Лапник на правую сторону

Глава 24

История, рассказанная профессорской вдовой, оказалась в высшей степени странной и бесспорно – заслуживающей внимания.

В 1970-м году ее покойный супруг, профессор Покровский, проводил в Калужской области какой-то семинар. Проходил семинар в санатории неподалеку от города Заложное. Бог его знает, из каких соображений именно там. Может, председатель заложновского горсовета выбивал таким образом новую мебель для санатория, может, дед руководителя Минздрава был оттуда родом, может еще что – неважно.

Итак. Заканчивается второй день семинара. За ужином к профессору подсаживается корреспондент “Известий”, и рассказывает какую-то невероятную историю про труп, сбежавший из местной больницы, и обнаруженный двумя работницами кирпичного завода. Якобы человек этот каким-то волшебным образом выжил после проведенного по всем правилам вскрытия, и теперь снова находится в больнице. Не мог бы уважаемый профессор прокомментировать это происшествие.

Уважаемый профессор поначалу от корреспондента всячески пытался отбрыкаться, но в итоге все же согласился съездить и взглянуть на Заложновский феномен.

Мириам Вахтанговна закурила еще одну сигарету, после чего практически слово в слово пересказала Дусе заметку из известий. Корреспондент не наврал. Действительно, рано утром работницы завода, шедшие с ночной смены, наткнулись на изувеченное тело. Человек был совершенно голый, череп раскроен, живот распорот от горла до паха и защит грубым швом через край. Он лежал без движения, и работницы подумали, что человек этот, ставший по всей видимости, жертвой какого-то опасного маньяка, давно и безнадежно мертв. Однако, когда они подошли ближе, мужчина замычал и зашевелился.

Женщины на заводе работали не робкого десятка. Одна осталась около раненого, другая же со всех ног припустила в заводоуправление, чтобы вызвать скорую и милицию. Прибывшие на место врачи доставили потерпевшего в Заложновскую больницу, где одна из медсестер к крайнему своему изумлению признала в нем некоего Ивана Калитина, скончавшегося у них в хирургии двое суток назад.

Когда, осмотрев оживший труп, профессор Покровский позвонил жене, он был крайне взволнован, подробности обещал рассказать при встрече, и предупредил, что по всей видимости задержится в Заложном на несколько дней. Однако, в тот же вечер ему телефонировали из Москвы и сообщили, что в больницу четвертого управления доставлен по скорой некий генерал с Лубянки, и его надо немедленно оперировать. Машину за профессором уже выслали.

Покровский едет оперировать генерала. Операция проходит успешно, на третий день состояние пациента стабильное. Покровский возвращается в Заложное. Однако оказывается, что странный пациент исчез в неизвестном направлении. А слухи о сбежавшем трупе сильно преувеличены. Паталогоанатом заложновской больницы заявил, что медсестра обозналась и найденный на дороге человек вовсе не является Иваном Калитиным. Иван Калитин умер, тело выдано матери для захоронения, о чем имеются соответствующие документы. После того, как заложновские милиционеры навестили мать Калитина и убедились, что сын ее действительно был похоронен два дня назад в родной деревне Космачево, дело о якобы ожившем Калитине сдали в архив. Дело же о пропавшем без вести мужчине, обнаруженном гражданками Свириной и Меньшиковой на дороге у кирпичного завода, так и осталось нераскрытым. Местная милиция так никогда и не узнала, кто он был, откуда взялся, и куда потом пропал.

Конечно, Покровский устроил разнос главврачу больницы. Прихватив с собой копии амбулаторной карты и больничного листа удивительного пациента, а также историю болезни Калитина, профессор отбыл в столицу.

– Вы знаете, деточка, – говорила Мириам, подливая Дусе ароматный чай с чебрецом – Я его никогда таким не видела. Глаза горят, бегает по комнате, кричит: “Мирочка, представь себе, брюшная полость совершенно пустая – и жив! Или я сошел с ума, или это какая-то фантастика происходит!”

