Красная Армия

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Черный человек с оторванными руками брел прямо к сыну командующего фронтом, держа культи, словно просящий милостыню средневековый нищий. Потерянным взглядом он искал что-то вдалеке. Антон инстинктивно подался к своей командирской машине. Казалось невозможным, что человек мог остаться жив и мог двигаться, учитывая, что на нем все еще горели ошметки формы.

Раненый наполовину прошел, наполовину проковылял мимо своего командира бригады, словно в иной реальности. Антон Малинский, гвардии полковник, командир третьей бригады сорок девятого объединенного армейского корпуса, беспомощно наблюдал происходящее. Было несколько не пострадавших, но и они, как ощущал Антон, были дезориентированы. Он понимал, что должен отдавать приказы, организовывать борьбу с последствиями удара и смягчать их. Но всего было слишком много, и не было никого, кому бы он мог приказывать.

Это была глупость, сказал Антон сам себе. Непростительная глупость. За рядами покореженной техники раздался новый взрыв топлива, рассеяв наполненный привкусом металла воздух. Антон пригнулся к борту машины, но взрыв был слишком далеко, чтобы достать его. Разумом он понимал, что только что потерял целую батальонную тактическую группу, солдаты которой так и не увидели боя, ради которого они столько готовились, были так хорошо организованы и вооружены. Они погибли в считанные секунды. Пока он так полностью и не понял, что случилось.

Антон ощутил, как в животе опять назревает ураган. Накануне вечером его прихватила диарея, да такая сильная, что он не смог ехать в командной бронемашине, и вынужден был оставаться в автомобиле, чтобы иметь возможность в любой момент выйти, не нарушая движения. Во время полета на вертолете на мобильный командный пункт командира корпуса генерал-майора Ансеева, Антон едва сдержался. Он ощущал нарастающую слабость. Начальник медицинской службы бригады дал ему таблетки, но сильно сомневался, что они помогут, и порекомендовал принять древесного угля. Антон последовал совету, отчаянно пытаясь справиться с нагрянувшей ужасно не к месту болезнью. Однако сейчас, при виде, возможно, тысячи сгоревших заживо людей, он сомневался, что ему поможет весь уголь в мире.

Он боролся с потребностью сходить в тлеющий лес, надеясь найти одного из офицеров штаба или младших командиров, чтобы дать указание возобновить движение. Даже ему, командиру бригады, было запрещено использовать радиосвязь во время марша. Корпус должен был неожиданно вступить в бой и прорваться глубоко во вражеский тыл. Была введена сложная система доставки сообщений курьерами на автомобилях или вертолетах в заранее определенные места встреч и на специальные пункты сбора информации, остановок для отдыха, питания, заправок и техобслуживания. Были предприняты все меры, чтобы перемещать целый корпус, не выходя в эфир. Но как, спрашивал себя Антон, кто-то мог серьезно рассчитывать скрыть такие огромные силы, совершающие спешный дневной марш по дорогам на открытой местности между Лецлингерской пустошью и Ганновером? Было слишком много узких участков и водных преград, были узкие проходы в пограничных заграждениях. Было известно, что противник располагал высокотехнологичными системами разведки. Казалось, все было диалектически продумано и люди перестали задумываться о последствиях. Как его отец мог допустить то, что только что случилось?

Но даже сейчас, когда он был готов возложить вину за случившееся на своего отца, Антон понимал, что старик достиг столь высокого положения, такой власти, что потеря батальона никак не могла его взволновать. Нет, конечно, это не задача его отца. Это задача нерадивых штабных офицеров и командиров, впавших в прострацию от неразберихи и бешеного темпа наступления. Наконец, и его задача тоже.

Но сейчас он был в ярости, и все рациональные объяснения было легко отбросить. Конечно, темнота тоже не защитила бы от современных средств разведки. Но все же она давала преимущества. Или это была просто иллюзия, человеку просто казалось, что в темноте легче спрятаться? Антон не мог тщательно обдумать этот вопрос сейчас. Слабость усилилась. Кишки вознамерились вывернуться наизнанку, все тело бунтовало.

