Красные Холмы

III

Пронеслось полгода, пришла и отступила зима, но еще ни разу Яноро не пожалел, что женился. Они с Илонкой переселились в новый дом, обзавелись коровой, козой и курами. Он по-прежнему гончарничал и, как мог, помогал жене по хозяйству. Она пряла, ткала и пела. Иногда Яноро вспоминал о былых днях и скучал по ним: все-таки вольным наемником быть куда лучше, чем горшечником. Возвращаясь же вечером из мастерской, забывал о сожалениях. Илонка льнула к нему, а он чуял ее запах, слышал голос, и все, кроме нее, становилось неважным.

«Она у меня есть, — думал он. — Только моя, ничья больше».

Как же бешено, неудержимо он ее любил! С каким исступлением ласкал ночами. Она дарила жизнь, свет, раскрашивала внутреннюю темноту в нежные, дерзкие, волшебные тона.

Так продолжалось, пока жена, смущаясь и ликуя, не сообщила, что ждет ребенка. Первая радость, которую почувствовал, сменилась сомнениями. Он никогда не увидит свое дитя. А чему научит? Если будет сын, то гончарничать? Когда мог бы научить ездить верхом и владеть оружием. А если дочь? Выдавать ее за крестьянина, когда можно было бы подыскать воина или купца. Из-за слепоты все это невозможно. Он смирился, что не видит Илонку, но не мог свыкнуться с тем, что не увидит, как растет его ребенок.

О старухе Тшилабе Яноро слышал давно. Болтали, что она с нечистью водится и с мертвецами якшается. Говорили всегда полушепотом, с оглядкой. До сих пор он и не мыслил идти к ведьме, а теперь задумался. Кто знает, вдруг она вернет ему зрение? Правда, запросить за это может дорого. Яноро прикинул, сколько у него денег: на случай, если они ее интересуют. А то, может, потребует «чего в своем доме не знаешь». Да слава богам, обо всем он в своем доме знает. О ребенке тоже. Вот и нечего трусить. Его жена и сын (или дочь) заслуживают большего, чем он может дать им сейчас.

О том, где найти колдунью, Яноро выспросил у старика Пети. Жила Тшилаба не так уж далеко — в рощице за имением. Пети даже согласился отвести Яноро на нужную тропку. Правда, дальше ведьму придется искать самому. Ничего, он сумеет. В конце концов, слух и ощущения его редко подводили. Иногда Яноро казалось: в них есть что-то волшебное. Будто нечистая девчонка, забрав глаза, одарила иным зрением. Неспроста он слышит то, чего не слышат обычные люди. Может различить за мычанием коровы тонкий писк комара, а за шелестом листвы плач истекающей соком березы. Поэтому для всех людей голос Илонки всего лишь красивый, а для него — вмещающий весь мир.

Яноро и Пети ушли за полночь, когда в их домах все заснули: иначе не миновать женских расспросов, причитаний и страхов.

Дома закончились, началось поле. В ноздри ударили прозрачная прохлада и запах стаявшего снега. Пети крепко держал за руку и вел все дальше и дальше, пока над головой не раздался бежевый шелест ветвей. Тут старик остановился.

— Теперь сам, — сказал он. — Я по пути проклятых не ходок, извиняй.

— Досюда довел — и на том спасибо.

— Сейчас иди прямо по тропке. Смотри там… с ведьмой-то осторожнее, а то мало ли…

Под ногами Пети захлюпала земля, зачавкала трава, потом все смолкло. Оставшись один, Яноро расставил руки и качнулся из стороны в сторону, пытаясь понять, что его окружает. Слева деревья, справа тоже, под ногами прошлогодние листья. Он прислушался и принюхался. Издали доносился вой — собачий, а не волчий. С той же стороны тянуло дымом. Туда, веря звуку и запаху, Яноро и отправился. Он столько раз натыкался на стволы и пни, падал, увязал в грязи, царапал лицо и руки, что сбился со счету. Обессиленный, присел у дерева и заснул, а проснувшись, продолжил путь. Теперь его вело кудахтанье кур и лай псины.

Звуки приблизились, и что-то мохнатое сбило его с ног. Собака. Встала лапами на грудь, зарычала. Раздался старушечий голос:

— Кто это у нас, Ночка?

