Красный волк

Глава XI

Ун столкнулся с капитаном Нотом в коридоре, и пожалел, что излишне поспешно явился на зов отца. Капитан корпуса безопасности посмотрел на него с такой дикой холодной злобой, что все оскалы и рычание макак показались сущей мелочью. Ун видел его улыбающимся и приветливым, видел испуганным и исполнительным, видел грозным, но никогда не мог представить, что в этих желтых глазах может быть столько ненависти.

Ун невольно сделал небольшой шаг вправо, поближе к стене, и отвел взгляд, когда они разминулись, но успел заметить, как сжался кулак капитана – большой кулак, привыкший бить, покрытый старыми, беловатыми шрамами. Нужно было бы поздороваться, но язык прилип к небу. Так сильно было ожидание, что капитан Нот сейчас схватит его за шкирку, что Ун даже не сказал ничего секретарю в приемной и забыл постучаться, прежде чем войти в кабинет отца.

– Вы хотели меня видеть, – заговорил он так нерешительно, точно только-только учился раанской речи.

– Да, хотел, – бесцветным голосом ответил отец, сидевший за столом со скрещенными на груди руками. – Как твое ухо, Ун?

Ун коснулся перевязанного правого уха.

– Почти не болит.

– Вот как, славно. Ты видел мать?

Ун потупил глаза, и губы у него задергались.

– Я заходил, маме сегодня лучше, – пискнул он.

Меньше всего на свете он хотел стать причиной ее нового нервного потрясения, но вот уже второй день она без сил лежала в своей спальне, то и дело впадая в забытье, и Мола и Аль, кухонная служанка, попеременно сидели подле нее, успокаивали и кормили с ложечки в редкие моменты просветления разума.

– Я обещал не поднимать на тебя руку и не стал звать к себе вчера. Думаю, дня должно было хватить, чтобы ты все обдумал и сделал правильные выводы. Ты у меня не глупый, Ун, – голос отца звучал пугающе снисходительно, – ты и сам понимаешь, что мог умереть. Зверье могло тебя загрызть, забить, сожрать. «Друзья» тебе бы не помогли. Они вообще оказались быстрыми. Охрана поймала их, когда они уже пробежали две улицы.

Кресло заскрипело по дорогому паркету, отец встал – великан, окруженный огромными шкафами и важными бумагами – оправил пиджак, обошел стол и подошел к Уну, положив тяжелую ладонь ему на плечо

– Они говорят, это была твоя идея.

Ун почувствовал, как щеки у него краснеют, встрепенулся, посмотрел прямо в глаза отца. Как доказать, что идея была не его? Нет, он не проявил благоразумия и совершил страшную ошибку в самом конце похода (и почему только проклятая доска не была вкопана в землю?!), но ведь...

– Не сомневаюсь, что они врут. Но в чем-то это даже страшнее. Нельзя позволять другим втягивать себя в их глупости. Тем более нельзя позволять им прикрываться своим именем. И именем своей семьи. Думаешь, они просто так тебя позвали? – спросил отец. – Наверняка надеялись, что если что-то пойдет не так, то я все это стану покрывать. Чтобы сохранить лицо. Дети! И рассуждают по-детски. Ты мой сын, Ун, и спрос с тебя больше, чем с других. Потому ты предстанешь перед собранием братства и ответишь за свою глупость. И это закончится плохо, мой мальчик, – пальцы отца крепче сжали плечо Уна. – Ты будешь оклеветан и признан виновным. Потому что нет никаких доказательств, и есть только твое слово против их слова. Скорее всего, тебя даже лишат звания в братстве. А если нет – так только из уважения к доверенному мне императором, да будет он славен, чину и долгу. Но я надеюсь, что решение примут суровое. Иначе, похоже, этот урок ты не выучишь. Я же наказывать тебя не стану.

Он отпустил Уна и медленно отошел к окну, выходящему на красивый сад, разбитый на широком заднем дворе дома.

– Повторю, Ун. Я не считаю тебя глупым и верю, что ты все поймешь сам. Или уже понял. В любопытстве нет ничего дурного. Беспечное любопытство же – смертельно опасно.