Он перестал пытаться анализировать произошедшее и расслабился, снова погрузившись в нахлынувшую вспышку гнева. Эта глупость, этот массовый идиотизм, допустивший появление такой очевидной цели, казался просто невероятным. Двигаясь по открытому скоростному шоссе, они принесли последние остатки здравого смысла в жертву скорости. Заправщики, численностью до роты, расположились у перекрестка дорог таким образом, чтобы иметь возможность заправить машины всей батальонной группы одновременно. Импровизированная заправочная станция зажила своей жизнью, и сработали неписанные законы войны, гласящие, что скопление техники неизбежно начнет разрастаться, привлекая новые машины. Не требовалось специальных знаний, чтобы распознать, какая техника расположилась на выжженном пустыре. Колонна заправщиков расположилась в полнейшем беспорядке, вперемешку с техникой других служб тыла. Машины батальонной группы, его погибшей группы, прибыли не вовремя и спокойно начали доить заправщики. Неподалеку от перекрестка обустраивала свой маленький надел комендантская служба. Офицеры-ремонтники увидели в таком расположении определенные преимущества, так как можно было осматривать на предмет неисправностей технику, прибывшую для дозаправки. Разумное в мирное время решение на войне обернулось смертью. Сгоревшие ремонтные машины, обломки техники и оборудования валялись в совершенном хаосе, который советские солдаты устраивали при первой же возможности. Но хуже всего пришлось полевому госпиталю, расположенному у опушки леса. От взрыва палатки были сметены, а люди, находившиеся в них, сгорели заживо. Все правила расположения на местности были проигнорированы в извечной человеческой склонности собираться в толпу. Смерть пришла в одно мгновение неизвестно откуда.

Антон вспомнил статьи, в которых рассказывалось о западных ударных комплексах и средствах технической разведки, этих новых ужасах высокотехнологичного поля боя. Разумом он вполне понимал произошедшее. Но никакие книги не могли подготовить человека к тому, что он увидел. Антон был более чем в километре от места удара, двигаясь в бесконечной бригадной колонне, когда без всякого предупреждения, заполнив собой весь горизонт, вспыхнул гигантский огненный шар, так ярко, что заболели глаза. Он рассеялся волной черного дыма, от которого стало темно, как ночью. Взрывная волна, казалось, подняла легкую машину над дорогой.

Он рефлекторно приказал водителю двигаться вперед, понимая, что тот и так должен был это делать. Но продолжавшиеся взрывы и горячий дым воздвигли в воздухе барьер на несколько бесконечно долгих минут. Адское пламя, казалось, выжгло все живое в зоне поражения.

Однако, когда плотный дым начал подниматься в голубое небо, растягиваясь шлейфом на десяток километров, обнаружилось, что некоторые люди выжили, хотя это казалось невозможным. Человек с оторванными руками и обгоревшим, похожим на африканскую маску лицом, брел по мертвой земле. Его лицо своим жалким видом напомнило Антону студентов из университета имени Патриса Лумумбы или курсантов академии имени Фрунзе из стран третьего мира, пытавшихся пережить свою первую русскую зиму.

Антон чувствовал себя совершенно беспомощным. Он знал, что должен принять меры для защиты оставшихся сил и продолжить движение в необходимом темпе. План требовал «выхода корпуса за Везер на участке прорыва третьей ударной армии в течение первых часов ночи». И они уже отставали от графика. Как офицер он понимал, что сейчас критически важно было развить прорыв. Но в душе ему хотелось, чтобы кто-то вышестоящий вызвал его и все отменил. Как это все могло продолжаться? Это было безумием.

Гусеничная командная машина с шумом проследовала мимо остановившейся колонны, дымя выхлопами. Прибыл начальник оперативного отдела бригады. Он спешился, чтобы представить доклад о потерях. Но привычные слова застряли у него в горле.

Антон ощутил, как нижняя часть живот задрожала, болезнь усилила напор, грозясь побороть его. Ему хотелось схватиться за живот и свернуться от боли. Невыносимая судорога скрутила его, и он уже не мог ждать, пока офицер окончит доклад.

— Начать движение, — крикнул Антон сведенным от боли голосом. — Начать движение. Двигаться к… к… Начать движение, бл….

Начальник оперативного отдела ничего не ответил, только неуверенно отдал честь и быстро двинулся исполнять приказ. Уже двинувшись в лес, Антон посмотрел, может ли что-то прикрыть его от проходящей техники. Потом сломя голову побежал по выжженной земле, где не могло остаться никаких людей, на ходу ища в планшете какую-нибудь ненужную бумагу. Ему казалось, что сейчас он не выдержит.