Тяжесть с груди исчезла: видать, собаку оттащили. Запястье Яноро обхватили пальцы. Тонкие, сухие, как хворост. С неожиданной силой дернули вверх, и он поднялся.

— Ты кто такой будешь, а? — проскрипел вопрос.

— Я… норо.

— Норо?

— Яноро. Тшилабу ищу.

— Ну, нашел. Чего надо?

— Ты, говорят… мудрая. Все можешь.

— Ай не ври! Знаю я, чего болтают. Якобы сама нечисть и с нечистью якшаюсь.

Она, повизгивая, засмеялась. Яноро вздрогнул и закрыл уши руками.

— Эй, дорогой, ты чего это дергаешься? — спросила она, понизив голос. — Никак громко? Слепыш что ли?

Ну вот, она сама заговорила о том, что его волнует.

— Слепой, матушка. За тем и пришел. Говорят, любой недуг исцелить можешь. А в долгу не останусь, монеты есть, — в подтверждение он нащупал на поясе изрядно отощавший за полгода кошель.

— Хей, да погоди ты о монетах. Сначала глянуть надо.

Сморщенная, неприятная рука коснулась его век. А дальше — боль. Будто глаза выжгли. Он взвыл, старуха тут же отстранилась и проскрежетала:

— Ой, милый, не по мне задачка-то. Не я забирала, не мне отдавать…

— Как же быть?! Подскажи, — взмолился Яноро. — Мне нужно видеть!

— Нужно ли?

— Очень! Все монеты отдам. Только скажи, как прозреть.

— Прозреть, милый, ты сам можешь, если захочешь. Тут тебе никто не помощник, и глаза для этого не нужны. Некоторые, знаешь ли, смотрят, но не видят… Другие видят, но им не нравится, что. И тем, и этим лучше слепцами ходить.

— Не понимаю… Я просто хочу видеть. Тебя, себя, жену, детей и всех остальных. Не черноту.

— Кто забрал-то? — вздохнув, спросила Тшилаба.

— Не знаю… В Красных холмах то было. Она девчонкой казалась, вот только рожки…

— Хозяйка холмов, — припечатала старуха. — Имя ее узнай, тогда приказать сможешь, но только один раз. Прикажешь глаза вернуть — вернет.

— Как имя узнать? Ты его знаешь?

— Я — нет. А ты узнаешь, коли захочешь. Ее травы слушай и ее тварей. Все они имя знают и его поют. Там, в холмах. Только слышать нужно. Ну, да это ты умеешь. Видеть не умеешь, а слышать — это да. Ступай туда. Не ешь, не пей и не спи, пока не услышишь. А потом назови имя и прикажи.

— Спасибо, мудрая Тшилаба, — он полез в кошель. — Монеты обещал, так отдам. Если хочешь, хоть все!

— Э, нет. За это монет не возьму. А вот если совета желаешь, за него плати. Он чего-то да стоит.

Яноро выгреб пять медяков и протянул старухе.

— Хватит?

— Сколько дал, столько дал. Совет скажу. Только спрошу сначала. А ты честно ответь. Не мне — себе. Плохо без глаз живется?

— Не плохо. Но может быть и лучше.

— Может — не значит будет. Не ходи ты в холмы. Не проси и не приказывай. С нечистью лучше не говорить тем, кто говорить с ней не умеет. Ты уж поверь, драгоценный мой. Награбленное никогда твоим добром не станет.

— Почему же награбленное? У нас договор с ней был, теперь другой будет.

— Ой не будет, милок, ой, не будет. Когда ты у крестьянина овес за медяки покупаешь — то договор. Когда ты ему клинок к горлу приставляешь — то разбой.

— Спасибо тебе, мудрая, за совет, — пробурчал Яноро.

Он пожалел о потраченных медяках, но тут же вспомнил, что Тшилаба все-таки ответила, как стребовать свое с нечистой девки.

— Подскажи, как напрямки из леса выбраться? До Рдянок мне нужно.

Старуха схватила его за плечи, несколько раз прокрутила и подтолкнула в спину.

— А теперь иди да никуда не сворачивай. Еще солнце не зайдет, а выберешься.

Илонка весь день не находила себе места, думая, где Яноро. Песни не пелись и шелк не ткался.

