Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 2. Стихийное исцеление

— Где тут красавица писаная, к избушке приписанная? По прозвищу Стихия, которой сложил стихи я? Я снова к тебе в гости, залечить поломанные кости. Исцелить глазки и послушать сказки. Пусть не складно, зато не старушка ты вовсе. Станешь предо мною? А то глаз сам не открою. Я, как ты помнишь, посредник двенадцатый смирный, покалеченный шутками мирными, — лепетал я всё, что приходило на ум, понадеявшись на снисхождение девчушки.

— Отворяю глаза твои. Открываю тайны свои, — услышал прямо перед собой Стихию.

— Почему не радуешься? — почти разочаровался я, не услышав её звонкого смеха.

— Эк, тебя потрепало. Пошли, у клумбы тебя покалечим, а потом залечим, — грустно пошутила подружка.

— Там ещё один фрукт. Я его в поводыри нанял. Кстати, очень просил с тобой повидаться, — хохмил я, пока девчушка вела меня куда-то за руку.

— Он к чудесам готов?

— Он же из Далания, так что весельчак. И мне теперь главный помощник.

— Вызову моему обучил? — спросила подружка.

— Не успел. Слишком много навалилось с утра, — ответил я и погрустнел, вспоминая последние злоключения.

— Знаю. Давно вас жду, — тоже безрадостно вздохнула кудесница. — И лесенку заранее приготовила. Только вот не думала, что такой красивый ко мне явишься. Да ещё и складно так…

— Ой, — вскрикнул я. — Про Александра из Татисия ничего не слышала? Не у тебя он квартирует?

— Не было никого, — ответила Стихия. — А что, пропал?

— Ещё как пропал. Башкой об асфальт, и ни пятнышка. Что же теперь будет?

— Ладно-ладно, — перебила меня девчушка. — Посиди на лавке. Я к пещере, гляну, что там с твоим помощником. Когда придёт, обучи его вызову. Если он в себе, конечно. Я потом к Кармалии с докладом. Кстати, где беда? Что говорить Угоднику?

— В одиннадцатом мире. У Татисия. Вроде женщина это. Лежит в Третьей больнице. А вот где живёт… Или жила… Или умерла…

— Садись уже. Потом тобой займусь.

«Где же он? — задумался я об одиннадцатом, когда девчушка усадила меня на местную Америку и неожиданно пропала. — За какие грешки под землю утащили? Проболтался? Что если так любого из нас могут упечь в адскую печь?»

— Санёк, меня тоже вытянули! — раскричался третий и прервал мои раздумья. — Мы внутри какого-то пузыря, да? — продолжил приставать напарник, когда плюхнулся на скамью рядом.

— С чего ты взял?

— Не видишь, что мы будто в плошке? Ах, да. Ты же глаза отморозил.

— Я в прошлый раз всё видел. Холмы, зелень, цветы вокруг. А когда девчушка волшебной водой напоила, всё остальное увидел, — припомнил я недавнее путешествие в тринадцатый мир.

— Тут ни солнца, ни луны, а светло, как днём. И со всех сторон вверх поднимается и дальше продолжается, — объяснил дружок своё видение мира.

— Земля, но наоборот? Мы не на поверхности, а… А я в прошлый раз тоже заподозрил неладное, когда солнца не увидел.

— Мне показалось так. Наверно из-за горного воздуха. Что всё вокруг шиворот-навыворот, — объяснил дружок то, как видит место, в котором оказался.

— Хватит чушь молоть. Запоминай, как вызывать девчушку, а то её не увидишь, — подальше отогнал я ненужные мысли.

— Ты разве её не вызвал? — удивился третий.

— Мало ли кто кого вызвал. Запоминай, тебе говорят, — прикрикнул я на неслуха. — «Девчушка-старушка, стань предо мной, глаза мне открой». Запоминаешь?

— Как конька-горбунка?

