Глава 17 СТАНОК БЕККИ

Элвину уже начало казаться, что зима никогда не кончится. Раньше он любил зимние холода. Он процарапывал в покрывающем окошко инее дырочку и часами смотрел на разноцветные солнечные искорки, танцующие на нетронутом снежном покрывале. Но в те дни, замерзнув, он всегда мог укрыться дома, там, где тепло, отведать маминой стряпни и свернуться клубочком в мягкой постели. Правда, нельзя сказать, что сейчас он претерпевал такие уж неимоверные страдания — Элвин показал себя достойным учеником, обучаясь путям краснокожих.

Просто слишком много месяцев они скитались. Минул почти год с того весеннего утра, когда Элвин и Мера покинули Церковь Вигора, направляясь к Хатраку. Путь, ожидающий их, был долог, но теперь по сравнению с теми пространствами, что Элвину пришлось преодолеть, он выглядел легкой прогулкой. Элвин и Такумсе побывали далеко на юге, где краснокожие, общаясь на языке бледнолицых, говорили по-испански, а не по-английски. Они видели затянутые туманом низины Миззипи. Они говорили с криками, чоктавами и еще не познавшими цивилизацию черрики из болотистых областей. Они посетили самые верховья Миззипи, где было столько озер, что передвигались там исключительно на каноэ.

И в каждой деревне, в которую они заходили, повторялось одно и то же.

— Мы знаем о тебе, Такумсе, ты пришел говорить о войне. Мы не хотим войны. Мы будем сражаться, только если бледнолицые придут на наши земли.

После чего Такумсе объяснял, что, когда белый человек придет в их деревни, будет слишком поздно и никто их не поддержит, тогда как бледнолицые, словно ураган, сметут краснокожих с лица земли.

— Мы должны стать единой армией. И в таком случае мы будем сильнее.

Но одних слов было мало. Юноши пошли бы за ним, поддались бы на его увещевания, однако старейшины не хотели войны, они не искали славы, они желали лишь мира и покоя, а белый человек… Белый человек был слишком далеко, призрачной угрозой маяча на горизонте.

Тогда Такумсе поворачивался к Элвину и говорил:

— Расскажи, что случилось на берегах Типпи-Каноэ.

После третьего раза Элвин уже знал, что произойдет, когда он расскажет историю в десятый, в сотый, в какой бы то ни было раз. Как только краснокожие, сидящие вокруг костра, поворачивались к нему, он знал, что последует дальше. В их глазах светилось отвращение, поскольку он был бледнолицым, и вместе с тем интерес, потому что он сопровождал Такумсе. Как бы Элвин ни упрощал свой рассказ, как бы ни напирал на тот факт, что поселенцы Воббской долины считали, якобы это Такумсе похитил и замучил его и Меру, краснокожие все равно проникались скорбью и мрачной яростью. Поэтому в конце старейшины царапали пальцами почву, набирая полные пригоршни земли, будто бы выпуская на волю некоего страшного зверя, скрывающегося там. Поэтому молодые воины, все как один, вытаскивали свои кремниевые ножи. Острые лезвия оставляли на их коже неглубокие порезы, из которых начинала сочиться кровь, — таким образом воины учили свои ножи жажде. Теперь их тела будут искать боль и любить ее.

— Когда с берегов Гайо сойдет снег, — в конце концов говорил Такумсе.

— Мы будем там, — отвечали воины, и старейшины кивали в знак согласия.

То же самое повторялось в каждой деревне, в каждом племени. Иногда, правда, слышались голоса в защиту Пророка, кое-кто призывал к миру, но таких сразу высмеивали, обзывая «старухами», хотя, как заметил Элвин, старухи сильнее всех прочих выражали ярость и ненависть.

Однако Элвин ни разу не пожаловался на то, что Такумсе использует его, чтобы разжечь гнев краснокожих против расы бледнолицых. Ведь та история, которую приходилось рассказывать Элвину, была правдивой. Он не мог отказаться от нее, как не могла забыть о случившемся его семья, на которой лежало проклятье Пророка. Нет, если бы Элвин предпочел промолчать, руки его не обагрились бы кровью. Просто он чувствовал, что на его плечах лежит та же тяжкая ноша, что и на плечах всех бледнолицых, участвовавших в бойне на Типпи-Каноэ. История о случившемся там была правдива, и пусть даже каждый краснокожий, выслушивающий ее, проникался ненавистью и начинал искать мести, желая перерезать всех бледнолицых, которые не вернутся назад в Европу, у Элвина не было весомых причин скрывать правду от обитателей этой земли. Ведь знать правду — это данное природой право каждого человека, куда бы эта истина его ни завела. И, уже зная правду, следует избирать путь добра или зла.

Конечно, вслух об этом праве Элвин не особенно распространялся. Тем более что для подобных разговоров не представлялось возможности. Он повсюду следовал за Такумсе, не отходя от него дальше, чем на расстояние вытянутой руки. Но вождь предпочитал не разговаривать с Элвином; единственное, что от него можно было услышать, это «Поймай рыбу» или «Пошли». Такумсе недвусмысленно давал понять, что между ним и Элвином не может быть дружбы и что он не ищет общества бледнолицых. Следуя сквозь леса, Такумсе даже не оборачивался, чтобы посмотреть, не отстал ли случайно Элвин. Присутствие мальчика он замечал только тогда, когда, взглянув на него, приказывал:

— Расскажи, что случилось на берегах Типпи-Каноэ.

Однажды, покинув деревню, обитатели которой настолько разозлились на бледнолицых, что начали с интересом поглядывать на скальп Элвина, мальчик не выдержал.

— Почему ты ни разу не попросил меня рассказать, как ты, я и Сказитель побывали на Восьмиликом Холме? — спросил он у Такумсе.

Но вождь в ответ лишь ускорил шаг, так что Элвину пришлось бежать за ним весь день, чтобы не отстать.

Так что если говорить о компании, то путешествовать с Такумсе было все равно что путешествовать в одиночку. Никогда в жизни Элвин не чувствовал себя так одиноко. «Так почему бы мне не бросить его? — размышлял он про себя. — Чего я таскаюсь за ним повсюду? Развлечения в этом мало, я лишь помогаю ему начать войну против своего же народа. Становится все холоднее и холоднее, солнце вообще перестало светить, а мир состоит из голых серых деревьев и слепящего бесконечного снега. Да и не нужен я Такумсе вовсе».

