Ниоткуда

По той самой цене, что за небо у птиц,

За мир без границ,

Кто-то падает вверх и взлетает вниз,

Поднимаясь ниц,

Кто-то стучится в тюрьму, не зная, к кому,

А преступник ушёл во тьму,

Кто-то, плача, зовёт из темноты,

Но не меня, и не ты.

АРЕФЬЕВА[1]

«Нелепо отрицать тот факт, что Бог есть свет».

– Вот уж действительно свежая мысль! – сердито проворчал Золтан Хагг и заёрзал. – А главное – нетривиальная… Аш-Шайтан, да что у меня там такое?

Из земли торчал корень, впивался в задницу. Устроиться удобнее не получалось. Хагг встал, отряхнулся и пересел под другое дерево.

– Посмотрим, что он накропал…

«…Но ещё более нелепо однозначно и с уверенностью утверждать, что свет есть Бог. Противопоставляя одно другому и сравнивая одно с другим, мы не можем утверждать, что свет и Бог одно и то же. Однако наша жизнь и представления о ней есть представления о противоположностях и их борьбе между собой. Наш образ мыслей, наше восприятие действительности удерживают нас меж двух крайностей, всегда меж двух, не более. Свет и тьма. Чёрное и белое. Добро и зло. Господь и Дьявол. Всё остальное – игра мысли и шатание чувств.

Но, проводя подобные сравнения, до́лжно ли нам тогда судить о Дьяволе как о сущности? Поскольку Бог есть свет и в нём нет никакой тьмы, не значит ли это, что во тьме несть никакого Бога или, паче того, Князя? Ведь первое утверждение вовсе не делает тождественными понятия «бог» и «свет», мы просто утверждаем, что Господь подобен свету по своей природе. Вместе с тем любому ясно, что свет может существовать только во тьме.

Но ведь тьма есть всего лишь отсутствие всякого света!

Итак, поелику теперь нам ясно, что темнота сама существовать не существует (видел кто-нибудь свечу, распространяющую тьму?), она всего лишь отсутствие света, то не следует ли из этого, что добро есть всего лишь отсутствие зла, а Дьявол – отнюдь не сущная персонификация злых сил, но всего лишь отсутствие Бога?»

– Философ хренов, – выругался Золтан, переворачивая страницу. – Эк чего нагородил! Нет чтобы классиков прочесть: Фому хотя бы Ибн Сину… Читал же он Ибн Сину? Читал. Видно, правду люди говорят: «От большого ума лишь сума да тюрьма»… Так. Что дальше?

Он снова наудачу раскрыл травникову тетрадь. Кожаный переплёт негромко скрипнул.

«Из всего этого, – бежали дальше косые, с наклоном, неровные строчки, – неизбежен вывод, что постижение природы Бога возможно только рассудительным путём, поскольку Бог (по Платону) полностью принадлежит миру Идей. А стало быть, только постигая Бога рассудком, генерируя в себе Идею, мы и приближаемся к нему, а иного пути не дано, ни глазами, ни ушами, ни иными органами чувств. Фома Аквинат судил об этом так, что в постижении Господа можно опираться только на рассудок и ни на что иное, и писал об этом: «…к исследованию божественной истины только с великим трудом и старанием можно прийти, и немногие хотят взять на себя этот труд из любви к знанию, естественное влечение к которому Бог, однако, вложил в человеческие умы». Ergo: отсутствие познания, отсутствие рассудочного ведёт к отсутствию в человеке Бога, иначе говоря – ведёт к хаосу и к Дьяволу во человецех. Ведь не впустую сказано: «Ученье – Свет, а неученье – Тьма». Вместе с тем у того же Фомы мы встречаем утверждение, что Бог для человека, как конечная цель, не поддаётся постижению разумом вследствие изначальной человеческой несовершенности…»

– Ну что ты будешь делать, а! – воскликнул Золтан и от избытка чувств так хлопнул ладонью по странице, что в лучах рассвета перед ним заклубилась бумажная пыль. – Даже мёртвый, он и то бежит на шаг впереди.

Он закрыл тетрадь и наугад раскрыл её в другом месте.

«Судьба мага – риск. Стезя живого мага – осторожность. Стихия ищущего мага – разум. Как мне объяснить это ребёнку? Детство неразумно и беспомощно, а молодость подчинена страстям, она слепа и безрассудна. Когда дитя украло нож и забавляется с ножом, это опасно прежде всего для него самого, а уж потом для окружающих. Нож отбирают. Есть и другой путь – можно обучить ребёнка, как им пользоваться. Взросление неизбежно. Простая девочка может стать матерью, обычный мальчик – воином. Маг в этом смысле, независимо от пола, одновременно и творец, и деструктор. Магия для него тот же нож, можно использовать её по-всякому.

Но магию так просто не отобрать.

Как тогда обучить ею пользоваться? С какого момента ребёнок сам начинает осознавать, что магический «нож» – не игрушка?

Воспитание мага в городе не приносит плодов. Город убивает магию: мёртвый камень, равно как и неживое дерево, выхолащивают суть волшбы. Теоретические выкладки пусты и бесполезны. Лишь практикующий маг-травник сохраняет секреты управления могучими силами природы в наше время, когда множество псевдоволшебников беспечно владеют магическими материалами. Ведь именно слушая шёпот древних дубов, вьющейся лозы, скалистых гор, песков пустыни, люди и научились таинственным силам природы…»

Некоторое время Золтан вчитывался в записи и только изредка плевал на пальцы, чтоб перевернуть страницу. Щурил увечный глаз, часто смаргивал. Почерк был ужасен, автор путался в словах, буквы набегали друг на друга салками и в чехарду, многих не хватало: перо просто не поспевало за ходом мысли. Наконец Золтан сдался и пролистнул несколько страниц. Снова углубился в чтение.

«…несмотря на многочисленные исследования, природа сего тяжкого недомогания до сих пор остаётся загадочной. Единственно понятно, что передаётся оно в ходе плотского соития (хотя не ясно в таком разе, как могут им заболевать малые дети, а такие случаи известны). Парацельс писал, что мог лечить с равным успехом как твёрдый шанкр, так и спинную сухотку, но считал их проявлениями двух различных хворей. Между тем я неоднократно наблюдал, как протекает люэс и одно предшествует другому, и не вижу смысла в подобном разделении…»

– Тут, похоже, что-то про болезни…

«…рыбаки утверждают, будто многократно видели это существо, пытались изловить и многие через то пострадали, а некоторые даже погибли. После юго-западных штормов его нередко встречают в северных водах. Оно не похоже на рыбу или гада, хотя имеет сверху разноцветный плавник или петуший гребень, служащий ему как парус, и скользкие змеиные тела внизу без счёта. Рыбаки зовут его «Португальский кораблик» и, едва завидев вдалеке, стараются уйти оттудова подалее, покуда тварь им ненароком в сети не попалась и больших неприятностей не учинила. Думается мне, что на самом деле это…»

– Это про рыбу…

«…наперстянка, item[2] digitalis или «рукавички лисьи», при всей своей ядовитости полезна может быть необычайно при больном сердце. Неоднократно наблюдалось мной, когда сушёных листьев наперстянки небольшая доза, правильно напаренная, большое облегченье сердцем хворому приносит. Мне известны наперстянки ржавые и пурпуровые, но, говорят, на востоке есть ещё несколько разновидов…»

Страницы шелестели за страницами. Налетавший ветерок, уже по-весеннему тёплый и сырой, сгибал им уголки и приносил с поляны запахи дымка, сырой травы и жареного мяса. Наконец донёс и крик.

– Господин Золтан! Ну господин же Золтан! – надрывались на поляне. – Где вы там?

Кусты орешника затрясли голыми ветками и расступились, выпуская на поляну кругленького румяного толстяка в дорожном платье.

– А, вот вы где! – с облегчением сказал он. – Что вы там выпятились на эту вашу книгу, ровно сыч на мышь в июльский полдень? Идёмте, я уже вас битых полчаса зову.

Тот отмахнулся:

– Не сейчас, Иоганн. Подожди чуть-чуть.

– Да будет вам, идёмте, ну что вы! Мясо пережарится.

– Сними с огня, я скоро подойду. – Золтан рассеянно запрятал выхваченный нож за голенище и снова принялся за чтение.

– Да бросьте, господин Золтан, бросьте. – Толстяк подошёл ближе. – Ни одна книга не стоит того, чтобы пожертвовать ради неё добрым завтраком. Однако экая книжень! Что это у вас? Святое Писание?

Хагг наконец не выдержал и захлопнул тетрадь.

– Эх, Иоганн, Иоганн, вечно у тебя язык бежит вперёд мыслей. Через то и погоришь, попомни моё слово!

Толстяк, которого назвали Иоганном, в ответ лишь беспечно усмехнулся.

– Ай, бросьте, господин Золтан, бросьте. Что меня пугать? Я пуганый. И вешали меня, и стреляли, а я всё живой.

– Ладно, чёрт с тобой, уговорил. Пошли.

Костёрчик на полянке еле тлел. Над огнём румянил спинку выпотрошенный и насаженный на вертел поросёнок, среди распакованных вьюков темнели хлеб, бутылка в ивовой оплётке и разнообразные горшочки и пакетики. Чуть в стороне, засунув морды в дорожные торбы, мотали хвостами ослик и стреноженная лошадь, мотали скорее по привычке, чем всерьёз: мух и комаров ещё не было. Царила успокаивающая птичья тишина. Тёмная горбушка неба, видная в просвете меж деревьев, перилась косыми облачками, белыми и мягкими, как фламандское масло. Весенняя земля дышала влажной женской теплотой.

– Хороший день, – отметил Хагг, усаживаясь у огня на сброшенное седло. Поворошил золу прутиком, откромсал кусочек жаркого. – Неплохо было бы сегодня доехать до корчмы.

– Отчего же сразу не до города? – резонно возразил толстяк. – Бог даст, доедем, да. А правда ваша, господин Золтан, – благодать! И облака опять же.

– А чего облака? – насторожился Золтан.

– Так всё лучше, чем трястись весь день по такой жаротени с потным задом, как вчера! Ой, горчицу забыл. Вот, держите. Да, погодка – фарт, будто не весна, а уже лето. Был бы я помоложе, непременно парочку-другую ходок через горы уже сделал.

– Сиди уж… ходок. И чего шайтан меня дёрнул тебя с собой взять, сам не понимаю.

– А считайте, что это не вы меня взяли, а я за вами увязался. Ведь я чего? Давно уж надоело попусту сидеть, всё думал: подгадаю времечко, да и съезжу в местное аббатство, поставлю за своё здоровье свечечку-другую. А всё не получалось. То заботы, то дожди, а то попутчика хорошего не подворачивалось. А тут – здрасьте, нате сразу всё! Ага. Как вы тогда заехали ко мне на той неделе, я и думаю: эге (это, значит, я так подумал тогда: «Эге»), а не пора ли тебе, Иво, прогуляться с господином Золтаном? Подумал и решил: пора. Да… Как вам поросёнок?

– Умгу, – только и смог ответить Хагг с набитым ртом.

А Шольц был прав, весна выдалась чуднее некуда. Настала поздно, началась отменною жарою, а после вдруг ударили морозы, две недели разбавляли паводок дожди, да так, что снег сошёл и половину польдеров[3] едва не затопило, а к середине апреля распогодилось совсем по-летнему, с водой, травой и жаворонком в небе. Деревья и кусты опасливо казали запасные почки: мало ли что, ведь первые, обманутые ранней теплотой, поубивало напрочь. Подсохшая земля под тополями была усыпана клейкими чешуйками, до полной зелени осталось три-четыре дня. В самый раз для странников и пилигримов: и заночевать где хочешь можно, и разбойникам пока прятаться негде.

Золтан рассеянно жевал горячее, от души приправленное перцем мясо и размышлял.

Минул почти месяц с той поры, как он обнаружил в лесу разгромленную хижину травника, и на неделю меньше месяца, как выслушал историю сего разгрома от парнишки в кабаке. За это время многое произошло. Он полностью свернул все дела в Маргене и в Лиссбурге, продал постоялый двор и долю в городской торговле, рассчитался с кредиторами, повыколачивал долги из должников и в один прекрасный день исчез, уехав в никуда. Напоминанием о Золтане осталась только вывеска трактира «Пляшущий лис», да и ту новый хозяин грозился заменить – уж очень много подозрительного люда она привлекала.

Исчезнув с глаз долой из сердца вон от всех друзей и недругов, Хагг для начала навестил с полдюжины банкиров и ростовщиков, которым доверял, распорядился денежными средствами, потом заехал к Иоганну и два дня там просидел, не выходя из комнаты, обдумывая планы.

А планов-то как раз и не было. С полным переходом Нидерландов под испанское владычество, со смутой и раздором в государстве любое предприятие становилось делом безнадёжным, если только не затрагивало интересы испанцев или церковников. Война, однако, тоже набирала силу и заканчиваться в скором времени не собиралась. Бывшему начальнику тайного ведомства равно опасно было опираться как на оккупантов, так и на повстанцев. Золтану было без двух месяцев пятьдесят – возраст, когда уже поздно тратить время на мальчишеские авантюры. В таких условиях разумнее залечь на дно или убраться из страны. Хагг выбрал первое. Жена была спроважена в надёжное убежище, с делами завязано, с обязательствами и долгами покончено. Со всеми, кроме одного – последнюю просьбу травника он так и не выполнил, хотя вспоминал о ней пять раз на дню, благо пожелал тот кратко: «Если сможешь, позаботься о моих учениках».

Легко сказать «позаботься»! А как? Пропавший без вести мальчишка и захваченная инквизиторами девка – это вам не недоросль, отданный на воспитание. Даже для опытного авантюриста задача была хоть куда. Хагг мог и отказаться – что он, в конце концов, мог один, без денег, без напарников? Впрочем, тут он лукавил – деньги у него были, и свои, и травниковы. Не великий капитал, но всё лучше, чем ничего. С напарниками тоже не должно было возникнуть проблем. Другой вопрос, нужны ли в таком деле напарники: когда секрет знают двое, это уже не секрет. К тому же все эти смутные намёки, пророчества… Он долго раздумывал, взвешивал все «за» и «против», перечитывал пергамент Лиса с завещанием, силясь понять, о какой угрозе говорил Жуга. Не понял ничего, а посоветоваться было не с кем. Наконец, решив, что надо делать дело, а додумать можно и потом, он заплатил за постой, снарядился, прихватил с собой тетрадь, кошель, клинок и самострел, оседлал лошадь и двинулся в дорогу. В последний момент за ним увязался Шольц, которому на старости лет попало шило в задницу. Объяснить его поступок другими причинами Золтан не мог: никаких выгод это путешествие старому контрабандисту не сулило. Но и прогонять его Золтан не стал: Глюк ауф Иоганн чуял прибыль, словно рак тухлятину – за милю против течения, а мысль о том, что кабатчик мог быть подкуплен инквизицией или другим врагом, Хагг отбросил сразу: слишком хорошо он знал своего напарника.

Пока апрель разменивал на звонкую капель холодные флорины мартовских сосулек, Золтан не терял времени и подкупом, обманом и через доверенных людей навёл большие справки и сразу оказался в затруднении. О парне не было ни слуху ни духу, он как сквозь землю провалился. С девчонкой дело тоже обстояло не ахти: юную пленницу как ведьму отвезли в какой-то монастырь – богатый, верный церкви и солидно укреплённый, где и содержали до поры до времени. Сжигать её пока не собирались, но дознание вели. Хагг взвесил шансы на успех в обоих случаях и задумался. Вести поиски в двух направлениях сразу он не мог. С мальчишкой было проще: только и делов – нанять две дюжины людей и прочесать втихую пару городов, десяток деревень, окрестные дороги – наверняка где-нибудь да объявится, уж больно приметный малый. С другой стороны, и опасность парню вряд ли угрожала: если он не дурак и смог так лихо ускользнуть от испанцев, следовало ожидать, что он успешно будет прятаться и далее; парнишка явно родился под счастливой звездой. Спасение же девушки выглядело предприятием рискованным, но отнюдь не безнадёжным.

Рассудив, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, Хагг решил осмотреться на месте и теперь потихоньку двигался на юго-восток, листая на привалах пергаменты травника в надежде найти ответы на волнующие вопросы. В любом случае спешить не стоило, время работало на него: раз девку сразу не сожгли, значит, что-то не заладилось, а божьи мельницы мелют медленно – следствие в подвалах инквизиции могло двигаться годами. До прихода настоящего тепла девчонку вряд ли куда повезут. Конечно, оставались ещё пытки и допросы, и тут Хагг мог только уповать на лучшее: весенние дороги развезло, среди спутников брата Себастьяна не было палача, в обители тем более, а дилетант наломает дров. И женщины выносливы.

Так или примерно так рассуждал Золтан, обгрызая мякоть с поросячьей ноги и отхлёбывая из бутылки. Поросёнка Шольц зажарил мастерски, поиски горчицы с его стороны являли самоцель: усталость, кислое вино и свежий воздух были лучшими из приправ. Приятели сжевали больше половины, когда со стороны дороги послышался далёкий конский топот. Хагг насторожился и на всякий случай притоптал костёр.

Встревожился и Шольц.

– Кого несёт в такую рань? – проговорил толстяк, из-под ладони глядя на дорогу. – Гляньте, господин Золтан: летят, как на скачках. Не иначе курьер какой важный, с охранением. Однако, – он потёр небритый подбородок и хмыкнул, – до ближайшего постоялого двора полдня езды. Что они, ночью, что ли, выехали?

Трудно было с ним не согласиться: судя по звуку, отряд был небольшой, но двигался уверенным галопом; ни дворянские кортежи, ни купцы с охраной так не ездят, а боевых действий поблизости не велось, так что разведка тоже исключалась. Оставались только гонцы. Или…

Золтан напрягся. Прочие предположения не вызвали прилива оптимизма. Он торопливо вытер руки, зарядил арбалет и спрятал его под дорожными сумками.

Через минуту в просвете меж деревьев уже можно было разглядеть силуэты трёх всадников и двух заводных лошадей, навьюченных припасами. Возле поворота на тропу, ведущую к поляне, где странники устроили ночлег, загадочный отряд замедлил ход, чуток замешкался и… повернул. На беду, голые стволы деревьев не могли скрыть ни костра, ни людей.

Иоганн заёрзал – похоже, тоже что-то понял.

– Эге. Уж не по наши ли души ребята, а, господин Золтан?

Хагг не ответил.

Всадники тем временем приблизились и осадили лошадей. Воцарилась тишина, нарушаемая треском угольков, дыханием животных и звяканьем удил. Даже птицы перестали петь. Пять человек с молчаливой насторожённостью рассматривали друг друга.

– Так-так. Золтан Хагг, – констатировал один из верховых, по-видимому, предводитель – дородный, грузный мужчина в сером дорожном платье, не уступающий в объёмах толстяку Иоганну, и отбросил за спину капюшон. – Наконец-то мы вас нагнали. Что же, что же. Добрый день.

– Вы? – Хагг в удивлении поднял бровь. – Какими судьбами? Вот уж кого не ожидал встретить.

– А кого ожидали? – желчно поинтересовался тот. – Папу Римского? Герцога Вильгельма? Святого Иосифа с зацветшим посохом?[4]

– Я предпочёл бы вообще никого не встречать, – сухо отозвался Золтан. – Что вам от меня надо?

– А вы не очень-то любезны.

– Вы тоже, господин Андерсон. Кто это с вами? – Золтан выгнул шею, силясь заглянуть ему за спину, и кивнул, узнавая: – Ба! Никак Матиас Румпель собственной персоной.

Поименованный привстал на стременах и подался вперёд: не поклон, а так, «моё почтенье». Выглядел он несколько смущённым.