Она всегда просыпалась раньше мужа. Готовила ему еду, провожала в мастерскую. Неужели в этот раз не услышала, как ушел? А что если с ним что-то случилось? Что если он ушел ночью… к полюбовнице?

Вот и солнце зашло, а на глазах Илонки выступили слезы. Пальцы дрожали. Пойти спросить, не видел ли кто мужа? Пусть стыдно — лучше так, чем мучиться в неведении.

Она почти решилась, но тут открылась дверь. На пороге стоял он. Илонка всхлипнула, но плач сдержала. Подошла, провела рукой по смоляным волосам, припала к груди.

— Ты… Милый мой. Вернулся.

Яноро уткнулся ей в шею, с шумом втянул воздух и с такой страстью прижался, что Илонка поняла: не был он ни у какой полюбовницы. Скорее, уходил по своим, мужским, делам. Может, кому из приятелей помощь понадобилась. Да мало ли у них, мужчин, дел — не чета женским.

— Родная моя, — произнес он. — Я сказать тебе должен…

— Что? — Илонка вздрогнула от его голоса, такой он был тревожный.

— Уеду я завтра. Дня на три. До сестры отправлюсь. Да ты не волнуйся. Зато с подарком вернусь.

Не нужно ей никаких подарков! Ничего не нужно. Лишь бы он рядом был. Лишь бы ничего ему не грозило, а в пути всякое случиться может. Нет, она не должна его отпускать, слишком страшно…

— Езжай, конечно. И то сказать, что за дело: сестру даже на свадьбу не позвал, так хотя бы навести.

— Умница ты у меня.

Он улыбнулся, а у Илонки сердце защемило. Всколыхнулись дурные предчувствия. Она попыталась их отогнать. В конце концов, что может случиться? Пусть муж не видит, но и слепым бывший наемник сумеет за себя постоять. К тому же сестра, как он говорил, живет недалеко.

Красные холмы оказались ближе, чем он думал. Всего-то несколько часов на крестьянской телеге. Уговорил одного мужика поворотить не туда — за плату, разумеется. Денег в кошеле оставалось не так много, но на обратный путь хватит и еще останется. К тому же, если повезет вернуть зрение, то о деньгах беспокоиться не придется. Он их быстро заработает. Выстроит дом в городе, оденет свою раскрасавицу в лучшие платья, и ей никогда не придется работать.

Подбадривая себя этими мыслями, Яноро прошел подальше, раздвигая высокую траву. Подстелил плащ и лег на него, закинув руки за голову. Принялся ждать. Голод и жажда пока не одолевали. Главное, не заснуть.

Серый шорох пряного весеннего ветра играл среди холмов, голубым стекала талая вода. А вот и кукушка прокуковала. Неужели та самая? Да нет, вряд ли. От земли тянуло влагой и перегноем. Понятные, простые звуки и запахи, а ему нужно расслышать в них имя.

Яноро напряг слух. Различил, как трепещут крылья первых бабочек, расслышал копошение жучков и шуршание змеиной чешуи. Пробежал час или два, а может, и больше — это не имело значения. Дуновения ветра превратились в рев, а трава зарокотала, как низвергающийся горный поток.

«Ш-ш-ш-а-а-а-ш-и, — шумело все вокруг. — Х-х-а-а-ш-ш-и-и».

Голова шла кругом, звуки оглушали, сводили с ума. Яноро закричал и закрыл уши, но шум не стих. Наоборот, стал громче. Сколько прошло времени, неизвестно. Мучила жажда, в висках стучало так, словно кто-то колотил молотом. Грохот, вой, хохот — все смешалось в безумном хороводе звуков.

— Шхочы-ы-ы-н-к-а-а! — взревел Яноро и повторил: — Шхочынка!

Тишина. Даже травинки не шевелились. Молчали и ждали.

Порыв ветра, запах полыни — и она. Засмеялась. Смех тоже полынный, горький.

— Яноро-ро-ро-ро, — напевала девчонка. — Пришел… Ума нет, а пришел.

— Шхочынка! Глаза верни!

— Хочешь? Правда хочешь? Нужно? Дать?

— Да!

— Глупый. Сам отдал. Сам подарил. Мое теперь. Не дам.

— Ты не смеешь! — зарычал он. — Имя твое назвал. Теперь никуда не денешься, вернешь.

— Я не денусь, ты денешься. С глазами будешь не такой, другой будешь. Хочешь?

