Черная бездна. Том 1. Край неба

Глава 03

Я бреду вниз по одной из улиц Средины, точно рыба, плывущая против течения.

Мимо проталкиваются охваченные паникой люди. Они высыпали из домов и спешат к Вершине. А над нами, ближе к поместьям богатеев, антигравитационные пушки палят в небо разрывными снарядами. Небо озаряется голубым пламенем, подсвечивающим силуэты змеев, что кружат в высоте.

Верещит горгантавн. Мы падаем на колени, зажав уши.

Ревут дети. Никто не остановится помочь им. Нет смерти ужасней, чем живым угодить в брюхо небесного монстра.

По ногам поднимаются волны боли. Адреналин и трость не дают мне упасть, но на большее сил просто нет.

На меня вдруг налетает какой-то срединник. Падаю. Тону в живом потоке людей. Мне наступают на пальцы. Оттаптывают руки и ноги. Я кричу. При помощи трости опрокидываю одного человека, пока он окончательно не переломал мне кости, и заползаю по слякоти в переулок.

Левый мизинец торчит в сторону. Рывком вправляю его, и боль пронизывает всю руку, но у меня нет времени на то, чтобы оправиться. Надо вернуться к матери. Хромая, тащусь переулками. Стоит обогнуть угол, как над головой проплывает серебристое подбрюшье горгантавна.

Вот же дьявол, какой он огромный! Возможно, четвертого класса[1], а это больше ста двадцати метров в длину. Тело чудовища все тянется и тянется, и я глазею на него, разинув рот в благоговейном ужасе. Это живая исполинская волна стальных чешуек.

Горгантавн разворачивается к острову и открывает пасть. Его челюсть будто ковшом проходится по району низинников, сгребает домишки и вопящих людей.

Не успевает монстр вернуться за добавкой, как ему в бок ударяет залп антигравитационных разрядов. Раздаются взрывы, и по воздуху расходятся волны жара.

Я срываюсь на бег, стиснув зубы от боли. Один, как дурак, бегу не в ту сторону. На острове дома срединников и высотников связаны аварийной системой. Стоит сработать тревоге, и в них моментально гаснет свет. Зато Низина с этой системой не связана. Наши дома согревает огонь, а свет дают свечи. Теперь жилища объяты пожарами. Слетается еще больше горгантавнов, привлеченных заревом.

За следующим поворотом я останавливаюсь на вершине склона и в ужасе взираю на то, что творится внизу. Низина превратилась в полыхающие развалины, а горгантавны заглатывают целые улицы. Взрывают землю стальными челюстями, жуткими зубищами крошат дома. Слышен треск дерева и крики, которые быстро смолкают.

Страх и инстинкты велят мне бежать обратно к Вершине, но, глядя на гибнущие районы, я вдруг замечаю таверну Макгилла. И желтый огонек в комнате, где спит моя мама.

Зря я оставил ее!

Зависший прямо над таверной горгантавн первого класса опускает голову. Устремляется вниз всем своим тридцатиметровым телом…

Я кричу. Хватаю крышки мусорных баков и колочу ими друг о друга. Прыгаю на месте, размахиваю руками. Но ничего не работает.

К глазам подступают слезы.

– Мама!

Зверь уже готов проглотить таверну целиком, но тут к Низине устремляется черная тень. Она пролетает так близко к земле, что воздушной волной опрокидывает несколько хижин, а меня сбивает с ног.

Это «Голиас»! Линейный крейсер адмирала Гёрнера мчится черной стрелой и палит на ходу из огромных пушек с двадцатиметровыми стволами. От выстрелов словно раскалывается само небо. Ударная волна такой силы, что меня швыряет на ящики.

По чешуе горгантавна будто течет жадное пламя, его бок раскаляется докрасна, и монстр мечется из стороны в сторону. Охваченные огнем чешуйки разлетаются по городу десятками рдеющих металлических дисков. На «Голиас» оборачиваются остальные горгантавны. Их золотые глаза горят ненавистью.

Это битва титанов.

Я пытаюсь встать, но рука соскальзывает с трости. Тело так слабо, что даже адреналин больше не помогает.

Еще один горгантавн, вереща, кидается вслед «Голиасу». По переулку прямо на меня скользит хвост зверя, острый, как сабля. Проходит мимо, вспарывая землю, а потом одним яростным движением рассекает надвое кирпичный домик у меня за спиной.

Строение со стоном разваливается.

Меня накрывает дождем из кирпичей. Один даже бьет в спину, и я, оглушенный, падаю. Обернувшись, вижу, как кренится целая стена. Еще миг – и расплющит.

Внезапно меня хватают за плечи и волокут прочь, вниз по обледенелому переулку. Стена же падает на то место, где секунду назад лежал я.

Голова идет кругом, я кашляю.