— Не придуривайся. Потом свою присказку придумаешь. Только окончание у вызова обязательное должно быть. Иначе не отзовётся. Она ведь тоже присказкой отвечает, — поучал я дужка, прямо, как дед Паша. — «Я посредник третий мирный. Стою в мире твоём…» В мире твоём? Я думал это мамкин мир. Или, как дед пугал, Иудин. А он Стихийный. Прав был Павел, когда нам втолковывал…

— Погодь. Не уплывай в обморок. Доскажи вызов, — разволновался неунывающий подчинённый.

— «Я посредник третий мирный, стою в мире твоём и жду тебя смирно». Запомнил?

— Конечно. Вызвать её?

— Пока от мамки не вернётся… Не вздумай, — сказал я и, действительно, начал уплывать в даль мыслями о пузырчатом устройстве миров.

«Её собственный мир. В пузыре. Или склянке? В чём-то круглом, — грезил я и проваливался вниз. — Или в капле воды? А может капля быть маленькой снаружи, а внутри…»

— Не спи, — растормошил меня неугомонный помощник.

— Я на пару минут. Пока Стихия у мамки с докладом, — отмахнулся я от друга и заснул.

* * *

— Аквария, — толкает меня в бок мама. — У тебя всё готово?

— Когда же вы отстанете? — хамлю я в ответ и отворачиваюсь от мамы.

— Сёстры свои зёрнышки уже в льдинки запаяли и в походные сумки уложили. А твоё хозяйство где? Снова разбросала? Живо собирай и запаивай в лёд. И делай всё по-кометовски, — прикрикивает мама и, громко хлопнув дверью, выходит из комнаты.

— Натура, марш сюда, хищница. Ползи змеёй! — приказываю я неведомо кому.

— Ну почему змеёй? — возмущается незнакомый голос под кроватью. — Можно же каким-нибудь ёжиком. Ш-ш-ш!.. Или, как вчера, вороном. Ш-ш-ш!..

Я смотрю вниз, а из-под кровати выползает огромная змея толщиной в две моих руки и длиной больше пяти метров. Я не пугаюсь, а наоборот, ругаю себя за что-то. Змея нехотя извивается, то и дело показывая раздвоенный язык, а потом клубком устраивается у моих ног.

— Всё вчера съела? Ничего не оставила? — горько сожалею я, неведомо о чём. — Вот же ненасытная утроба.

— Сама шкажала. Я и шклевала. А они… Ш-ш-ш! Прош-што, таяли во рту. Не нуш-шно было отдавать. Гордая какая. Сёш-штры, видиш-шь ли, её обидели. Не ошенили премудроштей. Зато я ошенила. Было вкуш-шно.

— С чем завтра лететь? — продолжаю я горевать.

— Так ведь незачем теперь. Тут оштанемся. А они пуш-шть летят на поиш-шки швоей грозди. Ш-ш-ш!..

* * *

— Ещё одни сутки тебе. Слышала? Сутки. Если не будешь готова, я не знаю тогда, что с тобой делать, — причитает мама.

— Не буду я ни к чему готова. Я всё Природе скормила. А та и не подавилась. Все зёрнышки слопала. Летите к вашим астрам и живите там без меня.

— Что же ты, доченька, наделала? Только о себе думаешь. Как стихия огня сжигаешь всё хорошее и в себе, и на своём пути. И нас всех строптивостью будто пламенем опаляешь, — сокрушается мама и уходит.

* * *

— Шмотри, как они клином журавлиным пош-штроились. О чём только думают? — шипит Натурка и ползает у моих ног. — Кто так по кошмош-шу летает? Тоже мне, перелётные пташ-шки.

— Заткнись, — прикрикиваю я на змею и смотрю в тёмно-синее небо, в котором белыми огненными шарами летят все мои сёстры, оставляя позади длинные тающие полосы белого цвета, а мама впереди, в основании этого светлого журавлиного клина.

Вдруг клин ломается и заворачивает остриём в сторону. Звёзды вокруг сестёр начинают дрожать, а все их белые шары затягивает вправо, где они тоже начинают мерцать точно так же, как звёзды. Потом все шары, мигнув последний раз, исчезают в непроглядной тьме космоса.

