– Ребята, во дворце этих акустик четыре штуки, – виновато сказал Бронислав. – Но вы правы, мой прокол. Сейчас спрошу у пассажиров.

Он порывисто поднялся с места и исчез за перегородкой. Минут через пять Вепрев вернулся с гитарой в руках.

– Вот, – неуверенно улыбаясь, он протянул инструмент Джону. – Повезло. Вроде бы. Наши полярники транзитом летят, одолжили…

Это была советская семиструнная гитара «Ленинград», переделанная под шестиструнку. Седьмая, басовая, струна была заправлена за гриф маленьким гвоздиком. На корпусе красовались овальные переводные картинки с гэдээровскими красавицами.

Джон с опаской принял инструмент из рук Бронислава, взял аккорд и поморщился.

– Нормально, – вынес он вердикт. – Жуть. То, что надо. Ну что, – снова обернулся он к Джорджу, – готово?

– Готово, готово, – кивнул тот. – Держите ваши партии. У кого что подчеркнуто, тот то и поет. Йоко с Линдой по понятным причинам не участвуют.

«Битлы» разложили листочки на столиках, Джон подстроил полярную гитару по укулеле, и под эти инструменты и перкуссию Пола и Ринго они спели готовую песню:

О-о мой Джон,

Как саке свободой опьянен.

О-о мой Пол,

Крылья потерял и не нашел…

Где тот остров из коралла,

Где жуки поют хоралы?

Почему ж лежат нелепо

В виде луж осколки неба?

О-о мой Джордж,

Ты на Будду в юности похож.

О мой Ринго, о,

Без друзей не нужно ничего…

Посадили субмарину

На кармическую мину,

И летят, летят нелепо

В никуда осколки неба…*

[* Oh, oh, my John,

Gulp your freedom sake, and go on.

Oh, oh, my Paul,

Cutaway his wings and lost his soul.

Where's this island, made of corals,

Where the beetles sing their chorals?

And the puddles, can you tell why

Look like splinters of the blue sky?

Oh, oh, my George,

Buddha'pal in his eternal watch.

Oh, my Ringo, oh,

With no friends you can't get high at all.

Karmic mine was blown up under

Submarine which flew asunder.

And are flying, look how they fly

Shining splinters of the blue sky…

(Из песни «Splinters Of The Sky» («Осколки неба»). «Русский Альбом» «Битлз», 1981 г.)]

И вот тут Пол взял реванш. Он выдернул из внутреннего кармана пиджака мундштук от саксофона и сыграл на нем такое замысловатое и проникновенное соло, что не признать его достоинств не смог даже Джон.

– Беру свои слова обратно, Макка! – крикнул он и несколько раз хлопнул в ладоши. – Прямо гобой какой-то растаманский. Браво.

В маленькой биосфере лайнера возникло нечто, не поддающееся объяснению. В кондиционированном выхолощенном воздухе салона родилась и стала разворачиваться по невидимой спирали непостижимая магия «Битлз». Она проникла сквозь перегородку между первым и вторым классами и начала делать свою работу: высушила слезы малыша, забытого болтливой мамашей, погасила в зародыше ссору между новоиспеченными супругами и разгладила морщины на лбу пожилого мужчины, жалеющего о былом.

Но вот песня закончилась, и все пассажиры, кроме аппаратной дамы, зааплодировали. В проеме перегородки показались любопытные улыбающиеся лица. Девушки посылали воздушные поцелуи, мужчины сдержанно и одобрительно кивали, поднимали вверх большой палец.

Внезапно где-то в животе Йоко раздался пластмассовый щелчок и звук перематывающейся пленки. Все повернулись к ней. Она покраснела.

– Ну, и что вы на меня так уставились? – спросила она с раздражением. – Да, я все записала. Для потомков. Для Шона.

– Спросить надо было, – неприятным голосом произнес Пол.

– Не беспокойся, мальчик, твои двадцать пять процентов от тебя не уйдут, – попыталась отшутиться Йоко.

– Ладно, – поставил точку в зарождающейся ссоре Джон. – Никакой беды в том, что она записала, нет. Песня удалась, и это главное.

– Я вот только последнюю строчку не понял, – вмешался Ринго. – Почему это «в никуда» летят? В СССР мы летим. Так надо и спеть: «И летят, летят нелепо в СССР осколки неба».

– Нет, Ринго, – очень серьезно сказал Вепрев. – Все правильно. Прилетишь, поймешь.

– Ну, правильно, так правильно, – пожал плечами тот. – Мое дело предложить.

Тем временем женский голос объявил, что самолет начинает снижение. К гулу двигателя прибавились подозрительные похрустывания и поскрипывания. Стало закладывать уши.

Джон пересел к Джорджу, тихонько наигрывающему что-то на укулельке, запрокинул голову на спинку и, прикрыв глаза, сказал:

– Ты молодец. Ни про желуди, ни про капусту, ни про мед не забыл. Я бы так не смог.

Польщенный Джордж молча пожал плечами.

– И название симпатичное – «Splinters Of The Sky». На альбом тянет.

Джордж окончательно смутился.

– Слушай, – продолжал Джон. – А все-таки, что тебе сказал Махариша? Может, если ты мне одному скажешь, ничего страшного не случится?

– Он мне много чего говорил, – отозвался Джордж осторожно. – Что конкретно тебя интересует?

– Дай бумажку.

Джордж удивленно посмотрел на Джона:

– В туалете есть рулон. Я проверил.

– Болван. Дай листочек и ручку. Ладно. Слушай пока так. Я хочу изменить мир, как бы по-наполеоновски это ни звучало. Мы все этого хотим. Но когда мы пытались это делать, наши близкие погибали и мы сами, как ты сам сказал, едва не отдали Богу душу. Если сейчас мы будем действовать как прежде, кто-то пострадает опять. Извини за эгоизм, но это может быть Йоко. А я не хочу ее терять. Да, я знаю, она дрянь, змея и так далее, постоянно доводит меня до белого каления, но я ее по-своему люблю. Понимаешь, это как… как наглая сволочная кошка, которая прожила с тобой десяток лет. Иногда хочется раскрутить ее за хвост и зашвырнуть на дерево, но как только ты представишь, что ее нет, нет этого привычного урчания…

– Про кошку я понял, – сказал Джордж. – Давай про бумажку.

– Я к ней и веду. Раз это «нечто», как бы оно ни называлось, каждый раз намекает, мол, сидите и не рыпайтесь, то долго это продолжаться не может. Его терпение иссякнет. А как оно узнает о наших планах? Может, оно подслушивает? Может, мы создаем какие-то особые вибрации, когда начинаем говорить на эти темы? В общем, это, наверное, бред, но давай попробуем. Вот, смотри, – Джон наклонился к Джорджу и продолжил шепотом, – я набросал здесь.

Глядя прямо перед собой, он быстрым шпионским жестом бросил на колени Джорджа лист бумаги. На нем в столбик были выписаны вопросы:

1. Каким образом мы меняли мир?

2. Как начать его менять снова?

3. Можем ли мы менять его в правильную сторону?

4. Как при этом остаться в живых нам самим и нашим близким?

Джордж взял ручку и стал писать так же в столбик:

1. Потому что, сами того не зная, работая вместе, мы занимались коллективной трансцедентальной медитацией и зацепляли шестеренки мира.

– Например? – потребовал доказательств Джон.

– Помнишь историю со «Helter Skelter»? Это была недобрая песня, и она вызвала психозы и смерти. Но большинство наших песен были о любви, и в целом наше влияние было позитивным, – говорить Джорджу приходилось все громче, так как звуки, порождаемые вибрацией корпуса самолета, становились все явственнее. Но он старался не обращать на них внимания.

Джон кивнул:

– Да, наверное, ты прав. Он огляделся по сторонам и увидел, что пассажиры притихли и выглядят немного испуганными.

Джорж продолжил писать:

2. Пока не знаю.

3. Можем.

4. Не знаю, но у нас с Махаришей есть одна догадка. Мы думаем…

Внезапно в салоне раздался такой скрежет, словно корпус самолета собирался развалиться пополам.

– Не надо! – Джон прижал руку Джорджа своей ладонью. – Как бы нам не взорваться сейчас к чертовой матери. Похоже, моя уловка не прокатила.

Джордж глянул по сторонам и кивнул:

– Да, пожалуй, и я увлекся. Будем надеяться, что не фатально.

По салону быстрым шагом просеменила стюардесса. – Что-то серьезное? – крикнул ей вслед Джон.

– О нет. – Она обернулась, дежурно улыбаясь. – Небольшая турбулентность. Все уже приходит в норму.

И действительно, треска и вибрации становилось все меньше – чувствовалось, что опасность миновала.

Шурша и пощелкивая, включилось бортовое радио, все тот же вкрадчивый женский голос объявил:

– Уважаемые пассажиры, наш самолет совершает посадку в аэропорту Внуково города-героя Москвы. Температура за бортом минус двадцать один градус Цельсия, московское время двадцать один час пятнадцать минут. Командир корабля и экипаж прощаются с вами. После посадки, пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки корабля.

Тряхнуло, хрустнуло, загудел воздух под тормозными закрылками, на миг показалось, что самолет кренится вправо, но вот он выровнялся и остановился.

Джон глянул в окно и увидел пустынное снежное поле, кажущееся в сумерках серым. Вдалеке виднелась темная махина здания аэровокзала. Все это было совсем не похоже на открыточно сияющие европейские аэропорты.

– Приехали, – улыбнулся Вепрев и смахнул со лба пот.

– Я снова в СССР! – дурашливо замурлыкал Пол. – Снова в эс-эс… Снова в эс-эс… Снова в СССР!…

Но никто его показного веселья не поддержал.

Самолет остановился, двигатели смолкли. Затем он медленно поехал вновь. Его явно тащили на буксире. Наконец лайнер встал окончательно, и уже совсем другой, мужской, голос пробормотал по радио, что можно расстегнуть ремни.

– Пойдемте скорее! – скомандовал Бронислав. – Нас должны встречать.

Музыканты и жены не заставили себя долго ждать – сказывалась многолетняя практика побегов от поклонников и репортеров.

Они первыми оказались у двери, и стюардесса, улыбаясь, распахнула ее. У стоявшего впереди всех Джона перехватило дыхание от ударившего в лицо холодного ветра. Очки моментально забило снегом.

К удивлению «битлов», ни поклонников, ни репортеров не было. Их встретила только пурга. Она выла и горстями швыряла в лица твердый и крупный, как рисовые зерна, ледяной песок. Она задирала полы одежды и добиралась своими стылыми пальцами до лопаток и ключиц.

В свете бьющего в глаза прожектора они принялись медленно, ступенька за ступенькой, спускаться по трапу во тьму, придерживаясь за холодные поручни и чувствуя, как обрастают инеем веки и начинают неметь пальцы в тонких перчатках.

Внизу тьма уже не казалась такой кромешной, все было скорее серым и мглистым.

Вслед за ними остальные пассажиры сошли с трапа и сразу же забрались в обшарпанный автобус, который медленно двинулся к зданию аэропорта. «Битлам» Вепрев в него сесть не позволил.

– Чего мы ждем? – сердито спросил его Джон.

– Терпение, – успокаивающе поднял руку тот. – Они никогда не опаздывают…

И тут из промозглой серости к ним неслышно подплыл огромный, необычно угловатый черный лимузин.

– Давайте внутрь, – скомандовал Бронислав.

Мягко хлопнули массивные дверцы, разом оборвав завывание вьюги. В теплой и уютной утробе автомобиля пахло дорогой кожей, достатком и властью.

Водитель поднес к уху черную эбонитовую трубку и доложил:

– «Первый», я «Третий», «песняров» встретил, готов выдвигаться.

Из трубки раздались рычание и треск.

– Слушаюсь, – сказал водитель, и тяжелая машина, легко взяв с места, помчалась по шоссе, отсвечивая синим проблесковым маячком.

Джон пригрелся на плече Йоко и уже было задремал, но тут над самым ухом раздался ее раздраженный голос:

– Неужели тут никого не интересует наше прибытие? Почему я не вижу ни одного репортера? Стоило ли тогда приглашать?

– Сначала вас прослушают в ЦК, – отозвался Бронислав, – и только когда дадут «добро» на ваши выступления, в наших газетах об этом напишут.

– Но ведь само наше прибытие – уже сенсация, – не унималась Йоко. – Неужели ни один редактор не хочет, чтобы его газета была первой?

– Да ни за что на свете, – покачал головой Вепрев. – Его же сразу попрут с работы. В советских газетах новости появляются одновременно и в одной интерпретации. Чтобы в головах людей не создавалось путаницы.

– Отвратительно, – высказала свое мнение Йоко.

– Да, – кивнул Вепрев. – Но с этим ничего не поделать.

Они остановились возле огромного, длиною в целый квартал, здания странной формы с надписью «Москва» по-русски и вывеской «Пектопах» на английском.

– Это что за могущественная фирма смогла позволить себе рекламу в самом центре Москвы? – спросил Пол. – Это при том, что другой рекламы у вас вообще не наблюдается. Американцы?

– Какая фирма? – не понял Бронислав.

– Вот эта, – ткнул Пол пальцем в вывеску, – «Пектопах». Вепрев расхохотался, а потом объяснил:

– Это не американцы и вообще никакая не фирма. Это слово «ресторан». Написано по-русски.

Его смех разбудил сидевшего рядом Ринго. Он огляделся и спросил:

– Это уже Красная площадь?

Выглядел он неважно.

– Нет, – ответил Бронислав. – Мы возле гостиницы, пора выгружаться и заселяться.

– А где Красная площадь?

– В двух шагах, но там уже никого нет. В это время туда уже не пускают.

– Нет, нам сначала надо на Красную площадь, – твердо заявил Ринго. – Мне сейчас, знаете, какой кошмар приснился? Как будто бы мы выходим из машины, вокруг сугробы огроменные, а нам навстречу идет мистер Эпштейн, земля ему пухом, и говорит мне: «Ричи, никуда в Москве не заходи, пока не побываешь на Красной площади. Не послушаешься – отведаешь иголок». – «Каких еще иголок?» – спрашиваю я и озираюсь, ожидая увидеть докторов со шприцами. И тут из-за сугробов выходят здоровенные такие ежи, идут к нам на задних лапах и кивают с неприятными ухмылками на бандитских острых мордах. Тут-то я, слава богу, и проснулся. А снам я верю. А мистеру Эпштейну – тем более.

– А правда, можем мы все-таки погулять сейчас по Красной площади? – попросил Вепрева Джон, у которого от рассказа Ринго пробежали по телу мурашки. – Недолго. Пока не замерзнем.

– Да вопрос не в том, сколько, просто в это время… – начал Вепрев, потом внимательно посмотрел на Джона, на Ринго, на Йоко, в лице которой читался настоящий ужас, и обратился по-русски к водителю: – Как, командир? Пустят?

Тот пробормотал что-то в рацию, подождал, кивнул и дал по газам.

Они высадились в каком-то переулке и вслед за водителем пешком прошли к главной площади главного города самой большой в мире страны. По пути им встретился милиционер в тулупе, но вопросов он не задавал, только отдал честь и махнул рукой, мол, путь открыт.

Площадь была огромна, темна и пустынна. Белая поземка струилась по древней брусчатке. Это было очень необычно – ни прохожих, ни ярких сполохов рекламы, ни уютных освещенных окон кафе и ресторанов… Только тьма, холод, тишина и ощущение безграничного пространства.

– А где туристы? – спросила Линда, прижавшись к Полу. – Тут даже китайцев нет, а они есть везде.

– В ночное время площадь закрыта для посещений, – негромко напомнил Вепрев.

Они подошли к турникету. Еще один облаченный в тулуп страж порядка был уже в курсе и отодвинул тяжелую раму. Они пошли по площади.

– Что это за громадина слева? – спросил Пол.

– Крупнейший в Москве супермаркет, – отозвался Бронислав. – Там можно купить дефицит.

– Что такое «дефицит»? – полюбопытствовал Пол.

– То, чего нигде больше нет.

– Эксклюзив, – догадалась Линда. – Авторская одежда, художественные изделия…

– Да нет, просто то, чего почему-то нет в других магазинах. Например, мандарины или приличная обувь.

– А почему их может не быть? – удивился Пол. Вепрев пожал плечами:

– Сбои плановой экономики.

– А вон там, вдали, что светится? Разноцветное такое, – поинтересовался Ринго.

– Это собор Василия Блаженного. А справа – Спасская башня.

– А это что? – указал Джордж на приземистое черно-красное строение.

– Это Мавзолей Ленина. Монумент-усыпальница.

– Прямо того самого Ленина? – уточнил Ринго.

– Прямо того самого, – кивнул Вепрев. – Вождя мирового пролетариата.

– И он прямо до сих пор там и лежит?

– Лежит. Под пуленепробиваемым стеклом. И днем на него приходят посмотреть люди.

– А зачем под пуленепробиваемым? – настала очередь удивиться Полу.

Они подошли к мавзолею вплотную.

– А затем, что на саркофаг покушались уже восемь раз. И камни бросали, и бомбы взрывали. Люди гибли из-за этого.

– А какого черта вообще надо выставлять напоказ мертвеца? – высказал свое сердитое недоумение Джон. – По-моему, это абсурд и дикость.

– Ну, это вопрос спорный и не ко мне, – отозвался Вепрев. – У вас в Нью-Йорке тоже, кстати, есть мавзолей – президента Гранта.

– Да, в Нью-Йорке тоже много разной дури, – кивнул Джон.

– А как умер этот ваш Ленин? – спросила Йоко. Как истинную японку, ее больше всего интересовал именно этот аспект: насколько достойно человек ушел из жизни.

– В него стреляли. В восемнадцатом году. И пули, якобы отравленные ядом кураре, не были извлечены. Что, по легенде, и послужило причиной его смерти в двадцать четвертом. И что совершенно невозможно, поверьте мне.

– А на самом деле?

– Страшная болезнь, поразившая мозг и все тело… Джордж понимающе покачал головой:

– Насколько мне известно, этот человек изменил судьбы миллионов людей.

– Он изменил историю всего мира, – подтвердил Бронислав. И на тон ниже добавил: – И не факт, что к лучшему.

– Что не могло не изуродовать его карму. Вепрев задумчиво наклонил голову.

– А ведь правда, – согласился он. – Как-то это никогда не приходило мне в голову.

Джон негромко пробормотал:

– «Ленин-Леннон», «Леннон-Ленин»… – Затем криво усмехнулся. – Звучит похоже. А мы ведь тоже меняем мир. Йоко. Если меня застрелят, организуешь мне такой мавзолей?

– Как говорила моя тетя – «типун тебе на язык», бакая-ро! – ругнулась она.

– Хотя нет. Не хотел бы я лежать на всеобщем обозрении. Если меня застрелят, организуй мне лучше площадь Имени Леннона… Нет, тоже глупо звучит.

– Если бы это случилось, там бы написали «Имэджин», – уверенно сказал Джордж.

– Точно! – усмехнулся Джон. – Проклятая попса! Чисто коммерческая песенка, я написал десятки песен поумнее и поинтереснее, но площадь назовут именно «Имэджин».

– У тебя мания величия, – покачал головой Пол.

– А у тебя ее нет?

Пол неопределенно усмехнулся.

– Джон, я вдруг вспомнил! – встрепенулся Ринго. – Барбара читала за завтраком какую-то желтую газетенку, так в ней было написано, что тебя и впрямь хотел застрелить какой-то маньяк. Его нашли в комнате отеля с простреленной башкой, рядом валялся револьвер, а на столе – начало книги «Как я не убил Джона Леннона».

– Классная утка, – усмехнулась Йоко.

– И пули его револьвера были отравлены ядом кураре! – с театральным надрывом продекламировал Джон.

– Можете смеяться, – пожал плечами Ринго. – За что купил… Там еще было, что у парня нашли твою пластинку с автографом, но это была подделка, потому что ты ведь никогда не пишешь в автографе тексты песен, а там было целое четверостишие.

– Черт, – сказал Джон, скривившись. Йоко глянула на него:

– Ты думаешь, это тот парень? Джон только пожал плечами.

– Пойдемте-ка отсюда, – зябко поежилась Линда. – Зря мы сюда приперлись. Ничего веселого тут нет.

– Это точно, – согласился Ринго.

– Зато теперь ты можешь не бояться ежей. – Джон хлопнул его по плечу, развернулся на каблуках и, сунув руки глубоко в карманы, двинулся с площади прочь.

Когда лимузин вернул их к гостинице, Вепрев провел компанию мимо ставшего на караул швейцара с одутловатым лицом, мимо стойки с сотрудниками, бросавшими любопытные взгляды, и все оказались в большой комнате.

Чемоданы помогли донести водители, но гитары, по настоянию Бронислава, остались в багажнике: «Вам сейчас спать надо, а не играть, – наставительно говорил он. – А то завтра будете никакие». «Битлы» вяло согласились, а Джордж усмехнулся в усы: «В крайнем случае, у меня есть укулеле».

– Ладно, ждите тут, – распорядился Бронислав и вышел из комнаты.

Через пару минут он вернулся с ключами. К каждому из них была прикреплена тяжелая деревянная болванка с номером.

– Разбирайте. Ваш этаж – седьмой. Вот, смотрите: семь-четырнадцать, семь-тринадцать и семь-двенадцать. Семь – этаж, потом – номер комнаты.

– Мой – семь-тринадцать, – сказал Джордж и бесцеремонно забрал соответствующий ключ.

– Ваш с Ринго, – уточнил Вепрев. – Все номера двухместные. Не беспокойтесь, они очень просторные, – опередил он возмущение музыкантов. – Желаю всем приятного отдыха. Встречаемся завтра в девять утра в фойе и едем во дворец смотреть зал. Вот мой номер телефона, звоните, если что. – Он раздал свои визитки.

– А ты что, не в отеле ночуешь? – спросил Ринго.

– Нет, я – домой. Я в России четыре месяца не был. Надо хоть немного со своими повидаться. – Что-то в его голосе выдавало, что «со своими» не все в порядке. Но он тут же взял себя в руки. – Вон лифт. Дотащить чемоданы вам помогут. И не вздумайте гулять по гостинице – заблудитесь. Планировка здания диковатая, я потом вам о ней расскажу.

Дэвид Боуи приезжал в прошлом году, так его нашли только к утру, с собаками. Советую всем сразу ложиться спать. Ну, до завтра.

…Из ванной комнаты раздался истошный вопль Линды: – Пол!!!

Тот, как был с сигаретой во рту, бросился на крик. Вся в пене, словно Афродита, Линда стояла на чугунных ребрах ванны и с ужасом показывала пальцем на крышку унитаза. Там сидел таракан.

С тараканами Пол был знаком давно и коротко. В конце концов, он провел детство не в самых фешенебельных кварталах Ливерпуля, его отец работал в мусоросборочной компании, а в Гамбурге ему приходилось ночевать в захудалых портовых ночлежках… Но этот экземпляр потряс сэра Пола не меньше, чем его жену.

Он сидел вызывающе монументально, подавляя своими размерами и абсолютным спокойствием. Он чувствовал себя хозяином, хозяином дома, где, как известно, помогают и стены. Это был вызов.

Некоторое время Пол и таракан мерили друг друга хладнокровными взглядами. Затем Пол осторожно наклонился и стал медленно-медленно, словно доставая из кобуры кольт, стягивать с ноги тапок. Но тот предательски скрипнул по кафелю, и таракан насторожился, приподнявшись на суставчатых ножках.

Стало очевидно, что решающим фактором может быть только скорость, и Пол резко рванул тапок с ноги. Но еще до того, как он успел выпрямиться и размахнуться, вступила Линда: поскользнувшись, она с визгом плюхнулась в ванну.

Брызги и клочья пены взметнулись до потолка, а таракан, проворно пробежав по трубе, исчез в одном из круглых отверстий вентиляционной отдушины, находившейся в стене, за которой, как догадывался Пол, уже давно похрапывали Ринго и Джордж.

Пол перевел дух. Он присел на край ванны, обнаружил в сжатых зубах еще дымившуюся сигарету и глубоко затянулся.

– Ты цела? – спросил он Линду.

– Только физически, – отозвалась она.

– На, поправься, – сказал он, – и протянул ей окурок.

– Черт, – сказала она, затягиваясь. – Ты все-таки провез траву. А замели Джона.

– Когда в аэропорту начались разборки, я уже пожалел, что впопыхах сунул в карман эти несколько сигарет, но выкинуть их было некуда. А после того как взяли Джона, на нас никто уже не обращал внимания, вот они и остались.

– Может, это и к лучшему, – сказала Линда, сделав последнюю затяжку, и щелчком отправила окурок в раковину.

– Пойдем спать? – позвал Пол, проследив траекторию полета окурка.

Линда помолчала. Потом, задержав дыхание, уползла под воду с головой и довольно долго лежала там, пуская пузырьки. Затем вынырнула, положила мокрую голову Полу на колени и сказала:

– Пол, я хочу домой. Это чертово насекомое было последней каплей. Я хочу к детям. Я же все равно не буду играть. И Джону надо помочь. Знаешь, какой он – с виду бесстрастный и хладнокровный, как игуана, но внутри… Я-то знаю. Я звонила в Нью-Йорк, его выпустили под залог в триста тысяч. Меррил сказала, он сейчас заперся в своем охотничьем домике и никого к себе не пускает.

