Кристальный грот

1

Если судить по хроникам, то можно подумать, будто Амброзию понадобилась всего пара месяцев, чтобы стать коронованным королем и умиротворить Британию. На самом деле это заняло больше двух лет. С первой частью было покончено довольно быстро. Он не напрасно провел эти годы в Малой Британии с Утером, создавая отлично обученную наступательную армию, подобной которой не видела Европа с тех пор, как почти сто лет назад была распущена армия, которой командовал граф Саксонского берега. Амброзий позаимствовал строение своей армии у боевых отрядов Саксонского берега, великолепного подвижного боевого орудия, способного жить за счет населения в зоне боевых действий и делать все вдвое быстрее, чем обычная армия. Со скоростью Цезаря — так говаривали еще в годы моей молодости.

Он высадился у Тотнеса в Девоне, ему сопутствовали благоприятный ветер и спокойное море, и едва он успел поднять штандарт с Красным драконом, как на его сторону встал весь Запад. Он стал королем Корнуолла и Девона, не успев еще ступить на берег, и везде по мере его продвижения на север вожди и короли собирались в отряды, чтобы влиться в его армию. Элдол Глостерский, вспыльчивый старик, сражавшийся с Констанцием против Вортигерна, с Вортигерном против Хенгиста, с Вортимером против них обоих и готовый сражаться где угодно и с кем угодно, — встретил Амброзия в Гластонбери и принес клятву верности. С ним прибыла целая орава вождей помельче, среди которых далеко не последним был его собственный брат Элдад, епископ, столь преданный христианской вере, что по сравнению с ним языческие волки гляделись просто ягнятами, и я не раз задавался вопросом, где он проводит темные ночи зимнего солнцестояния. Но могущество его было велико, мне приходилось слышать, как с почтением отзывалась о нем моя матушка; стоило ему открыто встать на сторону Амброзия, как на ту же сторону — в едином порыве изгнать продвигающиеся от мест высадки на юге и востоке все дальше вглубь страны языческие орды — встала и вся христианская Британия. Последним прибыл Горлойс из Тинтагела, что в Корнуолле, прибыл прямо от Вортигерна с новостями о спешном бегстве последнего из нагорий Уэльса и с готовностью принести клятву верности, которая, случись Амброзию победить, впервые поставила бы под руку Верховного короля Британии все королевство Корнуолл.

Главной заботой Амброзия было не отсутствие поддержки, но ее характер. Устав от Вортигерна, коренные британцы с безумной храбростью шли в бой, чтобы избавить свою страну от саксов, вернуть свои дома и привычный уклад, но подавляющее большинство их было знакомо лишь с партизанской войной или с тактикой комариных укусов, которая прекрасно подходила, чтобы беспокоить противника, но не смогла бы сдержать его, затей тот что-нибудь серьезное. Сверх того, каждый отряд приходил с собственным вождем, и его власти едва-едва хватало, чтобы предложить своим подчиненным разбиться на группы и потренироваться под руководством чужаков. Поскольку последний обученный легион был выведен из Британии почти век назад, мы сражались с тех пор (как и до прихода римлян) племенами. И было бессмысленно, к примеру, предлагать выходцам из Дивета сражаться бок о бок с уроженцами Северного Уэльса даже под руководством их собственных вождей — те и другие начали бы резать друг друга еще прежде, чем прозвучал бы первый сигнал трубы.

Здесь, как и везде, Амброзий проявил свой талант в полной мере. Как всегда, он использовал каждого там, где тот мог принести максимальную пользу. Он прикреплял к британцам своих офицеров — по его словам, лишь для координации, не более — и через них понемногу приспосабливал тактику каждого отряда для решения задач своего главного плана, ставя при этом на направление главного удара собственные отборные войска.

Обо всем этом я услышал позднее, а может быть, догадался, исходя из того, что мне о нем было известно. Я мог догадаться и о том, что случилось, должно быть, в тот момент, когда войска его собрались вместе и объявили его королем. Его британские союзники воззвали к нему и потребовали пойти на Хенгиста и изгнать саксов туда, откуда те явились. Их не очень-то заботил Вортигерн. И в самом деле, силы, которыми располагал ранее Вортигерн, ныне по большей мере уже исчерпались, и для Амброзия не составило бы труда просто не обращать на него внимания и сосредоточиться на саксах.

Но он не поддался давлению. Сначала следует выкурить старого волка, сказал он, и расчистить поле для главного сражения. Кроме того, напомнил Амброзий, Хенгист и его саксы — северяне и очень подвержены слухам и страхам; пусть Амброзий хоть раз объединит Британию, чтобы покончить с Вортигерном, и саксы станут бояться его как силу, с которой приходится считаться всерьез. Он предположил, что в этом случае саксы, если дать им время, соберут для борьбы с ним одну большую армию, которую затем можно будет разбить одним ударом.

Это обсуждалось на совете, который проходил в Глостере, там, где первый мост пересекает реку Северн. Представляю, как Амброзий слушал, взвешивал, выносил суждения и отвечал в своей простой, но тяжелой манере, позволяя высказаться каждому, чтобы ничья гордость не была уязвлена. И принял в конце концов решение, которое он намерен был принять с самого начала, но уступив в некоторых мелочах, чтобы каждый мог думать, будто он поставил свои условия и в обмен на уступки получил если и не то, на что рассчитывал, то хотя бы что-то подобное.

В результате не прошло и недели, как они двинулись на север и осадили Вортигерна в Доварде.

Довард расположен в долине реки Гуой, саксы называют ее Уэй или Уай. Это большая река и глубокая, она неторопливо несет свои воды в теснине, среди густо заросших лесом высоких склонов.

Местами долина расширяется и переходит в зеленеющие луга, однако воды прилива поднимаются вверх по реке на много миль, и нередко зимой луга эти оказываются погребены грохочущим желтым потоком наводнения, ибо великий Уай не так тих, как кажется, и даже летом здесь есть глубокие заводи, где неторопливо шевелят плавниками большие рыбины, да и у стремнины достанет сил перевернуть рыбацкую лодку и утопить человека.

Много севернее тех мест, до которых доходят воды прилива, на широком извиве долины и стоят те две горы, что зовутся Довард. Та, что севернее, побольше, густо покрыта лесом и изрыта шахтами, населенными, говорят, дикими животными и разбойным людом. На той же, что зовется Малый Довард, леса пореже, так как она скалиста и над деревьями издалека видна ее венчающая крутые склоны вершина — самой природой созданная твердыня, столь неприступная, что укрепления на ней начали строить с незапамятных времен. Задолго даже до прихода римлян какой-то британский король построил себе на вершине крепость, которая, благодаря своему господствующему над окрестностями расположению, а также естественной защите скал и реки, стала грозной твердыней. Вершина горы была широкой и ровной, а склоны ее крутыми и скалистыми, и хотя было там одно место, где вдали от обстрела можно поднять на вершину осадные машины, дальше снова начинались утесы, где машины становились бесполезными. Везде, кроме этого места, чтобы добраться до внешней стены крепости нужно было преодолеть двойной вал и ров. Однажды ее пришлось осаждать самим римлянам и лишь потому они взяли ее, что двери им открыла измена. Случилось это во времена Каратакуса. Довард, как и Троя, был такой крепостью, которую следовало брать только изнутри.

И на этот раз она была взята изнутри. Но не изменой — огнем. То, что случилось там, ведомо всем. Люди Вортигерна едва успели устроиться после головоломного бегства от Сноудона, когда вверх по долине реки Уай подошла армия Амброзия и встала лагерем точно к западу от горы Довард в местечке, называвшемся Ганарев. Мне не доводилось слышать, каким запасом продовольствия располагал Вортигерн, однако крепость содержалась в порядке и было известно, что за крепостными стенами два добрых источника, и не слышно, чтобы какой-нибудь из них иссяк, так что Амброзию могло потребоваться значительное время, чтобы взять ее правильной осадой. Но осаду-то он и не мог себе позволить — Хенгист тем временем собирал силы, а апрель открывал моря между Британией и Саксонским берегом. Кроме того, его британские союзники проявляли нетерпение и ни за что не согласились бы остаться здесь на длительное время для ведения осады. Все следовало сделать быстро.

Все было сделано быстро и жестоко. С тех пор поговаривают, что Амброзий поступил так из мести за своего давно убитого брата.

Я не верю этому. Его натуре противно было хранить так долго горечь об утрате, кроме того, он был в первую очередь полководцем и хорошим боевым командиром, а уж потом человеком. Им двигала только необходимость, и, в конце концов, жестокость самого Вортигерна.

Амброзий осаждал крепость обычным способом около трех дней. Там, где это возможно, он поднял наверх осадные машины и попытался прорвать оборону. Ему и правда удалось пробить две бреши во внешнем валу над тем, что по-прежнему зовут Дорогой Римлян, но когда он оказался перед внутренним валом, а его войска под обстрелом осажденных, он дал приказ отступать. Когда он осознал, сколько времени может занять осада и увидел, как даже за эти три дня стали потихоньку покидать его и действовать сами по себе британские войска — будто охотничьи псы, до которых дошел слух о саксонских зайцах, — тогда он решил не терять времени на осаду. Он отправил Вортигерну человека с предложением условий сдачи.

Вортигерн, видевший, должно быть, уход части британских войск и прекрасно понимавший положение, в котором оказался Амброзий, расхохотался и отправил посланца назад без ответа, но отрубив ему перед тем кисти рук и привязав их, завернутыми в окровавленную тряпку, к его поясу.

Шатаясь, гонец вошел в палатку Амброзия сразу после захода солнца на третий день осады и едва смог продержаться на ногах, чтобы передать то единственное сообщение, которое ему было велено доставить Амброзию.

— Они сказали, милорд, что ты можешь стоять здесь, пока вся твоя армия не растает и ты не окажешься таким же безруким, как я. У них много припасов, милорд, я видел, и воды…

Амброзий сказал лишь одно:

— Он сам приказал сделать это?

— Королева, — ответил посланец. — Это королева.

С этими словами он упал к ногам Амброзия, и из сочащейся кровью тряпицы у него на поясе выпали на пол две отрубленные кисти рук.

— Тогда мы выжжем это осиное гнездо с королевой и всеми, кто там есть, — произнес Амброзий. — Позаботьтесь о нем.

В тот же вечер, к явному удовольствию гарнизона крепости, осадные машины были убраны с Дороги Римлян и из брешей во внешнем валу. Вместо этого в проломы заложили огромные кучи хвороста и рубленых веток, а армия туже сжала кольцо вокруг вершины горы, и встал в ожидании круг лучников, готовый сразить каждого, кто попытается спастись бегством. В час затишья перед рассветом был отдан приказ. Со всех сторон на крепость обрушился дождь стрел, с привязанными к наконечникам пылающими промасленными тряпками.

Остальное свершилось быстро. Постройки там были по большей части деревянными, а двор загроможден телегами, запасами продовольствия, животными и фуражом для них. Все это тут же вспыхнуло. Когда разгорелся пожар внутри крепости, то подожгли хворост снаружи крепостных стен, и всякий, пытавшийся убежать от огня и прыгавший со стены оказывался снаружи перед стеной огня. А за этой стеной стояло железное кольцо армии.

Говорят, что все это время Амброзий сидел на своем большом белом коне и смотрел, пока языки пламени не изменили масть коня, окрасив его в красный цвет дракона на знамени над его головой. А высоко на крепостной башне видневшийся на фоне клубов дыма Белый дракон вдруг сделался кроваво-красным, как языки пламени, затем почернел и упал.

2

Пока Амброзий брал Довард, я оставался в Маридунуме, расставшись с Горлойсом по дороге на юг, после того, как он отправился дальше, на встречу с моим отцом. Случилось это так. Всю ту первую ночь мы мчались во весь опор, но ничто не говорило о том, что нас преследуют, поэтому с восходом солнца мы свернули с дороги и расположились на отдых, дожидаясь подхода людей Горлойса. Те подъехали утром. В той панике, что царила на Динас Бренине, им удалось ускользнуть незамеченными. Они подтвердили высказанное ранее в разговоре со мной предположение Горлойса — Вортигерн направляется не в свою собственную крепость Каэр Гуэнт, а в Довард. По их словам, он двинулся по дороге, что берет восточнее, через Каэр Гай, к Бравониуму. Если переправиться через Томен-и-Мур, то можно было не опасаться, что нас перехватят.

Поэтому мы продолжили путь. В нашем отряде было теперь около двадцати воинов, но мы не торопились. Моя матушка в сопровождении вооруженной охраны опережала нас меньше чем на день, и ее группа с носилками двигалась куда медленнее, чем мы. Нас совсем не устраивало догнать их и, может быть, принять бой, в котором женщины также могли подвергнуться опасности; несомненно, поведал мне Горлойс, что их в целости и сохранности доставят в Маридунум. «Но, — добавил он своим резким, хриплым голосом, — мы повстречаем их сопровождающих, когда те будут возвращаться. Потому что они непременно отправятся назад — откуда им знать, что король отбыл на восток. А с каждым бойцом, которого потеряет Вортигерн, считай, на человека станет больше в войсках твоего отца. В Бремии мы узнаем новости и расположимся, чтобы дождаться их».

Бремия представляла собой всего лишь горстку сложенных из камня лачуг, пахнущих торфяным дымом и навозом, почерневшие дверные проемы были завешены от ветра и дождя шкурами или мешковиной, из-за которых выглядывали испуганные глаза женщин и детей. К нам не вышел ни один мужчина, даже когда мы натянули поводья прямо посреди поселка и вокруг ног наших коней, захлебываясь трусливым лаем, стали носиться местные собаки. Это озадачивало нас, пока, зная местный говор, я не обратился к обладателю испуганных глаз за ближайшим занавесом, чтобы успокоить людей и узнать новости.

Тогда они высыпали на улицу — женщины, дети и один-два старика, все они обступили нас и оказались весьма словоохотливы.

Первой новостью было то, что группа с моей матушкой останавливалась здесь на весь вчерашний день и ночь, и лишь на рассвете, по настоянию принцессы, отправилась дальше. Она приболела было, сообщили мне, и осталась на полдня и на ночь в доме старосты, и о ней там хорошо заботились. Сопровождавшие ее женщины пытались уговорить мою матушку свернуть в сторону, к расположенной поблизости в горах монашеской обители, где она смогла бы отдохнуть, однако она отказалась, а утром ей стало, кажется, получше, и потому вся группа отправилась дальше. Это простуда, сообщила жена старосты; у госпожи началась было горячка, она немного кашляла, но на следующее утро ей стало много легче, а до Маридунума не более дня езды верхом; они решили поэтому, что не будет худа, если они позволят ей поступить согласно ее желанию…

Я посмотрел на эти убогие хижины, подумав, что и на самом деле, опасность провести еще несколько часов в носилках вполне могла оказаться меньшей, нежели провести это время в таком жалком убежище, которое могла предоставить Бремия, посему я поблагодарил эту женщину за ее доброту и спросил, куда ушел ее муж. Что до этого, ответила она, все мужчины ушли, чтобы присоединиться к армии Амброзия…

Она неверно истолковала мой удивленный взгляд.

— Разве ты не знал? У Динас Бренина объявился пророк, который возвестил приход Красного дракона. Мне сказала об этом сама принцесса, да и солдаты, видно было, боялись. А теперь он высадился. Он здесь.

— Откуда тебе известно? — спросил я ее. — Гонцов на пути нам не встретилось.

Она посмотрела на меня так, будто я сошел с ума или никогда его не имел. Разве я не видел огненного дракона? Вся деревня сочла, что это знамение, и пророк так же сказал. Мужчины вооружились и в тот же день ушли. А если бы вернулись солдаты, то женщины и дети ушли бы в горы, но все знают, что Амброзий передвигается быстрее ветра, и они не боятся… Я не стал останавливать ее, пока переводил услышанное Горлойсу. В наших глазах отразилась одна и та же мысль. Мы вновь поблагодарили женщину, достойно наградили ее за заботу о моей матушке и отправились вслед за мужчинами Бремии.

К югу от деревни дорога раздваивается, основной путь поворачивает на юго-восток мимо шахт, где добывали золото, и ведет затем через холмы и узкие ущелья к широкой долине реки Уай, откуда легко можно добраться до переправы через Северн и оттуда уже направиться на юго-запад. Другая дорога, поуже, шла прямо на юг, по ней до Маридунума всего день езды верхом. Я решил, что в любом случае последую за моей матушкой на юг и поговорю с ней прежде, чем присоединюсь к Амброзию; теперь, когда я узнал о ее болезни, это было настоятельно необходимо. Горлойс же отправится прямо на встречу с Амброзием и сообщит ему новость об отъезде Вортигерна.

У развилки, где наши пути расходились, мы наткнулись на группу сельских жителей. Они услышали нас и спрятались — место это изобиловало валунами и кустарниками, — но недостаточно быстро; порывистый ветер заглушил, должно быть, наше приближение, и нас заметили, когда мы подъехали к ним почти вплотную. Людей уже не было видно, однако на виду остался один из их вьючных осликов, и по осыпи скатывались еще камешки.

Это были те самые бремийцы. Мы остановились, и я стал кричать в нарушаемое лишь шумом ветра безмолвие. На этот раз я сказал им, кто я такой, и через мгновение обочина дороги была буквально усеяна людьми. Они столпились вокруг наших коней, скалили зубы и размахивали всевозможным оружием, в том числе глядевшимся весьма забавно — от гнутого римского меча до каменного наконечника копья, насаженного на древко от граблей. Их рассказ почти дословно повторял то, что уже рассказали мне женщины: они услыхали пророчество и увидели знамение; теперь они двигаются на юг, чтобы примкнуть к Амброзию, а скоро их примеру последует и весь Запад.

Их боевой дух был высок, а их вид — плачевен; к счастью, мы могли помочь им.

— Скажи, — обратился ко мне Горлойс, — что если они подождут здесь с нами один день, то у них будут кони и оружие. Они выбрали правильное место для засады — да и кому знать это место лучше, чем им?

Итак, я сказал им, что со мной герцог Корнуэльский и что он великий полководец, а потому, если они подождут с нами день, то мы позаботимся, чтобы у них было и оружие, и кони.

— Ибо люди Вортигерна будут возвращаться по этой дороге, — сказал я им. — Они не могут знать, что Верховный король бежал на восток, они будут возвращаться этой дорогой, и мы подождем их здесь, а вы поступите мудро, если подождете с нами.

И мы остались ждать. Эскорт задержался в Маридунуме дольше, чем требовалось, и после поездки в холоде и сырости разве можно было их в этом винить? Но на второй день, когда уже стали сгущаться сумерки, они, наконец, появились. Ехали они беспечно и думали, верно, о ночлеге в Бремии.

Нам удалось застать их совершенно врасплох, и началось кровавое и очень неприятное столкновение. Все придорожные стычки похожи одна на другую. Эта отличалась от прочих лишь лучшим руководством да некоторой необычностью применявшегося оружия, но мы превосходили противника числом и напали неожиданно, и сделали то, что намеревались — лишили Вортигерна двадцати его людей ценой жизни трех наших и нескольких ран у остальных. Я проявил себя в стычке лучше, чем мог, зная себя, предположить: мне удалось убить солдата, которого я выбрал еще до того, как бой разгорелся в полную силу, но другой солдат сбросил меня с коня и, наверное, убил бы, не отбей удар и не убей его самого Кадаль. Все кончилось очень быстро. Мы похоронили наших павших и оставили остальных стервятникам, собрав перед тем их оружие. Мы предусмотрительно старались не ранить коней, и когда на следующее утро Горлойс попрощался с нами и повел свой отряд на юго-восток, у каждого был уже конь и какое-нибудь доброе оружие.