Из облака пыли выходит девушка примерно одних со мной лет. Ее светлые волосы стоят торчком, словно язычки белого пламени, а взгляд синих глаз дикий, точно воды реки Холмстэд. Облаченная в чистую серую форму, она явно не из низинников.

– Кто ты? – хрипло спрашиваю я.

Однако девушка убегает, скрывшись в клубах дыма.

– Эй! – кричу вслед.

Она не останавливается.

К тому времени, как я добираюсь до Низины, пожар уже раскинулся. Снег тает. Дым ест легкие, сколько ни прячу лицо в рукав.

«Голиас», такой крошечный на фоне окруживших его змеев, получает удар в бок. Раздается грохот. Флагман Стражи порядка крутится, паля во все стороны. Какие-то выстрелы приходятся по Низине. Однако добить крейсер стая не успевает – выровнявшись, «Голиас» уносится к горизонту. Уводит за собой всех змеев от острова.

Спасает нас.

А я даже не чувствую облегчения. Каждый шаг отдается острой болью в боку. Глаза слезятся и хочется кашлять.

Я быстро иду по улицам. Люди тушат свои дома, заливая огонь водой из ведер. Зовут любимых. Другие посреди этого хаоса сидят на земле, устремив в пустоту невидящий взгляд; их лица не выражают ничего.

Пропали целые районы. Их раздавило; из земли, подобно ребрам, торчат деревянные опоры.

Обогнув угол, я потрясенно застываю. Смотрю на обломки и беспорядок. Это была моя улица. Стуча тростью по земле, в ужасе ковыляю дальше. Мимо ветхой каменной стены, мимо маленького рынка, на котором порой выменивал трофеи на хлеб. Останавливаюсь у дымящихся останков таверны. Кожу покалывает от ужаса.

Ее нет.

Уронив трость, кидаюсь вперед, бегу по горячему пеплу и углям. Падаю на колени и роюсь среди обугленных досок, режусь о битое стекло. Наконец вижу сквозь слезы мамин матрас, прогоревший до ржавых пружин, и… больше ничего. Все пропало.

Пропало.

Спотыкаясь, отхожу назад; словно со стороны слышу собственные крик и плач. Осознав вдруг, что я не дышу, снова делаю вдох.

Мама.

Встаю, падаю и снова поднимаюсь. Кое-как дойдя до тротуара, сажусь. Чувство, что вот-вот вырвет от омерзения к самому себе – за то, что меня не было здесь, когда все случилось. Нарушил обещание: беречь мать.

Она не могла погибнуть… не могла!

Но постепенно приходит осознание. Мне становится холодно, будто по спине сползает кусок льда, и я проваливаюсь в бездну ужасной пустоты. Что успела сказать мне напоследок мама? Она хотела, чтобы я стал лучше. Не отнимал чужого. Таково было последнее желание Элис из рода Хейлов.

Я уже хочу подняться и бежать, больше никогда не останавливаться, но тут мне на плечо ложится чья-то ладонь. Надо мной возвышается сильнейшая женщина из всех, кого я когда-либо знал. Однако это уже не хрупкая больная, которой я подтыкал одеяло ночами. Это уже не та женщина, которую я кормил с ложки чуть теплым супом. Нет, она снова стала благородной леди Холмстэда. Той, что когда-то повелевала ветрами так же легко, как и сердцем моего отца.

Она улыбается. Вот только… мне это кажется.

На меня смотрит Макгилл.

– Я… не успел к ней, – говорит он, протягивая мне трость.

Опустив голову, я думаю, что же теперь со мной будет.

Останки таверны покрывает слой свежего снега вперемешку с пеплом, а восходящее солнце топит снежную шапку на моей голове. В онемевшее тело словно впиваются иглы. Зубы стучат. Мне бы двигаться, подыскать укрытие, но, куда бы я ни пошел, мне не уйти от ужасного чувства вины, что петлей затянулось на сердце.

Я должен был быть здесь.

На улицах города смерть и разрушение. Осиротевшие дети. Мужья, что в отчаянии ищут жен. Матери, в слезах склонившиеся над безжизненными телами близких. Таковы беды Низины. Мы принимаем удар, дабы высотники могли и дальше жить беззаботно. И, страдая, остаемся слабыми; у нас нет сил бросить вызов тем, кто засел наверху.

У меня по щеке сбегает слеза. Мама умерла напрасно! А вернуть Эллу надежды все равно не было. Даже если бы сестра и узнала меня, я бы не смог предложить ей ничего из того, что дает дядя.

Опускаю голову.

Вдали солнце выглядывает из-за кораблей в доках Низины. В порт зашло несколько судов старой конструкции: они из дерева, с мачтами, без двигателей на кристаллах. Матросы взирают на разрушения. Некоторые спрыгивают с кораблей и бегут на поиски близких.