Тогда почему же Элвин продолжал следовать за ним? Отчасти из-за пророчества Тенскватавы, который предрек, что Такумсе не погибнет, если рядом с ним будет Элвин. Может быть, Элвин не был в восторге от компании Такумсе, но одновременно мальчик знал, что этот краснокожий — великий, хороший человек, а стало быть, раз Элвин каким-то образом может спасти ему жизнь, он обязан сделать все, что в его силах.

Кроме того, во всем этом крылось нечто большее. Элвин не просто чувствовал себя в долгу перед Пророком, пообещав заботиться о его брате; он не просто ощущал в себе нужду искупить постигшую его семью ужасную кару и разнести весть о происшедшем на Типпи-Каноэ по всей земле краснокожих. Следуя сквозь чащобы, затерявшись в полусне, отдавшись воле зелени леса и слыша в себе музыку земли, Элвин не мог выразить свои чувства словами. Нет, для слов будет другое время. Сейчас следовало понимать без слов, ощущать правильность того, что он делает, — Элвин осознавал, что сейчас он является смазкой на колесе повозки, которая песет на себе великие перемены. «Я могу весь стереться, сгореть в жаре, возникающем от трения колеса об ось, но мир меняется, и каким-то образом я стал неотъемлемой частью того, что помогает земле двигаться вперед. Такумсе строит нечто очень важное, сплачивая краснокожих и создавая из них то, чего никогда не было».

Впервые Элвин понял, что из людей тоже можно что-то построить. Он увидел, что, когда Такумсе уговаривает краснокожих чувствовать одним сердцем и действовать, руководствуясь единым разумом, люди, сплачиваясь, становятся чем-то большим. Значит, он строит, значит, он действует против Разрушителя. Как Элвин, который сплетает из травинок маленькие корзиночки. Травинки, если их брать по отдельности, — это просто травинки, но, сплетенные вместе, они становятся чем-то иным.

«Там, где не было ничего, Такумсе создает величественное здание, но без моей помощи это здание не будет построено».

Такие мысли наполнили его страхом, потому что он творил нечто такое, чего не понимал, но также они пробудили в нем любопытство, ибо ему очень хотелось увидеть, что из этого выйдет. Поэтому он двигался вперед, продолжал давить и толкать. Он рассказывал краснокожим свою историю, ощущая сначала подозрительные взгляды, а потом — неприкрытую ненависть. Большую часть дня ему приходилось созерцать спину Такумсе, который углублялся все дальше в леса. Лесная зелень постепенно приобрела золотисто-красноватые оттенки, затем покрылась чернотой дождевых капель на голых ветвях и наконец подернулась сединой, замерев в холодном ожидании. И все беспокойства Элвина, вся его обескураженность, его смущение и скорбь по тому, что ожидает их в будущем и уже случилось в прошлом, — все это превратилось в усталое отвращение к зиме. Он с нетерпением ждал, когда же наконец она закончится, когда растает снег и придет весна. За которой последует лето.

Лето, когда он сможет обернуться назад и понять, что все испытания уже позади. Лето, когда он будет знать, к добру или ко злу привели его деяния. Когда наконец уйдет этот отвратительный снежно-белый страх, поселившийся внутри и скрывший под собой остальные чувства, как снег укрывает от посторонних глаз землю.

И вдруг в один прекрасный день Элвин заметил, что воздух как-то потеплел, а растаявший снег обнажил траву и землю, каплями воды скатившись с ветвей деревьев. Неподалеку мелькнуло что-то красноватое — то некая птичка искала себе пару, чтобы свить гнездо и отложить яйца. В тот самый день Такумсе свернул на восток. Поднявшись на гряду холмов, расположенную в северной, освоенной бледнолицыми части Аппалачей, он остановился на скале, нависшей над небольшой долинкой, где виднелись несколько ферм поселенцев.

Такой деревни Элвин еще ни разу не видел. Она не походила ни на французский Детройт, где люди жили, сбившись в кучу, ни на редкие поселенья Воббской территории, где каждая ферма казалась неровной заплатой на яркой зелени леса. Здесь деревья были ухожены и росли рядами, отделяя одно поле от другого. Лишь на склонах холмов, окаймляющих долину, лесные гиганты вновь возвращались к своему дикому состоянию. Поскольку земля уже оттаяла, на полях появились фермеры. Их плуги осторожно, бережно разрезали лик земли. Как краснокожий, проводя острием ножа по своему бедру, учит лезвие жажде, так плуг фермера учит землю плодородить. Только из-под лезвия плуга покажется не кровь, как из-под острого кремня, а пшеница, маис, рис или овес тонкой струйкой пробегут по коже земли. Эта открытая рана будет кровоточить, пока не наступит осень и серпы жнецов не снимут богатый урожай. Затем снова пойдет снег, укрыв землю белой повязкой и залечив ее до следующего года. Вся эта долина напоминала старую, больную лошадь.

«Я не должен так думать, — упрекнул себя Элвин. — Я должен радоваться, ведь я снова вижу землю белых поселенцев». Из сотен печных труб, торчащих по всей долине, курился дымок. Проведя в заточении четырех стен целую зиму, на улицу хлынули радостные ребятишки; фермеры, потея в легких весенних заморозках, исполняли обязанности по дому; из ноздрей и от тяжело вздымающихся боков лошадей и быков валил жаркий пар. Вот он какой, дом. Вот какой Армор, отец и прочие белые поселенцы хотят видеть Воббскую долину. Это и есть цивилизация — одно хозяйство упирается в другое, локти упираются в бока ближнего, земля измерена и поделена, чтобы все знали, что кому принадлежит, кто что использует и кто лезет на чужую территорию.

Проведя целый год среди краснокожих и не видя из бледнолицых никого, кроме Меры и Сказителя, Элвин уже не мог смотреть на долину глазами белого человека. Он смотрел на нее, как краснокожий, и ему казалось, что видит он конец света.

— Что мы здесь делаем? — спросил Элвин Такумсе.

Такумсе ничего не ответил. Уверенным шагом, словно имел на это полное право, он принялся спускаться с холмов в долину белого человека. Элвин не понял его поведения, но, как обычно, последовал за ним.

К величайшему удивлению Элвина, когда они ступили на полувспаханное поле, фермер не заорал на них, чтобы они, мол, топтали землю где-нибудь в другом месте. Подняв голову, он дружелюбно подмигнул и махнул рукой.