Мы с Кадалем повернули на юг, к Маридунуму, и прибыли туда к раннему утру.

Первым, кто встретился нам, пока мы ехали по городской улице к обители Святого Петра, оказался мой кузен Диниас. Мы неожиданно столкнулись с ним на углу; увидев нас, он подскочил на фут и смертельно побледнел. Я полагаю, слухи стали распространяться по городку как лесной пожар, уже начиная с той поры, как эскорт доставил назад мою матушку, но без меня.

— Мерлин. Я думал… я думал…

— Рад видеть тебя, кузен, я уже собирался разыскивать тебя.

Он быстро сказал:

— Послушай, клянусь, я и представления не имел, что это за люди…

— Я знаю. В случившемся нет твоей вины. Я не потому собирался искать тебя.

— …и кроме того, я был пьян, ты ведь знаешь. Но даже догадайся я, кто они, откуда мне было знать, что ты понадобился им для такого? Признаюсь, до меня доходили слухи о том, кого они ищут, но, клянусь, мне и в голову не приходило…

— Я ведь сказал, что твоей вины нет. Я вернулся живым и здоровым, разве не так? Все хорошо, что хорошо кончается. Оставь это, Диниас. Я не о том собирался говорить с тобой.

Но он упрямо продолжал:

— Я ведь взял те деньги, верно? Ты видел.

— А если и взял? Ты ведь не шпионил за деньги, ты их взял потом. По-моему, это не одно и то же. Если Вортигерну нравится пускать свои деньги на ветер, то, разумеется, их грешно упускать. Забудь об этом, вот что я тебе скажу. Ты слышал что-нибудь о моей матушке?

— Я как раз иду от нее. Она болеет, ты знаешь об этом?

— До меня дошла эта новость, когда я направлялся на юг, — ответил я. — Что с ней? Болезнь серьезная?

— Мне сказали, это простуда, но, говорят, она пошла на поправку. Мне показалось, что она все еще выглядит плоховато, но она устала от поездки и волновалась за тебя. Для чего же ты в конце концов понадобился Вортигерну?

— Чтобы убить меня, — коротко бросил я. Он уставился на меня и забормотал, заикаясь:

— Я… клянусь именем Господним, Мерлин, я ведь знаю тебя и никогда не… да, конечно, иногда бывало… — Он замолк и я услышал, как он сглотнул. — Знаешь, я родичами не торгую.

— Я ведь сказал, что верю тебе. Забудь. К тебе это не имело никакого отношения, это какая-то чепуха, которую наплели его гадатели. Но я уже сказал, что вернулся живым и здоровым.

— Матушка твоя ничего об этом не рассказывала.

— Она не знала. Думаешь, она позволила бы ему отправить себя с миром домой, если бы знала, что он намерен сделать? Те, кто привез ее домой — те знали, можешь быть уверен. Значит, они не проговорились ей?

— Кажется, нет, — сказал Диниас. — Но…

— Это меня радует. Я надеюсь вскоре встретиться с ней, на сей раз при свете дня.

— Значит, со стороны Вортигерна тебе больше ничего не грозит?

— Я думаю, грозило бы, — рассудил я, — если бы город по-прежнему кишел его людьми, но у ворот мне сказали, что они все бежали, чтобы примкнуть к нему?

— Это так. Некоторые поехали на север, кто-то на восток, к Каэр Гуэнту. Значит, до тебя дошли новости?

— Какие новости?

Хотя на улице больше никого не было, он оглянулся через плечо в своей прежней боязливой манере. Я соскользнул с седла и бросил поводья Кадалю.

— Какие новости? — повторил я.

— Амброзий, — вполголоса сказал он. — Говорят, он высадился на юго-западе и движется на север. Эту новость доставил вчера корабль, и люди Вортигерна тут же стали покидать город. Но — если вы только что прибыли с севера, вы их, конечно, встретили?

— Да, сегодня утром, две группы. Но мы вовремя увидели их и убрались с дороги. А днем раньше мы встретили у развилки дорог эскорт моей матушки.

— Встретили? — Он был озадачен. — Но если ты знал, что нужен Вортигерну мертвым…

— То им следовало бы знать, что мне нечего делать на юге, и они прирезали бы меня? Именно так. Поэтому мы их всех перебили. О, не смотри так на меня — это была работа не мага, а солдата. Мы примкнули к группе валлийцев — они шли, чтобы примкнуть к войску Амброзия — и мы напали на отряд людей Вортигерна и перебили их.

— Валлийцы уже знали? То пророчество, да? — В сумерках отчетливо виднелись белки его глаз. — Я слышал об этом… тут все об этом говорят. Те солдаты рассказывали. Они сказали, ты показал им какое-то огромное озеро под скалой — там, где мы останавливались много лет назад, и клянусь, там тогда не было никакого озера — но теперь там оказалось целое озеро воды, а на дне его, как раз под основанием башни, лежали драконы. Это правда?

— То, что я показал им озеро, да.

— А драконы — что это было?

Я медленно произнес:

— Драконы. Нечто, сотканное магией из ничего, чтобы показать им, ибо если бы они не увидели, то не стали бы и слушать меня, не говоря уж о том, чтобы поверить.

Наступило короткое молчание. Затем со страхом в голосе он обратился ко мне:

— А о приходе Амброзия ты узнал с помощью магии?

— И да, и нет. — Я улыбнулся. — Я знал, что он скоро должен высадиться, но не знал, когда. А магия подсказала мне, что он уже выступил.

Он снова уставился на меня.

— Ты знал, что он должен высадиться? Значит, у тебя в Корнуолле были все-таки какие-то новости? Мог бы и сказать мне.

— Зачем?

— Я присоединился бы к нему.

Прикидывая, я на мгновение остановил на нем взгляд.

— Тебе и сейчас не поздно присоединиться к нему. Тебе и твоим друзьям, сражавшимся под знаменами Вортимера. А как насчет Пасцентия, брата Вортимера? Тебе известно, где он? Он по-прежнему враг Вортигерну?

— Да, но, поговаривают, он отправился замиряться с Хенгистом. Пасцентий никогда не встанет под руку Амброзия, он хочет Британию для себя.

— А ты? — спросил я. — Чего хочешь ты?

Он ответил просто, впервые в его голосе не было и тени рисовки.

— Мне нужно лишь владение, которое я мог бы назвать своим собственным. Маридунум, если получится. В конце концов, Маридунум и так теперь мой. Он ведь убил детей, ты знал об этом?

— Не знал, но этим ты меня не удивил. Такая уж у него привычка, в конце концов. — Я помолчал. — Послушай, Диниас, нам еще нужно о многом поговорить, я должен тебе немало рассказать. Но сначала я попрошу тебя о любезности.

— О какой?

— О гостеприимстве. Я здесь не знаю никакого другого места, где можно остановиться, пока не будет готово мое собственное жилье. Вот мне и пришло в голову опять поселиться в доме моего деда.

Он сказал без притворства и не увиливая:

— Дом теперь не тот, что когда-то.

Я рассмеялся.

— А разве что-то осталось тем же? Если там найдется крыша, чтобы укрыться от этого чертова дождя, огонь, чтобы обсушиться и что-нибудь поесть — то большего мне и не нужно. Что ты скажешь, если мы пошлем Кадаля за провизией и перекусим дома? Я все расскажу тебе за бутылью вина и куском пирога. Но хочу предупредить, что если ты только покажешь мне ту пару костей, я сам кликну людей Вортигерна.

Он заулыбался и наконец расслабился.

— Этого можешь не бояться. Что ж, тогда пойдем. Там есть еще пара комнат, в которых можно пока жить, и кровать для тебя найдется.

Мне досталась комната Камлаха. Ее насквозь продували сквозняки, везде лежал толстый слой пыли, и Кадаль не разрешил мне ложиться в кровать, прежде чем та добрый час не простояла перед гудящим в очаге пламенем. Слуг у Диниаса не было, за исключением одной неряшливой девчонки, прислуживавшей ему явно в обмен на право делить с ним постель. Кадаль велел ей принести топливо и вскипятить воду, пока он с запиской сходит в монастырь к моей матушке, а потом зайдет в таверну за вином и съестным.

Мы устроились поесть перед камином, Кадаль прислуживал. Проговорили допоздна, здесь важно упомянуть лишь, что я рассказал Диниасу мою историю — или ту ее часть, которую он был способен понять.

Мне могло доставить определенное удовольствие сообщить ему, чьим сыном я оказался, но пока я не был уверен в нем, и пока не станет достоверно известно, что людей Вортигерна поблизости не осталось, я счел за лучшее не распространяться об этом. Поэтому я рассказал ему только, как оказался в Бретани и как стал человеком Амброзия. Диниас уже достаточно слышал о моем «пророчестве» в пещере под Королевской Крепостью, чтобы безоговорочно уверовать в грядущую победу Амброзия, посему беседа наша завершилась его обещанием отправиться утром на запад с этой новостью и собрать в помощь Амброзию всех, кого удастся найти в пределах границ Уэльса.

Я знал, что он просто побоялся бы отступить от своего слова; что бы там ни говорили солдаты о случившемся под Королевской Крепостью, этого хватило, чтобы внушить моему простоватому кузену Диниасу глубочайшее почтение к моим волшебным способностям. Но даже и без того я знал, что тут ему можно верить. Мы говорили почти до заката, потом я дал ему денег и пожелал доброй ночи.

(Он отбыл на следующее утро, когда я еще спал. Он сдержал свое слово и позднее, с несколькими сотнями воинов, присоединился к Амброзию в Йорке. Принят он был с почетом и хорошо зарекомендовал себя, но вскоре в какой-то стычке был несколько раз ранен и позднее от этих ран скончался. Что до меня, то я с ним больше не встречался.)

Кадаль закрыл за ним дверь.

— Здесь, по крайней мере, хороший замок и прочный засов.

— Ты боишься Диниаса? — осведомился я.

— В этом проклятом городе я всех боюсь. И не будет мне покоя, пока мы не покинем его и не вернемся к Амброзию.

— Не думаю, что теперь тебе стоит беспокоиться. Люди Вортигерна бежали. Ты ведь слышал, что сказал Диниас.

— Ага, и сказанное тобой тоже. — Он прекратил собирать разложенные у огня одеяла и выпрямился, держа в руках охапку постельного белья и глядя на меня. — Что ты имел в виду, когда говорил, что тебе готовится здесь собственное жилье? Ты ведь никогда не думал завести здесь свой дом?

— Дом — нет.

— Та пещера?

Я улыбнулся выражению его лица.

— Когда Амброзий согласится отпустить меня, а страна успокоится, то сюда я и направлюсь. Я ведь говорил тебе, не правда ли, что если ты останешься со мной, то тебе предстоит жить далеко от дома?

— Насколько я помню, речь тогда шла о смерти. Ты хочешь сказать, что будешь жить там?

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, и нет. Но полагаю, мне понадобится место, где я смог бы оставаться один, вдали от людей и событий. Осмысление и составление планов — одна сторона жизни, дела же — другая. Нельзя все время заниматься только делами.

— Скажи это Утеру.

— Я не Утер.

— Что ж, как говорится, в жизни всякое бывает. — Он свалил одеяла на кровать. — Ты чего улыбаешься?

— Разве я улыбался? Не обращай внимания. Давай ложиться спать, завтра рано утром нам надо быть в монастыре. Тебе опять пришлось подкупать ту старуху?

— Старухи не было. — Он выпрямился. — На этот раз там была молодая девица. Настоящая красотка, судя по тому, что мне удалось рассмотреть под этой их мешковатой одеждой и наброшенным капюшоном. Взять бы того, кто засунул такую девушку в женский монастырь, да… — Он начал было объяснять, что именно следовало бы сделать с таким, но я оборвал его.

— Ты узнал, как там матушка?

— Сказали, что ей лучше. Жар спал, но она не успокоится, пока не встретится с тобой. Теперь ты ей расскажешь все?

— Да.

— А потом?

— Мы отправимся к Амброзию.

— А, — сказал он, подтянул тюфяк так, чтобы лечь поперек дверей, задул лампу и, не сказав больше ни слова, уснул.

Кровать моя была достаточно удобна, и эта комната, как бы запущена она ни была, после нашего путешествия казалась мне воплощением роскоши. Но спалось плохо. Мысли мои были с Амброзием, направлявшимся в Довард. По тому, что я слышал о Доварде, взять его будет непростым делом. Я стал подумывать, не оказал ли я отцу медвежью в конечном счете услугу, выгнав Верховного короля из его крепости в Сноудоне. Нужно было оставить его там, думалось мне, у его расползающейся башни, и Амброзий мог бы оттеснить его к морю.

Я почти с удивлением припоминал собственное пророчество. То, что сделал я у Динас Бренина, я сделал не по своей воле. И не я решил обратить Вортигерна в бегство из Уэльса. Это было сказано мне из тьмы, из пылающего пламени и водоворота звезд. Красный Дракон вознесется, а Белый падет. Голос, сказавший это и повторявший это теперь, во тьме обветшалой комнаты Камлаха, был не мой голос, это был голос бога. И не следовало лежать, не смыкая глаз, и пытаться гадать о причинах; следовало подчиниться и заснуть.

3

Ворота женского монастыря открыла перед нами как раз та девушка, о которой говорил Кадаль. Она, должно быть, ждала нас, чтобы проводить, и не успел Кадаль поднять руку к веревке колокольчика, как ворота отворились и девушка жестом пригласила нас войти. Когда она заперла на щеколду тяжелые ворота и, пониже надвинув капюшон на лицо, быстро повела нас через внутренний дворик, я успел мельком заметить широко раскрытые глаза под коричневым капюшоном и закутанное в грубое одеяние гибкое молодое тело. Ее ступни, обутые на босу ногу в полотняные сандалии и забрызганные грязью покрытого лужами двора, выглядели озябшими, но были стройными и хорошей формы, кисти рук также были изящны.

Она не сказала ни слова, просто провела нас через двор и по маленькому проходу между двумя зданиями в несколько больших размеров садик за ними. Здесь у стены стояли фруктовые деревья и росло несколько цветочных кустов, но хозяйничали в садике сорняки и полевые цветы, а двери выходящих во внутренний дворик келий не были покрашены, и там, где они были отворены, за ними открывался вид на маленькие пустые комнатушки, простота которых доходила до уродливости и слишком, пожалуй, часто — до убожества.

В келье моей матушки все было не так. Она жила с подобающим — если не королевским — комфортом. Ей позволили перевезти сюда ее мебель, комната была побелена и безупречно чиста, и с переменой в апрельской погоде выглянувшее солнце сквозь узкое окно бросало лучи прямо на ее кровать. Я помнил эту мебель; то была ее собственная кровать, привезенная из дома, и штора у окна была соткана ею собственноручно, красная ткань с зеленым узором — она ткала ее в день возвращения домой моего дяди Камлаха. Я помнил и волчью шкуру на полу, дед мой убил этого зверя голыми руками и рукояткой своего сломанного кинжала; волчьи глаза со вставленными в глазницы шариками и оскал зубов пугали меня в детстве. Висевший на стене у нее в ногах крест был из тускло сиявшего серебра, с приятным узором замкнутых, мягко ниспадавших линий и игравшей в солнечном свете аметистовой осыпью.

Девушка молча показала мне на дверь и ушла. Кадаль уселся ждать на скамейку у входа.

Матушка моя лежала, откинувшись на подушки, ярко освещенная лучами солнца. Она была бледна, вид имела утомленный и говорила со мной почти шепотом, но, по ее словам, начала уже поправляться.

Когда я спросил ее о болезни и положил ладонь ей на лоб, она отстранила мою руку, улыбнувшись и заверив меня, что за ней хорошо присматривают. Я не настаивал: половина лечения в доверии больного к врачу, а все женщины считают своих сыновей всего лишь детьми.

Кроме того, я убедился, что жара у нее уже нет и теперь, когда она перестанет тревожиться обо мне, то сможет заснуть.

Поэтому я просто подвинул единственное имевшееся в комнате кресло, уселся и стал рассказывать ей все, о чем она хотела услышать, не дожидаясь вопросов: о моем бегстве из Маридунума и о том, как стрелой, пущенной из божественного лука, я оказался у ног Амброзия, и все, что случилось позднее. Она лежала, опершись на подушки и смотрела на меня с удивлением и каким-то постепенно нараставшим чувством — так, наверное, чувствовала бы себя запертая в клетку птица, которую заставили высиживать яйцо сокола.

Когда я закончил рассказ, она устала, а тени под глазами стали так заметны, что я поднялся уходить. Но она, кажется, не хотела этого и сказала, как бы подводя итог и завершая мой рассказ — наверное, для нее это и на самом деле было завершением всей истории:

— Он признал тебя.

— Да. Меня зовут Мерлин Амброзий.

Она немного помолчала, чему-то про себя улыбаясь. Я подошел к окну на другой стороне комнаты и, опершись локтями на подоконник, выглянул наружу. Пригревало солнце. В полусне клевал носом на скамейке Кадаль. Глаз мой уловил какое-то движение на другой стороне двора; в теряющемся в тени дверном проеме стояла та девушка — она смотрела на дверь в комнату моей матери, как бы ожидая моего появления. Она откинула капюшон и даже в тени волосы ее сияли золотом, а юное лицо показалось мне прекрасным, как бутон цветка. И тут она заметила меня. Секунды, верно, две мы смотрели друг другу в глаза. Мне стало ясно, почему древние вооружили самого жестокого из богов стрелами — я почувствовал, как одна из них пронзила меня. Затем девушка исчезла, низко накинув капюшон, она растворилась в тени, а за спиной раздался голос матушки:

— А теперь? Что теперь?

Я повернулся спиной к солнцу.

— Я отправлюсь к нему. Но не раньше, чем тебе станет лучше. Я бы хотел принести ему новости о тебе.

Она заволновалась.

— Тебе не следует здесь задерживаться. В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Я полагаю, здесь совсем не опасно. С тех пор, как пришла весть о высадке, здесь не осталось ни одного человека Вортигерна. По дороге на юг нам пришлось идти горными тропами — дорога была забита желающими встать под знамена Амброзия.

— Это так, но…

— И кроме того, я не буду слоняться по улицам, обещаю тебе. Вчера вечером мне повезло, стоило мне появиться в городе, как я наткнулся на Диниаса. Он пустил меня к себе пожить.

— Диниас?

Я рассмеялся ее удивлению.

— Диниас понимает, что кое-чем мне обязан, неважно чем, но прошлой ночью мы без труда пришли к согласию.

Я рассказал ей, с какой миссией я его отправил, и она кивнула.

— Ему, — и я знал, что она говорит не о Диниасе, — понадобится любой, способный держать меч. — Она нахмурила брови. — У Хенгиста, говорят, триста тысяч войска. Сможет ли он, — и опять я понимал, что речь идет не о Хенгисте, — сможет ли он выстоять против Вортигерна, а потом против Хенгиста и саксов?

Мне, наверное, помнилось еще вчерашнее допоздна затянувшееся сидение с Диниасом. Я сказал, не отдавая себе отчета, как это прозвучит:

— Я так сказал, значит, так оно и будет.

Движение на кровати заставило меня опустить взгляд и посмотреть туда. Матушка моя крестилась, взор ее принял озадаченное и жесткое выражение, сквозь которое проглядывал страх.

— Мерлин… — но тут ее скрутил кашель, и когда она снова оказалась в состоянии говорить, голос ее звучал лишь пронзительным шепотом: — Не будь самонадеян. Даже если Господь даровал тебе силу…

Я взял ее за запястье, заставив замолкнуть.