– Здрасьте, господин Золтан.

– Здравствуй, здравствуй. – Он уже вглядывался в следующего. – А вас, юнкер, я, кажется, раньше не видел. Или видел? Мне почему-то знакомо ваше лицо.

– Моё имя Рутгер, – с явной неохотой представился тот.

– Рутгер? Ах, Рутгер… Наслышан. Если вы, конечно, тот самый Рутгер Ольсон.

Рослый холодноглазый парень каменно проигнорировал намёк, и Золтан повернулся к Андерсону:

– Занятную компанию вы себе подобрали.

– Да, я не жалуюсь. Ну что же, – подвёл итог предводитель отряда, – раз так, полагаю, на этом церемонию знакомства можно считать законченной. Вы позволите нам спешиться?

– Да бога ради! – Хагг развёл руками. – Если хотите, можете даже присоединиться к нашей скромной трапезе. Иоганн, будь другом, подбрось-ка дров в огонь, только не переусердствуй, а то мы заместо горячего получим «горящее».

Шольц закивал и принялся за дело.

– Премного благодарен. – Андерсон высвободил ногу из стремени и тяжело сошёл с коня. – Вы не представляете, каково это – при моей комплекции скакать верхом: эти проклятые сёдла разрезают меня пополам… Да уберите вы свой чёртов арбалет! Вы из-за него как на иголках. Ещё всадите мне в брюхо стрелу, объясняй вам потом, что я не хотел плохого… – Тут его взгляд упал на ослика. – Матерь Божья! Это что ещё за козлоконь? Вижу, вы не особенно торопитесь, коль ваш приятель путешествует на этаком одре.

– Теперь уже не тороплюсь, хотя мы собирались выехать пораньше. – Золтан с видимым неудовольствием извлёк из-под мешков своё оружье, вынул стрелы и аккуратно разрядил оба маленьких железных лука. Матиас и Рутгер при виде этой сцены немного замешкались, но всё-таки спешились и принялись водить в поводу разгорячённых лошадей, а после распаковывать седельные сумки.

– Как вы нас нашли?

– Проще простого. – Андерсон стянул перчатки и подсел к костру, умывая ладони теплом. – Вас подвела любовь к хорошей кухне. Да, мой друг, именно так. Людей, похожих на вас по приметам, немало, но таких гурманов, как вы, считаные единицы. В одном трактире вы заказываете фазана с трюфелями, в другом мадьярский паприкаш и мясо по-еврейски, в третьем молочного поросёнка, целокупного, хе-хе… Не так уж трудно после этого понять, в какую сторону вы направляетесь. Кстати, если вам интересно, я вовсе не собирался вас преследовать.

– Тогда какого чёрта вы тут делаете?

– Решил догнать, раз уж нам с вами всё равно по пути: по странному стечению обстоятельств я и мои спутники держим путь в Локерен. У меня к вам деловое предложение.

– Какое, если не секрет?

– Пока секрет, – сказал Андерсон и искоса взглянул в сторону Шольца.

Хагг перехватил его взгляд и усмехнулся.

– Надеюсь, вы не думаете открыть трактир со мною на паях? Гляжу, вы всё никак не уймётесь. Послушайте, Андерсон, если дело касается того травника, то я…

– Касается, – сказал угрюмо Андерсон. – Ещё как касается.

Иоганн шумно раздувал огонь, сизоватый жиденький дымок струился в небо. Казалось, разговор совсем не интересует старого трактирщика.

– Если дело касается травника, – с нажимом повторил Золтан, – то я хочу вам сказать, что вы опоздали.

Господин Андерсон поднял бровь:

– Опоздал? Не понял. В каком смысле – опоздал?

– Тот травник мёртв, – с нажимом на словечко «тот» ответил Золтан. – Его убили.

– Как? Когда? Каким образом?

– Недавно. Чуть больше месяца тому назад. Застрелили из аркебузы.

– Вы в этом уверены? Ходили слухи, что какой-то знахарь… но я…

– Я абсолютно в этом уверен, – со вздохом подтвердил Золтан. – Я даже побывал на месте его гибели. К тому же у меня есть другие э-э… доказательства его смерти.

– Надёжные?

Золтан снова вздохнул.

– Весьма надёжные.

Господин Андерсон задумчиво потеребил нижнюю губу.

– Хагг, вы всякий раз меня удивляете, – наконец признал он. – Вашей осведомлённости можно позавидовать, даже не верится, что вы отошли от дел. Ну что же, у меня нет оснований вам не верить. Но! Нет и оснований для противоположного. Хотя ходили слухи, что вы с этим знахарем (Жуга – так, кажется, его звали) были крепко знакомы и даже, не побоюсь этого слова, дружны.

– Послушайте, э-э… Андерсон, – устало сказал Золтан, теребя в пальцах вынутую из арбалета стрелу, – хватит брать меня на пушку. У меня нет никаких причин врать вам про его гибель. Вы не могли до него добраться, пока он был жив, и не смогли бы, будь он жив сейчас, так чего уж… Честно говоря, я сам так и не понял, как это получилось у тех. Но у меня есть достоверное свидетельство о его смерти, созданное, так сказать, им самим, и с этим ничего не поделаешь. И давайте перестанем играть в кошки-мышки. – Он поднял взгляд и посмотрел Андерсону в глаза. – Может, вы мне всё-таки скажете, зачем он вам понадобился? Только не надо больше этих баек про знамения и предсказания. На дворе не прошлый век. Тех дел, которые натворила еретичка из Домреми, хватит на несколько поколений. Что ни говори, а тут постарались на славу: появись ещё одно такое чудо, его сожгут прежде, чем успеют поднять на щит. Итак?

Андерсон на пару минут погрузился в молчание. Глаза его задумчиво блуждали.

– Позвольте я сперва угощусь этим чудным поросёнком? – наконец сказал он вместо ответа. – А то у меня голова идёт кругом от запаха жаркого.

Золтан пожал плечами:

– Да пожалуйста. И пусть ваши спутники тоже подсаживаются. Боюсь только, на троих этого будет маловато.

– Ничего, – усмехнулся толстяк. – Зная ваши вкусы, мы закупились провизией. Думаю, вы тоже к нам присоединитесь.

– Вам будет трудно меня удивить.

– Я попытаюсь. – Он обернулся: – Рутгер! Мне тяжело вставать. Не сочтите за труд, подайте мне вон тот мешок… да, этот. Спасибо.

Он распустил завязки, ухватил мешок за углы, с усилием перевернул его и вывалил на молодую травку содержимое.

Золтан отшатнулся. Стрела в его руках переломилась.

– Аш-Шайтан! – он вскочил и бросил обломки в костёр. – Что это за шутки?!

Перед ним лежал большой, плохо обработанный сосновый чурбак, кое-как перевязанный потемневшей верёвкой. Изнутри доносилось приглушённое, но ясно различимое гудение.

– Что это?

Андерсон скривился в усмешке.

– А вам, оказывается, чужд пантагрюэлизм, хотя при вашей работе это было бы очень полезное качество. Это улей. Малая дуплянка. Я приобрёл её на ферме возле Синего ручья. Вы что, никогда не видели улья?

– Видел, но… – Золтан нахмурился. – Андерсон, прекратите эти нелепые шутки. На чёрта он вам сдался?

– Там, внутри, пчёлы, целая семья. Они дают превосходный мёд. Вы любите мёд?

– При чём тут мёд? Чего вы хотите добиться? Я ничего не понимаю!

– Хотите откровенности? – Андерсон вздохнул. – Что ж, будет вам откровенность. Но придётся подождать. Совсем немного. Видите ли, Золтан, один из моих спутников отстал. Вернее, не совсем отстал, а так, решил наведаться в ближайшую деревню.

– Зачем?

– Представьте, за молоком, – без тени насмешки сообщил господин Андерсон. – А без него дальнейший разговор теряет смысл. Но, думаю, вскоре он нас нагонит, и тогда… А, вот, кажется, и он.

Со стороны дороги вновь донёсся стук копыт, на сей раз одинокий.

– Рисковый парень этот ваш четвёртый, – покачал головою Хагг. – Одному в такое время можно запросто нарваться на грабителей.

– Да, вы правы. И тем не менее. Иногда мне кажется, что она ничего не боится.

Золтан поднял бровь:

– «Она»?

Ездок тем временем уже свернул с дороги и теперь уверенно пробирался на поляну меж деревьев – хрупкая, почти мальчишеская фигурка, закутанная в зелёный плащ. Капюшон был сброшен за спину, открывая золотистые подстриженные волосы. Скакун был тоже необычной масти – кофе с молоком. Всадница сидела по-мужски, справа у седла был приторочен арбалет. Коня она осадила чуть ли не у самого огня и не спешила спускаться.

Несколько мгновений Золтан и женщина молча смотрели друг на друга, потом Хагг криво усмехнулся и покачал головой.

– Так-так, – пробормотал он, – сюрпризы продолжаются. Вот так встреча! Не знал, что ты теперь работаешь на Андерсона, Белая Стрела.

Девушка в седле нахмурила брови.

– Я ни на кого не работаю, – бросила она вместо приветствия и резко потянула удила. Соловый немецкий рысак присел, попятился и захрапел, затанцевал на пятачке. Развернулся. Рука в перчатке на мгновение показалась из зелёных складок. Пузатая глиняная бутыль взлетела в воздух, рассыпая жемчуг белых капель, и через мгновение закончила свой путь в руках у Рутгера.

– На, держи, – сказала девушка, осаживая коня. – Вот твоё молоко.

Наёмник невозмутимо перевернул пойманную бутыль горлышком кверху и выдернул промокшую тряпичную затычку. Понюхал содержимое.

– Вчерашнее, – сообщил он голосом, лишённым всяческого выражения.

– Сгодится и такое, – фыркнула всадница. – Доставай котелок.

Золтан почесал подбородок и бросил два взгляда, косых и быстрых, на наёмника и на новую гостью. Похоже было, что в отряде господина Андерсона не всё так уж безоблачно: между этими двоими явно пробежала кошка, и, возможно, не одна.

– Сама достанешь, – не замедлил подтвердить его подозрения Рутгер.

* * *

Солнце! Солнце! Солнышко! Мохнатый тёплый золотистый шарик в небе юной, стынущей весны – есть ли в этом мире что прекраснее и лучше, чем клубок соломенной небесной пряжи в гулкой синеве? Мир оживал и жаждал возрождения. На деревьях зеленели листья, под деревьями пробивалась трава, бугристый чёрный снег дотаивал в оврагах, лёд в каналах окончательно сошёл на нет, оставив, словно эхо, утренние забереги.

Дорога подсыхала.

А по дороге, повесив на шею связанные башмаки и насвистывая что-то невнятно-весёлое, шёл невысокий босой парнишка лет тринадцати. Шёл не быстро и не медленно, никуда не торопясь, наслаждаясь тем, как солнце греет ему спину и затылок.

Неделя минула с той поры, как Фриц пришёл в себя на камне у межи, неделя, как исчез единорог, и бог ещё знает сколько времени с тех пор, как испанский отряд разгромил лачугу травника. Уже и вспоминалось тускло: было? не было? когда? Мальчишеская память где не надо коротка, и полностью наоборот – всегда припомнит то, что ни к чему. Если поразмыслить, так похуже девичьей будет: те хотя бы забывать ненужное умеют.

Идти в ближайший город (а это оказался Белэме) Фриц не захотел и двинулся куда глаза глядят. А глядели они на север. На постоялые дворы он заходить побаивался – вдруг чего? – и ночевать решил в лесу, а поскольку ночи выдались холодные, на следующий день решил сменить режим: идти ночами (благо дело шло к полнолунию), а днём отсыпаться, найдя подходящее место. Страх темноты отступил перед страхом замёрзнуть. Однако сегодня был такой славный день, что Фриц проспал всего ничего и ещё до вечера двинулся в путь. Горизонт повсюду был окаймлён листвой, пыль в дорожной колее приятно грела пятки. Останавливаться не хотелось. Дорога, ранее петлявшая промеж холмов и польдеров, теперь сбежала вниз и разбросала двоепутьем рукава вдоль широкого канала, в обе стороны. Моста поблизости не наблюдалось, выбирать особо было не из чего. Недолго думая, мальчишка повернул направо, чтобы вечернее солнце пригревало спину, миновал большую, редкую в здешних местах ольховую рощу, и вскоре дорога привела его к деревне с незатейливым названьем Оост Камп. Деревенька была самая обычная: четыре улочки и серый пик небольшой колокольни, вокруг которой расположились жилище священника, кузница, трактир общины да дюжина дворов различных степеней зажитности, всё больше дряхлые, увитые плющом дома под потемневшей черепицей, скучные дворы с распахнутыми зевами сараев, плоские поля и редкие заросли кустарника. Единственным, что отличало Оост Камп от прочих деревень, была плотина с домиком мостовщиков и покосившейся пристанью, где ошвартовались дюжина лодок и баржа с не к месту поэтичным именем «Жанетта» – донельзя ветхая посудина с обшарпанными зелёными бортами, гружённая вином, мешками с шерстью и кузнечным углём. На крыше палубной надстройки примостилась ржавая труба, из которой вниз к воде струился жиденький дымок; в клетках на корме сонно квохтали куры, а на носу сидел тощий парень в красном колпаке, курил трубку и удил рыбу.

Невдалеке маячили две ветряные мельницы.

Вся Фландрия – сплошные перекрёстки, если не дороги, то каналы. Фриц был не силён в географии, но примерные прикидки, что, откуда и куда, был сделать в состоянии. Находясь в центре соприкосновения трёх великих государств, нижние земли лежали на скрещении больших торговых путей. Брюггский канал, на берега которого судьба забросила мальчишку, вёл в Брюгге и в Гент и был частью великой системы осушенных земель, одним из тех каналов, соединявших север с югом, а французские и германские земли – с Северным морем, и превращавших Нидерланды в морские ворота Европы. Различные польдеры одной и той же области были по необходимости связаны друг с другом. Их плотины входили в одну систему защиты от моря и взаимно охраняли друг друга. Каких-либо идей по поводу дальнейшего пути у Фрица не было, но сейчас, при виде ошвартованной баржи, он всерьёз задумался. Редкие прохожие и поселяне не обращали на мальчишку внимания, и Фриц приободрился. Упрятав нож за спину под рубаху, он переложил поближе парочку монет помельче, чтобы были под рукой, отряхнул от пыли ноги, обулся и решительно направился к приюту у плотины.

Трактир при рабатсе[5] был плохонький, но тихий и почти пустой, что Фридриха вполне устроило. На вывеске таращила глаза лягушка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся жабою, зелёной и пупырчатой. Название, как решил Фриц, вполне трактиру подходило – низенький, одноэтажный, с несколькими пристройками, дом будто распластался по земле. Слоняться вкруг да около, топтаться на крыльце мальчишке было не с руки: хозяева, чего доброго, ещё могли решить, что он пришёл воровать, но тут ему вспомнились уроки Шныря, и Фриц замедлил шаг – бросить взгляд на воротные столбики. Так и оказалось: на левом красовалась нацарапанная гвоздиком кошка – знак того, что люди в доме незлобивые. Фриц облегчённо перевёл дух, отворил калитку и вошёл.

Картина, открывшаяся его взору, заставила мальчишку замереть, едва перешагнув порог.

Идти было некуда.

Как уже говорилось, «Жаба» была приютом при канале, потому тут не было конюшен, равно как и места, чтобы развернуться. Всё пространство маленького двора загромождали какие-то вещи. Среди них были ящики, числом пять или шесть – от маленьких, вроде сундучка с ручкой сверху, до совершенно неподъёмных. На больших были намалёваны танцующие человечки, девочки в чёрных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звёздами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и прочие занимательные картинки. Были там также два мешка, небольшой бочонок, длинный свёрток, оказавшийся ковром ауденаардской работы, расписной турецкий барабан размером чуть меньше Фрица и огромная труба, покрытая зеленоватой патиной. Труба эта, закрученная в несколько витков, как раковина улитки, сразила Фрица наповал: он никогда доселе не видал ничего подобного. Должно быть, играли на ней, надев её на себя, чтобы она была как бы намотана на трубача снаружи.

– Экая уродина! – пробормотал Фридрих и поднял взгляд.

Два самых больших ящика были поставлены друг на дружку. На верхнем восседал упитанный мужчина с богатой чёрной бородой и через очки читал толстенный том, название которого Фриц не сумел распознать по причине вычурности букв. Краска на ящиках шелушилась, том был потрёпан и распух от влаги и от многочисленных закладок, дядька же, напротив, был одет порядочно, хотя и странновато. Вместо облегающих, обычных для горожан вязаных рейтуз он носил короткие штаны, пошитые на швейцарский манер, чтоб было теплее пузу, и башмаки с пряжками, под которыми почему-то не было чулок. Ещё на нём был камзол фламандского сукна, засаленный и синий, из-под которого проглядывали грязная, но отменно накрахмаленная рубаха и обманчиво неброский дорогой брабантский воротник. Отороченная мехом круглая высокая шапка с обкладкой из серебряных фигурок и мятая бархатная giubberello[6] с надставленными, открытыми сбоку широкими рукавами дополняли картину. На хозяина трактира незнакомец явно не тянул, на завсегдатая тоже и являл собой такую смесь богатства и неряшества, такое единение комичности и грозности, что Фриц не знал, что и подумать. Для купца бородач был одет бедновато, для крестьянина уж чересчур богато, для монаха – слишком броско, для чиновника и вовсе по-дурацки; между тем пальцы его были гладки, и ногти на них были длинные, как у судейского или церковного.

Пока Фриц терялся в догадках, бородач закрыл свою томину, заложив страницу пальцем, снял очки и теперь в свою очередь рассматривал мальчишку.

– Подойди-ка сюда, мальчик, – сказал он, указуя на Фридриха дужкой очков. – Это хорошо, что ты сюда зашёл. Ты местный?

Голос у него оказался гулким и уверенным. Фриц сглотнул.

– Нет, – сказал он. Врать не имело смысла: всё равно он никого здесь не знал.

Человек на сундуках, казалось, сильно обрадовался.

– Как превосходно! – воскликнул он. – Просто замечательно. Как тебя звать?

Со своей точки зрения Фриц не видел ничего превосходного или замечательного, наоборот, в нём проснулись старые опасения, и он поспешил воспользоваться уже опробованной маской.

– Август, – соврал он.

– Что? Какой август? – Чернобородый, казалось, не понял (видимо, совралось как-то тяжело и неубедительно). – Что за вздор! Нет, мой юный друг, до августа у меня ждать нет времени. Так как же?

К такому повороту событий Фриц был не готов. Надо было срочно придумать другое имя, но, как назло, в голову ничего не приходило.

– Фри… Фридрих, – запинаясь, выдавил он.

– Ага. – На сей раз дядька остался доволен. – Вот что, друг Фри-Фридрих. Мне нужен новый помощник. Я вижу, ты один? – Фриц кивнул. – Это превосходно! – Он потёр ладони. – Я предлагаю тебе поступить ко мне на службу.

– Поступить на службу? А вы кто? – самым глупым образом спросил Фриц, совершенно ошалевший от неожиданности.

Чернобородый господин стремительно обретал уверенность в себе и оттого, казалось, раздувался на глазах. Причина, впрочем, оказалась более прозаической: он чихнул и звучно высморкался в платок. Звук его сморкания был страшен, Фриц чуть не упал, а дядька спрятал очки в футляр, а футляр в карман, приосанился, выпятил живот и одёрнул обшлага.

– Перед тобой, – сказал он, глядя на мальчишку сверху вниз, – магистр кукольных наук Карл-баас по прозвищу Барба[7], известный мастер всяческих спектаклей и представлений, обладатель диплома университета в Падуе и автор множества учёных работ по театральному искусству.