Пол знал, что рано или поздно Линда захочет уехать, и заранее смирился с этим.

– О'кей, милая, – сказал он. – Только давай после прослушивания, ладно? Мне будет спокойнее, если я буду видеть тебя в зале.

– Хорошо, – кивнула Линда. – Если бы ты не согласился, я бы осталась спать в ванне.

– Я бы тоже, – заверил Пол.

Утром Ринго искали около получаса, нашли в баре четвертого этажа. Он сидел там в полном одиночестве, опустошая не первую уже бутылку «Жигулевского», еще пару имея в запасе, и закусывая кривыми белесыми переваренными сосисками.

– Черт тебя побери, Ричи! – воскликнул Джордж. – Ты же только выглянул в коридор, потому что тебе что-то показалось! Куда ты исчез?!

– Да, – кивнул Ринго. – Мне показалось, что по полу кто-то пробежал и выскочил в коридор через щель под дверью. Я встал и выглянул. Это был таракан. Но, знаете ли, парни, это был не простой таракан. Он был размером с черепаху. Он не спеша шел по коридору и иногда оглядывался на меня, словно куда-то звал.

– Тебе это не приснилось? – засомневался Джон.

– Я так и подумал, вот и пошел за ним без опаски: проснусь, думаю, если что. И еще я подумал: «Таракан – это жук, „битлу" плохого не сделает». Он привел меня сюда и смылся. Как хорошо, братцы, что вы меня нашли! – Он приподнялся и расплылся в счастливой улыбке. – А я уж думал, мне одному придется съесть и выпить все это…

– Зачем же ты столько набрал? – удивился Вепрев.

– Да не разбираюсь я в ваших ценах. А возвращать как-то неудобно.

– Ладно, пора выдвигаться на позиции! – поторопил Бронислав. – Во дворце нас уже заждались. Такси внизу полчаса как стоят!

– Пиво, кстати, у вас неплохое, – заметил Ринго, выползая из-за столика и прихватывая нераспечатанные бутылки. – А вот сосиски – никуда, прямо картонные…

Они двинулись к лифту, и тут Пол тихонько замурлыкал:

– Красный таракан – Ужасный хулиган, Проходит через стены И водит в ресторан…

Джон усмехнулся и подхватил, шагнув в лифт:

– Красный таракан – Ужасный хулиган,! Командует отелем В столице красных стран…

В лифте Джордж привычным движением выдернул из саквояжа укулеле и, забренчав мажорный аккорд, заблеял импровизированный рефрен:

– Послушай, может, хватит Топтаться под столом. Вылазь и будешь пятым – Товарищем «битлом».

– Йе-йе! – очень кстати пискнула Линда.

Все засмеялись и, проходя через фойе к выходу, пели уже хором:

– Послушай, может, хватит

Топтаться под столом, Вылазь и будешь пятым – Товарищем «битлом»!

Но, садясь в такси, группа разделилась пополам, и песня заглохла сама собой.

– Лихо это у вас выходит! – воскликнул Вепрев. – «Красный „битл"» – это тянет на хит.

– И не говори, Брайни, – кивнул Джон. – Я уже и сам забыл, как легко это делать вместе.

Машины двинулись. Солнечным зимним утром Москва из окон автомобиля уже не казалась такой неприветливой и мрачной. Да, не слишком красочной, да, строгой. Но по-своему, по-северному нарядной – одетой в крахмальные кружева инея и снега.

У Дворца съездов их ожидала небольшая толпа. Все-таки в самолете их засекли, и горстка столичных поклонников была уже в курсе.

Москвичи разительно отличались от бесноватых западных фанов: никто не кидался к своим кумирам с воплями, не пытался ухватить что-нибудь на память, не катил впереди колясок с жаждущими исцеления инвалидами. Небольшой отряд милиции находился тут скорее для проформы и, в общем-то, бездельничал.

В руках поклонники держали плакаты, но какие – тут не было инфантильных «Ринго (Пол, Джон, Джордж), я тебя v». В советских плакатах была идея. Особенно удивили два: «Миру – „Битлз"» и «Boys, help Yankees get back where they belong!»*. По поводу последнего Вепрев шепнул, что это уловка, позволяющая любовь к их музыке замаскировать под антивоенный лозунг. [* «Парни, помогите янки вернуться домой» (англ.) - по мотивам песни «Битлз» «Get Back».]

По широким мраморным лестницам они вошли в громадный зрительный зал.

– Ой-ой-ой, – сказал Ринго.

– Да уж, – помрачнел Джон. – Столько народу нам не перекричать, какой бы аппарат тут ни стоял.

Они двинулись к сцене, которая, казалось, терялась где-то вдали. На сцене Бронислав познакомил музыкантов с солидным штатом обслуживающего персонала – от звукорежиссера и нескольких его помощников до работника сцены. Все они с любопытством вглядывались в лица знаменитостей и с удовольствием пожимали им руки.

– Никогда еще не видел на работе всех их сразу, – с улыбкой заметил Вепрев. – Прямо все вдруг выздоровели и вышли с больничных. Даже из отпусков вернулись.

С подключением и настройкой проблем не возникло, и уже спустя полчаса «Битлз» смогли начать репетицию. Они прогнали все песни по два раза, а потом еще несколько раз «Imagine», ринговские «розы» и новую – «Splinters Of The Sky».

В перерыве Бронислав пригласил музыкантов в правительственный буфет. Ринго подошел к ближайшему столику, взял тарелку с семгой, вилку и бутылку «Боржоми».

– Ты что, – зашипел на него Бронислав, – это же товарищ Горбачев заказал! – Он указал на лысоватого мужчину, выбиравшего у стойки десерт.

Ринго поспешно опустил снедь на стол.

– Ты же сказал, это буфет.

– Это тебе не английский буфет! Тут нужно вон у того прилавка оплатить и самому принести.

Они всей компанией подошли к одетой в белый халат полной женщине с рыжим шиньоном. Приземлив на прилавок дирижабль бюста, она смотрела в пустоту. На широком лице пылали губы.

– Розочка, солнышко, – обратился к ней Вепрев. – Эти ребята-музыканты приехали к нам по приглашению самого. – Он показал глазами наверх. – Угости, как ты умеешь. – И он положил на стойку красивую зеленую купюру с портретом вечно живого мертвого вождя.

Розочка смахнула банкноту в ящик и сказала великолепным контральто:

– Все будет в ажуре. Ради дорогих гостей обслужу сама. Она выплыла из-за стойки, проводила их до стола, помогла придвинуть к нему второй и накрыла их сероватой скатертью. К соседнему столику подошел Горбачев с вазочкой мороженого. Присаживаясь, он улыбнулся «битлам», кивнул и сказал так складно, словно читал с листа:

– Приятного аппетита, господа музыканты. Я считаю, что повестка сегодняшнего дня знаменуется сближением двух социальных систем, двух политических лагерей, двух антагонических точек зрения во имя общечеловеческих ценностей, – говоря, он делал плавные, округлые жесты руками. – Таких как, например, прогрессивная музыка «Битлз», которую вы представляете. Прошло время конфронтации, пора уже, господа, и консенсус находить. Я думаю, что выскажу общее мнение, если скажу, что процесс пошел.

Многозначительно улыбнувшись, Михаил Сергеевич нацепил на вилку кусок семги, с наслаждением отправил его в рот и в ожидании оценки своей блестящей речи стал пристально смотреть почему-то на Ринго. Тот нервно обернулся. За спиной никого не обнаружилось.

– Что он сказал? – встревоженно спросил он Вепрева. Бронислав потряс головой, пытаясь вытряхнуть образовавшийся в ней от слов партийца комок вязкого усыпляющего тумана, и понял, что не помнит ни единого слова. Тогда он махнул рукой и «перевел»:

– Он сказал, что, если бы ты слопал его рыбу, в Лондон была бы отправлена официальная нота протеста, а «Битлз» были бы с позором выдворены из СССР.

– Ни хрена себе! – Ринго был шокирован. – Я же нечаянно. Скажи ему, приношу, мол, свои извинения. Но вот так, сразу с угрозами – это уже шовинизм какой-то. – И он погрозил Горбачеву пальцем.

Тот удивленно вскинул брови и вопросительно глянул на Вепрева. Бронислав, подбирая слова, наморщил лоб и перевел:

– Господин Ричард Старки полностью согласен с вашим мнением и уверен, что консервативно настроенные силы, которые мы решительно осуждаем, – он вытянул палец и погрозил им точно так же, как Ринго, – не смогут сорвать зарождающиеся позитивные сдвиги в наших отношениях.

– Ну, добре, добре, – разулыбался Горбачев. – Рад, что наше взаимопонимание находится на таком высоком политическом, социальном и, не побоюсь, товарищи, этого слова, человеческом уровне.

Сказав это, он энергично воткнул вилку в очередной кусок рыбы. Ринго спрятал голову в плечи и отвел взгляд.

После обеда «битлы» сказали Розе сердечное спасибо и поставили ей автографы на инструкцию по технике безопасности при работе с электромясорубкой. Потом Вепрев предложил:

– Давайте побродим по окрестностям, время у нас еще есть.

– А фанаты не достанут? – усомнился Джордж.

– Не достанут. Сегодня из-за вас на Красную площадь пропускают ограниченно и выборочно, так как идет замена брусчатки к новогодним праздникам. Вперед!

Они прошли мимо охранника и вынырнули в сказку. Тротуар, полностью покрытый утрамбованным снегом, сверкал на солнце бриллиантовой россыпью и приятно скрипел под ногами. Вдоль дорожки тянулись идеально выровненные полуметровые сугробы. Тут и там над ними поднимались голубые елочки.

– Надо же, – удивленно заметила Линда, – вчера ночью все выглядело так… – Она подыскивала нужное слово.

– Угрюмо, – подсказал Пол. – А сегодня прямо настроение поднимается. Ты взгляни вон на те разноцветные купола, – указал он на храм Василия Блаженного. Не церковь, а какой-то торт пряничный. А погода какая чудесная! В Англии такое не часто случается: и мороз, и солнце.

– «Cold frost and sunshine: day of wonder!

But you, my friend, are still in slumber»*,

– с выражением продекламировал Бронислав. [* «Мороз и солнце, день чудесный. Еще ты дремлешь, друг прелестный…» (перевод на английский Михаила Кнеллера).]

– Шекспир, – пояснила Линде Йоко, съевшая собаку в искусстве.

Они вышли на площадь и увидели мальчика и девочку в шубках, с удовольствием облизывающих что-то белое в вафельных стаканчиках. При этом те весело щебетали, а изо рта у них шел пар.

– Что это они едят? – предчувствуя ответ, с завистью спросил Ринго.

– Мороженое, – рассеянно ответил Бронислав.

– В такой мороз?!

– Чтобы наслаждаться мороженым при минус двадцати, нужно родиться здесь, – заметил Джон.

– Я тоже хочу попробовать, – заявил Ринго.

– И я бы не отказался, – поддержал Пол.

– И я, – пискнула Линда.

– Ладно, – кивнул Бронислав, – сейчас выйдем с площади, и я всех угощу знаменитым московским пломбиром. Только потом, на прослушивании, на простуженные глотки не жалуйтесь.

Вдруг раздался короткий вой сирены и на площадь медленно выехал кортеж. Впереди шла милицейская «Лада» и, как кроликов с морковных грядок, сгоняла с пути пешеходов. За ней следовал громадный грузовик с гигантским прицепом. По обе стороны шествовали милиционеры в тулупах, с красными флажками в рукавицах. Всю площадь наполнило хвойное благоухание. Мимо музыкантов на невероятно длинном прицепе проплывала роскошная ель. Она просто не собиралась заканчиваться.

– Это ж сколько в ней длины? – ошарашенно спросил Пол.

– Около тридцати метров.

– А в футах? – озадачился Ринго.

– В футе тридцать с половиной сантиметров, – ответил Бронислав. – Вот и считай.

Они вышли на Васильевский спуск и увидели объемистую тетку в шубе, укутанную до пояса серой шалью. Перед ней стояла тележка с мороженым. Бронислав протянул деньги:

– Семь порций эскимо, пожалуйста.

Тетка открыла крышку и достала из источавшего белый пар контейнера бруски на палочках.

– Мне – три, – потребовал Ринго.

– Ричи, – попытался вразумить друга Джордж. – Ты забыл, что такое лакунарный тонзиллит?

– А при чем здесь тонзиллит? – возмутился Ринго. – Он вообще инфекционный.

Тем не менее всем показалось, что напоминание об одном из самых обидных моментов жизни – замене его барабанщиком Джимми Николом во время австралийского турне – возымело действие.

– Ладно, пусть будет одно, – с напускной покорностью согласился Старр.

Все обрадованно двинулись вперед и не сразу заметили исчезновение Ринго. А когда бегом вернулись к мороженщице, поняли, что его нужно спасать.

Барабанщик стоял, окруженный горластыми цыганками в пестрых тряпках. Одна из них держала его ладонь в своих унизанных кольцами толстых пальцах и пристально глядела ему в глаза. Загипнотизированный Ринго тоже не отводил взгляда от смуглой накрашенной бабы и уже вытягивал из бумажника пятидесятифунтовую купюру.

– Ай, усатенький, золотой-яхонтовый, мани-мани давай, голд хэнд, ол трус сэй*, – приговаривала она [* Gold hand, all truth say – золотая рука, всю правду сказать (иск. англ.).]. – Ждет тебя дальняя дорога, понял? Ту-ту, лонг вэй* [* Long way – долгий путь (англ.).], – удивляла она приближавшуюся компанию своими языковыми познаниями.

Заметив подходящих людей, цыганка на секунду стушевалась и подалась было в сторону, но, поняв каким-то своим древним чутьем, что неприятностей от потенциальных жертв, кроме, пожалуй, русского с жестким лицом, можно не опасаться, решила переключиться на них. И начала с Пола.

– Ой, лонг лайф*** у тебя будет, красавчик, детки, чилдрен****, живы и здоровы, вери гуд***** яхонтовый мой! Денег будет – куры не клюют… – Бронислав только успевал переводить. – Вай, вай, жаль, жена твоя золотая пораньше к Богу уйдет, но жизнь счастливую вместе прожить успеете.

[*** Long life – долгая жизнь (англ.).

**** Children – дети (англ.).

***** Very good – очень хорошо (англ.).]

Пол, которому и Линду-то в свое время напророчила цыганка, не торгуясь, отдал тридцать фунтов и, слегка загрустив, прижал к себе жену покрепче.

Радуясь подвалившей удаче, цыганка схватила руку Джорджа, всмотрелась в нее, затем взглянула ему в глаза, лицо ее изменилось, потемнело, она попыталась отбросить его кисть, но тот крепко держал ее руку.

– Говори, – твердо сказал он.

Цыганка поняла, что просто так ей не отделаться, и процедила сквозь зубы:

– Хворь у тебя будет, родимый, очень хворь плохая. Еще нож вижу, кнайф бэд******. Головушку свою береги. А больше ничего не скажу. [****** Knife bad – ножик плохо (иск. англ.).]

Сумев наконец вырвать свою руку, она поспешно отступила.

– Что она сказала? – повернулся Джордж к Брониславу.

– Да не обращай внимания, Джордж, обычное цыганское вранье.

– А все-таки?

– Ну, что-то про нож и про болезнь какую-то.

– Мне уже пророчили ножевое ранение, – не успокаивался Джордж.

Тут они услышали крик:

– На дыкх! На пхуч! Джян дэвлэса!* Пшел вон от меня! Оставь, прошу, Иисусом Богом умоляю! – Цыганка махала руками на Джона, и на лице ее читался неподдельный ужас. – Уйди в прах, свят, свят, чур меня, чур!… [* Не смотри! Не спрашивай! Иди с Богом! (цыг.)]

Она сунула руку за пазуху, вытащила выманенные у остальных купюры, бросила их на снег, затем проворно подняла полы своих бесчисленных юбок и быстро-быстро побежала, что-то бормоча товаркам. Те, кидая на Джона полные страха взгляды, поспешили за ней.

Джон растерянно смотрел им вслед, сжимая в руке нетронутые гадалкой деньги. Йоко, трясясь в нервном ознобе, держала его за другую руку.

– Что она сказала тебе? – спросил Джордж. Ответила Йоко:

– Она сказала, что он уже умер.

Вепрев подобрал выброшенные сумасшедшей цыганкой банкноты, и в подавленном состоянии они вернулись во Дворец съездов.

За кулисы прошли через служебный вход.

– Как у вас тут с мерами предосторожности? – спросила Йоко Вепрева. – Может ли кто-то пронести в зал огнестрельное оружие?

– Исключено на сто процентов, – заверил Бронислав. – Тут генеральный секретарь ЦК КПСС чуть не каждый день выступает, а его берегут как зеницу ока. Это ведь центр политической системы, врагов у которой в мире не счесть. Сюда иголку не пронести, не то что пистолет.

– Девяносто восемь с половиной! – вдруг торжествующе воскликнул Ринго, который все это время был очень тихий и о чем-то напряженно думал. – Почти сто футов будет в той елочке! Охренеть можно!

– Непривычно как-то – ни визга, ни оваций, – нахмурился Джон. Он всегда боялся сцены, ужасно нервничал и перед выходом становился неприлично болтливым.

Из-за кулис до «битлов» доносился только мягкий баритон Горбачева, который представлял их зрителям:

– Итак, уважаемые товарищи, перед вами сейчас выступит коллектив из Англии под названием «Битлз». Этот вокально-инструментальный ансамбль давно положительно зарекомендовал себя в глазах западного слушателя. Однако музыкантов этих, профессионалов и новаторов, десять лет назад наши деятели из идеологического отдела не подпустили к советскому слушателю. И вот сейчас у нас есть шанс, товарищи, исправить эту историческую ошибку. Я настоятельно прошу вас всех внимательнейшим образом выслушать их музыкальный материал, оценить подачу. А после прослушивания в малом банкетном зале состоится обсуждение, обмен мнениями и вынос окончательного вердикта.

– Чего-чего сказал этот выскочка? – наклонился во второй ложе к уху коллеги пожилой работник идеологического отдела. – Чего он нас настоятельно просит?

Оба негромко глумливо засмеялись.

– Говорит, в конце вердикта будет вынос, – отозвался второй.

– Вынесем, вынесем шельму, – кивнул собеседник. – Ногами вперед. А назад – лысиной меченой…

– Хе, хе, хе, – вполголоса посмеялись оба, привычно сложив руки на животах, и приготовились впасть в стандартную съездовскую полудрему.

– Итак, ансамбль «Битлз»! – закончил Горбачев и двинулся к лестнице со сцены.

Джон, Пол, Джордж и Ринго по привычке быстро, почти бегом, вышли из-за кулис. Джон подошел к стойке, Бронислав, сидящий в первом ряду партера, поднес ко рту свой микрофон и приготовился переводить.

– Друзья! Сегодня необычный концерт, – начал Джон. – Мы впервые выступаем в России. Мы не знаем, как вы привыкли себя вести на концертах звезд, но на всякий случай я бы хотел попросить: не нужно вскакивать на стулья, кричать, подпевать, топать ногами и падать в обморок.

Темный зал ответил гробовой тишиной. Его шутку не оценили. Джон смутился и продолжил на тон выше:

– Также не стоит бросать в нас мягкие игрушки и травмировать Джорджа Харрисона твердыми леденцами.

И на этот раз реакция публики была обескураживающе никакой. Джон взбесился и решил повторить свою давнюю выходку:

– Однако, поскольку вы являетесь лучшими из лучших, достойными подражания лидерами своего народа, предлагаю вам не хлопать, а просто бренчать своими наградами! А хлопают пусть вон те ребята на галерке. «Roll Over Beethoven»!

Он успел увидеть недовольную гримасу на лице переводящего Вепрева и в следующую же секунду ударил по струнам. А запел эту песню по традиции Джордж:

– I'm gonna write a little letter,

Gonna mail it to my local D. J…

– У-у, – подпели Джон с Полом.

It's a rockin' little record

I want my jockey to play.

– У-у…

Roll over Beethoven,

Gotta hear it again today.

You know my temperature's nsin'

And the juke-box's blowin' a fuse.

My heart's beatin' rhythm

And my soul keeps a singin' the blues.

Roll over Beethoven

And tell Tchaikovsky the news*.

[* Я напишу письмо диджею,

Напишу, мне только надо начать…

Что заводную эту песню,

Почаще нужно включать

Подвинься, Бетховен,

Я хочу ее слышать опять.

Да, у меня температура,

Мой приемник в огне, но я рад.

Мое сердце стучит

В ритме блюза, мои уши горят.

Подвинься, Бетховен,

Чайковский, прости меня, брат!]

Пока Джордж пел, Джон, привыкнув к неяркому освещению, стал внимательно разглядывать зал.

Он был заполнен менее чем на четверть. В ложах с чванливыми выражениями лиц восседали тучные и сухопарые старцы с пожилыми женщинами в мехах. По всей видимости, это были члены ЦК партии со своими боевыми соратницами.

В первых рядах партера сидели люди чуть помоложе, их лица были насторожены. Это была средняя и мелкая партийная и гэбэшная номенклатура, а также комсомольская элита.

С пятого ряда по десятый сидели люди попроще – пробравшиеся всеми правдами и неправдами директора баз, магазинов, рынков, личные врачи, парикмахеры и портные.

На галерке пряталась еле различимая горстка плохо одетых друзей осветителей и работников сцены.

I got the rockin' pneumonia,

I need a shot of rhythm'n'blues, –

продолжал Джордж. –

I think I got it off the writer

Sittin' down by the rhythm review,

Roll over Beethoven,

They're rockin' in two by two*.

[* Я заразился рок-н-роллом,

Опасность эту я не учел,

Я слишком много слушал радио,

Мне срочно нужно сделать укол.

Подвинься, Бетховен,

К тебе пришел рок-н-ролл! (англ.)]

Члены политбюро довольно хмуро слушали все это крикливое и непонятное им месиво звуков, но в том месте, когда ритмика сменилась на еще более подвижную, некоторые из них даже стали притопывать ногой под скамейкой:

Завелся, днем ли, ночью,

бери подругу и,

как захочешь, верти ее,

крути, так и сяк,

вы кувыркайтесь

и в ритме блюза отрывайтесь…

Подвинься, Бетховен,

К нам прикатил рок-н-ролл! О!**

[** Well, if you feel it like it,

go get your lover

then reel and rock it, roll it over and

move on up just

a trifle further and

reel and rock it, roll it over.

Roll over Beethoven,

Rockin' in two by two, ooh.]

– У-у! – взвыл на этот раз уже сам Джордж и завел стандартный гитарный запил. А после него запел быстрым речитативом:

С рассвета туфли эти новые начищены, готовые, Не трогайте, пусть там стоят;

Ой, скрипка, достала, пиликать устал я.

Мне нет пути назад,

Подвинься, Бетховен,

Чайковский, прости меня, брат!*

[* Well, early in the mornin'

I'm a-givm' you the warnin'

Don't you step on my blue suede shoes.

Hey, diddle diddle,

I'm a-playin' my fiddle,

Ain't got nothing to lose.

Roll over Beethoven

And tell Tchaikovsky the news!]

Никто не собирался прыгать на стульях или тем более подпевать. Правда, одна девчушка, забыв обо всем, вскочила было с места и стала приплясывать, но на нее тут же со всех сторон зашикали и усадили обратно. Пол послал девушке воздушный поцелуй, та расцвела, и последний куплет Джордж спел, обращаясь персонально к ней:

You know she winks like a glow worm,

Dance like a spinnin' top.

She's got a crazy partner,

Ought to see 'em reel and rock.

As long as she got a dime

The music will never stop!**

[** Она буквально сияет и крутится, как Юла,

Ее партнер – сумасшедший: где она его взяла?!

Монеты есть, играй же, ящик,

Пока ты не сгоришь дотла!]

– Подвинься, Бетховен, – запели они все вместе, – подвинься, Бетховен. Подвинься, Бетховен, к нам прикатил рок-н-ролл!

Песня закончилась трехэтажным барабанным брейком Рин-го, и «битлы», переглянувшись, даже засмеялись от нахлынувшего, так давно забытого чувства рок-н-ролльного единства.

Джон невольно скосил глаза на Линду и Йоко. Он заметил, что его жена то и дело посматривает на правую правительственную ложу, где сидел сам. Рядом с ним можно было узнать дочь Галину, а также сравнительно молодого жгучего брюнета с копной черных волос.

Последовали вежливые хлопки. Тут только Джон заметил, что на одном ухе каждого слушателя нацеплен наушник. Сидевший за специальным столиком внизу и справа от сцены Вепрев бормотал для них в микрофон синхронный перевод песни. Какое при этом можно было получить удовольствие от прослушивания, было для Джона загадкой.

Тут только он осознал, что большинство людей в зале вовсе не отдыхают, а работают. Потому они почти и не хлопали. За исключением галерки и каких-то личностей с самых дальних рядов.