Для Шилко оказалось необъяснимо трудным принять смерть лейтенанта. Разумом он понимал, что шла война, и люди погибали, что опасности боя не делили людей на хороших и плохих, молодых и старых. Но не мог смириться с бессмысленностью этой конкретной смерти. Мысль о потере своих артиллеристов, конечно, беспокоила его. Они все были его детьми. Но эта нелепая, глупая смерть не давала ему покоя.

…После поспешных стрельб в хаосе ночного боя, Шилко собрал большую часть дивизиона и возобновил движение. Регулировщики направляли все движение на юг, на то самое шоссе, по которому орудия Шилко стреляли, пока не истратили возимые боекомплекты. Ясным и светлым днем Шилко, наконец, смог увидеть дела рук своих.

Лесная дорога была хорошей целью, и после нескольких пристрелочных залпов, артиллеристы накрыли ее убийственным огнем. Даже после того, как значительная часть обломков было убрана в сторону, чтобы позволить двигаться большой колонне советских машин, людские и материальные потери противника были столь выразительны, что Шилко с трудом мог испытывать чувство профессиональной гордости. Он не ощущал ни радости, ни морального удовлетворения от победы в этом бою. Это была бойня, Шилко не мог найти другого слова для описания того, что видел. Немецкие машины сбились на дороге, не в силах преодолеть стену деревьев. Остовы представляли почти все рода войск. Раскуроченные артиллерийские орудия покрылись сажей, остовы высоких грузовиков напоминали туши мертвых животных. Выжженные участки земли указывали, где были поражены машины с топливом и боеприпасами. Даже санитарные машины были уничтожены слепыми артиллерийскими снарядами. Красные на белом кресты на бортах выцвели от жара. Саперы, отряженные расчищать дорогу, сталкивали обломки в кюветы между шоссе и лесом, отчего те становились похожи на братские могилы частично сожженных жертв чумы.

Если бы Бог существовал…, сказал сам себе Шилко, он бы не простил меня. И, в то же время, он понимал, что будет вести огонь снова и снова, без колебаний. Возможно, это станет его проклятием. Но он продолжит выполнять свой долг.

Наконец, они достигли указанных огневых позиций, сменив на них группу артиллерийской разведки, отвечавшую за подготовку местности.

Подготовка позиций затянулась, и в результате возникла неразбериха. В назначенном месте расположились также подразделение связи и инженерная рота с мостоукладчиками, которые сначала блокировали дивизиону Шилко путь к позициям, а потом мешали их развертыванию. И, когда здоровенный понтон ударил в борт одной из самоходных установок, Шилко вышел из себя. Он наорал на командира инженерной роты, назвав его обезьяной с гранатой. Затем принялся за саму роту и, проявив неожиданную силу воли, загнал саперов в соседний лесок, где они точно не будут мешать его орудиям. Офицеры дивизиона были поражены этой вспышкой гораздо сильнее, чем командир саперов, и, как только Шилко успокоился и вернулся к своему привычному поведению, его подчиненные вели себя непривычно осторожно рядом с ним. Даже Ромилинского удивило, какой аллигатор сидел внутри у Шилко.

Чудесным образом показались машины снабжения, большая часть которых везла снаряды нужного калибра. Переноска и погрузка боеприпасов все еще оставалась полностью ручным трудом, но все резко проснулись и работали так быстро, как только могли. Вскоре дивизион начал получать огневые задачи. На ввод в строй линии связи требовалось некоторое время, так что пока запросы шли открытым текстом по радио. Шилко торопил связистов, чтобы они проложили кабели как можно быстрее, но первые огневые задачи не ждали.

Они менялись от контрбатарейного огня до подавления вражеских позиций вокруг города Вальсроде и в нем самом. Шилко было приказано стрелять по городу снарядами с белым фосфором, чтобы выкуривать врага из домов. Контрбатарейный огонь противника был менее организован, чем ожидал Шилко. За прошедший день полевая артиллерия и реактивные системы залпового огня понесли тяжелые потери. Но враг, казалось, не собирался бороться с мощными залпами установок Шилко. Он не думал, что это было связано с нехваткой у противника снарядов, так что начал ощущать себя все более и более непринужденно по мере того, как его орудия снова и снова отправляли свои огромные снаряды к далеким целям.