– И это всё вы?

– Именно так.

Фриц бросил взгляд на размалёванные ящики.

– Вы делаете куклы?

– Естественно, делаю. Но главное не в этом. Я содержу кукольный театр. – Он похлопал по ящику под собой. – К несчастью, мой прежний паренёк, антонов огонь ему в зад, сбежал от меня и даже не предупредил. И вдобавок прихватил с собой всю мою дневную выручку. Что за времена! Кругом жульё! Куда ты держишь путь?

– Э-э… никуда. Вернее, я иду к морю, но…

– Отлично! Отлично! – Он хлопнул в ладоши (словно аркебуза грохнула). – Просто замечательно. Кто ты? Шваб? Из верхних немцев, да? Это мне подходит. Выглядишь ты довольно честным.

– А что я должен буду делать? Продавать билеты?

– Что? Продавать билеты? О нет, ещё чего! Продавать билеты я тебе не доверю, даже не надейся, маленький плутишка. Будешь грузить ящики, помогать мне собирать и разбирать сцену, сторожить шатёр для представлений, зажигать свечи, ну и всё такое прочее. За это ты будешь получать по пять, нет – по четыре патара серебром. Но зато каждый месяц! – Он посмотрел в сторону пристани и продолжил: – Сейчас «Жанетта» поправляет такелаж, а завтра поутру снимается и отправляется в Брюгге. Я уже договорился со шкипером, он был согласен взять меня на борт со всеми сундуками, и тут мой мальчишка взял и сбежал. Ничего не скажешь, подходящий он выбрал момент! Я ждал целый день, не подвернётся ли кто ему на смену, но прохожих нет, а местным наплевать. Не иначе мне тебя посылает сама судьба. Для начала я предлагаю тебе вот что. – Тут он посмотрел на небо. – Не ровен час, начнётся дождь, а моя поклажа на улице. Если ты согласен, помоги сейчас перенести мои вещи под крышу, а за это я накормлю тебя ужином. Согласен?

Фриц толком не ел два дня, устал как собака и пару раз едва не околел от холода, и если эта самая судьба посылала Фрица Карлу Барбе, то Фриц был вправе надеяться на взаимность. Он не раздумывал ни секунды, ему даже в голову не взбрело спросить, почему сбежал прежний мальчишка. В крайнем случае он сам в любой момент мог поступить так же.

– Согласен!

– Вот и отлично. – Кукольник грузно слез с сундука, заправил для удобства бороду в карман, подобрал огромный толстый зонт, которым пользовался вместо трости, и указал им на ближайший ящик. – Хватайся за ту ручку, я возьмусь с другой стороны. Не бойся, он не такой тяжёлый, каким кажется. Так, где очки-то мои… а, вот они. Ну, взяли!

Переноска вещей под навес заняла весь остаток дня до вечера. Уже после Фриц сообразил, что запросто бы мог поторговаться – кукольник сам поставил себя в невыгодные условия, раскрыв ему все тяготы своего положения, но во Фридрихе проснулась совесть. В конце концов, путешествовать со взрослыми удобнее, а одинокий мальчишка всегда вызывает подозрение, да и четыре патара в месяц были совсем не лишними. Плюс ещё стол… В общем, Фриц передумал торговаться. Но одна мысль в голове всё-таки засела. Если уж их свела судьба, как утверждал господин кукольник, было бы неплохо спросить об этом у самой судьбы напрямую. И пока бородач договаривался с трактирщиком, Фриц урвал минутку, уединился за большим столом и вынул мешочек с костяными плашками.

Пока руны лежали в кармане, Фриц был спокоен, но стоило кожаному мешочку оказаться у него в ладони, мальчишкой овладела непонятная робость. Одно дело – играться с ними просто так, и совсем другое – спрашивать совета, собираясь ему следовать. Как ни крути, это разные вещи. Вдобавок как истолковать расклад, если толком в этом не разбираешься? Единорога в помощь рядом больше не было. Впрочем, помнится, Жуга ему говорил, что предсказание само не так уж важно, важнее разобраться с собственными мыслями и чувствами, понять, что происходит, а уже потом решать, что делать и как быть. Фриц тряхнул головой, зубами развязал тесёмки и решительно запустил руку в мешочек. Пальцы нащупали холодную кость и снова замешкались.

Какой задать вопрос? Что для него сейчас важней всего?

Он посмотрел на дверь, потом на кукольника, который всё ещё говорил с трактирщиком, и решил спросить, что он за человек и стоит ли ему, Фрицу, принять его предложение. Он попытался сконцентрироваться, для чего напряг затылок и наморщил лоб, и стал перебирать костяшки пальцами, пока по спине не пошёл холодок, а одна не зацепилась между средним и безымянным. Вытащил и выложил на стол, как оказалось – оборотной стороной.

Перевернул.



Символ показался Фридриху знакомым. Больше всего он походил на заглавную «М». И даже лёг как будто правильно, не вверх ногами. Но вот что́ он означал, на что указывал, какой давал совет, оставалось только гадать: ни на своём браслете, ни на каминной полке в доме травника, ни где-нибудь ещё Фриц этой руны не видал.

– Это «Эйвас», – вдруг сказали у него над ухом.

Фриц подпрыгнул от неожиданности и торопливо прикрыл костяшку ладонью. Обернулся.

У стола, который он облюбовал, стояла девочка с кувшином и лепёшками, стояла и с любопытством наблюдала за его действиями. Худенькая, опрятная, ростиком чуток пониже Фрица, а годами, вероятно, чуть помладше. У неё было открытое лицо, зелёные глаза, курносый нос и рыжеватые кудряшки, выбивающиеся из-под накрахмаленного чепчика. Синее суконное платье было ношеное, в заплатках, но без дырочек и выглядело очень аккуратно. Фриц был так поглощён своим делом, что совершенно проворонил её появление и теперь сидел, тараща глаза и скомкав в кулаке мешочек с рунами. Девчушка тем временем улыбнулась, поставила кувшин и хлеб на стол и сделала книксен.

– Это ты сказала? – невпопад спросил Фриц.

– Я. Я сказала, что это «Эйвас», – терпеливо повторила она. Голосок у неё оказался неожиданно сильным для такой малявки.

– Где?

– Ну там, у тебя в кулаке, – указала она подбородком. – Ты ведь разбрасывал руны?

– Ну, – замялся тот, – как бы да.

– Ну так я и говорю, что тебе выпал «Эйвас». Руна лошади.

Фриц гулко сглотнул и крепче сжал вспотевшую ладонь.

– А он что-то означает?

– А ты не знаешь?

– Нет. А что?

Девочка пожала плечиком:

– Доверие и преданность, партнёрство, перемены, движение… много чего. А ты о чём их спрашивал?

– Да так, ни о чём. – Фриц был слегка ошарашен таким ответом и поспешил укрыть смятение за нарочитой грубостью. – А тебе-то это откуда знать?

– Меня дед научил, – простодушно пояснила та. – Он лоцман, много плавал, когда был молодой, и много знал. Когда моя мама вышла замуж, он очень ждал внука, но внук не родился, а родилась я. Так что он, когда со мной возился, много всякого мне порассказывал.

– Э-э, да? А где он сейчас?

Девчушка вздохнула и, как показалось Фрицу, слегка погрустнела.

– Дедушка умер, – сказала она.

– О… Прости, я не знал.

– Ничего. Как тебя зовут?

– Фриц. А тебя?

– Октавия, – представилась та. – Меня зовут Октавия.

– Ты что, прислуживаешь здесь, такая маленькая?

– Нет, что ты! – рассмеялась она. – Обычно я при кухне или на дворе. Сегодня просто хозяйки дома нет. И вовсе я не маленькая, мне уже почти десять с половиной. – Она положила маленькую ладонь на горлышко кувшина. – Здесь молоко и хлеб. Чего-нибудь ещё хочешь? Тот бородатый господин сказал, что за тебя заплатит, если ты не будешь заказывать слишком много и слишком дорогое. И пива велел тебе не подавать. Это твой хозяин? Ты что, путешествуешь с ним, да?

– Ну… э… ага.

– Как здорово! Я так тебе завидую! – Глаза девчушки вспыхнули, но тут же погрустнели. Настроение у девочки менялось, как погода осенью. – А мне никуда не разрешают ходить, говорят, что я ещё маленькая, а я не маленькая, мне уже тринадцать… скоро будет. Так и сижу дома, кроме веника и тарелок на кухне ничего не видела. А вы откуда?

Фридрих насупился. Отвечать сразу расхотелось.

– Ниоткуда.

– Ой, – спохватилась та, – я тут болтаю, а ты, наверное, голодный. Так чего тебе принести?

– Мне? – растерялся Фриц. – Я бы съел… м-м… я бы съел… Я даже не знаю, – наконец признался он. – А что есть?

Девчонка задумалась. Подняла глаза к потолку, пошевелила губами. Тряхнула головой.

– Давай я принесу тебе кровяных колбасок и фасоли с подливкой, – предложила она. – Можно ещё поджарить треску – у нас хорошая треска, ледник ещё не успел растаять. А на сладкое блинчики. Потом, если надумаешь ещё чего-нибудь, скажи. Так как? Нести?

– Неси! – с облегчением распорядился Фридрих и так гулко сглотнул набежавшую слюну, что на мгновение устыдился, будто сделал что-то неприличное. Девчушка кивнула и, топоча по полу несуразными башмаками-деревяшками, убежала на кухню. Фриц проводил её взглядом.

Светловолосая, опрятная, зеленоглазая, она напомнила ему сестру, которую вместе с матерью арестовали и куда-то увезли солдаты инквизиции. Боже, неужели это всё произошло всего лишь прошлой осенью? Он так ничего и не узнал об их судьбе – сперва необходимо было просто уцелеть, потом добраться до травника, потом он заболел, потом поправлялся, а потом… потом…

Мальчишка вздохнул. Всё приходилось откладывать на потом. Беда только, что это «потом» никак не наступало. И сейчас, глядя на ладненько обтянутую недорогим сукном девчачью спинку, Фриц испытал болезненный укол забытой совести и вновь проснувшегося страха. Что с ними сталось? Где они? Куда их увезли? А главное – зачем? И как теперь найти их, самому оставшись незамеченным? И что делать дальше?

Когда зверь болен, то ему не до кормёжки, не до водопоя и вообще ни до чего. Какая-то потребность говорит ему, чтобы он искал целебную траву, чтобы он, беспомощный, залёг и спрятался куда-нибудь подальше, где его не тронут, не найдут. Фриц, как тот зверь, был тоже болен, болен тяжело и навсегда своим ненужным, сладким и опасным даром – даром волшебства, с которым он не мог расстаться, равно как не мог и совладать. Браслет ли травника иль волшебство его же – что поставило препону на пути потока Силы, Фриц не знал, а если бы и знал, вряд ли осмелился её убрать.

«Где она, моя целебная трава?»

Он покосился на браслет, потом на руну на ладони и вздохнул.

– Значит, говоришь, «доверие и преданность», – пробормотал он. – Ладно, попробуем довериться.

Всё равно ничего другого в голову не приходило. Он спрятал костяшку в мешочек, а мешочек в карман, проверил, как там чувствует себя под рубахой Вервольф, разломил лепёшку и, не дожидаясь бородатого, принялся за еду.

* * *

…Две пары ног шагали по оттаявшей земле; две пары: первая – в сандалиях на босу ногу, ношеных, хотя ещё не ветхих, и вторая – в ладных, по погоде, тёплых башмаках. Шагали не спеша, задерживаясь на песке и островках пробившейся травы и обходя большие пятна нерастаявшего снега.

– Я не одобряю ваших методов.

При словах, произнесённых выше, башмаки остановились.

– Право слово, брат мой, я не совсем вас понимаю. Что вы хотели этим сказать? Что наши действия вам неприятны?

Остановились и сандалии.

– Здесь не может быть «приятия» и «неприятия», любезный брат, поскольку эти термины неприменимы к решению Святой Церкви. Её слова – закон для доброго католика, такой же, как Священное Писание, и инквизиция не исключение. Я счастлив оказать вам помощь и гостеприимство. Но не могу не отметить, что вам, последователям святого Доминика, свойственно больше внимания уделять целям, нежели средствам.

– Вы так полагаете?

– Да. Я так полагаю, – прозвучало после паузы. – Я мало имел дело с посланцами святейшей инквизиции, но большинство этих встреч не оставили у меня хороших воспоминаний. Не сухая рассудочность и суетная учёность, а всепоглощающая любовь к богу открывает спасительную истину. А ваш деятельный ум, ваша пытливая натура заставляет вас доискиваться истины любым, зачастую далеко не лучшим способом.

Некоторое время царила тишина: похоже, собеседник оценивал каламбур. Затем шаги возобновились.

– Что ж, это тоже точка зрения, она вполне заслуживает права на существование. Я сожалею. Но надеюсь, что моё пребывание здесь позволит вам изменить её.

– Я тоже искренне на это… надеюсь.

Снова пауза, но её, в отличие от первой, смог бы различить лишь очень опытный и ловкий диспутант.

Геймблахская обитель просыпалась. Только что прошли заутреня и завтрак. Монахи-бернардинцы расходились на дневные работы, всюду царила сосредоточенная молчаливая суета. Не было никого постороннего: в отличие от прочих орденов, цистерцианцам не дозволялось жить чужим трудом, соответственно у них и не было зависимых крестьян. Поблизости располагалось с полдесятка деревень, но то были деревни не вассальные, а самые обычные.

Место для обители было выбрано исключительно удачно. Монастырь располагался в живописнейшей низине и был относительно новым, ему не исполнилось и двух веков. Такое случалось нечасто: цистерцианцы предпочитали закладывать свои обители «в пустыни» – в ещё не обжитых человеком местах, ибо только в бедности и простоте надеялись осуществить устав святого Бенедикта досконально. Когда-то здесь и впрямь была болотистая пустошь, которую не взялись поднять даже трудолюбивые фламандские крестьяне. Сам монастырь был строг, без всяческих излишеств и архитектурных украшений, монахи одевались в небелёный холст, но наблюдателю со стороны не стоило наивно думать, что обитель была нищей – цистерцианские монастыри подобны Ноеву ковчегу, на который братья собрали все богатства, оставив снаружи запустение. Грамотно построенный и полностью независимый от внешнего мира, при случае монастырь смог бы даже выдержать недолгую осаду – братия вполне обеспечивала себя всем необходимым. Небольшое озерцо в пределах стен снабжало обитель чистой водой – вот и сейчас брат Себастьян мимоходом пронаблюдал, как пятеро конверсов[8] тащат сачком большого зеркального карпа. Наверное, подумал монах, так и должна выглядеть жизнь, обустроенная сообразно божественным заповедям, и аббатства sacer ordo cisterciensium[9] являли тому осуществлённый пример. Несуетливые, похожие скорей на пчёл, чем на муравьёв, приверженные в большей степени труду, нежели монашеской аскезе, бернардинцы больше времени проводили в поле, на скотном дворе или в винограднике, чем в скриптории, школе или храме за богослужением. Они мало что значили в духовной жизни мира, отторгали городской уклад, но в устройстве хозяйства, в освоении земель и разумном их использовании им не было равных.

Настоятель монастыря, аббат Микаэль, был невысок и основателен. Черноволосый, с крупным носом, с глазами навыкате, он шёл, сосредоточенно глядя перед собой, грел руки в рукавах рясы и мало обращал внимания на происходящее вокруг. Это его сандалии с коротким хрустом подминали схваченную поздним инеем зелёную траву.

Башмаки носил брат Себастьян.

– Что вы намерены делать? – после некоторого молчания спросил аббат. – Как поступите с девицей?

– Я думаю над этим.

Холодный ветер пах не снегом, но уже дождём, весенний лёд стеклил пустые лужи, над головой незатейливо цвиркали ласточки, слепившие под козырьками монастырских крыш такую прорву гнёзд, что их хватило бы на пропитание не одной дюжине китайцев, которые, как известно, до них весьма охочи. Солнце помаленьку начинало пригревать. Когда отряд испанцев больше месяца тому назад притопал в монастырь, царили холода, теперь же всё в природе говорило, что весна не за горами.

Что касается их юной пленницы, её судьбы и дальнейшей участи, то тут брат Себастьян не торопился. Удалённое от городов, спокойное, надёжное и тихое аббатство бернардинцев было удачным местом, чтобы остановиться и как следует подумать.

А подумать было о чём.

Брат Себастьян испытывал странное ощущение, сродни тому, которое, должно быть, чувствует охотник, много лет преследующий дичь, но находящий только клочья шерсти, капли крови и остывшие следы. Сейчас же, если продолжать придерживаться этих аналогий, в челюстях капкана оказалась лапа, намертво зажатая и потому отгрызенная бестией, в борьбе за жизнь пожертвовавшей малым, чтобы сохранить большое. И даже если двести раз сказать себе, что тварь действительно мертва, успокоение не наступало, ибо не было главного свидетельства успеха – тела.

А лапа… Мало ли какая, от кого и где осталась лапа!

Лис ускользал, подбрасывая инквизитору одну загадку за другой, может, с умыслом, а может, непроизвольно, пока наконец не исчез совсем, подбросив напоследок самую большую. Девушка, захваченная в лесу близ рудника, как та «оторванная лапа», вынутая ловчим из капкана, оставалась для священника загадкой. Кто она? Откуда? Как её зовут? Зачем была при травнике? Куда бежала, почему? Куда исчез её товарищ, да и был ли мальчик? Какое колдовство им застило глаза во время штурма дома и каким бесовским наваждением убило астурийского наёмника?

Кто был отцом её покамест нерождённого ребёнка?

Как это могло произойти-то, наконец?

Когда брат Себастьян поднял вопрос о содержании пленницы под стражей, настоятель был против присутствия женщины на территории монастыря, но в интересах следствия такое дозволялось, и ему пришлось уступить. Первое время её держали в помещении для раздачи милостыни, потом перевели в лечебницу, и наконец – в странноприимный дом, где девушке, по крайней мере, можно было обеспечить должные уход и содержание и не особо напрягаться, выставляя стражу: окон было мало, находились эти окна высоко, а дверь наружная была одна и крепко запиралась.

Там же разместили и охрану.

* * *

…Две пары рук неспешно перебрасывались картами; две пары: одна – с мосластыми суставами, неряшливыми сбитыми ногтями на коротких пальцах, жёлтая от табака, и вторая – поухоженней, почище и с кольцом на среднем пальце правой. Перебрасывались резко, но без напряжения: день только-только начался.

– Восьмёрка.

– Дама.

– Ну а мы её тузом, тузом! Ага? Что скажешь?

– Что скажу? А вот тебе на это тоже туз! И вот ещё один. И вот ещё.

– Dam! – руки с кольцом задержались, сложили и бросили карты. – Ну и везёт же тебе, ты, старый sacra plata![10]

– Хорош ругаться, гони выигрыш.

Кольцо было недавно выигранным, сидело неплотно, стянулось легко. Звякнуло и закрутилось, словно золотистый шарик. Упало. Легло. Первые руки подхватили его и преловко надели на палец.

– Ну что, ещё разок?

– Сдавай.

Два испанских солдата несли караул в комнатушке возле входа. Странноприимный дом был пуст: бродяги и нищие с наступлением тёплых деньков спешили разойтись по городам в надежде захватить пораньше паперти, трактирные задворки, берега каналов и другие хлебные места, в лечебнице тоже почти никого не было, кроме пары простудившихся монахов и двух больных, на днях постриженных ad seccurendum[11]: им в общей монастырской спальне было слишком холодно, да и уход требовался. Никто караульщиков не тревожил – брат Себастьян пребывал в размышлениях, десятник пьянствовал и спал, изловленная дева тоже не доставляла неприятностей. Приятели дули вино и резались в карты.