Ун уже не тупил взгляд, и смотрел прямо на отца со смесью подозрения и недоверия. Как это? Его не накажут? Здесь, должно быть, был какой-то хитрый подвох, не могло все быть вот так просто. Но он видел профиль отца, освещенный слабым светом пасмурного дня, и не находил в его лице никаких признаков скрытого раздражения или невыраженного гнева, напротив, оно было даже каким-то умиротворенным, почти довольным.

– Почаще заходи к матери. Доктор говорит, ей легче, когда она тебя видит. Еще он сказал, что тебе лучше остаться дома, пока воспаление на ухе не спадет. Но это лишнее. Никто не будет думать, что я прячу тебя под юбкой. Ты можешь идти.

Ун быстро и коротко поклонился, пошел к двери и взялся за ручку, но все не решался выйти, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты хочешь что-то спросить? – отец, как и всегда, был прям.

– Я встретил в коридоре капитана Нота...

– А, – отец отвернулся от окна, и впервые за весь разговор Ун заметил в его глазах легкое раздражение. – Он сказал тебя что-нибудь?

– Нет. Просто он был очень расстроен. Я боюсь, что его могли наказать. Из-за меня и ребят.

– С капитаном все будет хорошо, Ун. Он продолжит свою службу на юге. Его даже не разжалуют.

Ун невольно почесал раненое ухо.

– Я не хотел, чтобы он...

– А причем тут ты? – холод отцовских слов не позволил бы взойти больше ростку ни одного вопроса. – Я уже сказал. Ты будешь наказан за свою глупость, капитан же – за его ошибки. За расхлябанность и за небрежность. Он привез макак из зверинца и разве что не бросил их в центре города. Зверье могло пролезть через забор, как это удалось вам. Могли погибнуть рааны. Я больше не потерплю такой преступной халатности. Вчера чаша моего снисхождения была переполнена, и капитану повезло, что он теперь не сидит в тюремной камере в ожидании военного трибунала. Перевод пойдет ему на пользу.

Такое везение было весьма сомнительным – нет, если бы сам император поручил бы Уну какую-нибудь работу на далеком юге, он бы конечно отправился туда без всяких жалоб, но все равно бы немного расстроился. Новоземный округ и весь север считался глубокой провинцией, но юг был еще сильнее не похож на исконную Раанию, у него был совсем иной характер. Он был жесток и коварен – таким его сделала близость к островам и соседнему южному материку, занятому дикарями, которые еще совсем недавно то и дело предпринимали свои самоубийственные, но отчаянные вылазки против южных раанских крепостей.

– Иди, Ун, – голос отца прозвучал устало, – и думай лучше о своих поступках.

По пути в комнату Ун опасливо осматривался, ему все казалось, что капитан, со злыми, взбешенными глазами, поджидает его где-то, но, дойдя до лестницы, ведущей на третий этаж, он совсем успокоился и даже посмеялся над собственной глупостью. Не будет старший офицер корпуса безопасности прятаться по углам в чужом доме ради жалкой мести. Да и за что мстить? Отец прав. Капитан сам был виновен в своих бедах. И зверинец у него был грязный. И макаки совершенно дикие и едва-едва выдрессированные.

Ун почти совсем успокоился и уже был в одном повороте от своей комнаты, когда в затылок ему прилетело что-то мягкое и мерзко-влажное. Он вскрикнул испуганно, развернулся, готовясь не то бежать, не то отбиваться, и замер. Перед ним оказался не капитан. Это была Тия. Сестра стояла, широко расставив ноги, смотрела ему прямо в глаза, сжимая тонкие бледные губки. Глаза ее покраснели, она шмыгала носом, и это почему-то придавало ей еще больше упрямой решительности. За ее спиной пряталась перепуганная и не менее заплаканная Кару.

– Это из-за тебя мама снова заболела! Из-за тебя! – выкрикнула Тия. С ее руки стекало что-то красное. Ун медленно коснулся затылка, чувствуя, как мерзкая мякоть сбегает по спине за воротник, и отодрал от волос шкурку подгнившего помидора.

– Я не хотел! – сказал он тише, чем намеревался, но Тия его как будто не услышала.

