Красные Холмы

II

Посреди убранного поля — неподалеку от имения — трещали разложенные полукругом костры. Нестройные песни сливались с иступленно-веселой музыкой: вторили то пронзительным напевам скрипки, то густому зову тарогато. Проносились в неистовой пляске пары, а с поцелуйных игрищ долетал смех. Веселье и вино прогнали дневную усталость — она вернется лишь на рассвете. Одних — например, жениха с невестой, сейчас чинно восседающих на длинной дубовой скамье, — застанет на любовном ложе. Других настигнет в поле, на пепелище отгоревшей свадьбы. Что-что, а праздновать в Рдянках умеют.

Илонка хлопала в ладоши и смеялась вместе со всеми над парнем, догоняющим девицу, и над теми, кто пытался ему помешать. Досмотреть, вырвет ли охотник поцелуй у пышногрудой Като, она не успела. Гиозо — кузнец и первый красавец — обнял Илонку и утащил танцевать. Разумеется, из жалости и в честь праздника. Ну и пусть! Зато весело. Зато сейчас она кажется себе такой же, как все, ничуть не хуже. А глупая голова кружится! То ли от пляски, то ли от радости. Если повезет, кузнец Илонку поцелует — не в губы, конечно, хотя бы в лоб или в щеку…

Может, так бы оно и случилось, но взвыло тарогато, взвизгнули одна за другой скрипки и умолкли. Танцующие остановились. Кузнец тут же отпустил Илонку и отвернулся. Выходит, зря размечталась. Она проследила за взглядом Гиозо: сюда шел господин барон. Потому и оборвалась музыка.

Его милость Шандор Сабо переваливался с ноги на ногу, выпячивал грудь и оттопыривал необъятный зад, напоминая Илонке гусака. Смешного хозяина люди не боялись, а любили и почитали. Потому встретили приветственными возгласами и не отпрянули, а расступились, пропуская к жениху и невесте. Все-таки повезло им с господином: крестьян и прислугу зазря не обидит. Многих по именам знает, говорит по-хорошему, без крика, и, случись что, завсегда поможет. Правда, на шею сесть тоже не даст.

Ферко и Амаля вышли вперед и поклонились. А хороши! Он в белой, со свободными рукавами рубашке, расшитой замысловатыми узорами, в широких черных штанах и новенькой жилетке, украшенной тесьмой. На ней тоже жилетка. Тонкая талия красиво подчеркивается шнуровкой. Сборчатая юбка, надетая на множество нижних, яркие ленты и ромашковый венок.

Сегодняшние молодожены давно крутили любовь. Если, конечно, это можно так назвать… Юная сирота-бесприданница и управитель имения за сорок — какая уж тут любовь? Илонка ухмыльнулась, но сразу обругала себя за гадкие мысли. На самом деле она просто завидует: ей-то, убогой, даже старый муж не светит. Так и умрет нетронутой.

Господин барон хлопнул Ферко по плечу, а одну из Амалиных черных кос поднес к губам. Приобнял молодоженов и что-то тихо сказал. Жених хохотнул, невеста в смущении потупилась.

Потом снова были танцы и вино. Его милость восседал на скамье, благожелательно поглядывая на веселящихся и отхлебывая из кубка, в который то и дело подливали пьяный сок. Чуть за полночь барон поднялся, повелительно хлопнул в ладони и громыхнул:

— А ну, Ферко, заканчивай плясать! Веди-ка свою на чердак! Да смотри у меня! Чтоб он до солнца ходуном ходил!

Ферко ухмыльнулся, подхватил Амалю на руки и, не обращая внимания на ее притворный визг, двинулся к деревне. За ними увязались несколько друзей, затянувших срамные песни, от которых — Илонка не сомневалась, — невеста стала краснее свеклы.

Как только новобрачные скрылись, музыка заиграла с новой силой, а господин Шандор, борясь с одышкой, пустился в пляс. Надолго барона не хватило. Пять минут — и он выдохся, уселся обратно на скамью и жестом приказал музыкантам утихнуть.

— Вот что… — пропыхтел он. — Пусть нам Илонка споет.