Алехандро сгрёб колоду со стола, вложил рассыпанные карты, постучал, чтоб подровнять, и начал тасовать, сверкая жёлтым ободком на безымянном пальце.

– Альфонсо, compadre, везенье тут вовсе ни при чём, – наставительно проговорил он. – Ведь что такое игра? Игра – это quazi una fantasia. Она, если хочешь знать, почти искусство, а в искусство надо верить, иначе никакое везенье тебе не поможет, хоть тресни. А ты сидишь, ходы просчитываешь – сколько, где, куда, и думаешь, что угадал.

– Будто ты не просчитываешь.

– Есть такое. Только всего не просчитаешь. Взять хотя бы нашего Хосе: ты б сел играть с ним?

Родригес поморщился:

– Что-то не особо хочется.

– А-а! – Алехандро дал партнёру срезать, раскидал и важно поднял палец. – То-то и оно. А он считать умеет только до пяти. – Он развернул карты веером. – Что у тебя?

– Десятка.

– A, caspita! Тройка. Заходи.

По грязному столу зашлёпали карты. Фортуна, вопреки пословице, на этот раз себя явила женщиной непеременчивой: так же быстро, как и первую, Родригес проиграл вторую партию, после чего взгляды обоих задержались на бутылке.

– Угу?

– Угу.

Вино забулькало по кружкам.

– А неплохо здесь, – опустошив свою до дна, довольно ощерился Санчес.

Альфонсо тоже оторвался от кружки, перевёл дух и потянулся за сыром.

– Что говоришь? – спросил он.

– Неплохо здесь, я говорю. – Санчес вытер подбородок и усы. – Когда пришли сюда, я, грешным делом, подумал: всё, Санчо, отбегался, сиди теперь в монастыре, карауль эту чёртову девку, набирайся святости и пой псалмы, пока хрен не отсохнет. Ан нет: жратва хорошая, тепло, а вино вообще нектар, а не вино. И кислит, и сладит, и в голову ударяет. Не иначе им сам бог виноград помогает растить. Одна беда – делать нечего, даже подраться толком не с кем, и до девок топать далеко.

– Ничего, как станет потеплее, дальше пошагаем.

Алехандро с сомнением покосился на собеседника:

– Думаешь?

– Угу. Вон и Мануэль так говорит. Сам посуди: была б нужда, padre Себастьян давно уже собрал бы тройку и провёл дознание, а он чего-то ждёт.

– А чего он ждёт?

– Бог знает. Может, посоветоваться хочет с кем-то знающим, а может, хочет заседать в привычной обстановке. А может, просто ищет толкового экзекутора. Но между нами, – тут солдат на всякий случай огляделся и наклонился к собеседнику, – между нами говоря, я думаю, что если мы на днях отсюда не уйдём, то просидим здесь ещё полгода, а то и больше.

– Это почему?

– Да потому. Смотри сюда. Una baraja[12]. – Родригес перебрал рассыпанные карты, вытащил даму треф и положил её картинкой кверху для наглядности. – Мы эту девку взяли? Взяли. Так вот, смекаю так: сама она сознаться не захочет, а свидетелей-то нет, один лишь Михелькин с ножом.

Из колоды вслед за дамой явился валет и, вопреки всем правилам, наискосок лёг поверху.

– Так?

– Так. – Алехандро, насупившись, сосредоточенно наблюдал за происходящим.

– А если так, тут надобен juez de lettras[13], чтобы засудить, а никакой не инквизитор, – торжествующе сказал Родригес, снова перебрал колоду, отыскал там короля и побил им обе карты. – Но тогда её наверняка утопят. (Он перевернул все три.) А padre Себастьяну… (тут он подобрал пикового туза и положил его поверх всех прочих) …padre Себастьяну этого не надо, он, должно быть, хочет разузнать, чего с ней там творилось, на поляне, а не в том хлеву, с Мигелем. Он потому и пришёл к местному аббату, чтобы делу раньше времени не дали ход. (К раскладу присоединился ещё один король.) А то, что Лиса не поймали, так и ладно: «Mas vole pajaro en mano que buitre volando»[14]. От нашей quadrillo[15] только и требуется, что быть наготове и перебить всех, кто мешает.

Он выложил рядком четыре десятки и валета червей, у которого даже на рисунке была какая-то пьяная рожа, навалился грудью на стол и умолк.

– Хм-м! – вынужден был признать Эскантадес и поскрёб ногтями выпирающий из-под распахнутого камзола живот. – Ну у тебя и голова, Альфонсо! А зачем нам сидеть и ждать полгода?

– Дурак ты, Санчо.

– Почему это я дурак?

– Нипочему. Подумай сам. Девчонка беременна?

– Беременна, – согласился тот.

– Вот и придётся ждать, чтоб посмотреть, кто народится. А это, если отсчитать от девяти по месяцам, получится никак не меньше, чем полгода.

– А-а…

– Ага. Наливай.

Они разлили и выпили. Санчес снова оглядел расклад.

– Да. Это ты понятно расписал. Ну ладно. А если всё-таки нам кто-то помешает?

– Кто?

– Ну не знаю. Всякое может быть.

Родригес подкрутил усы, подобрал туза, изображавшего в раскладе брата Себастьяна, усмехнулся и постучал по нему пальцем.

– Эту карту, compadre, вряд ли кто сумеет перебить.

– Серьёзно? – Санчес пошарил в картах, взял одну, перевернул и показал Родригесу: – А эта?

В руках у Эскантадеса был джокер.

* * *

…Две пары глаз смотрели вниз на монастырский двор; две пары: одни – мужские, светло-серые, как выцветшее дерево, полнились затаённой болью, вторые – женские, с пушистыми ресницами, с глубокой карей радужкой, устало-равнодушные, были пусты.

В монастыре её не трогали. Какая-то часть девушки ещё боялась – боли, пыток, холода, огня, неволи, одиночества, но в душе уже поселились онемение и безразличие. И если бы не зреющая у неё во чреве жизнь, маленькая, беспомощная, беззащитная, кто знает, что бы было. Может быть, она давно уже рассталась бы с жизнью. Не наложивши руки на себя, а просто бы ушла, ибо с этим миром её уже ничего не связывало. Когда она поняла, что беременна, она ждала каких-то материнских чувств, ждала, когда её душа наполнится любовью, нежностью, ждала, ждала, но ничего не приходило. Не мучили её и мысли о себе на тему «Боже, какой ужас: я скоро стану похожей на веретено!», обычные для женщин, забеременевших в первый раз. Что до всего остального, то тут госпожа Белладонна была совершенно права: здоровому юному телу требовались только отдых и покой. Высокий не солгал: все её хвори отступили. Холод и снег канули в прошлое, сменившись солнцем и дождём, дороги превратились в страшный сон, над головой была надёжная крыша, а монастырские бани помогли избавиться от блох и вшей, так донимавших странников в пути. Дверь, отрезавшая девушку от мира, мало что изменила в её нынешнем положении – ну куда бы она сейчас пошла, куда? Домой, где про неё давно забыли? В трактирчик к тётке Вильгельмине, зарабатывать кусок вязанием? К базарной повитухе с опустевшими глазами, помогающей девчонкам избавляться от ненужного ребёнка? Нет, сейчас ей было некуда идти.

Но одно чувство всё же к ней пришло. По большому счёту Ялке было всё равно, что с нею будет. С нею, но не с ребёнком. Всё равно кто, мальчик ли, девочка, он не должен был умереть. Беспокойство не давало ей свалиться в эту пропасть. Не давало свалиться, но и только.

Её больше не били и не унижали. Брат Себастьян молчал, не угрожал и не запугивал, а после первого, довольно обстоятельного допроса, на котором Ялка не сказала ничего, почти не говорил с нею. Сейчас она думала, что, если б говорил, ей было б легче. Быть может, это тоже было частью замысла доминиканца.

О чуде, от которого произошёл такой сыр-бор, она не вспоминала – объяснить его монахам Ялка не смогла бы, да и не хотела, а других причин думать об этом у неё не было. Бледная и бессловесная, она стояла у окна, отрешённо глядя на двор и положив ладони на живот, который всё никак не округлялся. Окно ей позволяли открывать. Тянуло холодом, но так ей было легче: от свежего воздуха отступала тошнота. Госпожа Белладонна сказала ей, что надо потерпеть – недомогание скоро должно пройти.

Завтрак на столе в очередной раз остался нетронутым.

Глаза с другой стороны двора, серые, мужские глаза, принадлежали Михелькину, простому парню из фламандской деревушки, бросившемуся за испанскими солдатами и их предводителем, чтобы отыскать свою обидчицу, а им помочь настичь добычу.

Он отыскал.

Они настигли.

Михелькин ненавидел себя за это.

За эти два-три месяца в нём что-то изменилось, и он никак не мог определить, сломалось это «что-то» или проросло. Нормальный взрослый парень, уже не мальчик, но и не мужчина, он никак не ожидал, что так тяжело перенесёт известие о тягости своей мимолётной подружки. Мало ли кто, мало ли с кем – такая уж у женщины природа, что приходится рожать, тут ничего не поделать. Наверняка у многих было так, что понесла деваха, с которой только малость повалялись на траве, что тут такого? Всякое бывает. Но сейчас, когда он своими руками загнал девушку в ловушку, он чувствовал себя последним подлецом и перед ней, и пред собой. Такого с ним раньше не случалось.

Бог знает, на что он надеялся, когда предлагал монаху и солдатам свою помощь в отыскании девчонки. Думал, что её допросят и отпустят? Или передадут ему? А что потом? Он что, её побил бы? Оттаскал за волосы? Второй раз поимел? Ударил бы ножом, как сделала она? При воспоминании об ударе шрам под рёбрами заныл, Михель потёр живот, поморщился и снова бросил взгляд на монастырский двор, где прогуливались и о чём-то разговаривали настоятель и брат Себастьян (последнего было легко отличить от других монахов по цвету и покрою рясы, а разговаривал он, скорее всего, с аббатом, братом Микаэлем, в некотором роде тёзкой Михелькина). Возле озерка виднелась крупная фигура Смитте с лысой головой.

Весть о внезапном будущем отцовстве была всего лишь первым из откровений, снизошедших за последние три месяца на Михеля, но вряд ли многое бы изменилось, не случись подобного. Хотя ребёнок, эта маленькая жизнь, в возникновении которой был отчасти виноват и он, тоже сыграл свою роль.

Это он попался в ловушку, он, Михель, а вовсе не девчонка. Это был капкан, который он отныне обречён носить в своей душе, его карманная тюрьма, его невидимые цепи. Промолчи он тогда в трактире, не скажи испанцам ничего про девушку и свою рану, и в худшем случае её посчитали бы обманутой жертвой, а теперь…

Михелькин прерывисто вздохнул и закусил губу. Ему хотелось сделать себе больно, как-нибудь отвлечься от того огня, который жёг его изнутри. Что бы теперь ни случилось, оправдали бы его раз сто иль двести, Михель понимал, что ничего от этого не изменится.

Душу, как лапу, ему не отгрызть.

Наверное, в этом не было ничего особенного, и человек постарше, умудрённый опытом, легко бы объяснил ему, в чём дело, но такого человека рядом не было: солдат интересовали только выпивка, оружие и бабы (именно в таком порядке), а монаху Михелькин довериться боялся. А между тем зачастую лишь умение чувствовать чужую боль, умение сопереживать и отделяет детский ум от взрослого. Михелькин ещё не понимал, только чувствовал, как из юнца становится мужчиной, как обезьянье ухарство, задиристость, рисовочка и подражание сверстникам уступают место здравомыслию, тревоге и ответственности за свои поступки и решения. Запоздалое раскаяние было следствием, но не причиной.

Но и сейчас он не знал, прав он или нет. Что, если девушка в самом деле была ведьмой? В самом деле помогала травнику в его бесовских игрищах, а Сатане пособничала низвергать людские души вниз, в Инферно, в самом деле была дьявольским суккубом, сосудом мерзости и греха, что тогда?

Мерзости… греха…

Михелькин опустил веки и прижался головой к вспотевшему стеклу в надежде остудить разгорячённый лоб. Сердце колотилось как бешеное, оконная полоска переплёта сероватого свинца глубоко вдавилась в переносицу. Отстраняться он не стал, решил терпеть. Кулаки его сжались. Это ЕГО греха и мерзости она была сосудом. Это за ЕГО грехи с ней приключилась эта мерзость. Что было в том лесу, ещё предстояло разобраться. Но в одном он был уверен.

– Это мой ребёнок, – сдавленно сказал он сам себе и несколько раз повторил, словно пробуя слово на вкус: – Мой, мой. Я никому его не отдам.

Михель открыл глаза и вздрогнул, наткнувшись на взгляд своего отражения с той стороны. Лицо было его и в то же время будто не его – какое-то прозрачное и бледное, разбавленное светом дня; оно молчало, напряжённо глядя на Михеля, и будто чего-то ждало.

– Я должен что-то сделать, – сказал он.

Отражение повторило.

* * *

– Многие считают, что куклы годятся только для забавы малышни. Аб-со-лютная чушь! Мой юный друг, я скажу тебе прямо: куклы могут многое. Почти всё, что могут люди. Если, конечно, их должным образом направить. Но ведь и о людях можно сказать то же самое! Si. Ну-ка передай мне вон тот нож.

Отлаженная и поставленная на ровный киль «Жанетта» неторопливо двигалась на север. Плеск воды успокаивал. От окрестных полей тянуло запахом оттаявшей земли.

Баас Карл облюбовал местечко на корме за палубной надстройкой, где дымился маленький очаг, для безопасности обложенный камнями, и занялся починкой реквизита. Сундуки и коробки уложили под навес. Всё туда не вошло, пришлось нагромоздить их пирамидой друг на дружку, а большой барабан бородач взял себе, чтобы на нём сидеть. Фриц обошёлся досками настила, благо те были сухие. Сейчас кукольник развернул большущий кожаный пенал со множеством карманов и карманчиков, в которых помещались разные кусачки, щипчики, ножи, резцы и прочий инструмент, достал из сумки чурбачок мягкого дерева и всецело углубился в работу по вырезанию нового «артиста».

– Кукла – это не просто деревяшка с ручками и ножками, не просто чурбачок, завёрнутый в тряпьё. О, кукла – это целая наука! – Он оторвался от работы, придирчиво отодвинул заготовку подальше от глаз и повертел, рассматривая со всех сторон. Поправил очки и снова принялся вырезать на будущей кукольной голове не то глаза, не то рот. – Scuzi, о чём я? А, si. Кукла входит в нашу жизнь с раннего детства, лежит с ребёнком в колыбели, потом в детской кровати, сидит с ним за одним столом, потом показывает его со стороны на представлениях и, наконец, замирает над ним после смерти надгробной фигурой. Si. На куклах человек, не побоюсь этого сказать, учится жить! Порой актёр, как бы ни был он смел и находчив, не может высказать толпе всё, что он думает. Он прибегает к маске, но бывает, что и маска не спасает. Знавал я одного актёра, он раздобыл шкуру медведя с головой, которая снималась вроде шапки; он натягивал эту шкуру на себя, а голову медведя надевал на собственную голову и из неё вещал. Он говорил такие вещи, рассказывал такие истории, так ужасно веселил народ, что многие вельможи стали недовольны. А когда стража в городе, в который он заехал выступать в тот раз, затеяла его арестовать, он всё свалил на медведя. И знаешь что? В итоге властям пришлось арестовать медвежью шкуру! – Тут Барба рассмеялся. – Si. Бедняга долго потом не мог выступать, потому что новую шкуру ему было достать неоткуда. А куклу можно вырезать за полчаса, если, конечно, знаешь, как это делается.

Фриц лежал, полузакрыв глаза, слушал речи своего нанимателя и задумчиво наблюдал за проплывающими мимо деревеньками, полями и корявым редколесьем. Слушать было забавно, а вот смотреть по сторонам не очень. Гораздо больше его увлекало то, как двое лодочников (их звали Ян и Юстас) споро, слаженно орудуют шестами. «Жанетта» шла вниз по теченью, тягловые лошади не требовались, но и отдавать свой чёлн на волю волн канальщики не собирались. Ветер был попутным, на единственной столбовой мачте лихтера подняли парус, но бездельем не пахло: обоим приходилось всё время трудиться, направляя барку, чтобы та держалась середины канала, где глубже. Фрицу всё в них нравилось: их красные колпаки и крепкие нагие спины, мокрые от пота, их ловкие, уверенные жесты и движения, их ругань и сальные шуточки, которыми они перебрасывались с командами встречных барок и плотов, их предостерегающие возгласы: «Йосс!», «Скуп!», «Топляк!», «К’пуф!» или «Ой-оп!», которыми парни давали знать, c какого борта надо подтолкнуть, или что навстречу движется баржа и надо срочно принять вправо, или что что-то упало за борт – у них, как у моряков, была своя система знаков и словечек, а уж по части ругани баржевики считались непревзойдёнными мастерами. Фриц находил это дело очень увлекательным. На какое-то время ему даже захотелось стать таким же, как они, носить красный колпак или шляпу лоцмана, непринуждённо, с ловкостью орудовать шестом, махать руками девушкам на берегу и скалить зубы экипажам встречных лодок. Но скоро солнце припекло, его сморила лень, и теперь Фриц просто лежал, сонно смежив веки и изредка вставая, чтобы передать бородачу какой-нибудь буравчик или штихель.

– А много у вас кукол, баас Карл? – спросил он, чтобы хоть как-то поддержать разговор.

Господин Карл Барба поправил очки, с неудовольствием заметил множество застрявших в бороде стружек и вытряхнул их.

– Не очень много, Фриц. Не очень, si. Но мне хватает.

Он отложил заготовку, встал, с усилием откинул крышку самого большого сундука, перегнулся через его край и с головой зарылся в ворох тряпок, долженствующих, вероятно, изображать собою декорации. В солнечных лучах заклубилась пыль. Заинтригованный, Фриц приподнялся на локтях и наблюдал. Наконец Барба вынырнул наружу. В руках его был белый бесформенный ком, из которого торчали какие-то палки.

– Обычно я не даю больших представлений, – сказал он, отдуваясь и вытирая пот. – Управляться с ниточными куклами без помощников сложновато, больше чем с двумя я не справляюсь, разве только примостить одну заранее где-нибудь в уголке сцены. Но я исповедую жанр commedia dell’arte – «комедию масок», а там не требуется много действующих лиц.

– Комедию масок? – повторил Фриц. – А что это?

– Ты ни разу её не видел? Её придумали в Италии, но и у вас её играют часто. Странно, что ты её не видел. А впрочем, да, ты ведь немец. В ней нет готовых персонажей, только маски с именами, как актёры. Есть много готовых пьес, которые они разыгрывают меж собой, но обычно я придумываю их по ходу дела: никогда не знаешь, чего народу захочется. Обычно их играют настоящие, живые люди, но у меня дома, в Сицилии, это театр марионеток. Смотри, я тебе сейчас покажу.

И он развернул свёрток, на поверку оказавшийся грустной куклой в белом балахоне с большим плоёным воротником и в чёрной шапочке, сидевшей на его затылке, как ореховая плюска. Господин Карл осторожно уложил куклу на палубу, сунул бороду в карман, залез с ногами на сундук, чтобы растянуть на нужную длину марионеточные нити, взял в одну руку крестовину, а в другую – перекладину и… кукла ожила! Фриц заворожённо наблюдал, как она поднимает голову, медленно встаёт и смотрит вверх, а после обращает к нему белое лицо с нарисованной слезой под правым глазом.

– Вот видишь? – сказал бородач, преловко двигая верёвками и палочками. – Видишь, si? Его зовут Пьеро.