— Отдавай! — хватит слушать ее отговорки и страшилки.

— Ты приказал — я послушалась. Я послушалась — ты пропал. Держи!

В глаза воткнулись светящиеся иглы — белые, яркие. Они разрослись, и вот уже все вокруг утонуло в обжигающем сиянии. Минута, и оно начало угасать, блекнуть, зато проступили пока еще смутные очертания холмов и девчонки с красными волосами.

— Сам вернешь, сам придешь. Придешь, вернешь.

— Ну уж нет! — откликнулся Яноро. — Навсегда забираю. Ясно тебе? Навсегда!

Нечистая девка снова рассмеялась.

— Ума нет! Глупый. Глупый. Забирай! Навсегда забирай.

Она развернулась, замахала руками, будто пытаясь взлететь, и пропала. Высокая трава все еще шептала имя хозяйки, эхо вторило ее смеху, а Яноро прозрел окончательно.

Он глазел по сторонам — наслаждался вернувшимся зрением. Хотя наслаждался ли? Нет. Скорее привыкал к нему заново.

Яноро сидел в скособоченной телеге, перед ним маячила спина усталого крестьянина, нанятого в ближайшей деревне. Мужик то и дело подгонял старую клячу, но она все равно плелась еле-еле. Колеса чавкали по раскисшей земле, над головой серело холодное небо. Вокруг расстилались тусклые поля.

Когда схлынула первая радость, Яноро с удивлением обнаружил, что смотреть на мир, оказывается, не так интересно, как слышать и ощущать. Странное дело. Он думал, что, прозрев, пустится в пляс от счастья, но танцевать не тянуло, да и петь тоже. Сейчас зрение воспринималось как нечто обыденное.

Яноро закрыл веки и прислушался, но ничего не услышал. Нет, звуки не исчезли, но стали бесцветными, пустыми. Цокала лошадка, скрипела телега, жужжали мухи, ворчал ветер. Заунывно, равнодушно, нелепо. Запахи тоже утратили полноту и насыщенность. Весь мир словно вылинял. Но так не бывает, не должно быть! Наоборот, окружающее просто обязано стать ярче, ведь он наконец-то не только слышит и чует, но и видит.

Открыв глаза, Яноро пристальнее всмотрелся в сутулого крестьянина, перевел взгляд на небо, проследил за полетом ястреба и заскучал. В этих краях просто не на что глядеть. Вокруг поля, поля, поля… А на душе почему-то муторно, неспокойно. Ну и ладно. Главное, добраться домой. Там знакомые люди, родная Илонка ждет. До чего же интересно посмотреть на них — тех, кого до этого различал лишь по голосам и запаху.

Яноро растянулся на сене, закусил соломинку и уставился в неприглядную серость. Через минуту веки отяжелели, и он забылся в недоброй послеполуденной дреме.

Крестьянин высадил его неподалеку от Рдянок и поехал дальше. Яноро улыбнулся, представив, как все удивятся его прозрению. Хотя он никому ничего не скажет прежде, чем узнает жена. Быстрее бы ее увидеть. Правда ли она похожа на сестру, или только в его воображении? Как-то Илонка обмолвилась, что не очень красива, но даже если так — пусть. Все равно она самая лучшая, самая родная.

С такими мыслями Яноро, все еще изображая слепого, двинулся к дому. Сумерки сгущались, и люди возвращались с посевов. Знакомцы приветствовали, он отвечал тем же и, узнавая по голосам, с любопытством поглядывал на лица.

Вот и родное крыльцо, ступеньки, занавешенное окно, а где-то за ним — Илонка. В животе закрутило от нетерпения, дыхание участилось. Чтобы унять разогнавшееся сердце, Яноро несколько раз глубоко вздохнул, с шумом выдохнул и, рванув на себя дверь, вошел.

Илонка вскочила со скамьи, чуть не опрокинув стоящую на столе лампаду. Темноволосая, все еще стройная, несмотря на округлившийся живот — жена и впрямь чем-то напоминала Талэйту, только нос с горбинкой и черты мягче.

Не позволив ей вымолвить и слова, сгреб в объятья.

— Родная моя!

— Хей, какая я тебе родная?! Чего выдумал? Амаля я, — она высвободилась и, подбоченившись, махнула рукой в сторону двери: — А женка твоя там! Пошла корове сено задать.