Шилко пил чай, когда случилась катастрофа. Вражеские снаряды с ювелирной точностью накрыли один из огневых взводов. Шилко бросился к пострадавшей батарее еще до того, как утихли вторичные взрывы, возмущенный тем, что кто-то смог нанести вред его ребятам и его пушкам. Выбежав с пункта управления огнем, он заметил Ромилинского и приказал ему готовиться к смене позиций.

Взвод был уничтожен. Одна из орудийных установок, перевернувшись, лежала на боку, словно мертвая лошадь. Длинный ствол зарылся в грязь. Последний грузовик снабжения был уничтожен как раз в тот момент, когда собирался отъехать от орудий. Солдаты взвода снабжения задержались, чтобы поглазеть на стрельбу огромных пушек. Теперь труп одного из них, относительно целый, висел на ветвях ближайшего дерева, помахивая Шилко свисающими руками и ногами. Другие тела горели маленькими кострами. Также было много раненых, никто из тех, кто находился рядом с уничтоженными орудиями не остался нетронутым.

Командир взвода, исполнявший также обязанности командира батареи, лежал на спине, широко открыв глаза и судорожно пытаясь вдохнуть, словно пытаясь проглотить небо. Лейтенант был офицером, который преуспевал во всем, но был не горд и от природы щедр, и это защищало его от зависти со стороны сослуживцев. Он был, прежде всего, удивительно хорошим молодым человеком, у которого, казалось, был иммунитет к неизбежной пошлости жизни. Он был относительно цел, только весь в ссадинах и с перемазанным гарью лицом. Но его глаза были ясными, и в них отчетливо читалось осознание близкой смерти.

— Черт тебя подери, — крикнул Шилко на санитара, который тупо уставился на раненого лейтенанта. — Он не может дышать. Открой ему дыхательные пути!

Но санитар отчаянно пытался делать вид, что не слышит этого или не понимает. Он только подозвал другого санитара, который, стоя на коленях, перевязывал другого раненого. Тот подошел и уставился на раненого лейтенанта точно также, как и первый.

Грудь лейтенанта билась в конвульсиях в попытке сделать вдох. Подойдя ближе, Шилко заметил, что его челюсть была выбита. Из-под грязной кожи сочилась кровь.

— Трахея — сказал Шилко санитарам. — Нужно открыть ему трахею. — Он не мог понять, чего они ждали. Он готов был встать на колени и сделать операцию сам, но не знал точно, как это делается.

Второй санитар послушно достал из сумки скальпель. Его руки дрожали, и он всеми силами пытался контролировать себя. Он коснулся лезвием горла лейтенанта, но оно дернулось в сторону. Брызнула кровь. Санитар схватил лейтенанта за шею, пытаясь удержать ее, и резанул второй раз. Лейтенант захрипел, ставшие огромными глаза слепо уставились в небо. Он пытался кричать.

Шилко отвесил санитару крепкую затрещину большим кулаком. Он опустился на колени в грязь и положил левую руку на голову раненому, чувствуя, как его спутанные волосы трут мозолистые пальцы. Ему отчаянно хотелось восстановить поврежденную горе-лекарем шею парня, чтобы дать ему дожить до других, лучших дней, получить повышение, жениться, и, наконец, получить новое назначение, получше этого. Но он понятия не имел, что нужно было делать.

Фонтан крови взвился в воздух и упал. Из разреза сильными толчками пошла темная кровь, покидая умирающего парня.

Лейтенант плакал, его слезы текли по перемазанному сажей лицу, собираясь в уголках глаз, и стекая по вискам к ушам. Шилко понял, что парень точно знал, что сейчас умрет.

Первая батарея дала залп по противнику. Удар огромных орудий сотряс землю под коленями Шилко. Затем грохнул еще один залп, последний перед сменой позиций.

— Все хорошо, — сказал Шилко. — Все хорошо, сынок. — И повторял это, пока жизнь не покинула парня и его глаза слепо уставились в ясное голубое небо.