Странный случай запал профессору в голову. Он сделался задумчив, на кафедре бывал теперь через день, все остальное время просиживал у себя в кабинете, обложившись книгами, и стучал на пишущей машинке. Как-то попросил Мириам, прекрасно владевшую французским, перевести статью из какого-то парижского журнала, и она очень удивилась, потому что статья эта отдавала махровой бульварщиной и касалась неких загадочных происшествий на кладбище Пер-Лашез. На вопрос жены, с чего это его потянуло в мистику, Покровский отшутился. Сказал, что скоро сможет подрабатывать по деревням, наводя порчу и снимая сглаз.

– За последний месяц я погряз в мистике и суевериях, – объяснил он жене, похлопав по стопке книг – Только об этом и читаю.

И действительно: на столе у профессора громоздились всевозможные “Верования древних славян”, “Антологии неведомого” и прочие “Черные дыры средней полосы”.

Так прошел почти весь июль. В начале августа Мириам Вахтанговна с шестнадцатилетней дочерью уехали в Ялту, на отдых. Профессор же остался в Москве работать. Расписав с домработницей меню на три недели, Мириам Вахтанговна уехала, хотя на душе у отчего-то было неспокойно. Провожая ее, Покровский между прочим заметил: я, мол, к вашему возвращению надеюсь закончить исследования и подготовить доклад для академии. Это будет бомба, дорогая!

Однако доклад он подготовить не успел.

Мелкие странности, бывшие, как потом выяснилось, звеньями цепи трагических событий, которые в конце концов привели к смерти профессора, начались сразу же после отъезда жены и дочери. Но тогда Мириам и предположить не могла, что скоро вся ее жизнь полетит под откос со скоростью грузового состава, сошедшего с рельс.

В одном из телефонных разговоров профессор мимоходом упомянул, что старый приятель попросил приютить на месяц племянника из провинции, который готовится к поступлению в университет. Профессор не возражал. Квартира большая, жена уехала, пусть живет. Он сказал Мириам, что парень тихий, скромный, приехал, засел в комнате с книгами, и почти не выходит. Занимается целыми днями. Мириам это не слишком волновало, хотя, опять-таки, смутное ощущение беспокойства встрепенулось где-то глубоко внутри. Но тогда же и улеглось. Ее куда больше заботило, что связь плохая, в трубке трещит, и не слышно, как там у них погода.

В другой раз на вопрос жены, хорошо ли его кормит домработница, профессор ответил, что Наталья Спиридоновна умудрилась в такую жару простудиться, и четвертый день лежит больная. Но это не страшно: дома имеется большой запас макарон и пельменей. Жена снова почувствовала легкий укол тревоги, но списала все на жару и нервы. Велела Покровскому пить побольше кефира и, посетовав про себя, что домработницу так не кстати угораздило простудиться, повесила трубку.

Они созванивались почти каждый день, и вроде бы все у Покровского было нормально. Четырнадцатого августа Мириам с дочерью поехали на экскурсию в Никитский ботанический сад, а когда вернулись, в номере их ждала телеграмма: “Я больнице. Нет причин беспокойства. Гипотонический криз”.

– Вы знаете, – сказала Мириам Вахтанговна, поглаживая тонкими аристократическими пальцами ободок чашки – У Саши всю жизнь было пониженное давление. Я подумать не могла, что с ним что-то серьезное…

Глаза Мириам заблестели, она отвернулась, и посмотрела за окно. Там снежная крупка засыпала сквер, покачивалась на ветке здоровенная московская ворона, щурила хитрые глаза, склонив на бок голову. Но Мириам Вахтанговна не видела ни вороны, ни снежной крупки. В мыслях она унеслась далеко отсюда. Снова был август 70-го, и бархатная ночь влажно дышала в открытые окна. Где-то играла музыка, ветер парусами надувал белоснежные шторы, с соседнего балкона слышался тихий смех. На столе лежала эвкалиптовая ветка, которую Ленка сломала в ботаническом саду, когда экскурсовод отвернулся, и от нее шел легкий свежий запах…

Саша всегда очень много работал. Мог трое суток сидеть над каким-нибудь докладом. Однажды по скорой забрали прямо с кафедры: тогда у него тоже резко упало давление.