— Ты неверно поняла меня, госпожа. Я неправильно выразился. Я хотел лишь сказать, что моими устами это поведал бог, и поскольку им было это поведано, то так тому и быть. Амброзий должен победить, так говорят звезды.

Она кивнула, и видно было, как ее захлестнуло облегчение, заставляя расслабиться тело и ум — точь-в-точь, как у утомленного ребенка.

Я мягко произнес:

— Не бойся за меня, матушка. Какой бы бог меня ни направлял, я всего лишь его голос и орудие. Я иду туда, куда он меня посылает. И когда предназначенное им свершится, он призовет меня назад.

— Есть лишь один Бог, — прошептала она. Я улыбнулся ей.

— Я тоже начинаю так думать. А теперь усни. Я вернусь завтра утром.

На следующее утро я снова отправился свидеться с матушкой. На этот раз я пошел один. Кадаля я послал на рынок — купить припасов, девица Диниаса исчезла следом за ним, предоставив нам самим заботиться о себе в опустевшем дворце. Я был вознагражден, ибо та девушка снова была на посту у ворот, и она провела меня к комнате матушки. Но когда я обратился к ней, она лишь пониже надвинула капюшон и не вымолвила ни слова, и вновь взору моему остались доступны лишь изящные кисти ее рук и ступни ног. На этот раз вымощенная дорожка была сухой, и луж уже не было. Она помыла ноги, и в грубых ее сандалиях они казались хрупкими, как цветы с пронизанными голубыми жилками лепестками в корзине крестьянки. Или так я говорил себе, и ум мой был настроен на поэтический лад, и мыслями он погружался в ту область, куда ему вообще нельзя было погружаться. Попавшая в меня стрела бога любви по-прежнему дрожала там, куда вонзилась, и при виде этой девушки, кажется, все у меня внутри трепетало и сжималось.

Она снова показала мне на дверь, как будто я мог забыть, и отошла в сторону, чтобы дождаться меня.

Матушке, как мне показалось, стало немного лучше, и, по ее словам, она хорошо отдохнула. Мы немного поговорили, у нее были вопросы по поводу некоторых деталей случившегося со мной, и я постарался удовлетворить ее интерес. Когда я поднялся, чтобы уйти, я спросил, стараясь, чтобы вопрос мой прозвучал как можно равнодушнее:

— Та девушка, что открыла ворота, она ведь слишком молода, чтобы находиться здесь? Кто она?

— Ее мать работала во дворце. Ее звали Кэридвена. Ты ее помнишь?

Я покачал головой.

— Мне следовало бы помнить?

— Нет.

Однако когда я спросил ее, чему она улыбается, матушка не ответила, и под ее веселым понимающим взглядом я не осмелился расспрашивать далее.

На третий день у калитки меня ждала старая глухая привратница, и на протяжении всего разговора с матушкой я спрашивал себя, не могла ли она (как это свойственно женщинам) увидеть что-то за нарочито равнодушным тоном моего вопроса и предупредить, чтобы девушку держали от меня подальше. Но на четвертый день девушка снова была у ворот, и на этот раз, не успев сделать и трех шагов за калитку, я понял, что до нее дошел рассказ о случившемся у Динас Бренина. Ей так хотелось посмотреть на колдуна, что она позволила капюшону чуть-чуть откинуться, и мне в свою очередь удалось увидеть ее огромные серо-голубые глаза, в которых сияли почтительное любопытство и жгучий интерес. Когда я улыбнулся ей и произнес слова приветствия, она снова скрылась под капюшоном, но на этот раз ответила. Голос ее звучал светло и тихо, голос ребенка, и в устах ее слова «мой господин» прозвучали так, будто она впрямь считала меня своим господином.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Кэри, милорд.

Я придержал шаг, чтобы подольше оставаться рядом с ней.

— Как чувствует себя сегодня моя матушка, Кэри?

Но она не ответила, просто провела меня во внутренний дворик и оставила там.

Той ночью я снова лежал без сна, но во мне не звучал голос бога — даже чтобы сообщить мне, что она предназначена не для меня.

Боги не навещают, чтобы сообщить то, что и без того известно.

К последнему дню апреля матушке моей стало настолько лучше, что когда я в очередной раз пришел свидеться с ней, то застал ее сидящей в кресле возле окна, на солнце. Она была одета в шерстяное одеяние поверх нижнего платья. Вершина росшей снаружи айвы была видна над краем стены, ее покрывали тяжелые бутоны, вокруг которых гудели пчелы, а на подоконнике неподалеку от матушки топталась и ворковала пара белых голубей.

— Ты получил новости? — спросила она, посмотрев на меня.

— Сегодня прибыл гонец. Вортигерн мертв, а с ним и его королева. Говорят, что Хенгист движется на юг с огромным войском, с ним брат Вортимера Пасцентий, и остатки его армии. Амброзий уже в пути, чтобы встретить их.

Она выпрямилась в кресле, глядя на стену мимо меня. С ней была на этот раз женщина, она сидела на табурете по другую сторону кровати: одна из монахинь, сопровождавших ее в Динас Бренин. Я видел, как она перекрестилась, но Ниниана сидела недвижно и прямо, глядя мимо меня на стену и о чем-то думая.

— Расскажи.

Я поведал ей все, что довелось услышать об осаде Доварда. Женщина снова перекрестилась, но матушка не шелохнулась. Когда я закончил рассказ, она перевела на меня свой взор.

— Теперь ты отправишься к нему?

— Да. Ты пошлешь ему со мной письмо?

— Я встречусь с ним, — ответила она, — и достаточно скоро.

Когда я простился с ней, она по-прежнему сидела, неотрывно вглядываясь куда-то мимо мерцающих на стене аметистов, во что-то удаленное от нас и во времени, и в пространстве.

Кэри не было видно, и я какое-то время промедлил, неторопливо пересекая внешний дворик по направлению к воротам. Затем увидел, она ждала меня в густой тени арки ворот, и убыстрил шаг. Я мысленно перебирал множество речей, с которыми мог бы обратиться к ней в тщетной попытке продлить то, что невозможно продлить, но нужды в словах не оказалось. Она протянула одну из своих точеных ручек и умоляюще тронула меня за рукав.

— Милорд…

Капюшон ее был полуоткинут; я увидел, что в глазах ее стоят слезы и резко спросил:

— В чем дело?

Кажется, на какое-то безумное мгновение мне показалось, что она оплакивает мой отъезд.

— Кэри, что случилось?

— У меня зуб болит.

Задыхаясь, я смотрел на нее. Должно быть, вид у меня был такой, будто мне только что дали пощечину.

— Вот здесь, — сказала она, и приложила руку к щеке. Капюшон откинулся назад. — Уже несколько дней болит. Прошу тебя, милорд…

Я резко бросил:

— Я не зубодер.

— Но тебе стоит лишь прикоснуться…

— И не колдун, — начал было я, но она приблизилась ко мне, и слова мои застряли в горле. От нее пахнуло жимолостью. Волосы ее были соломенно-золотистого цвета, а серые глаза имели тот же оттенок, что бывает у нераспустившихся васильков. Не успел я опомниться, как она взяла мою ладонь руками и поднесла к своей щеке.

Я непроизвольно напрягся, как будто собираясь отдернуть руку, потом опомнился и ласково провел ладонью по ее щеке. Широко открытые васильковые глаза были невинны, как само небо. Когда она наклонилась ко мне, ворот ее одеяния мешковато оттопырился, и моему взгляду открылась ее грудь. Кожа была гладкой и шелковистой, взволнованное дыхание касалось моей щеки.

Я постарался отнять руку поосторожнее и отодвинулся.

— С этим я ничего не могу поделать.

Наверное, прозвучало это грубовато. Она опустила глаза и скромно стояла, сложив руки. Ресницы ее были короткими, густыми и того же золотистого цвета, что волосы. В уголке рта притаилась крошечная родинка.

Я посоветовал:

— Если к утру не станет легче, то лучше будет его вырвать.

— Мне уже лучше, милорд. Зуб перестал болеть, как только ты к нему прикоснулся. — Голос ее был исполнен удивления, и рука придвинулась к тому месту, где только что лежала моя ладонь. Движение это походило на ласку, и кровь толчками заструилась по моим жилам. Неожиданно она вновь потянулась к моей руке и быстро, застенчиво наклонившись, прижалась губами к ладони.

Затем дверь рядом со мной распахнулась, и я оказался на безлюдной улице.

4

Из рассказанного мне гонцом следовало, что Амброзий был прав в своем решении покончить с Вортигерном, прежде чем обратиться против саксов. Взятие Доварда и та жестокость, с которой это было проделано, произвели должное впечатление. Те из вторгшихся саксов, кто отважился далее прочих проникнуть вглубь страны, начали отходить на север, к диким спорным территориям, где всегда можно найти плацдарм для вторжения. Они задержались к северу от Хумбера, чтобы укрепиться там, где возможно, и ждать прихода Амброзия. Поначалу Хенгист считал, что под рукой Амброзия войск немногим больше, чем высадившаяся с ним бретонская армия вторжения — и совершенно не представлял себе природу этого смертоносного орудия войны. Он полагал (как о том доносили), что лишь очень немногие островные британцы приняли сторону Амброзия; в любом случае, саксы побеждали британцев, их маленькие племенные армии так часто, что стали презирать их, как легкую добычу. Но теперь, когда к вождю саксов стали стекаться сведения о многих тысячах бойцов, слетавшихся под знамена с Красным Драконом, и о его успехе под Довардом, он принял решение не оставаться далее в укреплениях к северу от Хумбера, но вновь быстрым маршем двинуться на юг, чтобы встретить британцев на поле по своему выбору, где он мог бы застать Амброзия врасплох и уничтожить его армию.

И снова Амброзий двигался со скоростью Цезаря. Это было необходимо, ибо там, где саксы отступали, они оставляли землю полностью опустошенной.

Конец наступил во вторую неделю мая, столь жарко напоенную солнечным светом, что казалось, она выпала из июня, и завершилась ливнем, доставшимся в наследство от апреля — целая неделя была как бы взята взаймы, и для саксов она оказалась долгом, который предъявила им к оплате судьба. Хенгист был застигнут Амброзием в самом разгаре своих приготовлений у Мэсбели, неподалеку от Крепости Конана, или Каэрконана, что зовут иногда еще Конисбургом. Место там гористое, и крепость стоит на вершине хребта, а поблизости пролегает глубокое ущелье. Здесь саксы пытались подготовить засаду войскам Амброзия, но разведчики Амброзия проведали об этом от британца, на которого наткнулись в пещере у вершины горы, где тот скрывался, спасая своих женщин и двух маленьких детей от топоров северян. И Амброзий, будучи предупрежден, ускорил марш своих войск и захватил Хенгиста до того, как засада была полностью готова, принудив его тем самым к открытой битве.

Попытка Хенгиста устроить засаду отвратила от него счастье; у Амброзия там, где он остановился и развернул свою армию, было преимущество в позиции. Его ударные силы, бретонцы, галлы и островные британцы с юга и юго-запада, расположились в ожидании на пологом склоне горы с ровным полем впереди, на котором они могли атаковать врага беспрепятственно. Вперемежку с этими войсками стояли другие британские отряды, присоединившиеся к нему со своими вождями. Позади основных сил войска склон горы, заросший местами колючим кустарником и усыпанный желтыми цветами дрока, полого поднимался к вершине длинного хребта извивами невысоких скалистых вершин уходящего к западу, и густо поросшего дубом на востоке.

Привычные к горам валлийцы были расставлены в основном на флангах — те, кто был из Северного Уэльса, в дубовых зарослях, из Южного — на гористых склонах на западе; между ними находились боевые порядки армии Амброзия. Легковооруженные, подвижные и горящие местью отряды валлийцев должны были находиться в состоянии готовности, пока не понадобятся подкрепления; они были призваны нанести быстрые сокрушительные удары, направленные во время битвы в самые слабые точки обороны противника. Кроме того, они могли успешно преследовать и уничтожать саксов Хенгиста, попытайся те оторваться от преследования и бежать с поля боя.

Пойманные в свою собственную ловушку саксы, оказавшись лицом к лицу с этими многочисленными, будто принесенными ветром врагами и прижатые к скалам Каэрконана и узкому ущелью, где собирались устроить засаду, дрались как демоны. Но преимущество было не на их стороне: они начали бояться — бояться славы Амброзия, его недавней ужасной победы под Довардом, и более всего этого — как мне сказали — моего пророчества Вортигерну, весть о котором распространилась быстрее, чем пламя поглотило башню Доварда. И, разумеется, знамения эти вдохновляли воинов Амброзия. Враги сошлись в битве незадолго до полудня, а к закату солнца все уже было кончено.

Я видел все от начала до конца. Это было первое из виденных мной великих сражений и, не стыжусь признаться, почти последнее.

Битвы, в которых сражался я, велись не копьями и мечами. Если уж на то пошло, я приложил руку к победе у Каэрконана, еще не прибыв на поле битвы; прибыв же, обнаружил, что играю ту самую роль, которую однажды в насмешку предложил мне Утер.

Мы доехали с Кадалем до Каэрлеона, где обнаружили стоявший гарнизоном в крепости небольшой отряд из войска Амброзия, и еще один отряд, направлявшийся для обследования и восстановления крепости в Маридунуме. А также для того, чтобы, как доверительно сообщил мне командир этого отряда, обеспечить безопасность находящейся там христианской обители — «всей обители», подчеркнул он и чуть подмигнул мне, «ибо таково благочестие нашего командира». Кроме того, ему было указано отправить часть своих людей со мной, чтобы сопроводить меня к Амброзию. Отец даже предусмотрительно прислал мне кое-что из моей одежды. Я отправил Кадаля назад, к великому неудовольствию последнего, чтобы он навел хоть какой-то порядок в пещере Галапаса и дожидался меня там, а сам с сопровождением отправился на северо-восток.

Мы догнали армию почти у самого Каэрконана. Войска уже расположились для битвы, о встрече с командующим и думать не приходилось, поэтому мы отъехали, как нам было указано, к горке, что на запад от войска, где воины из племен Южного Уэльса с недоверием поглядывали друг на друга поверх мечей, обнаженных против стоявших ниже по склону саксов. Люди из сопровождавшего меня отряда посматривали на меня почти так же: они не нарушали моего молчания во время поездки и было ясно, что относятся они ко мне с определенным почтением, и не только как к сыну Амброзия, но и как к «пророку Вортигерна» — это прозвание уже пристало ко мне и понадобилось несколько лет, чтобы меня перестали так называть.

Когда я вместе с ними представился отвечавшему за этот фланг офицеру и попросил его определить мне место среди войск, тот пришел в ужас и совершенно серьезно принялся умолять меня не принимать участия в сражении, а найти какое-нибудь место, где его люди могли бы видеть меня и знать, как он выразился, «что пророк здесь, с ними». В конце концов я поступил так, как он просил, и удалился на вершину небольшой скалы, где, закутавшись поплотнее в плащ, приготовился наблюдать за полем битвы, расстилавшимся передо мной подобно ожившей карте.

Сам Амброзий находился в центре; мне виден был белый жеребец с сиявшим над ним Красным Драконом. Правее мерцал синий плащ Утера — его конь легким галопом мчался вдоль строя. Командира левого фланга я узнал не сразу: серый конь, большая, плотная фигура всадника, направлявшего коня неторопливым шагом, штандарт с каким-то белым символом, который я поначалу не рассмотрел. Потом я разобрал. Вепрь. Корнуэльский Вепрь. Командиром левого фланга войск Амброзия был не кто иной, как седобородый Горлойс, повелитель Тинтагела.

О боевых порядках саксов нельзя сказать ничего определенного. С ранних лет я слышал о ярости этих огромных белокурых гигантов, все дети Британии росли на рассказах о том, сколь они ужасны. Говорили, что в бою они становятся безумны и могут, ничуть не теряя силы и ярости, продолжать бой, даже истекая кровью из доброй дюжины ран. Однако, хотя силы и жестокости им было не занимать, дисциплины им не хватало. Кажется, в этом молва не ошибалась. Я не мог обнаружить никакого порядка в громадной, непрерывно колыхавшейся в блеске металла и колебании конских грив волне, она была подобна водам потопа, который только и ждет, чтобы в плотине появилась хоть малейшая трещина.

Даже на таком расстоянии я мог различить Хенгиста и его брата, гигантов с длинными, свисавшими на грудь усами и длинными волосами, вившимися по ветру, когда они пришпоривали вдоль передовой линии саксонского войска своих лохматых, ладно скроенных маленьких лошадок. Они кричали, и отраженные эхом крики их были слышны вполне отчетливо: обращенные к богам молитвы, клятвы, увещевания, приказы нарастали и слились в одну яростную мелодию, когда с последним диким воплем — «Бей, бей, бей!» — взметнулись над головами, сверкая на майском солнце, боевые топоры, и вся толпа ринулась вперед, к построенному в боевые порядки войску Амброзия.

Две армии столкнулись с грохотом, от которого, крича, взмыли с Каэрконана стаи галок, и, казалось, раскололся сам воздух. Даже с моего наблюдательного пункта невозможно было разобрать, как складывается битва — вернее, как обстоят дела в нескольких очагах, на которые распалось сражение. То кажется, что вооруженным топорами саксам в крылатых шлемах удалось врубиться в ряды армии британцев; то видишь, что островок саксов отрезан от своих целым морем бриттов, и затем, захлестнутый волнами этого моря, исчезает. Размещенное в центре ядро армии Амброзия приняло на себя главный удар, затем конница Утера быстрым обходным движением вышла во фланг саксов и обрушилась на них с востока.

Корнуэльцы под командой Горлойса сначала было отступили, но как только передовая линия саксов стала распадаться, они тут же ринулись вперед, нанесли сокрушительный удар слева и глубоко вклинились в ряды противника. После этого на поле битвы воцарился хаос. Сражение распалось на множество поединков между маленькими группами, иногда даже между отдельными воинами. На вершину, где я сидел, закутавшись в плащ и наблюдая за ходом сражения, долетали шум, лязг и крики, казалось даже, что ветерок доносит сюда смесь запахов пота и крови. Внизу, у подножия скалы, нетерпеливо двигались и переговаривались валлийцы, затем они восторженно завопили — это отряд саксов прорвался сквозь ряды британцев и галопом помчался в нашем направлении. Через мгновение на возвышенности не осталось, не считая меня, никого, и лишь шум сражения стал раздаваться ближе, у подножия холма; он звучал подобно реву и грохоту волн прилива. У моего локтя на ветку колючего кустарника села малиновка и начала свою песню. Звуки ее, звонкие, мелодичные и беззаботные, смешивались с шумом сражения. И по сей день, когда бы я ни думал о битве при Каэрконане, мне вспоминается пение малиновки и карканье воронов. Ибо они уже кружили высоко над нашими головами: говорят, звон мечей они слышат за десять миль.

К закату все было кончено. Элдол, герцог Глостерский, сбил Хенгиста с коня под самыми стенами Каэрконана, куда тот пытался скрыться, а остатки саксов бросились бежать; некоторым удалось спастись, но многие были убиты вечером и ночью в горах и на узкой гряде у подножия Каэрконана. Когда начали сгущаться сумерки, у ворот крепости зажгли факелы, сами ворота распахнули и, пройдя шагом по мосту, белый скакун Амброзия вошел за крепостные стены, оставляя поле битвы воронам, священникам и похоронным командам.

Я не стал искать встречи с отцом сразу после битвы. Пусть похоронит своих убитых и наведет порядок в крепости. Для меня хватало работы внизу, среди раненых, и, кроме того, теперь можно было не спешить передавать ему послание моей матушки. Когда, озаренный светом майского солнца, я сидел между звоном малиновки и шумом битвы, я почувствовал, что ей снова стало хуже и она уже умерла.