Капитан Левин увидел свою собственную смерть. Наряду с беспомощностью и отвращением, при взгляде на погибших он с тошнотворной ясностью понял: если помощь не придет в ближайшее время, он тоже умрет. В горячке боя мысль о сдаче в плен никогда не приходила ему в голову. Теперь же он ощущал, как его решимость ослабевает, а уверенность ускользает сквозь пальцы. Он пытался убедить себя, что это просто последствия усталости и стресса. И он понимал, что если он попадет в плен, на него возложат всю ответственность за эту бойню. И убьют. Он знал, как немцы поступали с комиссарами в годы Великой Отечественной войны — один выстрел в основание черепа. И он, замполит, даже такого скромного ранга, был прямым наследником тех комиссаров. Даже если сегодня противник окажется более гуманным, чем гитлеровские варвары, он оставался заместителем командира батальона по политической части, и старшим советским офицером, находившимся в Хамельне, когда случилась эта бойня.

Солдаты пытались объяснить, что случилось. В инциденте даже была своя грязная логика. Несколько пленных набросились на двоих уставших охранников. Но оказались слишком нерасторопны. Охранники застрелили нападавших. Но двое перепуганных парней не остановились на этом. Они открыли огонь по находившимся в подвале пленным, их страх перерос в приступ безумия. Они опустошили магазины как раз в тот момент, когда располагавшиеся выше связисты побежали на выстрелы. Они застали охранников расхаживающими по подвалу и стреляющими одиночными, дабы убедиться, что все пленные мертвы.

Вызванный охваченным паникой молодым сержантом, Левин первый раз в жизни отказался верить собственным глазам. Он не мог понять, как такое случилось под его командованием. Однако, он не потерял самообладания. Он просто прошел по заполненной смрадом комнате, безмолвно рассматривая окровавленные тела в свете карманного фонарика. Подошвы сапог хлюпали и чавкали по залитому кровью полу. Убитые в британской форме, по крайней мере, были похожи на солдат, юнцы с суровыми лицами и унтер-офицеры с выбитыми зубами. Но бойцы немецкого Ландвера по большей части были обычными семейными мужчинами и отцами, попавшими в водоворот событий, к которым они были совершенно не готовы. Стоявший как на скотобойне запах сводил горло.

Левин знал, что британцы или немцы убьют его за это. Он даже подумал, что в этом будет своя справедливость.

Он отправил виновных солдат в бой. И не мог осуждать их. Так или иначе, их было очень легко понять. Он не должен был оставлять их одних, без малейшего надзора. Но нельзя было поступить иначе. Единственным уцелевшим и боеспособным офицером, кроме Левина, был лейтенант Дунаев, которого он назначил командовать обороной северного моста. От сержантов было мало проку. Командир батальона подполковник Гордунов пропал без вести ранним утром. Капитан Карченко погиб. Оборона на западном берегу рухнула, и звуки стрельбы с той стороны говорили ему, что враг методично подавляет последние очаги сопротивления.

Бой за северный мост зашел в патовую ситуацию. Противник занял западный берег, но не мог переправиться через реку. Уцелевшие солдаты Дунаева уничтожали каждую машину, пытавшуюся сделать это, а несколько автоматических минометов выпускали последние снаряды в поддержку Дунаева, когда ситуация становилась слишком жаркой. Южный мост был потерян, и теперь британцы теснили десант на север от бульварного кольца. Единственное, что удерживало их от одного решительного штурма, так это осознание, что он будет стоить больших потерь. У советского десанта оставалось все меньше ресурсов, в том числе сохранивших боеспособность солдат. Левину казалось чудом, что они смогли столько продержаться.

Один из кварталов старого города горел, и пламя отделило обороняющихся от сил противника у южного моста. Красивые старые дома охотно горели, словно устав от своего существования. Но Левин уже не воспринимал это как трагедию. Он был слишком истощен для столь высоких чувств. Разгоревшийся пожар просто слегка расстроил его, выдавливая последние остатки оптимизма. Наверное, подумал он, Гордунов был прав. Это не имело значения, когда вы смотрели на все отстраненно. Были и другие древние города, были даже другие люди, которые придут на смену тем, кто умер здесь.