— Привет, Айк! — крикнул он.

Айк?

Такумсе помахал ему в ответ и зашагал дальше.

Элвин чуть не расхохотался. Фермеры, освоившие эту долину, прекрасно знали Такумсе, знали его настолько хорошо, что узнавали издалека! И Такумсе, самого ярого ненавистника бледнолицых во всей лесной стране, называли здесь именем белого человека!

Но Элвин решил подождать с расспросами. Он молча шагал следом за Такумсе, пока тот не пришел туда, куда изначально направлялся.

Этот дом ничем не отличался от остальных, разве что выглядел чуточку подревнее. Большой, с множеством пристроек, беспорядочно окруживших первоначальное строение. Наверное, вон тот уголок дома, под которым виднеется каменный фундамент, и был первой хижиной, построенной здесь. Затем к ней добавилась большая пристройка, так что времянка превратилась в кухню, после чего спереди было добавлено еще одно крыло — оно было уже двухэтажным, с большим чердаком. Впоследствии к хижине пристроили сзади еще несколько комнат — резные балки, положенные в остов и когда-то сиявшие свежей белизной, уже потемнели и сквозь облупившуюся краску проглядывало серое дерево. В этом доме заключалась вся история долины: сначала лишь бы времянку возвести, чтобы укрыться от дождей, пока корчуешь лес; потом можно добавить комнату или две для удобства; затем достигаешь некоего процветания, рождаются дети, и вот уже возникает нужда в большом двухэтажном особняке. В конце концов в доме живет три поколения одной семьи, и здание разрастается не потому, что хозяин не хочет ударить в грязь лицом перед остальными поселенцами, а затем, чтобы обеспечить местом новых членов семейства.

Таким был тот дом, дом, который впитал в себя долгую повесть о победной войне белого человека против земли.

Такумсе обошел его вокруг и направился к маленькой, потрепанной дверце, что выходила на задний двор. Он даже не постучал — открыв дверь, он шагнул внутрь.

Все это Элвин видел собственными глазами, и впервые он растерялся. По сути дела, он должен был зайти в дом следом за Такумсе, как заходил в глиняные мазанки краснокожих. Но, будучи бледнолицым, он знал, что нельзя входить в чужой дом вот так, с заднего входа. Надо подойти к передней двери, вежливо постучать и подождать, пока тебя впустят.

Поэтому Элвин так и стоял у задней двери, которую Такумсе, конечно же, даже не позаботился закрыть, — стоял и смотрел, как первые весенние мушки залетают в темный коридор. Он чуточку поежился, вспомнив мать, которая в таких случаях принималась кричать и ругаться, что вот, мол, оставляют двери открытыми, и в комнату набиваются мухи, которые потом жужжат и кусаются по ночам, мешая честному народу спать. Вспомнив об этом, Элвин поступил так, как требовала от детей мать: он вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Но дальше идти не посмел, так и замер в темной передней посреди тяжелых накидок, висящих на деревянных колышках, и покрытых толстым слоем грязи башмаков, раскиданных по полу. Все было как-то странно, непривычно. Слишком много месяцев подряд он слышал зеленую песнь леса, но сейчас музыка скрылась вдали, отступив перед весенней какофонией жизни на ферме бледнолицего поселенца, и воцарившаяся тишина оглушала.

— Исаак, — произнес женский голос.

Один из шумов, издаваемых бледнолицыми, внезапно прекратился. И только тогда Элвин понял, что этот шум он слышал ушами, а не чувствами краснокожего человека. Он попытался вспомнить, что же так шумит. Ритмичное постукивание, повторяющееся раз за разом, это… это похоже на ткацкий станок. Он слышал стук ткацкого станка. Должно быть, Такумсе вошел в комнату, где ткала какая-то женщина. И Такумсе вовсе не был чужим в этом доме, поскольку женщина знала его под тем же самым именем, что и тот фермер в полях. Исаак.

— Исаак, — снова повторил женский голос.

— Бекка, — сказал Такумсе.

Самое обычное имя, но почему же сердце Элвина так заколотилось, так застучало? Наверное, потому, что Такумсе произнес это имя голосом, который заставляет людские сердца громко биться. Более того, ломаные гласные того английского, на котором обычно говорят краснокожие, вдруг сгладились, превратившись в чистейшую речь, будто Такумсе всю жизнь прожил в Англии. Теперь его произношение ничем не отличалось от произношения преподобного Троуэра.

Нет, нет, это не Такумсе, это говорит какой-то другой человек, какой-то бледнолицый фермер, находящийся в одной комнате с той женщиной. Вот ответ на вопрос. И Элвин тихонько двинулся вперед, пробираясь сквозь темную переднюю туда, откуда доносились голоса. Сейчас он увидит, что это не Такумсе, и все разъяснится.

Подойдя к двери, он заглянул в комнату. Такумсе стоял посредине, сжимал руками плечи бледнолицей женщины и не отрываясь глядел ей в глаза, а она смотрела на него. Они не обмолвились ни словом, просто глядели друг на друга. И никакого фермера в комнате не было.

— Мой народ собирается на Гайо, — сказал Такумсе. Голос его звучал все так же странно.

— Знаю, — кивнула женщина. — Это уже появилось на холсте. — Она оглянулась и увидела стоящего на пороге Элвина. — Ты пришел не один.

Таких глаз, как у нее, Элвин в жизни не видел. Он был еще слишком юн, чтобы гоняться за юбками, — он помнил, как его братья, Нет и Нед, едва им стукнуло четырнадцать, словно с цепи посрывались. Поэтому, заглянув ей в глаза, он не ощутил того желания, которое преследует мужчину, видящего красивую женщину. Сейчас он испытал те же чувства, что испытывал, когда смотрел на пламя, наблюдая за его переливами и игрой. Он не искал в огне смысл, лишь созерцал его переменчивость. То же самое он увидел сейчас. Она словно явилась свидетельницей всему происходящему на Земле, и события те, запечатлевшись внутри ее глаз, теперь кипели там, но никому не дано извлечь эти видения оттуда и рассказать о них.

Вспомнив, как Такумсе внезапно превратился в белого человека, Элвин напугался, подумав, что эта женщина обладает каким-то неведомым, могущественным колдовством.

— Меня зовут Бекка, — представилась женщина.

