Красный волк

Глава XIX

Пришлось пробовать разные подходы, но в конце концов Ун смог найти самый удобный для себя. Нужно было просчитать ритм, приноровиться к нему, довести до автоматизма. Числа из второго столбца прибавляем, третьего- — отнимаем, четвертого — делим, пятого – выписываем. Прибавить, отнять, делить, выписать. Прибавить, отнять, делить, выписать. И так повторить с сотню раз. Это, если подумать, походило на разборку и чистку винтовки. Сначала сложно, не знаешь, сколько силы и к чему можно приложить, боишься сломать что-нибудь, хотя на самом деле рискуешь только собственными пальцами, сбиваешься, путаешь порядок, а потом приноравливаешься, и вот уже руки как будто сами знают, что и как нужно повернуть, оттянуть, вытащить, протереть. Все становится привычным, как завязывание шнурков.

Да и не могло это дурацкое счетоводство быть сложнее чистки винтовки. Просто не могло!

Ун подсчитал еще четыре строки, закрыл глаза, потер веки, потом огляделся, давая зрению немного восстановиться. На столе у Зи лежали три новые подшивки, сейчас он их проверит, и будет распределять, но ему, Уну, там ничего не перепадет – его и так загрузили, хватит до следующей недели. Сухопарый Пат все морщился и смотрелся в небольшое зеркальце, оттягивая пятно на щеке. Что сказать, у его жены была тяжелая рука. За что она его так отделала Пат признаваться отказался, но Ри намекнул всем, не особо стесняясь, что дело скорее всего в круглолицей девице, которая работала на первом этаже. Сам Ри сейчас напряженно сверял что-то, держа два листка перед самым носом, и опасно раскачиваясь на стуле. Сидевший рядом скрюченный годами, седовласый Гал посматривал на этот циркачество с неодобрением. Он был счетоводом старой школы и не любил, когда кто-то вел себя небрежно, и всегда повторял, что в рабочие часы надо оставаться в "напряженном внимании". На самом деле, Гал был не так уж плох. Именно он, по праву старшинства, следил за перерывами и никогда на них не скупился. Теперь, вдоволь негромко повозмущавшись насчет юного поколения, он заложил страницу в большой учетной книге, которую заполнял, посмотрел на часы, снял очки и громко сказал:

– Не пора ли нам перекурить?

Вся контора сразу ожила, зашевелилась. Ун тоже поднялся. Вообще-то он не курил, ему это никогда не нравилось, да и отец говорил, что глупо быть рабом бесполезной привычки, но здесь, ради этих коротких бесед у открытого окна, пришлось привыкнуть. Поначалу он просто стоял рядом, но это смотрелось как-то нелепо.

Ун достал из кармана плоскую пачку с синими полосами, вытянул две крайние сигареты, одну для себя, вторую для побитого женой Пата, который сегодня все на свете позабыл дома, хорошо, что в штанах пришел. Пат кивнул с благодарностью.

Угол наполнился дымом, как обычно сначала все молчали, потом потихоньку разговорились. Ри смахнул пепел в банку на подоконнике и кивнул Уну:

– Что у тебя там с этими пекарями? Сошлось хоть?

– Сошлось.

– А мельник?

– Пока что нет, – признался Ун.

Старый Гал сдавил свою сигарету так сильно, словно хотел задушить:

– И не сойдется. Это не мельник, а идиот. Пять лет ведем его дела, а он все никак не запомнит, что и куда записывать. Завтра я закончу с бумагами господина Ти-шина, Ун, и подойду к тебе. Ты один не разберешься. Я тебе покажу, на что надо особо обратить внимание.

– Пусть сам помучается немного, – добродушно предложил Пат, щуря подбитый правый глаз, – тут каждый с этим мельником пострадал. Нечего скидок делать из-за ваших симпатий.

– Ага, – пробормотал старик в ответ, дергая горбатыми плечами, – помню я, как ты с ним возился четыре года назад. А я потом за тобой переделывал. Стой и кури, не лезь куда не просят. У мальчишки через три недели учеба начнется, пусть он хоть на нее без долгов уходит и спокойно занимается. А ты не слушай его, Ун. Я их всех тут натаскивал.Это они теперь такие умные стоят, а были неучи неучами.