Когда Мириам сидела в комнате с телеграммой в руке и слушала, как поет в ванной Ленка, и как смеются, тихо и нежно, на соседнем балконе, у нее вдруг возникло дикое желание сейчас же, немедленно, поймать такси, помчаться в аэропорт и последним рейсом улететь в Москву. Но вода все лилась, Ленка напевала, ветер надувал шторы, а она сидела на краю кровати с телеграммой в руке, вдыхая свежий запах эвкалипта, смешанный с дыханием моря. Куда сейчас ехать? Наверное, последний самолет на Москву улетел в десять вечера. А если не улетел – то обязательно улетит, пока она будет собирать вещи и ждать такси… Да и билет не купишь, и Ленку одну не оставишь, вон и так на нее местные брюнетистые товарищи косятся, а девочке 16 лет, самый нежный возраст…

Тридцать лет прошло, а Мириам так и не простила себе ту ночь, когда вместо того, чтобы тут же, в чем есть, наплевав на чемоданы и проблемы с билетами, мчаться домой, сидеть у постели мужа неотлучно, она спустилась в ресторан ужинать, а потом они с Ленкой пошли купаться, а потом болтали почти до утра… Если бы она тогда послушалась своей интуиции, если бы не раздумывала, а сразу, немедленно, выехала в Москву, может быть, Саша был бы жив, а Ленка не превратилась бы в бледную тихую женщину с трясущимся подбородком, которую Мириам много лет по четвергам навещала в психиатрической клинике имени Кащенко.

Но она не послушалась, не поехала, не успела… На другой день позвонила в Боткинскую, поговорила с Алексеем Васильевичем Поплавским, заведующим отделением, куда Сашу отвезли по скорой.

– Миррочка, дорогая! – басил Поплавский в трубку – Нечего тебе волноваться, купайтесь, загорайте. Ты же знаешь Александра Борисовича. Не жалеет себя совсем, вот и допрыгался. Полежит немножко, у нас режим, диета, полный покой, будет, как новенький. Приедешь – сдам тебе его с рук на руки.

Пообещав привезти Поплавскому массандровского хереса, до которого он был большой охотник, Мириам повесила трубку, и пошла отгонять от Ленки очередного брюнета.

Через неделю, загорелые, смеющиеся, в белых платьях, они прибыли на Курский вокзал.

Лифт дома не работал, и они с Ленкой еле втащили на пятый этаж сумки, полные ракушками, лавровыми ветками, шляпами из цветной соломки, бутылками с крымским вином. Ленка все сетовала, что персики, купленные в день отъезда, все же начали по дороге лопаться и подгнивать, так что пришлось их немедленно съесть.

Мириам разобрала вещи, два часа просидела в ванной, причесалась, выбрала розовую кофточку, которая очень шла к ее загорелому лицу. Она собрала пакет для Саши – чистое белье, виноград, газеты, прихватила Поплавскому бутылку обещанного хереса, и отправилась в больницу.

Ее долго не хотели пускать – часы посещения уже закончились. Она названивала в отделение. Поплавский все не находился – то он был на операции, то куда-то вышел. В конце концов, Алексей Васильевич спустился в вестибюль, кивнул постовой сестре, поцеловал дорогой Миррочке руку, заизвинялся, заторопился. У себя в кабинете он усадил ее в кресло и замолчал. Тут ей сделалось тревожно: Поплавский прятал глаза, и улыбался натянуто.

Все было плохо. Очень. Вчера, пока они с Ленкой в поезде спасали полопавшиеся персики и хихикали над соседом по купе, который пытался разводить куры с проводницей, Покровского перевели в интенсивную терапию.

– Миррочка, ты не волнуйся, – говорил Поплавский, стараясь не смотреть ей в глаза – Интенсив – не реанимация. Его Александров смотрел, завтра Водопьянов приезжает, я уж решил перестраховаться, пригласил его. Все будет нормально.