Голос и впрямь не Илонкин. Яноро растерялся, Амаля продолжила:

— Скучала по тебе Илонка-то твоя, вот я в гости и зашла, ейную печаль развеять. Ну, теперь-то уж что ж. Пойду я, мешать вам не стану. Да и меня муженек, небось, заждался.

Она подобрала юбку и, проскользнув мимо Яноро, вышла.

Не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась, и на пороге появилась… Нет, это чудовище не могло быть Илонкой!

Даже полумрак не скрывал ее безобразия. Пегие волосы, глаза разного цвета, да еще и косят, левый уголок рта опущен и придает брезгливое выражение, но самое ужасное — неровное багровое пятно на пол лица. Эта уродина не могла быть его певуньей!

Она улыбнулась — если можно назвать улыбкой отвратительную гримасу — и, несуразно тряхнув головой, бросилась к Яноро. Он выставил вперед руки и отшатнулся. Не намеренно, а от неожиданности. Никто ему не говорил, как выглядит жена. Еще бы: Илонку люди знали с детства и, судя по всему, хорошо относились, а может, просто жалели. Яноро же для них — вчерашний чужак. И все-таки: неужели с ней он делил ложе? Неужели она носит его дитя? Выпирающий живот, растерянный и пока еще любимый голос: «Милый, что с тобой»? Сомнений не осталось, а в голове, как проклятие, звучало: «Уродина, уродина, уродина».

Яноро выглядел так, будто случилось что-то страшное.

— Неужели что-то с сестрой? — испугалась Илонка.

Он не отвечал, только смотрел с удивлением и растерянностью. Она шагнула к мужу, и недоумение на его лице сменилось омерзением. Илонка застыла, словно налетев на преграду. Она не понимала, в чем дело. Неужели кто-то наговорил о ней гадостей, а Яноро послушал? Нет, не в этом дело, в чем-то другом. Этот взгляд… он не блуждал, как обычно, и выражение осмысленное. Так смотрят зрячие.

— Яноро… ты… ты что, видишь меня?

Промолчал. На миг отвел глаза и снова уставился на нее. Похоже, она угадала. Больно, как же больно! Не расплакаться. Главное, не расплакаться. Бесполезно. Слезы, не спрашивая разрешения, уже ползли по щекам.

На лице Яноро мелькнуло виноватое выражение, и он наконец заговорил:

— Послушай… Конечно, я не ожидал, но… ты моя жена… Ну, хватит хныкать. Никуда не денусь и вообще… ребенок все же.

Как стыдно! За себя и собственное уродство. Да как она посмела рассчитывать на любовь? Таким убогим даже мечтать о ней нельзя. Илонка отважилась — и вот расплата: жалость, смешанная с гадливостью, на любимом лице. Лучше бы и вовсе не знакомилась с черноглазым красавцем. Она ведь смирилась с тем, что замуж никогда не выйдет, и даже не чувствовала себя обделенной. Потом появился Яноро, и она, дура, поверила, что заслуживает любви и счастья. Как больно просыпаться…

— Прости… — пробормотала она. — Я знаю, какая я. Прости, что не сказала…

Хотела отвернуться, но не смогла. Он скоро уйдет, не может не уйти. Так хоть насмотреться напоследок, налюбоваться.

— Не к сестре я ездил, — голос чужой, стальной, холодный, — а глаза вернуть. Хотел обрадовать тебя. Кто ж знал, что так выйдет… Подумать мне теперь надо, привыкнуть. До сестры отправлюсь. Но ты не плачь — вернусь я.

Ну вот: все, как она и думала. Это он сейчас обещает вернуться. А там повстречает какую красавицу, и забудет о никчемной Илонке. Не расплакаться не получилось. Зарыдала в голос, закрыла лицо руками, метнулась в угол, ссутулилась.

Шаги. Яноро подошел. Неловко положил руку на плечо и проворчал:

— Да хватит ныть! — подхватил ее на руки и, отнеся на ложе, укрыл одеялом. Погасил лампады и задул свечи. — Сказал же, никуда не денусь. Вернусь. Спи давай. Ночь на дворе.

