Глава 2

Летит паровоз по долинам и взгорьям,

Летит он неведомо куда;

Я к маменьке родной заеду ненадолго,

А срок мне представлен на три дня.

Прости меня, мама,

Прости, дорогая! —

Вот всё, что я маме скажу.

Теперь я не знаю, в которую минуту

Я буйную голову сложу.

Изначальный вариант «Паровоза» был написан задолго до революции, а соответственно, и до появления на свет «официальных» авторов — Ивановского или Сечкина.

— Больные, приготовится к обходу! — голосила медсестра, заглянув в палату. — Сходить оправится и кровати заправить, сегодня сам главный будет обход делать!

Я спустил ноги на пол, нашарил плоские тапочки. Сильно пахло чем-то резким. Чем же это так противно пахнет? Ой, это же карболка. Вспомнилось как санинструктор в армии при помощи пульверизатора обрабатывал карболкой баню после ее посещения солдатами. И еще вспомнилось как, чтобы обезопасить от заражения грибком, нам, прежде чем приступить к банным процедурам, предлагалось встать ногами в таз с этим раствором.

Больничная рубаха и кальсоны на мне были мокрыми от пота, помнилось как колотило меня от высокой температуры, сон про то, что я — бомж, вспомнился. Но сильнее всего напомнил про себя мочевой пузырь, поэтому зашаркал ногами по сырому, вымытому с этой самой дезинфекцией, полу.

В туалете опять ударил по обонянию отвратительный запах, который излучали комья серо-белого порошка, насыпанного прямо возле унитазов. И опять память подсказала, что пахнет хлорка вкупе с другими отвратительными запахами туалета.

По возвращению поймала сестричка, протянув свежее белье:

— Переодевайся быстрей, скоро обход. Да и пижаму надень, ты теперь ходячий. Я тебе на кровать положила.

Что ж, дело хорошее. Только бы душ сперва принять.

— А помыться, я потный весь?

— Ну, положим, ты ночью был потный. Но горячую воду только после пяти дадут. Да и не стоит тебе пока рисковать, вчера еще в горячке метался, какое тебе пока мытье.

Что ж, пошел. Сменил белье, надел пижамные штаны с выцветшим узором, куртку с оторванным карманом. Клеймо больнице стояло на штанах спереди, я снял их и переодел наоборот, тем более что разницы между задом и передом не было, как и ширинки. Подумал, что надо бы и простыни сменить, но в коридоре раздалось многоголосье и я просто накинул одеяло и слегка подоткнул его под кроватную сетку.

В палате было еще несколько заправленных коек, но лежал я тут в одиночестве. И когда доктор с множеством сопровождающих вошел, я почувствовал себя как на расстреле под десятками любопытных глаз. Врач был как-то карикатурно айболитный: в очечках, с бородкой и фонендоскопом на груди. Рядом с ним шли, наверное, мой лечащий доктор — спортивный мужик лет тридцати без растительности на лице и старшая медсестра — полная дама с выбеленными перекисью волосами и прической паж — аля Мирей Матье. Откуда я все это знал — непонятно, но знал.

— Пациент доставлен шесть дней назад с ушибами и частичным обморожением. Диагностировано острое воспаление в легочной ткани, при котором, по клинико-рентгенологическим данным, пневмонический инфильтрат разрешается медленно. В настоящий момент у больного субфебрильная температура, потливость, утомляемость, общая слабость, вялость, кашель. Отмечается скудость проявлений при ярко выраженных рентгенологических изменениях в легких. В зоне пораженного сегмента выслушиваются влажные мелкопузырчатые хрипы, определяется укорочение перкуторного звука.

— Ну тес, ну тес? — главный врач посмотрел на дощечку с моей температурой, которую сняла со спинке кровати сестра, — ну тес, послушаем, разденьте больного.

С меня мигом стащили куртку и нижнюю рубаху, а доктор начал прикладывать холодный фонендоскоп к спине и к груди. Я зябко поежился.

— Почему в реанимационной палате холодно? — спросил главный.

О, я оказывается в реанимации лежу!

— С углем перебои. Кочегар ругается, что одна пыль, печи не могут набрать температуру. Мы уже в горздрав писали.

— Хорошо, сам позвоню. Ну тес, лечение выбрали правильное, добавьте еще витаминчиков ему в рацион и гематоген обязательно. Больной, вас как зовут?