– Леш, – сказала она, пытаясь поймать его взгляд – Я же не продавщица гастронома, и не лирическая поэтесса. Я ведь понимаю, что если приезжал Александров, а после этого ты еще и Водопьянова вызвал, то ничего не нормально. Не бойся, я в обморок падать не буду. Просто скажи, что с ним.

Но в том-то и беда, что Поплавский не знал. Он только видел, что профессор Покровский умирает. Давление продолжало падать, жизненные функции – снижаться, и никакие препараты не помогали. Сердце Покровского билось все слабее, кровь медленнее бежала по венам, он слабел, и, казалось, жизнь просто вытекает из него, медленно, по каплям. Ни Поплавский, ни Александров, известный на весь Союз врач, руководитель кафедры функциональной диагностики при институте Склифосовского, не могли понять, отчего это происходит, а главное – что тут можно поделать.

Посетителей в интенсивную терапию пускать не полагалось. Ей пришлось долго уламывать Поплавского, прежде чем он разрешил пройти к Саше.

– Мирочка, только я прошу, – говорил Алексей Васильевич, подавая ей хрусткий накрахмаленный халат – Пять минут. Больше просто нельзя, правда нельзя. Я бы вообще тебе не советовал ходить…

Войдя в ярко освещенную палату, она поняла, почему Поплавский, этот жизнерадостный добряк, душа компании и старинный друг дома, не советовал сюда ходить. В первый момент она не узнала Сашу в белом с синевой человеке, который хрипел в углу, весь обмотанный какими-то трубками и проводами.

Увидев жену, он попробовал улыбнуться, и пытался что-то говорить, но даже наклонившись к самым губам, все равно ничего было не разобрать, кроме отдельных слов.

– … Ложное, – шептал Саша – Мира, заложное… Опасно… КГБ, генерал…

– Что, Саша, что генерал? – спрашивала она, и он снова шептал, но было не разобрать, о чем.

Мириам кивала, чтобы успокоить его, прижимала к губам бледную, почти прозрачную руку, обещала, что все будет хорошо. Но в Сашиных глазах было такое отчаяние, что хотелось выть.

Когда пять минут закончились, и Поплавский, взяв ее за локоть, вывел в коридор, она почувствовала почти облегчение: теперь можно было уткнуться в его толстое брюхо, и зарыдать, как никогда в жизни – громко, по-бабьи.

Следующие несколько дней Саша почти не приходил в сознание. В палату ее больше не пускали, но Поплавский разрешил сидеть на кушетке в коридоре, и Мириам могла видеть мужа через небольшое окошко в двери. Она приезжала к девяти утра, а в девять вечера ее отправляли домой: по ночам в больнице посторонним находиться не разрешалось. На следующий день в девять она снова усаживалась на свою кушетку.

Было 20 августа. С утра, по дороге в больницу, шагая от остановки по залитой солнцем улице, она слушала, как каблуки цокают по асфальту, вдыхала запах свежей после ночного ливня листвы, и думала, что все будет хорошо. Вчера Саша почти весь вечер был в сознании, и Водопьянов, который снова приезжал его осматривать, вышел из палаты в хорошем расположении духа, напевая что-то себе под нос. Сказал, что новые препараты прекрасно себя показали, и если ближайшие несколько дней пройдут без ухудшений, то в конце недели он, может быть, разрешит Мириам немного посидеть возле Саши.

– И вообще, нечего ему тут койку пролеживать, – пробасил на прощание Водопьянов – Где это видано: молодой, здоровый, отдыхает он! А научный прогресс на месте стоит. Вы уж ему скажите: пусть поправляется!

Проснувшись утром, Мириам поверила, что, может, все обойдется, и ей разрешат посидеть с мужем, и она скажет, чтобы Саша поправлялся. А когда поправится, они вместе поедут домой, и долго будут сидеть на диване, обнявшись. Потом Ленка вернется из школы, и Мириам пойдет заваривать чай, а Саша будет ворчать, что вечно она скачет.