– Из-за тебя! Я слышала, как доктор говорил с папой! Доктор сказал, что она теперь такой и останется! Из-за тебя! Ненавижу!

Она метнула в него что-то еще, но в этот раз Ун успел увернуться, и камень шлепнулся о пол где-то позади него.

– Ты мне больше не брат! – взбешенная неудачным броском завизжала Тия и топнула ногой. – Ненавижу! Ненавижу тебя!

Ун невольно попятился.

– Я не хотел, Тия... Я...

– Кару, дай мне ее сюда!

Кару выглянула из-за спины сестры, и Тия выхватила из ее рук небольшой пестрый листок.

– Смотри, что я сейчас сделаю с твоей дурацкой картиной!

Перепачканными пальцами Тия вцепилась в края картины и с бесконечно громким скрежетом разорвала лесное озеро на пополам, и разорвала бы и эти половинки, но Ун подлетел к ней, схватил за руки:

– А ну отдай!

– Это все из-за тебя! Из-за тебя!

Тия пнула его по коленке, завязалась борьба. Кару растерянно прижалась к стене, пока они с рычанием молотили друг друга, и Ун щурился, чувствуя, как сестра метит, а иногда и попадает по раненному уху.

На шум прибежала Мола и с причитаниями и вздохами, получив ни за что пару толчков и ударов, разняла их. Она взяла Тию на руки, прижала к себе, покачивая, точно младенца. Та вырывалась, бранясь, на непонятном из-за слез языке, но потом обмякла и уже только вздрагивала всем телом от плача. Норна нежно погладила ее по всклоченным ярко-красным волосам:

– Ох! Все будет хорошо, хорошо, госпожа! Ну все! Ну все!

Кару нерешительно оторвалась от стены, крадучись подошла к Моле и припала к ее боку.

– Господин Ун, умойтесь и идите к себе. Не обижайтесь. Вашим сестрам сейчас очень плохо. Ну все, ну все, госпожа! Давайте сделаем вам чаю!

Тия совсем замолкла и только бессильно всхлипывала, пока ее уносили, Кару бежала за служанкой как перепуганный утенок, а Ун так и стоял по середине коридора, держа в руках обрывки картины.

– Я же не хотел! – пробормотал он угрюмо, и протер глаза сгибом локтя. – Я же не знал!..

Он вернулся в комнату. Ящик стола и все его школьные папки оказались безжалостно выпотрошены. Тия была настроена решительно и знала, что ищет. Пустая разломанная и разбитая рамка валялась на ковре. Ун переодел испачканную рубаху, бросив грязную в угол, с тяжелым вздохом сел на край кровати и посмотрел на половинки картины. Удивительное дело, но разрыв был достаточно ровным, а краска на его краю, нанесенная толстым слоем,крошилась. Такими красками писали картины только для важных музеев. Странно, что какой-то сорен позволил своему ребенку тратить такие дорогие припасы. Впрочем сейчас это не имело никакого значения..

«Склею ее», – решил Ун и перевернул кусочки, чтобы решить, как это лучше сделать. Здесь его подстерегло новое огорчение. Конечно, Тия не могла просто порвать картину! Этого для ее мстительного духа было мало. Она еще и намалевала что-то на оборотной стороне. Ун с раздражением вгляделся в ряды странных закорючек, нанесенных черными чернилами, и озадаченно нахмурился.

Для сестринского гнева ряды мелких значков были слишком уж аккуратными и прямыми. Тая бы нарисовала какую-нибудь гадость или написала подслушанное в школе ругательство, а эти значки напоминали узор из древней рукописной книги или буквы незнакомого алфавита – закорючки повторялись снова и снова в случайном порядке, но были остроконечными и совершенно ни на что непохожими. В раанском алфавите буквы были куда более мягкими и округлыми.

– Нет, это не Тиа нарисовала, – сказал Ун вслух, хотя рядом никого не было. Ему просто хотелось, чтобы его кто-то сейчас услышал. – Ничего. Пусть остаются.

Тишина комнаты была совершенной, и только часы угрюмо тикали, отсчитывая ускользающее время.