Да как тут уснешь? Но она притворилась, зажала рот руками и попыталась унять дрожь в плечах. Потом услышала, как хлопает дверь, и больше себя не сдерживала. Умереть бы! Вот прямо сейчас пойти да утопиться… Нет, нельзя. Руки легли на живот, и сквозь слезы пробилась улыбка. Яноро, конечно, уйдет, зато ребенок останется. Он будет любить Илонку несмотря ни на что, несмотря на уродство. Просто так. Просто потому, что она — мама. Все не зря. Может, со временем она и возненавидит любимого, но за дитя ему спасибо.

Яноро сбежал. По-другому и не скажешь. Добрался до ближайшего трактира, на последние деньги нанял извозчика и приказал ехать до Кечи — городка, где жили Талэйта с Барто. Сестра поймет и, может быть, одобрит. А все-таки он подлец. Мерзавец и трус. Утверждал, что вернется, но не уверен, что исполнит обещание. О ребенке, впрочем, позаботится. Для этого достаточно приезжать примерно раз в полгода, а то и год. С деньгами, разумеется. Главное при этом не смотреть в глаза Илонке.

Яноро всегда был неравнодушен к женской красоте. Его полюбовницы были если и не красивы, то хотя бы привлекательны. Какая насмешка, что его женой стала Илонка. Певунья. Ласковая, теплая и… уродливая. Скоро он ее забудет. А как иначе? Невозможно смотреть на нее без отвращения. Не сможет он прожить всю жизнь рядом с… такой.

Вот и Кеча. Городок не сильно отличался от деревни. Разве что дороги кое-где выложены камнем. Расспросив местных, Яноро узнал, где живет Барто Келети, и без труда нашел нужный дом. Беленые стены, украшенные резьбой окна, расшитые занавески, опрятный двор — похоже, семья Келети и впрямь не бедствовала. На стук открыла сестра — тоже, как Илонка, брюхатая. Прижала руки к щекам, на лице — удивление. Обняла и заверещала:

— Братик! Да как же… Я-то думала: куда пропал, мне ни словечка не сказал! Как в воду канул, — она расцеловала его, пригласила в дом и снова запричитала: — Я боялась: вдруг тебя и в живых нет. Корила себя, ругала на чем свет стоит! Ну хоть бы весточку через кого прислал…

Яноро прервал ее сердито-радостные восклицания.

— Знаешь, а я зрение вернул, — произнес он с улыбкой.

Талэйта сначала не поверила, потом ахнула и захлопала в ладоши. Через минуту спросила:

— Ну, ты хоть как? Рассказывай. Не обженился еще?

— Нет, — вот и ложь. Вот и предательство.

Вернулся из лавки зять. Поприветствовал, начал расспрашивать, а там и время ужина подошло. Вроде еда не хуже, чем дома, даже лучше: густая мясная похлебка, мягкий пшеничный хлеб, а почему-то кажется пресной и безвкусной.

Барто с Талэйтой, похоже, счастливы, оба так и светятся. А Яноро смотрит на них и чувствует себя чужим — была у него сестра, а стала мужняя жена. Теперь брат в ее жизни хоть и дорогой, а только гость. У него же никого близкого не осталось. Только та, которую он не может любить. И не любить тоже не может.

Небо хмурилось — весна в этом году выдалась отвратительной. Гнилостный, неприятный воздух. Все чаще Яноро вспоминал счастливые дни, когда мир наполняли живые звуки и ароматы. Теперь же только тусклые краски и больше ничего.

Он уже две недели здесь, и чем дальше, тем большим чужаком себя чувствует. Еще чуть-чуть, и станет назойливым гостем. Куда идти? Илонка есть. Он любит ее, теперь точно знает, что любит, а видеть все равно не может. Как быть? Может, привыкнет и к этому пятну, и к искореженным губам? Нужно хотя бы попытаться, а для этого — вернуться…

Пока Яноро жил у сестры и зятя, он мастерил стрелы и продавал. На извозчика монет с избытком хватит.

Весна окончательно прогнала зиму, небо окрасилось в синий, воздух заблагоухал, но все равно казался ненастоящим, мертвым. Яноро распрощался с четой Келети и уехал.

Дорога. Грязь, летящая из-под копыт. Грустно, мрачно, безнадежно, несмотря на солнце и расцветающую черемуху.

Вот наконец и имение барона. Люди смотрят со злобой и не здороваются. Ничего, это ненадолго, ведь он вернулся. Может быть, навсегда.