От таких приятных мыслей она пошла быстрее, вбежала по лестнице в отделение, и чуть на налетела на молодого человека в сером костюме. Он загородил дорогу:

– Простите, но туда нельзя.

– Я к мужу, – стала объяснять Мириам, уверенная, что произошла какая-то ошибка – Мне Поплавский разрешил, это заведующий отделением …

Но молодой человек повторил:

– Нельзя туда. Заведующий отделением тоже ждет на лестнице.

Мириам растерянно огляделась, и увидела, что Поплавский машет ей с верхней площадки.

– Леша, что у вас там происходит? – спросила она, поднимаясь.

– Александр Борисович с кэгэбэшным генералом беседует, – вполголоса ответил Поплавский.

– Кэгэбэ? А почему это комитет моим мужем интересуется? Он же профессор медицины, а не физик —ядерщик…

– Это я им позвонил, – сказал Поплавский.

Мириам уставилась на него в полном недоумении, и он объяснил:

– Меня Александр Борисович попросил.

Поздно вечером, когда Мирам уже уехала, Поплавский зашел в интенсив с вечерним обходом, и нашел Покровского не только в сознании, но и в состоянии крайнего возбуждения. Александр Борисович требовал, чтобы Поплавский сейчас же позвонил генералу Белову.

– Скажи ему, – шептал профессор – Покровский срочно хочет встретиться. Мне надо ему сообщить… важное… Леша, скажи, стало известно об экспериментах, которые проводятся в Калужской области… Очень опасно, пусть Белов приедет… Он меня должен помнить, я его месяц назад оперировал… Позвони, Леша, прямо сейчас позвони…

Поплавский записал телефон, который все повторял Александр Борисович.

В половине девятого утра сопровождаемый молодыми людьми в штатском генерал Белов прибыл в больницу.

Он велел никого не пускать в отделение, и заперся в палате Покровского, откуда срочно удалили двух других пациентов.

– Уже почти час сидит, – сообщил Поплавский.

В этот момент внизу хлопнула дверь, и кто-то закричал:

– Пащенко, врача скорее зови!

Пащенко, тот самый молодой человек в штатском, который велел Мириам ждать на лестнице, кинулся вверх по ступеням, но Поплавский уже и сам бежал ему навстречу, отдавая по дороге указания жмущимся к стеночке медсестрам.

В коридоре началась беготня, и Мириам увидела, как к Сашиной палате покатили носилки. На нее никто не обращал внимания. Она пошла по коридору, и уже почти поравнялась с палатой интенсивной терапии, когда дверь отлетела в сторону, и оттуда стремительно вышел высокий плотный мужчина в генеральской форме. “Наверное, тот самый Белов” – подумала Мириам. Она вспомнила: муж действительно не так давно оперировал какого-то кэгэбэшного генерала, Сашу еще специально для этого вызвали из Заложного…

Она заглянула в палату. Над кроватью толпились люди в белом, Поплавский – всклокоченный, красный, держал в руках что-то отдаленно напоминающее утюги, и кричал:

– Не стойте, качаем, Таня, разряд!

Затрещало, утюги опустились на грудь Покровского, он всем телом дернулся, подпрыгнул на кровати, Поплавский снова закричал:

– Качаем, разряд! Раз, два…

Но еще до того, как он сказал “три”, она поняла: все кончено.

Следующие два дня прошли, как в тумане. Мириам отвечала на какие-то вопросы, утешала Ленку, которая все время плакала в своей комнате, кому-то звонила по телефону. Ее не пустили попрощаться с Сашей в больнице, не пустили в морг. В следующий раз она увидела его только на кладбище, но это уже не был ее муж. Это был совершенно чужой человек с восковой кожей и нарумяненными щеками. Она поняла: Саши больше нет, осталось только это. Когда Мириам подумала, что сейчас закроется крышка, и она останется совсем одна на свете, и поедет домой, где в кресле так и валяется его халат, то чуть не задохнулась. Почему-то именно при мысли об этом халате, который ему больше не нужен, она заплакала, горько и жалобно, как ребенок. Кругом было много народу, кто-то дал ей платок, кто-то обнял за плечи, а она все плакала, и думала, что нельзя кричать, потому что где-то здесь Ленка, и она испугается.