— Что я наделала! — кричу я в ужасе. — Если бы они не задержались…

— Подумаешь, шёрная дырош-шка. Пару сештёр в ней оштавят, а оштальные дальш-ше полетят, — шепелявит равнодушно Натура.

— Марш комету строить! Льда кругом видимо-невидимо. И чтоб надёжная была. Чтоб на десять дальних дорог хватило, — командую я в горячке.

— Догонять их вздумала? А зачем? — спрашивает змея с издёвкой.

— Я вместо них в дыре останусь. Я! А сёстры пусть летят, куда собирались, — кричу я в исступлении и вскакиваю на ноги, после чего начинаю метаться по комнате.

— Ополоумела? Кто нас с пуш-штой ш-шумкой возьмёт?

— По-хорошему не понимаешь? Марш комету строить! Огромный, прочный ком льда! — командую я на грани истерики.

— Ш-щас. Я, значит, холоднокровная такая и мчусь головой в снег? А заш-шну? Ш-што тогда делать будешь? — зевает Натура в ответ.

— Ладно, — откликаюсь я с недобрым азартом. — Будешь…

— Тигрицей. Хочу тигрицей. Ну, пошалушта...

— Снежных тигров не бывает. Будешь белой медведицей, — командую я, а змея Натура начинает дёргаться и на глазах раздуваться.

— Вот дура девка. Амурские тигры что, в снегу не живут по-твоему? — ехидничает огромный белый ком шерсти со змеиными глазками. — Там же до пятисот килограммов неповторимой грации... А она медведя. Тьфу!

Бесформенный ком шерсти, подёргиваясь, превращается в белую медведицу и, недовольно сопя, выходит на заметённую снегом улицу.

* * *

— С чем пожаловала? — спрашивает меня Кармалия, сидя на троне из гладких чёрных камней.

— Хочу себя на сестёр поменять, — заявляю я хозяйке и подхожу ближе.

— Что имеешь, кроме этой кисы? — интересуется она и кивает на огромную тигрицу, крадущуюся за мной полосатой тенью.

— Ум, талант и фантазию. Всё могу, всему обучена, и всё сделаю. И получше некоторых, — говорю я громко, чтобы меня услышали сёстры, стоящие невдалеке с мамой.

— Значит у тебя, кроме желания принести себя в жертву, ничего нет, — делает вывод Кармалия.

— Кроме сил Природы, я пустая, — сознаюсь я, и слёзы градом катятся из моих глаз. — У них же предназначение. Задание. Отпустите их, прошу вас. Я всё могу. Всё смогу! Им же целую гроздь созвездий обживать нужно.

— А ты мне нравишься, — неожиданно говорит Кармалия. — Жалеть себя не будешь? Всё равно ведь одной где-то жить придётся. Может, поищешь другое зарождение миров?

— Не буду жалеть, — обещаю я и продолжаю всхлипывать. — Пусть улетают.

— Да будет так. Все свободны. Извините, что затянуло к нам на огонёк. Сами понимаете: закон Мироздания, — обращается Кармалия к сёстрам и маме, а я остаюсь стоять и плакать навзрыд, зная, что всё это со мной в первый и последний раз, а уже завтра придётся всё делать по-взрослому, по-кометовски, и не жалеть о сегодняшнем решении.

Мама и сёстры подбегают ко мне, прощаются, благодарят и тоже обливаются слезами. Все меня обнимают, целуют, гладят по голове, вытирают мои бесконечные слёзы и…

И каждая, незаметно для других, бросает мне в сумку по несколько зёрнышек жизни, запаянных в льдинки.

* * *

— Проснись, злыдень, — ни с того ни с сего раскричалась Стихия и набросилась на меня, как коршун.

— Отш-штань, — прогнусавил я, очнувшись, потом мигом пришёл в себя и сразу забыл, почему шипел на неё, как змея. — Ш-што там? Угодника наш-ш-шла? Про одиннадцатого узнала?