5

Я медленно прокладывал дорогу вниз по склону между кустами дрока и терновника. Отряды валлийцев давно исчезли, и раздававшиеся время от времени вопли и боевые кличи указывали, где их маленькие группы все еще вылавливают беглецов в горах и в лесу.

Внизу же, на равнине, битва уже завершилась. Раненых переносили в Каэрконан. Везде маячили факелы, и постепенно вся равнина оказалась заполнена огнями и дымками. Перекликались люди, отчетливо слышны были крики и стоны раненых, иногда доносилось ржание коня, звучали резкие команды офицеров и топот ног санитаров с носилками. Местами, там, куда не доставал свет факелов, между грудами мертвых тел торопливо перебегали поодиночке или по двое какие-то люди. Нагибались, тут же выпрямлялись и бегом бросались прочь. Там, где они задерживались, иногда раздавался крик, болезненный стон — за ними следовал короткий блеск металла или резкое движение удара. Это были шарившие среди мертвых и живых мародеры, они всегда немного опережали группы спасателей. Вороны начали снижаться, я видел, как они планируют и как скользят над факелами их черные крылья, пара воронов уселась в ожидании на скалу неподалеку от меня. С приходом тьмы появятся и крысы, они прибегут из сырых подземелий замка, чтобы поживиться мертвыми телами.

Работа по спасению живых была организована так же быстро и эффективно, как и все, что делалось в армии Амброзия. Как только всех спасенных занесут в крепость, ворота закроют. Я решил разыскать отца, когда он справится с самыми первоочередными делами. Ему, верно, сказали уже, что я здесь в безопасности, и он догадается, что отсюда я направлюсь на помощь лекарям. Позднее можно будет поесть, а потом времени хватит и поговорить с ним.

Когда я шел через поле, группы с носилками все еще пытались отыскать своих среди тел врагов. Убитых саксов складывали в кучу посреди поля. Я предположил, что согласно их обычаям, мертвых сожгут. Рядом с растущим холмом мертвых тел, над мерцающей грудой снятого с мертвых оружия и украшений, стоял на страже целый отряд.

Убитых британцев рядами укладывали поближе к стене крепости для опознания. Небольшие группы людей с офицерами во главе по очереди наклонялись над каждым из убитых. Пока я, скользя, пробирался по взбитой ногами воинов липкой и пахнущей кровью грязи, что покрыла поле брани, мне попалось среди лежавших с оружием в руках и слепо глазеющих мертвецов с полдюжины тел, одетых в лохмотья — судя по виду, местных жителей или бродяг.

Должно быть, это были мародеры, зарубленные или убитые копьями солдат. Один из них еще извивался, как нанизанный на булавку мотылек, наскоро пришпиленный к земле сломанным саксонским копьем, так и оставшимся в его теле. Я заколебался, затем подошел и склонился над ним. Он смотрел на меня — говорить он не мог, — и я понял, что он все еще надеется. Если бы его не пригвоздили к земле, я просто вытащил бы копье и позволил жизни уйти из тела вместе с кровью, но в этой ситуации предпочтительнее был другой путь. Я достал кинжал, откинул в сторону полу плаща, и осторожно, так, чтобы ударившая фонтаном кровь не обрызгала меня, погрузил кинжал сбоку в его горло. Затем вытер оружие о лохмотья умершего, выпрямился — и лишь тут заметил занесенный короткий меч и холодно смотревшую на меня пару глаз. Их отделяло от меня не более трех шагов.

К счастью, я знал этого человека. Я увидел, что и он узнал меня, а узнав, рассмеялся и опустил меч.

— Везет тебе. Я чуть не вонзил эту штуку тебе в спину.

— Об этом я не подумал. — Я сунул кинжал назад в ножны.

— Жаль было бы умереть за попытку украсть что-нибудь у такого. Что, по-твоему, у него можно взять?

— Ты удивился бы, узнав, что они иногда тащат. Все, что под руку попадется — от мозольной повязки до обрывка ремешка. — Он дернул головой в сторону высокой крепостной стены. — Он спрашивал о тебе.

— Я уже иду.

— Говорят, ты все это предсказал, Мерлин? И Довард тоже?

— Я сказал, что Красный Дракон одолеет Белого, — ответил я. — Но, по-моему, это еще не конец. Что с Хенгистом?

— Там. — Он снова кивнул в сторону цитадели. — Стоило саксам дрогнуть, как он бросился в крепость; его поймали у самых ворот.

— Это я видел. Значит, он внутри? Все еще жив?

— Да.

— А Окта? Его сын?

— Сбежал. Он и его братец двоюродный — кажется, Эоза? — галопом умчались на север.

— Тогда это не конец. Погоню послали?

— Нет еще. Он сказал, что времени у нас достаточно. — Глянул на меня. — Правда, достаточно?

— Откуда мне знать? — Я ничем не мог ему помочь. — Сколько он намерен простоять здесь? Несколько дней?

— Он говорит, три. Столько будет нужно, чтобы похоронить павших.

— Что он сделает с Хенгистом?

— А как ты думаешь? — Он слегка рубанул сверху вниз ребром ладони. — Если хочешь знать мое мнение, он давно это заслужил. Там сейчас как раз совещаются по этому поводу, но вряд ли это можно назвать судом. Граф не сказал пока ни слова, но Утер в полный голос требует казнить Хенгиста, да и священникам хотелось бы завершить этот день его кровью. Ну, мне нужно заняться делом, может поймаю еще кого из бродяг за грабежом. — Поворачиваясь, он добавил: — Во время битвы мы видели тебя сидящим там, на холме. Люди говорили, это добрый знак.

Он ушел. С карканьем хлопая крыльями, из-за моей спины вылетел ворон и устроился на груди убитого мной человека. Я подозвал факельщика посветить мне на остатке пути и направился к главным воротам крепости.

Не успел я подойти к мосту, как наружу из ворот полился мечущийся свет факелов и появилась процессия: в середине ее находился связанный и крепко удерживаемый огромный белокурый гигант — несомненно, сам Хенгист. Войска Амброзия достроились квадратом, образовав внутри пустое пространство, туда-то сопровождающие и повлекли вождя саксов, и, должно быть, силой поставили его на колени, ибо увенчанная соломенно-желтыми волосами голова его скрылась за сомкнутыми рядами британцев. Тут я увидел самого Амброзия, он выехал из крепостных ворот и двигался по мосту; слева от него, не отставая ни на шаг, двигался Утер, а по другую сторону — кто-то незнакомый мне, в одеяниях христианского епископа, все еще запятнанных грязью и кровью. За ними толпились другие. Епископ настоятельно говорил что-то на ухо Амброзию. Лицо Амброзия казалось маской, холодной, невыразительной маской, что так хорошо была мне знакома. До меня донеслись его слова, что-то вроде: «Вот увидите, они останутся довольны» — и затем еще, очень коротко, нечто, наконец заставившее епископа замолчать.

Амброзий занял свое место. Я видел, как он кивнул офицеру. Прозвучала команда, за ней свист и глухой удар. Звук, похожий на удовлетворенное ворчание, со стороны наблюдавших. Охрипший от волнения, торжествующий голос епископа: «Так сгинут все язычники, враги единого Бога! Пусть тело его будет брошено ныне волкам и коршунам!» — и следом голос Амброзия, холодный и спокойный:

— Он отправится к своим богам в окружении своей армии по обычаям своего народа. — И затем, обращаясь к офицеру: «Сообщите мне, когда все будет готово, я приеду».

Епископ снова стал выкрикивать что-то, но Амброзий, не обращая внимания, повернул коня, вместе с Утером и другими полководцами шагом проехал через мост и скрылся за крепостными воротами. Я направился следом. Копья стражи, скрестившись, преградили мне путь, затем — в крепости стояли гарнизоном бретонцы Амброзия — меня узнали и копья раздвинулись.

За крепостной стеной находился широкий квадратный двор, на котором теперь в суете и суматохе смешались люди и кони. На другой стороне двора невысокий пролет ступеней вел к дверям главного зала и башни. Амброзий и его свита поднимались по ступеням, но я повернул в сторону. Не было нужды спрашивать, куда унесли раненых.

С восточной стороны двора длинное двухэтажное здание было приспособлено под перевязочную, меня вели доносившиеся оттуда звуки. С облегчением в голосе, меня приветствовал старший лекарь, его звали Гандар, он учил меня в Бретани; явно не видя пользы от магов и священников, он очень нуждался сейчас еще в одной паре умелых рук. Гандар приставил ко мне пару санитаров, нашел какие-то инструменты и ящичек с мазями и лекарствами и затолкал меня — в прямом смысле слова — в длинную комнату, немногим лучше укрытого стойла, в которой лежало около пятидесяти раненых. Я оголился по пояс и приступил к работе.

Где-то к полуночи самое тяжелое осталось позади и дела пошли полегче. Я находился в дальнем углу палаты, когда какое-то движение у дверей заставило меня обернуться, и я увидел тихо вошедшего Амброзия, в сопровождении Гандара и двух офицеров двигавшегося вдоль лежавших рядами раненых; он останавливался рядом с каждым, чтобы поговорить или, если рана была очень тяжелой, вполголоса расспросить лекаря.

Когда эта группа подошла ко мне, я зашивал рану на бедре — она была чистой и должна была зажить, но удар проник глубоко, рана получилась рваной, и все мы вздохнули с облегчением, когда бедняга потерял наконец сознание. Я не оторвался от работы, и Амброзий в молчании ждал, пока я кончу обрабатывать рану и, взяв приготовленную санитаром тряпицу, перевяжу ее. Я закончил, и когда санитар вернулся с чашей воды, поднялся на ноги. Омывая руки, я поднял глаза и увидел, что Амброзий улыбается. Он был по-прежнему одет в свои покрытые вмятинами и брызгами доспехи, но на вид свеж и энергичен; возникни в том нужда, он готов был выдержать еще одно сражение. Я замечал, что раненые смотрят на него так, будто один его вид придавал им силы.

— Милорд, — произнес я.

Он склонился над потерявшим сознание.

— Как он?

— Кость не задета. Будет жить и благодарить судьбу, что рана не пришлась на несколько дюймов левее.

— Вижу, ты хорошо поработал. — И потом, когда я вытер руки и, поблагодарив, отпустил санитара, Амброзий сам протянул мне руку. — А теперь — добро пожаловать. Кажется, мы многим тебе обязаны, Мерлин. Я не об этом, я говорю о Доварде — да и о сегодняшнем дне. По крайней мере, люди так думают, а уж если солдат решит, будто что-то приносит счастье, то значит так оно и есть. Рад видеть тебя живым и здоровым. Наверное, у тебя есть для меня новости.

— Да.

Помня об окружавших нас людях, я постарался произнести это безо всякого выражения в голосе, но улыбка исчезла из его глаз. Он заколебался, потом негромко сказал:

— Господа, позвольте нам поговорить наедине.

Они вышли. Мы с Амброзием смотрели друг другу в глаза поверх тела потерявшего сознание человека. Поблизости метался и стонал солдат, другой кричал, захлебываясь в собственном крике. Стояло зловоние, в котором смешивались запахи крови, высыхающего пота и рвоты.

— Что за новости?

— О моей матушке.

Он, похоже, уже понял то, что я собирался поведать ему. Он заговорил медленно, тщательно взвешивая слова, как будто каждое из них и в самом деле имело свой вес.

— Люди, что приехали сюда с тобой… они рассказали мне о ней. Мне сказали, она болела, но стала поправляться и находится в Маридунуме в безопасности. Разве это не так?

— Так и было, когда я оставил Маридунум. Знай я, что болезнь окажется смертельной, я не покинул бы ее.

— Ты сказал «окажется смертельной»?

— Да, милорд.

Он молчал, опустив невидящий взгляд на раненого. Тот начал шевелиться, скоро к нему возвратится сознание, а вместе с ним боль и страх смерти. Я предложил:

— Может быть, выйдем на свежий воздух? Я уже закончил работать здесь. А к нему пришлю кого-нибудь.

— Да. И тебе следует одеться. Ночь выдалась прохладной.

Затем, по-прежнему не двигаясь с места:

— Когда она умерла?

— Сегодня на закате.

При этих словах он быстро глянул на меня, зрачки его глаз сузились, затем кивнул, принимая сказанное мной. Повернулся, чтобы выйти, жестом пригласил меня следовать за ним. Когда мы шли, он спросил:

— Думаешь, она знала?

— Полагаю, да.

— Просила передать мне что-нибудь?

— Непрямо. Она сказала: «Я встречусь с ним, и достаточно скоро». Вспомни, она ведь была христианкой. А они считают…

— Я знаю, что они считают.

Снаружи послышалось какое-то движение, чей-то голос пролаял команду-другую, донесся топот ног. Амброзий задержался, прислушиваясь. Кто-то быстро бежал к нам.

— Поговорим позднее, Мерлин. У тебя еще много чего есть рассказать мне. Но сначала мы должны отправить дух Хенгиста к его предкам. Пойдем.

Убитые саксы были горой сложены на огромную груду дров, щедро политы маслом и смолой. На самом верху этой пирамиды, на грубо сколоченном из досок помосте лежал Хенгист. Как удалось Амброзию не допустить ограбления тела Хенгиста, я не ведаю и вряд ли когда узнаю, но тело ограблено не было. На груди его лежал щит, а у правой руки — меч. След удара на шее был прикрыт широким кожаным ошейником вроде тех, что иногда используют солдаты для защиты шеи.

Ошейник был покрыт золотыми бляхами. Все тело от горла до ног укрывал плащ, его алые складки ниспадали на наспех сбитый помост.

Как только к подножию пирамиды бросили факелы, она занялась вся сразу. Ночь была безветренной, и столб дыма возносился прямо к небу толстой черной колонной, местами пронизанной языками пламени. Вспыхнул, почернел и свернулся край плаща Хенгиста, а еще через мгновение он скрылся из виду в струях пламени и дыма. Как кнуты, щелкали языки пламени, и, по мере того как бревна сгорали и рассыпались, к огню, потные и все в копоти, подбегали подбросить дров костровые. Мы стояли в отдалении, но даже здесь припекало, а порывы влажного ночного воздуха доносили иногда тошнотворные запахи горящей смолы и горелой плоти. На поле битвы, позади озаренного светом костра кольца наблюдавших за сожжением, по-прежнему двигались факелы и слышны были равномерные удары лопат о землю — копали могилы для павших британцев. А наверху, над ослепительным пламенем погребального костра, над темными склонами далеких гор висела майская луна, и свет ее едва пробивался сквозь дым.

— Что ты видишь?

Голос Амброзия заставил меня вздрогнуть. Я удивленно посмотрел на него.

— Вижу?

— Что ты видишь в огне, предсказатель Мерлин?

— Ничего — кроме горящих мертвецов.

— Тогда посмотри туда и постарайся увидеть что-нибудь для меня, Мерлин. Куда бежал Окта?

Я рассмеялся.

— Откуда мне знать? Я ведь сказал все, что смог увидеть.

Но он не улыбнулся.

— Всмотрись туда. Скажи мне, куда бежал Окта. И Эоза. Где они окопаются, чтобы дождаться меня. И когда.

— Но я ведь сказал. Я не могу видеть по своему желанию. Если бог пожелает, чтобы видения пришли ко мне, то они появятся в пламени или выплывут из ночной тьмы, и появятся беззвучно, как прилетает стрела из засады. Я не хожу в поисках лучника, я могу лишь стоять с обнаженной грудью и ждать, пока ее поразит стрела.

— Так найди его сейчас, — голос его звучал твердо и упрямо. Я видел, что он говорит вполне серьезно. — Ты ведь смотрел для Вортигерна.

— Ты называешь это «для»? Я ведь предрек ему смерть. Когда я делал это, милорд, я не сознавал даже, что говорю. Горлойс, должно быть, рассказал тебе, как это было — даже сейчас я не смог бы рассказать сам. Я не знаю, ни когда это накатит на меня, ни когда отпустит.

— Но ведь сегодня ты узнал о Ниниане, и для этого тебе не потребовались ни огонь, ни тьма.

— Верно. Но я не могу сказать, как мне это стало известно, как не могу сказать, откуда я узнал о судьбе Вортигерна.

— Тебя называют «пророк Вортигерна». Ты предрек нам победу, и она была наша — и под Довардом, и здесь. Люди верят тебе и верят в тебя. Я тоже. Разве не лучше было бы тебе сменить твой титул на «пророк Амброзия»?

— Милорд, тебе ведомо, что я приму любой титул, который тебе будет угодно даровать мне. Но это зависит не от меня. Я не могу вызывать откровения, однако знаю, что если должно случиться что-то важное, то откровение непременно случится. И когда оно придет, будь уверен, я сообщу тебе. Тебе ведь известно, что я всегда к твоим услугам. А сейчас я ничего не знаю об Окте и Эозе. Я могу лишь предполагать — и предполагать как обычный человек. Они все еще воюют под знаменем Белого Дракона, не так ли?

Он прищурился.

— Да.

— Тогда сказанное пророком Вортигерна по-прежнему остается в силе.

— Я могу сказать это людям?

— Если они нуждаются в этом. Когда ты намерен выдвигаться?

— Через три дня.

— И куда?

— В Йорк.

Я поднял руку.

— Что ж, ты предполагаешь как командир, я — как маг, и, быть может, одни предположения стоят других. Ты возьмешь меня с собой?

Он улыбнулся.

— Ты можешь быть мне полезен?

— Может быть, но не как маг. Однако тебе, быть может, пригодится инженер? Или начинающий лекарь? А может быть, певец?

Он рассмеялся.

— Да, я знаю, в тебе сосредоточены многие таланты. Только не нужно становиться священником, Мерлин. Их и так при мне достаточно.

— Этого можешь не опасаться.

Огни угасали. Подошел и отсалютовал отвечавший за организацию работ офицер и спросил, можно ли отпустить людей. Амброзий разрешил, затем посмотрел на меня.

— Что же, поедем со мной в Йорк. Работа для тебя там найдется. Настоящая работа. Город, говорят, лежит наполовину в руинах, и мне нужен будет кто-нибудь в помощь — направлять инженеров. Треморин в Каэрлеоне. А теперь найди Кая Валерия и передай ему, чтобы он устроил тебя и привел ко мне через час. — И уже поворачиваясь, добавил через плечо:

— А все же, если из тьмы подобно стреле к тебе прилетит нечто, ты дашь мне знать?

— Если только это и в самом деле не окажется стрела.

Он рассмеялся и ушел. Вдруг рядом со мной возник Утер.

— Что, бастард Мерлин? Говорят, ты выиграл для нас это сражение, сидя на вершине холма?

С удивлением я заметил, что в голосе его нет злобы. Манеры его стали непринужденнее, проще и, кажется, даже веселее, он напоминал выпущенного на свободу заключенного. Если бы он был предоставлен себе, то ринулся бы через Узкое море, не успев даже толком повзрослеть и, ничего не добившись, был бы при всей его доблести разбит наголову. Теперь же, подобно ястребу, впервые вылетевшему на охоту, он наслаждался своей мощью. Я тоже ощущал ее — она окутывала Утера подобно сложенным крыльям. Я начал было говорить что-то, приветствуя его, но он перебил:

— А сейчас тебе ничего не привиделось в огнях?

— И ты о том же — о, только не это, — тепло ответил я. — Графу, по-моему, кажется, будто мне достаточно поглядеть на пламя факела, как я тут же предскажу будущее. Я как раз пытался объяснить, что все обстоит совсем не так.

— Ты меня разочаровываешь. Я как раз собирался просить тебя предсказать мне будущее.