– Почему он такой грустный? – спросил Фриц.

– О, это грустная история, мой мальчик. Si, очень грустная. От него ушла невеста.

Кукла разом сникла и закрыла лицо рукавами широкой рубахи. Затряслась в рыданиях. Нити, тянущиеся к её рукам, ногам и голове, были почти незаметны, и всё происходящее походило на волшебство.

– Она пропала. Изменила. Убежала от него. Ушла к другому, si. Он ничего не ест, страдает и пишет стихи.

– А к кому она ушла?

– А! – Господин Карл отложил белую куклу, спрыгнул с сундука, откинул крышку и извлёк наружу нечто яркое, цветастое, с бубенчиком на колпаке и ухмыляющейся рожицей. Опять залез наверх, расправил нити и явил новую куклу во всей красе.

– Это Арлекин! – объявил он.

Раскрашенная кукла ухарски притопнула ногой и закружилась в пляске, помахала мальчику рукой и показала «нос». Фриц не удержался и хихикнул.

– Он слуга и озорник, бездельник и дурак, хитрец и забияка, он часто поколачивает остальных, особенно Пьеро. Si, где драка, там ищи его! Где он, там плутни и проделки.

– Это к нему и ушла невеста Пьеро?

– Scuzi? А, да, si. Её зовут Коломбина. Вот она. – Он снова слазал в ящик и достал оттуда куклу-девочку в цветастой юбке, тотчас выдавшую пару па жеманного затейливого танца и пославшую мальчишке воздушный поцелуй.

– А ещё кто есть?

– О, много кто. – Карл-баас опустил марионеточные крестовины и устало сел на крышку сундука. Извлёк из кармана бороду, потом носовой платок, вытер пот и в обратном порядке сунул их обратно. – Я не стану сейчас всех доставать и показывать: ты их всё равно потом увидишь. Есть Панталоне, старый купец, он глупый и жадный, его все обманывают. Ещё есть его слуга Бригелла, он друг Пьеро и Арлекина. А вот Скапино или Скапен, – хитрец и ловкий плут. Есть Доктор – болтун и шарлатан, а есть Тарталья – он учёный и педант. А есть ещё Капитан, такой трусливый пьяница со шпагой, а ещё Октавио, Лусинда… И ещё есть Пульчинелла, здесь его зовут Полишинель. Как раз его-то, – он кивнул на нож и заготовку, – я сейчас и вырезаю.

– Разве его у вас до того не было?

– О, его, вместе с Капитаном, конфисковал у меня настоящий капитан городской стражи, когда мы в последний раз давали представление. Тогда, кстати, мне пробили барабан, а моего слугу изрядным образом поколотили. Видно, после этого он и решил, что с него хватит, и при первой возможности дал дёру. Вот я и делаю нового.

– Слугу?

– Полишинеля!

Фриц заметил, что хозяин начинает сердиться, и поспешил исправить положение, хотя про себя решил попозже выяснить, за что такое их поколотили стражники.

– Ох, вы так ловко с ними управляетесь. Честное слово! Я даже как-то забыл, что это вы там, наверху, ими шевелите. Они у вас… будто сами двигались.

Бородач усмехнулся.

– Ах, друг мой Фрицо! Любое искусство полно тайн. Ты сам не подозреваешь, как ты близок к истине. У каждой куклы есть l’anima – душа. У каждой есть характер и свои замашки. Не поверишь, – тут Карл-баас огляделся, наклонился к Фридриху поближе и, понизив голос до заговорщического шёпота, проговорил из-под руки: – Ты не поверишь, но иногда мне самому кажется, что мои куклы… живые!

И в этот момент в сундуке кто-то чихнул.

Фриц вздрогнул. Кукольник тоже вздрогнул и изумлённо вытаращился на него. Глаза его за стёклами очков стали круглыми и неправдоподобно огромными.

– Будь здоров… – несколько неуверенно сказал он.

– Спасибо, баас Карл, – слегка дрогнувшим голосом поблагодарил его Фриц, – только я не чихал.

– То есть как не чихал? – удивился тот. – Я только что слышал, как кто-то чихнул!

– Я тоже слышал, баас Карл, но это был точно не я!

– Как не ты? Уж не хочешь ли ты сказать, что это я сам чихнул и не заметил, как чихнул?

– Н-нет… – замялся Фриц.

– Тогда кто же? А?

– По правде сказать, я думаю, это у вас в сундуке. – Фриц указал пальцем.

Канальщики на носу баржи прервали работу и теперь с интересом прислушивались к разгорающемуся спору.

Кукольник надулся и сердито запыхтел.

– Деточка, этого не может быть! – объявил он. – Куклы не чихают. Тебе послышалось. И вам, – он обернулся к речникам, – послышалось!

Те молча пожали плечами, выплюнули за борт две струи табачной жвачки и вернулись к работе. Как раз в воде мелькнул топляк, и один из парней поспешил его оттолкнуть.

И тут в сундуке чихнули ещё раз!

Бородач испуганно вскочил, будто под седалищем у него взорвалась пороховая мина, мгновенно развернулся и откинул крышку сундука. Отступил назад и опасливо потыкал кучу тряпок кончиком зонта.

– Эй, кто в сундуке? Выходи!

Сперва ничего не происходило. Фриц даже уверился, что им почудилось. Потом в глубине сундука возникло шевеление, будто кто-то пробирался вверх со дна, покрывала задвигались, и на свет вынырнула рыженькая девчоночья головка, размерами немногим больше кукольной. Девочка моргала на свету и виновато смотрела на Фрица и на господина Карла, а Фриц и господин Карл – на девочку.

– Здрасьте, господин Барба… – Она встала, попыталась сделать книксен и едва не утонула в театральных тряпках.

– Mamma mia! – наконец изрёк бородач. – Что ж это? Это что ж?! Как ты сюда попала?! – Разгневанный, он обернулся к Фрицу: – Это ты её там спрятал?

– Господинкарабас, господинкарабас, – глотая слоги, зачастила Октавия, умоляюще сложив перед собой ладошки, – не бейте Фрица, он не виноват! Он ничего не знал. Я… я сама забралась к вам в сундук. Без спросу.

– Но зачем? Зачем, porca Madonna?!

– Чтобы попутешествовать с вами, – простодушно призналась девчонка.

Юстас выругался и упустил свой шест.

* * *

Слежку Зерги заметила сразу. То есть, конечно, не сразу, а как только отъехала от лагеря настолько, чтобы тот скрылся из виду. Однако заметила. Преследователь, может, действовал по-своему умело, но при этом не учёл, что лес обманчив: звук в лесу разносится не как в городе – пусть глуше, но и дальше, с хрустом веточек под сапогами и копытами, с тревожной тишиной умолкших птиц и сорочиным треском по верхам. Ему бы не спешить и ехать по следам, как делают охотники, а он ломился напрямую. А не всегда короткий путь действительно короткий. Зерги усмехнулась, поддала каблуками, а как добралась до развилки, спешилась и отвела коня назад по молодой траве за зеленеющие заросли.

И затаилась.

Минуты через две раздался стук копыт, и на развилке показался всадник, как Зерги и предполагала – Рутгер. Без шляпы, весь в испарине, он придержал кобылу, повертел белёсой головой, пару раз наклонился к земле, задумчиво потёр небритый подбородок и наконец решительно свернул направо, очень скоро скрывшись за деревьями. Зерги проводила его пристальным взглядом, опустила арбалет и плюнула. Растёрла сапогом.

– Вот ублюдок! – процедила она сквозь зубы. – Всё же увязался. By Got. Ну ничего, ещё посмотрим, кто кого пасёт.

Она вложила ногу в стремя, забралась в седло и двинулась в обратную сторону. Не доехав мили полторы до лагеря, свернула незаметной стёжкой, пробралась по дну ручья в сыром овражке и вскоре оказалась на другой дороге, по которой сразу погнала коня галопом на восток. Прошло не больше получаса, Зерги даже не успела разувериться в своей догадке, а впереди уже маячили два верховых силуэта. Толстая фигура восседала на ослике, худая – на лошади. Заслышав топот, обе обернулись, придержали скакунов и теперь молча наблюдали за её приближением. Девушка отбросила за спину капюшон и на всякий случай пустила коня шагом.

Золтан хмуро смотрел ей в глаза, на лице его не дрогнул ни единый мускул. Руку из-под плаща он так и не достал.

– Ну, – сказал он, едва лишь расстояние позволило им говорить, не повышая голоса. – Что теперь? Зачем ты догнала меня на этот раз?

Зерги остановилась. Отбросила чёлку со лба. Приезд её, похоже, Золтана ничуть не удивил.

– Хочу поговорить наедине, – сказала она.

Золтан поднял бровь:

– Вот как? Забавно. Что ты хочешь мне сказать?

– А ты уверен, что я хочу тебе что-то говорить?

Хагг усмехнулся.

– Эх, Зерги, Зерги. – Он покачал головой. – Твой несносный характер рано или поздно доведёт тебя до трёх ступенек… или до речного дна. Ты что, гналась за нами, только чтобы в очередной раз мне нахамить? Эй, опусти свой игломёт! Я без оружия. – Он медленным движением вынул руку из-за пазухи и демонстративно покрутил пустой растопыренной ладонью. – Видишь? Я перчатку потерял. Рука замёрзла.

– Не верю.

– Как хочешь, твоё право. Ну так чего тебе от меня надо?

Иоганн молчал. Зерги поколебалась и всё-таки рискнула с ними поравняться.

– Хотелось бы кое на что взглянуть.

– На что, на что?

– Не знаю. – Девушка тряхнула головой. – Я не знаю. Но ты знаешь, потому что эта штука у тебя. И мне ты её не показал.

– Не понимаю.

Почуяв настроение хозяйки, конь под ней оскалил зубы и затанцевал куда-то вбок. Зерги коротким движением поводьев вернула его обратно.

– Хватит вилять! – сказала она неизвестно кому (Хагг принял это на свой счёт, конь, вероятно, на свой). – Давай начистоту. Там, на поляне, ты сказал толстому, что травник умер. Я всё слышала, не спорь. Айе, наговорил с три короба, сказал, что у тебя есть доказательства.

– И что?

– Я хочу их видеть.

– У меня их нет. Я просто знаю.

– Откуда?

– Знаю, и всё.

– Врёшь, – уверенно сказала Зерги, глядя Золтану в глаза. – Врёшь, Золтан, врёшь, подлец. Я ж тебя знаю как облупленного: ты никогда не бываешь в чём-то уверен просто так. Если дело швах и он взаправду умер, я хочу их видеть, эти «доказательства». Что там у тебя? Рука отрубленная? Голова? Давай показывай. Не бойся, я не кисейная барышня, в обморок не грохнусь.

– Это тебя Андерсон настропалил за мной поехать?

Зерги плюнула и грязно выругалась.

– Андерсон, Андерсон… Этот «Андерсон» и так, и так тебе не верит. Можешь убеждать его в чём хочешь, он всё равно останется при своём. Но меня ты за нос не води! Где Жуга? Ты знаешь, что меня с ним связывало, ты прекрасно знаешь, кто я. Мне достаточно капли его крови на платке, чтоб определить, жив он или нет. А этому серому ублюдку я ничего не скажу. Айе, не скажу. Ну?

Обоим прекрасно было понятно, о чём они говорят.

– У меня нет его крови, – сказал сыскарь.

– Тогда что есть?

Хагг помолчал.

– Ладно, – наконец проговорил он, медленно цедя слова. – Только давай уговоримся так: услуга за услугу.

Зерги фыркнула.

– Dam! Я так и знала. Что ещё? Надеюсь, под тебя ложиться не придётся?

– Придержи язык. Зачем он едет в Локерен?

– И это всё? – Она расхохоталась. – Это всё, что ты хочешь спросить? Я отвечу: не знаю!

– Не знаешь? – поразился Золтан.

– Айе, не знаю, совершенно так. – Конь под девицей снова сделал разворот. – Можешь мне не верить, только это так. Нам он ничего не говорит. Говорит, что без наживки нет поживки, вроде как пчёлы это ключ, а в Локерене вроде как замок. Сам догадывайся, если знаешь. «Маленький такой замочек», говорит. И лыбу тянет. У него поганая улыбка, Хагг, ещё хуже, чем твоя. Кто он такой?

– Если не знаешь, зачем едешь с ним?

– А вот это уже моё дело! – вспыхнула Зерги, но тут же успокоилась. – Впрочем, ладно, что скрывать. Этот, толстый, нанял Рутгера, а тот ещё через одного урода выцепил в Лиссбурге меня, чтобы я ухлопала Жугу. Айе, так всё и было. Им так срочно был потребен арбалетчик, что они даже не сподобились узнать, кто я такая.

– А ты?..

– А я что, дура? Да и хрен его убьёшь, если подумать. Не, Хагг, ты меня не знаешь, если так говоришь! Было уже. Забыл, да? Так что давай не дури, показывай. Я хочу знать, что за каша заварилась.

Золтан помолчал, потом, не оборачиваясь, влез рукой в чересседельную суму, пошарил там и вытащил свёрнутый в трубку пергамент. Протянул. Зерги взяла его без слов, сняла шнурок и пробежала текст глазами. Прочла второй раз, внимательней. Посмотрела на Золтана, на записку, снова на Золтана, скривила рожицу и хмыкнула.

Хагг ждал.

– Вот, значит, как, – произнесла она. – Выходит, завещание! – Зерги изучила лист с обратной стороны и на просвет, надеясь найти что-то особенное, и перевернула обратно. – Да. Это серьёзно.

– Теперь поверила?

– Почерк его, – признала девушка, зажала под мышкой свободную руку, в два рывка стянула с неё перчатку и подышала на пальцы. Поводила над листом ладонью.

– Тело нашли? – деловито спросила она.

– Нет… Что ты делаешь?

– М-м, сейчас. Погоди. Хм-м…

Даже в свете позднего утра было заметно, каким неверным, зыбким, идущим изнутри свеченьем налилась её ладонь. Меж пальцев запрыгали искорки, синие и фиолетовые, Хагг на мгновение даже встревожился, что вспыхнет пергамент. Он не видел, что творится на листе в руках у девушки, и потому следил за выражением её лица. А оно изменялось как-то странно: от сосредоточенности к облегчению и далее – к растерянной задумчивости. Впрочем, вскоре девушка взяла себя в руки, и на лицо её легла своеобычная для Зерги, чуть сердитая и чуть насмешливая маска.

– Хагг, – сказала Зерги, поднимая голову и глядя Золтану в глаза. – Ты будешь смеяться, но это что угодно, только не доказательство.

– Откуда знаешь?

– Ниоткуда. – Она дунула на чёлку.

– Там подпись. Ты прочла, что он написал?

– Прочла, прочла. Всё верно. И заклятие активно, тут он тоже не соврал, айе. С ним и впрямь что-то произошло.

– Но ведь заклятье сработало! Как это понимать, если он сам всё расписал, вот: «…если я ещё жив, чернила будут красными, если меня уже нет, они почернеют». Чего тебе ещё надо? Ты что, ему не веришь?

– Верю. – Зерги сдула с пергамента несуществующие пылинки, медленно скатала его в трубку, перевязала шнурком и бросила обратно. Хагг поймал, проверил, тот ли это документ, спрятал и снова вопросительно взглянул на девушку. – Я тебе не верю, – уточнила та. – А ему я верю. А у тебя или память дырявая, или ты соображаешь только половиной головы, айе. Нижней. Впрочем, что с тебя взять, все вы, мужики, такие.

Брови Золтана сошлись.

– Кончай зубоскалить! Я честно рассказал тебе всё, что знаю. Что это значит?

Зерги развернула коня и наклонилась в седле, придвинувшись к сыскарю.

– Элидор, – произнесла она, называя Хагга старым именем, – ты плохо знаешь или плохо помнишь нашего приятеля.

– Что за…

– Он путает цвета.

Хагг осёкся и долго молчал, гоняя под кожей желваки. Чувствовалось, что соображенье это застало его врасплох.

– Ты уверена? – спросил он наконец. – Но ведь это значит…

– Это значит только то, – прервала она его, – что эта писулька ровным счётом ничего не значит. А я ни в чём не уверена.

С этими словами Зерги натянула перчатку и подобрала поводья.

– Прощай, Золтан. Хочешь ещё о чём-нибудь спросить?

– Только одно. Андерсон. Что ты о нём скажешь?

Зерги помрачнела.

– Не мой клиент, хоть с той, хоть с этой стороны. На вид – лопух, а сунешься – репейник. – Тут она хихикнула и дёрнула плечом, будто стала зябнуть. – Престранный тип. Не думала об этом раньше. Одет как дворянин, и речь дворянская, а приглядишься, так и кость не белая, и кровь не голубая. То бороду отпустит, то побреется. И образован чересчур. Дворяне так себя не ведут. И знаешь, он всё время начеку. По-моему, он вообще никогда не спит. Айе, ни разу не видела его спящим. Ну и хватит о хорошем. Остальное не для твоих ушей.

– А как насчёт э-э… другой стороны?

Зерги снова развернулась.

– Ты и вправду дурак, Золтан, – с горечью сказала она, пришпорила коня и погнала его галопом в сторону, откуда появилась. Было б посуше, завилась бы пыль.

– Ты ей веришь, Дважды-в-день? – спросил Хагг, не сводя с неё пристального взгляда. – Веришь, а?

– О чем вы, господин Золтан? – отозвался тот, глядя вверх на Хагга с высоты ослиного седла. – Я ничего не понимаю. Прискакала девка, заболтала зубы… и чего?

– Всё ты понимаешь, старый коновал, всё… Хм. Неужели я и вправду в последнее время так хреново соображаю? Но вот ведь глаз у девки – в самую точку смотрит! А? А этот Андерсон и впрямь как будто изменился, я и не заметил, а она… Однако погоди! Не разряжай арбалет: кажется, она возвращается.

А девушка и правда заложила разворот и теперь скакала обратно.

– Чуть не забыла! – крикнула она. – Держи!

Она рванула что-то из-за пазухи и бросила Золтану. Тот профессионально уклонился, даже не пытаясь это «что-то» поймать, только и увидел краем глаза, как в подсохшую грязь шлёпнулась его потерянная перчатка.

* * *

У самой опушки, там, где путь ветвился в лес, нашёлся Рутгер. Зерги приметила его издалека, да тот и не таился – сидел на маленьком прогретом холмике и, как мальчишка, игрался в ножички. Лошадь ожидала рядом. Преодолев естественное первое желание развернуться и объехать их стороной, девушка решила не таиться и вместо этого пустила коня шагом.

«Первый – герой, второй – с дырой, – донеслась до её ушей мальчишеская присказка. – Третий – с заплатой, четвёртый – поддатый, пятый – проклятый…»

Рутгер не спешил. Не подал виду, что девушка его интересует, даже не взглянул на неё, поглощённый своим занятием. Даже не поднял головы, когда Зерги осадила коня перед самым его носом.

Кинжал проделал хитрый пируэт и с хрустом вонзился в сочную весеннюю дернину чуть ли не по самую рукоять. Зерги поразмыслила и решила не тянуть.

– Ты какого чёрта за мной увязался?

Рутгер вытащил оружие и осмотрел клинок. Поднял взгляд. Не ответил.

– Шпионишь?

– Ездила перчатку отдавать? – спросил он полуутвердительно.

– А если даже так?

Наёмник усмехнулся, спрятал в ножны сталь, прищёлкнув языком, подозвал свою лошадь, поднялся, отряхнул ладони и быстрым движеньем запрыгнул в седло. Подобрал поводья.

– Проедемся? Хочу поговорить.

Зерги не нашла, что возразить, только пожала плечами.

Некоторое время они ехали молча, бок о бок. Копыта лошадей негромко стукали, будто с неба на тропу валился камнепад – земля ещё не оттаяла.