— А его — Элвин, — сказал Такумсе. Хотя нет, не Такумсе, Исаак, потому что этот голос больше не принадлежал Такумсе. — Он сын мельника из Воббской долины.

— Он — та ниточка, которая не согласуется с остальным рисунком холста. — Она улыбнулась Элвину. — Ну, заходи, я хочу наконец увидеть легендарного Мальчика-Ренегата.

— Кого? — не понял Элвин. — Какого гада?

— Мальчика-Ренегата. Вы что, не знаете? Аппалачи слухами полнятся. Народ только и говорит о Такумсе, который сегодня появляется в верховьях Ошконсин, а завтра уже сидит в деревне на берегах Язу, призывая краснокожих к убийствам и насилию. И везде его сопровождает бледнолицый мальчик, который толкает краснокожих на страшные жестокости, который учит их тайным пыткам, практиковавшимся когда-то папской инквизицией в Испании и Италии.

— Это все не так, — возразил Элвин.

Она улыбнулась. Вновь в ее глазах затанцевали огоньки.

— Меня, наверное, очень ненавидят, — сказал Элвин. — А ведь я даже не знаю, что такое инкивзиция.

— Инквизиция, — поправил Исаак.

Элвин ощутил, как сердце его холодными щупальцами сжал страх. Если о нем рассказывают такие истории, его, должно быть, считают преступником, чудовищем в человеческом облике.

— Но я только следую за…

— Я знаю, что ты делаешь и почему, — перебила Бекка. — Мы здесь хорошо знаем Исаака, поэтому не верим всяким лживым сплетням о вас двоих.

Но Элвину не было дела до того, чему верят и чему не верят «здесь». Его больше интересовало, что думают у него дома, в Воббской долине.

— Не беспокойся, — успокоила Бекка. — Никто не знает, кто этот бледнолицый мальчик. Уж конечно, не один из двух Невинных, которых Такумсе разрезал в лесу на кусочки. Конечно, это не Элвин и не Мера. Кстати, который из двоих ты?

— Элвин, — сказал Исаак.

— А, ну да, — кивнула Бекка. — Ты ведь уже представил его мне. Мне что-то очень сложно стало запоминать людские имена.

— Такумсе никого не резал на кусочки.

— Как ты можешь догадываться, Элвин, этому слуху мы тоже не поверили.

— А-а…

Элвин не знал, что сказать, а поскольку он долгое время провел среди краснокожих, он поступил так, как обычно поступают краснокожие, когда им нечего сказать. Белый человек почему-то очень редко додумывается до подобного выхода из положения. Элвин просто промолчал.

— Хлеба и сыра? — спросила Бекка.

— С удовольствием. Спасибо тебе большое, — ответил Исаак.

Весь мир летит вверх тормашками. Такумсе благодарит, как истинный джентльмен. Конечно, среди своего народа он считался благородным, честным человеком. Но на языке бледнолицых он всегда изъяснялся скупо и очень холодно. До сегодняшнего дня. Колдовство.

Бекка позвонила в маленький колокольчик.

— Еда очень проста, но здесь, в этом доме, мы живем незамысловато. И тем более я, в этой комнате. Впрочем, дом у нас действительно незамысловат.

Элвин огляделся вокруг. Она была абсолютно права. Он только сейчас понял, что эта комната была той самой первой хижиной-времянкой. Через единственное незаколоченное окно лился неяркий южный свет, стены были сложены из грубых старых бревен. Неожиданно Элвин заметил, что все вокруг покрывает холст — свисает с крюков, громоздится на мебели, лежит свернутым в рулоны. На этом необычном холсте смешивались всевозможные краски, но цвета не образовывали никакого рисунка, они лишь перетекали один в другой, меняя оттенки — широкий ручей голубизны сменялся потеками зелени, впуская в себя другие краски, переплетаясь и расходясь в стороны.

В комнату, откликнувшись на зов колокольчика Бекки, вошел, судя по голосу, какой-то пожилой мужчина; она послала его за едой, но Элвин даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто к ним заходил, — его полностью поглотил странный холст. Зачем столько ткани? Кому могла понадобиться такая яркая, нелепая мешанина красок?

И где этот холст заканчивается?

Он пробрался в угол, где стояло не меньше дюжины рулонов холста, и понял, что все рулоны — это по сути дела один кусок ткани. Когда рулон получался слишком большим, ткань не обрезали, а просто отступали немного, складывали и начинали новый кусок, который потом перетекал в центр следующего, и так далее. На самом деле холст был единым, и ни разу ножницы не касались его, чтобы разъединить ткань. Элвин принялся ходить по комнате, пальцами водя по холсту и следуя течению ткани, свисающей с вбитых в стену крюков и складками громоздящейся на полу. Он шел, шел, пока наконец, как раз в тот самый момент, когда в комнату вернулся старик, принесший хлеб и сыр, не нашел конец холста. Холст привел Элвина прямо к ткацкому станку Бекки.

Все это время Такумсе разговаривал с Беккой — тем же странным, принадлежащим Исааку голосом, — а она отвечала ему. В глубокие мелодичные нотки ее речи вкрадывался какой-то легкий чужеродный акцент. Она говорила как некоторые голландцы, которые обосновались в окрестностях Церкви Вигора и которые прожили в Америке всю жизнь, но сохранили в речи музыку своей родины. Добравшись наконец до ткацкого станка и оглянувшись на низенький столик с тремя стульями вокруг, Элвин прислушался к тому, о чем говорят Такумсе и Бекка. Да и то разговор его привлек только потому, что ему страшно захотелось узнать, зачем могло понадобиться такое количество холста, ведь он такой длинный, она, наверное, ткала его больше года, и тем не менее ножницы ни разу не коснулись ткани, чтобы использовать холст в хозяйстве. Увидев столько холста, мама наверняка назвала бы это «зряшней тратой», поскольку ткань валялась здесь абсолютно ненужная. Такой же «зряшней тратой» она называла голосок Дэлли Фрэймер, которому позавидовала бы любая певица, а Дэлли пела целыми днями дома и ни разу не спела ни одного псалма в церкви.

— Ешь, — приказал Такумсе.