Этого она ожидала и не удивилась. Ее всегда просили спеть — и на праздниках, и в обычные дни. Люди говорили: у нее голос, как у крылатых дев, заставляющих забыть о времени.

— Которую песню изволите, господин барон? — она приблизилась к хозяину и поклонилась.

— А давай хотя бы эту: «Заря поднялась…»

— Как угодно вашей милости, — сказала Илонка и замялась. — А то я и чего повеселее могу. Свадьба все ж таки… Только прикажите…

— Веселье весельем, а хочется, чтоб сердце затрепыхалось! — в подтверждение своим словам его милость похлопал себя по груди. Правда, с правой стороны — видать, по ошибке.

Илонка отступила к скрипачам. Песню они знали и по кивку певуньи коснулись смычками струн. Полилась беспокойная, недобрая мелодия — не то грустная, не то страшная.

Как всегда Илонку слушали, затаив дыхание, даже не подпевая. А она пела, забыв обо всем. До тех пор, пока не услышала: кто-то ей вторит. Мужской голос. Жесткий и мягкий одновременно. Как осенняя ночь среди горных отрогов, как пронзающий душу клинок.

Илонка не выдержала, обернулась на голос и замерла. То есть, петь она не перестала, но сердце екнуло и словно остановилось. На земле, всего-то в трех шагах от нее, сидел, скрестив ноги, незнакомец. Не отрываясь, смотрел на Илонку и пел. Черные волосы падали на плечи, задумчивый теплый взгляд обволакивал, а легкая полуулыбка смягчала суровые черты. Красивый мужчина казался гостем из другого мира.

Илонка даже не заметила, как довела песню до конца. Скрипки смолкли, барон вскочил и хлопнул себя по коленям.

— Вот это да! — вскричал он. — Не, ну что Илонка у нас певунья знатная — то я знал. Но ты-то чего отмалчивался? Я-то думал, гончара приютил. Оказалось, певуна, — он расхохотался и снова ударил себя по коленям.

— Извиняйте, ваша милость, — незнакомец, по-прежнему сидя, склонил голову. — Знал бы, что песни любы, сказал.

— А ну, теперь на пару давайте-ка, порадуйте старика еще чем-нибудь грустным.

Кто-то поддакнул, кто-то рассмеялся. Мужчина поднялся, а Илонку подтолкнули так, что она едва в него не врезалась.

— Давайте вместе! — раздались крики.

Сильная горячая рука нащупала и сжала ее пальцы. Его рука. Илонку охватил жар, дыхание сперло, сердце заколотилось, как безумное. Она слышала только стук крови в висках, а человеческие голоса не различала. Ей сейчас и слова не выдавить, какая уж тут песня!

Илонка очнулась, лишь услышав вторую фразу: «Не узнать мне дороги твоей, никогда мне по ней не пройти…»

Сглотнула, набрала побольше воздуха и присоединилась. Ее и незнакомца голоса сплелись так же, как до этого руки.

Последние слова: «Лэй-ла-лу-ла-лэй, никогда не вернусь я с полей».

Музыка смолкла. Люди тоже несколько мгновений молчали. Потом скрипки и тарогато взрезали тишину чем-то веселым и яростным. Теперь наваждению конец. Сейчас незнакомец выпустит ее руку и уйдет. Илонку охватило щемящее чувство ускользающего счастья. Вроде вот она — радость, но миг — и ее не станет. Не удержать и не вернуть. Так может, не мучить себя и уйти первой?

Она попыталась высвободить руку, но незнакомец вместо того, чтобы отпустить, еще крепче сжал ее пальцы.

— Не уходи, — прошептал он.

Несмотря на шум праздника, она расслышала шепот, но едва поверила своим ушам.

— Не уходи, Илонка, — из его уст имя прозвучало, как музыка. — Потанцуй со мной.

Не иначе, это ей снится. И свадьба, и черноволосый красавец, приглашающий — о, чудо! — танцевать.

— Что? Я тебя даже не знаю. Кто ты вообще такой?!

Она намеренно заговорила грубо, изображая негодование. Правда, возмущенный взгляд пропал втуне: мужчина не обратил на него внимания — смотрел куда-то поверх ее плеча. Ну и что, зато слышал резкость в голосе. Пусть думает, будто Илонка — злобная ведьма. Кому-кому, а этому не позволено ее жалеть. Он — не Гиозо, с которым она знакома с детства.