— О, клянусь Эросом, это-то как раз совсем не сложно. Примерно через час, как только ты разместишь своих людей, ты окажешься в постели с девицей.

— Ну, в этом нельзя было быть так уж уверенным. Как, дьявол тебя побери, ты пронюхал, что мне как раз удалось добыть себе девушку? Их в этих краях не так много — и лишь одному из пятидесяти удалось обзавестись девчонкой. Мне повезло.

— Об этом я и говорю, — сказал я. — Если на пятьдесят мужчин приходится всего одна девушка, то она непременно достанется Утеру. Я называю это одной из определенностей жизни. Где я могу найти Кая Валерия?

— Я пошлю кого-нибудь показать тебе. Я бы и сам показал, да только стараюсь не попадаться ему на глаза.

— Почему?

— Когда мы оспаривали друг у друга ту девицу, он проиграл, — бодро сказал Утер. — У него будет уйма времени, чтобы устроить тебя. Целая ночь. Пойдем.

6

Мы въехали в Йорк за три дня до конца мая. Разведчики Амброзия подтвердили его предположения относительно Йорка: от Каэрконана на север вела хорошая дорога, по ней-то и устремились Окта и родич его Эоза. Они укрылись в укрепленном городе, римляне называли его Эборакум, саксы — Эофорвик или Йорк. Но укрепления Йорка были в плачевном состоянии, а обитатели его, прослышав о громкой победе Амброзия у Каэрконана, встретили беглых саксов довольно холодно. Несмотря на скорость, с которой бежал Окта, Амброзий отставал от него едва ли на два дня, и при виде огромной армии, отдохнувшей и пополненной свежими войсками британских союзников, вдохновившихся победами Красного Дракона, саксы, сомневаясь в своей способности удержать против него город, решили сдаться ему на милость.

Я сам все это видел, я находился тогда в авангарде, при осадных машинах, под самыми стенами. Это было по-своему еще более неприятно, чем даже само сражение. Вождь саксов был крупным мужчиной, светловолосым, как и его отец, и молодым. Он появился перед Амброзием, раздетый до исподнего — какой-то грубой тряпки, удерживаемой на месте ремешками. Руки его были связаны, вернее, скованы цепями, голова и тело осыпаны пылью — знак унижения, вряд ли теперь необходимый. Взгляд у него был злым, и я понял, что его принудила к этому трусость — или мудрость, называйте как хотите — группы его саксонских и британских приближенных, толпящихся теперь за его спиной перед городскими воротами и моливших Амброзия о снисхождении.

На этот раз они получили просимое. Он лишь потребовал, чтобы остатки саксонской армии отошли на север, за старую Стену Адриана, которую (Амброзий так и сказал) он будет в дальнейшем считать границей своих владений. Лежащие там земли, как говорили люди, были дикими и мрачными, там почти никто не жил, но Окта довольно охотно согласился с этим условием своего освобождения, а за ним, ища такого же снисхождения, появился кузен его Эоза, сдавшийся на милость Амброзия. С ним обошлись столь же милосердно, и город Йорк открыл ворота перед своим новым королем.

Ввод Амброзием войск в покоренный город всегда шел по одному и тому же плану. Сначала наводился порядок: он никогда не позволял вспомогательным отрядам британцев вступать в город; порядок наводили и поддерживали его собственные войска из Малой Британии, не имевшие здесь ни друзей, ни врагов. Расчищались улицы, на скорую руку восстанавливались укрепления, рисовались планы для будущих работ, затем дело передавалось в руки небольшой группы опытных инженеров, привлекавших к делу местную рабочую силу.

Затем проводилась встреча с городскими старшинами, принималось решение о будущей политике в отношении города, звучали клятвы верности Амброзию и давались указания по несению в городе гарнизонной службы, когда армия покинет его. В конце проводилась религиозная церемония благодарения с пиром и народным гулянием.

В Йорке, первом большом городе из взятых Амброзием, церемонию эту провели в церкви, солнечным днем в конце июня, она проходила в присутствии всей армии и огромной толпы народа.

Но еще раньше мне довелось принять участие в одной скрытой от посторонних глаз церемонии в совсем ином месте.

Вряд ли следовало надеяться, что в Йорке сохранится храм Митры. Поклонение ему было запрещено, и в любом случае оно должно было бы прекратиться после того, как почти сто лет назад последний легион покинул Берег Саксов; но во времена легионов храм в Йорке был одним из прекраснейших в стране. Поскольку естественной пещеры в окрестностях города не нашлось, святилище соорудили под домом римского командующего, в огромном подвале, и потому христианам не удалось ни осквернить его, ни уничтожить, как они имели обыкновение поступать со святилищами последователей иной веры. Однако время и сырость сделали свое дело, и святилище безвозвратно погибло.

Однажды, когда в городе правил христианин, попытались было сделать то место подземной часовней, но уже следующий правитель явно, если не сказать отчаянно, воспротивился этому. Он и сам был христианином, но не видел оснований, по которым прекрасный винный погреб под его домом нельзя использовать по прямому (с его точки зрения) назначению, а именно для хранения вина. Так и оставался он винным погребом, пока не пришел день и Утер не направил людей расчистить его, отремонтировать и подготовить к встрече, которая должна состояться в посвященный богу день, шестнадцатый в июне. На этот раз встреча была тайной, но не из страха, а по соображениям политики, ибо официальный праздник благодарения должен был проходить по христианскому обряду и Амброзию придется присутствовать на нем, дабы вознести благодарность Господу в присутствии епископов и всего народа. Сам я не видел святилища, первые дни моего пребывания в Йорке были посвящены восстановлению христианской церкви; работу эту следовало закончить ко времени публичной церемонии. Но в день Митры я должен был представиться в подземном храме вместе с прочими, имевшими ту же степень посвящения. Большинство из присутствовавших не были мне знакомы, или я не мог узнать их по голосам, доносившимся из-под масок; но Утера можно узнать под любой личиной и, конечно, на церемонии должен был присутствовать мой отец, в ритуале ему отводилась роль Посланца Солнца.

Дверь в храм была закрыта. Мы, посвященные низшей ступени, ждали своей очереди в передней.

Это была маленькая квадратная комнатушка, освещенная лишь двумя факелами, закрепленными в руках стоявших по обе стороны от дверей храма статуй. Над дверным проемом виднелась старая каменная маска льва, утратившая очертания и попорченная влагой, ставшая уже частью стены. По обе стороны от нее и стояли два каменных факельщика, по-прежнему имевшие вид древний и исполненный достоинства, несмотря на то, что они тоже утратили прежние формы из-за множества сколов, отбитых и стесаных носов и членов. Горящие факелы тепла почти не давали, в передней было зябко, пахло дымом. Я чувствовал, как холод овладевает постепенно телом; босые ноги впитывали его из каменного пола, а под длинной накидкой из белой шерсти на мне ничего не было. Но в тот миг, когда первая дрожь пробежала по моему телу, дверь в храм отворилась и через мгновение все оказалось залито светом, засияли краски и огни.

Даже теперь, годы спустя, обладая всем знанием, приобретенным в течение жизни, я не могу преступить данную мной клятву молчания и тайны. И, насколько мне известно, никто не смог. Люди говорят, что никогда нельзя полностью вычеркнуть то, чему научили тебя в годы юности, и я знаю, что сам не избежал заклятия таинственного бога, приведшего меня в Бретань и бросившего к ногам отца. И на самом деле, будь то надетая на дух мой узда, о чем я упомянул выше, или вмешался сам бог, но воспоминание об этом поклонении утратило четкость; так иногда случается, когда пытаешься припомнить посетившее тебя видение. А может быть, то и было видением, но не одной только той ночи, а, скорее, видением, объединившим в себе все прочие, от первых образов, явившихся мне в полуночном поле, и до этой церемонии, оказавшейся последней.

Мне помнится немногое. Внутри стояло еще несколько каменных факельщиков. Длинные скамьи по обе стороны от центрального прохода, на них, откинувшись к стене, сидят люди, из-под их масок к нам обращены внимательные взоры. В дальнем конце храма — ступени и огромный алтарь с аркой, похожей на вход в находящуюся за ней пещеру, где под усеянным звездами сводом виднелся старинный вырезанный в камне рельеф с Митрой, убивающим быка. Должно быть, что-то сохранило его от молотов сокрушителей святынь, ибо он по-прежнему был отчетлив и полон драматического напряжения. Там, при свете факелов, был виден он, юноша, которого я видел у стоячего камня, тот самый, в шапочке, он оперся коленом о поверженного зверя и, отвернув в сторону, погружал свой меч в горло быка. У подножия ступеней, по одному с каждой стороны, стояли алтари, над ними вилось пламя. Рядом с одним из них стоял человек в одеянии и с маской Льва, в руках он держал прут. У другого находился Гелиодром, Посланец Солнца. А на верхних ступенях, в центре алтаря, ждал готовый принять нас Отец.

У моей маски Ворона были плохо сделаны глазные отверстия, и я мог смотреть только вперед. Оглядываться по сторонам в этой остроклювой птичьей маске не подобало, поэтому я стоял, прислушиваясь к голосам и спрашивая себя, сколько здесь находится сейчас моих друзей, скольких из присутствующих я знаю. С уверенностью я мог определить лишь одного Посланца, высокого, неподвижно застывшего у алтарного огня, а также одного из Львов, либо того, у входа под арку, либо одного из посвященных, наблюдавших за нами откуда-то со стоявших рядами для этого случая скамей.

На таком фоне и проходила вся церемония, и это все, что я могу припомнить, если не считать завершения ее. Занятый в богослужении Лев оказался все-таки не Утером. Он был покороче, покоренастее, и, кажется, постарше Утера, и удар, нанесенный им, был всего лишь ритуальным толчком, не было в нем той силы, что всегда умудрялся вложить в удар Утер. И Посланцем оказался не Амброзий. Когда он передал мне ритуальный хлебец и вино, я заметил на мизинце его левой руки золотое кольцо с камнем, красной яшмой, на котором был выгравирован герб — маленькое изображение дракона.

Но когда он поднес чашу к моему рту и алая накидка, соскользнув, обнажила его руку, я увидел знакомый шрам, белевший на смуглой коже. Я поднял взгляд и встретился со взором его голубых глаз за маской, в них светилась насмешливая искорка, а затем появился и откровенный смех — когда я вздрогнул и вино плеснуло из чаши. Кажется, с тех пор, как я последний раз участвовал в мистерии, Утер поднялся на две степени посвящения… А поскольку Посланец был всего лишь один, то и для Амброзия оставалось всего одно место…

Я повернулся от Посланца, чтобы преклонить колени у ног Отца.

Но руки, которые приняли в себя мои ладони для принесения клятвы, были руками старца, и когда я поднял взгляд, глаза за маской были глазами незнакомца.

Через восемь дней состоялась официальная церемония Праздника благодарения. На ней присутствовал Амброзий и все офицеры, даже Утер, «ибо, — сказал позднее, когда мы остались наедине, мой отец, — ты сам увидишь, что все боги, рожденные из света — братья, и если Митра, дарующий нам победу, должен иметь в этой стране облик Христа, что же, мы станем поклоняться Христу».

Больше мы к этому не возвращались.

Капитуляция Йорка ознаменовала конец первого этапа кампании Амброзия. После Йорка мы без затруднений двинулись на Лондон, боев почти не было, если не считать нескольких случившихся по дороге стычек. Теперь королю предстояло проделать огромную работу по воссозданию и консолидации своего королевства. В каждом городе и в каждой крепости вставлял он гарнизоны из испытанных бойцов под командованием заслуживающих доверия офицеров, назначал своих инженеров для помощи в организации работ по перестройке и восстановлению городов, дорог и крепостей. Картина везде была одна и та же: некогда прекрасные здания разрушены или повреждены так, что уже не поддаются ремонту, дороги из-за небрежения пришли в упадок, деревни сожжены, а люди в страхе скрываются в пещерах и лесах, святыни повержены или осквернены. Казалось, глупость и алчность саксонских орд привели на край гибели всю страну. Все, что излучало свет — искусства, песни, учение, почитание богов, церемонии, на которые люди собирались вместе, праздники Пасхи, Дня Всех Святых и середины зимы, даже искусство хозяйствовать на земле — все это исчезло под грозовыми тучами, на которых примчались северные боги войны и грома. И приглашены сюда они были Вортигерном, королем Британии. Это все, что помнилось теперь людям. Они забыли, что Вортигерн неплохо правил десять лет, вполне сносно — еще несколько, прежде чем обнаружил, что им же выпущенный на свободу дух войны вышел из-под его контроля.

Теперь помнили лишь, что трон он получил путем кровопролития, измены и убийства родича — и что родич-то и был истинным королем.

Поэтому люди теперь стаями слетались к Амброзию, призывали на него благословения разных богов, которым поклонялись, радостно прославляли его как короля, первого «Короля всей Британии», как первую блестящую возможность для страны объединиться в единое целое.

Другие поведали уже о том, как был коронован Амброзий и как начал он свои труды, став королем Британии; все это было даже записано, потому здесь я скажу лишь, что, как упоминал ранее, был при нем первые два года его правления, но затем, весной двадцатого года моей жизни, я оставил его. Я устал от советов и маршей, от долгих юридических дискуссий, в ходе которых Амброзий пытался вдохнуть жизнь в вышедшие из употребления законы, от бесконечных встреч со старейшинами и епископами, недели и месяцы гудевшими, как пчелы ради каждой капли меда. Я устал даже от строительства и проектирования — лишь этим я и занимался все те долгие месяцы, что провел с армией. Наконец стало ясно, что мне нужно оставить его, вырваться из-под окружавшего его сонма неотложных дел: бог не говорит с тем, у кого нет времени прислушаться к нему. Ум должен искать то, что может послужить ему пищей, и мне, наконец, стало ясно — все, что мне предназначено сделать, должно делаться среди покоя моих родных холмов. Таким образом, весной, когда мы прибыли в Винчестер, я направил послание Кадалю, затем разыскал Амброзия, чтобы сказать ему о своем уходе.

Он выслушал меня с отсутствующим видом: в те дни на него свалилось великое множество дел, и годы, которые раньше, казалось, минуют, не оставляя на нем следа, теперь обрушились тяжким грузом. Я заметил, что такое часто случается с теми, кто посвятил свою жизнь достижению дальнего света высокого маяка: когда они достигают вершины горы и некуда больше взбираться, а остается лишь подбрасывать дрова в огонь и поддерживать свет, то такие люди садятся рядом с огнем и стареют. Там, где раньше их грела яростная пульсация крови, теперь должен согревать извне огонь маяка. Так случилось и с Амброзием. Король, сидевший в своем высоком кресле в Винчестере и слушавший меня, не был уже тем молодым командиром, на которого я смотрел поверх заваленного картами стола в Малой Британии, и не был даже Посланцем Митры, направлявшимся ко мне через скованное морозом поле.

— Я не могу удерживать тебя, — сказал он. — Ты не офицер, ты всего лишь мой сын. И волен ехать, куда тебе угодно.

— Я служу тебе, и ты знаешь это. Но теперь я понял, как могу служить тебе наилучшим образом. Вчера ты упоминал о посылке войск в Каэрлеон. Кто едет с ними?

Он глянул в бумаги. Год назад он ответил бы, не задумываясь.

— Приск. Валенс. Может быть, Сидоний. Они отправляются через два дня.

— Тогда я поеду с ними.

Он посмотрел на меня. Вдруг он стал прежним Амброзием.

— Стрела из тьмы?

— Можно сказать и так. Я знаю, что должен ехать.

— Тогда езжай с миром. И когда-нибудь вернись ко мне.

Кто-то прервал наш разговор. Когда я покидал его, он уже вникал, слово за словом, в черновой проект нового свода городских законов.

7

Дорога из Винчестера в Каэрлеон хорошая, и погода выдалась на славу, солнечная и сухая, поэтому мы не стали задерживаться в Саруме, а пока было еще светло, направились дальше на север, прямо через Великую равнину. Почти сразу за Сарумом находится место, где был рожден Амброзий. Теперь я и припомнить не могу, как оно называлось до того, но уже в те времена называть его стали нынешним именем, Амберсбург или Эймсбери. Ранее мне не доводилось бывать в этих местах, и я намеревался осмотреть их, поэтому мы прибавили шаг и прибыли на место незадолго до захода солнца. Мы с офицерами удобно разместились в доме главы городского правления — был тот город чуть побольше деревни, но теперь он уже проникся сознанием того, что стал местом рождения короля. Неподалеку находилось и место, где много лет назад несколько сотен или даже больше знатных британцев были предательски убиты саксами и захоронены в общей могиле. Место это лежало несколько к западу от Эймсбери, по ту сторону круга камней, которые люди зовут Хороводом Великанов или Танцем Нависших Камней.

Я давно был наслышан об этом Хороводе и хотел взглянуть на него, поэтому когда отряд достиг Эймсбери и приготовился располагаться на ночь, я принес извинения хозяевам и выехал один верхом в западном направлении, через открытую равнину. Здесь долина расстилается миля за милей без единого холма или лощины, однообразие пейзажа нарушают лишь заросли колючего кустарника и дрока, да местами одинокий дуб, на котором ветра не оставили ни единого листочка. Солнце садится здесь поздно, и тем вечером, когда я направлял неспешный ход своего усталого коня на запад, на небе передо мной все еще трепетали последние лучи заходящего солнца, за спиной же на востоке грудились свинцово-серые вечерние облака и уже выглянула одинокая ранняя звезда.

Наверное, я ждал, что Хоровод не столь впечатляющ, как стоящие рядами армии камней, к которым я привык уже в Бретани, что он будет чем-то подобным каменному кругу на острове друидов. Но эти камни оказались огромными, больше, чем какие-либо до того мной виденные; и само их уединение, то, как стояли они в самом сердце этой обширной и пустой равнины, наполнило мое сердце благоговейным восторгом.

Я проехал немного вдоль ряда камней, неторопливо, внимательно всматриваясь, затем спешился и, оставив коня пастись, прошел между двумя стоячими камнями внешнего круга. Моя тень легла между их тенями и в сравнении с ними показалась крошечной, тенью пигмея. Я непроизвольно замешкался, словно гиганты взялись за руки, чтобы задержать меня.

Амброзий спросил меня, не была ли то «стрела из тьмы». Я ответил утвердительно и не солгал, но предстояло еще понять, что меня привело сюда. Я знал лишь одно — я оказался здесь, хотя очень хотел бы сейчас быть подальше отсюда. Что-то подобное я ощутил в Бретани, когда впервые проходил между каменными аллеями; какое-то дыхание у тебя на затылке, будто что-то более древнее, чем само время, заглядывает тебе через плечо; но в то же время ощущение было в чем-то иным.

Походило на то, будто сама земля, сами камни, к которым я прикасался, хотя и хранили еще тепло весеннего солнца, дышали в то же время холодом, черпая его откуда-то из непомерных глубин. Без особого желания я двинулся вперед. Свет быстро угасал, и чтобы пробраться в центр, требовалась осторожность. Время и бури — а может быть, и боги войны — сделали свое дело, многие камни оказались сброшены вниз и в беспорядке лежали теперь на земле, но все еще можно было распознать порядок, в котором они были ранее расставлены.

Это был круг, но ничего подобного в Бретани мне не встречалось, я даже вообразить себе не мог ничего подобного. Первоначально здесь стоял внешний круг из гигантских камней, и там, где полумесяц камней уцелел, я увидел, что их вершины венчались непрерывной перемычкой из каменных глыб, столь же громадных, как и сами стоячие камни, это была огромная, связанная в одно целое каменная дуга, пересекавшая небосклон подобно созданной великанами ограде.