Ун принялся за работу. Он старался клеить только с задней стороны, но озеро, по которому теперь пробегала тонкая трещина, все равно намокло, и некоторые мазки расплылись. Когда клей подсох, Ун распрямил картину и положил ее под первый том истории Объединительной войны.

Потом он прибрал на столе, посмотрел в окно, на широкую круглую клумбу, на сорок, прыгающих в ветках молодых дубов, на синее небо и отступившие тучи, уронил голову на руки и беззвучно заплакал. Он ненавидел этот проклятый дикий край, ненавидел этот день, ненавидел Тота, ненавидел соренов, ненавидел макак, ненавидел неродимость капитана Нота и заодно всех его солдат и ненавидел, больше всех них вместе взятых, самого себя.

Он не хотел, чтобы все получилось так!

Ун смог немного успокоиться, когда часы досчитали до начала следующего часа. Но вечером он зашел проведать мать, совсем белую на белых простынях, и разрыдался снова и еще сильнее, когда вернулся к себе.

Идти в школу следующим утром не хотелось, но выбора не было. О дате суда ему сообщили сразу перед началом занятий. Совет братства должен был собраться в этот четверг, через два дня. Ун, совершенно растерянный и погруженный в собственные мысли, принял эту новость с неподобающим для ответственного раана безразличием.

Уже к концу третьего урока его ухо загноилось под бинтами, начался сильный жар, и перепуганному школьному дежурному пришлось срочно посылать за автомобилем, чтобы Уна отвезли к их семейному врачу.

Следующие две недели Ун почти не запомнил. Редкие моменты ясного ума чередовались с непроглядной темнотой беспамятства.

Когда он наконец окончательно пришел в себя, рядом была мама. Она сидела в кресле, близко придвинутом к кровати, и нежно гладила его по волосам невесомой рукой. Она улыбалась, и Ун зарыдал, сел, покачиваясь, и кинулся обнимать ее, хотя голова его тут же закружилась и тело подвело и ослабло.

– Мой хороший! Тебе не больно? Как твое ушко?

Ун сказал: «Нет», – но рука его сама собой потянулась к правому уху, и к собственному удивлению, там, где раньше пальцы нащупывали заостренный краешек ушной раковины, ничего не оказалось. Он ойкнул, широко распахнул глаза. Пальцы скользнули ниже. Нет, ухо было на месте, но в нем как будто бы не хватало огромного куска.

Уна затошнило от страха перед собственным уродством, которое ему только предстояло осознать и принять, но мама взяла небольшое зеркальце с прикроватной тумбочки и сказала:

– Ничего, мой хороший. Отрезали самый краешек. Так было нужно. Ты у меня все равно самый красивый.

И правда, не хватало какого-то маленького кусочка, но Ун все равно снова расплакался, теперь уже от досады. Мама поцеловала его в лоб и в пятна на щеках и приказала Моле принести бульон и чай.

Первые два дня он лежал совсем без сил, мама навещала его часто, иногда заглядывали и сестры. Кару решалась заходить, садилась рядом и рассказывала о всяком, Тая все еще дулась и глядела волком из-за приоткрытой двери.

Ун боялся, что так и будет теперь лежать, едва-едва чувствуя ноги и руки, но прошло еще дня три, и силы начали возвращаться. Он больше не спал днем, ел с жадностью, и с разума словно спала туманная пелена. Голова его перестала болеть, ощущение мира обострилось, и с этим вернувшимся вкусом жизни воспряло и его любопытство. Теперь он вдруг услышал, что дом, обычно тихий, полон приглушенного шума и разговоров. Доковыляв до окна и выглянув наружу, он увидел, как рабочие рааны выносят мебель – стулья, столы, полки – и грузят ее в круглобокие грузовики.

Неясный, почти забытый страх вернулся, и по сердцу царапнула тревожная мысль: «Неужели отца разжаловали из-за меня?». Он боялся узнать, что прав, но когда Мола принесла ему обед, спрашивать ни о чем не пришлось.

– Ах, вы уже встали! Госпожа пока что приказала вам ничего не рассказывать, чтобы не волновать, пока вы не окрепнете. Но теперь вы и так все узнаете. Возьму на себя смелость сообщить вам, – сказала она с гордостью, – вашего отца переводят в Столицу.