Ко мне подходит Макгилл. Вчера он предлагал остаться с ним и его семьей в районе близ Средины. Они бы потеснились, уступив мне место на полу, но я не мог вновь оставить маму.

– Говорят, заставы прорвали, – сообщает Макгилл. – Горгантавны налетели внезапно. Никто и опомниться не успел. Вот мы и…

– Приняли на себя удар.

Он чешет морщинистый заросший подбородок:

– Знаю, время не самое подходящее, но… твоя мать дала мне вот это, когда еще только захворала. На случай, если… в общем…

Он откидывает полу грязной куртки, показывая мне старый, покрытый трещинами ларец прямоугольной формы. Опускает мне его на колени. Крышка украшена серебряным гербом Урвинов: орел, выпроставший когти.

Я пораженно смотрю на Макгилла. Только один этот ларец мог бы купить мне и матери еды на целый месяц, и он это знает. А ведь мог бы взять и украсть… Как никогда прежде исполнившись к нему уважения, я поднимаю взгляд.

Макгилл похлопывает меня по плечу:

– Ты знаешь, где меня искать, сынок.

Потом, с тяжелым вздохом взглянув на останки таверны и подняв воротник куртки, он прячет руки в карманы и уходит прочь.

Что бы ни лежало в ларце, оно из поместья – и было там до того, как нас с матерью сослали в Низину. С этой мыслью, зная, сколько кругом шпионов, я спешу к порту, по каменным ступеням поднимаюсь в сады Низины, нахожу там уединенную скамейку, пережившую нападение город, и под сенью раскидистых сосновых лап открываю крышку.

Раскрыв рот от изумления, быстро запускаю руку внутрь и хватаю мамину трость. Ее белый стержень увенчан черным оленем, гербом Хейлов. У этой трости тоже своя история, написанная трещинами. Многие остались с тех пор, когда мама упражнялась с отцом. Другие появились до их встречи.

Прячу трость под рубашку. Еще на дне ларца лежит дюжина монет. На каждой отчеканен символ одного из цехов: Сельское хозяйство, Стража порядка, Наука… У каждого своя эмблема: два кукурузных початка, сжатый кулак, раскрытая книга…

У меня дрожат руки. Если бы мать отдала мне ларец раньше, мы сняли бы апартаменты поближе к Средине, где безопаснее. И, может быть, завели теплошар, а то и лекарства купили бы.

Зачем было прятать его от меня?

В налетевшем порыве холодного света я словно бы слышу голос.

«Я не могла отдать тебе это раньше», – говорит он.

Почему?

«Ты бы все потратил».

На что?

«На меня».

От этой мысли разрывается сердце. Я до крови закусываю дрожащие губы. Мучимый болью, смотрю в серое небо и плачу.

Надо мной, сверкая в лучах рассвета, стоит дом моих предков, поместье Урвинов. Может, матери и не стало, однако я не один. Будучи живой и в сознании, она втайне, отчаянно ждала возвращения дочери. Во сне шепотом звала Эллу и говорила с ней, когда думала, что меня нет рядом: «Ох, опять у тебя в волосах веточки, Элла. Только посмотри на свои ноги, Элла! Ты совсем как твой брат. Носишься всюду босиком. Вот смотри, останешься как-нибудь без пальца».

Я прячу ларец под мышку. Порывом ветра мне взъерошивает волосы. Мама была права.

Первую монету я потрачу на ее похороны.

Вернувшись на пожарище, зарываюсь в теплый пепел в поисках тела. Раскопав его, заворачиваю в одеяло и беру напрокат лодчонку, а потом мы с мамой под тарахтение кристаллического мотора вылетаем в светлое небо. Отдалившись от острова, сидим с ней, наслаждаемся покоем. Здесь только мы, и ветер нежно осыпает нас поцелуями в эти последние мгновения, что мы с мамой вместе.

Я говорю с ней, прошу прощения за то, что не был рядом. Однако не даю обещаний, которых не смогу сдержать. Если я хочу вернуть Эллу, придется расстаться с доброй половиной души. Придется стать таким же гнилым и безжалостным, как высотники. Единственное обещание, которое я все же даю, самое трудное.

Но я не подведу.

Утерев нос и глаза, беру мамино тело на руки. Прижимаю к себе, как прижимал по ночам, когда нападал приступ. Дрожащим голосом пою «Песню падения». Ее горестные строки звучат на всех панихидах, повествуя о том, что жизнь каждого – это возвышение, стяжание статуса и богатств. Но в конце все мы равны. В конце все мы падаем.

И я отпускаю мать, вернув ее небу. Глядя, как она падает, мысленно возношу молитву в надежде, что, куда бы ни отнесли ее ветры, она упокоится с миром.