Раздались сдавленные смешки, стали вспоминать, кто и как пришел в контору, какие нелепые промахи они совершали по первой и как сильно им за эти промахи влетало. Ун вернулся на свое место, улыбаясь. Да, не одному ему тут пришлось поначалу нелегко. Но ничего. Пусть они все были опытнее, он еще их нагонит. Ри вот только к тридцати пяти годам стал старшим счетоводом. «А я добьюсь этого раньше», – в который раз решил для себя Ун, но теперь прогнал все мечты и призрачные образы. Числа требовали внимания. "Напряженного внимания", — подумал Ун и снова улыбнулся, а потом с головой погрузился в подсчеты.

Прибавить, отнять, делить, выписать… Прибавить, отнять, делить, выписать...

– Так и будешь сидеть?

Ун поднял голову, похлопал глазами, с удивлением поняв, что все уже собираются, и за окнами стало совсем темно.

– Будешь тут пахать дольше положенного – больше не заплатят, вот тебе моя мудрость, – сказал Пат.

Ун не стал спорить. Он сложил бумаги, взял свою тонкую куртку и, попрощавшись со всеми, поспешил вниз по лестнице. Они звали его пойти выпить, но Ун отказался. Сейчас каждый медяк на счету — осталось всего четыре месяца до свадьбы Кару, и он дал себе слово, что не отпустит ее в чужой дом без приданого, хотя бы и небольшого. Ее жених, конечно, распинался. что он и так счастлив, что ему ничего не надо, что он все понимает. Раз говорил такую чушь, значит, на самом деле, ничего не понимал. Это был вопрос принципа. Ун откладывал все деньги, какие только мог, и трижды в неделю ходил на вокзал, разгружать товарные вагоны. После учебы жалованье его станет пожирнее, можно будет забыть о подработках, но, как назло, жизнь отказывалась просто замереть до того момента и подождать.

Ун вышел из серого, казавшегося в сумерках закопченным, здания конторы, кивнул паре куривших на пороге раанов, работавших в соседней мастерской, повернулся, чтобы пойти к автобусной остановке, и споткнулся на месте. Впереди, шагах в восьми от фонаря, на обочине стоял черный автомобиль без номерных пластин.

У Уна защемило сердце. Что могло произойти? Что-то с сестрами? Он бросился к автомобилю, но с суеверным страхом остановился в некотором отдалении от него. Задняя дверь была приоткрыта, господин Ирн-шин сидел, упираясь ногой в бордюр и напевая себе что-то под нос. Сначала он посмотрел будто бы сквозь Уна, как на пустое место, потом нахмурился, словно силясь что-то вспомнить и, наконец, приторно заулыбался.

Ун не стал ждать, когда советник начнет громоздить полунамеки, и спросил прямо:

– Господин Ирн-шин, что-то случилось?

Господин Ирн-шин торопливо покачал головой, улыбка его стала шире, глаза сделались такими любопытными, точно ничего интереснее Уна в своей жизни он не видел.

– Ун! Задумался вот, не узнал вас, – протянул он, – так рано темнеет, а зрение уже не то... Но я рад вас видеть, мой мальчик! Встретил на днях Тию, подумал вот, давно не беседовал с вами. Все ли хорошо?

Встретил Тию! Хорошо хоть, не сказал, что "случайно". Конечно же, господин советник поехал посмотреть на нее. Нравилось ему что ли, смотреть на их мучения?

Ун сам не понял почему, но ему захотелось провалиться сквозь землю, только бы этот раан его и дальше не видел. И почему он не пошел в другую сторону? Почему не сделал вид, что не заметил господина советника? Понятно же, что нет у господина Ирн-шина никаких важных новостей. Если бы были – он бы шофера в контору отправил, а не сидел бы здесь и не ждал.

– У нас все хорошо, – проговорил Ун шепотом, – я очень благодарен за вашу помощь.

Глаза господина Ирн-шина сверкнули благодушным самодовольством.

– Очень рад, мой мальчик! Я волновался поначалу, как вы привыкнете к новой жизни, и счастлив теперь что все мои опасения были напрасны. Как ваша матушка? Не стал спрашивать у вашей сестры, чтобы не ранить ее лишний раз.