Свет на сцене притух, Джордж и Пол ушли в тень, к ударной установке, а Джон, заиграв затейливый перебор в ля-миноре, запел «Героя рабочего класса»:

As soon as you're born they make you feel small By giving you no time instead of it all…

Родился рабочим, так ползай в грязи, Ничего не попишешь, молчи да ползи, А к боли привыкнешь, она и уйдет; Героям рабочего класса везет,

Героям рабочего класса везет…

Что уж за политически грамотный перевод озвучил Бронислав Вепрев и как он преобразовал фразу «Butyou're still fucking peasants as far as I can see»*, но эта неполиткорректная и нудноватая, в общем-то, композиция наконец-то удостоилась настоящих оваций. [* Пока ты нормальный, а не ё**ный псих, Ты вряд ли усвоишь все правила их…]

Даже после «Миссис Вандербильт» (хоп, хей-хоп) члены политбюро были посдержанее, хотя и разулыбались. Ну а всякая настороженность с их лиц пропала, когда Пол пел «Yesterday». Есть все-таки в мелодике этой песни нечто особенно созвучное русской душе.

Через полчаса «битлы», вспотевшие и злые как черти, снимали гитары, закуривали и стаканами хлестали «Боржоми» в большой артистической комнате с громадным толстым старинным зеркалом на стене.

Постучавшись, вошел Бронислав с объемистым газетным свертком.

– В гробу я видел такие концерты, – раздраженно сказал Джон.

– Это прослушивание, – напомнил Вепрев.

– Да даже если и прослушивание. Такое впечатление, что играешь для тюленей в зоопарке. Даже «Come Together» их не проняла. Я себя чувствовал как на экзамене в колледже искусств. Дерьмо дерьмовое!

– Лично я испытал дежавю, – сказал Джорлж. – Япония, зал «Будокан».

– Только там нас хотели застрелить, а здесь, я думал, съедят, – заметил Ринго. – Причем без аппетита. Так, от скуки.

– А я считаю, нужно расценивать это выступление как репетицию, – сказал Пол. – И она получилась вполне достойной. На публику эту вообще не надо было внимания обращать, она тут была нужна, чтобы гасить естественную реверберацию пустого зала, не более. Зато мы ни разу не слажали.

– Да? А кто «Розы» не в той тональности начал? – вяло ругнулся Джон. – Впрочем, неважно.

– Народ, – вступил в беседу Бронислав, – самое главное теперь, как пройдет обсуждение. По моим первым впечатлениям, шансы у нас пятьдесят на пятьдесят. Хотя «Imagine» и заставила всех встать. Но это, скорее, дань вежливости.

– Да ты что? – удивился Ринго. – Мы могли кому-то не понравиться?

Бронислав невесело усмехнулся:

– Конечно, могли. Это же не их музыка. Им подавай «Валенки» или «Катюшу»…

– «Ка-тью-ша», – повторил Ринго. – Что это такое?

– Легендарная ракетная установка, с помощью которой мы во время войны немцев били. Ну и, по совместительству, женское имя. Кэт, по-вашему… Это песня военных лет. Да дело даже не в «понравились – не понравились». Тут свои течения, свои подводные камни…

– Политика, – с презрительной гримасой кивнул Джордж.

– Она самая, – подтвердил Вепрев.

– Черчилль говорил, что русская политика напоминает борьбу бульдогов под ковром, – вспомнил Джордж. – Никто ничего не замечает, но время от времени оттуда вылетают трупы.

– Вот-вот, – кивнул Бронислав. – Все видят, что Акела постарел, и два клана начинают грызть друг друга – старперы и молодые.

– А мы, выходит, разменная монета? – криво улыбнулся Джон.

– Нет, вы – прихоть самого, вернее, его дочурки. Но вас постараются использовать в своих целях обе банды. Я вам это объясняю, чтобы вы поняли, – вы гениальные музыканты, и этого никто не отменял, но политике, мягко говоря, наплевать на музыку. – Он коротко взмахнул рукой, как бы отметая невеселые мысли. – Ладно, ребята, не будем о грустном. В любом случае ваши гастроли состоятся, я почему-то уверен в этом. И у меня кое-что есть для вас.

Он развернул на журнальном столике свой сверток и продемонстрировал «битлам» аккуратные пачки банкнот.

– Вот ваш гонорар за сегодняшний концерт. Здесь двести тысяч долларов. По полтиннику на брата.

– Сойдет для начала, – кивнул Джон.

– Хотя могло бы быть и побольше, – сварливо добавил Пол.

– Мы же пока не подписывали никаких контрактов, – здраво заметил Джордж. – И, Пол, ты еще помнишь, кому принадлежат права на песни «Битлз»? Мы их вообще незаконно исполняем. Скажи спасибо, что здесь анархия, а то все эти деньги пошли бы на выплату штрафов.

– Ну, не такая уж у нас и анархия, – возразил Бронислав. – Но сегодня прокатило. Вот здесь, в ведомости, распишитесь. – Вепрев достал лист бумаги и шариковую ручку.

Вошла Линда.

– А где Йоко? – удивился Джон.

– Она сказала, что ее пригласили в ложу к… э-э… господину Брежнофф.

– Ушлая дамочка, – заметил Вепрев по-русски.

– И зачем это он приглашает в свою ложу женщин? – ревниво спросил Джон.

– Не за тем, – успокоил его Бронислав. – Наш Акела на ладан дышит. Вот вернется, сама расскажет, зачем он ее позвал. Ладно, парни, – обратился он к остальным, – предлагаю эти деньги положить в сейф гостиницы, а себе оставить по паре сотен на сегодняшний ночной дебош. Я – на хвосте.

– Какой дебош? – удивилась Линда.

– Ну, осмотр достопримечательностей, архитектурных памятников, фонтанов, – объяснил Бронислав. – Может, ребята захотят в кафе где-нибудь посидеть, поесть мороженого…

– Вот именно, – кивнул Джон, сдерживая улыбку.

– Я – пас, – отказалась Линда. – В такой мороз…

– Ты права, – с готовностью поддержал жену Пол. – Попьешь чайку в отеле, почитаешь книжку, закутавшись в теплый плед, как дома.

Линда пристально посмотрела на него, потом на остальных «битлов».

– Чтобы максимум в час ночи был дома. А то я тебя укутаю… В плед.

– А про какой хвост ты говорил? – уточнил Ринго.

– Золотой, – пояснил Вепрев. – «Золотой хвост» – знаешь такую сказку?

Ринго помотал головой.

– А я знаю это выражение, – сказал Джордж. – Бронислав имеет в виду, что мы его будем угощать, так как у самого у него нет денег.

– Вот именно, – подтвердил Вепрев.

Вошла Йоко. Виду нее был возбужденный.

– Где тебя носит, мамочка? – встретил ее Джон.

– Потом, потом расскажу, сейчас нас ждут на банкете. Там, говорят, чуть ли не в наручниках привезли какого-то композитора, который когда-то назвал назвал вас в газетной статье «навозными жуками». Его собираются отдать вам на растерзание.

– Это Никита Богословский, – ухмыльнулся Вепрев. – Бедолага. Пойдемте, пойдемте, это будет забавно.

Ложа генсека находилась прямо над теми местами, где сидели Йоко и Линда. Леонид Ильич не привык к шуму, к громким гитарам и жестким ритмам, так что концерт ему не нравился. И только шикарный вид сверху, прямиком в обширное декольте грудастой якутки (или бурятки? – гадал он) смирял его с действительностью.

Нервы приятно щекотало старое фронтовое воспоминание, когда его подчиненный, политрук Гонтаренко, сошелся с молоденькой медсестрой-якуткой и клялся коллегам по штабу, что волосы у той не растут вообще нигде, кроме как на голове. Правда, позднее выяснилось, что опрятная сестричка просто брила все тело, спасаясь этим от казарменных вшей, но сама идея будоражила Леонида Ильича до сих пор.

Некоторое время он всматривался в округлые холмы Азии невооруженным взглядом, затем применил театральный бинокль. Наконец, в ход пошел бинокль настоящий – командирский, «цейссовский», тот самый, с которым он ни на миг не расставался на объятых огнем холмах Малой Земли.

И все-таки музыка его доконала. В конце концерта, на какой-то особенно отвратительно громкой и тягучей композиции, в которой очкастый и несдержанный британский артист то шипел в микрофон так, словно рубил воздух шашкой, то совсем уже немузыкально скрежетал своей электрической гитарой, Леонид Ильич не выдержал и удалился в прилегающую к ложе комнату отдыха.

Но про якутку-бурятку не забыл, а поручил своему помощнику товарищу Цуканову найти ее и привести. Не для эротических забав, конечно, а поговорить, похорохориться, распустить порядком поредевший хвост. От этого он до сих пор не мог отказаться.

Спустя пять минут Йоко, с любопытством озираясь по сторонам, вошла в комнату.

– Товарищ генеральный секретарь, – вполголоса сказал Цуканов. – Наша гостья – японка.

– Вот те раз, – покачал головой Брежнев, привставая с диванчика. – Это откуда ж она взялась такая? Вроде иностранцев мы на концерт не звали.

– Госпожа Йоко Оно – супруга одного из музыкантов.

– Ах, вот оно что. Ну, что ж, значит, попереводить тебе придется. Они же там вроде и по-английски балакают? Спроси-ка ее.

– Do you speak English?* [* Вы говорите по-английски? (англ.)]

– I do**, – лаконично отозвалась Йоко. [** Говорю (англ.).]

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – пошлепал Брежнев по диванчику возле себя.

Йоко присела. Она сразу ощутила до сих пор исходящие от престарелого лидера волны мужской силы и власти. А эти флюиды всегда заводили ее.

– Ваш муж, выходит, музыкант?

– Да, мой муж – Джон Леннон. Он – великий музыкант.

– Так уж и великий? Что-то я не заметил. А вы?

– Что я?

– Вы чем занимаетесь?

– Я… – Йоко как-то растерялась. – Я… в основном… Благотворительностью, – неожиданно для себя выпалила она.

– Это что еще такое и с чем его едят?

– Это помощь бедным. Брежнев крякнул.

– Бедным подачек не надо, – сказал он. – Им работу нужно давать. И платить за нее достойно. А у нас, в стране победившего социализма, и вовсе бедных нет.

– А у нас хватает, – пожаловалась Йоко.

– В странах капитала, – уточнил генсек.

– Да, – подтвердила японка. – И пока бедный в стране капитала найдет работу, он ноги протянуть успеет. Так что и вспомоществование наше лишним не бывает никогда.

– Хм. Резонно. А деньги-то на подачки эти вы сами где берете? Чем все-таки зарабатываете?

– Я тоже музыкант, тоже пою, – заявила Йоко и покраснела.

– И хорошо поете? – игриво спросил Брежнев, вернув свое внимание к декольте. – Или как муженек? – Генсека вдруг повело, и он чуть не уткнулся собеседнице носом прямо в ложбинку между грудями.

– Хорошо, – соврала она, не отстраняясь, а даже наоборот, более рельефно обозначив бюст.

– Так, может, нам не их, а вас в тур по стране отправить, а? – спросил Брежнев, словно подслушав ее тайные мечты.

– Я готова, товарищ генеральный секретарь, – отозвалась Йоко, наделяя Брежнева своим фирменным гипнотизирующим взглядом и как бы невзначай косаясь грудью его плеча. – Готова на все.

Тут в дверь комнаты отдыха постучали.

– Мы подумаем, – сказал генсек, выпрямляясь. – Ежели политбюро их программу не утвердит, будем прослушивать вас.

Цуканов выглянул за дверь и сообщил:

– Ваша дочь, Леонид Ильич. С товарищем.

– Пусть заходят, – кивнул Брежнев. – А вы, госпожа, э-э-э…

– Оно.

– Да. Вас проводят. Чувствуйте себя как дома. Встретимся еще, – подмигнул он гостье.

Сопровождаемая Цукановым, Йоко выскользнула из комнаты с одной, но мощной, как заряд магнитной торпеды, идеей в голове: «Как сорвать гастроли „ Битлз" в СССР и заменить их собственными?» План всплыл из недр сознания сразу же, как по заказу. В принципе, Йоко уже пыталась пустить его в ход, но в прошлый раз произошла досадная осечка.

А Брежнев тем временем, устав от приятных переживаний, кряхтя, прилег на диванчик, о чем мечтал уже давно. Тут в комнату ввалилась громогласная нетрезвая Галина и принялась обнимать и целовать отца. Из глаз ее лились пьяные слезы.

– Папочка, ты не представляешь, что ты совершил! Как был счастлив Боренька!

Брежнев с усилием сел.

– Хорошо, что ты довольна, Галя. Но учти, это мой последний подарок тебе. Мало мне уже осталось. Сам не помру, эти, – кивнул он на дверь, – загрызут.

– Ну что ты опять говоришь ерунду! – Она сдвинула брови, не переставая улыбаться. Добавила дежурно: – Ты еще всех этих старых пердунов переживешь!

– Нет, дочка. Год, от силы два. Не держи меня за дурака. Сама знаешь, что было в семьдесят шестом. А тут Чазов еще и подагрой обрадовал.

– Но, папа…

Леонид Ильич знаком приказал ей умолкнуть.

– Позови-ка лучше своего цыгана, хочу на него лично посмотреть.

Вошел мужчина лет сорока с хорошей прической и серо-зелеными глазами. Он улыбался одновременно и нагло и смущенно, зачем-то вертел одной рукой пальцы другой. Брежнев медленно и внимательно окинул его взглядом.

– Присядь, – приказал он.

Буряце сел.

– Я не буду тебя спрашивать, любишь ли ты Галину. Достаточно того, что она тебя любит. О тебе я справки навел, будешь дальше с фарцой бриллиантовой мутить, плохо кончишь. А если Галину впутаешь…

Буряце хотел привстать, его брови надломились, ладони метнулись к груди… Леонид Ильич остановил его взмахом руки:

– А будешь человеком, будешь как сыр в масле кататься. Да и сейчас уже не бедствуешь. Что ж все кольца снял, боишься? Думаешь, я не в курсе?

Буряце что-то сдавленно пискнул.

– Ладно… – Леонид Ильич отдохнул немного, прикрыв глаза. – Но так просто не отпущу. Моей дочери слизняки, трусы ссыкливые ни к чему. Анекдот про меня расскажешь свежий – будешь жить.

Буряце покраснел, глянул искательно на Галину. Та сделала ободряющий жест, мол, не бойся, у отца с чувством юмора все в порядке.

– Ну, в общем, это… – Борис спрятал руки между коленей, шумно выдохнул и начал: – В общем, зачитываете вы, Леонид Ильич, приветствие спортсменам на Олимпийских играх в Москве, и говорите: «О!» Потом еще раз: «О!»

– Это про олимпийские кольца, что ли? – перебил Брежнев. – Знаю! Давай другой.

Борис отер платочком пот со лба.

– Ладно. Звонит ваш, Леонид Ильич, телефон, ну вы, значит, трубочку поднимаете и говорите: «Дорогой Леонид Ильич слушает».

– Ох-хо-хо, – то ли посмеялся, то ли простонал Брежнев. – Тоже слышал. Ладно, идите с глаз моих. Галя, Нину позови.

Галина с недовольным видом кивнула, чмокнула отца в щеку, и они с Буряце вышли из комнаты. Вошла медсестра Коро-вякова и сделала Брежневу привычную и желанную инъекцию нембутала.

В банкетный зал Бронислав повел «битлов» почему-то не по парадным анфиладам и мозаичным коридорам, а какой-то одному ему известной тайной тропой, по гулким железным спиральным лестницам и узким коридорам, до половины окрашенным в ядовито-зеленый цвет.

Линда взвизгнула, когда из-под ее ног с негромким цокотом шмыгнуло за угол что-то серое.

– Брайан, – не выдержал Джон, – а мы точно идем в банкетный зал, а не в подземные казематы?

– Терпение, – ухмыльнулся Вепрев.

В их звездный период во всех уголках планеты их приглашали в бесчетное количество банкетных залов, больших и малых, и все они были похожи друг на друга. Люди там ели и пили, рассказывали анекдоты, смеялись и флиртовали, заключая пари и сделки, крутились вокруг знаменитостей и красоток, сидели либо фланировали с тарелками и бокалами… Музыкантам давно уже приелась эта атмосфера. Но сегодня их ожидало нечто особенное.

Джон вспомнил об обещанном композиторе, назвавшем их «навозными жуками». Интересно посмотреть на человека, который, не зная их лично и, скорее всего, толком не слышав их музыки, вдруг так отозвался о них. В Штатах их возненавидели за длинный язык Джона, на Филлипинах они стали жертвой своего юношеского нигилизма, в Японии – заложниками религиозного фанатизма аборигенов. А тут?

– Я спрошу у него: «Что тебя подвигло на это грубое высказывание?» – поделился Джон своим намерением с Веп-ревым. – Брайни, ты что-нибудь о нем знаешь?

Тот кивнул:

– Он у нас – известнейший композитор, автор более чем двух сотен песен и музыки к куче фильмов. Его хиты русские люди распевают во время застолий, а одну песню, про веселого рыбака и его лодку (он не знал, как будет по-английски «шаланда»), по популярности в Советском Союзе можно приравнять к вашей «Yesterday». За отказ сыграть эту песню в ресторане музыкантов могут побить.

«Быть может, это была зависть? – подумал Джон. – Или его заставили? Заплатили деньги?… Но ведь такой популярный композитор наверняка очень богат».

Банкетный зал, до которого они наконец добрались, был довольно странным. Здесь не было легкой, способствующей пищеварению музыки, не было висящего в воздухе гомона толпы. Внутреннее убранство зала было поразительно спартанским. Тона в интерьере преобладали зеленые и серые.

Гости сгрудились вокруг чего-то в середине зала. Это явно не были партийные боссы или сотрудники спецслужб. Эти люди выглядели скорее как богема. Ни один из мужчин не был в галстуке, никто из женщин не сверкал драгоценностями или разрезом вечернего платья. Превалировали джинсы, длинные шарфы на шеях и растянутые свитера.

Впрочем, и сама четверка была одета разномастно, отказавшись от серых костюмов, которые еще в Лондоне пытался навязать им Истман.

Увидев «битлов», все сдержанно заулыбались и расступились. В середине на табуретке сидел и что-то жадно ел человек лет шестидесяти крайне неопрятного вида. От него остро пахло чем-то рыбным, наверное, воблой. Седые патлы торчали во все стороны, подбородок и щеки покрывала клочковатая щетина, под левым глазом цвел несвежий синяк. Он был одет в черную робу не по размеру и громадные бахилы. Рядом стоял пожилой милиционер с наручниками, которые он, видимо, ненадолго снял с бедолаги.

– Кто это? – пораженно спросила Линда со смесью брезгливости и жалости в голосе.

– Осужденный Богословский, – отрапортовал милиционер. Бронислав начал переводить:

– Задержан за тунеядство по статье двести девятой УК РСФСР. В данный момент этапирован во Дворец съездов для встречи с ансамблем «Битлз».

При слове «Битлз» заключенный жалобно замычал и закрыл голову, как будто боялся удара. И изо рта у него выпал недоеденный рыбий хвост.

– Не бойся, не бойся, Никитушка, кушай, – неожиданно мягко сказал милиционер и погладил Богословского по голове.

Тот успокоился, заулыбался, подобрал хвост и продолжил работать челюстями.

– Послушайте! – начал Джон. – Послушай, Брайан, это какое-то Средневековье… Это что же, тот самый знаменитый композитор, который написал про нас статью? И вот во что он превратился?

– Точно так, именно из-за этой статьи и превратился, – ответил страж порядка за Вепрева. – Но давайте-ка, граждане музыканты, лучше присядем за стол, выпьем, закусим, и я расскажу вам эту грустную и поучительную историю. Тем более что потом у меня к вам будет важное дело.

Они подошли к столам и расселись. Банкет был не слишком богатым – водка, газвода, пиво, ломтики вареной колбасы, хлеб, шпроты, крупно нарезанные овощи и зеленый лук.

– Концептуально, – заметила Йоко. Все налили и выпили за искусство.

– После того как Никитушка про вас в шестьдесят четвертом ту ругательскую статью написал, – милиционер, не торопясь, закурил «беломор», – пошла его жизнь под откос. Жена стала к нему холодна, друзья отвернулись. Марк Бернес про него частушку сочинил и везде пел, только я не могу сейчас ее повторить, она сильно матерная.

– «Марк, Марк!…» – зло и быстро затараторил Богословский, лицо его исказила злобная гримаса, и он стал делать резкие движения руками, словно кого-то или что-то от себя отгоняя.

Милиционер потрепал Никиту по плечу, и тот затих.

– Диктор Левитан обидный шарж нарисовал. Но это все можно было вытерпеть. А вот потом… – зловеще продолжил милиционер. – Кстати, меня Егором Петровичем зовут.

Все поручкались и выпили за поэзию.

– Что же было потом? – поинтересовался Джон.

– Потом началось самое ужасное, что только может произойти с творческим человеком в нашей стране, – его стали травить в газетах. Писали, что песни Н. Богословского проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советским людям. Что он и вовсе бездарь и халтурщик, а значит, все его доходы – нетрудовые. Его концерты стали отменять. Он начал пить, бродяжничать… Искали его долго, нашли в Архангельской области в рыбачьей артели, где он числился чернорабочим. Да только поздно уже было. Застудился он и головушкой того… ослабел.

Егор Петрович грустно посмеялся. Выпили за рабочих.

– А… К нам-то у вас какое дело? – вспомнил Пол.

– А дело вот какое. Опомнились наши начальнички, поняли, что жалко терять такой талант…

– Никита – талант, – подтвердил душевнобольной, роняя изо рта крошки хлеба.

– Да-да, – кивнул ему Егор Петрович и дунул в папиросу. – Ну, и направили к нашему светилу психиатрии, академику Снежевскому. Он Никитушку нашего осмотрел и говорит, есть шанс.

Все налили и выпили за медицину. «Битлы» были уже порядком подшофе, но, несмотря на трагичность рассказа, почему-то пребывали в отличнейшем настроении.

– Какой же это шанс? – нетерпеливо спросила обычно немногословная Йоко. Видимо, рассказ лежал в плоскости японских притчей.

– А шанс вот какой, и здесь, товарищи битласы, нужно ваше непосредственное участие и помощь. Только вы можете спасти самого главного и самого именитого нашего композитора, вернуть его в строй. Чтобы он опять мог радовать нас своими песнями.

– Так мы готовы! – растроганно сказал Ринго. – Мы оплатим лечение в любой клинике, правда, ребята? Он ведь из-за нас пострадал. Ну, написал, не подумав, с кем не бывает…

– Это можно, – согласился Джордж. – Опять же в Индии, в ашрамах, есть замечательные целители.

– Нет, товарищи, в клинику его не надо. Все гораздо проще. Академик сказал, что нужно лишь, чтобы вы вчетвером положили ему ладони на голову и сказали – прощаем, дескать, тебя за грубое выражение «жуки-навозники».

В этот момент у Джона появилось странное чувство, что он находится в театре и смотрит какой-то бездарный спектакль и что во всем этом прослеживается какой-то подвох. Но алкогольные пары не дали ему додумать эту мысль.

– Вы готовы?

– Да, конечно! – выкрикнул за всех Ринго.

– Ну, все, айда, – скомандовал Егор Петрович.

Они встали, подошли к несчастному советскому гению, и Бронислав заставил их отрепетировать слово «proschayem», которое следовало произнести три раза. Чувствуя себя немного идиотами, они возложили длани на седую голову композитора и, глупо улыбаясь, вразнобой произнесли: «Прощаем! Прощаем! Прощаем!»

В комнате повисла тишина. Стало слышно, как в трубах над головой булькает вода. Композитор перестал качать головой, глаза его обрели осмысленность. Вдруг он резко встал, с удивлением, как будто очнулся от сна, огляделся, заметил «битлов», улыбнулся и светски поклонился им.

Кланяясь, он увидел, во что одет, охнул, извинился и выбежал в соседнюю комнату.

Через минуту к гостям с широкой улыбкой вышел упитанный человек в дорогих роговых очках. Одет он был безукоризненно.

– Благодарю вас, друзья! – воскликнул он. – Надеюсь, ваше прощение было чистосердечным, вы больше не имеете ко мне никаких претензий и не обиделись на этот маленький розыгрыш? Композитор Никита Богословский к вашим услугам.

«Битлы» ошалело смотрели на него. Мало того что этот человек был по-другому одет, у него было другое лицо… Но все разъяснилось тут же, когда вслед за ним вышел уже переодевшийся бывший заключенный.

– Прошу любить и жаловать, – представил его Богословский. – Аркадий Пильняк, актер чеховского театра и, по совместительству, мой двойник.

Исцелившийся душевнобольной композитор поклонился… Милиционер тоже оказался профессиональным актером.

Потом они все вместе сидели за столом и продолжали выпивать, хохоча и вновь и вновь припоминая детали розыгрыша.

– Все-таки, Брайни, – попросил Джон, – спроси Никиту (они уже были на «ты»), какого хрена он написал ту статью? – И тут же сам обратился к Богословскому: – Я знаю, что она была не первая и не последняя, но, насколько я понимаю, те пасквили были заказные, их писали журналисты, которые иначе лишились бы своей работы. Но ты, ты сказал, что даже коммунистом-то никогда не был!