Незнакомец, кажется, слегка растерялся, пожал плечами, но все-таки ответил:

— Да так… никто. Гончар. Яноро меня называют. Здесь всего третий день. Никого толком не знаю. Не злись. Если у тебя есть дружок или жених… так и скажи.

Жених? Да он что, издевается? Что этому Яноро вообще от нее нужно?

Она собиралась сказать еще что-нибудь недоброе, но гончар отпустил ее и шагнул в сторону, случайно или намеренно толкнув плечом. От неожиданности Илонка вскрикнула, и Яноро остановился. Зачем-то пошарил рукой в воздухе и сказал:

— Извини. Я… не очень хорошо вижу, — он горько усмехнулся и выругался: — Сучье племя! Да я вообще ничего не вижу! Проклятье… Тебе и впрямь слепец ни к чему.

Вот все и объяснилось. Илонка не знала, то ли плакать, то ли смеяться над нелепой случайностью. Она-то гадала, почему Яноро смотрел на нее. А оказалось, он вообще никуда не смотрел. Разве что в черноту.

— Как же ты собирался танцевать, если ничего не видишь? — пробормотала она, чтобы хоть что-то сказать и не дать ему уйти.

— Звуки, запахи… и воздух — он движется. Я чувствую людей, животных, деревья. И все остальное тоже. Сложно объяснить… Иногда такое «зрение» подводит. Когда злюсь… Но обычно я никого с ног не сбиваю.

Он сказал: «злюсь»? На нее, Илонку?

— Ну, раз так, айда плясать! — она улыбнулась, потом вспомнила, что улыбку он не видит, и хихикнула.

— Илонка, — ее имя снова прозвучало как музыка, — вот только жалеть меня не надо.

Ну и забава — друг друга в жалости подозревать. Яноро, глядя мимо Илонки, попрощался и отвернулся. Сейчас уйдет.

— Да стой же ты! — она схватила его за руку. — Я не из жалости… Я сначала-то злыдней себя показала потому… потому… — она замялась, выдумывая подходящую причину: настоящую открывать не хотелось. И выдумала: — Просто ты пялился на меня всю песню… ну, то есть я думала, что пялился. Боялась, болтать начнут. Вот и… Пойдем же!

Яноро, откинув голову, рассмеялся. Обхватил за талию, прижал Илонку к себе и закружил. Как же было ей сладко, и стыдно за свою радость, и страшно, что красавец окажется сном. Или же ему расскажут об ее уродстве.

Яноро ворочался на сеновале. Уснуть мешал то ли громогласный храп старика Пети, то ли до сих пор звучащий в ушах голос Илонки — ласковый, шелковистый, как южная ночь. Когда услышал, по спине пробежала горячая дрожь. Уже тогда захотелось сжать певунью в объятьях. Потом ее рука оказалась в его руке, а запах — женский, пряный — защекотал ноздри, и желание стало непреодолимым. Ни одна девка еще не волновала так сильно, а ведь он знал их не так уж и мало. Даже ослепнув, находил подружек — им нравилась его внешность.

Увидеть бы певунью! В голове рисовалась девица, чем-то напоминавшая сестру. После танца Яноро назвал Илонку красавицей, а она смутилась и сказала, что не очень красива. Может и так, или это обычное кокетство.

Сегодня Яноро впервые со дня, как ослеп, ощутил себя живым. Появилась надежда вернуть радость, а не прозябать, жалея себя. Он сделает все возможное и, несмотря ни на что, станет счастливым. К тому же, прошел почти год. Невыносимый, темный, пустой год. Как часто думал о смерти, как больно было осознавать, что он — калека, висящий у сестры на шее. Правда, убить себя все же не решился. Талэйте так и не открыл, почему лишился зрения. Сказал, что получил сильный удар по голове.