Обращенная к Элвину его речь мигом утеряла английские нотки, и Такумсе вновь стал самим собой. Это сразу успокоило Элвина, поскольку он понял, что колдовство здесь ни при чем — просто Такумсе может изъясняться и так, и так. Но одновременно это породило еще больше вопросов, например, где Такумсе научился настолько чисто говорить по-английски. Элвин слыхом не слыхивал, что у Такумсе среди бледнолицых есть какие-то друзья в Аппалачах, а такая сплетня мигом бы распространилась. Хотя нетрудно догадаться, почему Такумсе не хотел, чтобы о его знакомствах пошла молва. Что бы подумали поднятые им краснокожие, если бы увидели сейчас своего вождя? Что бы тогда стало с войной, затеянной Такумсе?

Но если хорошенько поразмыслить, то зачем Такумсе разжигать войну, если у него среди бледнолицых этой долины множество хороших друзей? Земля здесь мертва, любой краснокожий увидит это. Но как с этим мирится Такумсе? Эта земля разбудила такой голод внутри Элвина, что, даже набив свой живот до отказа сыром и хлебом, он по-прежнему ощущал внутри какое-то сосущее чувство — ему хотелось вернуться в леса и снова услышать песнь земли.

За едой Бекка рассказывала о событиях, происшедших в долине, называла имена, которые ничего не значили для Элвина, разве что любое из них точно так же могло принадлежать какому-нибудь поселенцу из Церкви Вигора. Здесь даже жила одна семья по фамилии Миллер. И это было неудивительно — в такой большой долине, в которой наверняка множество полей, пшеницы хватит, чтобы загрузить работой не одного, а даже нескольких мельников.

Старик вернулся, чтобы убрать со стола.

— Ты пришел взглянуть на мой холст? — спросила Бекка.

Такумсе кивнул:

— И за этим тоже.

Бекка улыбнулась и подвела его к ткацкому станку. Присев на невысокую табуретку, она подняла с пола недавно сотканный холст.

— Вот, — сказала она, отыскав место на ткани ярдах в трех от валиков станка. — Это твой народ собирается в Граде Пророка.

Она провела рукой по скоплению нитей, которые резко сворачивали в сторону и, пройдя через весь холст, собирались у самого края.

— Краснокожие всех племен, — произнесла она. — Самые сильные представители твоего народа.

Зеленоватого оттенка нити были толще остальных волокон. Бекка немножко приспустила ткань на пол. Пятно собравшихся воедино нитей постепенно приобрело очертания, став ярко-зеленого цвета. Разве могут нити так резко менять цвет? Что же это за станок такой, который может изменять оттенок холста по желанию мастерицы?

— А вот это бледнолицые, выступившие против Града Пророка, — продолжала объяснять Бекка, проведя рукой по другому скоплению нитей, узловатых и неровных.

В этом месте холст бугрился перепутанными узлами — вряд ли кто наденет рубаху, сшитую из такой материи, — а цвета беспорядочно сменяли один другой, не создавая даже видимости рисунка.

Такумсе взял из рук Бекки ткань и потянул на себя. Он тянул ее, пока не добрался до места, где ярко-зеленые нити вдруг истончались и обрывались, лишь немногие из них продолжали бежать по холсту дальше. Здесь материя была усеяна маленькими дырочками, поскольку из десяти нитей уцелела лишь одна. Этот кусок ткани весьма походил на сношенный, вытертый локоть старой рубахи — согнешь руку и увидишь сквозь материю кожу, по которой бежит дюжина истертых ниточек.

Если зеленые нити означают Град Пророка, стало быть, это…

— Типпи-Каноэ, — прошептал Элвин.

Теперь он понял, что обозначает лежащий перед ним холст.

Бекка склонилась над тканью, и слезы закапали из ее глаз.

Такумсе, ни жестом не выдавший обуревавших его чувств, снова потянул холст. Немногочисленные ниточки, уцелевшие в бойне на Типпи-Каноэ, свернули в сторону, подошли к краю холста, где и оборвались. Материя, лишившись множества нитей, стала заметно уже. Однако неподалеку уже виднелось еще одно скопление волокон, только на этот раз зеленого цвета не было и в помине. Все нити, собравшиеся в том месте, были жгуче-черного цвета.

— Они черны от ненависти, — сказала Бекка. — Ты пользуешься ненавистью, чтобы сплотить свой народ.

— А ты считаешь, войной правит любовь? — в ответ спросил Такумсе.

— В таком случае зачем вообще вести войны? — пожала плечами Бекка.

— Твои слова сейчас — слова белой женщины, — сказал Такумсе.

— Но ведь кожа ее белого цвета, значит, и она белая, — удивился Элвин, посчитавший, что Бекка абсолютно права насчет войн.

Такумсе и Бекка разом взглянули на Элвина, в глазах вождя застыло равнодушие, тогда как Бекка посмотрела на него с… любопытством? С жалостью? Затем, не произнеся ни слова, мужчина и женщина вернулись к изучению раскинувшегося перед ними холста.

Вскоре они добрались до места, где ткань скрывалась в недрах ткацкого станка. Черные нити армии Такумсе сходились все ближе и ближе, бугрились узлами, переплетались. Тогда как другие нити, некоторые — голубого цвета, некоторые — желтого, другие — мрачно-черного, собрались с другого края холста. Ткань пошла волнами, становясь то плотнее, то тоньше. Но даже в самых плотных местах она выглядела как-то… ненадежно. Словно материя дала слабину.

— М-да, — заметил Элвин, — если такой холст пойдет и дальше, немного от него будет проку.

— Истинная правда, истиннее быть не может, малыш, — мрачно усмехнулась Бекка.

— Если на одном этом куске запечатлелась история целого года, — сказал Элвин, — то в этой комнате холста, наверное, лет на двести.

Бекка тихонько кивнула:

— Больше.

— Тогда, чтобы ткать такой холст, вы должны знать все-все, что происходит. Откуда?

— Ах, Элвин, если бы все можно было объяснить! Я просто исполняю свою работу — и все.

— Но если вы поменяете местами нити, значит, и вся история пойдет по-другому? — уточнил Элвин.

Он подумал было, а что, если немножко развести черные нити друг от друга, сделать холст более однотонным…

— Ничего не получится, — покачала головой она. — Это не я управляю событиями, сидя в этой комнате. Наоборот, то, что происходит, изменяет меня. Здесь ничего не поделаешь, Элвин.