— Он не помнит, ретроградная амнезия. Сегодня психиатр должен смотреть.

— Хорошо! Больной, есть просьбы?

— Мне бы помыться, пропотел…

— Горячая вода после пяти, вас проводят. Старшая сестра, позаботьтесь. Кто из студентов хочет послушать?

Желающие нашлись, так что я совсем задубел, пока будущие медики неумело прослушивали мои легкие.

Наконец толпа удалилась и мне удалось одеться. Я еще и одеяло на себя накинул. Бесила черствость врачей, как-то непривычно они себя вели. Даже видимость участия не изображали.

Но тут пришла сестра и принесла второе одеяло.

— Доктор распорядился, — сказала. — Одеяло хорошее, верблюжьей шерсти, не замарай.

И я подумал, что опять спешу с выводами. И еще подумал — а почему опять?


И как бы в ответ в сознании прозвучала песня, явно женская. Да и голос ощущался, как женский, хоть и слабенький — с невысоким диапазоном:

Смотри, как перевозят снег

В небесной лодке.

Какой короткий выпал век,

Какой короткий.

Чего искала, кем была,

О чём мечтала?..

А снег осыплется с весла —

И нас не стало.

Не стало неба и земли,

Ни крыш, ни улиц,

Как будто взрослые ушли

И не вернулись,

Как будто смотришь из окна

И ждёшь ответа…

Лишь лодка белая видна

Над белым светом.

Очнёшься в городе пустом —

Туман и слякоть.

Уже не вспомнить ни о ком

И не заплакать.

Как скоротечен человек —

И сам не знает.

Качнётся лодка, ляжет снег,

И полегчает…[3]

Я напрягся, несмотря на расслабляющую мелодию. Снег осыпался с весла бесконечно долго, он падал в пустой город, в туман и в слякоть… Казалось, сейчас вспомню, вот — вот…

— Больной, ваш ожидает психиатр, идите скорей!

Нет, я придушу эту бабу, такой голос противный!

И уже в коридоре, запахивая полы халата, чтоб не светить кальсонами с ширинкой без пуговиц, я вспомнил другую песню — антагоничную ласковой скорби первой:

Не жди меня, мама, хорошего сына,

Твой сын не такой, как был вчера.

Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя — вечная игра.

Но мы пришли, открыв обшарпанную дверь. За столом сидел толстенький человек с густыми, как у Брежнева (кто такой Брежнев) бровями и широкополыми руками. Руки лежали на столе, прочно, как прибитые. Рядом — раскрытая газета. Газета: «Пионерская правда». С заметками. Большой очерк: «Дом не юрта» в подвале (откуда знаю термин). Статья головная: «Идущим в двухлетку». Подверстка с информашкой: «Сладкое дело». Но отвлек и привлек внимание анонс: «Вчера 1 декабря в Советском Союзе запущен еще один, третий по счету космический корабль!»

«А год, год какой? — заметалось сознание. А-а, вот — пятница 2 декабря 1960 года. Ни фига себе! А почему меня дата так удивила?»

— Что-то вспомнили? — участливо наклонился со стола доктор.

Да вот, корабль запустили. В космос. Чудо какое…

— Хотите прочитать про космический корабль? Вот. — Доктор пододвинул ко мне другую газету, Известия. На первой полосе инфа:

«Космос-133 — первый экспериментальный космический корабль типа „Союз“ (7К-ОК № 2). На борту находился манекен. Предполагалось протестировать стыковку с другим „Союзом“ (7К-ОК № 1), который должен был быть запущен позже, но из-за неполадок на корабле № 2 его старт был отменен».

Интересно! Ничего об этом не помню. В моем понимании космос вокруг нашей планеты перенасыщен разными кораблями и спутниками связи. Еще и жилой модуль должен летать, с людьми.

— А разве люди в космосе не летают? — спросил я доктора.

— Нет, — сказал он, с интересом на меня глядя, — собака летала, погибла. А так мы посылаем кибернетические умные космические корабли, даже на Луну летали.

«Ни фига себе, — подумал я, — разве советские, не америкосы на Луну слетали? Вроде еще китаезы там побывали, нет — не помню!»

А вслух сказал:

— Простите, не помню ничего. Какие-то отрывки, особенно во сне. И не понятно — фантазии или реальность.

— Какие фантазии, расскажите. Нам это очень поможет.