Тогда, вернувшись в родную деревню, в пустующий после смерти родителей дом, он неделю с лишним провалялся в кровати. Почти все время спал, почти ничего не ел. Талэйта беспокоилась, пыталась его расшевелить, говорила, что пойдет в пряхи, ткачихи, а то и в прачки. От ее слов становилось только хуже. Сестра не должна трудиться у чужих людей! Яноро убеждал ее вернуться к тетке, но Талэйта не хотела бросать брата. Тогда он и встал с постели. Появился смысл: сделать так, чтобы сестре не пришлось работать. Денег, заработанных в наемниках, пока хватало, но рано или поздно они закончатся.

Яноро попробовал делать стрелы, но выходило сущее уродство, не пригодное ни к бою, ни к охоте. Это он понял по неуверенному, полному жалости голосу сестры.

— Ну… в этот раз получше… мне кажется… уже почти…

Талэйта не умела притворяться. После ее слов Яноро ломал древки и уходил из дома. Взять палку, чтобы ощупывать дорогу, не позволяла глупая гордость. Яноро то и дело спотыкался, налетал на людей и огрызался, когда они пытались ему помочь или посочувствовать. Подумать только: не так давно он был удачливым главой наемников! А кем стал? Калекой.

Постепенно он привык не видеть. Обострились слух и обоняние, а пальцы обрели небывалую чувствительность. Тогда же Яноро обнаружил, что звуки — цветные.

Шорох шагов — желтый. Но не как подсолнух, а как песок. Слабый ветер — серо-голубой, а ураганный — темно-синий. Набегающие на берег речные волны золотые, цвета солнца. Кудахтанье кур — красное, блеяние овец — бурое. А речь у всех людей разная — от прозрачной до густо-черной.

Спустя два месяца после того, как ослеп, Яноро вспомнил об отце. Тот тоже был наемником, но не таким удачливым, и в глухое время промышлял горшками да кувшинами. Яноро попросил сестру найти старый гончарный круг. Она отыскала, а он накопал на берегу глины.

Сначала посуда получалась столь же уродливой, как стрелы, но рыжее жужжание и влажная глина, ласкающая пальцы, успокаивали. В конце концов, с круга начало сходить нечто сносное. По крайней мере, так утверждала Талэйта, и на этот раз не врала. Сестренка помогала обжигать горшки в печи, а потом шла с ними на ярмарку. Удивительно, но их брали. Там же, на ярмарке, сестра познакомилась с мещанином из Кечи — близлежащего городка — и скоро тот пришел свататься. Яноро понравился голос жениха и то, что он говорил — из его слов следовало, что рядом с ним нищета Талэйте не грозит.

Отгремела свадьба, и сестра уехала. Уговаривала брата отправиться с ними: мол, у Барто дом большой. Яноро отказался. Горшки и кувшины помогут ему не помереть с голоду. Правда, справляться по хозяйству без Талэйты будет сложно, но лучше так, чем зависеть от милости ее мужа.

Сестра упросила соседку помогать Яноро, и та помогала. Вот только его в родной деревне ничто больше не держало. Оставаться здесь, где все знали его прежнего, стало невыносимым. Яноро продал дом и ушел. Можно сказать: куда глаза глядят. Да только они никуда не глядели. Потому отправился, куда ноги ведут. А что случится в дороге, неважно — хоть смерть.

Он шел то пешком, то напрашивался в проезжающие мимо крестьянские телеги. С одним из мужиков разговорился. Тот рассказал, что возвращается с городской ярмарки в имение барона. Обещал похлопотать, чтобы Яноро позволили там остаться.

Так он и оказался в поместье Шандора Сабо. Сначала не думал задерживаться надолго. Раз жизнь не радует, то лучше провести ее в поисках лучшей доли: либо найти, либо сдохнуть.

Кто бы мог подумать, что удача ждет его здесь, и что имя ей — Илонка. Даже не верится, что всего одна встреча с ней принесла столько радости. Переливы ее голоса растворяли в себе, проникали в кровь и будто бы возвращали зрение. Она пела, потом говорила, а у него перед глазами проносились лесная тропинка, усеянное раковинами побережье, костер в степи, залитая летним солнцем луговина, покрытые снегом верхушки елей. А в небе реяли птицы, на земле колосился ячмень, и черноглазая девка, обнаженная, наглая, купалась в нем. Наваждение, не иначе.