– Джон, я бы мог сейчас наврать с три короба, и ты бы все принял за чистую монету, поверь мне. Сказал бы, что меня пытали или угрожали… Но нет у меня объяснения, кроме того, что я был самодовольной жопой. Что я сам, будь оно все проклято, не знаю, зачем я это сделал. Простите меня, ребята, старого дурака. Я счастлив, что познакомился с вами! Поверь, я нет-нет, да и возвращался к этой долбаной статье все эти годы. Я ушам своим не поверил, когда узнал, что вы приехали, и тут же решил организовать этот спектакль – в надежде на прощение. Несмотря на то что я человек очень занятой – я ведь, между прочим, – Богословский сделал каменное державное лицо и поднял бровь, – председатель Союза композиторов СССР, ни много ни мало!

– Ого, – удивился Пол, – так ты начальник над всеми вашими композиторами?

– Да, – скромно кивнул Никита.

– У нас и над писателями есть начальник, – встрял Егор Петрович.

– Никита, сыграй что-нибудь из своего, что ты сам любишь, – попросил Ринго.

– Из своего? – задумался Богословский. – Только не «Шаланду»! Он подошел к стоящему в углу обшарпанному пианино «Сибирь», сел за него и положил пальцы на клавиши. – Что ж спеть вам?

Взял минорный аккорд, по свингу двинул бас вниз и начал:

– Темная ночь,

Только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах…

Остановился.

– Красивая мелодия, – похвалил Ринго, – давай дальше.

– Да нет, не идет что-то, – признался Никита. Посидел над клавишами молча, потом заиграл другую мелодию, повеселей, и запел:

– Только глянет над Москвою утро вешнее,

Золотятся помаленьку облака…

Остановился снова.

– Да ну, ребята, давайте лучше из вашего. Вот эту, например. – И как-то странно, слегка по-джазовому себе аккомпанируя, запел:

– Michelle, ma belle, * [* Мишель, моя дорогая (фр.).]

These are words that go together well,

My Michelle…**

[** Вот и все, что я сказать сумел, моя Мишель (англ.).]

И «битлы», и остальные гости, с удовольствием стали подпевать знаменитому, но, как выяснилось, скромному композитору да к тому же еще и мастеру розыгрышей:

– Michelle, ma belle,

Sont des mots qui vont tres bien ensemble,

tres bien ensemble…* –

спели они и французский куплет, но только добрались до тройного «I love you»**, как распахнулась дверь, и в зал быстро вошли несколько человек. Группу возглавлял седой и представительный мужчина. [* Мишель, моя дорогая, – вот три слова, которые так хорошо звучат вместе… (фр.)

** «Я люблю тебя» (англ.).]

Все сидящие за столом и стоявшие возле пианино обернулись и застыли.

– Ой, Петр Нилыч, здрассьте! – Богословский помахал в воздухе широкой ладонью.

Вошедший побагровел и негромко спросил:

– Вы понимаете, что натворили, Никита Владимирович?

– А как же. Похитил ансамбль «Битлз». Между прочим, к их вящему удовольствию.

– Это будет вам стоить места в правлении Союза, – процедил Петр Нилович и обратил внимание на гостей. – Попрошу всех покинуть бомбоубежище, – приказал он. – А с вами, Вепрев, – мрачно глянул он на Бронислава, – мы поговорим позже. Сейчас ведите гостей в малый банкетный зал. И на этот раз без фокусов.

Малый банкетный зал отвечал своему названию только во второй части. Он был громаден, с тяжелыми люстрами и панелями ценных пород дерева. Столы ломились от яств и напитков, гости были разодеты как средневековая знать, и они уже заждались заграничных звезд.

После пятнадцати минут знакомств, восторженных отзывов и раздачи автографов «битлам» очень захотелось уйти. К тому же стали наплывать похмелье и усталость. Но нужно было терпеть. Они отдали должное богеме, теперь своей доли требовали сильные мира сего.

Как всегда, все разделились на группы. Йоко, поставив перед собой цель, вновь преодолела свою угрюмость и весело щебетала в компании Галины Брежневой и Бориса Буряце. Возможно, она использовала приемы магии оммёдо и своими ведьминскими чарами околдовала обоих. Хотя, скорее, подействовали более простые способы расположить к себе собеседников. Она поминутно ласково касалась плеча Галины и, далеко запрокидывая голову, хохотала над остротами Бориса. А в какой-то момент, словно бы окончательно очарованная обоими, она подарила Борису великолепно сделанную миниатюрную копию самурайского меча, а Галине – дорогущую антикварную куклу кокеши, уверив, что оба сувенира приносят в дом счастье.

Кроме Вепрева, в зале работали еще четыре переводчика.

– Вы знаете, мои дорогие, – проникновенно говорила Йоко, – я всегда восторгалась русской культурой. Мало того, скажу вам по секрету, я себя чувствую больше русской, чем японкой. Хотите знать почему? Это большой секрет, но вам я расскажу.

У Галины округлились глаза. Йоко понизила голос: – Я была вскормлена русской тетей.

– Не может быть! – Буряце ошеломленно отпил из бокала.

– В духовном смысле, конечно, – поправилась Йоко. – Это очень романтическая история. Тетю звали Анна Бубнова, ее полюбил блестящий японский юноша, сын банкира, и увез в Японию. Его звали Сюньити Оно.

Молоденькая переводчица бормотала русские слова, не отрывая от Йоко восторженных глаз.

– Сболтнешь – вылетишь из института, – бросила ей Галина. – И из комсомола.

Та, не переставая переводить, испуганно помотала головой.

– Но потом случилась трагедия, о которой мне сейчас трудно говорить. – Йоко потупила взгляд. – Ребенок Анны умер, и ее муж привел новую жену. Оставшись одна в большом холодном доме, в чужой стране, всю свою нерастраченную любовь тетушка отдала мне. Она учила меня играть на пианино и рисовать. Если бы не она, я бы сейчас не достигла таких звездных высот в музыке, я бы не стала той величиной в мире искусства, коей являюсь теперь.

Буряце с уважением посмотрел на Йоко и сменил пустую рюмку на полную. Также поступила и Галина.

– Моя русская тетя потом вернулась на родину, в городок Берново.

– Где это? – строго спросила Галина у переводчицы. Та беспомощно захлопала глазами.

– Регион Тверь, – ответила Йоко.

– Так вам нужно непременно посетить ее! – вскричала Галина. – Давайте я вам все организую – билеты, сопровождение, да хоть самолет! И мы с вами поедем, правда, Боренька?

– Большое спасибо, Галина. – Йоко мягко прикоснулась к ее руке. – Весь мир знает, что в этой стране для вас нет ничего невозможного.

Галина, польщенная, кивнула.

– Но, увы, моя незабвенная любимая тетя скончалась год назад.

Йоко промокнула глаза салфеткой. Галина помолчала, скорбно сложив губы. Потом сказала:

– А и правда, Йока (можно так тебя называть?), я вот прям чувствую, что ты наша, прямо чувствую. – Она приобняла гостью за плечи. – Говори, чего хочешь, все сделаю, все достану!

– Спасибо, Галина, мне ничего не нужно, у меня все есть, – скромно произнесла Йоко. – Правда… Вот мужу моему, Джону… – Йоко выразительно посмотрела на переводчицу, и Галина движением бровей отослала ту прочь. – Ему нужно лекарство, мы забыли его дома. Оно редкое, гомеопатическое.

Йоко приподнялась на цыпочки и шепнула что-то Галине в ухо. Та ошарашенно помолчала секунду, потом сочувственно посмотрела на Джона, беседующего с каким-то упитанным добродушным мужчиной лет сорока пяти, явно семитской наружности.

– Вот все они так, гении, Боря… – сказала Галина грустно. – Нет, чтоб просто выпивать… Вот и Вовка Высоцкий… – Потом улыбнулась Йоко одними губами и кивнула. – Организуем. Сейчас пару звоночков сделаю, подвезут.

Человека, с которым беседовал Джон, звали Моисей Миронович Мучник, и был он недавно назначенным директором Дворца зрелищ и спорта сибирского города Томска. Он приехал в Москву в поисках артистов для своей сцены, а также для знакомства с вышестоящим культурным начальством – и чудом, через приятеля, Леонида Якубовича, попал на прослушивание «Битлз».

И сам собеседник, и разговор с ним явно были Джону в тягость, но вежливость не позволяла ему сказать это напрямую.

– Извините, мистер Мучник, но в таком городишке, если не сказать богом забытой дыре, как ваш Томск, не может быть хороших площадок, – говорил он со скучающим видом. – В свое время мы собирали стадионы и планируем делать это и впредь.

Вепрев с сочувствующим видом переводил, хотя Мучник то и дело пытался вставить фразу на английском, видимо полагая, что от этого его аргументы становятся более убедительными.

– Помилуйте, мистер Леннон, май год, – прижал руки к груди Моисей Миронович, – да наш дворец и есть стадион, только под крышей. Если вы планируете выступать на открытом, ит из ёр бизнес, так сказать, у нас такой тоже есть, но сейчас, знаете ли, зима, и вы таким образом пополните плеяду ледовых фигур в нашем городском саду. Я вас поставлю рядом с бременскими музыкантами. До весны.

Джон фыркнул и посмотрел на Мучника более внимательно, – И сколько ж мест в этом вашем дворце?

– Около трех тысяч. Но это совершенно неважно, сколько там мест, главное – ваш гонорар.

– И каков он будет, по вашим представлениям? Моисей Миронович сделал театральную паузу, округлив кустистые брови, и торжественно произнес:

– Я вам отдам все сто процентов сборов.

Джон удивился. Вепрев тоже, и настолько, что даже спросил сам, не дожидаясь Джона:

– А как же ваши комиссионные? Вам самому что, деньги не нужны?

– А, – махнул рукой Моисей Миронович, – бог с ними, с деньгами. Я получаю неплохую зарплату, мне хватает. Зато факт, что я привезу в Томск «битлов»… «Битлов»! – повторил он, как бы до сих пор не веря в то, что он стоит перед самим Джоном Ленноном и ведет с ним переговоры, – превратит вверенное мне заведение в самое популярное и даже легендарное, и не то что в городе, но во всей стране. Об этом же все толковать будут! Между прочим, – продолжал он тараторить, – недавно я устроил у себя самый первый большой концерт очень известной среди молодежи группы «Цветы» – «Флауэрз». Их на маленькие-то площадки не пускали, они у нас «подпольными» числились, а я предоставил им Дворец зрелищ и спорта… А где «Цветы», там и «Жуки», ведь правда? – Мучник широко улыбнулся.

– На какую сумму «Битлз» могут у вас рассчитывать? – спросил Вепрев в лоб.

– Вы можете рассчитывать на кругленькую сумму, примерно пятьдесят тысяч долларов! – быстро и радостно отозвался Мучник.

Услышав перевод озвученной суммы гонорара, Джон попросил Бронислава:

– Брайни, отшей этого олуха как-нибудь повежливей. Не обидь. Человек-то вроде хороший, – сказав это, он как бы ушел в свои мысли и в рассеянности двинулся куда-то в сторону.

– Видите ли, Моисей Миронович, – сказал Бронислав извиняющимся тоном, – «Битлз» пока и сами не знают, состоятся ли вообще их гастроли в Советском Союзе. Это будет известно на днях. Может быть, даже завтра.

Мучник слушал и вежливо кивал.

– И если все решится положительно, – продолжал Вепрев, – мы обязательно вернемся к этому разговору и наверняка включим ваш город в список пунктов турне. Чтобы и том-чане…

– Томичи, – поправил Мучник, продолжая излучать радушие.

– Да-да, чтобы и томичи смогли сходить на концерт протравленной четверки. – А если не решится?

– В смысле?

– Если не решится положительно и гастроли «Битлз» в СССР не состоятся, могу я тогда пригласить их в Томск эксклюзивно?

– Нет, – твердо сказал Бронислав Вепрев. Мучник молча кивнул.

– Извините, – спросил Вепрев почти грубо, – у вас больше нет вопросов?

– К вам – нет, – кивнул Мучник и улыбнулся еще лучезарнее. Затем резко развернулся на сто восемьдесят градусов и решительным шагом двинулся к выходу из банкетного зала.

Такая реакция несколько озадачила Вепрева. Он просто не знал, что среди друзей Моисей Миронович слыл не только культурной душой города, но и человеком, для которого слова «нет» не существует.

Поэтому-то он и не стал тратить время на дальнейшие пустые разговоры с посредником, а немедленно поехал к себе – в гостиницу «Волга», чтобы хорошенько обдумать дальнейшие шаги на тот случай, если гастроли «Битлз» в СССР все-таки не утвердят, что скорее всего и случится (он это чувствовал как опытный администратор).

Если вдруг утвердят, то уж он добьется, чтобы Томск был включен в их гастрольный план. А если зарубят… Он все равно должен заполучить их.

На следующий день, в то время как Йоко и Линда пошли на завтрак, все, кроме Джорджа, лежмя лежали в их с Ринго номере и самозабвенно страдали. Больше всех досталось Ринго.

– А зачем ты пил «отвертку»? – резонно говорил ему Джордж, пощипывая струны укулеле. – Ты не мог догадаться, что приличный напиток так не назовут?

– Не «отвертку», а «шило», – раздраженно поправил Ринго. – А как отказаться, если генерал предлагает? Выпьем, говорит, во славу военно-морских пекарей!

– Кого? – слабо переспросил Пол.

– Пекарей. Я ему рассказал, что у меня отец всю жизнь проработал в булочной.

– А почему «военно-морских»?

– А я еще рассказал, что сам я служил на пароме. Вот он и сочинил такой тост. Мог ли я не поддержать честь семьи?

– Я еще помню, было «Северное сияние», – печально произнес Джон. – Графин «Северного сияния».

Ринго и Пол тихонько застонали.

– А в конце банкета, – услужливо напомнил Джордж, – вы еще что-то из бараньего рога пили. Это называлось «стременная».

Джон попытался кинуть в него пуфиком, но не смог поднять. В номер постучали. Это был Вепрев, который в этот раз домой не уезжал, а тоже заночевал в гостинице.

– Допрыгался я, ребята, с Богословским, – сказал он, присев в кресло. – Меня отстранили от работы с вами.

– Паршиво, – покачал головой Джон. – Как мы тут без тебя? Будем требовать, чтобы тебя вернули.

– Да не надо. Это ненадолго. В час у меня встреча с начальством, и я уверен, что после нагоняя меня и так к вам вернут. Я их знаю.

– В чем тогда проблема? – резонно заметил Джордж.

– В сегодняшнем дне. Вы ведь собирались на экскурсию по Москве, а сопровождать вас некому.

– Забудь, – вяло махнул рукой Джон. – Сегодня мы не намерены выходить из гостиницы.

– Да как же это? Впервые в Советском Союзе – и проторчите весь день в четырех стенах?

Джон пожал плечами:

– Насмотримся мы еще на твой Союз. На гастролях.

– Если только они состоятся, – грустно заметил Ринго. – Что-то мне подсказывает, что их не будет. И вообще, все будет плохо.

– Брось, Ричи, – сказал Джордж. – Это просто абстиненция. Тебе надо прекращать пить.

– Всем надо прекращать пить, – скорбно заметил Пол.

– В России это труднее, чем где-либо, – покачал головой Вепрев. – Так вы точно уверены, что не хотите прогуляться? А на природу скататься? Свежий воздух, лыжи, санки… Я попрошу кого-нибудь прислать к вам вместо меня. Ну, если не на природу, то хотя бы просто по Москве прогуляться…

– Сегодня мы хотим торчать в гостинице и ждать решения вашего босса, – твердо сказал Джон. – И не пить.

– Ну ладно, – сказал Вепрев. – Есть другой вариант. Не хотите гулять по Москве, Москва придет к вам сама. Вы можете оставаться здесь, но при этом знакомиться с нашими людьми. У нас такие люди!… У себя вы таких не увидите. Ученые, космонавты, артисты, и все как на подбор – энтузиасты и бессребреники.

– Почему? – спросил Пол.

– Что «почему»?

– Почему они все бессребреники?

– Да потому что у нас платят всем примерно одинаково – и гениям, и дуракам, и работягам, и лоботрясам. И хоть это, конечно, неправильно, но уж если человек создает что-то прекрасное, интересное, из ряда вон выходящее, то делает это точно не из-за денег, а из любви к своему делу. Я уверен, вам будет интересно пообщаться с такими людьми.

– Извини, Брайни, только не сегодня, – сказал Пол и залпом осушил стакан воды.

– А вот я бы кое с кем тут повстречался, – неожиданно высказался Джордж.

– С кем? – насторожился Вепрев, поднимаясь из кресла. – Заказывай.

– Меня интересует Лев Термен, – заявил Джордж.

– Кто?! – удивленно выгнул бровь Бронислав. Никогда он не слышал этого имени, а уж он-то в каких только сферах не крутился и, казалось, знал в СССР каждую, хоть чем-то выдающуюся собаку.

– Лев Термен, – повторил Джордж так, словно назвал имя человека известнейшего – как минимум нобелевского лауреата или чемпиона мира по фигурному катанию.

– А, Термен, – кивнул Вепрев, решив не выказывать своей неосведомленности. – Хорошо. Он подойдет. Сразу после обеда. А я с вами на сегодня прощаюсь.

Ровно в три в дверь постучали, и в номер Джорджа и Рин-го, который сегодня стихийно стал «штабным», вошел седенький худощавый человек лет семидесяти в круглых, как у Джона, очках. В руках у него был небольшой коричневый чемоданчик.

Он легонько поклонился, хитро улыбнулся и представился:

– Лев Термен, к вашим услугам.

В его английском явственно сквозил американский акцент.

– Товарищ Вепрев сказал, что вы хотите меня видеть, и вот я здесь. Надо отдать должное настойчивости вашего друга. Разыскать меня довольно трудно. По официальной версии я умер в Нью-Йорке еще в тридцать восьмом. Даже в Большой советской энциклопедии так написано.

Джордж шагнул ему навстречу, протягивая ладонь для рукопожатия.

– Джордж Харрисон, – представился он. – Это я попросил найти вас. Мне о вас рассказывал Роберт Муг. Он считает вас гением и своим главным учителем.

– Приятно это слышать, – с достоинством отозвался Термен. – Хотя, честно говоря, мне агрегаты господина Муга кажутся ужасно громоздкими.

Джордж уже успел рассказать остальным о том, кто такой Лев Термен – русский инженер и музыкант, пионер в создании электромузыкальных инструментов. «Если бы не он, – сказал он, в частности, – „Эбби Роуд" звучал бы очень хило».

Еще Джордж знал о Термене, что в тридцатых тот жил в Штатах, занимался там производством своего главного детища, инструмента «терменвокс», был баснословно богат и женат на чернокожей танцовщице. Но потом внезапно куда-то исчез.

Именно этими поворотами судьбы Термен и заинтересовал Джорджа.

– Вставайте, пьяницы несчастные, – обернулся он к остальным. – Познакомьтесь с великим человеком. Если бы не Лев, у нас не было бы синтезаторов. И что бы мы тогда сейчас играли?

– Честный рок-н-ролл, – пробурчал Джон, но к гостю подошел и подержал его руку в своей.

Его примеру последовали Пол и Ринго. Джордж виновато развел руками:

– Не обращайте внимания на этих невеж. Вчера на банкете они основательно перебрали и соображают сейчас туговато.

– Да, меня Бронислав Валерьянович предупредил, – покивал Лев Сергеевич. – Я тут кое-что захватил, попробую вам помочь. – Он подошел к телефону и набрал номер. – Добрый день. Это буфет? Тут гостям из Англии требуется ваша помощь. У вас случайно не найдется капустного рассола? Прекрасно, несите его как можно скорее. Хотя бы литр. Комната семьсот тринадцать. Ждем-с.

– Рассол мы уже пили, – трагически сообщил Ринго. – Ноль эффекта. Жизнь все так же отвратительна.

– Спокойствие, юноша, – жестом остановил его Термен. – Пили, да не тот. Его еще зарядить надо. Помню, когда мы с Лениным на терменвоксе «Жаворонка» в две руки сыграли, то так расчувствовались, что зашли в кабачок да и наклюкались там до зеленых соплей. Только моим заряженным рассолом потом и спаслись.

Джон посмотрел на Термена поверх очков.

– Простите, где это вы с Лениным напару играли? В мавзолее?

– Зачем в мавзолее? – не обиделся Термен. – В Кремле, в двадцать первом. – Лев Сергеевич глубоко вздохнул. – Если бы не эти торопыги в белых халатах, так и вы сейчас с ним пообщались бы.

– В смысле? – не понял Пол. – Его убили врачи?

– Да нет, он сам умер. А я тогда многими вещами занимался, идей у меня было… – Термен махнул рукой. – Заинтересовался животными, сохранившимися в вечной мерзлоте, некоторых оживил. Тут-то и понял, что и Ильича можно спасти, он как раз только-только скончался. Разработал начерно проект оживления с помощью определенной частоты токов, обратился к Сталину, да поздно уже было: выпоторошили беднягу, внутренние органы вынули и к бальзамированию приступили.

Вошли Йоко и Линда. Линда, отклоняясь назад, несла трехлитровую банку с желтой жидкостью. Бухнула ее на тумбочку и недовольно сказала:

– Лошадей нашли. Сидим в буфете, кофе пьем, тут к нам подходит женщина и говорит: «Вы с „битлами"? Вот для них лекарство» – и хлоп эту банку нам на столик. Мы говорим: «Так сами и отнесите». А она отвечает: «Не понимаю, я плохо говорю по-английски». И сколько мы ей ни втолковывали, чего хотим, так и не поняла.

– Это по-нашему, – усмехнулся Лев Сергеевич. – Когда надо вам – не понимают, а когда им – понимают хоть по-китайски.

– Кстати, – Линда подбоченилась, – скажи-ка мне, милый, что это ты вчера шептал на ушко той размалеванной официантке?

Пол совершенно не помнил эпизод с официанткой, но он привык не спорить с Линдой и отозвался наугад:

– Я ей сказал: «Отстань, сука, я сильно женат». Линда вздохнула и махнула рукой:

– Ты неисправим.

– Ну что, давайте лечиться, – предложил Лев Термен. – Где у вас тут стаканы?

Йоко поставила на стол стаканы и бокалы.

– Итак, подзарядка, – сказал Термен и снял с банки полиэтиленовую крышку. Затем вынул из кармана напоминающий авторучку стержень, подсоединил к нему извлеченный из другого кармана шнур с электрической вилкой, воткнул ее в розетку и опустил стержень в банку. По поверхности желтой жидкости пошли волны. У всех на секунду заложило уши, а на улице вдруг залаяли собаки. Жидкость вскипела и успокоилась.

– Химия? – поморщилась Йоко.

– Физика, – возразил Термен и разлил рассол.

Ринго выпил первым и сел на диван, прислушиваясь к своим ощущениям. Страдальческое выражение на его лице сменилось удивленным. Он подошел к столу, налил и выпил еще один стакан. По его физиономии разлилось блаженство.

Джон был следующим. Он отпил полстакана и понял, что хочет прямо сейчас пробежать стометровку. А допив, объявил о готовности осилить марафон. Пол поделился такими же переживаниями, сказав, что хочет свернуть горы. Ну или хотя бы сходить на экскурсию по Москве.

– Чем вы зарядили эту жидкость?! – спросил Джон.

– Это секретная разработка, – ответил Лев Сергеевич скромно. – Для наших слуг народа. В основе – молекулярно-частотное структурирование воды… Но, представьте, эту разработку засекретили настолько, что никто ею так и не воспользовался. Так что, боюсь, за нее я уже не получу вторую Сталинскую премию. Но не этого жалко. Жалко, что «дядюшка Альберт» меня уже не похвалит. Как когда-то, в тридцать пятом.

– Анкл Алберт? Эйнштейн? – понятливо покивал Пол, делая большие глаза остальным.

– Он самый, – подтвердил Термен.

– Вы с ним и с Лениным втроем пили? – поинтересовался Джон.

– Нет-нет, с Лениным мы пили в Москве, а с Эйнштейном в Нью-Йорке.

Йоко наклонилась к уху сидящего в кресле Джорджу и тихонько спросила:

– Что за старикашка? С такой обширной манией величия.

– Простите, Лев, – поднялся Джордж, – я не представил вас дамам.

– И наоборот, – заметила Линда.

– Вот именно, – кивнул Джордж. – Это Линда – жена Пола, – лаконично сообщил он. – Это Йоко – жена Джона. А это – Лев Термен, – продолжил он и тут уж расцветил свою

речь всеми известными ему восторженными выражениями – от «гениальный изобретатель» и «создатель первого в мире электрического музыкального инструмента» до «человек уникальной судьбы, на равных друживший со всеми великими людьми первой половины двадцатого века»…

Он говорил и говорил, а Лев Сергеевич при этом и не думал смущаться, а наоборот, улыбаясь, покачивал головой.

– Джордж, хватит, – остановила Харрисона Йоко. Тот осекся. – Было бы интереснее услышать подробности из первых уст. Мистер Термен, вы расскажете нам о себе и обо всех своих знаменитых друзьях?

– Расскажу, – пообещал он. – Но сначала у меня вопрос. Вот молодой человек, – указал он на Пола, – высказался в том смысле, что не прочь прогуляться по Москве. Так, может, пройдемся? А по ходу я буду вам все рассказывать. Душновато тут у вас.