Только подумайте, какая забота.

– Болеет, – ответил Ун с неохотой.

– Хватает ли ей содержания или нужно больше? – небрежно бросил господин Ирн-шин, став неожиданно серьезным. Ун чуть не подавился воздухом. С чего бы этому важному императорскому советнику беспокоиться о таком? Впрочем, глупый вопрос. Конечно, он и сестры у него на особом контроле. Может быть, ему их доверили. Может, он даже за них поручился, кто там скажет. Может быть, этот раан все о них знает. Вот только, если он все знает, почему Тии пришлось идти и просить о деньгах для матери? Почему он просто не мог дать их сразу? Зачем ей было переживать это унижение?

– Я благодарен вам за заботу, – сказал Ун, поглубже закапывая возмущение, – пока что мы справляемся.

– Прекрасно-прекрасно! Подойдите-ка поближе, мой мальчик. Я должен кое-что вам передать...– господин Ирн-шин поманил его к себе, второй рукой копаясь во внутреннем кармане пиджака.

Ун не хотел подходить. Он ведь не собака, чтобы его вот так небрежно подзывали. Но потом вспомнил, кто перед ним. Не просто доброхот, но доброхот, который может уничтожить его и сестер, если завтра встанет не с той ноги и в плохом расположении духа. И он послушно подошел вплотную к автомобилю.

– Наша общая знакомая, – господин Ирн-шин подмигнул, наконец выудив из-под полы пиджака конверт, – очень волнуется за вас. Хочет, чтобы вы все-таки заглянули к ней. Надеюсь, вы не станете пренебрегать ее скромным приглашением.

Ун взял конверт и уставился на него как дурак. Он знал, от кого это письмо, точно знал, и потому еще меньше верил собственным глазам. Он был так удивлен, что даже не запомнил, что там сказал прощаясь господин Ирн-шин, похлопывая его по плечу.

В конверте оказался аккуратный листок светло-синей бумаги. Приглашение. Ун перечитал его несколько раз, пытаясь найти подвох и понять, нет ли здесь какой-то ошибки. Но нет. Оно было адресовано ему. Идти в дом госпожи Диты? Чтобы у этой доброй женщины были потом неприятности? Но как не прийти, если она зовет? Он вспомнил, как в их первую встречу она протянула руку и погладила маленькую макаку. Без страха, без волнения. Нет, эта раанка не из тех, кто чего-то боится, особенно – чужого мнения.

Ун все еще сомневался, но сестры настояли, что идти просто необходимо. Кару так и вовсе повисла у него на руке и не отстала, пока он не пообещал, что сходит и что обязательно вернется с новостями.

Следующим вечером, Ун быстро шел вдоль оград, охранявших покой толстостенных особняков. В этом районе было слишком много домов, и заплутать тут ничего не стоило, но он хорошо помнил дорогу, и скоро оказался на месте, чувствуя себя отчего-то полным дураком.

Трусливая часть его души надеялась, что ворота будут закрыты, слуг дозваться не получится и придется возвращаться, но у калитки стоял Бас. Ун кивнул слуге, тот кивнул в ответ и открыл ему, не задав никаких вопросов. Во дворе бок к боку теснились автомобили, значит, общество собралось не маленькое. Тем лучше – в толпе легко затеряться, тем более когда вокруг одни незнакомцы. Друзей, к счастью, он здесь завести не успел, да и не стремился никогда к этому, ведь приходил сюда за другим – посмотреть на госпожу Диту. Точнее говоря, приходил, надеясь, увидеть ее.

Поднимаясь по мраморной лестнице, Ун вспоминал себя прежнего и с трудом удержался от нервного, горького смешка. Какая же ерунда и какие мелочи его волновали! Если бы он только знал, что будет дальше!..