Не разочароваться бы только… Она так и не сказала, есть ли у нее дружок. Даже если нет, это еще не значит, что ей нужен слепец, перед которым даже новым нарядом не похвастать.

Илонка поднялась в прекрасном настроении. Даром, что гуляла полночи, а потом долго не могла заснуть: мешало сладкое смятение. Она тщательно причесалась, достала из сундука, стоящего в углу крохотной комнатушки, одно из самых красивых платьев и надела. Тут же хихикнула. Какая она глупая! Он же все равно не увидит. Ну и ладно. Хорошо, что не увидит.

Задвинула холщовую занавеску, скрывая кровать, и наскоро перекусила вчерашним хлебом и молоком. Подошла к ткацкому станку, заправленному тонкими синими нитями. Илонка гордилась, что ей доверяют ткать из дорогущей шелковой пряжи. А все потому, что она — одна из лучших мастериц в имении.

Поправив грузики, сняла челнок с крючка и протащила через зев. Теперь подбить уток, переместить ремизку, снова подбить и повторить все сначала. Руки выполняли привычную работу, а мысли блуждали в давешней ночи. Хотелось петь, и Илонка пела. То грустные тягучие песни, то развеселые прибаутки.

Незаметно время подползло к полудню. Обед, потом вновь работа и песни. К закату ткань была почти готова. Завтра утром закончит и отнесет в замок. Сейчас же можно поесть, но почему-то не хочется. Лучше присесть на крыльцо, полюбоваться закатом и помечтать.

Она открыла дверь и вскрикнула. У входа стоял Яноро.

— Здравствуй, — сказал он. — Думал постучать, да ты пела. Прерывать не хотел. Заслушался, — он усмехнулся и добавил: — Сладкоголосая ты.

— З-зачем… постучать?

— А что, незачем? Ладно, без стука буду входить, раз позволяешь, — кажется, он ее просто дразнил, но к щекам Илонки все равно прихлынул жар.

— Нет… нельзя так… нехорошо… — бестолковое бормотание, но ничего другого в голову не лезло.

— Идем, — он протянул в ее сторону открытую ладонь. — В поле. Ты на закат посмотришь, а я птиц послушаю. И тебя.

Казалось, Яноро не сомневался, что она пойдет с ним. И правильно не сомневался. Разве осмелится она перечить темноволосой мечте?

Илонка молча подошла и вложила свою руку в его. Кое-кто из возвращавшихся с виноградников крестьян косился в их сторону, ну и ладно. Пропади пропадом все сплетники, когда она так счастлива, что хочется летать!

Илонка подсказывала Яноро дорогу, но он и сам неплохо ее чувствовал. Лишь несколько раз споткнулся.

Поле. Красным золотом волновалась рожь, полыхал порыжевший солнечный диск, чирикали птахи, с отдаленных лугов доносился гул пастушьего рожка и коровье мычание. Где-то поодаль крестьяне затянули песню. Влажное тепло, исходящее от земли, спорило с посвежевшим к вечеру воздухом. Руки Яноро сомкнулись на талии Илонки, увлекли в высокие колосья, его лицо зарылось в ее волосы. А она пошевелиться не могла от незнакомой истомы.

— Скажи, ведь у тебя нет дружка? — спросил он.

Она замотала головой, потом поняла, как это глупо, и прошептала:

— Нет…

— Теперь есть. Теперь моей будешь.

Снова эта власть в голосе. В пору бы возмутиться, а ей хочется смеяться и целовать, и любить… Да что же это такое?! Неужели и она — даже она! — может быть «чьей-то»?

Он гладил ее по лицу, целовал губы, потом его рука сползла на ее грудь, попыталась справиться с завязками и…

— Нет! — крикнула Илонка и отстранилась. — Если так, ищи себе другую девку, посговорчивее!

Какой бы она ни была, но гулящей не станет. Или все-таки станет? Для кого себя хранить-то? А что если сейчас Яноро послушает ее и уйдет?

Он не ушел. Рассмеялся и сказал:

— Вот значит как? Ну и леший с тобой! Придется тогда на тебе жениться.

Она решила, что ослышалась, потому переспросила:

— Что?