«Битлы» переглянулись. Несколько минут спустя они уже выходили из номера. Неожиданно Термен двинулся не налево по коридору, куда, казалось бы, следовало идти к выходу, а направо.

– Мистер Термен, вы уверены, что мы пошли правильно? – спросил за всех Джордж.

– Спокойно ребята, – отозвался тот, не сбавляя шаг. – Я эту гостиницу как свои пять пальцев знаю. В былые времена много приходилось в ней работать. В разные годы чуть не в каждой комнате тут стояли мои «жучки», а в некоторых так и остались.

– «Жучки»? – удивился Ринго, который был слишком пьян у Аспинолла, чтобы запомнить, что это значит.

– Имеются в виду шпионские микрофоны, – пояснил Джордж.

– Вот именно, – подтвердил Термен, ныряя из коридочи-ка в коридочик и своевременно наклоняясь, чтобы не удариться о неожиданно понижающийся потолок.

– «Жучки»! – повторил Ринго, усмехнувшись.

– Да-да, мой друг, – подтвердил Термен. – Я и сам, признаться, тот еще жук. Я бы даже сказал, «жучила».

Неожиданно они оказались на нелепой металлической винтовой лестнице и, против ожидания, стали не спускаться, а подниматься по ней. И почти сразу оказались на улице, но не у парадного входа, а в каком-то незнакомом месте.

– Ну и планировочка, – заметила Йоко.

– В ней есть какая-то тайна, которую нам обещал открыть Бронислав, – вспомнил Пол.

– Да какая тайна! – махнул рукой Лев Сергеевич. – Сейчас расскажу. Пошли к метро, я для начала хочу показать вам самую красивую в мире станцию, а по ходу и про «Москву» расскажу. Идем.

До половины укутав лица шарфами, чтобы не быть узнанными, они пошли по улице к входу в подземку.

– Дело было так, – рассказывал тем временем Термен. – Архитекторы предложили товарищу Сталину на выбор два проекта гостиницы. Они были похожи, но кое в чем отличались. Их выполнили на одном чертеже, чтобы эти отличия были заметнее. Архитекторы часто так делают, так сравнивать удобнее. Но не успели они вождю об этом сказать, как тот уже поставил свою резолюцию: «Утверждаю». Ну и всё, так и построили – по двум планам одновременно. Не посмели указать Сталину на его безграмотность. Вот и вышла планировочка такой дикой.

Они уже спускались по длинному эскалатору.

– И что, никто этой нелепости не замечал?! – не верил своим ушам Джон.

– Как не замечал? Все это знали. Но молчали.

– Трусы! – заявила Йоко. – Я уверена: если бы вашему Сталину всё рассказали, он бы прекратил эту глупость и выбрал бы один из проектов.

– Конечно, – подтвердил Термен. – Но тут, знаете ли, по пословице: «Правды, может, ты добьешься, да на Колыме проснешься».

– Ну у вас и пословицы, – хмыкнула Йоко.

– Я ее сам придумал, – отозвался Лев Сергеевич. – Но очень точно, по-моему. И ведь не один правдолюбец сел бы, а все, кто в это дело был втянут. И за то, что вождя в дурацкое положение поставили, и за то, что вовремя не доложили, и за то, что начали строительство по уродскому проекту, и за то, что других покрывали. Всех бы под одну гребенку, «за вредительство»… Так что люди тут не только за себя боялись, но и за других.

– Удивительная история, – заметил Джордж.

– Ничего удивительного, – возразил Термен. – Вполне типичная для того времени.

– А когда наконец вы расскажете нам свою историю? – вмешалась Линда. – Она ведь, наверное, не менее удивительна.

– Ну да, – согласился Лев Сергеевич. – Моя биография, мягко говоря, не совсем стандартна. Но давайте я расскажу вам о себе, когда мы присядем в каком-нибудь тихом месте.

Они зашли в полупустой вагон. Уселись на скамейку, и поезд, грохоча, тронулся.

– Как странно, – заметил Джон, озираясь. – Ни строчки рекламы на стенах.

– Посмотри лучше на людей, – сказала Линда. – Какие приятные открытые лица.

Музыканты огляделись. Действительно, пассажиры подземки производили хорошее впечатление. Одеты они, правда, были ужасно, многие выглядели устало. Но все они смотрели на «битлов» с доброжелательным интересом, большинство их явно узнали, но никто не кидался к ним с разговорами или просьбами об автографах.

Кто-то тихонько пропел:

– All you need is love!

All you need is love, love!

Love is all you need!…*

[* Все, что тебе нужно, – любовь!

Все, что тебе нужно, – любовь, любовь.

Любовь – все, что нужно тебе! (англ.)]

Остальные, переглядываясь, заулыбались еще шире и приветливее. «Битлы» расслабились и, уже не боясь безумных выходок, размотали свои шарфы. Вышли на «Киевской».

– Вот это да! – воскликнул Пол, разглядывая лепнину и мозаичные панно на стенах. – Не подземка, а просто театр какой-то.

– Немного напоминает вестибюль парижской Гранд Опера, – согласился Термен. – В декабре двадцать седьмого я выступал там с концертом в сопровождении симфонического оркестра.

– Вы пели? – уточнила Йоко.

– Что вы! – впервые смутился Термен. – Играл. Солировал на своем инструменте – терменвоксе. Гершвин, кстати, был в восторге.

Джон не выдержал:

– Вас послушать, мистер Термен, вы и с Робином Гудом богачей грабили, и с Чарли Чаплиным снимались в комедиях, а Рокфеллеру помогали сколачивать состояние…

– Насчет Робина Гуда врать не буду, знаком не был, – отозвался Термен, вставая на ступеньку эскалатора. – А вот эти два персонажа – Чаплин и Рокфеллер – да, бывали в гостях в моей нью-йоркской студии. И Сальвадор Дали, кстати, заскакивал.

Джон застонал.

– Как он хоть звучит-то, этот ваш терменвокс? За инженера ответил Джордж:

– Да точно так же как «Муг». Только размером раз в двадцать меньше.

– Еще услышите, – заверил Лев Сергеевич. – Я его у вас в номере оставил. Помните чемоданчик, с которым я к вам пришел?

– Синтезатор в чемоданчике? – не поверил своим ушам Джон, вспомнив многоярусный агрегат с тысячей ручек и рычажков, стоявший в студии «Эппл». Правда, инструменты, которыми пользовались клавишники на записи «Двойной фантазии», были уже не такими громоздкими, но чтобы в чемоданчике…

Они вышли на проспект.

– Вот что, молодые люди, – предложил Термен. – Давайте-ка зайдем в пельменную, отдохнем, погреемся, перекусим. Или, может, в кафе-кондитерскую?

Выбрали второе. Присели за мраморный столик. Лев, Йоко и Линда сходили на «раздачу» и принесли на подносах кофе, точнее, «напиток желудево-цикориевый» в граненых стаканах и набор пирожных: «картошку», эклер, две «корзиночки», три слоеные трубочки с кремом и «ромовую бабу».

– Вот что я вам скажу, – начал Термен, кладя в свой стакан, к удивлению и ужасу всей компании, восемь ложек сахара. – Это для мозга, – пояснил он. – Так вот. Почти вся моя биография засекречена, и это – моя главная беда. Вы спрашиваете, что я изобрел. Ну, например – «дальновидение». Еще в двадцать шестом году я передавал изображение на расстоянии, причем на большой экран, но эту мою разработку тогда засекретили напрочь, и только через много лет в мире появилось телевидение. Но уже не моей системы и значительно менее совершенное. Я от смеха давился, глядя на экранчики этих первых телевизоров размером со спичечный коробок.

Термен рассеянно отпил из стакана. Ринго последовал его примеру, скривился и отставил напиток в сторону.

– Вся Красная площадь, все правительственные и партийные учреждения Москвы оснащены моими системами сигнализации, – продолжал инженер. – И все подслушивающие устройства КГБ, тогда – НКВД, тоже были мои. И в России, и за рубежом. Потому ко мне и благоволили власти, позволяли кататься с мировыми гастролями, разрешили осесть в Америке… А потом я был осужден. На восемь лет. Мне Бронислав Валерьянович сказал, что вас в Томск позвали, так вы, ребята, скатайтесь, не пожалеете. Сибирская глубинка – удивительный край, это я на своей шкуре прочувствовал.

– «Был осужден» – это значит, в тюрьме сидели? – уточнил Ринго.

– Не совсем в тюрьме. На всех тюрем не хватит. У нас это называется «лагерь». Но суть та же.

– А за что?

– За попытку покушения на товарища Кирова. Ну, на одного нашего партийного начальника тех лет. По материалам следствия я заложил бомбу в маятник Фуко. – Лев коротко посмеялся и аккуратно расправился с «картошкой».

– А на самом деле?

– Ну… Я ведь несколько лет был американским миллионером, и когда меня отозвали назад в Россию, советскому правительству было просто непонятно, что со мной делать. Вот и отправили подальше – с глаз долой.

Джон с пониманием покачал головой:

– Американское правительство часто поступает также.

– Естественно, – согласился Термен. – Ну, я не жалею, это была хорошая школа жизни. Обиднее, что из Штатов я вывез целый паром своих новых изобретений, думая помочь этим советской Родине… Но их так и не растаможили. Говорят, мои уникальные электроприборы очень долго гнили в порту под брезентом, а потом всё было растащено на «цветмет». Ну, на переплавку металла.

– Ужасно, – высказалась Йоко. – Ваша жизнь просто ужасна.

– Что вы, девушка, – улыбнулся Термен лучезарной улыбкой. – Моя жизнь прекрасна. Ведь жизнь – это события и переживания, а того и другого у меня было на десять обычных жизней. И если я о чем-то по-настоящему жалею, так это о том, что мне пришлось бросить мою американскую жену Лавинию. Мне всегда нравились брюнетки, а кто может быть брюнетистее негритянки? Она была прелестна и грациозна как богиня. А уж как мы любили друг друга… Впрочем, блондинки мне тоже нравятся, – заявил он, кокетливо глянув на Линду. – Но тогда уж такие, как вы, – с белой-белой, совсем не загорающей бархатистой кожей…

– А сколько вам лет? – попыталась осадить его Линда.

– Каких-то восемьдесят четыре, – откликнулся Термен. – И я работаю над тем, чтобы стать если не бессмертным, то самым успешным среди долгожителей.

– А вы могли не уезжать тогда из Америки? – спросила Йоко.

– Нет, не мог.

– Не давали вид на жительство, – понимающе кивнула она.

– Что вы! Я когда свои системы сигнализации в главных американских тюрьмах установил – в Синг-Синге и Алькатрасе, – мне правительство Штатов ноги целовать готово было…

Между прочим, азиатки – это особая статья моих симпатий, – доверительно сообщил Лев Сергеевич. – Особенно японки с пышными формами… Такими прелестными, как ваши…

– Почему же тогда вы уехали? – продолжила допрос Йоко, пропустив комплимент мимо ушей.

– Так ведь я и попал туда, и миллионером стал, и женился – все по поручению НКВД. А потом мне дали новый приказ, и я не мог его нарушить.

– Так вы ехали домой за наградой? – презрительно поджала губы японка.

– О нет, – покачал головой Лев Сергеевич. – Я понимал, куда еду. Все, кто тогда возвращался в Россию из-за границы, попадали в лагеря, я прекрасно знал об этом. Ну, говоря по совести, была у меня надежда выкрутиться. Но не вышло, не вышло.

Тем временем в упомянутом Терменом Нью-Йорке глава концерна «Sony ATB» Лесли Грейд ходил по своим необъятным апартаментам и пинал стулья. Он был взбешен, но у него еще не было нужного номера телефона, чтобы слить свое бешенство по проводам.

Вчера в десять часов вечера некто позвонил в офис концерна и на плохом английском сообщил его секретарше, что на концерте в России «Битлз» имели наглость петь свои песни.

– Мерзавцы! Сукины дети! – ругался Грейд.

В глубине души он отлично понимал, что это нелепость – не позволять авторам без чьего-то разрешения петь свои собственные песни, и что он – не более чем отвратительная пиявка, паразитирующая на чужом таланте. (Только одна «Yesterday» приносила его фирме более ста тысяч долларов в год чистой прибыли.) Но с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда он занял эту должность, он научился врать самому себе, что занимается благородным делом защиты авторских прав и честно работает в поте лица.

Наконец в кабинет вошел его референт Боб Грант и подал Грейду лист бумаги с добытым им номером Министерства культуры СССР. Грейд холодно улыбнулся и закрыл глаза, накапливая свирепость для разговора.

…Бронислав Вепрев как раз в это время сидел в приемной Петра Ниловича Демичева, готовясь получить за вчерашнюю выходку справедливый нагоняй, потом августейшее прощение и со следующего дня продолжить работу с «Битлз». Все проходило по давно обкатанному сценарию. Демичеву уже позвонили серьезные люди и похлопотали за Бронислава, намекнув, что погладить против шерсти его, конечно, следует, но только один раз и не слишком жестко. В результате все сохраняли лицо.

Секретарша Марина услышала короткие звонки межгорода.

– Алло? – отозвалась она.

От услышанного глаза ее округлились, она покраснела, потом побледнела и, сказав, наконец: «Ноу», – бросила трубку.

– Бронислав Валерианович, – дрожащим голосом проблеяла она. – Там какой-то ненормальный кричит не по-русски, говорит, «ду ю спик инглиш», а я немецкий изучала. Помогите, пожалуйста. Он, наверное, сейчас опять звонить будет.

Так и случилось. Но на этот раз трубку взял Вепрев.

– Какого дьявола, черт вас подери, вы отключились?! – услышал он низкий хриплый голос.

– Приемная Министерства культуры СССР, – сухо отозвался Бронислав. – Слушаю вас.

– Нет, это я хотел бы вас послушать! Услышать ответы на свои вопросы! Как вы допустили, что группа «Битлз» в корыстных целях использовала на вашей территории собственность нашей корпорации?!

– Какую собственность? – удивленно спросил Бронислав, прекрасно понимавший, о чем идет речь.

– С кем я говорю?! Это министр?!

– Нет. А с кем говорю я? – в свою очередь поинтересовался Бронислав.

– Дайте мне министра! Скажите ему, что с ним желает побеседовать Лесли Грейд, «Сони АТВ», Нью-Йорк.

– Минуту. – Вепрев закрыл ладонью микрофон. – Марина, передай шефу, что звонят из Америки, грозят скандалом из-за нарушения прав.

Марина вдавила клавишу на пульте и что-то прошелестела в микрофон.

– Заходите, – сказала она Брониславу и испуганными глазами показала на министерскую дверь.

Демичев кивнул Вепреву и сунул в руки трубку:

– Спроси, сколько он хочет.

– Мистер Грейд, – продолжил разговор Вепрев уже отсюда, – господин министр Демичев спрашивает, собираетесь ли вы выставить нам счет в виде штрафа за нарушение ваших прав?

В трубке молчали. Лесли Грейд оценивал реакцию собеседника, свои шансы на получение от диких азиатов компенсации и прогнозировал выгоды от сотрудничества с Советами, а также потери – в случае, если он будет сильно давить.

– Нет, – наконец ответил он тоном ниже. – Так вопрос пока не стоит. Но если в дальнейшем они будут использовать контент принадлежащего нам каталога «Северных песен», я буду вынужден подать в суд. Сейчас расценивайте мой звонок как предупреждение.

Вепрев перевел. Демичев кивнул:

– Хорошо, скажи, мы принимаем его меморандум к сведению.

Собеседники вежливо распрощались.

Вепрев с удивлением заметил, что все это министра вовсе не озаботило, а, даже наоборот, обрадовало. Демичев снял очки, что-то довольно бормоча, с улыбкой протер их, затем нацепил обратно на нос и строго воззрился на Бронислава.

– Ну? – сказал он. – Допрыгался?

– Допрыгался. – Вепрев сокрушенно опустил голову. Ритуальный танец на министерском ковре начался с давно привычных па.

…Термен был не просто экскурсоводом. Он рассказывал о Москве от первого лица.

– Вот в этом доме мы с академиком Иоффе останавливались, когда приезжали в Москву из Ленинграда. Великий человек! У Рентгена учился. Лабораторию мне дал. А вот американское посольство. Эх, много бы я мог про него рассказать, да права не имею. Кстати, был у меня в знакомцах и президент Эйзенхауэр. Дуайт. Правильный был человек, простой, как деревенский парень. И вояка талантливый. Не зря советский орден Победы получил.

Иногда Термен касался совсем уж былинных времен. Например, рассказывал про знаменитых московских извозчиков и со смехом вспоминал, как, будучи студентом, удирал от них, не расплатившись…

– А вот здесь меня в семнадцатом казак нагайкой по спине огрел, когда студенческую демонстрацию разгоняли. Я-то тут случайно оказался, мимо шел, да кто разбираться станет? Так я пристал к нему, чтобы он мне эту нагайку на память продал. Продай да продай…И он, представьте, уступил мне ее – за три рубля с полтиной. Долго она у меня потом над кроватью висела. А спина и сейчас еще иногда ноет.

Они поужинали в ресторане «Пекин», на открытии которого Лев Сергеевич гулял в пятьдесят пятом.

– Популярное было место, – рассказывал он, уплетая вместе со всеми аппетитное рагу. – Главное, кухня своеобразная, по-настоящему китайская. Но всему же должен быть предел, правда? Понять не могу, как могли наши советские люди заказывать собачатину в пикантном соусе.

Линда уронила салфетку.

– Да вы не пугайтесь, девушка, сейчас такое тут уже не подают, – успокоил ее Лев Сергеевич.

– Кстати, о Поднебесной, – с серьезной миной обратился к нему Джон, – вы не вспомните, Лев, где сейчас та красная ленточка, которую вы разрезали при открытии Великой Китайской стены?

Все засмеялись.

– У меня дома, в прикроватной тумбочке, – отозвался Лев Сергеевич с таким же невозмутимым выражением лица.

Когда они вышли из ресторана, уже смеркалось. То ли сказалась прогулка, то ли заканчивалось действие чудесного рассола, но все вдруг почувствовали усталость.

– Ноги просто отваливаются, – пожаловалась Йоко. – Давайте возвращаться.

Возражений не последовало. В гостиницу они приехали в двух такси и лишь вошли в «штабной» номер, Джон воскликнул:

– А вот и ваш чемоданчик, Лев! Показывайте свое электрическое чудо.

Термен сел на стул, достал из саквояжа серый ящичек и подсоединил к нему две антенны: прямую вертикальную и дугообразную горизонтальную. Затем подключил инструмент к сети.

– Это смирновский аппарат, – сказал он. – Неплохой, шесть октав.

Он встал перед ящиком, нажал на переключатель и выставил перед собой ладони.

– Исполнение посвящается вам, прелестная леди, – кивнул он Линде, и его руки задвигались неожиданно легко и грациозно.

Возникая из ничего, по комнате разлился певучий флейтово-скрипичный, какой-то фантастический звук. У Пола буквально отвисла челюсть, когда он узнал свою «And I Love Her».

Это было волшебно. Когда мелодия стихла, все захлопали, а Линда, сияя, послала инженеру воздушный поцелуй.

– Шесть октав? – удивленно пробормотал Пол, обходя инструмент кругом. – И ни клавишей, ни струн…

– Конечно. Вот эта, вертикальная, антенна отвечает за высоту звука, а вот эта, горизонтальная, за громкость. И все.

– Можно попробовать?

– Прошу. – Термен сделал Полу приглашающий жест и уступил место за аппаратом. – Но сразу у вас вряд ли получится, ведь тут у ваших пальцев нет таких привычных ориентиров, как гриф или лады…

Не слушая изобретателя, Пол помахал руками и выдал серию рычащих и лающих звуков. Потом раздалось мяуканье, которое завершилось предсмертным хрипом.

– Капец котенку, – прокомментировал Джон.

– Попробуй сам! – огрызнулся Пол. Джон поднялся.

– Пробуйте, пробуйте, – кивнул Термен, – но уже без меня. Мне пора и честь знать. В метро переходы закрывают в час ночи, не ровен час, останусь на улице. А инструмент я вам дарю на память, так что пробуйте сколько угодно. Будете играть, вспоминать Москву и наше знакомство. Хоть в Лондоне, хоть в Томске.

Все по очереди обняли Льва Сергеевича, желая ему здоровья. С Линдой при этом случилась заминка. Лев Сергеевич все никак не разжимал своих объятий, невозмутимо объясняя:

– Суставы, понимаете ли, свело. В моем возрасте такое случается.

– Я помогу вам, – потянулся к его рукам Пол.

– О! Всё! Получилось! – Термен наконец отпустил раскрасневшуюся Линду. И тут же приник к груди Йоко. Но та быстро и умело высвободилась.

После этого Джордж подарил Льву Сергеевичу свою любимую гавайскую гитарку, на которой все оставили свои автографы, а Джон сходил в свою комнату, принес запасные очки и вложил их Термену в руку.

– У нас диоптрии разные, – сказал тот, посмотрев сквозь них. – Впрочем, это и правильно. Сувенир не должен иметь практического применения.

Гость ушел. Хозяева немного посидели молча. Им было грустно. И в то же время приятно, что в их жизни, пусть мимолетно, но все же произошло знакомство с таким невероятным человеком. Грустно было потому, что эта их первая встреча, скорее всего, была последней.

– Надо же, не поленился мою песню выучить, – с умилением сказал Пол. – А музыку он делает буквально из ничего.

– Прямо как мы, – заметил Ринго.

– А как он девок лапает! – восхитился Джон, валясь на кровать.

Линда вздохнула, а Ринго повторил:

– Прямо как мы.

– Он даже удивительнее, чем я думал, – сказал Джордж.

– Настоящий псих, – вторила ему Йоко. Джон посмотрел на Ринго:

– Ну?

– Что?

– Говори уже.

– А! – понял Ринго. – Прямо как мы. Все засмеялись.

– Красный жук, – резюмировал Джон. – Или как там он себя назвал? Жучила, вот.

Пол тихонько запел, а остальные тут же подхватили:

– Красный таракан – Ужасный хулиган, Проходит через стены И водит в ресторан…

– В России происходят события, которые напоминают мне сон Алисы, – сказал Джон, покачивая головой, когда песня кончилась. – «Всё страньше и страньше». Я не удивлюсь, если мы эдак и вправду окажемся в каком-нибудь сибирском Зазеркалье.

Горбачев сидел перед Брежневым. Михаил Сергеевич чувствовал себя очень плохо. Он был бледен, пятно на голове пылало, на глаза наворачивались слезы обиды. Генсек отпил чай из стакана.

– Ну, что там у тебя стряслось? Чего разнюнился? Докладывай.

– Леонид Ильич… – Горбачев глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и выпалил: – Гастролей «Битлз» не будет!

– Это почему же? – спросил Брежнев, хотя на самом деле ему было на это глубоко наплевать: обещание, данное Галине, он выполнил, и больше ничего его в этой истории не волновало.

– Все проголосовали против, кроме меня и Яковлева! Постановили, что музыка их проникнута буржуазной моралью и чужда советскому человеку. А Романов, – Горбачев произнес эту фамилию так, словно выпил горькую микстуру, – Романов притащил пленку зарубежную и показал всему бюро, как там молодежь на концертах беснуется – бетонные надолбы опрокидывают и полицейских по каскам колотят. Главное, не на их концерте! Тут все еще громче стали кричать, мол, не надо нам никаких «битлов», милиция наша не справится, если у нас такое начнется. У нас, говорят, милиционеры не такие воспитанные, того и гляди, стрелять начнут.

Брежнев молча помешал ложкой в стакане.

– Вишь как, – равнодушно сказал он. – Стоит приболеть…

Он не договорил. Открылась дверь, в ней показался товарищ Цуканов. Он кивнул Горбачеву и, положив на стол какой-то документ, бесшумно ретировался.

– Посмотри, чего там, – распорядился генсек. Горбачев взял лист бумаги и стал читать вслух: «Уважаемый Леонид Ильич! Довожу до Вашего сведения, что сегодня мне позвонил директор американского учреждения под названием „Sony ATB" и выразил недовольство тем, что приглашенный нашим министерством ансамбль „Битлз" исполняет песни, которые юридически им не принадлежат. Сказал, что, если они будут и дальше их петь, подаст на нас в суд. Жду Ваших распоряжений. С уважением, П. Н. Демичев».

– Ну вот, трындец твоим «битлам», – отреагировал Брежнев.

– Леонид Ильич, но как же так, мы же с вами все решили, мы их пригласили, они выступили, ждут решения, а мы теперь – задний ход? Этот Демичев, он же с романовской кликой заодно. Они же спят и видят, как все ваши решения поот-менять! А как же БАМ? Как же молодежь наша прогрессивная?

– А я что могу поделать?! – начал злиться генсек. – Ты на меня-то не дави! Вы сами на бюро постановили большинством голосов, не могу ж я вето наложить – я что тебе, император? Там надо было геройствовать, доказывать, убеждать, а не здесь. Штрафы миллионные за нарушение авторских прав ты из своего кармана платить будешь? – Короткая вспышка гнева лишила Брежнева сил. – Всё, иди, Михаил, – махнул он рукой. – Мне процедуры принимать надо.

Горбачев вышел из кабинета с чувством, что все его предали. И пошел плакаться к Раисе Максимовне. Он почти всегда так делал. И как всякая мудрая женщина, она нашла выход.