— Но ведь белые поселенцы появились в этой части Америки не двести лет назад, а много позже. А вы сказали, что холста здесь больше чем на двести лет…

Бекка вздохнула и поглядела на Такумсе:

— Исаак, ты привел его сюда, чтобы он замучил меня вопросами?

Такумсе лишь хитро улыбнулся.

— А ты никому не скажешь? — снова повернулась Бекка к Элвину. — Обещаешь держать в тайне, кто я и чем занимаюсь?

— Обещаю."

— Я тку, Элвин. Вот и все. Вся моя семья, сколько мы себя помним, занималась ткацким ремеслом.

— Так вас зовут, да? Бекка Уивер, Бекка Ткачиха? Знаете, муж моей сестры, Армор, его отец тоже был Ткачом, Уивером, и…

— Нас ткачами никто не зовет, — перебила его Бекка. — А если нас и называют, то обращаются к нам, как к… нет[23].

Она не хотела говорить ему.

— Нет, Элвин, я не могу возложить на твои плечи такую ношу. Потому что тебе захочется вернуться. Вернуться и посмотреть.

— Посмотреть на что? — не понял Элвин.

— Ты станешь как Исаак. Не надо было ему говорить…

— Но он крепко хранит твою тайну. Даже словом никому не обмолвился.

— Но для него это уже не тайна. И он продолжает приходить, чтобы посмотреть.

— Посмотреть на что? — снова спросил Элвин.

— Посмотреть, сколько еще нити осталось в моем станке.

Элвин обратил внимание на заднюю часть ткацкого станка, откуда выходили нити. Самое интересное, все они были чисто-белого цвета. Хлопок? Не шерсть точно. Может быть, лен. Заглядевшись на краски холста, он даже не заметил, из чего тот соткан.

— А как вы красите нити? — поинтересовался Элвин.

Но ответа не последовало.

— Некоторые нити ослабли.

— А некоторые закончились, — вступил в разговор Такумсе.

— Многие закончились, — подтвердила Бекка. — И многие только начались. Таков ход жизни.

— Что ты видишь, Элвин? — обратился к мальчику Такумсе.

— Раз эти черные нити означают твой народ, — сказал Элвин, — стало быть, как мне кажется, надвигается битва, в которой погибнет множество людей. Но не столько, сколько было убито на Типпи-Каноэ. Такого больше не повторится.

— Это я и сам вижу, — кивнул Такумсе.

— А что вот это за цвета? Это войска белых поселенцев?

— Говорят, человек по имени Эндрю Джексон с Теннизи собирает армию. Его еще кличут Гикори.

— Я знаком с ним, — усмехнулся Такумсе. — В седле он держится неважно.

— Он делает с бледнолицыми то же, что ты делаешь с краснокожими, Исаак. Он объезжает всю страну, поднимая народ, болтая о Краснокожей Угрозе. Это он тебя, Исаак, так называет. И на каждого краснокожего, что ты привлекаешь в свои ряды, он отвечает двумя рекрутами из белых поселенцев. Он считает, что ты пойдешь на север, чтобы воссоединиться с французской армией. Ему известны все твои планы.

— Ничего ему не известно, — поморщился Такумсе. — Элвин, скажи, скольким нитям из армии бледнолицых суждено оборваться?

— Многим. Я точно не знаю. Ваши войска потеряют примерно поровну.

— Это мне ни о чем не говорит.

— Это говорит о том, что ты получишь свою битву, — возразила Бекка. — Это говорит о том, что, благодаря тебе, в мире прольется больше крови, прибавится еще страданий.

— Но о победе — ничего, — промолвил Такумсе.

— Как всегда.

Элвин подумал, а что будет, если к концу истончившейся, закончившейся ниточки привязать новую и спасти чью-нибудь жизнь. Он поискал глазами катушки, от которых отходили нити, но ничего не обнаружил. Туго натянутые нити, как будто на них висело нечто очень тяжелое, скрывались позади ткацкого станка. Но пола они не касались. Но и не обрывались. Элвин приподнялся на цыпочки — нет ни катушек, ни мотков. Он заглянул еще дальше и увидел пустоту — нити исчезли. Они появлялись из ниоткуда, и обычным человеческим глазом было не разглядеть, где и как они начинаются.

Но Элвин умел смотреть и другими глазами, своим внутренним зрением, при помощи которого он проникал в крошечные клетки человеческого тела и холодные внутренние течения камня. Он вгляделся в одну из нитей и проник внутрь нее — проследил ее форму, увидел, как сплетаются волокна, цепляясь друг за друга, чтобы создать единое целое. Теперь ему оставалось лишь следовать по этой ниточке. Что он и сделал. Она увела его за собой далеко в пустоту и наконец закончилась — если посмотреть обыкновенным глазом, она исчезала гораздо раньше. Но какую бы душу эта нить ни означала, человека, которого она представляла, впереди ждала долгая, хорошая жизнь, прежде чем придет время его смерти.

Всем нитям был конец, который наступал со смертью человека. Когда же рождался ребенок, на свет каким-то образом появлялась новая нить. Еще одна нить, возникающая из ниоткуда.

— И это будет продолжаться бесконечно, — вновь заговорила Бекка. — Я постарею и умру, но холст и дальше будет ткаться.

— А вы свою нить нашли?

— Нет, — ответила она. — Я и не хочу ее искать.

— А я бы посмотрел на свою. Очень хочется узнать, сколько лет мне еще осталось.

— Много, — вдруг сказал Такумсе. — Или мало. Куда важнее, как ты распорядишься оставшимися годами.

— Но не менее важно, сколько именно я проживу, — возразил Элвин. — И не спорь, потому что ты сам считаешь также.

Бекка рассмеялась.

— Мисс Бекка, — повернулся Элвин, — а зачем тогда вы ткете, раз не можете влиять на ход вещей?

Она пожала плечами:

— Это работа. У каждого своя работа, и мое дело — ткать.

— Вы могли бы выйти отсюда и начать ткать для людей — одежду, например.

— Чтобы ее носили и снашивали, — улыбнулась она. — Нет, Элвин, я не могу выйти отсюда.

— Вы хотите сказать, что должны все время сидеть здесь?

— Да, я все свое время провожу здесь, — подтвердила она. — В этой комнате, за своим станком.

— Однажды я умолял тебя пойти со мной, — сказал Исаак.

— А я однажды умоляла тебя остаться, — улыбнулась она ему.

— Я не могу провести жизнь там, где земля мертва.