— Женюсь, говорю, — он помолчал и спросил: — Или ты против?

В словах Яноро ей почудились нотки неуверенности и затаенная надежда. Он что, боится отказа? Но Илонка не может и не хочет отказывать. Только как бы завистливая нечисть не спросила с нее потом за незаслуженное счастье.

— Вот так сразу… Мы же только вчера… Ты же меня совсем не знаешь, — пролепетала Илонка. — А я тебя.

— Мне хватает того, что я узнал. А ты спрашивай, что хочешь.

— Ты… ты ведь не всегда был гончаром, да?

— Догадливая… Конечно, не всегда. Только когда ослеп, пришлось.

— А раньше?

— Людей убивал. Веришь?

Ну зачем он ее пугает? Хотел, чтобы она, не расспрашивая, замуж пошла? Наверное. А она, бестолковая, начала вопросы задавать, вот он и мстит ей за дурость.

— Не верю.

— Зря. Наемником я был. Водил отряд лучников.

Вот почему он отличается от крестьян и статью, и повадками. Вот откуда эта решительность в его голосе.

— Ну что, согласна? — спросил Яноро.

— Я… да.

Он прижал ее к себе и выдохнул:

— Хорошая моя!

Встал, потянул Илонку за собой и, обняв, закружил так, что ее ноги оторвались от земли.

— Ой да девка меня к ложу не пускает, — пел Яноро, — так я факел возьму, ее хижину спалю, а девку к себе в ложе заберу!

Илонка смеялась, Яноро хохотал. Потом снова целовал и дразнил очередной бесстыжей песенкой. Казалось, будто они одни в мире. Даже птицы умолкли и рожь затихла. Только пастушьи дудки все еще звучали вдали, подпевая жениху.

Вот ведь надумал, дивился Яноро, проводив Илонку. Чтобы он, да женился?! Нет, вообще-то он собирался, но «когда-нибудь потом». А тут вдруг слова взяли и слетели с губ. Если бы это была не Илонка, а другая девка, уболтал бы ее и всего делов. Певунью же обижать не хотелось. Наоборот: порадовать, защитить, приголубить. Что ли это и есть любовь?

Едва смог отпустить Илонку домой. Так бы и стоял там, в поле, лаская нежную кожу, вдыхая теплый, живой аромат, теребя шелковистые косы, прижимая к себе желанное тело.

А почему бы и впрямь не жениться? Тем более на ней — вернувшей его к жизни. Яноро счастливо засмеялся, входя в мастерскую, и не ответил, когда старший гончар проворчал из угла: «Чего развеселился? Спать давай, ночь на дворе».

Яноро не обманул. На следующий день пришел сватать Илонку у деда — родители-то ее уже давно к предкам ушли. Тот не отказал. Еще бы! Наверняка думал, что никогда внучку замуж не выдаст.

Такой счастливой Илонка не была давно, а может, и вообще никогда. Мир стал ярким и добрым, будто все сущее с ней вместе радовалось. На губах то и дело расцветала улыбка, а люди все сплошь казались милыми и хорошими.

Каждое утро она вставала и не могла дождаться заката, когда к ней придет суженый. Он приходил, а она любовалась им. Яноро… Прекрасный, сильный, а черные глаза так и жгут — даром, что не видят. Руки горячие, ласковые, от голоса сердце замирает. Неужели Яноро скоро станет ее мужем? Неужели и она узнает брачное ложе?

День свадьбы казался Илонке сном. Подруги нарядили ее, затем повели к жениху, а она слышала их плач, будто сквозь туман. Только увидев Яноро, очнулась. Едва сдержалась, чтобы не броситься к нему на шею, забыв и о подружках, и о гостях.

Сколько видела свадеб, а свою почти не запомнила. Горели костры, звучала музыка, доносился хохот с игрищ, их с Яноро просили петь, но все это проносилось мимо — она не отрывала глаз от суженого и слышала только его.

Вот настал долгожданный миг — жених обнял Илонку и повел к ее и деда дому: жилище Яноро еще не было достроено. По бокам и сзади шли дружки с песнями, но Илонка не разбирала слов. Она прижималась к любимому, целовала его и казалась себе самой красивой и самой счастливой на свете.