Через два часа, окрыленный, Горбачев сидел у кушетки, на которой генсеку делали электрофорез.

– А кто захочет, тот просто доберется до Саратова, – втолковывал он, – а там на электричке до этого Буркина-Буерака ровно пятьдесят девять минут, всего ничего.

Электрическое тепло размягчило Брежнева, и он пребывал в благодушном настроении.

– А почему Буркин-то, скажи мне на милость? Не Муркин, не Шкуркин какой-нибудь, а именно Буркин?

– Это Раиса Максимовна… То есть мы вместе выбрали. Раисе Максимовне оттуда, из Буркина-Буерака, икру осетровую привозят. И не близко она, и не далеко, эта деревня, а как раз так, как надо. А там пусть они, фанаты эти, беснуются, сколько хотят. В этих Буераках тысяча человек живет, и клуб есть. Я директору уже звонил, он учитель и агроном по совместительству, интеллигентный человек. Говорит, знамя переходящее получили, за высокоудойность.

– Это хорошо, – похвалил Леонид Ильич.

– А еще там фестиваль авторской песни проводится. Раиса Максимовна говорит, «битлы» там у костра могут попеть грустные туристические песни, и никакой милиции не надо.

Раздался звук зуммера, вошла медсестра и сняла электроды. Брежнев, кряхтя, сел.

– Ладно, Михаил. Звони этому своему Вепреву, сообщи мое решение: гастроли начнутся в краснознаменном городе Буркине Саратовской области. Про Буерак не говори, неблагозвучно. Эх, я бы и сам туда поехал, поохотился, – вздохнул Леонид Ильич.

Вепрев зашел в номер, и все сразу поняли, что он несет весть.

– В общем, так, ребята. У меня есть, как это ни анекдотично звучит, две новости…

– Начни с хорошей, – попросил Джон.

– Гастроли ваши состоятся.

– Йохо! – обрадовался Ринго.

Пол, Джордж и Джон молча ожидали продолжения.

– Но первый концерт нашего тура состоится в… э-э-э… очень маленьком… городе, – с усилием произнес Бронислав. – В очень небольшом. Но уютном. И туда, я уверен, приедет куча народа.

– Ну и слава богу, – пожал плечами Джон.

– А аппаратура там подходящая? – обеспокоился Пол. – Как во дворце?

Вепрев замялся:

– Аппаратура там есть, но какая, не знаю.

– Ну, помня твои уверения, что везде все на высшем уровне, беспокоиться не будем, – заметил Джон.

– Боюсь, это не тот случай, – начал Вепрев, но его перебила Йоко:

– А в каком отеле мы остановимся? Надеюсь, не ниже четырех звезд?

– Мэр города пообещал, что расселит по избам, – упавшим голосом произнес Бронислав.

– Изба, – распевно повторила Линда, словно пробуя русское слово на вкус. – Что-то такое я слышала. Эта сеть вроде Арабским Эмиратам принадлежит? Это здорово, у них всегда номера с джакузи и сауной.

Вепрев только что-то резко и коротко пробормотал себе под нос.

– В общем, народ, завтра вылетаем из аэропорта Домодедово в город Саратов. Лететь недолго, чуть больше часа, а там нас пообещали забрать и до места доставить в автобусе. Ехать тоже около часа. Вылет в одиннадцать тридцать пять, я заеду за вами в девять.

Вепрев вышел из номера, прислонился к стене и некоторое время постоял, закрыв глаза. Потом пошел по коридору к выходу из гостиницы. Ему нужно было позвонить осветителю и работнику сцены, которых он хотел прихватить с собой на выручку.

Вместе с остальными пассажирами они молча шли по коридору аэропорта Домодедово на посадку. Йоко держала спину неестественно прямо, ее губы были крепко сжаты.

– Мать, ты чего так напряжена? – обернулся к ней Джон. – Снова из-за Шона, что ли? Я уверен, там все в порядке. Сейчас приедем в этот Буркин и сразу позвоним из отеля.

Йоко никак не отреагировала, продолжая смотреть прямо перед собой.

Из белой двери справа выбежала симпатичная собачонка спаниель с вислыми ушами и потешной пятнистой мордой. Она пристроилась к Джону и молча потрусила рядом, заглядывая ему в лицо.

Джон, как истинный британец, умилился чуть не до слез.

– Ути-пуси! – заголосил он бабьим голосом. – Бедная собачка, потеря-алась…

Он наклонился и погладил пса. Тот стал принюхиваться к его баулу.

– Ой, какой умный песик! – театрально изумился Джон. – Знает, что у меня в сумке есть вкусненькое, я сосиску заначил вчера… Или сегодня. Ща-ас, собакен…

Пес облизнулся и махнул хвостом. Джон стал открывать молнию.

– Джон, не смей кормить его! – взвизгнула Йоко. – Закрой сейчас же баул! Это чужая собака, нас оштрафуют!

– Оштрафу-уют нашего песика… – Джон продолжал копаться в сумке. – Мамочка, а давай его себе возьмем? Вот Шон обра… – Он замолк. – Опаньки, дорогуша, а что это твои помады делают в моей сумке? – Он вынул из баула косметичку Йоко и, не глядя, протянул жене.

Раздалось межзубное шипение.

– Пусть у тебя побудет, у меня места нет.

– Вот уж дудки! – сказал Джон с напором. – Чтобы меня на таможне за голубого приняли?

Он встал и принялся впихивать косметичку Йоко в карман ее куртки. Та, сверкая черными стеклами очков, сопротивлялась. На них стали обращать внимание.

– Ладно, ладно, симатта*, давай сюда! – Йоко открыла свою сумку, раздраженно кинула косметичку туда и быстро двинулась дальше. Сумку, однако, не застегнула и стала озираться по сторонам. [* Блин, черт, облом, проклятье… (яп.)]

Пес бежал теперь рядом с Йоко.

– Пшел!

Она попыталась его пнуть. Собака зарычала.

– Тише, тише, Руслан, – раздался голос сзади.

Справа и слева чету Леннонов уже эскортировали крепкие молодые люди в зеленой форме.

– Мистер и миссис Леннон, вам придется пройти с нами, – заявил таможенник с погонами.

Йоко сняла очки и в бешенстве уставилась на офицера.

– Да вы знаете, кто мы такие?! – с ходу начала она кричать. – Вы знаете, кто это такой?! – Она патетически простерла обе руки к Джону. – Это сам Джон Леннон! Джон Леннон из «Битлз»!

Джон заторможенно кивнул.

– Мы в курсе, миссис Леннон, но Руслан никогда не ошибается.

Вокруг стала собираться толпа, остальные «битлы» озадаченно переглядывались.

– Давайте не будем создавать помехи другим пассажирам, пройдемте с нами. Это недалеко.

Они пошли по коридору, а когда поравнялись с мусорной урной, Йоко немного отстала, наклонилась и, поморщившись, обхватила левой рукой лодыжку. А правой попыталась незаметно затолкать что-то в круглое отверстие урны. Джон пригляделся, и ему все стало ясно.

Внутри что-то оборвалось, упало вниз и стало быстро наполнять его вены и капилляры тяжелым свинцом. Он внезапно смертельно устал и захотел присесть прямо на пол коридора. Безучастно и молча наблюдал он, как его жену крепко взяли под руку и повели. Вепрев беззвучно произнес ему в лицо какие-то слова. Он машинально кивнул и поплелся следом.

Они прощали друг другу все. Он закрывал глаза на ее интрижки, она не обращала внимания на его пьянство и попытки (отнюдь не безуспешные) затащить в постель первую попавшуюся симпатичную женщину. Они выдали друг другу бессрочную индульгенцию на взаимный эгоизм и безоговорочный приоритет собственных прихотей, включая наркотики. Однако даже у них была красная линия, за которую нельзя было заступать. Одно-единственное табу. Предательство.

Джона в его жизни предал каждый, кто только мог. Его предали отец и мать. Те самые близкие люди, которые всегда должны были быть с ним, брать на себя его горе, дуть на его разбитые коленки, обещая, что все это пустяки и до свадьбы заживет. Уткнуться в мягкое материнское плечо и блаженно замереть, ощущая себя в теплом коконе доброты и всепрощения… Узнавать про все в мире от отца, просиживая вечера на его жестких коленках… У него всего этого не было.

Эти порезы в его мальчишеской душе так и не зажили. Они изуродовали его характер, заставили нарастить алмазные латы, которыми теперь восхищался весь мир. Потом его предавали друзья, Пол…

Но вот он встретил Йоко, и она заменила ему всех, стала суррогатным андрогином, которого он любил, радовал и боялся огорчить.

Теперь все рухнуло. Он понял, что молился фальшивому божеству. Что это вообще не божество, а хитрая и подлая низкорослая азиатская тетка, которая была готова разрушить все, чем он жил, все его надежды и чаяния ради каких-то собственных выгод.

Джон ясно представил себе, что случилось бы, если бы эта косметичка оказалась в его бауле. Он стиснул зубы, догнал

Йоко, повернул ее за плечо и во второй раз в жизни залепил ей полновесную пощечину. Ее черные очки улетели в пространство.

– Ну-ка прекратите, гражданин! – Милиционер схватил его за руку.

– Что ты подсунула туда, сука?! – выдернув руку, рявкнул Джон. – Героин?! Говори!

Он осекся, увидев ее глаза. Он ожидал увидеть в них знакомые ярость, ненависть, злость. Но вместо этого он увидел в них то, что не смог бы объяснить даже самому себе. Абсолютную отстраненность. Нечеловеческое равнодушие. Так смотрят змеи и ящерицы. Взгляд самурая, готового к сэппуку. Так смотрела Йоко Леннон на мужа Джона Леннона. И он почувствовал, что ему тоже все стало по хрен.

Он безучастно глядел, как сотрудник таможни в резиновых перчатках достал из косметички девять косяков и высыпал их содержимое на весы. Безучастно подписал кучу документов. Выслушал несколько речей о том, как трагично могла бы сложиться дальнейшая судьба его супруги, окажись она в руках более жестких стражей закона, и уверения в том, что ей не придется сидеть в аэропортовской каталажке, учитывая заслуги ее мужа.

Его ознакомили с гигантской суммой штрафа, который он будет обязан заплатить в определенный законодательством срок. Наконец все вышли из комнаты, дав Джону и Йоко возможность пять минут побыть наедине. Они промолчали почти минуту.

– Поцелуй от меня Шона, – сказал Джон одеревеневшим голосом.

Йоко кивнула. Потом спросила:

– Когда ты вернешься?

Он пожал плечами:

– Не знаю. И вообще…

Йоко бросила на него взгляд и опустила голову.

– Прости, – выдавила она.

– Бог простит. Кто тебе дороже – Будда или Христос? Вот оба пусть и прощают.

Он встал, подошел к ней и машинально протянул ладонь, чтобы погладить копну ее волос. Но тут же, словно очнувшись, вздрогнул, засунул руки глубоко в карманы куртки, холодно кивнул и вышел из комнаты.

Во время полета все молчали.

«Як-42» приземлился в небольшом аэропорту Саратова. Они вышли на улицу. Вепрев пошел выяснять насчет транспорта и вскоре вернулся с мужичком в фуфайке. От того разило махоркой, прелым сеном и жженой шкурой.

– Вот, познакомьтесь, наш водитель, Никанор Михайлович Буркин.

Водитель пожал всем ладони твердой мозолистой рукой.

– Прошу в экипаж.

Они подошли к обшарпанному синему автобусу с надписью «ПАЗ». Все разместились на сиденьях и стали с любопытством наблюдать, как Никанор закрывает дверь сложной рычаговой системой. Окна автобуса были покрыты изморозью, на одном чьим-то теплым пальцем было выведено «Терпите, люди, скоро лето!».

– Это спасибо Юрию Петровичу, председателю нашему, помог с машиной, – решил поделиться радостью водитель.

– Что он говорит? – спросил Ринго. Вепрев, вздохнув, начал переводить:

– У нас-то в деревне транспорт в основном гужевой, но почти у каждого во дворе мотоцикл имеется. У меня «Урал» с коляской. Зверь-машина.

Никанор достал кисет и соорудил козью ножку. Пол с испугом посмотрел на Бронислава.

– А это ничего, что человек за рулем курит дурь?

– Это не марихуана, это махорка. Просто очень крепкий табак.

Водитель, управляя локтями, чиркнул спичкой.

– Да? – недоверчиво принюхался Пол. Непривычный забористый дымок, которым наполнился салон, ему неожиданно понравился.

– А мы сегодня со свояком хряка били, – поделился Никанор Михайлович. – Я его от так от взял, – водитель показал правой рукой бойцовский удар, – и – Вася, не чешись. Чтоб как раз вас свеженинкой угостить. Под самогон.

– Никанор, у нас и Джордж, и Пол, и его супруга – вегетарианцы, – сообщил Вепрев.

– Херня, – успокоил Буркин. – Мы религию уважаем. У нас в деревне тоже один мусульманин есть, так, после заката, говорит, можно. И ваш бог вегетарский тоже, поди, в темноте за вами не уследит. – Никанор засмеялся и закашлялся.

– Но господин Харрисон и самогон не пьет. И вообще не пьет, – добавил Бронислав и перевел все сказанное «битлам».

Никанор, забыв о дороге, повернулся в салон и оглядел пассажиров тяжелым взглядом.

– Едрить твою через три креста в гробину мать, – сказал он. – Артисты называется…

С переводом Бронислав замешкался. Никанор повернулся обратно, вперился взглядом в дорогу и больше не произнес ни слова. Обиделся.

Они въехали в деревню Буркин-Буерак и высадились около одноэтажного деревянного дома. Было тихо, только где-то лаяли собаки. Пахло дымом и снегом. Из дверей дома вышел невысокий человек в тулупе и валенках.

– Добро пожаловать в наш Дворец культуры, – с некоторой иронией произнес он. – Меня зовут Михаил Николаевич Буркин, можно просто Михаил. Я директор клуба.

Он пожал всем руки.

Осветитель и звукооператор оторопело смотрели на «дворец».

– Честно говоря, не ожидал такой чести, – продолжал директор. – В последний раз у нас звезда была в семьдесят пятом. Мирослав Кузляев, виртуоз-балалаечник из Сибири. А тут – целые «Битлз». Бронислав Валерьянович, а это правда «Битлз»? А то, может, пародисты какие-нибудь…

– Да нет, к сожалению, – ответил Бронислав. – Самые настоящие. Как и подлецы у нас в… – он с трудом сдержался, – тоже самые настоящие.

– Ну, зачем вы так, – обиделся за кого-то директор. Все двинулись к клубу. – Хорошо, что к нам приехали. Примем, как полагается, что ж мы, не люди? И аппаратуру предоставим, и явку. Хоть стопроцентную не обещаю, мужики на охоте в основном, но человек двадцать придут, гарантирую.

– Сколько? – спросил осветитель Сергей, не веря своим ушам.

– Ну, если проставлюсь, то с бичами и «химиками» сорок наберу, – подбодрил Михаил Николаевич.

– У вас здесь есть ученые? – удивился молодой звукорежиссер Артур.

– Ага, народ крученый, дошлый, из колонии поселения, – подтвердил директор.

Они вошли во дворец.

В дальнем правом углу топилась большая русская печь, вдоль стен тянулись лавки, в середине зала – пять рядов желтых стульев из кинотеатра, скрепленных по три. Напротив возвышалась невысокая сцена с белым Лениным на кумаче. Рядом висел плакат с жемчужнозубой селянкой в шали. Он справедливо утверждал, что больше тракторов – больше хлеба. В правом углу стоял железный усилитель на стуле, по обе стороны сцены покоились обтянутые рыжей материей громкоговорители.

Звукооператор, как сомнамбула, медленно поднялся на сцену, подошел к усилителю, нагнулся и прочитал, как бы не веря самому себе: «Трембита сто один». Ноги его подкосились, и он сел прямо на коричневый пол.

– А когда мы поедем в «Избу»? – спросила Линда.,

Моисей Миронович Мучник познакомился с Леонидом Аркадьевичем Якубовичем полгода назад, когда привез на конкурс «А ну-ка, девушки!» томичку Галину Шабанову.

Леонид писал для передачи сценарии, Мучнику передача нравилась, оба неплохо играли в преферанс, отлично готовили, обожали КВН и всем сердцем любили Сибирь. Причем у Якубовича эта любовь была отнюдь не заочной. Он говорил, что оплатил эту любовь кровью, когда еще пацаном работал «живцом» во время научной экспедиции.

В телогрейке и в трусах он сидел посреди тайги на пне и записывал в дневник: «10.10 – укус москита в левую ногу. 11.15 – укус москита в правую ногу…». Ноги были намазаны разными противомоскитными составами, эффективность которых и проверяла экспедиция.

Единственной страстью друга, которую Мучник не разделял, были спортивные самолеты. У Леонида были лицензии на пилотирование целой кучи моделей – и «Як-18», и «Як-52», и «Ми-2»; летал он и на «Ли-2», и на «Цесснах»…

– Мося, – говорил он Мучнику, – ты не представляешь, что это такое – высота, что это такое – держать в руках штурвал. Свобода, понимаешь? Полная свобода! Ну, давай, я тебя учить буду.

– Мне и на земле адреналина хватает, – отнекивался Мучник.

– Да это не адреналин, это как… как витамины. Необходимые для организма. Ты потом горы сможешь свернуть.

– У нас там в основном болота.

– Болото у нас, в Москве, – отвечал Леонид. – А у вас в Сибири – как раз жизнь!…

В этот раз они сидели в кафе «Любава» и завтракали.

– Слышал уже про «битлов»? – спросил Якубович.

– А что такое? – Мучник напрягся. Именно по поводу «битлов» он позвонил донельзя занятому другу и вытащил его на чашку кофе. Хотел, чтобы тот, пользуясь своими обширными знакомствами, похлопотал о включении Томска в список гастрольных городов, но еще не успел завести об этом речь.

– Отослали родимых в Тмутаракань, с глаз долой. – Якубович с отвращением отпил из чашки. – Главное, за державу обидно. Теперь к нам не только звезды первой величины, а даже какой-нибудь «Пудис» вшивый сто раз подумает, прежде чем приехать.

Мучник смотрел на Леонида озадаченно:

– Я не понял, ты о чем это сейчас? Я слышал, что концерты им разрешили и они начинают триумфальное турне.

Якубович едко засмеялся, его усы встали дыбом.

– Ага! Триумфальней некуда! Они сейчас в деревне, которую и на карте-то еле найдешь.

– Шутишь, – несмело улыбнулся Мучник, зная натуру друга. Но в голове у Моисея Мироновича уже образовался миниатюрный вихрь из мыслей и эмоций. Через несколько секунд он оформился в ясную мысль: это его шанс.

– Нет, Мося, – Якубович глянул на часы, – не до шуток мне.

– Леня, – прошептал Мучник возбужденно, – послушай меня. Только не отказывайся сразу, умоляю тебя.

– Давай, давай…

– Леня, ты хочешь стать знаменитым, хочешь войти в анналы?

– Да я и сейчас не жалуюсь, вся Москва меня знает.

– А я говорю про весь мир. Весь мир будет знать, кто такой Лео Якубович. Тебя в школах будут проходить, на марках выпустят, на банкнотах, самолет подарят. У тебя какой самый любимый?

– Ну хватит воду мутить, говори, что задумал.

– Давай спасем «битлов» от позора, увезем их оттуда. Ко мне, в Томск. На самолете. На маленьком, как ты любишь.

– Слишком далеко, – покачал головой Якубович. – И почему обязательно на маленьком, почему не посадить на нормальный, «аэрофлотовский»?

– Кто им, интересно, разрешит? И мне… Поездом тоже нельзя, заметят, проверят документы и вернут со скандалом обратно. Нет, Леня, это возможно сделать только тайком. Украсть! И доставить как можно быстрее. Значит – на самолетике.

– Вот что, Мося, – Леонид начал говорить с легким возмущением, – ты что-то… – Но вдруг замолчал. Теперь мини-торнадо начало бешено вращаться уже в его сознании: «Это будет приключение! Настоящее приключение! В духе Жюля Верна!… А потом я напишу про это книгу… Сценарий… По нему снимут фильм… Канны. Венеция. „Оскар"!…»

Моисей Миронович заметил, что в глазах Леонида зажегся авантюрный огонек. Так было всегда, когда тот готовился предпринять что-то рискованное – без билета провести друга в Большой театр или прямо в метро познакомиться с красивой девушкой… Теперь ничто не могло его поколебать. Мучник был в этом уверен, ведь он и сам был сделан из того же теста.

– Только одно мне объясни, Мося, чем твой Томск лучше той, как ты выразился, Тмутаракани, куда их уже отправили?

– Да тем, что у нас зал на три тысячи человек, и он будет битком. Что Москва далеко, не остановит, а журналисты непуганые напишут.

– Так, – быстро кивнул Якубович. – Самолет возьмем на «Большом Грызлове», у меня ключи есть. – Он уже генерировал конкретный план действий. – Ты в какой гостинице? – Мучник назвал. – Хорошо, жди меня в девять и оденься потеплее. У тебя есть деньги на случай несговорчивости сторожа?

– Есть водка и икра.

– Еще лучше. До встречи.

Якубович пожал Мучнику руку и торопливо ушел.

Несмотря на обещания, Йоко посадили в изолятор временного содержания недалеко от аэропорта, в городке Домодедово, поскольку в самом аэропорту ИВС был переполнен.

В камере с решеткой во всю стену было относительно чисто, в соседях у Йоко оказались две женщины азиатской внешности и, к ее удивлению, мужчина в помятой черной рясе.

Напротив решетки стоял стол, за которым сидел милиционер и без интереса смотрел телевизор без звука. На черно-белом экране показывали Брежнева за трибуной. Он смотрел в зал и экономно двигал челюстями.

Женщина-азиатка посмотрела на Йоко с подозрением, потом пригляделась, улыбнулась и спросила:

– Аньен, ирыми муосимника?* [* Привет, как тебя зовут? (нор.)]

Йоко прекрасно поняла корейскую фразу. Но воспитание и зов крови предков, веками презиравших корейцев и считавших их низшей расой, «бакачон», заставили ее высокомерно бросить по-японски:

– Вакаримасэн*. [* Не понимаю (яп.).]

Судя по глазам кореянки, в которых дружелюбие сменилось неприязнью, ей тоже не была чужда врожденная, воспринятая с молоком матери ненависть к оккупантам с острова Ниппон. Она наклонилась к подруге, и они зашептались по-русски, исподлобья поглядывая на Йоко. Та почувствовала себя неуютно.

Священник доброжелательно посмотрел на нее.

– Вы из Японии? – спросил он на английском.

– Да, я японка, но живу в Соединенных Штатах, – ответила она. – Меня зовут Йоко Оно, я супруга Джона Леннона. Из «Битлз». – Она значительно посмотрела на служителя церкви.

– Знаю их, слушал, очень нравятся, – покивал он. Он говорил медленно, долго подбирая слова. – А меня зовут Александр Мень, я православный священник.

– Рада познакомиться, – сказала Йоко вежливо и слегка поклонилась. Уважение к служителям церкви также было у нее в крови. Она решила, что обязана поддержать разговор. – Извините меня, пожалуйста, сэнсэй, быть может, мой вопрос нескромен, но как получилось, что вы очутились… Что вас поместили в эту камеру?

– Прошу вас, не называйте меня «сэнсэй», – попросил Мень. – Все мы братья и сестры. Просто Александр. А что касается этой каталажки… Вообще-то, по тюремным законам возбраняется выспрашивать о причине попадания за решетку, но вам я скажу. – Он посмотрел Йоко в глаза, чем очень ее смутил.

Но она отбросила вековые традиции этикета и так же прямо и дружелюбно посмотрела священнику в лицо. Ей почему-то стало тепло и хорошо, как в детстве, когда она сидела в деревянной офуро**. [** Японская ванна, предназначенная для банных процедур.]

– Все просто: очередной донос. Я приехал в аэропорт, чтобы встретить друга, сам я служу в Новой Деревне, недалеко отсюда. Он привез мне мои книги, изданные в Брюсселе. А в нашей стране за это наказывают.

– Как, Александер-сан, вас арестовали за то, что вы издаетесь за рубежом, а не в России?

– Именно так. Но долго я здесь не задержусь. По закону я ни в чем не виноват, но власти не упускают возможности меня повоспитывать.

– О чем базар?! – рявкнул на него милиционер.

– Госпожа Оно поинтересовалась, долго и я тут пробуду, и я объяснил ей, что завтра меня выпустят. Как всегда.

– Еще неизвестно, выпустят лиа-ав, – с зевком заметил милиционер.

Кореянка на соседних нарах демонстративно достала цветной носовой платок и трубно высморкалась. Йоко поморщилась. Вторая кореянка встала и подошла к решетке. По пути она нарочно толкнула Йоко бедром в спину, да так сильно, что та, чтобы не упасть, еле успела выставить перед собой руку – и уперлась в грудь священника.

Йоко резко встала, громко выругалась и схватила обидчицу за черный хвост грязных жирных волос. Та хрипло взвизгнула.

– А ну успокоились, живо! – Милиционер вскочил и ударил несколько раз палкой по решетке. Та загудела. – Я вам покажу, бля! Цирк здесь устроили! Обезьяны, бля!