Ун прошел через первый зал с камином и большим зеркалом. Здесь, как и всегда, народа было немного. В следующем же раанов поприбавилось. Никаких знакомых лиц в толпе Ун не заметил и решил держаться поближе к стене, делая вид, что рассматривает картины. Он долго стоял перед каждым полотном, хотя никогда не понимал ни натюрморты, ни портреты, ни сюжеты с влюбленными, носившимися по паркам и берегам ручьев. Ун смотрел на них, переходя от яблок с подстреленной уткой к несчастному раану, протягивавшему руки к отвергнувшей его девушку, и не чувствовал ровным счетом ничего, и не знал, что должен почувствовать. Вот картины о раанских героях совсем другое дело. Там есть над чем подумать и что вспомнить. А это все – слишком легкомысленное, даже и для эпохи вечного мира.

Правда, была тут одна картина, которая впечатляла его и раньше, а теперь и вовсе приковала к месту. На широком квадрате холста художник в безжалостных подробностях изобразил лесной черно-красный пожар, от которого спасались десятки животных. Среди них был олень – и именно ему автор придал черты невыразимой, почти разумной муки. И в этом выражении была сказана вся грядущая судьба зверя: он будет бежать из последних сил, но в конце концов запнется где-нибудь, и огонь настигнет его и сожрет, оставив только обугленные кости. И олень знает об этом, но все равно бежит, надеется на что-то.

Ун хмыкнул про себя. Что ж, была судьба и страшнее его.

Он пошел дальше.

Обычно госпожа Дита добывала для своих гостей какую-нибудь диковинку или сама выкидывала возмутительный фокус, например, вроде того раза, когда вышла к собранию в мужском костюме, но сегодня в ее доме было как-то поразительно тихо. И хорошо.

Уну не хотелось суеты, приятно было погрузиться и потеряться в приглушенном море разговоров. Вот в соседнем зале начали что-то бурно обсуждать, и это раздражало. Хотя говорили не только там.

Ун посмотрел назад. В зале, откуда он пришел, тоже началась какая-то взволнованная суета. Он огляделся, заметив, как рааны отводят глаза. Они что, смотрели на него? Нет, конечно, показалось. Это все паранойя. В конце концов, надо было принять, что мир не вертелся вокруг него, а у других были дела куда важнее, чем думать о каком-то клерке.

Ун пошел дальше, но теперь нет-нет, да поглядывал на гостей, и не мог отделаться от чувства, что они провожают его любопытными, пристальными взглядами. И эта тишина вокруг была какой-то неестественной. Там, где он проходил, она вдруг перерождалась в негромкие, но оживленные беседы.

Нет, все-таки госпожа Дита никогда не оставляла своих гостей без развлечения. Просто самому развлечению не обязательно было знать, какова его роль. Отвратительная догадка ударила больно, захотелось выбежать прочь, но Ун вовремя спохватился и смог сохранить выражение прежней отрешенности, хотя и почувствовал, как краснеет. Он не подаст виду, что знает. И вообще он свободный раан, хочет приходит, хочет уходит, и не станет теперь ползать и стыдливо стелиться по полу под их взглядами. Пусть не надеются.

Ун повернулся к какой-то картине, но рассмотреть ее толком не смог – перед глазами все расплывалось, оставались одни лишь цветовые пятна. И лица гостей слились для него в бесконечный поток таких же неясных пятен. Только один раз он выловил из общей невыразительной массы кого-то знакомого. Ним-шин стоял возле стойки с нелепой вазой, и отвернулся, когда заметил, что Ун смотрит на него. Или это был кто-то другой? Ун не всматривался, и вспомнил об этом знакомом лице, только когда уже шел домой по темной улице и когда свежий воздух прочистил ему голову. Тогда же он вдруг понял, как долго пробыл в доме госпожи Диты, и что теперь почти бежал.

Ун заставил себя остановиться, выдохнул. Он хотел разозлиться, выругаться, но почувствовал лишь пустоту. Да и на кого злиться? На них? На госпожу Диту?

Злиться здесь можно было только на одного раана – на самого себя.