Дома тоже было много народу. Она сидела за столом. Кто его накрыл? Кто готовил заливное и сворачивал салфетки? Нет, она не знала… От водки стало жарко в животе, и руки перестали дрожать. Мириам благодарила кого-то за теплые слова, что-то говорила сама, но потом, сколько ни вспоминала, ничего, кроме несчастного, потерянного лица Поплавского, вспомнить не могла.

Когда гости разошлись, она пошла на кухню. Там незнакомая молодая женщина гремела тарелками. Из крана хлестала вода, женщина мыла посуду, что-то тихонько напевая.

“Кто это?” – подумала Мириам.

Нет, она не помнила. Может, чья-то родственница. Или из института.

Женщина повернулась. Мириам вздрогнула: на секунду показалось, что у незнакомки вместо глаз – только черные пустые глазницы. Присмотревшись, она поняла: просто очень темные глаза и очень большая радужка. Такая большая, что белков совсем не видно…

У женщины было красивое, но странное лицо: бледная, чуть в желтизну, кожа, тонкие губы, глубоко вырезанные ноздри породистой лошади, которые хищно втягивали воздух. Женщина глянула на Мириам своими жутковатыми глазами и сказала:

– Я все сделаю. Ложитесь, спите.

Голос был глухой, и шел, будто бы, очень издалека.

Мириам почувствовала, что и вправду смертельно устала. Едва добрела до спальни, легла, и тут же провалилась в сон.

Когда она проснулась, на кухне все было убрано, тарелки аккуратными стопками составлены на буфете, рюмки сложены в коробки, мусор выброшен, полотенце повешено на дверцу шкафа. Женщина же, напевавшая вчера ночью у раковины, бесследно исчезла.

Кончилось лето, пролетела, шурша опавшими листьями осень, пришла зима… Под новый год позвонили из института, попросили помочь. Покровский проводил очень интересные исследования, но закончить не успел, а в институте не осталось никаких данных о его последней работе. Не будет ли Мириам Вахтанговна так любезна, чтобы передать на кафедру бумаги мужа?

Мириам Вахтанговна сказала, что любезна, бесспорно, будет. Сашке было бы приятно, что его работу кто-то закончит.

За прошедшие со дня похорон месяцы она ни разу не вошла в его кабинет. Просто не могла себя заставить. Но теперь пообещала в самые ближайшие дни разобраться с бумагами.

Однако оказалось, что бумаг никаких нет. Ящики стола были пусты, в бюро – только толстый слой пыли, многочисленные папки из застекленного шкафа тоже исчезли…

Это было дико. Совершенно невозможно. Ничего не понимая, Мириам принялась названивать в институт. Может, там что-то напутали, может, бумаги уже забрали? Нет, ничего там не напутали. Что же произошло? Чужих людей в квартире не бывало, только домработница Наталья… Наталья исчезла с тех самых пор, как Мириам уехала в Крым. Последний раз Сашка звонил, и сказал, что она заболела. Потом начался этот кошмар, и Мириам про Наталью начисто забыла. Даже посуду после поминок мыла какая-то незнакомая женщина. У нее еще были такие странные, совсем черные, пустые глаза.

Не зная, у кого еще спрашивать про бумаги Александра Борисовича (она так и не научилось даже про себя называть его покойным), Мириам набрала номер Натальи. Может, домработница что-то знает, может, муж увез все бумаги на дачу, сдал в архив, положил в камеру хранения? Хотя непонятно, для чего ему было все это проделывать… В любом случае, Наталья могла что-то вспомнить.

Трубка отозвалась бойким женским голосом, и через минуту Мириам уже оползала по стене на стул, очень кстати оказавшийся рядом, потому что, оказывается, Наталья умерла почти полгода назад, в середине августа.