– Я видел, как ты спрятала её, – сказал он наконец.

Зерги вздрогнула:

– Кого?

– Перчатку, – усмехнулся Рутгер. – Сыскарь обронил, а ты подобрала. Старый трюк, с бородой отсюда и до Льежа. Если спросят, скажешь: ничего не знаю, ездила отдать.

– А тебе-то что?

Рутгер задумчиво пожевал губу. Посмотрел на девушку. Та отвела глаза.

– Я всё понять хочу, – проговорил он медленно, – зачем тебе всё это. Зачем ты поехала с нами. Ты ведь сказала, что не станешь его убивать.

– Конечно, не стану! – фыркнула Зерги. – Мёртвого убивать ни к чему. И вообще, – она развернула коня, – я, белобрысый, тебе не верю. Что ты хочешь от меня?

Взгляд Рутгера был быстр и холоден. На этот раз Зерги не стала отворачиваться, наоборот, парировала, как хороший фехтовальщик. Рутгер оценил.

– Ты знала травника? – быстро спросил он.

– А если и знала, то что?

– Значит, знала…

Снова воцарилась тишина, нарушаемая только пеньем птиц и топотом копыт. И снова Рутгер первым начал разговор.

– Я тебя почти совсем не знаю, – сказал он со вздохом, – но чувствую, что ты замешана в этой истории. Каким-то левым боком, но замешана.

– А сам-то! – воскликнула она. – Сам ты не замешан, что ли? Для чего второй раз на это дело подрядился? Мало поплясал тогда? Ещё охота?

Выпад был проигнорирован.

– Он делает странные вещи, – всё тем же спокойным тоном продолжил наёмник. – И сам он очень странный… был. Или всё-таки не был, а есть? – Он посмотрел на девушку. – Ты что-то знаешь. Услуга за услугу. Расскажи мне. Расскажи, и я не стану выдавать тебя.

– Тьфу, зараза! Ну что за день такой сегодня! – Зерги с отвращением плюнула и смерила попутчика презрительным взглядом. – Как же вы, мужики, любите торговаться… С чего я должна тебе верить? Он твой наниматель.

– Но не хозяин, – возразил белоголовый. – У меня своя соображалка есть. Ты ведь вряд ли знаешь, как всё было. Этот рыжий убил двоих моих людей. Нет, я его не виню, всё было честно. Я бы даже сказал, что по понятиям он очень даже прав: мы пытались его поиметь, а он нас раскатал, как маленьких засранцев.

– Правильно сделал.

Рутгер, чья кобыла на пару шагов опережала жеребца, через плечо покосился на девушку и покачал головой:

– За что ты меня так ненавидишь?

– А что мне с тобой, целоваться, что ли?

– А что? Могла бы. Я тебе не враг, занимаемся мы с тобой одним делом. Я много знаю про тебя, Белая Стрела.

– Ты? Да что ты можешь знать!

– Ну… кое-что знаю. Ты ведь почти легенда. Стражникам всех окрестных городов наказано искать у всех въезжающих болты, покрашенные белым. Многие не верят, что ты на самом деле есть, думают, будто это шайка такая «Белая Стрела», вроде «Лесных братьев» или «Китобоев». Так что, видишь, знаю, кто ты и какая ты, и чем ты занимаешься. И если мы в братве, то ты мне вроде как сестра. Не знаю только, как ты сделалась такой.

– Какая тебе разница? Захотела и сделалась. Женщины вообще стреляют лучше – у нас сердце реже бьётся, даже когда злимся. А если б я хотела целоваться с такими, как ты, пошла бы в портовые шлюхи, была возможность. «Одним делом»! – фыркнула она презрительно. – Не равняй меня с собой. Одним, да не таким.

– А в чём разница?

– А в том, – она повысила голос, – что я хотя бы знаю, на кого беру заказ, а не кидаюсь, как щука, на первый набитый кошель! В том, что никогда не беру больше определённой платы, – в этом предо мною все равны, и нищий, и богач. Ты знаешь, что у жидов есть такая молитва о смерти для врага? Айе, вижу: не знаешь. Каббалист возносит её, и после, около недели (я не знаю точно сколько), ждёт, пока их бог решает, кто достоин смерти – упомянутый в молитве или тот, кто молится. Потом один из двоих умирает… Чего уставился? Думаешь, я иудейка? – Она усмехнулась и откинула за плечи капюшон, рассыпав золотистые подстриженные волосы. – Не угадал. Но я тоже, можно сказать, молюсь перед тем, как начать. Я тоже спрашиваю и получаю ответ.

Наёмник сморщил лоб:

– Что ты плетёшь? Какой ещё ответ? Кто из вас умрёт, что ли, ты или жертва?

– Нет, – покачала головою та. – При чём тут я? Ты что, совсем дурак? Я спрашиваю, кто достоин смерти – жертва или заказчик.

– By Got! – Рутгер натянул поводья и осадил лошадь. Он казался ошеломлённым. – Так вот почему иногда… Но так не бывает! Так… нельзя. – Он покачал головой. – Ты, наверное, сумасшедшая. Ты… ты просто не можешь знать такое!

– Могу, Рутгер, могу. Я изучала магию и знаю, как просить. – Тут девушка умолкла на мгновенье, будто собираясь с силами, и добила его, уже безо всякой пощады: – А у тебя в голове никакая не «соображалка», а всего лишь весы. Меняльные такие – знаешь, да? – для денежек и золотишка. В аккурат на тридцать сребреников. Ты не наёмник, Рутгер, ты торгаш. Продажная дешёвка. Угрожать мне вздумал! Говоришь, меня не выдашь? Думаешь, я испугаюсь? Ха! Тот травник… Когда я поняла, о ком ты, мне захотелось тебя пришить. Да ты и сам наверняка это понял. Ты ж ничего о нём не знаешь, ничегошеньки! Сейчас не знаешь и тогда не знал. Обжёгся разик и решил переложить заказ. Как мальчик: спрятался под одеяло – и нет буки. Только штука в том, что бука всё равно есть. Хочешь, скажу, в чём твоя беда? Хочешь? Тебя никто и никогда не обижал. Ты всегда считал, что ты лучше других. Ты не чувствуешь чужую боль. Знаешь, почему я не стала тебя убивать?

– Почему? – тупо спросил уже вконец замороченный наёмник.

Зерги огляделась, потом наклонилась в седле и картинно поманила его пальцем. Рутгер, как лунатик, против воли подался к ней и выставил ухо.

– Потому что у тебя его глаза. Такой же взгляд. Вы с ним слеплены из одного теста. Оба одиночки. Оба поступаете по-своему. И оба – дураки. Но только ты не лис, нет. – Она с усмешкой покачала пальцем и наставила его на Рутгера. – Ты волк, которому в тот вечер прищемили хвост. Давай скажи всё Андерсону. Думаешь, я не спрашивала, кто из них двоих достоин смерти? Сказать ответ? Молчишь, брат молочный? Вот и молчи: за умного сойдёшь… Хей! Хайя!

Она приподнялась на стременах, рукой огрела скакуна по крупу, тот привычно перешёл в галоп и через несколько мгновений скрылся за поворотом, унося свою хозяйку.

Рутгер остался один. Голубые глаза его неотрывно смотрели ей вслед.

– Чёрт бы побрал этих женщин… – в сердцах пробормотал он, стянул шляпу и вытер ею лицо, блестевшее от пота. Нахлобучил обратно. – Нет, но какая девка! И какая стерва…

* * *

– Кукушка!

Полуголос, полушёпот – отзвук в тишине…

Ялка оторвала от подушки голову. Прислушалась.

За четырёхугольником окна маячил серпик молодого месяца. В больничной келье было от него едва светло, но этого хватало, чтобы увидеть, что она пуста. Стул, стол, свеча в подсвечнике, большая, совершенно неподъёмная кровать и таз для умыванья. Дверь заперта снаружи. Ялка улеглась обратно, попыталась успокоиться. Голос, воскресивший в памяти полузабытое прозвание, наверняка ей послышался. Так бывает, если засыпаешь, иногда вдруг слышишь голоса. Будто кто-то в голове раскрыл сундук и перетряхивает сны – ещё не выбрал, что надеть, но пыль уже летит. Пыль, нитки, перья, клочья шерсти… То вдруг мама позовёт, или подруга, или кто-то незнакомый – скажет слово в самое ухо и умолкнет, а ты вскидываешься, вертишь головой: откуда? Никого…

«Это моё прошлое зовёт меня», – подумала она и закрыла глаза.

Лежать было удобно. Обычно монахи спали на жёстких постелях, набитых гороховой соломкой, но в больничных тюфяках шуршала морская трава. О ней заботились и дали одеяло. Ей даже дали простыни и раз в неделю их меняли. Ялка вздохнула и повернулась на другой бок.

– Кукушка! Да проснись же!

Теперь уже стало не до шуток. Девушка села и завертела головой.

– Кто здесь? – осторожно спросила она.

– Это я! Я, Карел!

– Ты где?

– Здесь. – Стук в стекло заставил Ялку обернуться. – Подойди к окошку.

Ялка завернулась в одеяло, на цыпочках подобралась к окну и различила с той стороны тёмный силуэт щекастой головы.

– Ты?!

– Я, – сказала голова и расплылась в улыбке. – У тебя там никого нет? Можно войти? Эта штука открывается?

– Что? Эй, подожди, я сейчас. – Она отступила в глубь комнаты, торопливо нырнула в юбку, завязала узел и зашарила по раме в поисках щеколды. Окно не запиралось. Видимо, высота, на которой оно находилось, плюс беременность девчонки служили гарантией, что та не убежит. Наконец холодное олово двух шпингалетов поддалось, и створка с лёгким скрипом распахнулась. В комнату потёк холодный воздух, из-под двери потянуло табаком. Ялка запереступала, запахнула одеяло. Карел хекнул, хакнул, втиснулся в проём и через миг уже сидел на подоконнике, свесив в келью короткие ножки. С тех пор как Ялка видела его в последний раз, он стал ещё неряшливей, хотя, казалось бы, куда уже. Плащ изорвался, штаны залоснились, полосатые носки просвечивали дырами (башмаков на Кареле не было). Только куртка была новая, Ялка её раньше не видела.

– Уф! Здравствуй, – объявил он. – Наконец-то я тебя нашёл. Холодновато там, снаружи.

Он спрыгнул на пол. Ялка притворила окно, чтоб не дуло, напоследок выглянув наружу. Ни верёвки, ни лестницы не было.

– Как ты сюда попал?

– С крыши, – мотнул он головой. – Я всегда и всюду попадаю с крыши. Гей-гоп – и я где надо. – Он прошёлся по келье, трогая мебель и стены. Шаг его был на удивленье лёгок и почти не отдавался в тишине. – Вот, значит, где они тебя держат… Как ты тут?

– Я? Ничего… – Она уселась на кровать. – Как видишь.

– А эти?.. – Он кивнул на дверь.

– Пока не трогают. Допрашивали один раз, и всё.

– Не били? – Ялка помотала головой. – Надеешься, они на этом остановятся?

– Не знаю. А что там теперь… у вас?

– В лесу? Да ничего хорошего, – хмыкнул Карел. – Дом сожгли, норы разорили, все расползлись по углам. Всё плохо. Сейчас туда нагнали крестьян, вырубают старые деревья. Мы немножко пошумели в городе, наподдавали стукачам, но это так, для души, не обращай внимания – сейчас важнее ты. М-да. – Он выглянул в окно. – Высоковато, а то бы мы тебя попробовали вытащить.

– Мы? – вскинулась она. – Кто это «мы»? Кто тебя послал?

– Сама догадаешься или сказать? Моих приятелей ты знаешь.

Ялка помолчала.

– Даже если я спущусь, что с того? – с горечью проговорила она. – Окно во двор, ворота заперты. Ночью сторож обходит, привратники… Не со стен же мне прыгать. От бернардинцев не сбегают. Да и куда мне бежать… такой…

– Нашлось бы куда. Вопрос стоит – как. Можно, к примеру, попробовать… хотя нет, так не получится. Вот если б тебя держали где-нибудь внизу…

– А что внизу?

– Так, ничего.

– Тогда зачем ты меня спрашиваешь? – Она вдруг почувствовала себя такой усталой, словно целый день прала белье или плясала. – Нету в этом никакого толка. Они будут держать меня здесь, сколько захотят, потом отвезут ещё куда-нибудь, а потом… потом придёт пора рожать, если только меня раньше не сожгут. А потом всё равно сожгут. Допросят и сожгут. Хотя мне уже всё равно.

Она махнула рукой и умолкла.

– Ну, ну, выше нос, Кукушка! – укоризненно сказал ей Карел, задом заскочил на стол и поболтал ногами. – Я ж сюда не просто так пришёл. Хотел бы просто так, не стал бы заходить – к чему душу травить? Мы вытащим тебя, дай только срок.

– Зачем?

– А что ж нам, тут тебя оставить? – Карел подмигнул. – Жаль только, ты в монастыре. – Он посмотрел вокруг. – Здесь много сильных, стены и земля намолены, наше колдовство тут не сработает, а если и получится, сработает неправильно. Но подожди недели три-четыре, и эти испанцы со своими картами и водкой всё здесь расшатают. Вот тогда мы придём и поможем. Продержись.

– Три-четыре недели. – Ялка с сомненьем покачала головой. – Это почти месяц. Я тогда уже не смогу нормально ходить. У меня будет вот такой живот, – она показала руками. – К тому же я не знаю, выживу ли, нет: я слышала, уже послали в город за палачом.

– Когда? – вскинулся Карел.

– Тише! Нас могут услышать. – Ялка с испугом стрельнула глазами на дверь. – Уже с неделю как. Я стараюсь не думать.

– Ух. Это меняет дело. – Карел спрыгнул, заложил ладони за спину и заходил по комнате кругами. – Спокойствие, только спокойствие. Мы что-нибудь придумаем.

Ялка с удивленьем наблюдала, как маленький карикатурный человечек, уйдя в свои мысли, с каждым шагом подпрыгивает всё выше. Наконец он сам не заметил, как поднялся над полом и зашагал по воздуху. Девушка смотрела на него округлившимися глазами, а когда изумлённо охнула, тот спохватился, замахал руками и поспешно опустился на пол, где и сел на табуретку, крепко за неё ухватившись.

– Ты что, летаешь? – растерянно пролепетала Ялка. – Кто ты, Карел?

– А? Нет, не летаю, – мрачно отозвался тот. – Так, подпрыгиваю.

– Отчего?

– От земли, – отмахнулся он. – Это долгая история.

– Расскажешь?

– Что, прямо сейчас? Гм, что тут слушать… Видишь? – Он покрутился на табуретке.

– Чего? – не понимая, заморгала Ялка.

– Ну я… ну это… – Тут он, в первый раз на её памяти, слегка смутился. – Это сейчас я красивый и в меру упитанный, а тогда я был… немного полноват. Не то чтоб это меня беспокоило, а так, неудобно порой. Хотел избавиться – не получилось. Но как-то я услышал, что у травника, у Лиса, есть особый порошок, который убавляет вес. Мне Зухель рассказал. Лис сотворил сколько-то гран такого порошка и забросил на полку, где у него валяются ненужные и неудавшиеся вещи – ты видела. Я попросил дать мне немного – он ни в какую. И тогда я… ну… я…

– Ты его украл, – помогла ему закончить Ялка.

Карел вспыхнул.

– Не «украл», а «позаимствовал», – обиженно поправил он. – Любите вы, бабы, всё переворачивать с ног на голову… Что ему, порошка, что ли, жалко? Там была целая аптекарская склянка. Я высыпал немного на язык и сразу почувствовал себя легче.

– И как оно на вкус? – Несмотря на её положение и место, где она находилась, Ялку вдоль и поперёк корёжило от смеха.

– Превосходно! – признал тот. – Лучшее в мире лекарство из тех, что я пробовал, если не считать лесного мёда пополам с орехами. Но не в этом дело. Как я уже говорил, порошка было много. Я и съел ещё чуть-чуть, потом ещё, потом… в общем, я слопал всю банку. Ага. Уж очень вкусный оказался порошочек, приторный такой. «Эльфийская пыльца», как мне потом сказали. Ей надо было сверху посыпаться, а не есть. Ну а потом… ну вот.

– И?.. Надолго это теперь?

– Я не знаю. Лис мне сказал, что не нашёл лекарства против этого, потому и не велел его никому принимать. Ох, он тогда ругался! Две недели со мной не разговаривал.

– Представляю себе! А не тяжело тебе летать?

– Мне – ни капельки, – важно произнёс Карел. – Я лучший летун в мире, могу держаться в воздухе сколько угодно, и голова не кружится. Только в сильный ветер неприятно – руками махать устаёшь. Но я не советовал бы увальню, похожему на мешок с сеном, пытаться мне подражать.

– Так что ж ты, выходит, ничего не весишь?

Карел почесал в затылке.

– Ну, наверно, сколько-то я вешу, – признал он, – а иначе бы давно уж в небо улетел. Одежда, башмаки… Обычно у меня под стельками свинец. Сначала было неудобно, потом я привык. Придумать бы ещё такую штуку, чтобы двигаться куда захочешь. А то я как-то пробовал запрячь гуся, так он, тупая скотина, летит только туда, куда надо ему, а не мне, да ещё клюётся. Гусиная матушка обещала весной подыскать мне покладистого, да где уж теперь… – Тут он смутился, огляделся, наклонился к девушке и понизил голос: – А самое плохое: вдруг, я думаю, вся эта штука к моим детям перейдёт?

Тут Ялка уже не выдержала, прыснула и рассмеялась, зажимая рот руками. Повалилась на кровать, зарылась лицом в подушку, но тут же прекратила и вскинулась: на лестнице послышались шаги.

– Ну вот! Достукались! Беги скорей!

Но тут, как назло, то ли рама разбухла от сырости, то ли шпингалет примёрз, только окно не захотело открываться.

– Спокойствие, только спокойствие… – бормотал Карел, дёргая защёлку. – Ну давай же, давай…

Шаги приближались.

– Лезь под кровать!

Выхода не было. Карел развернулся, ласточкой в прыжке преодолел полкомнаты и скрылся под кроватью, только его и видели. Оставалось только надеяться, что его не заметят.

Заскрежетал засов. Дверь распахнулась. В келью посветили фонарём. Ялка с головой зарылась в одеяло и притворилась спящей. Стоявшие на пороге молчали и почему-то не хотели входить.

– Спит вроде? – наконец спросил один.

– Да вроде спит, – с сомненьем произнёс второй. – И нету никого.

– Кому ж тут быть-то?

– А чего смеялась?

– Una bruja, señor amferes[16], кто их поймёт. Может, помаленьку с ума сходит, а может, колдует.

– Колдует? Пресвятая Дева да хранит нас! – Звякнула какая-то железка, заскрипела кожа, отсвет фонаря заколебался – Киппер, видно, осенял себя крестом. – Да и смех ли это был, раз она спит? Это были звуки не человеческие, это звуки потустороннего мира, ясно как божий день! Коли так, не улетела бы! Неплохо бы забить окно. Или цепь ей на ноги надеть.

Ялка вся похолодела и крепче сомкнула веки. Впрочем, второй стражник (судя по голосу – аркебузир Мануэль) в ответ на это предложение только рассмеялся.

– Могла б летать, давно бы улетела, – снисходительно сказал он. – Думаете, это так просто? Viva Dios, им надо сперва зелье для этого сварить, такую embrocacion – corteza de milhombres, tocino, alfalfa[17] и всякое такое прочее, потом натереться им, выпить…

Мануэль прекрасно говорил по-фламандски, но сегодня был изрядно пьян, испанские словечки из него так и сыпались. Впрочем, Киппер выглядел не лучше. Удивительно, как они вообще понимали друг дружку. Наверное, обоим помогало странное свойство пьяниц общаться друг с другом на любом языке.