Зашел в родной дом. Илонка сидела на скамье и даже не повернула головы в его сторону. Все так же безобразна, но его долг хотя бы попытаться преодолеть отвращение.

— Я пришел, — сказал Яноро. — Обещал и вернулся.

Она перевела на него воспаленные, сухие глаза и без интонации произнесла.

— Хорошо.

Что с ней случилось? Неужели так исстрадалась, бедная?

Он подошел к ней и погладил по голове.

— Все будет хорошо, певунья моя. Заживем, как раньше. Я, ты, ребенок.

— Нет. Уходи. Сейчас жалеешь, потом презирать начнешь. А там и до ненависти недалеко. Не хочу, чтобы ненавидел. А ребенок… — она безумно расхохоталась. — Нет его, и не будет. Ни сына, ни дочки. Никого нет… Не уберегла…

Илонка не сомневалась, что Яноро ушел насовсем. Дни и ночи превратились в кошмар. Отчаяние сменялось равнодушием и обратно. Шелковая нить рвалась и путалась. Сколько раз случалось, что во время работы она застывала, а потом сползала на пол и содрогалась в рыданиях.

Предательница. Свое дитя предала. Не вынесло оно материнского несчастья, покинуло чрево. Никого у Илонки не осталось. Горе сначала мучило, каленым железом жгло. Потом прошло. Ничего не нужно и не хочется. А тут Яноро. Пришел. Погладил по голове. С любовью. Если бы раньше… как бы счастлива была. А сейчас поздно. Отгорело, отболело и умерло. Ушел бы, не напоминал… Илонке теперь один путь — в могилу. Там покой и боли нет.

Яноро не мог видеть ее такой. Смерть страшнее уродства. Пусть Илонка еще дышала, и говорила, и даже что-то делала, но эта пустота в глазах… Из-за него. Он сбежал, струсил. Каково же ей было тут одной, брошенной, ничейной? Ведь это он ребенка своего убил, а жена, наверное, себя винит. Захотелось опрокинуть стол, разбить горшки. Может, тогда она хотя бы испугается и перестанет напоминать покойницу.

Ничего громить он, впрочем, не стал. Толкнулся в дверь и вылетел на улицу. Выбежал в черное поле. Когда-то здесь колосилась рожь. Пусть Яноро не видел ее, но слышал и чувствовал. Сейчас же не было ни запахов, ни звуков, лишь безобразная весна и страшное, истекающее кровью небо.

Проклятые глаза! Насколько красивее и милее был мир без них.

Он не думал, пальцы сами потянулись к ножу. Лучше быть счастливым горшечником, чем несчастным наемником. К тому же он боялся: вдруг то ли жалость, то ли любовь и впрямь перерастет в ненависть к ней и в презрение — к себе. Он не желал этого. Илонку нельзя ненавидеть! Ее нельзя обижать. Именно она подарила ему радость жизни. Теперь он отплатит ей тем же. Излечит свою… да, пожалуй, все-таки любимую. У них еще появятся дети. Много, много детей. О ее же уродстве он просто забудет.

Проклятые пальцы дрожат. Так дрожат, что нож в руках ходуном ходит. Спокойно! Вдох. Выдох. Спокойно. Все хорошо. Так будет лучше. Не закрывай глаза! Не смей закрывать! Острие. Аккуратно. Только слегка проткнуть. Боль. Рев.

Кажется, сознание потерял, но ненадолго: закат все еще кровоточил. Правая половина лица горит, но этого мало. Теперь левая. Еще раз. Острие. Глаз. Проткнул. Взвыл от боли. Багровое марево. Непроглядный мрак. Дрожащая улыбка сквозь боль. Теперь все будет хорошо. Вернутся звуки, запахи, певунья станет петь, а он сходить с ума от счастья.

Но что это? Чернота сменилась серостью. В серости проступили стога сена, обрели ясные очертания, хотя кровавый горизонт уже догорел и угас.

Яноро потер глаза. Они не болели и видели лучше, чем прежде. Даже в темноте. В ушах прозвучало издевательское:

«Хотел навсегда — получил навсегда. Радуйся! Навсегда радуйся! Навсегда твои!»

Девичий смех пролетел над черным полем, отозвался эхом и угас, вернувшись в Красные холмы.