Отец Александр взял Йоко за руку, отцепил ее от черной гривы и, делая другой рукой успокаивающие жесты милиционеру, усадил японку на место. Та, тяжело дыша, села.

Кореянка, даже не оглянувшись, как ни в чем не бывало, обратилась к охраннику:

– Начальник, а когда кормежка будет?

– А вот я тебя сейчас твоей долбаной камчой и накормлю, – пригрозил милиционер.

– Кимчи, – поправила заключенная.

– Это ж надо, – не слушая ее, обратился милиционер к Меню, – на рынке отравой торгуют, шесть человек в больницу попали на промывание после капусты их кореянской!

– Да не от капусты это, – подала голос вторая торговка. – Это ваши бабки местные пирожки с крысятиной продают. Вот кого сажайте.

– Это санэпидемстанция разберется, где тут крысятина, а где капуста. – Милиционер опять сел и забросил ноги на стол.

Раздался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул охранник, опустил ноги на пол и поправил на поясе кобуру.

Вошел хорошо одетый человек ярко выраженной кавказской внешности. На нем были меховая кепка-аэродром, дорогая дубленка и фирменные джинсы, гармошкой заправленные в сапоги. Посетитель был гордым обладателем внушительного носа и златозубой улыбки.

– Вай, здравствуй, дарагой Сергей Николаич! – закричал он с порога. – Сидишь апять адын, как арел, вот я тибе гостинец принес, закусить-выпить па-челавечески.

Он подошел к столу и поставил на него булькающий замасленный бумажный пакет.

В отделении запахло копченостями и зеленью. Сержант строго посмотрел на посетителя и сказал с напускной официальностью:

– Аликпер Адыге… зялович, здесь опорный пункт, я на службе, какие еще закусить-выпить?

Было, однако, видно, что гостинцем он доволен.

– А-а, апорный пункт говоришь, чалям баш*. Панимаю, дарагой. Домой возьмешь, деток покормишь. Присесть магу?

Не дожидаясь разрешения, кавказский гость уселся на стул спиной к решетке. Йоко заметила, как возбужденно зашептались кореянки, одна из них стала медленно засовывать ноги в валенки. [* Капуста вместо головы, пустоголовый (азер.).]

– Вы по делу, Аликпер, э-э…

– Да какие у миня дела? У вас дела, у меня так, делишки… – От глаз Йоко не ускользнуло, как азербайджанец наклонился и сунул что-то подлежащую на столе газету «Правда». – Паслушай, Сергей Николаич, отпусти маих девачек, прашу как брата, не винаваты ани.

– Как же «не виноваты»? Тухлой капустой торгуют, людей потравили, – опять насторожился сержант.

– Какой капуста?! Я тебе завтра из эпидема анализ принесу, все там в порядке будет, атвечаю. У нас продавцов не хватает на прилавках, где я людей вазьму, да? Не дай пропасть, товарищ дарагой!

Милиционер помолчал для солидности, как бы демонстрируя напряженную борьбу мужской дружбы со служебной инструкцией.

– Ну, черт с тобой. Но только если обещаешь, что завтра постановление принесешь со станции.

– Мамой клянусь! Сержант повернулся к камере:

– Пак, Югай, на выход!

– Вай, спасибо, Сергей-джян!

Кореянка, проходя мимо Меня, пробормотала вполголоса:

– Слышь, ты, поп, переведи этой сучке японской: ее счастье, а то бы до утра не дожила.

Мень никак не отреагировал, молча глядя перед собой. Кореянки и их спаситель ушли. Милиционер Сергей немного помедлил, поглядывая то на сидельцев, то на закипающий чайник на плитке, потом развернул пакет, достал оттуда палку дефицитной сырокопченой колбасы, примерился ножом и отрезал несколько ломтиков. Затем также поступил с квадратной буханкой хлеба. Водрузив колбасу на хлеб, он положил бутерброды на газету и молча протянул их сквозь решетку. Мень принял еду и дистанционно осенил стража порядка крестным знамением.

– Спасибо, сын мой, – сказал он и громко начал молитву: – Сый благословен…

– Э, э! Вы это прекратите! – испугался страж. – Опять за свое?!

Мень замолчал, усмехнулся в бороду, и все трое принялись за трапезу. Настроение у Йоко поднялось еще больше, когда она получила вдобавок крепкого сладкого чая в алюминиевой кружке.

Милиционер Сергей подкрутил громкость телевизора. Из динамиков раздалась мелодия заставки программы «В мире животных». Сержант сунул руки под мышки и задремал.

– Скажи-ка мне, сестра Йоко, – Мень откинулся, прислонился удобно спиной к обшарпанной стене и сложил руки на животе, – что тебя так сильно гложет?

Йоко не удивилась. Она ответила просто:

– Я предала мужа. Я не хотела. Просто я… Я только хотела…

Вдруг она почувствовала, что из глаз побежали слезы. Она тихонько завыла и стала покачиваться взад-вперед.

– Ну-ну, – нахмурился Мень, подался к ней, положил на голову руку и нараспев зашептал что-то по-русски.

Йоко прекратила плакать и сидела неподвижно, глядя перед собой. Все эти странные слова она уже слышала когда-то. От кого? Может быть, от тетушки?

– Все будет хорошо, – закончив молитву, сказал священник просто, по-мирскому. – Какой ты веры, сестра?

– Сама теперь не знаю, Александер-сан, – негромко отозвалась Йоко. – Я была воспитана согласно канонам буддизма и католицизма, а в последнее время… – Она задумалась. – Разные восточные философии, мистицизм… Астрология еще.

– Я почему-то так и думал, – кивнул Мень. – Нет, я тебя не осуждаю. Меня самого постоянно обвиняют в униатстве, обзывают ойкуменистом, говорят, что я умышленно смешиваю свет с тьмою. – Мень тихонько посмеялся. – А как же иначе? Что, разве на нашей многострадальной земле царит лишь свет? Или вечно главенствует тьма?

…Они проговорили всю ночь. Мень говорил о вере, об оккультизме, о живом Слове, о буддизме, о смысле жизни и смысле смерти и даже о юморе Христа. Иногда он упрощал, не зная, как перевести какие-то слова или целые фразы на английский, и все равно Йоко была потрясена. Казалось, он знал все обо всем.

Точнее, он точно знал, что хорошо, а что плохо, а ведь это главное. И верность этого знания не вызывала у нее сомнений. Она задавала вопросы и получала четкие и ясные ответы. Он не обращал ее в свою веру, не давал советов или благословения, он просто говорил, и его слова, словно чистая родниковая вода, вымывали из души Йоко накопившиеся за сорок семь лет шлаки.

Забрезжило утро. Сержант в очередной раз опасно накренился влево, вздрогнул и проснулся. Просмотрев какой-то журнал, он строго сказал священнику:

– Мень, на выход с вещами.

Йоко стало так жаль, что он уходит, как будто это был член ее семьи, брат или отец. Забыв все правила этикета, она схватила его ладонь двумя руками.

– Александер-сан, вы позволите вам писать?

– Конечно, сестра.

Мень попросил у милиционера листок и ручку, написал адрес и протянул его Йоко.

– У вас есть, кому позвонить в России, кто мог бы помочь вызволить вас отсюда?

– Конечно! – воскликнула она, только сейчас вспомнив о Галине Брежневой. Но тут же сникла. Вряд ли дочь главного коммуниста страны станет слушать опального служителя культа или его друзей. – На днях я познакомилась с… Галой, дочерью вашего… – У нее вылетело из головы, как называется высший коммунистический чин, и потому она только показала пальцем вверх.

– Понятно. Не продолжайте. – Мень оглянулся на милиционера. – Сделаю, что смогу.

– Спасибо.

Мень помолчал. Потом сказал:

– Сестра Йоко, хотите совет?

– Да! – с радостной улыбкой воскликнула Йоко, как будто он предлагал ей все царства земные.

Милиционер театрально нахмурился, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.

– Если сможете, останьтесь на пару недель в России. Сейчас ваша душа пуста и девственна, как у ребенка. Ей надо наполниться. Все, что вы могли получить там, – священник неопределенно махнул рукой, – вы получили, но без сожаления расстались с этим грузом. Побудьте теперь немного здесь, пообщайтесь с людьми.

Он приобнял Йоко и погладил ее по голове – в точности так, как хотел, но не позволил себе, погладить Джон, когда она видела его в последний раз. Затем отец Александр развернулся и вышел из камеры.

– Как это, в деревенских домах? – не понимала Линда. – Мы будем жить в коттеджах?

– Ну, что-то вроде того, – краснея от стыда и злости, подтвердил Вепрев.

Они шли за Михаилом Николаевичем по вытоптанной дорожке вдоль главной и единственной улицы деревни Буркин-Буерак. Справа и слева высились сугробы в половину человеческого роста и выше, Линда ахала и под собачий лай из-за заборов фотографировала все подряд, как на экскурсии в индейскую резервацию. Пол, как мог, подыгрывал ей, однако на его лице, как и на лицах остальных «битлов», все чаще появлялось задумчивое выражение.

Слева раздались шум, кудахтанье, хлопанье крыльев, и Бронислав явственно осознал, что сейчас с ними приключится какая-то неприятность. Он уже свыкся с их неумолимой периодичностью.

В паре шагов от них в последних лучах нежаркого зимнего солнца грелись гуси, куры и один внушительных размеров индюк. Линда решила сделать снимок здоровенного матерого гуся анфас, забыв о правилах безопасности на сафари.

– Цыпа-цыпа-цып, – заворковала она ласково и сделала кистью такое движение, будто сыпет корм. Приблизилась к гусаку вплотную, села перед ним на корточки и… Ослепила вспышкой!

Гусь сначала просто не поверил в происходящее. Он обернулся к своему гарему. Пернатые одалиски потупились, не смея видеть позора властелина. А вот индюк издевательски закулдыкал, тряся мясистыми брылями.

Гусь медленно повернулся к Линде. Она наконец почувствовала неладное. Она протянула вперед ладонь и сказала:

– Ладно, ладно, чего вы, мистер…

Гусак два раза копнул ластами снег, пригнул голову и с шипением бросился на обидчицу. Линда завизжала и побежала вперед по дорожке. Гусь гнался за ней.

– Брось камеру! – крикнул Ринго.

Гусь настигал. Линда послушалась и швырнула фотоаппарат на снег в надежде, что гусь притормозит и обратит свою ярость на него. Но гусь был не так глуп и скорости не сбавил.

Пол и Джон согнулись от смеха, Ринго и Вепрев наблюдали за ситуацией с тревогой, но не знали, как поступить, и только Джордж и Михаил Николаевич кинулись вдогонку, выкрикивая:

– Кыш! Кыш!

Линда пересекла маленький деревянный мостик через овраг, повернула и скрылась за сугробами. Буркин добежал до мостика, резко остановился сам и схватил за руку Джорджа.

– В чем дело?! – крикнул, подбегая, Пол. – Почему встали?

Подошли Вепрев, Джон и звукооператор с приятелем.

– Там уже не наша территория, – запыхавшись, виновато ответил Михаил Николаевич. – Там буераковские, мы враждуем уже семь поколений, деремся по праздникам стенка на стенку.

– Эй, буераки, уши на ср…ке! – крикнул он в сторону противника. – Отдавайте мадам!

– Хрен вам, буркинам! – отозвались с вражеской территории.

Буркин тяжело вздохнул:

– Биться придется. Один на один. Мистер Маккартни, мне очень жаль, надеюсь, вы занимались боксом в Англии, колыбели этого мужественного вида спорта?

Все посмотрели на Пола. Он побледнел.

– Это же, – запинаясь, начал он, – это же киднеппинг! Это запрещено международной конвенцией! За это судят и сажают! Да они хоть знают, кого они взяли в заложники?! Впрочем, лучше пусть не знают. – Он перевел дух. – В конце концов, мы подданные иностранного государства. Что это за пещерный способ выяснения отношений?

Все молчали, глядя в сторону.

– Ладно, – сказал Пол. – Я готов. Со времен Гамбурга я не получал ни от кого по сопатке. Но я готов. Тем более за Линду.

– Не надо, Пол, – сказал Вепрев. – Драться буду я. Мне не впервой. А вы мои гости.

«Я даже не удивлен всему этому безумию, – подумал Джон. – Наоборот, было бы страньше, если бы этого не происходило».

– Михаил Николаевич, спросите, чего они хотят за освобождение миссис Маккартни, – попросил Бронислав.

– Эй, буерачки, пьете до усе…чки, как решать будем? – крикнул тот.

На заовражной стороне молчали, совещаясь. Потом кто-то отозвался:

– Выставляйте бойца против нашего Феди Буеракова! Если проиграете, ставите нам ящик водки и забираете вашу миссис. На хрен она нам не упала: по-нашему ни бельмеса и когти, как у тигры. А коли побьете нашего Федю, не будете ящика ставить, так заберете!

– Так может просто поставить им ящик да и разойтись с миром? – предложил прагматичный Джордж, узнав условия.

– Эй, а может, мы поставим вам ящик, вы нам женщину, да и по рукам?! – громко озвучил Буркин Джорджову мысль.

– Не получится! – с сожалением ответили с неприятельской стороны. – Федя принял хорошо, у него кулаки чешутся, говорит, всех нас тогда покалечит!

– Всех урою! – подтвердил чей-то нетрезвый голос.

– Тогда через час, у клуба! – предложил Буркин.

– Не, час мы Федю не удержим, давайте через полчаса!

– Добро! – завершил переговоры Михаил Николаевич, и все двинулись в обратный путь.

– Черт, – сказал Пол встревоженно. – Вечно у меня проблемы с местным населением. В Лагосе, когда писали «Band On The Run»*, нас вообще чуть не зарезали. Слушайте, – он волновался все сильнее, – полчаса – большой срок, а Линда – молодая красивая и беззащитная женщина – находится сейчас в толпе диких пьяных мужчин… [* Группа в бегах (англ).]

– Вот на этот счет не беспокойтесь, мистер Маккартни, – заверил его Буркин. – Никто ее и пальцем не тронет. Буе-ракцы, хоть и гниды, но мужики порядочные. У нас тут с этим строго.

Пол поджал губы, но промолчал.

– Я как-то гастроли себе по-другому представлял, – сказал Ринго, плетясь позади.

– Да, Брайни, тебе не кажется, что нам пора поговорить? – сердито спросил Джон.

Они добрались да птичьего двора. Гусак вернулся из вражеского стана и отдыхал в кругу приближенных. Вепрев тяжело вздохнул:

– Еще как кажется. Сейчас Линду вызволим и поговорим… Хотя сказать-то, ребята, мне нечего. Вы все-таки стали жертвами кремлевских интриг. До последнего момента я надеялся, что до этого не дойдет. Ситуация патовая: одни постановили на гастроли вас не пускать, а другие не хотят признать свое поражение и отправить вас домой. Вот и нашли компромисс: отослать вас к черту на рога и делать вид, что это гастроли.

– То есть я не понял, – остановился Джон. – Этот клуб и есть тот зал, где мы должны выступать?! – Его голос сорвался на крик. – Этот сарай?! И это после того, как ты пообещал, что у нас будет лучшая в мире аппаратура и полные стадионы?!

У него запотели очки, от ярости он потерял дар речи и шагнул к Вепреву, сжимая кулаки. Пол знал, что в этом состоянии Джон способен затеять настоящую драку, потому приобнял его и не отпускал. А Вепрев тем временем говорил:

– Джон, я уже ангажирован сегодня на мордобой, давай не будем начинать его между нами. Хотя я это и заслужил, признаю. Я должен был вам рассказать обо всем еще в Москве, а не тащить в эту Тмутаракань. Но я… – У Вепрева скривилось лицо. – Я до последней минуты надеялся, что эти мерзавцы образумятся и вернут нас обратно. Простите меня, братцы. Вам уезжать, а мне здесь оставаться и жить. – Он помолчал и с усилием добавил: – И я, к сожалению, не одинок. Руки у меня связаны.

Впервые «битлы» увидели Вепрева таким. Не уверенным в себе, ироничным, все повидавшим и всегда правым столичным повесой, а растерянным, уязвимым и зависимым человеком. И они простили его. Джон расслабился, скинул с себя руки Пола и молча похлопал Бронислава по плечу. Остальные кивнули.

– У меня еще косяк остался, – сказал Пол. – Давайте его раскурим. Как трубку мира.

Но они не успели этого сделать, так как увидели, что с косогора по тропинке спускается процессия, над которой маячит что-то красное – то ли флаг, то ли вымпел.

– Они что, со знаменем, как в атаку, что ли, идут? – встревоженно спросил звукооператор Артур.

– Не, это рожа Федина, – пояснил Буркин. – Он, как выпьет, всегда такой.

Вдруг от отряда отделилась женская фигурка и побежала к «битлам». Пол кинулся к ней, встретил на середине пути, обнял, потом поднял и несколько шагов пронес на руках.

Когда они подошли к остальным, на Линду обрушился град вопросов: не распускали ли руки ее похитители, каковы были условия содержания в неволе… Линда посмеивалась. Она обернулась, посмотрела на мужиков-буераковцев, и на ее лице появилось смешанное выражение жалости и симпатии. Она повернулась к друзьям и сказала им:

– Это дети. Сущие дети.

Стали подтягиваться жители обеих сторон. Буераковцы подошли к буркинцам, все пожали друг другу руки. Пошел обмен папиросами и махрой. Война войной, а трудились все в одном колхозе, ремонтировали одни трактора, пахали одно поле и доили одних коров.

В образовавшийся круг вышел Федя. Если бы не красное, как после бани, лицо, он бы вполне отвечал былинным стандартам. На могучих плечах без шеи восседала маленькая вихрастая голова, снабженная стандартным набором из носа-картошки, пухлых губ, голубых глаз и веснушек. Необъятная грудь водоизмещением в несколько ведер, громадные ручищи-кувалды. Вся эта могучая конструкция стояла на коротких ногах в серых обрезанных валенках.

– Ну, хто тут против Феди? – спросил он, обводя толпу свирепым взглядом.

В круг, разминая кисти рук, вышел Бронислав. Федя присел, немного согнув колени, и насмешливо поднес ко лбу ладонь козырьком, как будто разглядывал букашку.

– Вот этот, что ли?

Он гулко засмеялся, затем поплевал поочередно в каждый кулак, положил левую руку на грудь, правую поднял над головой и с ревом бросился на Вепрева, намереваясь вбить его по пояс в мать сыру-землю. Но Бронислав ртутью перелился из того места, куда должна была обрушиться кувалда, и ткнул Фе-' дю двумя сложенными пальцами куда-то в подвздошие.

Федя икнул, остановился и стал смотреть вдаль. Затем он удивленно глянул на Бронислава и рухнул, как дом при сносе. Почва явственно задрожала. Вся схватка заняла ровно пятнадцать секунд. Толпа зашумела. Буераковские ввосьмером оттащили своего бойца и усадили на бревно.

В круг вышел Михаил Николаевич. Все замолчали. Видимо, его уважали обе стороны.

– Народ! – крикнул он. – Предлагаю временное перемирие! Вот к нам музыканты знаменитые приехали в гости ажио из Англии, а вы у них жен воруете. Нехорошо! Как они про нас подумают? Что русский народ только драться может да баб воровать? Про хлеб-соль забыли? Это ж стыд и позор, товарищи! Народ виновато загудел. Из толпы буераковцев и буркинцев донеслись реплики:

– Так мы чё, мы ж не знали. Примем, как полагается.

– Нюрка, тащи капусту и чего у нас там еще.

– Пацаны, так это же битлаки, бля буду, у меня пленка есть, а на коробке – фотография!

– Врешь!

– Ей-богу! Вон они стоят. Они и есть, сам позырь. Все завалились во «дворец», и, как по волшебству, через несколько минут там уже стоял стол, ломившийся от простой крестьянской еды и мутных бутылей. Джону все это очень не нравилось.

– Парни, сегодня не пить, – строго обвел он взглядом остальных. – Может, нас еще все-таки заберут из этой первобытной дыры и придется где-то играть.

– Сомневаюсь, – подал голос Джордж. – Чувствую, мы застряли здесь надолго.

Джон вдруг вспомнил того наивного менеджера из Сибири. Если бы он знал, что все обернется так, он бы, не задумываясь, поехал в этот Томчанск. Да и Термен советовал. Он тяжело вздохнул, поковырял вилкой в тарелке и стал с тоской наблюдать, как аборигены чокаются, пьют, тут же опять чокаются и снова пьют, берут руками помидоры и огурцы, обнимаются, что-то кричат друг другу, смеются и ссорятся…

Он заметил, что народу все прибывает. Появились молодые замерзшие парни в легких модных куртках. Явно городские. Они смотрели на «битлов» горящими глазами. Гостям наливали.

К Джону подошел немолодой человек, увешанный кожаными футлярами. Его сопровождал Вепрев.

– Джон, познакомься, это Петр Симоненко, сотрудник ТАСС.

– Что такое ТАСС? – неприязненно спросил Джон.

– Это самое главное информационное агентство Советского Союза. Типа вашего «Би-би-си».

– И что ему от меня надо?

– Мистер Леннон, – Симоненко начал разговор по-английски, – мы здесь уже давно, с людьми поговорили, все поняли, все сняли, и про миссис Маккартни, и Буераки эти…

Джон кивнул, ожидая продолжения.

– Мы приехали неофициально, на свой страх и риск. Мы все сделаем, чтобы наша общественность, наша молодежь узнали, как нечестно с вами обошлись.

Джон опять кивнул. Продолжил Вепрев:

– Но этого не будет ни в центральных газетах, ни по центральному телевидению. Туда не пустят.

Джон криво усмехнулся:

– А как же тогда, интересно, это увидят люди?

– Сами пока не знаем, – признался Симоненко. – Наша задача – сделать этот материал честным и исчерпывающим, а как он до людей дойдет, это уже второй вопос. Но обязательно дойдет, я в этом уверен. «Рукописи не горят».

– Ну а от меня-то вам что нужно?

– Мы хотим взять у вас интервью. Джон посмотрел на него поверх очков.

– Интервью? Вы хотите взять у меня интервью? Симоненко подался назад.

– Ну да, – несмело подтвердил он. – Нам интересно знать, что вы сами по поводу всего этого думаете.

Джон помолчал немного, повертел пустую рюмку и огляделся, чтобы посмотреть, где Линда. Потом спросил:

– Вы уже записываете?

– Да! – поспешно воскликнул Симоненко, вскидывая камеру.

– Тогда вот вам, что я обо всем этом думаю… – И тут он разразился такой длинной, такой громкой и неприличной тирадой, что все за столом, даже те, кто не знал английского, на секунду затихли и посмотрели на него с испугом.

– Вот так примерно, если позволите, – любезно закончил он и оскалился в улыбке.

Вепрев ошеломленно помолчал, потом поглядел на корреспондента ТАСС.

– Тебе перевести?

– Нет, спасибо. Я все понял.

Симоненко исчез. Джон угрюмо глянул на остальных «бит-лов», смотрящих на него настороженно, налил из бутыли полстакана первача и выпил, как воду, залпом.

…Великое народное гуляние в честь перемирия между враждующими достигло стадии плясок и частушек.

– Что такое «chastushki»? – спросил Пол у Вепрева, который, выпив, пришел в сравнительно благодушное настроение и комментировал англичанам застолье.

– Что-то типа ваших лимериков, только под музыку. И, как правило, неприличные. Впрочем, как и лимерики.

На середину зала выбежала молодуха с платком и стала так сильно топать по полу, что никто не удивился бы, если бы она в какой-то момент провалилась под дощатый настил.

Гармонист натянул меха, и молодуха заголосила:

– Ох, живу я в Буркинё,

Тут парней красивых не,

В Буераки я пойду,

Себе ё…ря найду! А-ох-ох!

выбежала другая деваха.

– Девок буркины ребяты

Шарить – это храбрецы:

Три километра бежали,

Испугалися овцы!

У-у-ухты!

К ним присоединилась третья:

– А ты не жми мене к березе,

Ты не трать свои труды,

Ты не думай, я не дура

Вот поженимся – тады!

Некоторое время ели и пили молча. Потом поднялся какой-то молодой патлатый парень.

– Уважаемые! – громко сказал он. – Я, правда, не местный, но вы меня сразу не бейте. Я хочу сказать тост. Вот мы сидим, выпиваем, закусываем, а за наших дорогих гостей, великих музыкантов, ни одной рюмки еще не подняли.

– Это кто здесь великий музыкант? – вскинулся подвыпивший гармонист.

Его усадили на место.

– Давайте поднимем стаканы за гениальную четверку из Ливерпуля, – продолжал молодой человек. – За «Битлз»!

«Битлы», кроме Джона, поднялись, неловко поклонились и сели на место. Все выпили. Толпе было явно все равно, за что пить.

– Вот эти, что ли, волосатые – великие буркинские музыканты? – не унимался гармонист из Буерака. – А пущай тогда сыграют, что ли, да, братва? – Он обернулся к землякам. Те были согласны. – Пущай сыграют, а мы посмотрим, кто тут величёй – Буерак или Буркин.

Буркинцы приняли вызов.

– А и сыграем! – кричали они. – За нами не заржавеет!

– Слабо вам, буркинским дохлякам! – надсаживался гармонист.