В голове у Мириам Вахтанговны разрозненные куски головоломки стали складываться в жуткую картинку. Поездка мужа в Заложное, история со сбежавшим трупом, срочный вызов в Москву, потому что генерала Белова надо немедленно оперировать. Что там Сашка говорил? Ничего экстраординарного, из-за ерунды переполошились, видно, раз генерал – решили перестраховаться…

С этого все началось.

Что дальше? Саша работал над докладом. Как-то это было связано с происшествием в Заложном. Говорил, что тема очень скандальная, и что это будет бомба.

Но кто-то не дал ему выступить с этой бомбой. Сначала – болезнь Натальи (как теперь выяснилось, смертельная), какой-то непонятный племянник, неизвестно откуда взявшийся и проживший в их квартире почти месяц (племянника этого Мириам потом так и не смогла найти, хотя обзвонила всех близких и дальних знакомых мужа). Потом – болезнь мужа, не до докладов, не до бумаг… Потом… Потом его не стало. И работы его не стало. Все записи исчезли. И из дома, и из института.

Что делала в квартире эта странная женщина ночью после похорон? Да, конечно, она мыла посуду. Но ведь после того, как все заснули, она преспокойно могла пойти в кабинет, и вынести оттуда все, что угодно… И неизвестно чей племянник, которого так и не удалось найти, мог… И подчиненные генерала Белова, пока никого не было дома…

Почему Саша, который всю жизнь старался держаться от партии и от политики как можно дальше, и ничего знать не хотел, кроме своей науки, вдруг попросил Поплавского позвать к нему генерала КГБ? Что у них могло быть общего? И почему во время беседы с этим самым кэгэбэшным генералом ее муж умер? Что произошло? В палате они были вдвоем. В отделение никого не пускали, что же там случилось? Почему тело Саши не выдали семье, почему она увидела его только на похоронах? Что за опасные эксперименты, о которых Саша пытался сказать и ей, и Поплавскому?

Слишком много было этих “почему”. Подумав, что Белов – последний человек, видевший ее мужа живым, Мириам попыталась попасть к нему на прием.

На прием попасть удалось. Однако никаких ответов она не получила. Белов сообщил, что в отношении смерти профессора Покровского было проведено расследование, в результате которого выяснено, что произошла она от естественных причин. Относительно экспериментов в Заложном генералу ничего не известно, и слова профессора всерьез принимать он бы не советовал: Покровский мог бредить. Что до пропавших бумаг, то, может быть, уважаемая Мириам Вахтанговна просто не помнит, куда их спрятала. С людьми в состояние стресса такое бывает. А смерть мужа – это бесспорно стресс.

Из приемной генерала Мириам вышла в полной уверенности, что Саша узнал о каких-то опытах, которые КГБ тайно проводит в Заложном, и счел их опасными. По всей видимости, именно об опасности экспериментов он писал в своем докладе, именно об этом беседовал с генералом, предостеречь хотел. А комитет госбезопасности принял меры, чтобы сохранить свои тайны.

– Вы знаете, – сказала Мириам, задумчиво глядя на Дусю – Когда я подумала, что моего мужа могли убить из-за того, что он узнал, мне стало так страшно… Единственное желание было – схватить Ленку в охапку, и убежать куда-нибудь, спрятаться, чтобы никто нас не нашел.

Но скоро страх уступил место ярости. Она должна была не прятаться, а разобраться во всем, и вывести на чистую воду тех, кто убил ее мужа, уничтожил его труд, поломал ей жизнь.

Выждав еще полгода, Мириам Вахтанговна решила отправиться в распроклятое Заложное и попытаться что-нибудь выяснить на месте.