Местами отдельные монолиты внешнего круга еще стояли, но большинство упало или наклонилось под разными углами, служившие перемычками глыбы лежали поблизости на земле. Внутри большого круга находился внутренний круг стоячих камней, некоторые из гигантских глыб внешнего круга обрушились на камни внутреннего и повалили их. За рядом камней внутреннего круга находилась, в свою очередь, группа гигантских стоячих камней в форме лошадиной подковы, обозначавшая центр; они были расположены парами и связаны каменными перемычками. Три такие группы по три камня в каждой стояли нетронутыми, четвертая же упала и увлекла за собой стоявшие поблизости монолиты. Внутри этой группы камней обнаружилась еще одна, также в форме подковы, но из камней меньшего размера, почти все они стояли. Центр был пуст, там лишь сгущались, пересекаясь, тени.

Солнце село, и с его закатом небо на западе утратило краски, оставив одну лишь яркую звезду в колышущемся море всех оттенков зеленого. Я стоял неподвижно. Было очень тихо, так тихо, что я слышал, как мой конь щиплет траву и как негромко позвякивает его уздечка. Единственным иным звуком был шепчущий шелест скворцов, устраивающихся на ночь в гнездах где-то среди каменных перекрытий над моей головой. Скворец для друидов птица священная, и мне доводилось слышать, что в прошлом жрецы друидов использовали Хоровод для поклонения своим богам. О Хороводе ходит немало легенд — что камни для него были доставлены из Африки и установлены древними великанами, что они сами — великаны, пойманные и обращенные в камни с помощью проклятия, когда танцевали, встав в круг. Но не великаны и не проклятия выдыхали теперь холод из-под земли и из камней; камни эти поставили здесь люди, и о том, как их ставили, слагали и пели песни поэты, вроде того старого слепца в Бретани. Запоздалый блик упал на камень рядом со мной; огромный выступ на поверхности глыбы песчаника соответствовал углублению в упавшей и лежащей теперь у его основания каменной перемычке. Эти шипы и впадины были сотворены людьми, такими же мастерами, каких я наблюдал почти ежедневно в течение нескольких последних лет в Малой Британии, затем в Йорке, Лондоне, Винчестере. И при всей их массивности, при всей схожести со строениями гигантов, все здесь было возведено руками мастеров, указаниями инженеров и звуками той музыки, что я услышал от слепого певца в Керреке.

Медленными шагами пересекал я середину круга. Слабое свечение на западном небосклоне отбрасывало мою бледную тень вперед и наискось; при этом как бы плывущем свете на одной из каменных глыб высветилось врезанное в поверхность изображение двойного топора. Я помедлил, потом свернул туда посмотреть. Тень моя заколебалась и канула вниз. Я ступил в неглубокую выемку и упал, растянувшись во весь рост.

Это была не более чем вмятина в земле, она могла образоваться много лет назад, из-за падения одного из этих огромных камней, например. Или на месте могилы…

Поблизости не было ни одного камня, который мог бы сделать впадину такого размера, не было и признаков того, что здесь копали, здесь никто не был захоронен. Трава была ровной, выщипанной овцами или коровами, и мои ладони, когда я, опершись на них, медленно поднимался, приминали ароматные звездочки маргариток. Но еще лежа, я ощутил холодный удар снизу, неожиданный, как удар попавшей стрелы, и понял, что для того я и был приведен сюда. Я поймал коня, вскочил на него и отправился в путь — назад, в лежавший в двух милях отсюда город, где родился мой отец.

Мы прибыли в Каэрлеон через четыре дня и обнаружили, что все здесь изменилось самым кардинальным образом. Амброзий намеревался использовать этот город как один из трех главных опорных пунктов, наряду с Лондоном и Йорком, и работами здесь руководил сам Треморин. Стены были перестроены, мост починен, река расчищена, а берега ее укреплены, заново отстроен весь восточный квартал казарм. В старые времена окруженный невысокими холмами и защищаемый извивом реки военный городок в Каэрлеоне занимал огромную площадь; теперь не было нужды даже в половине ее, поэтому Треморин разобрал то, что оставалось еще от западного квартала казарм и использовал материал тут же, чтобы построить новые жилища, бани и несколько новых кухонь. Старые находились в состоянии не лучшем, чем баня во дворце в Маридунуме, и теперь «все солдаты Британии станут просить поставить их гарнизоном именно сюда», — сказал я Треморину, и он выглядел польщенным.

— Как раз вовремя успеваем, — заметил он. — Ходят слухи, что неприятности наши не кончились. Ты что-нибудь слышал?

— Ничего. Но если какие-то новости пришли недавно, то я и не мог их слышать. Мы ехали почти неделю. Что за неприятности? На этот раз, конечно, не Окта?

— Нет, Пасцентий. — Так звали брата Вортимера, сражавшегося бок о бок с ним во время восстания и бежавшего на север после смерти Вортимера. — Ты знаешь, что он уплыл в Германию? Говорят, он собирается вернуться.

— Если дать ему время, — сказал я, — то он непременно вернется. Если будут новости, напишешь мне?

— Написать тебе? Ты здесь не останешься?

— Нет. Я направляюсь в Маридунум. Ты ведь знаешь, там мой дом.

— Я забыл. Что же, может быть мы еще свидимся; я буду здесь еще какое-то время — мы начали строить церковь. — Он широко улыбнулся. — Епископ вьется надо мной, как овод: ему кажется, что мне следовало подумать об этом раньше, еще до того, как я потратил столько времени на мирские дела. Судачат и о том, что следовало бы поставить какой-нибудь памятник победам короля. Некоторые предлагают триумфальную арку, вроде тех, что ставили в старом Риме. И, конечно, здесь в Каэрлеоне считают, что мы должны возвести в память об этом церковь — в память о благодати божьей и о ниспослании ее Амброзию. Хотя сам-то я думаю, если уж кому из епископов и говорить о божьей благодати и о ниспослании ее королю, так это епископу Глостерскому — старый Элдад сражался на стороне короля, не уступая лучшим из нас. Ты видел его?

— Я его слышал.

Он рассмеялся.

— Ладно, во всяком случае, уж на эту-то ночь ты здесь останешься? Раздели со мной ужин.

— Спасибо. С удовольствием.

Мы проговорили до поздней ночи, он показал некоторые из своих планов и набросков и чрезвычайно настойчиво приглашал приезжать из Маридунума, чтобы посмотреть разные стадии строительства. Я обещал и на следующий день в одиночестве покинул Каэрлеон, отвергнув в равной мере лестную и настоятельную просьбу коменданта лагеря позволить ему выделить для меня сопровождающих. Я настоял на своем отказе и незадолго до заката солнца увидел наконец родные холмы. На западе собирались дождевые облака, но перед ними ярким занавесом висели косые лучи солнца. В день вроде этого становилось понятно, почему зеленые холмы Уэльса называют Черными горами, а пролегающие между ними долины — Золотыми долинами. Столбы солнечного света заливали золотом деревья долин, и холмы высились на свинцово-сером, а местами и черном фоне, подпирая вершинами небо.

Поездка заняла два дня, я ехал не спеша, замечая по пути, как край этот возвращается к процветанию и мирной жизни.

Строивший стену земледелец едва глянул в мою сторону, когда я проезжал мимо, а гнавшая небольшое стадо овец юная девушка приветливо улыбнулась мне. И когда я добрался до мельницы на берегах Тиви, она, похоже, работала как обычно; во дворе лежала груда мешков с зерном, и до меня доносилось пощелкивание вращающегося колеса.

Я миновал ведущее к пещере ответвление тропы и направился прямо в город. Пожалуй, говорил я себе, первой моей обязанностью и заботой должно стать посещение обители Святого Петра, чтобы спросить о смерти матушки и узнать, где она похоронена. Но когда я спешился у ворот женского монастыря и поднял руку позвонить, по тому, как забилось сердце, я понял, что лгал себе.

Мог бы и не обманывать себя — старая привратница впустила меня и провела, не задавая вопросов, через внутренний дворик и далее вниз, по заросшему травой склону у реки туда, где была похоронена моя матушка. То было прекрасное место, зеленая площадка у стены, где на раннем тепле зацвели уже грушевые деревья и где над снежно-белыми цветами ворковали на солнце так любимые ею белые голуби. Из-за стены слышался мерный плеск реки, сверху, сквозь шелест деревьев, доносился звук колокола в часовне. Аббатиса приняла меня вежливо, но ничего не смогла добавить к письму, полученному мной вскоре после смерти матушки и переданному мной отцу. Я оставил деньги на молитвы за упокой души и на резное каменное надгробие и, уходя, сунул в седельную сумку ее серебряный с аметистами крест. Лишь один вопрос не осмелился я задать, даже когда девушка, не Кэри, принесла мне вина освежиться. И наконец, так и не задав тот вопрос, я был препровожден к воротам и выведен на улицу. Здесь на мгновение мне показалось, что счастье улыбнулось мне, ибо отвязывая узду коня от кольца у ворот, я заметил глазевшую на меня сквозь решетку в калитке старую привратницу — она, несомненно, помнила золото, которое я дал ей в первый приход сюда. Но когда я достал монету и знаками предложил ей подойти поближе, чтобы прокричать вопрос ей в ухо, и даже когда, после троекратного повторения, смысл вопроса дошел до нее, она ответила лишь пожатием плеч и единственным словом «нету», что — даже если она правильно поняла меня — вряд ли могло помочь. В конце концов я сдался. В моем случае, сказал я себе, об этом следует забыть. Поэтому я выехал из города и вернулся на несколько миль к началу подъема в мою долину — но куда бы ни бросил я взгляд, везде чудилось мне ее лицо, а в каждом наклонном луче солнечного света виделось золото ее волос.

Кадаль заново отстроил загон, который мы с Галапасом соорудили в зарослях боярышника. Теперь на нем появилась хорошая крыша и прочная дверь, сейчас там могли разместиться два больших коня. Один — видимо, конь Кадаля — был уже там.

Сам Кадаль, наверное, услыхал, как я поднимаюсь верхом по долине, ибо, едва я успел спешиться, он бегом спустился по тропе у скалы, принял уздечку из моих рук и, поднеся мои ладони к губам, поцеловал.

— Послушай, что случилось? — удивленно спросил я. Ему нечего было бояться за мою безопасность: я регулярно присылал о себе успокоительные известия. — Разве до тебя не дошла весть о моем приезде?

— Да, я получил ее. Но с тех пор прошло много времени. Ты хорошо выглядишь.

— И ты неплохо. Здесь все в порядке?

— Да, сам все увидишь. Если уж приходится жить в месте вроде этого, то есть немало способов неплохо в нем устроиться. А теперь пойдем наверх, ужин готов.

Он пригнулся, расстегивая у коня подпругу и предоставив мне одному подниматься к пещере.

Чтобы сделать все, что он сделал, времени у Кадаля было немало, но при всем том я был потрясен, это казалось маленьким чудом. Все стало по-прежнему на залитой солнцем зеленеющей лужайке.

Между зеленых завитков молодого папоротника сквозь траву проглядывали звездочки маргариток и анютиных глазок, спешили скрыться с глаз, юркнув в усыпанный цветами терновник, молодые кролики. Струилась кристально чистая вода, и в кристальной ее прозрачности на дне источника видны были серебрящиеся камешки. Над источником, в своей нише из папоротника, стояла резная фигурка божества; должно быть, Кадаль нашел ее, когда очищал источник от засорявшего хлама. Он нашел даже чашечку из рога. Она стояла там же, где всегда. Я отпил из нее, плеснул несколько капель богу и вошел в пещеру.

Прибыли мои книги из Малой Британии; вплотную к стене пещеры был приткнут огромный сундук, как раз там, где находился раньше ящик Галапаса. Там, где был его стол, стоял теперь другой, я признал его, это был стол из дворца моего деда. Бронзовое зеркало снова висело на своем месте. В пещере было чисто, сухо и приятно пахло. Кадаль сложил из камней очаг, в нем лежали теперь дрова — оставалось только зажечь огонь. Я почти ожидал увидеть у очага сидящего Галапаса, а на выступе у входа — сокола, устроившегося там в ночь, когда маленький мальчик со слезами на глазах покинул эту пещеру. Над скальным выступом в глубине, среди густых теней выделялась одна, особенно плотная, скрывавшая кристальный грот.

Ночью, когда огонь угас, я лег на подстилку из папоротника, завернувшись в одеяла и, слушая шелест листьев у входа в пещеру и чуть более далекое журчание ручья — единственные звуки, оставшиеся в этом мире, — закрыл глаза и заснул, как не спал с далекой поры моего детства.

8

Подобно тому, как лишенный на время вина пьяница считает, что излечился от своих вожделений, я полагал, будто излечился от своего стремления к тишине и одиночеству. Но уже в первый раз проснувшись в пещере Брин Мирддина, я осознал, что место это было для меня не убежищем, но жилищем. Апрель, наконец, сменился маем, на холмах перекликались кукушки, среди молодых папоротников расцвели колокольчики, вечерами доносилось блеяние ягнят, а я ни разу не подошел к городу ближе вершины холма в двух милях к северу, там я собирал листья и побеги салата. Кадаль ежедневно отправлялся вниз за припасами и последними новостями, да дважды вверх по долине поднимались гонцы, один со свитком зарисовок от Треморина, другой — с новостями из Винчестера и деньгами от моего отца — письма он не привез, но подтвердил, что Пасцентий в самом деле собирает войска в Германии, и война непременно начнется еще до конца лета.

В остальное время я читал, гулял по холмам, собирал растения и готовил лекарства. Сочинял и музыку, и песни пел — некоторые заставляли Кадаля поглядывать на меня искоса и качать головой. Какие-то из них по-прежнему поют, но большую часть лучше забыть. Одной из последних была вот эта, я спел ее, когда май обрушился на город во всей силе своего безудержного цветения и среди кустов зажглись синие огоньки колокольчиков.

На следующий день я шел по заросшей лесом долине в миле от дома, пытаясь отыскать дикую мяту и горько-сладкий паслен, когда, словно в ответ на мой зов, навстречу мне вышла она. Девушка поднималась по тропе среди колокольчиков и папоротников. Возможно, что это я призвал ее. Стрела остается стрелой, кто бы из богов ни направил ее.

Я замер у группы берез, глядя на нее так, будто она могла раствориться в воздухе, будто она на самом деле соткана из сна и желания, осиянный солнцем призрак. Я не мог шевельнуться, хотя все тело и душа мои рвались навстречу ей. Она заметила меня, на лице ее промелькнула смешинка, и она легкой походкой направилась ко мне. В игре пляшущего света и колеблющихся теней она по-прежнему казалась нематериальной, шаг ее будто и не тревожил травы, но она приблизилась, и я убедился, что это не видение, но та Кэри, которую я помнил, в коричневом платье из домотканой материи и пахнущая жимолостью. Но теперь на ней не было капюшона, волосы свободно ниспадали на плечи и на ногах ничего. Лучи солнца проглядывали сквозь шелестящие на ветру листья и играли в ее волосах отблесками света на воде. В руках она держала букетик колокольчиков.

— Милорд!

Слабый ее голос звучал приветливо. Я стоял неподвижно, с достоинством, окутывавшим меня подобно плащу, но все мое тело трепетало, как конь, который чувствует одновременно узду и шпоры. Подумалось, не намерена ли она поцеловать мне руку и на этот раз, а если так, то что мне делать.

— Кэри! Что ты здесь делаешь?

— Собираю колокольчики. — Взгляд ее был так невинен, что это совершенно обезоружило меня. Она подняла букет и со смехом посмотрела на меня поверх него. Одному богу ведомо, что могла увидеть она в моем лице. Нет, она совсем не собиралась целовать мне руку. — Разве ты не знаешь, что я ушла из обители Святого Петра?

— Да, мне сказали. Я подумал, что ты, должно быть, ушла в какой-то другой монастырь.

— О, только не это. Я ненавижу монастыри. Там как в клетке. Некоторым нравится, они чувствуют себя там в безопасности, но это не по мне. Я не создана для такой жизни.

— Однажды и со мной собирались проделать нечто подобное, — заметил я.

— Ты тоже убежал?

— Да. Но я убежал еще до того, как меня заперли. А где ты живешь теперь, Кэри?

Она, казалось, не расслышала вопроса.

— Ты тоже не предназначен для этого? Я хочу сказать, не хочешь быть скованным?

— По крайней мере, не такими цепями.

Она удивилась такому ответу, но я и сам толком не знал, что хочу сказать, поэтому придержал язык и лишь смотрел на нее без всякого выражения, всем существом своим наслаждаясь счастьем этого момента.

— Мне было жалко твою матушку, — сказала она.

— Спасибо, Кэри.

— Она умерла вскоре после твоего отъезда. Наверное, тебе все уже подробно рассказали?

— Да. Я побывал в монастыре, как только возвратился в Маридунум.

Она чуть помолчала, глядя вниз. Провела босой ногой по траве скромным танцующим движением, от которого зазвенели золоченые бубенчики на ее поясе.

— Я знала, что ты вернулся. Все об этом говорят.

— Правда?

Она кивнула.

— Мне в городе сказали, что ты не только великий маг, но еще и принц…

Говоря это, она подняла взгляд, и в упавшем голосе ее прозвучало сомнение. Я был одет в самые старые из своих одежд, на тунике виднелись оставленные травой пятна, которые даже Кадаль не смог отстирать, накидка была вся в репейнике и порвана колючками ежевики. Мои сандалии были сделаны из холста — такие носят рабы; в кожаных по длинной сырой траве не очень-то походишь. Даже по сравнению с тем просто одетым молодым человеком, которого она видела раньше, я выглядел, должно быть, просто бродягой. И она спросила с наивной прямотой:

— А теперь, после смерти матери, ты по-прежнему принц?

— Да. Мой отец — Верховный король.

Губы ее приоткрылись.

— Твой отец? Король? Я не знала. Никто не говорил.

— Не многие и знали. Теперь же, когда матушка умерла, об этом уже можно говорить. Да, я его сын.

— Сын Верховного короля… — Она выдохнула это с почтением. — И еще маг. Я знаю, это правда.

— Да. Это правда.

— А ты однажды сказал мне, что вовсе не маг.

Я улыбнулся.

— Я сказал лишь, что не могу излечить твою зубную боль.

— Но ведь излечил же.

— Ты так сказала. Я не поверил.

— Твое прикосновение излечит любую болезнь, — сказала она и вплотную приблизилась ко мне.

Ворот платья был расстегнут. Цвет ее шеи бледным оттенком своим походил на жимолость. Я ощущал ее запах и запах ее колокольчиков, и запах горьковато-сладкого сока оказавшихся зажатыми между нами цветов. Я потянул рукой за ворот ее платья, и завязки платья с треском порвались. Груди ее были круглыми, полными и такими мягкими, что я и представить не мог. Они лежали в моих руках, как грудки голубей моей матушки. Кажется, я ожидал, что она закричит и бросится от меня, но ее теплое тело прильнуло ко мне, она засмеялась, закинула руки мне за голову, взъерошила мои волосы и слегка укусила губу. Затем вдруг повисла на мне всем весом, а поскольку в тот момент я как раз держал ее в объятиях и нагнулся, чтобы поцеловать, то не удержался на ногах и упал, подминая ее и разбрасывая в падении цветы.

Понял я далеко не сразу. Поначалу были и смешки, и прерывистое дыхание, и все то, что рисует пылкое воображение по ночам, но я все еще сдерживал себя — она была такой маленькой и постанывала, когда я причинял ей боль. Она была стройной как тростинка, и в то же время податливой, и можно бы подумать, что с ней я должен почувствовать себя владыкой мира, но тут она издала вдруг глубокий горловой звук, будто задыхалась, выгнулась в моих руках, как изгибаются от боли умирающие, губы ее быстро, как бы нанося удар, приблизились к моим и с силой впились в них.