Один из буркинцев подбежал к нему и попытался обернуть его голову гармонью. Но его оттащили. В воздухе опять запахло мордобоем. Федя, до этого момента спавший за столом, приподнялся и с еще закрытыми глазами стал засучивать рукава.

– Надо сыграть, – встревоженно проговорил Михаил Николаевич, – а то они здесь все разнесут.

– Я играть не буду, – мрачно сказал Джон.

– Я тоже, – присоединился Пол. – Они у меня жену украли, а я им песенки буду петь?

Михаил Николаевич с надеждой посмотрел на Харрисона и Старра.

– Ладно, Джордж, – сказал Ринго, – давай тогда мы. «Желтую подводную лодку».

Джордж взял гитару. Толпа притихла. Ринго откашлялся и запел:

– In the town, were I was bom

Lived a man who sailed the sea,

And he told us of his life

In the land of submarines…*

[* В городке, где вырос я,

Жил да был один моряк.

Рассказал он как-то мне

О подлодочной стране… (англ.)]

Пол не удержался и стал подыгрывать на импровизированной перкуссии, ударяя двумя вилками по тарелкам, банкам и бутылям. Гармонист слушал со скептическим выражением лица, все время норовя что-то крикнуть, но ему зажимали рот.

До Джона слова песни доходили как сквозь вату. Он думал о Йоко: «Наверное, она сейчас в лайнере на пути домой. На пути к Шону…» Потом подумал о том, что теперь и с Шоном, как и с Джулианом, ему будет не так-то просто видеться. «А чему она научит Шона? Предательству?» И от этих мыслей ему стало невыносимо горько.

Еще он подумал о том, что если останется в этой русской деревне еще на пару часов, то сойдет с ума. О советских партийных бонзах, которые забросили их сюда на произвол судьбы, он старался даже не думать, потому что чувствовал, как при этом в нем закипает такое черное бешенство, что он начинает бояться сам себя.

Джон с жалостью думал о том народе, в гущу которого забросила его судьба, не понимая, как все эти люди могут так бессмысленно жить в этом бессмысленном месте, зная лишь простейшие животные радости.

Джордж завершил песню двумя аккордами. Раздались редкие хлопки приезжей молодежи.

– Это, что ли, ваша буркинская музыка великая?!. – удивленно крикнул гармонист. – Да у меня буренка в сарае красивше мычит! – Он презрительно засмеялся и повернулся к своей компании за поддержкой.

Те из солидарности тоже похихикали и тут же опять принялись за еду и самогон.

Гармонист коротко проиграл на гармошке залихватскую мелодию и, решив, что победил по всем статьям, удовлетворенно ухмыльнулся. Затем положил на изгиб правой руки левую ладонь и показал Джону и остальным буркинцам международный неприличный жест. Вепрев что-то сердито крикнул, но вокруг заржали, и его голос утонул во всеобщем гоготе.

Это было уже слишком. Джон, чувствовавший, как хмель привычно лишает его тормозов, хотел запустить в оскорбителя тарелку красного пахучего салата, который тут называли vine-gret, но потом передумал и встал, чтобы швырнуть в него табуретку. Но снова передумал, представив, какая тут сразу начнется свалка – в ход могут пойти и огромные ножи со стола. В конце концов, много чести. Лучше просто устраниться, покинуть сборище этих скотов…

Он сгреб в охапку меховое пальто и, расталкивая сидящих, вышел из клуба. За ним бросился Вепрев, а следом и вся остальная компания. На улице Джон с наслаждением вдохнул свежий морозный воздух, наклонился, набрал в ладони снега и утер им пылающее лицо. К нему подошел Бронислав.

– Брайан, я ничего не имею против тебя, – сказал ему Джон, – но провались оно все пропадом, я не могу больше оставаться в этом гребаном, гребаном, гребаном Буркине, будь он трижды проклят, ни секунды! Хоть куда, лишь бы отсюда. А потом – к чертовой матери из этой страны! Здесь есть аэропорт?!

Вепрев виновато покачал головой.

– А железнодорожная станция?

– Полустанок. Но поезда ходят редко.

– Плевать! – крикнул во весь голос Джон. – Когда следующий поезд в какой-нибудь город, все равно, черт побери, какой?

– Я не знаю. Это можно узнать только там.

– Тогда пойдем. Я лучше замерзну на этом проклятом полустанке, чем вернусь туда, – махнул Джон рукой в сторону клуба. – Вы со мной? – спросил он у остальных.

– Куда ж мы денемся? – ответил за всех Ринго. – Хотя мне эти неотесанные парни даже нравятся.

– А мне – нет, – отрезал Джон. – Брайни, веди нас.

Было темно и тихо, звезды ярко сверкали на фиолетовом небе, падал мягкий снежок. До станции они добрались минут за двадцать. Поднялись на невысокую платформу, Джон сел на одну из двух скамеек, нахохлился и закрыл глаза. Рядом присел Вепрев.

– Я посмотрел расписание, ближайший поезд в пять, – сказал он и протянул Джону плоскую фляжку. – На-ка, а то до утра не протянешь.

Джон сделал глоток обжигающей жидкости, перевел дыхание, глотнул еще. И почувствовал, как по внутренностям разливается тепло и наваливается дрема.

– …Дядя Джон, мы же найдем Шона и спасем его от этого противного Яйцмана? – спросила перепуганная Люси О'Доннел.

– Конечно, малышка, – ответил он, усадил девочку на плечи, и они двинулись в путь.

Почти сразу Люси укачало, и она задремала, обхватив его шею. Пройдя около полумили, он увидел перед собой старый, облезлый шлагбаум. Слева от него торчал флагшток с грязно-белым полотнищем. Справа стояла сторожевая будка, из окна которой высовывались две ступни в полосатых носках.

Джон кашлянул. Люси проснулась и выпрямилась. Джон снял ее с плеч и аккуратно поставил на тропинку. Ноги в окне исчезли, и в дверном проеме показался полный мужчина ростом около шести футов, в цирковом трико и в тапках с помпонами. На шее у него висел монокль, на голове красовалась фуражка с кокардой в виде тюленя на тумбе.

– Почтеннейшая публика! – воскликнул он. – То есть, пардон, почтеннейшие путники, добро пожаловать в суверенное государство Новотопия! Вас приветствует таможенный уполномоченный Джей Хендерсон, эсквайр.

Толстяк зачем-то отвел назад ногу и, как бы запасаясь равновесием, развел в стороны руки. Потом, спохватившись, козырнул. Люси во все глаза смотрела на странного таможенника. Потом подергала Джона за руку и спросила:

– Дядя Джон, это клоун?

Лицо Хендерсона пошло красными пятнами. Он грозно выпучил глаза, причем почему-то на Джона, и, глотая воздух, зашипел:

– Уж не меня ли, юная леди, не меня ли, Джей Хендерсона, королевского любимца и акробата… Королевского акробата и офицера… Офицера, которому рукоплескали… Вы сейчас осмелились…

Люси спряталась за спину Джона.

– Эй, мистер, остыньте, – посоветовал он. – Она просто оговорилась.

– Ах-х, так? Па-апрашу приготовиться к внешнему визуальному осмотру багажа без вскрытия упаковки и демонтажа, без нарушения целостности объектов въезжающих в Новотопию субъектов! – зычно выкрикнул таможенник. – Ввозите ли вы вещи, запрещенные, согласно космическим законам, к ввозу в государство Новотопия? А?! – прищурился он. – «Да» и «нет» не говорите, черное с белым не берите!

Джон почувствовал, что весь этот цирк ему уже поднадоел.

– А мы вообще не уверены, что хотим в эту вашу Новотопию. Мы ищем мальчика по имени Джулиан.

– Шон, – поправила Люси.

– Да? – Джон на миг потерял ощущение реальности, но потом вспомнил, что они действительно искали Шона, и поправился: – Да-да, мы ищем мальчика по имени Шон и злодея, который его похитил. Его фамилия Яйцман.

– Не видел я тут ни Яйцманов, ни мальчиков, – скривился Хендерсон. – Был только мистер Морж с виолончелью. Пошлину заплатил и проследовал.

– Поня-ятно, – протянул Джон. – И куда же он проследовал, этот самый морж с виолончелью?

– А как и все, сэр, в столицу.

– Дяденька таможенник, – умоляюще проговорила Люси, и глаза ее стали кошачье-зеленого цвета. – Если и мы заплатим вам пошлину, вы нас пропустите? А то мы очень торопимся. Вот, возьмите, Шон мне сказал, что нужно это спрятать, но мне не жалко.

Девочка достала что-то из кармашка платья, потом протянула руку и раскрыла ладонь. Темный лес осветился радужными красками. Хендерсон проворно выхватил кристалл из ладошки Люси и, нацепив монокль, поднес его к глазам.

– Ну что ж, согласно таможенному прейскуранту, драгоценные и полудрагоценные камни в качестве пошлины принимаются, – сообщил он с победными интонациями. – Как то: бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды, александриты, а также агаты, опалы, аметисты и гематит-кровавики!

Он проворно снял фуражку, сунул в нее бриллиант и снова надел на голову. Затем подошел к шлагбауму и, навалившись всем телом на противовес, стал поднимать стрелу. При этом он пыхтел так натужно, что, если закрыть глаза, могло показаться, будто выпускают пар из паровозного котла.

А если глаза открыть?…

…К полустанку медленно приближался зеленый тепловоз с одной платформой. На платформе стояло что-то огромное, бесформенное, обтянутое брезентом и до половины засыпанное снегом. «Я когда-нибудь проснусь окончательно или так и буду кочевать из одного абсурдного сна в другой?» – подумал Джон.

Тепловоз остановился, распахнулось окно, и из него показалось лицо машиниста с длинными, забранными в хвост волосами.

– Приехали, – сказал он кому-то внутри. – А это что за пингвины? Да это чуть ли не «битлы» ваши!

Из окошка высунулось второе, веселое и усатое лицо. Человек посмотрел на Джона, на Вепрева, перевел взгляд на остальных. Затем повернулся и сказало в темноту кабины:

– Мироныч! Ты не поверишь! Они все здесь, тепленькие! Сидят, тебя дожидаются! Не-ет, теперь я точно верю в судьбу!

Машинист исчез, а на его месте из окна показалась еще одна улыбающаяся физиономия.

– Чтоб мне провалиться, – пробормотала она и тоже пропала.

«Битлы» встали со скамеек, не понимая, что происходит. Открылась дверца, и из локомотива по ступенькам спустились на перрон два человека в тулупах. Вепрев всмотрелся и узнал в одном из них Мучника.

– Это вы? – спросил он удивленно. – Какими судьбами?

– Потом, все потом, – ответил Моисей Миронович. – Сейчас спросите у «Битлз», согласны ли они отправиться в Томск. Это самое главное.

– На тепловозе?

– Зачем на тепловозе? – ухмыльнулся Якубович. – У нас кое-что поинтереснее имеется.

Он подошел к платформе и приподнял край брезента. Изумленный Вепрев увидел большое толстое черное колесо.

– Самолет! – пояснил Якубович. – Это шасси. Подтянулись остальные. Джон всмотрелся в укутанного

Мучника и тоже узнал его.

– Ребята, – сказал Вепрев, – вот этот товарищ предлагает нам вот на этом самолете лететь в Томск.

– Добро пожаловать в Новотопию? – Джон криво усмехнулся.

– Что? – не понял Бронислав.

– Ничего, – покачал головой Джон. – Я так… Вепрев понял этот жест по-своему:

– Вообще-то, – обратился он к Моисею Мироновичу, разводя руки, – они уже решили покинуть СССР.

– Что?! – воскликнул Мучник. – Вернуться в Европу, побитыми, на щите, стать посмешищем для всего мира?! Ну что ж, это, конечно, их дело.

Теперь Мучник не уговаривал, а делал одолжение:

– Предлагаю вам выход, который спасет вас всех! Летим в Томск. Там я устрою вам настоящий концерт, как и обещал. И там начнется ваше триумфальное турне! – Мучник посмотрел на Якубовича.

Тот кивнул.

«Самое время проснуться обратно в мир Люси О'Доннел, – подумал Джон. – Впрочем…»

– Лично я готов, – сказал он. – В конце концов, чем я лучше Бадди Холли*?

[* Бадди Холли – американский певец, прославившийся одним из первых «белых» рок-н-роллов «Rock Araund O'Qock». Погиб в авиакатастрофе 3 февраля 1959 г.]

– Плохая шутка, Джонни, – тихо сказал ему Пол. – Здесь, конечно, не сладко, но чем на больший риск мы идем, тем проще с нами расправиться. – И он указал пальцем в темное небо.

– Бросьте, Пол! – неожиданно вспылил Вепрев. – Вы что, думаете, для Вселенной не все равно, идете вы по канату над пропастью или сидите в бетонном бункере?! Вы думаете, если вы и впрямь наступили ей на хвост, вы сможете спрятаться?! Ваш соотечественник Стивен Хокинг только коснулся ее тайн, и его тут же разбил паралич.

– Порадовали, – заметил Джон.

– Да, он не может двигаться, не может говорить, но он и теперь не сдается.

– Как его, говорите, зовут? – вмешался Пол.

– Стивен Хокинг.

– Да-да, что-то я про этого парня не слышал… А! Вспомнил. Он тоже, как Джон, отказался от ордена. Помню этот скандал.

– Это не главная его заслуга, – сказал начитанный Джордж. – Хокинг – величайший физик современности. Изучает черные дыры.

– А мы как раз в одной из них находимся, – заметил Джон.

– А вас он, кстати, знает и ценит, – сообщил Вепрев. – Когда его спросили, какие десять пластинок он взял бы с собой на необитаемый остров, он перечислил девять классических концертов – Вагнер, Бетховен и так далее – и один ваш альбом.

– А за что его на необитаемый остров? – спросил Ринго.

– Да нет, Ричи, это просто такая радиопередача…

– Какой альбом? – поинтересовался Джон, словно это имело значение.

– «Плиз Плиз Ми».

– Хм. Тогда летим, – заявил Джон. – Летим? – оглядел он остальных.

– А куда деваться? – отозвался за всех Ринго. – Мы-то еще пока можем двигаться.

Все согласно покивали. Тут невдалеке раздался звук так осточертевшей уже гармошки. По дороге к полустанку приближалась темная масса людей. Некоторые передвигались вприсядку, хлопая ладонями по коленям и груди.

– Эй, буркинцы! – закричал буераковский гармонист. – Вы ж тут замерзнете на хрен! Айда обратно! Ладно, у вас музыканты пошибчее, так и быть, признаю. Че обиделись-то?!

Вепрев спустился с платформы и стал говорить с народом. По мнению пилота Якубовича, без народа им сейчас было не управиться.

Пока шли переговоры, усатый пилот подвел к Полу машиниста, держащего в руках бас-гитару. У Пола возникла сумасшедшая мысль, что сейчас его попросят сыграть, но он тут же сообразил, что это невозможно хотя бы потому, что инструмент не подключен.

Машинист перевернул бас обратной стороной и подставил черную лакированную поверхность Полу. А Якубович подал ему отвертку и на приличном английском попросил:

– Мистер Маккартни, этот человек очень помог нам с доставкой самолета. Сделайте одолжение, нацарапайте тут для него: «Куке от Пола».

– И все? – удивился Пол.

– Yes, that's all*, – блеснул знанием языка сам машинист и расплылся в улыбке. [* Да, это всё (англ.).]

Пол взял отвертку, повертел ее в руках. – А не жалко? – засомневался он, показывая на гитару. Машинист помотал головой и улыбнулся еще шире.

– Ну ладно, – пожал плечами Пол и размашисто нацарапал: «То Kuka from Paul**». И, расщедрившись, добавил: «Thank You from the Beatles, Kuka!***»

[** «Куке от Пола» (англ.). *** «Спасибо Вам от „Битлз", Кука!» (англ.)]

– Ну, всё, – сказал машинист, забирая гитару. – Цены ей теперь нет… Переведи ему Аркадьевич: «Комтугеза» это вещь. Эбсолютли фэнтэстик.

Пол недоуменно похлопал глазами. Обычно ему хвалили песни, которые написал он, а не Джон, чаще всего «Yesterday».

Взлетать решили с поверхности замерзшей речки: в окрестностях деревни это было единственное достаточно большое ровное место. Якубович засомневался было, выдержит ли лед, но местные трактористы заверили, что выдержит.

На то, чтобы снять самолет с платформы и доставить к месту, ушло часа два – ушла бы и вся ночь, если бы не могучий Федя, который играючи развязал узлы крепежных канатов, ставших на морозе каменными, и чуть ли не в одиночку стащил биплан на дорогу. Дальше его потихоньку волок гусеничный ДТ-75, и нужно было только контролировать, чтобы самолет не болтался на ухабах и не повредил крылья и шасси. Но все обошлось.

Двигатель уже тарахтел, греясь на холостом ходу, но штурвал пустовал: Якубович распоряжался погрузкой. Деревенские насовали «битлам» десяток котомок и корзин с салом, курами, овощами, вареными яйцами, положили большой китайский термос с чаем и несколько бутылей с горячительным. Но половину снеди Якубович выставил обратно на лед: лишний вес.

Михаил Николаевич зачем-то всучил Мучнику ракетницу.

– От волков отбиваться, – пояснил он.

И вот настала пора прощаться. Окончательно забыв обиды, все обнялись и пожали друг другу руки. Первым в салон забрался Мучник, потом Джон, за ними Ринго. Пол уже стал подсаживать Линду, но тут Якубович заявил:

– Стоп, стоп, стоп! Простите, но всех я взять не могу. Только Моисей Миронович и «Битлз».

– Как это, Леонид Аркадьевич? – обескураженно спросил Вепрев, чувствуя, что все срывается, ведь без Линды Пол не полетит. Он заглянул в утробу самолета. – Там же у вас десять мест!

– Да при чем тут места? Дело не в местах, дело в весе, – стал объяснять Якубович виновато и одновременно напористо. – «Ан два» самолет маленький, в основном сельскохозяйственный, над полями кружить, удобрения сыпать. Для длинных перелетов он не предназначен. Но я подсчитал: с двумя дозаправками дотянем. Еле-еле, но долетим. Это с пятью пассажирами. Добавьте еще хотя бы одного, и двух дозаправок может оказаться недостаточно. А я и так понятия не имею, где мы будем пополнять горючее. Точнее, один раз знаю – в Перми у меня есть друг-авиатор, а вот дальше – будем надеяться на удачу.

Посадка приостановилась, и Джордж поинтересовался, в чем заминка. Вепрев перевел. Все стояли молча, переглядываясь. Тишину нарушила Линда:

– Может, это и к лучшему? Пол, давай я вернусь в Лондон. К детям.

Пол вздохнул. Настал тот миг, который он отодвигал, как мог.

– Да, – сказал он. – Все становится слишком непредсказуемым и опасным, чтобы таскать тебя за собой. Но как ты будешь добираться одна?

– Не беспокойся, Пол, – сказал Вепрев. – Я ведь тоже остаюсь. В Томске я вам не нужен, Моисей Миронович прекрасно справится без меня. Даю тебе слово, Линда уже послезавтра будет в Лондоне.

Пол кивнул. Он обнял жену, замерев, они постояли с минуту. Деревенские бабы завздыхали. Пол забрался в самолет, пригнулся, помахал Линде с Вепревым и исчез в салоне.

– Ну, всё, – сказал Якубович, тяготясь свалившейся на него ролью злодея-разлучника. – От винта. – И тоже забрался в самолет.

Дверь закрылась, но тут же снова открылась, и на лед выпрыгнули Джон и Ринго. Они бегом догнали Вепрева, который, как и остальные провожающие, стал отходить от самолета подальше.

– Брайни, – сказал Джон, крепко обняв его. – Ты почти стал пятым. Я тебе предлагаю не дружбу, а нечто большее – мой дом. Правда, я сейчас не знаю, где он будет, этот дом, но он всегда, в любое время суток будет открыт для тебя и твоих близких.

– А захочешь поваляться на песочке под тропическим солнцем, звони, вышлю ключи от моего райского уголка, – добавил Ринго, похлопав Вепрева по плечу.

– Спасибо, братцы, – растрогался Бронислав. – Но я все-таки надеюсь, мы еще встретимся в Москве.

Дверь наконец задраили, Якубович занял свое место в кабине, «битлы» и Мучник расселись на жестких откидных сиденьях вдоль стенок фюзеляжа и крест-накрест пристегнулись ремнями.

Двигатель затарахтел еще более надсадно, все вокруг затряслось, и, покачиваясь с боку на бок, самолет медленно начал разбег.

В салоне уже потеплело. Джон прикрыл глаза и тут же вновь провалился в сон, который продолжился с того же места – словно остановили, а потом заново включили проектор в кинотеатре.

…Открыв шлагбаум, Хендерсон торжественно сказал:

– В добрый путь, уважаемые гости!

Затем он быстро сбегал в домик, вынес два металлических овальных жетона и протянул их:

– Вот ваши стыковочные талоны. И чтоб управлять.

– Какие талоны? Чем управлять? – удивленно переспросил Джон.

– Стыковочные, – с удовольствием повторил таможенник. – Не забывайте, что вы вступаете на территорию Новотопии – государства, в котором действуют космические законы. Считаю также своим долгом посоветовать вам, сэр и юная леди, держаться восточного ветра, а не то вас унесет на запад, в Никударию, а оттуда, по слухам, еще никто не возвращался.

Джон кивнул, Люси сделала Хендерсону книксен, и они вступили на территорию суверенного государства.

Лесная тропа неожиданно сменилась идеально ровной асфальтовой полосой шириной три ярда с нарисованными белыми стрелками. Впереди трепетал наполненный ветром полосатый конус. Справа и слева они увидели таблички с большими буквами «Взлетно-посадочная полоса суверенного государства Новотопия». Снизу было приписано красным: «Внимание! Приготовиться к взлету!»

Джон почувствовал, как сильный порыв ветра мягко подтолкнул его в спину. Люси чуть не упала и взвизгнула, глаза ее стали почти черными. Джон подхватил девочку, снова посадил себе на плечи и зашлепал голыми ступнями по холодному асфальту, под натиском ветра ускоряя и ускоряя шаг.

Наконец он побежал изо всех сил и вдруг почувствовал, что отрывается от дорожки и летит, как будто бы сидя на чем-то невидимом, но мягком и упругом, как надувной диван. Резко тряхнуло…

Джон распахнул глаза. Он действительно летел. Но не на невидимом диване, а в маленьком самолетике. Он огляделся по сторонам. Его друзья и менеджер из Томска дремали.

Усатый летчик за полуприкрытой картонной ширмой оглянулся, поймал его осоловевший взгляд и подбадривающе кивнул. Затем вновь вперился во тьму за лобовым стеклом и, перекрывая шум двигателя, затянул:

– …Огромное небо, огромное небо,

Огромное небо, одно на двоих!…

«Кошмар продолжается», – подумал Джон основа опустил веки.

«-…Меня удивляет, зачем это Оракулу понадобилось написать роман, – сказала Юлиана. – Спрашивали ли вы у него об этом? И почему именно роман о том, что германцы и японцы проиграли войну? Почему именно эту историю, а не какую-нибудь иную. Это то, что он не может сказать непосредственно, как говорил всегда прежде? Или это должно быть что-то другое, как вы думаете?

Готорн ответил:

– Мы с ним давным-давно пришли к соглашению относительно своих прерогатив. Если я спрошу у него, почему он написал „Саранчу", я полажу с ним, возвратив ему свою долю. Вопрос подразумевает то, что я ничего не сделал, если не считать того, что печатал на машинке, а это будет, с одной стороны, неверно, а с другой – нескромно.

– Я сама спрошу у него, – сказала Каролина, – если ты не возражаешь.

– Разве это твой вопрос, чтобы спрашивать? – сказал Готорн. – Пусть уж лучше спросит она.

Обернувшись к Юлиане, он сказал:

– У вас какой-то сверхъестественный ум. Вы об этом знаете?

– Оракул, – спросила Юлиана, – зачем ты написал „Саранча садится тучей?" О чем мы должны были узнать?

– У вас приводящий в замешательство, суеверный способ изложения вопроса, – сказал Готорн.

Он присел, чтобы лучше видеть, как падают монеты.

– Давайте.

Он передал ей три старинные китайские монеты с отверстиями в центре.

– Обычно я пользуюсь этими.

Чувствуя себя спокойной и свободной, она начала бросать монеты. Он записывал выпадающие строчки. Бросив шесть раз, она взглянула на его записи и сказала:

– Вы знаете, какая получится гексаграмма? Не пользуясь картой.

– Да, – ответил Готорн.

– Чанг Фе, – сказала Юлиана. – Внутренняя правда. Я знаю это, не заглядывая в карту, как и вы, и я знаю, что она означает.

Подняв голову, Готорн пристально посмотрел на нее. Выражение его лица было почти диким.

– Она означает, что все, о чем сказано в моей книге, – правда?

– Да, – ответила она.

– Что Германия и Япония потерпели поражение? – спросил он.

– Да, – ответила она.

Тогда Готорн захлопнул оба тома и выпрямился. Долгое время

он молчал.

– Даже вы не сможете смело посмотреть в лицо правде, – сказала Юлиана…»

Филипп К. Дик

«Человек в высоком замке»