– А ты откуда знаешь? – с подозрением спросил десятник.

– Да уж знаю. Я с нашим инквизитором давно странствую, наслушался. Да и не пролезет она в окошко, маленькое оно.

– А вдруг и она маленькой сделаться может? Или превратится в эту… ик!.. Ну в эту!.. В мышуна летучего?

– В нетопыря.

– Ja, ja, so etwas[18]. Ищи её потом…

– Да бросьте, señor Киппер. Кабы так, что за толк караулить её? И потом, мы с вами где?

– А где?

– В монастыре. Святые стены, pues, comprendes?[19] Какое тут может быть колдовство?

– А и верно! – с облегчением промолвил немец. – Я совсем забыл. Это ты верно подметил, правильно! А она и вправду спит?

– Да правда, правда. Храпит даже, слышите? (Из-под кровати в самом деле слышался вполне натуральный храп – Карел раньше девушки сообразил, что надо подыграть.) – На спине спит, pobrecita[20], тяжеловато ей или приснилось что-то. Пусть её. Padre Себастьян сказал, не надо её беспокоить. Vamonos, señor amferes, пойдёмте, там ещё полбутылки осталось.

– А… ик!.. это… – вдруг засомневался Киппер, обшаривая келью светом фонаря. – Что-то мне тревожно. Вот что, Мануэль, ты до утра снаружи карауль, под окном ходи.

– Soccoro?[21] – удивился тот. – Для чего? Куда она отсюда денется?

– Приказ не обсуждать! – повысил голос десятник. – Не знаю, куда денется. Может, простыни порвёт и по ним слезет… Himmel, – выругался он, – надо бы забрать у неё простыни… Караул до трёх ночи нести будешь, потом кто-нибудь тебя сменит. Abgemacht. Erfüllen![22]

И стражники удалились. Через минуту хлопнула входная дверь, и под окном, снаружи, с интервалом в несколько минут принялись шуршать замёрзшим гравием туда-сюда подошвы сапог. Карел выждал сколько-то и вылез, весь в пыли и в паутине, отряхнулся, поддёрнул штаны и погрозил кулаком сперва двери, потом окошку.

– У, мерзавцы! Тартилья испанская! – Он повернулся к девушке и огляделся. – Так. Что делать?

Он снова прошёлся по комнате, заглянул под стол, пошарил по углам.

– А это что? Это твоё?

Девушка подняла взгляд. В руках у Карела было что-то маленькое и продолговатое. Он подошёл к окну. Стало видно яснее.

– Это губная гармошка, – сказала она. – Её, наверное, Михель забыл.

Ей вспомнилось, как белобрысый фламандец вчера опять пытался с ней поговорить и как-нибудь развлечь, расспрашивал, рассказывал истории, играл на этой штуке… Он вообще странно вёл себя последние несколько дней. Ялка не могла понять, что с ним творится.

– Губная гармошка? – обрадовался Карел. – Я всегда мечтал о музыкальном инструменте! А кто такой Михель? Ещё один стражник?

– Нет. Он просто… просто с ними. Только не надо на ней играть, а то опять прибегут!

– Так. – Глаза у коротышки загорелись. – Ну-ка, дай простыню.

– Зачем тебе?

– Надо. Дай, у тебя их две. – Он стащил с тюфяка простыню, прогрыз в ней две дыры и набросил на себя, как плащ и капюшон.

– Сойдёт, – сказал он удовлетворённо, оглядев себя со всех сторон. – Пришла мне в голову одна идея. Сейчас мы с ними поиграем.

– Что ты задумал?

– Сейчас увидишь. – Он хихикнул и потёр ладошки. – Начинаем воспитательную работу! А ты лежи. Ты притворялась спящей? Вот и притворяйся. Если спросят, взятки гладки: ничего не видела, ничего не слышала. Не бойся, я проверну всё так, что тебя не заподозрят.

– Я не боюсь. – Ялка почувствовала, как вместе со сном к ней возвращается прежнее тупое безразличие. – Я не боюсь. Мне всё равно.

Карел после этого, как показалось девушке, подрастерял свою уверенность, и это даже принесло ей некое удовлетворение, словно его недоумение послужило ей возмещением за беспокойство. И в самом деле, что за толк был от его визита? Что он ей сказал хорошего? Разве что рассмешил, ну так этот маленький гном, тролль, кобольд – кем он там был на самом деле? – всегда умел казаться хамски наглым, хитрым, трогательным и смешным одновременно. И почти всегда не к месту. Невелика заслуга, если вдуматься. Да и охранники теперь настороже.

– Ну, я полетел. – Карел распахнул окно и влез на подоконник. Обернулся: – Тебе принести чего-нибудь?

– Ничего мне не надо. Ни-че-го.

Она затворила оконную створку, вогнала в пазик стерженёк шпингалета и устало опустилась на кровать. Повалилась на бок, накрылась одеялом и затихла. Ей и правда ничего не хотелось. Глаза были как два свинцовых шарика, закрытые веки, казалось, с трудом их удерживают. Она лежала неподвижно, краем уха различая печальные вздохи гармоники за окном, и только вздрогнула, когда хрусталь полночной тишины разбился аркебузным выстрелом, и долго слышала потом, как удаляются и затихают звуки музыки, вдогонку которым несутся божба и проклятия. Что бы там пройдоха Карел ни замыслил, трюк его сработал – один раз пьяный Мануэль промазал, а второй заряд, должно быть, подмочила роса.

Суета и беготня, наставшие потом, её уже не трогали.

Она спала.

* * *

Когда деревья расступились и впереди замаячили первые дома, внезапно посвежело. Сыпанул снежок. Всё небо затянуло тучами, в домах засветились окошки. Время было позднее, настала пора подумать о ночлеге для себя и стойлах для скотины.

– Видишь этот городишко, Дважды-в-день? – указал рукою Золтан Хагг и запахнул плащ. Взгляд его был хмурым и сосредоточенным, из складок вязаного шарфа торчал наружу только нос, горбатый и костистый.

– Вижу. Это Кортрейк?

– Да. Последний раз я был здесь года два тому назад. Было одно дельце, я тебе не рассказывал. Неспокойное место, хоть и монастырь неподалёку. Ну? Что скажешь?

Иоганнес Шольц с интересом привстал на стременах. Серый войлок его шляпы побелел, покрытый снежным порохом. Толстяк стянул её, отряхнул о колено, напялил обратно и вновь оглядел из-под широких полей шпиль ратуши, церквушку, пару ближних лавочек и россыпь небогатых обшарпанных домишек. Взгляд его скользил по городу, как луч маяка по волнам: туда – сюда, туда – обратно… вновь туда… опять обратно…

– Выглядит безопасным, – наконец сказал он. – Очаги везде горят, и запах угольный, надёжный. Я бы, правда, не рискнул здесь промышлять – маловат он, чтобы затеряться. Воровская гильдия в таких местах не любит чужаков, а контрабандисту и вовсе приткнуться некуда. Хоть бы канал был, и то легче. А так город как город. Не богатый и не бедный. Петухи на флюгерах… А что здесь?

Хагг пожал плечами. Помолчал.

– Предлагаете тут и остановиться?

– Интересно, кто там сейчас корчмарём? – вместо ответа проговорил Золтан и тронул поводья. – Ладно. Поехали. Всё равно выбора нет.

Почуяв запахи жилья, кобыла и осёл приободрились, всадникам уже не приходилось их подгонять, и вскоре перед путниками возникла вывеска трактира с намалёванным на ней пчелиным жалом и железным фонарём над входом. Но ещё прежде чем они смогли разглядеть, что там написано, до слуха их донёсся шум гульбы – не драки, не погрома, а негромкой такой гульбы. То ли окрестные деревенские справляли что-то, то ли кутили проезжие, то ли сами горожане пьянствовали, чтобы скоротать ненастный вечер. Праздники, вроде, никакие на память не приходили.

– Вот он, «Прокалыватель», – удовлетворённо констатировал бывший сыскарь, кивнув на вывеску. – Гляди, пузатый: видишь пчёлку над воротами? Раньше это место называлось in De Vie, то есть «У пчелы», и сначала там и вправду целая пчела была, потом половину вывески в бурю оторвало, только и осталось от неё, что задница и жало. А когда-то неплохой был постоялый двор. В прошлый раз я тут останавливался.

Путники проехали в раскрытые ворота, с трудом докричались мальца, которому препоручили своих «скакунов», и проследовали в дом.

Тесно, вопреки ожиданиям, здесь не было. Приятели быстрыми взглядами пробежались по лицам. Две дюжины, не больше, половина приезжие. Крестьяне. Два приказчика. Двое-трое у окна, видимо, мастеровые. Гуртовщики. Ещё гуртовщики. Четыре девки из прислужниц. Наособицу сидела и по-свойски выглядела лишь одна компания за столиком направо от камина, ровным счётом шесть рож: монах, угрюмый толстый парень лет двадцати, три субтильных неприметных типчика, одетых в серое, и, наконец, ещё какой-то дядька, совершенно лысый или бритый, жилистый, худой, с ног до головы затянутый в чёрное сукно. Его длинное, как у коня, тевтонское лицо поражало резкостью черт, будто он не родился, а был вырублен из тополевой колоды и отделан рашпилем. Рядом притулились два сундука, чересседельные сумки, мешок из кожи и большущий меч в потёртых чёрных ножнах. Тарелки перед этими стояли почти нетронутые, а вот пили там много, и бутылки у них были в пыли, а бокалы на ножках. Остальные в кабаке довольствовались брагой или пивом. В углу оплывший малый с волосами цвета хлебной корки раздувал мехи волынки, рядом другой, такой же, только почернее, пиликал на скрипке. Играли оба больше от души, чем от умения.

На вошедших никто не обратил внимания. И только кабатчик, как наливал из бочки в кружку, так и замер, глядя Золтану в глаза, пока пиво не побежало через край.

Хагг стянул перчатки, плащ и шляпу, бросил всё на ближайшую свободную скамью, уселся и огляделся. Шольц последовал его примеру.

– Гляди, Шольц, гляди, – зашептал вдруг взволнованно Хагг и подтолкнул приятеля локтем. – Видишь шестерых за тем столом? Сдаётся мне, сама судьба идёт к нам в руки, если только я не обознался… Эй, хозяин! – Он вытащил флорин и постучал им по столу. Дождался, пока трактирщик вытрет руки и подойдёт к нему, затем потребовал: – Бутылку бургонского красного и чего-нибудь горячего.

– Пожиже или чтобы пожевать? – осведомился тот.

– К чёрту жижу, давай чего-нибудь, что раньше бегало, но не мяукало. Ты, я знаю, монастырских зайцев держишь. Скажи, чтоб одного зажарили. – Он размотал шарф. – Уф… – вытер шею. – Как дела, Жилис?

– Так это всё-таки вы! – На лице кабатчика отразилась смесь тревоги с облегчением. – А я уже подумал, мне мерещится. А дела неплохо. В последние годы малость хуже, но пока испанцы далеко, всё тип-топ и о-ля-ля… А вы куда?

– А мы туда, – мотнул головой Золтан. – Ещё вопросы будут?

– Хм. – Кабатчик потеребил густые бакенбарды. – Если подумать, нет. – Он сделал знак, и девчонка принесла им на подносе бутыль и две кружки. Откупорила, разлила, вильнула задницей. Ушла.

– Остановитесь здесь?

– Возможно. – Хагг потёр ладонью подбородок. Глаза его неотрывно следили за компанией у камина. – А много ль постояльцев?

– Да никого пока, все комнаты пустые.

– Ага. Жилис, что это за люди?

– Где? А, эти. – Волынка к этому времени стихла, скрипач водил смычком по струнам, извлекая скрежетливые задумчивые звуки, поэтому корчмарь невольно снизил голос. – А палач, – сказал он. – Заплечных, так сказать, дел мастер из города, с помощником. Звать не знаю как, не спрашивал. Монах – из местного монастыря. Я так понял, он за ним и ездил в Гарлебек, этот монах.

– Ишь ты, – со значеньем протянул Золтан, дважды гулко отхлебнул из кружки и поморщился. – Чёрт. Мог бы и сам догадаться по мечу: на гельвета мужик не похож. Старею… А зачем им вдруг в обители потребовался палач?

– А чёрт их знает зачем. Зачем-то понадобился. Я не знаю. Испросить?

– Не надо! – Хагг поставил кружку и прищурился. – Не надо. Монах, говоришь? Что-то у него рожа больно знакомая, у этого монаха… Да не таращись ты на них, хватит того, что я таращусь. Прикажи лучше своей девке подать ещё бутылочку вина на ихний стол: я к ним сейчас попробую упасть на хвост. Эй, постой. Наших много?

Трактирщик, похоже, понял вопрос и кивнул:

– Есть трое мясников. Живут поблизости. Надёжные ребята. Есть ещё. Послать за ними?

– Рано. Эх, и знакомая же рожа… Погоди, пока я не удостоверюсь. Эти трое кто?

– Которые с ними? Топтуны от магистрата. Завсегда здесь трутся.

– Вот как? Иоганн, – обернулся он к Шольцу, – пока я не вернусь, держи язык на привязи. Ладно, я пошёл. Который палач-то?

– Лысый.

Золтан встал, одёрнул на себе полукафтан, прихватил с собою кружку и двинулся к камину. Шестёрка примолкла и с мрачным огоньком в глазах наблюдала за его приближением.

– С почтением! С почтением! – широко улыбаясь, на ходу выдал Золтан и уселся к ним за стол. Девица тотчас поставила пред ними новую бутылку и ещё один бокал в форме тюльпана. – Позвольте угостить вас, господа хорошие. Мерзкий сегодня ветер, холодает и вообще, а тут… такие люди, такие люди! Трактирщик! – Золтан обернулся. – Эй! Подавай закуски.

Палач разлепил свои тонкие, почти бескровные губы.

– Я думать, – проговорил он скрипучим голосом, с акцентом сильным и немецким, – я думать, что ми не есть с вами знакомы. Ja. Не думать так.

– С вами? – удивился Золтан. – С вами вряд ли, господин хороший, это вы свинье в самое рыло дали – с вами я и вправду не знаком. Только при чём тут вы? Я про другое. Кто ж не знает достопочтенного брата Бертольда! – Он отвесил монаху лёгкий поклон. – А? Неужели я не прав? Ведь это вы, святой отец?

Монах, который был уже изрядно пьян, стремительно трезвел. Он сидел и смотрел на Золтана снизу вверх, остекленело выпучив глаза и невнятно ворочая челюстью.

– И-э… – наконец выдавил он, икнул и умолк.

Как раз в это время принесли яичницу с колбасками и ветчину, обстановка слегка разрядилась. Хагг сноровисто разлил вино и выпил с сыщиками, потом подцепил со сковородки шмат поджаренной колбасы и снова повернулся к монаху.

– Так значит, это в самом деле вы, святой отец, – удовлетворённо сказал он. – А у меня к вам просьба. Я, знаете, хотел исповедаться. Прямо сейчас. Ага. Исповедаться и получить отпущение грехов, если возможно. Вы же не откажете мне в этакой малости, а? Не откажете? А?

Монах, которого назвали братом Бертольдом, гулко сглотнул и покосился на своих сотрапезников.

– И-э… собснно…

– О, я знал, я знал, что вы мне не откажете! Я уже обо всём договорился. Трактирщик предоставит нам на полчасика комнатку наверху, где нас никто не станет беспокоить. Какое счастье, что я вас здесь встретил! Господа! – Он вновь разлил и поднял тост: – За короля и святую церковь! Аминь и да здравствует!..

Все закивали, поднялись и сдвинули бокалы. Как-то умудрился встать и брат Бертольд. Не дожидаясь, пока все допьют, Хагг пригубил вино, подхватил монаха под руку, и не успел никто в корчме опомниться, как оба уже поднялись по лестнице и дверь за ними закрылась.

Едва они вошли, улыбка с лица Золтана испарилась, как вода с горячей плиты. Он толкнул монаха на кровать, заложил засов, зажёг свечу и встал над собеседником, засучивая рукава.

– Ну здравствуй, Бертольд, – проговорил он не спеша, так, чтобы тот как следует расчухал в голосе медовый яд угрозы. Монах «расчухал» – вздрогнул. – А, узнал меня, морда немецкая? Не притворяйся: вижу, что узнал. Выходит, ты теперь у нас брат-бернардинец?

– Я… – пролепетал тот. – Я, ей-богу (da jurandi[23]), господин Хагг… я ж ни сном ни духом… Вы чего хотите-то?

– Это ты ездил в город за палачом?

– Да… Меня послали, чтобы я… – он гулко сглотнул и взмолился: – Господин Хагг, на честность вашу уповаю! Я везу сто пятьдесят флоринов под расписку, вот здесь, под рясой, в кошельке. Не отбирайте их, господин Золтан, не отбирайте их у меня! Они меня убьют, если узнают.

– Да плевать я хотел на твои флорины! – поморщился Хагг, поставил ногу на край кровати и теперь глядел на монаха глаза в глаза. – Кто в монастыре? Что за люди? Сколько? Где? Когда приехали? Зачем понадобился экзекутор? Для кого? Я знаю, что к вам недавно привезли девчонку. Так? Отвечай по-хорошему, Шварц. Я буду не я, если не доведу тебя до откровенности. Ты теперь без бороды и с тонзурой, но я найду, за что тебя оттаскать, ты меня знаешь. Ну? Говори.

Брат Бертольд дураком не был, а Золтана знал давно. Он даже не стал прикидывать в уме все pro и contra. Он только гулко сглотнул и заговорил.

…Как Золтан и обещал, не прошло и получаса, а они с монахом уже спустились вниз, в общую залу. Монах, сказать по правде, выглядел бледным и помятым, ряса была выпачкана в пыли, а тонзура будто увеличилась, зато Хагг сиял от наступившего просветления. На столе уже красовалась новая бутылка – трактирщик знал своё дело.

– Выпьем? – Золтан поднял свой бокал.

– Выпьем! – сказал палач.

– Выпьем! – бодро ответили сыщики.

– Выпьем… – безнадёжным тоном согласился брат Бертольд и обречённо потянулся за бокалом.

Со всех сторон на дармовое угощенье лезли посетители. Шольц смотрел на происходящее из своего угла и не уставал поражаться. Хагга будто подменили. Вместо хмурого, в летах, задумчивого седоватого мужчины по корчме носился юноша с горящим взором, скалил зубы, хохотал, кого-то хлопал по плечу, кому-то ставил выпивку… Вспомнив, каким он был в прошлом, Иоганн склонен был предполагать, что Золтан что-то затевает.

Меж тем за столом у камина снова выпили, и выпили ещё, после чего Золтан испросил разрешения минут на десять отлучиться.

– Виноват, виноват, господа! Я на время вас оставлю: хочу проведать своего приятеля – вон он, за столиком. Заодно закажу чего-нибудь ещё.

Расталкивая локтями кучкующийся народ, он подобрался к Иоганну, перед которым стояла тарелка с жарким и наполовину опорожненная бутыль, сел за стол и стал сгребать в охапку плащ, перчатки и прочее.

– Кролик уже остыл, господин Золтан, – укоризненно сказал Шольц. Физиономия его была красной и встревоженной.

– Чёрт с ним, – буркнул Хагг, нахлобучивая шляпу, – не до кроликов сейчас. Я выяснил. Девчонка и вправду в монастыре. С ней инквизитор и солдаты. Эта троица едет туда.

– Девчонка? – Шольц, не понимая, поднял бровь. – Какая девчон… Матерь Божья! И что ж вы теперь думаете делать? У вас есть какой-то план?