И вдруг начал задыхаться я сам; руки ее притягивали меня, рот ее высасывал меня до дна, тело ее ввергало меня в ту непроницаемую, запредельную тьму, в которой нет ни воздуха, ни света, ни дыхания, ни шепота пробуждающегося духа. Могила в могиле. Страх вспыхнул в моем мозгу, подобно раскаленному добела лезвию полоснул по глазам. И я открыл глаза и не увидел ничего, кроме падающего на меня вращающегося света и тени дерева, чьи шипы кололи, как гвозди. Какое-то ужасного вида существо вцепилось когтями в мое лицо. Тень колючего дерева колебалась и тряслась, похожий на пещеру рот хватал воздух, и стены вокруг дышали, сдавливая меня. Я рванулся назад, прочь, вырвался и, перевернувшись, скатился с нее, покрываясь потом от страха и стыда.

— Что случилось?

Голос ее звучал отрешенно, руки по-прежнему были подняты туда, где мгновение назад находился я.

— Прости, Кэри. Прости.

— О чем ты? Что случилось?

Она повернула ко мне обрамленную золотым беспорядком волос головку. Полуприкрытые глаза были подернуты поволокой. Она потянулась ко мне.

— О, если ты об этом, то вернись. Все хорошо, я покажу тебе, только иди сюда.

— Нет. — Я попытался мягко отстранить ее, но меня трясло. — Нет, Кэри. Оставь меня. Нет.

— В чем дело? — Глаза ее вдруг широко раскрылись. Она привстала, опершись на локоть. — Да у тебя это, кажется, в первый раз. Ведь так? Так?

Я не мог вымолвить ни слова.

Она рассмеялась — кажется, она хотела рассмеяться весело, но прозвучало это визгливо. Снова опрокинулась на спину и протянула ко мне руки.

— Ладно, неважно, ты ведь можешь научиться, правда? Ты ведь мужчина, в конце концов. По крайней мере, я так считала…

Потом вдруг в нетерпеливой ярости:

— О, ради бога! Давай быстрее, ладно? Доверься мне, и все будет в порядке.

Я схватил ее за запястья и сжал их.

— Кэри, прости. Я не могу объяснить, но это… Я не имею права, вот все, что я знаю. Нет, послушай, всего минуту.

— Пусти меня!

Я освободил ее руки, она отдернула их и села, зло глядя на меня. Несколько цветов, зацепившись, остались в ее волосах. Я сказал:

— Дело не в тебе, Кэри, не думай. К тебе это не имеет отношения…

— Недостаточно хороша для тебя, да? Потому что мать моя была шлюхой?

— Разве? Я и не знал. — На меня вдруг накатилась ужасная усталость. Я осторожно сказал: — Говорю же, к тебе это отношения не имеет. Ты очень красивая, Кэри; когда я впервые увидел тебя… ты, должно быть, знаешь, что я почувствовал. Но то, что случилось, не относится к этому чувству. Это между мной и… это как-то связано с моей… — Я замолк. Бесполезно. Глаза ее, блестящие и пустые, глянули на меня, затем она нетерпеливо отвернулась и начала оправлять платье. И вместо того, чтобы сказать «силой», я закончил: —…с моей магией.

— Магия.

Она выпятила губку, как обиженный ребенок. Резким движением затянула потуже поясок и начала собирать рассыпавшиеся колокольчики, язвительно повторив:

— Магия. Думаешь, я верю в эту твою дурацкую магию? Ты правда думал, что у меня тогда болели зубы?

— Не знаю, — едва смог ответить я. Я поднялся на ноги.

— Что же, наверное, если ты маг, то тебе необязательно быть мужчиной. В конце концов тебе, должно быть, стоило уйти в монастырь.

— Возможно. — В волосах ее застрял цветок, и она подняла руку, чтобы вытащить его. Белый шелк ее кожи, казалось, светился на солнце. Взгляд мой остановился на синей отметине кровоподтека на ее запястье. — У тебя все в порядке? Я не причинил тебе вреда?

Она не ответила и не подняла глаз, поэтому я повернулся.

— Что ж, до свидания, Кэри.

Я успел отойти не больше, чем шагов на шесть, когда ее голос остановил меня.

— Принц…

Я повернулся.

— Значит, ты все же откликаешься на это? — бросила она. — Я, признаться, удивлена. Говоришь, что сын Верховного короля, и даже не оставишь мне серебряной монеты в уплату за порванное платье?

Должно быть, я стоял и смотрел на нее как лунатик. Она откинула золотистые волосы и рассмеялась мне в лицо. Как слепой, я нашарил у себя на поясе кошелек и достал монету. Это был золотой. Я шагнул к ней — отдать монету. Она, по-прежнему смеясь, протянула ко мне ладони, сложив их чашечкой, как нищая. Порванное платье свисало с прекрасной шеи. Я швырнул монету на землю и бросился прочь от нее, вверх по лесистому склону, не разбирая дороги.

Ее смех преследовал меня, пока я не перевалил за гряду и не спустился в соседнюю лощину. Там я упал ничком у ручья и утопил память о ее прикосновении и запахе в потоке пахнущей снегом воды горного потока.

9

В июне Амброзий прибыл в Каэрлеон и послал за мной. Я поехал один и прибыл через несколько дней вечером. Уже давно прошел ужин, были зажжены лампы, и лагерь успокоился. Король же еще продолжал работать — я заметил свет в его ставке и мерцание на стоящем снаружи у входа штандарте с драконом. Не успел я приблизиться, лязгнули в военном салюте доспехи стражей и появилась высокая фигура, в которой я узнал Утера.

Он перешел дорогу, направляясь к двери напротив королевской, но, едва занеся ногу на ступеньку, заметил меня, остановился и повернул назад.

— Мерлин. Значит, все же приехал. Не очень-то ты сюда спешил, а?

— Меня вызвали, и срочно. Если мне предстоит ехать за границу, значит, там для меня есть дело.

Он замер.

— Кто сказал тебе, что ты едешь за границу?

— Люди только об этом и говорят. В Ирландию, не так ли? Говорят, у Пасцентия появились там опасные союзники и Амброзий хочет с ними побыстрее разделаться. Но зачем нужен я?

— Потому что он хочет разрушить их главную крепость. Тебе приходилось слышать о Килларе?

— Кто же не слышал? Говорят, эту крепость никому еще не удавалось взять.

— Правду говорят. Посреди Ирландии стоит гора, и с вершины ее, я слышал, можно видеть все берега. А наверху той горы крепость, и окружена она не земляными стенами и частоколом, а каменными. Вот потому-то, дорогой Мерлин, ты и едешь с нами.

— Ясно. Вам нужны осадные орудия.

— Нам нужны осадные орудия. Нам придется штурмовать Киллар. Если эту крепость удастся взять, то, скорее всего, несколько ближайших лет угрозы для нас оттуда не будет. Потому я беру Треморина, а Треморин настоял, чтобы взяли и тебя.

— Я понимаю так, что король не едет?

— Нет. А теперь пожелаю тебе доброй ночи; меня же призывают неотложные дела, иначе я пригласил бы тебя к себе, чтобы ты мог подождать. У него сейчас комендант лагеря, но вряд ли он задержится надолго.

С этими словами он довольно любезно пожелал мне покойной ночи и взбежал по ступеням в свою комнату, где, еще не переступив порог, принялся звать слугу.

Почти тут же от дверей короля снова донесся лязг салюта и вышел комендант лагеря. Не замечая меня, он остановился переговорить с одним из часовых, и я подождал, пока он закончит.

Глаз мой уловил какое-то движение, какое-то боязливое шевеление в тени, где кто-то тихонько пробирался по узкому проходу между строениями напротив того, где квартировал Утер. Разговаривавшие с комендантом часовые ничего не замечали. Я отступил от факела и всмотрелся. Маленькая фигурка, закутанная в плащ с накинутым капюшоном. Девушка. Она подошла к освещенному углу и задержалась там, осматриваясь. Затем жестом, который показался мне скорее осторожным, чем испуганным, она надвинула капюшон пониже на лицо.

Я узнал этот жест, как узнал и донесшийся до меня запах, напоминающий жимолостный, и выбившийся из-под капюшона золотящийся в свете факела локон.

Я застыл. Интересно, зачем она последовала за мной сюда, что надеялась обрести? В тот момент я уже не чувствовал стыда, но боль осталась, и, кажется, по-прежнему осталось желание. Я помедлил, затем шагнул вперед и заговорил:

— Кэри?

Но она не обратила внимания. Выскользнув из тени, она легко и быстро взбежала по лестнице к двери Утера. Я услышал оклик часового, затем какое-то бормотание и тихий мужской смех.

Когда я поравнялся с дверью Утера, она была уже закрыта. В свете факела я заметил усмешку на лице часового.

Амброзий все еще сидел за столом, в тени за его спиной ждал слуга.

Амброзий, отодвинув бумаги, поприветствовал меня. Слуга принес и налил вина, затем удалился, оставив нас наедине.

Какое-то время мы разговаривали. Он пересказал мне новости, пришедшие после моего отъезда из Винчестера: о продолжающемся строительстве и планах на будущее. Затем заговорил о работе Треморина в Каэрлеоне и так перешел на военные темы. Я спросил его о последних известиях про Пасцентия, «ибо, — сказал я, — с недели на неделю ждем мы вести о том, что он высадился на севере и уже вторгся в страну».

— Пока этого не случилось. Знаешь, если из моих планов что-то выйдет, то может случиться и так, что о Пасцентии мы больше до самой весны не услышим, а уж тогда будем во всеоружии и готовы встретить его. Если же мы позволим ему высадиться сейчас, то он может оказаться врагом более опасным, чем кто-либо, с кем мне уже пришлось сразиться.

— Я кое-что слышал об этом. Речь идет, наверное, о новостях из Ирландии?

— Да. Вести оттуда приходят плохие. Ты знаешь, что у них там новый король, Гилломан? Молодой, пышущий огнем дракон, говорят, и рвется в бой. Ты, может быть, слышал, что за Пасцентия сговорена сестра Гилломана. Понимаешь, что это может значить? Такой союз способен поставить под угрозу сразу и север, и запад Британии.

— Разве Пасцентий сейчас в Ирландии? Я слышал, что он в Германии, собирает подкрепления.

— Это так, — подтвердил он, — у меня нет точных данных о его войске, но, полагаю, это тысяч двадцать. Не знаю я и того, что они с Гилломаном замышляют. — Он поднял бровь, с улыбкой глядя на меня. — Успокойся, мальчик, я призвал тебя не для того, чтобы просить предсказания. Ты все объяснил под Каэрлеоном; я склонен ждать, полагаясь, как и ты, на бога.

Я рассмеялся.

— Знаю. Я нужен тебе для того, что ты зовешь «настоящей работой».

— Вот именно. Я не собираюсь ждать здесь, в Британии, пока Германия и Ирландия соберутся с силами, потом, подобно летнему шторму, обрушатся на оба побережья и встретятся в Британии, чтобы внезапным нападением ошеломить север. Британия находится теперь между ними и может разделить их еще до того, как они сойдутся вместе для атаки.

— И сначала ты покоришь Ирландию?

— Гилломана, — ответил он, кивнув. — Он молод и неопытен — и до него ближе. Утер отправится в Ирландию еще до конца этого месяца. — Перед Амброзием лежала карта. Он развернул ее боком, чтобы я тоже мог видеть. — Здесь. Вот твердыня Гилломана; тебе, несомненно, предстоит услышать о ней. Это горная крепость, она зовется Киллар. Мне не удалось разыскать никого, кто видел бы ее, но я слышал, что она сильно укреплена и ее защитники могут отбить любой штурм. Мне даже говорили, что ее еще никому не удавалось взять. Послушай, мы не можем себе позволить, чтобы Утер сидел, осаждая ее, долгие месяцы, не то Пасцентий ворвется сюда с черного хода. Киллар следует взять быстро, и его нельзя — так мне сказали — взять с помощью огня.

— Да?

Я приметил уже на столе среди других карт и планов наброски подкопа.

Он сказал, как бы уклоняясь от темы разговора:

— Треморин очень лестно отзывается о тебе.

— Очень мило с его стороны. — Тут и я сказал невпопад: — Я встретил снаружи Утера. Он сказал мне, чего ты хочешь.

— И ты отправишься с ним?

— Конечно, я к твоим услугам. Но, господин… — я показал на рисунки, — я не создал новых чертежей. Все, что я задумал, уже строится здесь. А если такая спешка…

— Нет, не это. Я не прошу чего-то нового. Те машины, что есть у нас, хороши — и они послужат нам. Все, что мы построили, готово к погрузке на корабли. Ты нужен мне для большего. — Он сделал паузу. — Киллар, Мерлин, это не просто твердыня, это святилище, святилище королей Ирландии. Говорят, на вершине горы стоит Хоровод камней, круг вроде тех, что ты видел в Бретани. И в Килларе, сказали мне, находится сердце Ирландии и святилище королевства Гилломана. Я хочу, чтобы ты разрушил эту святыню и увез из Ирландии ее сердце.

Я не вымолвил ни звука.

— Я говорил об этом с Треморином, — продолжал он, — и он сказал, что следует послать за тобой. Ты поедешь?

— Я уже сказал, что еду. Непременно.

Он улыбнулся и поблагодарил меня, не как Верховный король, благодарящий своего подданного, покорного его воле, но будто я был равным ему и согласился оказать ему услугу. Он еще немного поговорил о Килларе, о том, что слышал об этой крепости, о приготовлениях, которые, по его мнению, нам следовало сделать, и наконец откинулся в кресле, сказав с улыбкой:

— Об одном жалею. Я еду в Маридунум и рад был бы твоей компании, но теперь для этого нет времени. Можешь отправить со мной какие-нибудь письма, если есть кому.

— Спасибо, мне некому писать. Да и будь я там, вряд ли осмелился бы предложить гостеприимство в моей пещере.

— Хотел бы я посмотреть на нее.

— Дорогу туда укажет любой. Но вряд ли она годится королю.

Я смолк. Лицо его озарилось весельем и на какое-то мгновение снова стало двадцатилетним. Я поставил свою чашу на стол.

— Я глупец. Совсем забыл.

— Что был там зачат? Я так и подумал. Не бойся, я и сам могу найти дорогу.

Он заговорил о своих планах. Сам он намеревался остаться в Каэрлеоне.

— И если Пасцентий нападет, — сказал он мне, — я думаю, что он двинется этой дорогой, — палец его провел линию на карте, — и я смогу перехватить его к югу от Карлайла. И еще одно, я хотел обсудить с тобой. Когда ты в последний раз проезжал в апреле через Каэрлеон в Маридунум, ты вроде бы говорил с Треморином?

Я ждал.

— Насчет этого.

Он поднял пачку чертежей — не моих — и протянул через стол. Это были чертежи не лагеря и даже не каких-либо виденных мной зданий. Там были и церковь, и огромный зал, и башня. Несколько минут я молча изучал их. И почему-то чувствовал себя уставшим, как будто на сердце легла тяжесть.

Лампа дымила, светила тускло и отбрасывала на бумаги танцующие тени. Я встряхнулся и поднял взгляд на отца.

— Понятно. Речь, должно быть, идет о мемориальном сооружении?

Он улыбнулся.

— Я достаточно римлянин, чтобы пожелать воздвигнуть впечатляющий монумент.

Я хлопнул рукой по рисункам.

— И достаточно британец, чтобы пожелать монумент в британском стиле? Да, я и это слышал.

— Что рассказал тебе Треморин?

— Что подумывали о возведении какого-нибудь памятника твоим победам и в ознаменование твоего царствования над объединенным королевством. Я согласен с Треморином, что строить триумфальную арку здесь, в Британии, было бы неразумно. Он, правда, сказал, что некоторые священники хотели бы построить большую церковь — к примеру, епископ Каэрлеона. Но, господин, это тоже вряд ли подойдет. Если построить ее в Каэрлеоне, то и в Лондоне, и в Винчестере, не говоря уж о Йорке, станут думать, что ей следовало бы находиться именно у них. Из всех них, я полагаю, Винчестер подойдет более всего. Это твоя столица.

— Нет. Я и сам думал об этом. Когда я ехал из Винчестера, то проезжал через Эймсбери… — Вдруг он наклонился вперед. — Что с тобой, Мерлин? Ты болен?

— Нет. Ночь выдалась душная, и только. Я думаю, надвигается буря. Продолжай. Ты проезжал через Эймсбери.

— Я ведь там родился, ты знаешь? Ну и мне показалось, что если возвести мой памятник в таком месте, вряд ли кто сможет возражать — есть и еще одна причина, по которой выбор этот мне нравится. — Он нахмурил брови. — Ты бледен, как бумага, мальчик. Ты уверен, что у тебя все в порядке?

— Совершенно уверен. Разве что устал немного.

— Ты поужинал? Как это я не подумал спросить раньше.

— Спасибо, я ел по дороге. И сейчас мне ничего не требуется. Разве что немного вина…

Я привстал, но не успел подняться на ноги, как он вскочил, обошел вокруг стола с кувшином в руках и сам налил мне. Пока я пил, он стоял рядом, опершись на край стола. Мне отчетливо вспомнилось, что именно так он стоял в ту ночь в Бретани, когда я понял, кто он мне. Мысль моя зацепилась за это воспоминание, и вскоре я смог уже улыбнуться ему.

— Со мной все в порядке, это правда. Пожалуйста, продолжай. Ты собирался рассказать мне о второй причине твоего выбора Эймсбери для возведения монумента.

— Тебе, наверное, известно, что неподалеку оттуда лежат в могиле британцы, убитые из-за предательства Хенгиста. И я считаю подобающим — и вряд ли кто сможет оспорить это — чтобы памятник моей победе, созданию объединенного королевства под главенством одного короля, стал и памятником тем воинам. — Он немного помолчал. — И можно сказать, что есть и третья причина, важнее, чем первые две.

Я сказал, не глядя на него, устремив взор в чашу с вином и стараясь говорить спокойно:

— Потому что в Эймсбери уже находится величайший из монументов Британии? А может быть, и всего Запада?

— Так. — В его голосе прозвучало глубокое удовлетворение. — Значит, и твои мысли идут в том же направлении? Ты видел Хоровод Великанов?

— Я ездил туда, когда возвращался домой из Винчестера.

При этих словах он встал и, обогнув стол, вернулся в свое кресло. Уселся, затем, положив руки на стол, подался вперед.

— Значит, тебе понятно, что я замыслил. Ты, пока жил в Бретани, повидал достаточно, чтобы знать, чем был некогда этот Хоровод. И ты видел во что он превратился теперь — беспорядочное нагромождение гигантских камней в безлюдном месте, где их опаляет солнце и обдувает ветер.

Немного помолчав, он медленно добавил, не сводя с меня глаз:

— Я говорил об этом с Треморином. Он утверждает, что не в человеческих силах поднять те камни.

Я улыбнулся.

— Поэтому ты и послал за мной — чтобы я поднял их для тебя?

— Ты ведь знаешь, считают, что их воздвигло волшебство, а не люди.

— Тогда, — ответил я, — вряд ли можно сомневаться, что и в следующий раз скажут то же самое.

Зрачки его глаз сузились.

— Ты хочешь сказать, что сможешь сделать это?

— Почему бы и нет?

Он сидел молча и ждал. Мерой его доверия ко мне было то, что он даже не улыбнулся. Я продолжал:

— О, я слышал все это россказни, то же и в Малой Британии говорят о стоячих камнях. Но камни там были возведены людьми, господин. А то, что люди сделали однажды, люди же могут сделать и еще раз.