— А я не могу ни на мгновение оторваться от своего холста. В тебе живет земля, Исаак, а во мне — души людей Америки. Но я по-прежнему люблю тебя. Даже сейчас.

Элвин почувствовал, что он здесь лишний. Они словно забыли о его присутствии в комнате, хотя он только что разговаривал с ними. Наконец до него дошло, что Такумсе и Бекка, может быть, хотят побыть наедине. Поэтому он отошел в сторонку и снова принялся рассматривать холст. На этот раз он решил найти его другой конец. Элвин глазами проследил, куда ведет холст, — осмотрел стены, куски, свешивающиеся с крюков, рулоны.

Но другого конца материи так и не нашел. Скорее всего он где-то что-то просмотрел, запутался, потому что вскоре ткань привела его обратно к станку. Но он не сдавался. Изменив направление, он снова стал отслеживать, куда идет ткань, но очень скоро опять вернулся на прежнее место. Как некоторое время назад он не смог отыскать, откуда берутся новые нити, точно так же сейчас Элвин не мог понять, куда подевалось начало холста.

Он снова повернулся к Такумсе и Бекке. О чем бы они там ни шептались, разговор их явно подошел к концу. Такумсе, склонив голову, сидел со скрещенными ногами на полу. Бекка нежно гладила его по волосам.

— Судя по всему, этот холст старше самого дома, — сказал Элвин.

Бекка не ответила.

— Его, наверное, ткали всегда.

— Этот холст ткут с тех самых пор, как люди научились ткать.

— Но не на этом станке. Он-то почти новый, — подметил Элвин.

— Время от времени станки меняются. Вокруг старого строится новый. Этим занимаются наши мужчины.

— Похоже, этот холст даже старше первых поселений в Америке, — произнес Элвин.

— Когда-то он был частью большего холста. Но однажды, мы тогда еще жили на нашей родине, мы увидели, что целая группа нитей сворачивает в сторону и движется к краю ткани. Мой прапрапрапрапрапрадедушка построил новый ткацкий станок. Нужные нити у нас уже были. Они отошли от старого холста, и с того самого места мы продолжили ткать. Ты и сам можешь заметить, что наш холст по-прежнему соединен со своим прародителем.

— Только он находится здесь.

— Он одновременно и здесь, и там. Не пытайся понять это, Элвин. Я давным-давно отчаялась разобраться. Но разве не здорово знать, что все жизненные нити сплетаются в один огромный холст?

— А кто будет ткать холст для краснокожих, которые ушли с Тенскватавой? — спросил Элвин. — Их нити свернули в сторону и исчезли с ткани.

— Это уже не твое дело, — пожурила Бекка. — Скажем так, был построен еще один станок, который увезли на запад.

— Но Такумсе сказал, что больше ни один бледнолицый не пересечет реку, направляясь на запад. И то же самое сказал Пророк.

Такумсе медленно повернулся. Теперь он, сидя на полу, смотрел на Элвина.

— Элвин, — сказал он, — ты всего лишь маленький мальчик.

— А я была всего лишь маленькой девочкой, — напомнила ему Бекка, — когда полюбила тебя. — Она обернулась на Элвина. — Станок на запад повезла моя дочь. Ей было позволено идти туда, потому что она белая только наполовину. — Бекка снова взъерошила волосы Такумсе. — Исаак — мой муж. Моя дочь Виза — его дочь.

— Манатава, — произнес Такумсе.

— Некоторое время я считала, что Исаак предпочтет остаться здесь и жить с нами. Но когда я увидела, что его нить движется в сторону от наших, хотя его тело остается по-прежнему рядом, то поняла, что он уйдет к своему народу. Я поняла, почему он пришел к нам, пришел один, из лесной чащи. Его гнала жажда, жажда куда большая, нежели та, которую испытывает краснокожий, жаждущий песни живого леса, куда большая, чем та, которая терзает кузнеца, тянущегося к горячему, расплавленному железу, намного более великая, чем та, которая ведет перевертыша к сердцу земли. Эта жажда привела Такумсе в наш дом. В те времена за станком еще сидела моя мать. Я научила Такумсе читать и писать; он перерыл всю библиотеку моего отца и прочел все книги, что смог отыскать в этой долине. Тогда мы заказали новые книги в Филадельфии, и он все прочел. После чего избрал себе имя — имя человека, который написал «Начала»[24]. Когда же мы повзрослели, он женился на мне. Я родила ребенка. Он ушел. Когда Визе исполнилось три годика, он вернулся, построил станок и забрал ее на запад, за горы, к своему народу.

— И вы отпустили собственную дочь?

— Точно так же одна из моих прабабок, сидевшая за старым ткацким станком, отпустила свою дочь за океаны, в эту страну, дав ей в наследство новый станок. Вместе с ней уехал и отец, который должен был заботиться о ней… Да, я отпустила свою дочь. — Бекка печально улыбнулась Элвину. — У всех нас есть своя работа, но у каждой работы есть своя цена. К тому времени, как Исаак забрал нашу дочь, я уже сидела в этой комнате. Все, что случилось, пошло только на благо.

— Вы даже не спросили у него, как живется вашей дочери там, куда он ее забрал! Вы ведь даже не спросили…

— А мне и не нужно спрашивать, — ответила Бекка. — Никто не может причинить зло хранителям станка.

— Но теперь, когда дочь покинула вас, кто займет ваше место?

— Может быть, сюда придет другой муж. Тот, который останется в доме, который сделает новый ткацкий станок для меня и для еще не родившейся дочери.

— А что будет с вами?

— Ты задаешь слишком много вопросов, Элвин, — встрял Такумсе.

Голос вождя звучал мягко и устало, но Элвин не страшился того Такумсе, который читал книги белого человека, поэтому не обратил внимания на этот упрек.

— Что случится с вами, когда ваше место займет дочь?

— Не знаю, — ответила Бекка. — Говорят, мы отправляемся туда, откуда появляются нити.

— А там что?

— Там мы прядем.

Элвин попытался представить мать Бекки, ее бабушку, всех ее праматерей; он попытался представить, сколько их может быть. Все эти женщины сидели за прялками и сучили отходящие от веретена чисто-белые нити, которые уходили в никуда, некоторое время тянулись, после чего внезапно обрывались. Может быть, когда нитка обрывалась, вся человеческая жизнь оставалась в руках пряхи, и тогда женщина подбрасывала ее в воздух, отдавая на волю игривому ветерку, который приносил ее в чей-то ткацкий станок. Полетав немного, жизнь вплеталась в холст человечества; появившись на свет — никто не знает когда и где, — она борется за свое место в холсте и вскоре находит желаемое, вплетаясь в великое полотно.