Левин оставил старую ратушу, не пытаясь больше выйти на связь. Он с рассвета не мог связаться ни с одной станцией за пределами города. Их расположение в долине реки затрудняло связь с самого начала, но сейчас наводимые расположившимся выше противником помехи сделали ее просто невозможной. Возможно, их сообщения достигли адресата. Но никакого ответа не последовало. Ему было интересно, как идет война в целом. Он ожидал увидеть советские танки, чтобы насладиться этим зрелищем, словно из старых фильмов патриотической тематики. Он даже подумал, что может стать героем, и, что у Лены может возродиться какой-то интерес к нему. И, может быть, они снова будут счастливы вместе. Теперь же, устав от множества эмоций, он подумал, что может больше никогда не увидеть сына, а Лена не будет горевать о его смерти. Ее отец был прав, он был для нее ошибкой. Лене никогда не было достаточно того, чего хватало ему. Он был ей не нужен.

Левин бросился через небольшую площадь под аккомпанемент далекого пулемета. С хорошо защищенной зданиями позиции минометы выпускали последние снаряды, помогая Дунаеву отбить еще одну атаку. Левин ощущал, как кольцо вражеских войск все теснее затягивается вокруг них. Он напрягал слух, силясь услышать далекий шум боя и рев двигателей советских танков. Но слышал только автоматные очереди и глухие разрывы гранат и мин. Враг бросил против десанта несоразмерно большие силы. Очевидно, они придавали этой операции критическое значение. Но почему они не рисковали пойти на решительный штурм? Во всем этом не было никакого смысла.

Держась слева от горящих зданий, Левин двинулся через лабиринт переулков, пройдя мимо мусорных баков и пары трупов местных жителей. Не имея ни сил, ни решимости для того, чтобы вести бой, он еще раз решил осмотреть позиции. Левин двинулся мимо тыльной стороны здания бара, в углу которого располагалась огневая точка с пулеметом.

Весь фасад здания обрушился. Было трудно различить тела своих солдат.

Противник добился своего. Левин не мог понять, как до сих пор смог избегать встречи с ними. Он попытался воспользоваться телефоном, найденным в руинах. Но аппарат был мертв.

Левин двинулся обратно, держа автомат наизготовку. Обливаясь потом, он ощущал реальный страх, отдающийся болью где-то за глазницами. Ситуация вышла из-под контроля.

Его напугали крики на иностранном языке. Он спрятался в темном дверном проеме. Раздался топот ботинок бежавших по брусчатке солдат.

Двое британских солдат пробежали по переулку мимо Левина. Он напрягся, готовясь побежать за ними и убить. Но в последний момент он удержался. Его снова парализовал страх. Все проявленное накануне мужество улетучилось, словно воздух из пробитого воздушного шарика.

Когда звуки шагов стихли, он поспешил по аллее к проходу, по которому пришел сюда. За спиной он услышал стрельбу. И понял, что поступил подло. Британские солдаты, которых он пропустил, сейчас вели огонь по его людям.

Левин побежал. Но когда он добрался до конца похожего на туннель прохода, широкая торговая улица открывала перед ним сцену дикого пожара. Ратуша, где располагался штаб, полыхала, из окон вырывались клубы пламени. Позиция минометной батареи, благодаря которой они смогли столько продержаться, была разгромлена, трупы минометчиков валялись вокруг разбитых орудий.

Он не знал, что делать. Его люди, будучи отрезанными тут и там все еще вели бой. Он понимал, что тоже должен сражаться. Но все его знания и умения улетучились. Он понимал, что ситуация безнадежна, и, в лучшем случае, они смогут еще некоторое время оказывать слабое и бессмысленное сопротивление. Он снова подумал о телах в подвале со сводчатым потолком. Никто из штаба не сможет выжить больше пяти минут после того, как ратуша рухнет.

Он понимал, что не хочет умирать. Не здесь, и, конечно же, не так. Когда-то он представлял, как падет, героически и безболезненно, в драматическом бою, став Героем Советского Союза. Сейчас эти юношеские представления показались ему отвратительными детскими играми. Он ощущал, что минувшей ночью и днем он действовал, не думая о том, что будет дальше, словно все происходящее было игрой.

Выстрелы из западного оружия звучали на улицах, отражаясь от стен. Левин осторожно сделал пару шагов, прижимаясь к холодной каменной кладке. Потом рванулся с простреливаемой улицы в закоулок, пока не нашел распахнутую дверь. Разгромленный и пропахший плесенью проход привел его в универмаг. Он начал спотыкаясь пробираться через лабиринт все еще целых стоек с детской одеждой.