– Вы знаете, дорогая, я понимала, как это опасно – выяснять, что за ужасными делами занимается наш комитет безопасности, – продолжала Мириам – Действовала, как заправский конспиратор. Взяла отпуск, купила путевку в Сочи, в санаторий. Туда прилетела самолетом. А через два дня поездом отправилась в Москву, оттуда – в Калугу. На поезд билеты тогда можно было без документов купить, никто у тебя паспорт не спрашивал. Из Калуги на автобусе добралась до Заложного. Чтобы не регистрироваться в гостинице, сняла за десять рублей комнатку в частном секторе. Самое забавное, что когда я добралась такими окольными путями до Заложного, оказалось, я совершенно не знаю, что делать дальше. Ну не приставать же к прохожим с расспросами, в самом деле…

В Заложном у Мириам сразу возникло ощущение, что за ней пристально наблюдают. Она списывала все на нервы. Но, видимо, нервы здесь были ни при чем. На следующий день она зашла на почту, чтобы позвонить домой. К телефону подошла дочкина подруга и попросила немедленно приехать, потому что Ленка попала в больницу.

– Мирочка Вахтанговна, она две упаковки снотворного съела, врачи сказали, повезло, что жива, – плакала подруга в трубку.

Разумеется, Мирочка Вахтанговна тут же бросилась в Москву. Потеряв мужа, она не могла потерять еще и дочь.

– Почти полгода я ее выцарапывала из Кащенко, – рассказывала Мириам Вахтанговна, глядя в чашку – После суицидальных попыток психиатра всегда вместе со скорой вызывают.

Оказалось, что депрессией, в которую Ленка впала после смерти отца, дело не ограничилось. В больнице у нее начались жуткие головные боли, появились страхи. Она то и дело забивалась в угол, плакала, просила убрать детей – Ленке слышался топот маленьких ног и детские голоса. Через пять месяцев интенсивной терапии дети перестали топать у Ленки в голове, и ее выписали, а спустя неделю снова забрали по скорой, потому что она пыталась вскрыть себе вены лезвием.

Дочь провела в психиатрической лечебнице почти двадцать лет, превратившись из веселой ласковой девочки в бледную чужую женщину с бегающими глазами и трясущимся подбородком.

– Три года назад она умерла. Так что они убили не только моего мужа, но и мою дочь, – сказала Мириам Вахтанговна – Страшные люди, страшные, дорогая моя. И ничего невозможно поделать. Я ведь все эти годы не сдавалась, после перестройки и на Лубянку писала, и в правозащитные организации, и во все газеты… Какое там! Так ничего и не знаю. И тут вы заинтересовались этой старой историей… Я обязана была все рассказать. Просто чтобы вы знали, во что ввязываетесь. И так уже слишком много народу пострадало. Прошу вас, деточка, будьте очень осторожны. А еще лучше – напишите о чем-нибудь другом.

“Щас!” – подумала Дуся, а вслух сказала:

– Мириам Вахтанговна, спасибо вам огромное, я действительно даже предположить не могла, что все так … страшно. Я постараюсь для вас кое-что узнать. Скажите, случайно не сохранились копии писем, которые вы писали на Лубянку или в газеты? Может, какие-то записные книжки Александра Борисовича остались, ежедневники, хоть что-нибудь?

Копии писем были. Несколько ответов из газет, заключение какой-то самодеятельной комиссии по расследованию преступлений комитета госбезопасности, бланк со штампом прокуратуры и резолюцией “ в возбуждении дела отказать”. Здесь же лежали отксеренные странички записной книжки Покровского, копии каких-то служебных записок, библиотечный бланк заказа с длинным списком книг, листок из перекидного календаря, заверенный печатью академии наук список печатных работ А.Б. Покровского… Толстая пачка бумаги в зеленой пластиковой папке. Тридцать лет искалеченной жизни.

Когда Дуся вышла на улицу, она обнаружила, что на дворе по-прежнему начало третьего тысячелетия, вокруг шумит город, бегут по своим делам люди, пестреют витрины на Тверской, молодежь с проколотыми пупками и зелеными волосами радостно гогочет в демократичном и удобно расположенном кофе хаусе. КГБ, странные смерти, женщина, медленно умирающая в психиатрической больнице – все это казалось нереальным. Однако в сумке у Дуси лежала зеленая папка, и, взглянув на нее, она поняла, что нет, все правда, и все эти мрачные истории тридцатилетней давности волшебным образом просочились в такое яркое, простое и чистое настоящее.

– Ладно, – сказала сама себе пламенная Слободская – Мы с этим разберемся.