— Уш-шпокойся, — передразнила она мою невесть откуда взявшуюся шепелявость. — Нашла твоего Угодника. Скоро в одиннадцатый мир примчится. Про Сашку из Татисия узнала, что жив и здоров, а вот где его носит, Кармалия не сказала.

Ты поводыря своего вызову научил? Я его и пинала, и ласкала, всё хотела намекнуть, что пора меня вызвать, а он, как олух царя небесного.

— Научил, но звать запретил. Чтобы не мешал тебе по делам бегать. Сейчас скажу, что пора, — я окончательно пришёл в себя, радуясь за одиннадцатого, что он живой, а не в гостях у Доброй тётеньки, и скомандовал напарнику: — Вызывай девчушку!

«С бедой разобрались, — задумался я и снова уплыл в забытьё. — Я такой от обморожения или из-за рёбер? Или в груди кровотечение открылось? Я стеклянным глазом кое-что видел…»

* * *

— Двенадцатый, это третий. Приём, — слышу я над самым ухом и просыпаюсь.

— Когда же это кончится? — возмущаюсь и привстаю на травке.

— Всё видишь? — спрашивает довольная рожица третьего.

— В каком смысле? — не понимаю я, о чём речь.

Стихия стоит рядышком и смеётся до слёз, а Александр-третий от волнения ничего больше сказать не может.

— Что с вами? — ворчу я на них, и тут же вспоминаю обмороженные глаза и сломанные рёбра. — Я прозрел?

Вскакиваю на ноги и начинаю высоко подпрыгивать, чтобы почувствовать, не отзовётся ли в груди такое опрометчивое занятие. Не отозвалось.

— Ты и рёбра мне заштопала? Ну, спасибо. Вот Стихия, так Стихия. Ей не зря пишу стихи я, — радуюсь неожиданному выздоровлению.

— Я её зову, а она передо мной. Теперь и мне свои тайны откроет. Пока ты дрых на излечении после воды животворной, я тоже, что надо умыл. Теперь всё вижу. Спасибо, что с собой взял, — взахлёб тараторит третий.

Я останавливаю свои сумасшедшие прыжки и подхожу к Стихии. Она уже сидит на скамеечке и, о чём-то задумавшись, смотрит вдаль.

— Огромное тебе спасибо.

— Ты что во сне видел, шепелявый? — спрашивает она.

— Помню, что не захотел в телевизоре про поломанные рёбра смотреть и… И дальше не помню. Не волнуйся. Если в памяти загорится костёр мамы Кармалии, я мигом к тебе, — обещаю я шёпотом.

— Договорились! — задорно прикрикивает девчушка.

— Что теперь? — спрашиваю я. — Куда бежать, если нам с третьим даже показываться в одиннадцатом мире нельзя? Что предложишь, талантливая наша?

При слове «талантливая» девчушка чуть не подпрыгивает на скамейке. Она с подозрением долго на меня смотрит , потом успокаивается и вздыхает с облегчением.

— Глаза от вас, оболтусов, отведу, — обещает сестра милосердия и начинает меня инструктировать. — Ступайте в мир Татисий. Но вы его не дозовётесь. Ищите там Угодника. Лучше сразу… Или нет. Сперва в больницу нужно. Узнайте, откуда беда выпрыгнула. Потом один у больницы Угодника дожидается… Или не так. Одному надо будет старшего Павла известить, что одиннадцатый пропал, и его нужно будет по очереди заменять в его мире, потому что Татисий родителям глаза отвести не сможет. Остальное сам додумывай. Ты же у нас Головаш-штик.

Я слушаю её так внимательно, как до этого никого никогда не слушал. Я смотрю на неё выздоровевшими глазами так прилежно, как до этого ни на кого никогда не смотрел. Всё равно, мало что понимаю, а ещё меньше запоминаю.

— Третий! Иди сюда, Сельдерей Укропыч, — зову я Александра-третьего, кузнечиком скачущего по альпийской травке.