Одеждой, которой у его сына никогда не будет. По крайней мере, она не будет куплена ему родным отцом. Мысли, которых Левин никогда бы себе не позволил в другой обстановке, захлестнули его. Он не мог сопротивляться этой странной мелодраме. И заплакал.

Шальная пуля выбила стекло и ударила в стену перед ним. Сначала Левин подумал, что его заметили. Ему хотелось кричать извинения, просить, клясться, что не хотел всего этого. Но никаких выстрелов больше не последовало.

Он поднялся по остановившемуся эскалатору, без четкой цели. Он рассеяно искал место, где мог бы спрятаться, хотя знал, что его найдут. Он хотел найти в себе силы пасть смертью героя, чтобы хотя бы не было стыдно перед самим собой. Левин знал, что воевал достойно. Но вчера вечером и ночью, в нем, казалось, сидел другой человек. Он не мог ни понять эту внезапную потерю воли, ни что бы то ни было с ней сделать. Мысли снова вернулись к кровавому месиву в подвале ратуши, и Левин представлял свое тело в этой куче. И не мог заставить себя вернуться в бой.

Он брел через секцию женской одежды. Они были так богаты. В этом не было показухи. Он боролся с трудностями всю свою короткую жизнь, был честным человеком, получающим по способностям. Он верил в лучшее будущее для своих потомков. А теперь он умрет в горящем немецком городе и больше не увидит своего сына.

Пока он пробивался через отдел мужской одежды, ему пришло в голову, что он может одеться как местный житель, и скрыться, пока советские войска, наконец, не прибудут сюда. Левин поставил автомат и снял разгрузочный жилет. Стягивая с себя гимнастерку, он начал неловко торопиться, почти в панике, рвать на себе неподдающуюся форму. Он попытался найти рубашку нужного размера, но это было слишком трудно. Он начал рвать пакеты, пока не нашел рубашку, которая, вроде бы, подходила. Схватил галстук. Не утруждая себя поисками зеркала, спешно натянул рубашку и завязал узел на галстуке. Затем, в рубашке, галстуке и трусах, двинулся к стойкам с мужскими костюмами, взяв отличные, богато выглядящие серые пиджак и брюки. Брюки были ему широки, но он стянул их ремнем. Надел пиджак.

Где-то здесь должны быть туфли. Он не видел никакой обуви и его начало трясти. Не веря, он рыскал по магазину. Где-то здесь должна быть обувь, отличная западная обувь.

В ярости, он неожиданно увидел свое отражение в зеркале. Остановился. И начал истерически смеяться, глядя на свое отражение мокрыми от слез глазами.

Его лицо было грязным, почерневшим от грязи и копоти, под одним глазом назревал синяк. Дорогой пиджак висел на нем, как на чучеле, штанины брюк волочились по полу. Он был похож на ребенка, напялившего отцовский костюм. Грязные руки безнадежно перепачкали рубашку.

Он опустился на пол, давясь от смеха. Его смех перешел в плач. Слезы текли на отличную серую ткань рукава пиджака. Он был дураком. Он даже выглядел, как дурак. Нечего было и думать о том, чтобы выдать себя на немца. Он был не только чучелом, но и трусом. Идиот. Он сомневался, что сейчас мог бы выдать себя за человека.

Он пополз назад к брошенной форме, ощущая, что на него смотрят мертвые глаза убитых пленных. Он отбросил автомат в сторону и зарылся лицом в мокрую, провонявшую ткань гимнастерки. Покачнулся в сторону и прижал колени к груди. Затем решился в последний раз показать отчаянную власть над своей судьбой.

Левин сел. Снова натянул камуфляж, неуклюже борясь с непослушными руками и ногами. Затем потянулся к кобуре. Снова подумал об убитых в подвале. Ему казалось, будто их призраки смотрели на него из тени, за грудами свитеров и несуразными витринами с носками. Звук, похожий на шум океанских волн, заглушил звуки боя. Он думал о своем маленьком сыне и своей неверной жене. А потом рассердился на все это, первый раз в жизни испытав ненависть ко всему в мире без разбора.

Он опустил голову на деревянную стойку и поднял пистолет. Закрыл глаза. Ощутил металлический привкус на языке. И, с облегчением, нажал на курок.