Тоже мне любитель снов. Это сны — просто сны, бывает.

— Нет, простите, и снов не помню. Помню, что снилось что-то малореальное, но я же и реальности не помню. Вот про корабль в первый раз узнал, который на Луну. Даже не верится.

Ну а дальше было стандартно. (Это я так подумал, что стандартно, хотя убей — не помню — откуда такие знание про психиатров, что им нельзя доверять). Приседал, зажмуривался, касался себя по носу…

И когда уже шел обратно в палату, изрядно утомленный, кстати, вспомнилось начало этой блатной песни:

Постой, паровоз, не стучите, колеса,

Кондуктор, нажми на тормоза.

Я к маменьке родной с последним приветом

Хочу показаться на глаза…

Поспел к обеду. Ослаб, но пришлось тащится в столовку. Суп без мяса, но с картохой. Каша перловая с кусочком вареного мяса. Хлеб, кубик сливочного масла, чай жидкий из огромного чайника, как в армии (я был в армии?). Вкусно, но аппетита особо нет. Поплелся в палату — устал. Лег, накрылся с головой двумя одеялами. Уснул.


Проснулся от возникшего во сне вопроса — как «кондуктор» может нажать на тормоза7 Кондуктор должен проверять билеты… Это, если в трамвае. Ну а в поезде? В поезде — проводник. Ну — да, проводница, свирепое создание у которой всегда водку можно купить с наценкой.


Решил провести собственную психологическую экспертизу. Во-первых, сны. Мне снилось детство, там в детстве был балкон и жираф, образ чем-то навеянный. Чем? Скорей всего стихами Гумилева. Кто такой Гумилев? Русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, переводчик и литературный критик. Первый муж Анны Ахматовой, отец Льва Гумилёва. Эко у меня голова работает! Может я — литератор? Тем более, что в газетном деле разбираюсь, знаю про подверстку, про метранпажей и линотипичек, вернее про операторов линотипа, где чаще работают женщины. Скорей не литератор, а журналист. Был бы писателем, так искали бы уже. Да и в КГБ данные с фотографиями есть на всех писателей, легко проверить.

С другой стороны сюда не вяжется сон про то, как я в батарее подъезда объедки грел и жрал. Да и пиво — какое такое Балтика с номером, когда у нас в СССР только жигулевское по 22 копейки кружка. Бывает, двойное золотое из Чехословакии завозят, но хрен достанешь. Э-э-э, еще вспоминается пиво «Золотой колос», который можно было купить прямо в автомате, как газировку, но за 20 копеек.

Так, завязываем пока с пивными воспоминаниями, сделав вывод — пациент любил выпить. Иногда допивался до полной нищеты и собирал объедки, пил одеколон и опять же пиво. Но, судя по первому сну, я вроде рос в интеллигентной семье. Тогда как объяснить мою стилистику: то интеллигентная и правильная речь, то грубые выражения и типичный уголовный сленг. Пусть даже эти речи произношу про себя, как бы осторожничаю. Интересно, а сколько мне лет?

И я сделал то, что по всем литературным штампам должен был сделать в первую очередь — приподнял одеяло, оттянул резинку пижамных штанов и заглянул. Мужское достоинство оказалось вполне достойным, так что возраст мой по меньшей мере старше восемнадцати. Да, было воспоминание об Армии, служил. Значит где-то за двадцать.

Попытался напрячь бицепс. Вполне упругий, не маленький по объему, хотя рука тоненькая, не мужская. Ну так служил, видать, недавно. Дембеля хилыми не бывают. Узкое запястье, длинный пальцы. Музыкальные. Где-то видел пианино, надо попробовать, вдруг я музыкант?


Попытки самоанализа прервала та нянечка с вредным голосом:

— Больной, просился купаться — так иди скорей, а то другие душ займут. Иди, пока горячая вода течет!

Пошел. Действительно тело чесалось от ночного пота. Пошел, но был остановлен тем же противным голосом:

— Ну и куда поперся, больной? Сменку возьми, дурья твоя башка.

Повернулся, забрал из рук нянечки тощую стопку белья: кальсоны с штампами, рубаха с штампами, вафельное полотенце со штампами, кусочек хозяйственного мыла и такой же — туалетного.

— Больной, голову хозяйственным промой попервости, а потом розовое трать. Оно духмянное.


Загрузка...