Представив все это, Элвин немножко разобрался, что за холст лежит перед ним. Он понял, что чем плотнее переплетаются в нем нити, тем толще, тем надежнее становится полотно. Те нити, которые шли по поверхности, лишь изредка ныряя в недра ткани, не добавляли холсту силы. Они давали только краски. Тогда как другие ниточки, чей цвет был практически незаметен, шли внутри полотна, скрепляя, связывая все воедино. В этих связующих ниточках крылось истинное добро. Какой-нибудь тихий, незаметный человечек сплетал целую жизнь деревни, поселка или города, соединяя людей друг с другом. С этого момента, заметив такого человека, Элвин будет внутренне склоняться перед ним, почитать его в своем сердце, потому что сегодня он узнал, что именно благодаря таким людям холст не рвется и не распадается на отдельные лоскуты.

Он вспомнил, сколько нитей обрывается там, где должна будет разразиться битва Такумсе. Такумсе словно ножницами разрезал громадное полотно.

— Неужели нельзя как-то все исправить? — спросил Элвин. — Неужели нельзя сделать так, чтобы грядущее сражение не случилось, чтобы нити не оборвались?

Бекка покачала головой:

— Даже если Исаак не явится на поле боя, битва начнется без него. Нет, нити обрывает не Исаак. Они обрываются в тот момент, когда краснокожий избирает путь, который приведет его к неминуемой гибели. Смерть сеете не вы с Исааком. И Эндрю Джексона нельзя назвать ответственным за смерти людей. Вы лишь предоставляете выбор. Вовсе не обязательно верить вам. Вовсе не обязательно выбирать смерть.

— Но эти люди не знали, что выбирают.

— Знали, — возразила Бекка. — Мы всегда осознаем свой выбор. Может быть, себе в этом не признаемся, пока не взглянем смерти в глаза, но в этот момент, Элвин, перед нами предстает вся жизнь. И тут мы понимаем, как выбирали, как каждый день в жизни делали какой-то выбор. Мы понимаем природу смерти.

— Ну а если камень какой-нибудь вдруг падает человеку на голову и тот погибает?

— Это означает, что человек сам избрал оказаться в таком месте, где может произойти нечто подобное. И не посмотрел наверх.

— Не верю я этому, — нахмурился Элвин. — По-моему, люди всегда могут изменить то, что ждет их в будущем, и мне кажется, иногда случается такое, чего никто не ждал и не выбирал.

Улыбнувшись, Бекка протянула к нему руки.

— Иди сюда, Элвин. Дай я прижму тебя к себе. Мне по душе твоя простая вера, дитя. Я тоже хочу приобщиться к ней, пусть даже не могу поверить в это.

Она задержала его в своих объятьях, ее руки, обвившие его, напомнили руки мамы, сильные и мягкие. Элвин даже немножко всплакнул. По правде говоря, даже не немножко, хотя он вообще не собирался плакать, разве что совсем чуть-чуть. И он не стал просить посмотреть на собственную нить, хотя знал, что найти ее будет нетрудно — она должна была появиться там, где сосредоточились нити белого человека, а потом свернуть и стать зеленой. Стать ярко-зеленого цвета — такого же цвета были нити людей Пророка.

Было еще одно, в чем он был твердо уверен, уверен так твердо, что даже не стал спрашивать, хотя, видит Бог, он не стеснялся задавать вопросы, которые лезли к нему в голову. Он не сомневался, что Бекка знает, какая ниточка в холсте принадлежит Такумсе, и видела, что ниточки Элвина и Такумсе крепко сплелись друг с другом — по крайней мере на время. Пока Элвин будет сопровождать его, Такумсе будет жить. Элвин понимал, что у пророчества имеются два возможных исхода: в первом случае Элвин может погибнуть раньше вождя, тогда Такумсе лишится его поддержки и тоже погибнет; или же никто из них не умрет, и их нити будут тянуться и тянуться, пока не оборвутся сами собой. Правда, был и третий возможный исход: Элвин может взять и бросить Такумсе. Но тогда он уже не будет Элвином, а следовательно, даже обсуждать такой вариант не стоит, потому что он невозможен.

Ночь Элвин провел на матрасе, расстеленном на полу библиотеки, заснув над книжкой, написанной неким Адамом Смитом. Где спал Такумсе, Элвин не знал, да и спрашивать об этом ему что-то не хотелось. Не детское это дело, что там происходит между мужем и женой. Однако интересно, что именно привело сюда Такумсе — желание взглянуть на холст или та жажда, о которой упоминала Бекка? А может быть, он помнил о том, что Бекке нужна вторая дочь, которая приглядит за ее станком? Во всяком случае, как показалось Элвину, оставить холст покоренной белым человеком Америки на попечение дочери краснокожего — не такая уж дурная идея.

Утром Такумсе увел его из долины обратно в леса. Они больше не говорили ни о Бекке, ни об остальном; снова все пошло по-старому, снова Такумсе обращался к Элвину, лишь когда возникала необходимость. Элвин больше ни разу не услышал голоса Исаака, поэтому вскоре даже начал сомневаться, а не привиделось ли ему все случившееся.

На северном берегу Гайо, неподалеку от места, где вливается в него Воббская река, собралась армия краснокожих. Элвин и не подозревал, что во всем мире столько краснокожих. Элвин вообще никогда не видел, чтобы столько людей собиралось в одном месте.

Поскольку такому количеству народа необходимо было чем-то кормиться, следом за краснокожими пришли животные, которые чувствовали их нужду и исполняли данный им от рождения долг. Понимал ли лес, что топоры бледнолицых может отвратить лишь победа Такумсе?

«Вряд ли, — решил Элвин, — лес исполнял то, что исполнял всегда, — вскармливал своих питомцев».

В то утро, когда армия снялась с берегов Гайо и направилась на север, шел дождь и дул холодный ветер. Но что непогода краснокожему? От французов, из Детройта, прибыл гонец. Настало время объединить силы и заманить в ловушку стоящие на севере войска Эндрю Джексона.

Загрузка...