— Значит, если уж у меня нет мага, то есть, по крайней мере, сведущий инженер?

— Вот именно.

— Как ты справишься с этим?

— Сейчас я и половины ответа не знаю. Но сделать это можно.

— И ты сделаешь это для меня, Мерлин?

— Конечно. Разве не сказал я, что нахожусь здесь для служения тебе и служить буду изо всех сил? Я восстановлю Хоровод Великанов для тебя, Амброзий.

— Несокрушимый символ Британии, — теперь он говорил в мрачной задумчивости, хмуро глядя на свои руки. — Я буду похоронен там, Мерлин, когда придет мой час. То, что хотел Вортигерн совершить для своей твердыни во мраке, я сделаю для своей на свету; я помещу тело ее короля под этими камнями, прах воина под сердцем всей Британии.

Должно быть, кто-то отдернул занавес от двери. Часовых видно не было, в лагере стояла тишина. Каменные косяки и тяжелая притолока над ними окаймляли кусочек ночного неба с пылавшими на нем звездами. Вокруг нас реяли огромные тени, склонялись, подобно сплетенным ветвям деревьев, гигантские камни, на которых давно уже ставшие костями руки вырубили некогда знаки богов воздуха, земли и воды. Кто-то негромко говорил; голос короля, голос Амброзия. Он говорил уже какое-то время; я слышал его слабо, как будто тьма доносила до меня далекое эхо.

— … и пока король лежит под тем камнем, королевство его не падет. Ибо Хоровод Великанов встанет вновь, и простоит столько же, сколько стоял, и дольше, и живые небеса будут озарять его своим светом. И я привезу с собой огромный камень, дабы положить его поверх могилы, и станет он сердцем Британии, и начиная с этого времени все короли станут одним королем, а все боги — единым Богом. И ты снова оживешь в Британии, и пребудешь во веки вечно, ибо вместе мы сотворим короля, чье имя будут помнить столько же, сколько стоят камни Хоровода, и это будет больше, чем просто символ: он станет щитом и живым мечом.

Голос принадлежал не королю; это был мой собственный голос. Король по-прежнему сидел по ту сторону заваленного картами стола, руки его недвижно и спокойно лежали поверх бумаг, под прямыми бровями темнели глаза. Между нами бросала тусклый свет лампа, мерцая на проникавшем под закрытую дверь сквозняке.

Я смотрел на него, и взгляд мой начал понемногу проясняться.

— Что я говорил?

Он покачал головой, улыбнулся и потянулся за кувшином с вином.

Я раздраженно бросил:

— Это находит на меня, как приступ дурноты на беременную девчонку. Прости. Скажи, о чем я тут говорил?

— Ты сулил мне царство. И бессмертие тоже обещал. Чего же еще желать? Теперь выпей, пророк Амброзия.

— Не вина. Вода здесь есть?

— Вот. — Он поднялся на ноги. — А теперь тебе следует идти и хорошенько выспаться, да и мне тоже. Завтра на рассвете я выезжаю в Маридунум. Тебе точно ничего не нужно передать туда?

— Скажи Кадалю, чтобы отдал тебе серебряный крест с аметистами.

Какое-то время мы молча смотрели в лицо друг другу. Я был почти с него ростом. Он мягко сказал:

— Вот мы и попрощались.

— Как можно попрощаться с королем, которому даровано бессмертие?

Он странно глянул на меня.

— Значит, мы встретимся еще раз?

— Мы встретимся еще раз, Амброзий.

Только теперь я понял, что мое пророчество касалось его смерти.

10

Мне говорили, что Киллар — гора в самой середине Ирландии. В других частях этого острова есть горы, которые, хотя и не так велики, как в моей стране, все же могут называться горами. Но возвышенность Киллар — вовсе не гора. Это правильной конической формы холм, вершина которого поднимается не более чем на девятьсот футов. Он даже не покрыт лесом, а лишь порос разнотравьем, да попадаются местами участки, заросшие колючими кустами или несколько отдельно стоящих дубков.

При всем том, стоя там, где он находится, холм этот нависает над теми, кто приближается к нему, так как стоит в одиночестве, это единственный холм посреди огромной равнины. Во все стороны, без малейших неровностей простирается гладкая, заросшая травой степь; куда ни глянь — на север, юг, восток или запад — везде одно и то же. Но неправда, будто с вершины этого холма можно видеть берега; во все стороны открывается однообразный вид покрытой зеленью равнины, а над ней бледное, затянутое облаками небо.

Даже воздух здесь какой-то спокойный. Нам дули в спину попутные ветра, и мы высадились на длинном, сером берегу ласковым летним утром; летевшее с берега дыхание ветерка несло в себе запахи болотного мирта, дрока и просоленной травы. Дикие лебеди плыли по глади залива с подросшими уже птенцами, и чибисы кричали и кувыркались над лугами, где в зарослях укрывались их гнезда. Ни время, ни природа, можно было подумать, не располагают здесь к войне. И верно, война скоро окончилась. Гилломан, король, был молод — говорят, всего восемнадцать лет — и не стал слушать своих советников и выжидать удобного момента, чтобы отразить наше нападение. Дух его боевой был так высок, что при первых известиях о высадке иностранных войск на священные берега Ирландии юный король собрал своих воинов и бросил их против бывалых войск Утера. Они встретили нас на равнине, за нашими спинами был холм, а позади них — река. Войска Утера не дрогнули при первой, отчаянно смелой атаке и не отступили даже на пару шагов, а затем, в свою очередь, стали уверенно наступать и опрокинули ирландцев в воду. К счастью для них, поток был широким, но мелким, и хотя тем вечером вода в нем стала красной, многим сотням ирландцев удалось спастись. Одним из них был король Гилломан, и когда нам стало известно, что он с группой самых преданных сторонников бежал на запад, Утер, предположив, что направляться он может только в Киллар, послал вслед тысячу конников с приказом схватить его прежде, чем он успеет укрыться за воротами крепости. Это едва удалось сделать — когда Гилломана догнали, ему оставалось всего полмили, он находился у самого подножия холма, в виду крепостных стен. Второе сражение было короче и кровопролитнее первого. Однако произошло оно ночью, и в суматохе рукопашной схватки Гилломану снова удалось бежать. С горсткой людей он галопом умчался с поля боя, и на этот раз никто не знал, куда. Но дело было сделано; к тому времени как мы, основные силы армии, подошли к основанию горы Киллар, британские войска уже овладели крепостью и ворота были открыты.

О том, что случилось далее, рассказывают много небылиц. Мне самому доводилось слышать некоторые из песен и даже прочесть описание тех событий, приведенное в книге. Амброзия ввели в заблуждение. Киллар вовсе не был твердыней, сложенной из огромных камней; следует сказать, что внешнее укрепление было сделано, как обычно, и состояло из земляного вала с частоколом, перед которыми находился огромный ров, и еще один ров находился за валом, тоже глубокий и с установленными на дне кольями.

Стена центрального укрепления действительно была сложена из камней, и крупных, но ничего такого, с чем не могла бы справиться обычная группа саперов с соответствующим оборудованием. За этой крепостной стеной находились дома, большей частью деревянные, а также несколько подземных убежищ, как это принято и у нас в Британии. Еще выше, вокруг вершины холма, стояло самое внутреннее кольцо стен — подобно короне на голове короля. А за ним, в самом центре и на самой вершине холма, находилось святилище. Здесь стоял Хоровод, круг камней, в котором, как говорили, находилось самое сердце Ирландии. Его нельзя даже сравнивать с Великим Хороводом в Эймсбери — здесь был всего лишь один-единственный круг не связанных перекрытиями камней, но выглядел он все же довольно внушительно, стоял прочно, и большая его часть оставалась целой. Два опорных камня с перекрытием находились рядом с центром, где в высокой траве лежали другие камни, на первый взгляд в беспорядке.

Я направился наверх один тем же вечером. На склонах холма царили всегда сопутствующие завершению битвы суета и шум, знакомые мне еще по Каэрконану. Но стоило мне зайти за окаймлявшую святилище стену и выйти к вершине холма, и я будто покинул охваченный суматохой зал и уединился для покоя в какой-то башне, где-то наверху. Все звуки остались за стенами, и по мере того, как я поднимался по высокой летней траве, звуки становились все тише, пока не исчезли совсем. Я остался один.

Круглая луна низко висела в небе, бледная и неподвижная, с пятнами теней и с одного края подточенная, подобно немало походившей монете. На небо высыпали мелкие звезды, их пасли тут и там сиявшие яркие звезды-пастухи, а напротив луны сияла одна огромная, горевшая белым пламенем звезда. Длинные прозрачные тени лежали на ронявших семена травах.

Высокий камень стоял одиноко, лишь чуть отклонившись к востоку. Немного дальше находилась яма, а за ней еще один круглый валун, в лунном свете казавшийся черным. Здесь что-то было. Я помедлил. Что-то, чему я не мог подобрать имени, сам старый, черный камень мог оказаться каким-то темным созданием, сгорбившимся на краю ямы. По коже прошла дрожь, и я повернул прочь. Этот камень я не стал бы тревожить.

Луна поднималась все выше одновременно со мной, и когда я вошел в круг камней, она вознесла свой белый диск над камнями с перекладиной и озарила чистым светом середину каменного круга.

Шаги мои зазвучали с сухим и ломким хрустом — я шел по участку земли, где недавно разводили костры. Виднелись белые очертания костей. Плоскому камню неподалеку были приданы очертания алтаря. На одной из его сторон при свете луны виднелись следы резьбы, грубые очертания вырубленных в камне изображений лент и змей. Я остановился, чтобы провести по ним пальцем. Поблизости шуршала в траве и пищала мышь. Никаких других звуков. Этот камень был чист, мертв, покинут богами. Я оставил его, продолжая двигаться медленно через отброшенные лунным светом тени. Был и еще один камень, с закругленным, как у улья, верхом. А в стороне лежал упавший опорный камень, едва заметный из-за разросшейся вокруг травы. Когда я, все еще в поисках, почти миновал его, пробежавшая рябь от дыхания ночного ветерка сделала неясными тени и как бы дымкой подернула лежавшие на траве пятна света. Я зацепился за что-то ногой, пошатнулся и упал на колени у края длинного плоского камня, почти скрытого травой. Руки мои прикоснулись к поверхности камня. Он был массивный, удлиненный, без следов резьбы, просто огромный природный камень, залитый теперь лунным светом. И не нужен уже был ни холод в ладонях, ни шипящий шелест спутанных трав при нежданном порыве ветра, ни запах маргариток — и без них было ясно, что это тот самый камень. А вокруг меня, как танцоры, отступившие подальше от центра, молча чернели стоячие камни. По одну руку — белая луна, по другую — пылавшая белым звезда-король. Я медленно поднялся на ноги и встал там у основания длинного камня, как стоят в изножье кровати, ожидая кончины лежащего на ней человека.

Меня разбудило тепло, тепло и раздавшиеся поблизости голоса людей, и я поднял голову. Я стоял на коленях, опустив руки и туловище на тот камень. Утреннее солнце стояло уже довольно высоко, лучи его лились прямо в середину Хоровода. От мокрых трав поднималась дымка тумана, и белые клубы скрывали холм ниже по склону. Несколько человек прошли между камнями Хоровода и стояли там, переговариваясь между собой и глядя в мою сторону. Когда я принялся, прищурившись, оглядываться и двигать затекшими конечностями, пришедшие разделились и Утер направился ко мне, за ним последовало полдюжины его офицеров, среди которых был и Треморин. Двое солдат толкали кого-то перед собой — очевидно, пленного ирландца; руки его были связаны, а на одной из щек виднелся шрам с запекшейся кровью, но он держался хорошо, и я подумал, что его охранники выглядят более напуганными, чем их пленник.

Увидев меня, Утер остановился, а затем, когда я стал подниматься на негнущиеся ноги, направился ко мне напрямик.

Должно быть, прошедшая ночь наложила отпечаток на мое лицо, ибо в группе офицеров за его спиной я заметил взгляды, к которым привык с детства, взгляды одновременно и настороженные, и удивленные, и даже Утер заговорил чуть громче, чем следовало.

— Значит, твоя магия не слабее ирландской.

Свет был слишком ярок для моих глаз. Утер выглядел очень живым и в то же время нереальным, как образы, которые можно увидеть в текущей воде. Я попытался заговорить, прочистил горло, и попытался еще раз.

— Я все еще жив, если ты это имеешь в виду.

Треморин хрипло сказал:

— Во всей армии не нашлось бы еще одного человека, который согласился бы провести здесь ночь.

— Из страха перед черным камнем?

Я увидел, как рука Утера метнулась в непроизвольном движении, как бы сама собой, чтобы сделать охранительный знак. Он заметил, что это не укрылось от меня, и, похоже, рассердился.

— Кто сказал тебе о черном камне?

Не успел я ответить, как ирландец вдруг спросил:

— Ты видел его? Кто ты?

— Меня зовут Мерлин.

Он медленно кивнул. По-прежнему в нем не было ни страха, ни почтения. Он угадал мою мысль и улыбнулся, как бы говоря: «ты и я, мы оба способны сами позаботиться о себе».

— Зачем они вот так провели тебя сюда? — спросил я его.

— Чтобы я показал им король-камень.

Утер сказал:

— Он уже показал. Это резной алтарь, вон там.

— Отпустите его, — сказал я. — Он вам не нужен. И оставьте в покое алтарь. Вот этот камень.

Наступило молчание. Затем ирландец рассмеялся.

— И правда, если вы привезли с собой королевского заклинателя, то на что мог надеяться бедный поэт? На звездах было написано, что вы возьмете его, и правда, это будет только справедливо. Камень этот стал не сердцем Ирландии, а ее проклятьем, и, может быть, Ирландии станет легче, если он покинет ее берега.

— Почему? — спросил я его, и обратившись к Утеру, добавил: — Скажи, пусть его отпустят.

Утер кивнул, и стражники освободили руки пленника. Улыбаясь мне, он растер запястья. Можно было подумать, что кроме нас двоих в Хороводе никого нет.

— В стародавние времена говорили, что камень этот попал сюда из Британии, с западных гор, что видны от Ирландского моря, и что великий король всей Ирландии, звали его Фионн Мак Камхейл, нес камень на руках всю ночь и с ним прошел через море в Ирландию и установил его здесь.

— А теперь, — сказал я, — мы, может быть и не так запросто, но вернем его в Британию.

Он рассмеялся.

— Я думал, такой великий маг, как ты, сможет поднять его одной рукой.

— Я не Фионн, — ответил я, — а теперь, если ты мудр, поэт, возвращайся домой к своей арфе, не ввязывайся больше в сражения, а сочини песню об этом камне, и о том, как заклинатель Мерлин взял этот камень из Хоровода в Килларе и с легкостью перенес его в Хоровод Нависших Камней в Эймсбери.

Продолжая смеяться, он отсалютовал мне и удалился. Ему и правда удалось благополучно пройти через лагерь и уйти, ибо годы спустя я услышал сочиненную им песню.

Его уход остался почти незамеченным. Какое-то время все молчали, пока Утер хмуро рассматривал огромную глыбу, казалось, мысленно прикидывая ее вес.

— Ты обещал королю, что можешь справиться с этим. Так ли это?

— Я сказал королю, что принесенное сюда людьми люди же могут и унести.

Хмурясь, он посмотрел на меня в нерешительности, и все еще немного сердясь.

— Он передал мне, что ты ему говорил. Я согласен. Здесь и правда не нужна магия и заклинания, а только сведущие в своем деле люди и нужные приспособления. Треморин!

— Господин?

— Если мы возьмем лишь один этот вот король-камень, то до остальных камней нам и дела нет. Повалите их, где сможете, да так и оставьте.

— Хорошо, господин. Если бы мне в помощь дали Мерлина…

— Отряд Мерлина будет занят на укреплениях. Мерлин, будь добр, берись за дело. Я даю тебе двадцать четыре часа.

В такой работе люди уже немало поднаторели; они скапывали стены и заполняли их землей рвы. Частоколы и дома мы просто сожгли. Люди работали охотно и настроение у них было отличное.

Утер был всегда щедр к солдатам, и добра пограбить здесь было немало: браслеты из меди, бронзы и золота, фибулы и доброе оружие, выложенное медью и эмалью, как это принято у ирландцев. Работа была завершена к сумеркам, и мы спустились с холма во временный лагерь, разбитый на равнине, у подножия.

Уже закончился ужин, когда ко мне пришел Треморин. Я видел факелы и костры, по-прежнему горевшие на вершине холма, в их свете виднелось то, что оставалось от Хоровода. Лицо Треморина было испачкано и выглядел он уставшим.

— Провозились весь день, — с горечью произнес он, — и нам удалось приподнять его на пару футов, а полчаса назад опоры подломились, и он снова упал в свою яму. Какой дьявол надоумил тебя указать на тот камень? С ирландским алтарем все было бы намного проще.

— Ирландский алтарь не годится.

— Клянусь богами, похоже, нам и этот не достанется! Послушай, Мерлин, мне плевать, что он там говорит, за эту работу отвечаю я, и я прошу тебя пойти и посмотреть. Ты пойдешь?

О последующем и были сложены легенды. Было бы утомительно рассказывать, как мы это сделали, но все вышло довольно просто; у меня был целый день подумать об этом, я видел и камень, и склон холма, а какие нужны приспособления, я помнил еще со времен жизни в Бретани. Там, где было можно, мы везли его по воде — вниз по реке от Киллара к морю, потом в Уэльс, и опять как можно дальше по рекам, по двум великим Эйвонам, лишь считанные мили между ними нам пришлось провезти его по суше. Я был не Фионн Могучая Рука, но я был Мерлин, и огромный камень шествовал домой столь же плавно и беспрепятственно, как баржа по спокойной воде, и я находился при нем все это время. Наверное, я спал во время этой поездки, но сам я этого не помню. Я бодрствовал, как не спят у кровати находящегося при смерти человека, и в тот единственный раз, путешествуя по морю я не чувствовал качки, а сидел (как мне потом рассказывали) спокойный и молчаливый, будто в кресле у себя дома. Утер однажды пришел поговорить со мной, скорее всего, он был зол, что мне удалось так просто сделать то, с чем не смогли справиться его собственные инженеры, но, глянув на меня, сразу ушел и уже не пытался подойти ко мне снова. Я ничего этого не помню. Наверное, меня там просто не было. День и ночь я непрерывно всматривался в огромную спальню в Винчестере.

Эта новость застала нас в Каэрлеоне. Пасцентий атаковал с севера со своими германскими и саксонскими союзниками, и король, маршем направившись в Карлайл, нанес им там поражение. Но потом, благополучно вернувшись в Винчестер, он заболел. Как обычно, в слухах недостатка не было. Кто говорил, будто в Винчестер, где с простой простудой лежал Амброзий, пришел, переодевшись, один из людей Пасцентия и подсыпал ему отраву в питье. Другие утверждали, что то был человек Эозы. Но это мало что меняло; король в Винчестере был очень болен.

В ту ночь снова взошла король-звезда, и выглядела она, говорили люди, как огненный дракон, и дымом вился за ней хвост из меньших звезд. Но не было нужды в этом знамении, дабы сказать мне то, что я знал уже с той ночи на вершине Киллара, когда поклялся увезти огромный камень из Ирландии и возложить на его могилу.

Так оно и случилось, когда мы возвратили этот камень в Эймсбери и я снова возвел упавшие камни кругов Хоровода Великанов на их места в память о нем. А на следующую Пасху в городе Лондоне был коронован Утер Пендрагон.