Ун повернулся к витрине булочной и посмотрел на свое отражение, бликующее из-за дрожащего света фонаря. Когда он стал так горбиться? Нет, выправка его пока никуда не делась, но он попытался распрямить спину и не смог. В правой лопатке словно бы появилась еще одна косточка, маленькая, но крепкая, не позволявшая полностью отвести плечо назад. Между бровей пролегла подслеповатая вертикальная морщина. Ун смотрел на свое отражение, как будто видя его впервые. Он всегда знал, что не был красив, пусть мама и говорила обратное (какая хорошая мать скажет правду в таком вопросе?). Лицо у него было грубоватое и острое, нос чуть перекошен вправо – память о старой школьной драке, о куцем ухе и говорить нечего. Но раньше все это не бросалось в глаза. Потому что раньше он был рааном с целью. Раньше он хотел стать гвардейцем, хотел служить его величеству, хотел сражаться там, где другие отступали в нерешительности. И о чем же он мечтал теперь?

Стать старшим счетоводом? Добиться жалованье побольше? Пристроить сестер? Нет, это все хорошо и правильно, но разве это цели? Обычный звериный инстинкт шкурного выживания, переложенный на разумный язык. Вырой нору поглубже, догони зайца потольще, охраняй свою стаю. Но разве ему оставили выбор? Они сгноили отца, а теперь, похоже, потешались над тем, что осталось от его семьи. Кто были эти они Ун не знал, да и запретил себе думать. Бесцельная ненависть уже завели его однажды в тупик. Он вспомнил, каким жалким и мелочным был в первые недели в конторе господина Чи. Нет, таким больше стать нельзя.. Он будет работать с усердием, он многого добьется, и многому научится. Просто теперь перестанет закрывать глаза на правду.

Ун думал, что главный мечтатель в их доме Тия, но нет, это оказался он сам. Убедил себя, что конторский галстук может быть для него целью, и даже поверил в это. Вот только, сколько не верь, а песок водой не станет и напиться им не получится.

Дома сестры окружили его и потребовали рассказать все в подробностях. Ун улыбался, хотя его тошнило, и выдумывал как не в себя. А они смотрели на него, лжеца, восторженными глазами. И восторг этот стоил каждого сказанного обмана. Но в конец он решил добавить немного полуправды:

– Ходить к госпоже Дите больше не стоит. Она смелая женщина, но не хочу, чтобы у нее были проблемы.

– Да, – кивнула Тия, и собиралась сказать что-то еще, но тут Кару вдруг хлопнула в ладоши, выбежала в свою комнатку, которую делила с матерью, и вернулась, размахивая клочком бумаги.

– А у нас тоже новости! Представляешь, Тия видела господина Ирн-шина! Нам дали разрешение пойти домой и забрать свои вещи!

Тут уже всего актерского мастерства Уна не хватило. Он поморщился, представив, как будет собирать тюки тряпья, как будет набивать ими тележку, точно баба-старьевщица. Это было отвратительно – до рези в животе, и он захотел сказать первую за весь вечер правду, но тут Тия посмотрела на него внимательно и предупреждающе. Так разговаривать одними лишь глазами умел только отец. Пришлось снова растягивать губы в улыбке, Да и чего уж тут выделываться? Ему, может, ничего и не надо, но не ходить же сестрам раздетыми? На его жалованье одеть двух девушек – задача та еще.

И он сказал:

– Ну, почему нет?

Уже оказавшись перед остывшим трупом своего старого дома, Ун вспомнил это самое «Почему нет?» и смог на него ответить: вот поэтому. Дом был выпотрошен. И потрошила его не ловкая рука охотника или даже мясника, но жестокого ребенка: его как будто истерзали для забавы. Мебель перевернута, сдвинута, в столовой все стулья лежат на полу, а на столе стояли пустые тарелки, точно обед должен был вот-вот начаться. Ун хорошо помнил эти тарелки с синей каемкой – им было черт знает сколько лет. Он провел пальцем по краю одной и тут же брезгливо отдернул руку, маша ей и пытаясь избавиться от серой влажной пыли. Ему не нужно было есть из этих тарелок, но от одной мысли, что когда-то он из них ел, а теперь они вот такие — на языке появился привкус пыли.

Охранник негромко хмыкнул у него за спиной. Ун из принципа не стал оборачиваться. К ним приставили сторожей, что за мелочное унижение! Как будто дети Рена пришли сюда, чтобы набить карманы столовым серебром и вынести за пазухой большие часы из гостиной. Они знали, что все здесь теперь принадлежит империи и забрать они могут немногое и только личное. Как можно было подумать, что он и сестры станут пытаться воровать у, по сути, его величества?