– Есть ли у меня план? Есть ли у меня план, ха! Ты ещё не разучился драться?

Иоганн тревожно заоглядывался.

– Что вы задумали? Стража услышит!

– Не услышит. – Золтан замахал рукой: – Хозяин! Эй! Я сегодня при деньгах и с чистой совестью, так что подай чего-нибудь ещё вон тем хорошим господам и святому отцу.

Однако только тот приблизился к его столу, Хагг ухватил трактирщика за фартук, притянул к себе и зашептал на ухо:

– Слушай, Жилис, это важно: с сыщиками делайте что хотите, но кат и катёныш уйти не должны. Слышишь? Не-дол-жны!

– Понятно. Проломить им котелок?

– Не надо. Хватит, если сломают ногу и месяц-другой проваляются где-нибудь в подполе. Сможешь?

– Хе! Можно. А монаха тоже?

– Ах, да, монах… – нахмурился Золтан. – Монаха не трогайте! Монах мой. Получит хоть царапинку или потеряет кошелёк – всем напинаю.

– Понятно, – снова закивал корчмарь. – Всё уже готово, ребята ждут на кухне. Начинать?

– Эх, Жилис, Жилис, ты всегда был малость тороплив. Ладно. По сигналу, как в прошлый раз. Да, чуть не забыл: раздобудь мне бритву.

– Бритву? – трактирщик опешил. – Для чего?!

– Для дела. Баки брить. Не спрашивай, тащи… всем выпивки! – объявил он громогласно, заметив, что с дальнего стола на них уже косятся с подозрением.

Под весёлый гул собравшихся Хагг и Дважды-в-день перебрались за столик у камина, где наполнили и сдвинули бокалы, вызвав стеклянный перезвон.

Немец торопливо принакрыл бокал рукой:

– Nicht doch[24].

Золтан улыбнулся и с укоризной покачал головой.

– Her, – сказал он, – tringue, tringue![25]

Палач поколебался, но руку свою убрал.

Монах глядел перед собой и лишь беззвучно шевелил губами – видимо, молился.

Хагг встал.

– Что за прекрасный вечер! – объявил он. – Сколь приятна мне сегодняшняя встреча с вами, господа, и особенно с вами, святой отец! – Он отвесил поклон. – Жаль только, что немного скучновато. Эй, там! Скрипач! Волынщик! Ну-ка вжарьте музыку!

Он обернулся к палачу так, что седоватый хвост волос переметнулся у него через плечо, и подмигнул трактирщику и Иоганну.

– ‘T is van te beven de klinkaert! – провозгласил он, перекрикивая вой волынки. – Время звенеть бокалами!

– ‘T is van te beven de klinkaert! – отозвались нестройными криками за его спиной мастеровые и четвёрка мясников.

«Время звенеть бокалами!» Иоганнес вздрогнул – так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить кабаки и дома с красными фонарями.

– Ох, – проговорил в сторону трактирщик, – опять они мне здесь всё перебьют!

В глазах брата Бертольда отразился ужас.

* * *

– Ing, Ur, As и Perph. Это – Mannaz. А вот это – Wunjo. А вот эта зовётся Raido, руна дороги, я тебе её сегодня уже рисовала.

Две детские ладошки, обхватившие запястье Фрица, казались крохотными, кукольными. Тусклый зеленоватый сплав браслета мягко поблёскивал в свете костра: Октавия разглядывала подвески.

– А эти две?

– Вот эта – Tyr. А эта… эта… Ой, я всё время её забываю. М-м, Laguz? – личико девочки посветлело. – Ага, правильно – Laguz! Руна воды.

Ночь выдалась беззвёздная и тихая. Холодный ветер шевелил листву высоких тополей и морщил гладь воды. «Жанетта» встала на стоянку возле маленькой фламандской деревушки, такой маленькой, что в ней не оказалось даже постоялого двора, не говоря уже о приюте или доме для канальщиков. Ян с Юстасом пришвартовали баржу к старым осклизлым сваям около мостков, с которых женщины полоскали бельё, выбрались на берег, развели костёр и теперь хлебали кашу из большого котелка. Поглядывали мрачно на бородача и двух ребят. Рыжему толстяку шкиперу ужин отнесли в каюту. Господин кукольник, Октавия и Фридрих тоже получили свою порцию, причём итальянец расщедрился и наделил детей двумя ломтями гентской ветчины (себя он, впрочем, тоже не обидел). С ужином расправились за две минуты, девочка взялась помыть тарелки (Фриц пригрозил: «Смотри, не утони!»), и вскоре все трое уже сидели у костра, готовясь отойти ко сну и занимаясь своими делами. Царила тишина, лишь изредка на барже взлаивала собака, серая гривастая зверюга с лисьей мордой и хвостом, закрученным в кольцо, – на ночь шкипер выпускал её на палубу. Кукловод вооружился ножницами и большой иголкой, расстелил на земле не то попону, не то старый занавес с кистями и принялся кроить. Он ворчал и ползал на коленках, отмерял то там, то тут и поминутно щёлкал ножницами, рискуя отрезать впотьмах ненароком порядочный клок собственной бороды. Октавия некоторое время с любопытством за ним наблюдала, потом перебралась к костру. Там-то её внимание и привлёк браслет у Фрица на запястье.

Девочка ещё раз осмотрела со всех сторон невзрачную кривую безделушку с девятью подвесками и парой камешков и скривила губки.

– Некрасивый браслетик, – с простодушной детской непосредственностью заключила она. Заключила, но тут же поправилась: – Некрасивый, но, наверное, очень умный. Столько рун!.. Зачем они здесь?

– Да я и сам не знаю, – смущённо признался Фриц, опуская рукав. – Мне его сделал… гм… учитель. Да, учитель. Надел мне на руку и сказал, чтоб я пореже его снимал.

– А больше он ничего тебе не сказал?

– Нет, больше ничего. Может, не хотел, а может, просто не успел.

– Ой как интересно! – девочка захлопала в ладоши. – Здесь наверняка кроется какая-то тайна. Дай мне ещё разочек на него посмотреть, ну дай, пожалуйста!

– На, смотри, – покраснев, сказал Фриц и протянул ей руку. – Может, что и углядишь.

Кукольник оторвался от работы, посмотрел на них сквозь стёкла окуляров, вздохнул и покачал головой.

– Это бог знает что такое! – глухо, в бороду, проговорил он сам себе. – Мало того что эта девчонка сбежала из дома, мало того что забралась ко мне в сундук, мало того что мне пришлось доплатить за её провоз два с половиной флорина, так теперь она ещё будет учить нас разбирать языческие закорючки! Ну что мне делать с нею? Что? Que malinteso![26] Я из-за неё на виселицу пойду, из-за этой плутовки: меня обвинят, что я похищаю piccolo bambini[27], и арестуют. Dio mio! Не сиди так близко к огню, ты платье прожжёшь!

Бородач взобрался на сундук, убрал ножницы в карман и расправил на коленях выкройку накидки, которую, как это теперь было видно, он сооружал для девочки из старого занавеса. Снова вздохнул. Смерил девочку взглядом из-под нахмуренных бровей.

– А ведь ещё весна, – задумчиво проговорил он, – до лета далеко, ночи холодные, она того и гляди замёрзнет в этом своём домашнем платьице и туфельках – маленькие дети быстро замерзают. Ей понадобятся ещё stivali e colbacco[28] или что они тут носят в холода? Ну куда, куда катится этот мир, если дети начинают убегать из дому и забираться в деревянные сундуки? Эй! Ты слышишь меня, девочка? В первом же городе я договорюсь с каким-нибудь шкипером, баржа которого идёт вверх по течению, и ты отправишься домой.

– Я не хочу домой! – внезапно запротестовала девочка и надула губки. – Мне скучно там. И я не хочу плыть обратно с чужими дядьками на баржах! Я их боюсь.

Бородач сурово сдвинул брови и выпучил глаза:

– А МЕНЯ ты разве не боишься?!

Октавия так и покатилась со смеху – только деревяшки башмачков мелькнули в воздухе.

– Ой, нет, вас я не боюсь! Вы такой смешной! И добрый.

– С чего это ты взяла, что я добрый?

– Вы за меня деньги заплатили. И плащик для меня сидите шьёте. Злой ничего не стал бы шить.

– Много ты понимаешь! Может, это я для куклы платье шью, для представления.

– Нет, не для куклы, не для куклы, я же вижу! И вы всё время на меня глядите, когда сукно режете. Да и разве бывают такие огромные куклы? – Она показала руками какие. – Не прогоняйте меня, господин Карабас! Я буду помогать вам. Я буду помогать вам сундуки перебирать и за куклами присматривать буду, платья им штопать… Ой, вы так интересно рассказываете про своих кукол! Я видела в щёлочку, когда вы Фрицу всё показывали, только мне плохо было видно. И слышно было тоже плохо. А вы мне покажете, как Пьеро читает стихи той красивой девочке, ведь правда покажете?..

– Да замолчишь ты наконец или нет?! – не выдержав, воскликнул Карл-баас и так стукнул кулаком по ящику, на котором сидел, что с досок посыпалась краска. Вытер пот со лба. – Да что ж это творится! Чего бы ради маленькой девочке убегать? Я понимаю, если это мальчик, si, их хлебом не корми, дай убежать из дома. Но воспитанные девочки так себя не ведут. Воспитанные девочки не убегают из дому и не просят старых бородатых дядек взять их с собой в путешествие! Воспитанные девочки сидят дома и занимаются… занимаются… porca Madonna, чем они занимаются? Ах, да! Рукоделием они занимаются! Мамам своим они помогают! Кстати, у тебя должна быть мама. Что она подумает, когда поймёт, что ты сбежала? Она решит, что я тебя украл, и пожалуется судейским, а те отправят за мной стражников!

Кукольник весь раскраснелся, глаза его вращались, руки совершали жесты, борода взъерошилась и выбилась из кармана. Фриц сидел в стороне тише мыши, но девчушка, похоже, ничуточки не испугалась.

– Меня не украли, я сама ушла, – объявила она. – Я не хочу жить у неё! Она мне не родная, она меня не любит. У неё и так семеро детей, я восьмая. Я им сто раз говорила, что убегу, а мне не верили и называли меня дурочкой. А я не дурочка, не дурочка! Моя настоящая мама Алоиза умерла от горячки, когда я была совсем-совсем маленькая. У меня от неё остался на память только этот чепчик с кружевами, его ещё моя бабушка носила…

Карл Барба перевёл дыхание и малость успокоился.

– Ребёнок, – наставительно сказал он, – должен уважать своих родителей, кем бы они ему ни доводились. Любит, не любит, при чём тут это? Тебе разве плохо жилось? Тебя там разве били? Не давали есть? Сажали в тёмный чулан?

– Нет… То есть да, иногда колотили, если я разбивала тарелку или пережаривала мясо, но не сильно. Но я не хочу просидеть там всю жизнь! От их постоялого двора всё равно очень мало денег, этой осенью они собирались отдать меня в пансион при монастыре. А я не хочу в монастырь, не хочу, не хочу!..

Она топнула ножкой.

– Мало ли, что ты не хочешь! А чего ты хочешь?

– Я хочу быть как мой папа.

– Вот как? – Карл-баас поправил очки и с новым выражением воззрился на девчонку. – Гм! Интересно. А кто у нас э-э… папа?

– Мой отец моряк, вот! – объявила девочка. – Мой дедушка рассказывал, что папка плавал на огромных кораблях – у него их было три или даже десять! Он приплывал два раза в год и привозил моей маме деньги и подарки и всякие красивые штуки, а потом однажды уплыл далеко-далеко, в далёкую страну, уплыл и не вернулся. А мама осталась одна, а потом умерла от горячки. Я не хочу жить, как она, я сама хочу плавать! Я уже знаю, как устроен корабль, я знаю, как находить путь по звёздам, я знаю много-много всего! Я хочу быть как он.

Карл-баас ошеломлённо покачал головой, опять поправил очки и задумчиво уставился на догорающий костёр.

– Клянусь Пресвятой Девой, – наконец проговорил он, – если бы мне в Милане год назад кто-нибудь сказал, что где-то во Фландрии ко мне в сундук возьмёт и заберётся восьмилетняя девочка, которая захотела убежать из дома и стать моряком, я бы умер со смеху или прибил этого остряка на месте за такие шутки. Но скажи мне, дитя, объясни, почему из всех проезжих путников ты выбрала именно меня?

Октавия, кажется, впервые за этот вечер опустила глаза и заметно смутилась.

– А вы не будете смеяться, если я скажу?

– Обещаю, что не буду, – торжественно пообещал бородач и поднял руку. – Клянусь.

– Ну, – произнесла она, неловко комкая передник. – Ну… у вас же столько кукол…

И покраснела.

* * *

Ранним утром, до восхода солнца, в приоткрытые ворота бернардинского монастыря в Геймблахе въехала тележка, запряжённая ослом. На передке сидел и правил толстый малый в сером платье и дорожных сапогах, а на задке, среди мешков и сундуков, понурив голову, сидел монах из местной братии. Вслед за повозкой, в поводу ведя осёдланную лошадь, шёл высокий, сумрачного вида сухощавый человек с поджатыми губами. Одежды его были черны, дорожный плащ запачкан грязью. Поверх седла и сумок приторочен был тяжёлый длинный меч с тупым концом и зачехлённой крестовидной рукоятью. Двор полнился туманом, словно чаша – грязным молоком, повсюду было холодно и сыро, под ногами чавкало, от дыханья в воздухе сгущался пар. Приехавших, как видно, ждали: два монаха вышли их встречать. Ещё один, по виду человек военный – желчный пучеглазый тип с неровно выбритым лицом, стоял и молча наблюдал за их прибытием, скрестивши руки на груди. На нём был жёлтый стёганый, немецкого кроя полукафтан с нашивками на рукаве, штаны, набитые как дыни, и малиновый берет на восемь клиньев, который он надвинул на глаза. Всё было «Zerhauen und zerschnitten nach adeligen Sitten»[29], как это называли ландскнехты.

Животных распрягли и увели. Прибывший передал встречающим поводья, отбросил за спину капюшон, стащил берет с красным пером и оглядел обширный двор, толстые стены, башенки и массивные створки ворот, которые как раз в этот момент привратники закладывали тяжёлым брусом. Голова его оказалась наголо выбритой, на левой руке не хватало мизинца.

– Pax vobisсum[30], – раздался голос у него за спиной. – Вы господин Людгер? Людгер Мисбах из Гарлебека, городской палач?

Бритоголовый обернулся и обнаружил ещё одного монаха, терпеливо дожидавшегося ответа.

– Ja, – скрипучим голосом проговорил он, – это моё имя.

– Мне поручили вас встретить. Как вы доехали?

– Вполне хорошо. Благодарю вас, – холодно ответил тот.

Речь прибывшего монах понимал прекрасно. Монастыри собирали в своих стенах самую разношёрстную братию со всех концов Европы. Многие монахи были красноречивы на фламандском, французском и латинском языках, и если иногда случалось, что какой-нибудь монах modice litteratus[31] не знает латыни, можно было надеяться, что он поймёт, если заговорить с ним по-французски.

– Padre guardian[32] встретится с вами после утренней трапезы, – сказал монах. – Комнаты для вас и вашего помощника приготовлены в странноприимном доме, если вы не возражаете. Там не слишком удобно, но вполне терпимо и тепло. Вы, наверное, устали в пути. Я попрошу нагреть воду в купальнях. Вам потребна какая-либо помощь?

– Nein, – покачал головою пришелец. – Благодарю. С помощником управимся. Где нам расположиться?

– Я покажу. Следуйте за мной. – Монах склонил голову. – Я здешний келарь, моё имя Гельмут. Если вам что-нибудь понадобится, разыщите меня или моего помощника, его зовут Арманд. Обычно я бываю в кладовых или в амбаре, а помощник – ну, он где-то там же. Спросите у кого-нибудь из братии или конверсов, они покажут.

Палач кивнул, сделал знак своему спутнику и зашагал за монахом. Стражник у порога пропустил их, проводил взглядом в спину, плюнул, переменил наклон с одной диагонали на другую и по новой привалился к косяку в проплешинах зелёной краски. Через минуту у него за спиной скрипнула дверца караульной комнаты. Зевая и почёсываясь, наружу вышел Санчес – босиком, зато в штанах с галуном и в жёлтой кожаной куртке, наброшенной поверх рубахи. В руке его был кисет.

– Что за шум, señor Киппер? – дружелюбно поинтересовался он, неторопливо набивая утреннюю трубочку. – Экзекуторы прикатили?

– Ага. Они, – буркнул тот, не поднимая взгляда. – Только не прикатили – притопали.

– А! И то дело. – Санчес оживился и зевнул. Просунул руки в рукава, поёжился. – Может, хоть сдвинется чего, в город переберёмся. Скучно здесь. Ни в карты поиграть, ни баб пощупать. Да и приодеться б не мешало, а то жалованье копится и копится, а штаны совсем протёрлись на заду. Ей-ей, я скоро буду задницей светить, как жук-светляк.

– Подрясник у монахов попроси.

– Хе-хе, шутить изволите, señor amferes, я понимаю! – добродушно захихикал Санчес (в отличие от Киппера он выспался и пребывал в наилучшем расположении духа; ссориться ему не хотелось). – Кстати, ведь и вам от их приезда будет польза.

Десятник обернулся, с подозрением нахмурил брови:

– Что? Польза? Что ещё за польза?

– Как что за польза? Будет вам теперь с кем на родном языке словечком переброситься.

– На каком родном языке?

– Да на немецком. Этот ведь палач, я слышал, тоже немец.

В ответ на это Мартин Киппер разразился длинной тирадой, в которой через слово или два чередовались scheiße, dreck и donnerwetter[33].

– Он не есть немец, – наконец сказал он. – Учился говорить, как немец, и только.

– О чём вы? Кто же он, по-вашему, если не немец?

– Какая разница? Мадьяр, арнаут или московит. Такой же, как его помощник.

– Вот как? Надо же… А я бы не заметил. – Санчес снова потянулся и зевнул. – Ну и ладно. Нам-то что? Лишь бы он своё дело знал.

– Ja, ja, – задумчиво проговорил десятник. – So… Лишь бы дело знал.

* * *

Аббат Микаэль отвернулся от окна, через которое он наблюдал за въездом в монастырь заплечных дел мастера, и поднял взгляд на брата Себастьяна.

Доминиканец ждал.

– Итак, ваш подручный прибыл.

– Alea jacta est[34], – пожал плечами инквизитор. – Негоже останавливаться на полдороге. Ваши сомнения могут повредить и ей, и вам.

– Вы уверены, что мне необходимо присутствовать?

Брат Себастьян выпростал руку из рукава рясы и провёл ладонью по толстой книге, лежащей на столе.

– Вы не хуже меня знакомы с правилами и законами, досточтимый брат Микаэль. Tres facitunt capitulum[35], а настоятель обители, в которой происходит рассмотрение дела, обязательно должен входить в тройку.

Аббат помолчал.

– Сколько лет вы состоите инквизитором, брат Себастьян?

– Восемь, аббон. Всего лишь восемь.

– Целых восемь лет, – задумчиво проговорил тот. – Францисканцы не дозволяют своим монахам служить инквизиторами больше пяти.

– Я доминиканец.

– Да, я знаю. А что насчёт Periti et Viri Boni?[36] Сколько человек вам потребуется?

– Надеюсь, хватит двадцати. Я сам позабочусь об этом. Но буду благодарен, если вы мне ещё кого-нибудь порекомендуете.

– Что ж, если так, то можете начинать. Я не возражаю. Мне поговорить с экзекутором?

Брат Себастьян склонил голову.

– Я сам с ним поговорю.

Загрузка...