«Это не первое и не последнее унижение, – подумал Ун, медленно поднимаясь на второй этаж, – не надо их радовать мольбами и жалобами».

На самом деле, ему очень хотелось заглянуть в кабинет отца, но какой-то голосок внутри шепнул: «Это было бы неблагоразумно», — и он свернул в жилое крыло.

Тия и Кару все еще возились в своих комнатах, охранник теперь уже поравнялся с Уном и спросил озадаченно:

– А вы ничего не хотите забрать?

«Тебе только объяснения не давал, что я хочу, а что – нет», – подумал Ун, и, надеясь, что это избавит его от необходимости отвечать на какие-либо вопросы, открыл дверь своей старой спальни. После поступления в училище он старался не ночевать здесь, ему, маленькому, ничего не знавшему дурачку, необъявленное противостояние с отцом казалось очень серьезной вещью. Он вообще оставался ребенком слишком долго.

В его спальне все оказалось не лучше, чем в остальных комнатах и коридорах. Шкаф открыт, перед ним завалы одежды, рубашки свисают как будто обрывки разорванной кожи, книги на полу – все открыты, словно каждую внимательно пролистали прежде чем откинуть в сторону.

Ун прошел к столу, без жалости наступая на тетради и бумаги. Нет, все-таки надо захватить что-нибудь на память, чтобы в потоке счетоводских дней не забыть, кем он был, кем были все они. Он сдвинул носком ботинка несколько книг, под тонким, смятым пособием по правописанию мелькнуло синее и зеленое. «Надо же, – удивился Ун, – неужели и правда не выкинул?». Он наклонился и поднял криво нарисованное лесное озеро, надломленное ровно по середине. Старую соренскую картинку вытащили из рамки, да так и бросили.

– Вот это заберу и хватит.

Он повернулся и заметил с каким любопытством смотрит на его находку охранник, потом, изобразив безразличие, свернул картину в трубочку и сунул ее в карман.

– И все? – удивился сторож.

Ун пожал плечами и вышел в коридор. Здесь уже топталась Тия, прижимая к груди небольшой, но плотный сверток. Пятна у нее на щеках потемнели, нижняя губа чуть выпятилась вперед.

– Все вывернули, – прошептала она.

Ун кивнул.

– Вот же гады, – сестра посмотрела на двух сторожей, которые теперь переговаривались о чем-то у комнаты Кару, – и этот еще, надсмотрщик! Собраться спокойно не дал, все под руку совался! Но ничего. Мы еще им покажем!

Ун снова кивнул. Покажут, ой как покажут! Сегодня вечером поужинают, а завтра с утра, не договариваясь ни о чем вслух, решат никогда больше не вспоминать об этом дне. И об этих раанах.

– ...Не многовато ли это? Отправлять на такое дело целых трех охранников. Смешно даже.

Тия все говорила и говорила, и Ун уже хотел отвлечь ее на какую-нибудь постороннюю тему, но тут из своей бывшей спальни вылетела Кару. Лицо у нее было красное, под стать волосам, она прижимала к груди ворох толком не свернутых вещей, роняя исподнее. За ней со смехом вышел охранник. Кару. Кару, Кару... Как же легко ее было напугать или смутить, причем каким-нибудь пустяком. Все-таки хорошо, что нашелся этот музыкант. Она не создана для испытаний или суровой жизни. Ун посмотрел на смеющегося охранника с усталым раздражением, приготовился вежливо, но настойчиво попросить его заткнуться, и тут этот здоровый лоб сказал что-то своим товарищам. Сказал негромко, не рассчитывая, что кто-то из бывших хозяев услышит, но Ун услышал. Что именно сказал этот хряк он не запомнил. Да это было и неважно.

Ун просто был рад видеть, как охранник согнулся, и как кровь из его сломанного носа брызнула на стену. Он успел ударить еще дважды, прежде чем его схватили, а перед тем оказался на полу — смог извернуться и пнуть болтуна со всей силы. Правда, целил в голову, а попал в шею – но тоже неплохо.

Что-то там в хряке хрустнуло. Да как хрустнуло! Как сухие ветки хрустят в шторм.

Так бы слушал и слушал.