Крабат

Вопросы и снова вопросы - они преследовали мальчика. Если бы ему по крайней мере было чем заняться! Мыканье туда-сюда делало его уже совсем больным.

Юро единственный был в эти дни занят как всегда. Он топил печь, он готовил, он заботился о том, чтобы еда вовремя была на столе, хотя подмастерья большую её часть оставляли в котлах. Было, наверно, утро четвёртого дня, когда он заговорил с парнишкой в сенях.

- Хочешь оказать мне одну услугу, Крабат? Ты мог бы наколоть мне немного щепок для растопки.

- Давай, - сказал Крабат и проследовал за ним на кухню.

Рядом с очагом была приготовлена связка смолистой древесины, на расколку. Юро подошёл к шкафу, чтобы вытащить нож, но Крабат заявил, что у него под рукой есть свой собственный.

- Тем лучше! Тогда начинай - и смотри осторожно, чтобы не порезаться!

Крабат взялся за работу. Ему показалось, будто от ножа Тонды исходила живительная сила. Задумчиво он покачал его в руке. В первый раз с новогодней ночи он снова нашёл в себе мужество, первый раз снова почувствовал уверенность.

Юро незаметно подошёл к нему и заглянул через плечо.

- Нож у тебя, - заметил он, - с таким и на людях показаться не стыдно...

- На память, - сказал парнишка.

- От девушки, видно?

- Нет, - сказал Крабат. - От друга, какого больше не будет во всём мире.

- Ты это точно знаешь? - спросил Юро.

- Это, - сказал Крабат, - я знаю вовеки веков.

Наутро после похорон Тонды мукомолы сошлись на том, чтоб Ханцо отныне занимал место старшего подмастерья, и Ханцо ответил, что согласен на это.

Мастера не было дома до кануна Богоявления. Они уже лежали на нарах, и Крабат как раз хотел задуть свечу, как открылась чердачная дверь. Мастер показался на пороге, очень бледный, будто покрытый известью. Он бросил взгляд на компанию. Что Тонда не здесь, он, казалось, не заметил, по крайней мере, не подал виду.

- За работу! - велел он. Затем развернулся и исчез на всю оставшуюся ночь.

К парням вернулась жизнь. Они отбросили одеяла, попрыгали с тюфяков, спешно натянули одежду.

- Давайте! - поторапливал Ханцо. - Иначе Мастер выйдет из терпения, вы же знаете!

Петар и Сташко побежали к мельничному пруду, открыть шлюз. Другие топтались в мукомольне, засыпали зерно и запускали мельницу. Когда она пришла в движение, со скрипами, постукиванием и глухим гулом, подмастерьям стало легче на сердце.

"Она мелет снова! - подумал Крабат. - Время идёт дальше..."

В полночь они закончили с работой. Когда они вошли в спальню, увидели, что на бывших нарах Тонды кто-то лежит: тощий невзрачный парнишка с узкими плечами и рыжей копной волос. Они окружили спящего и разбудили его - так же, как разбудили Крабата, тогда, год назад. И как Крабат испугался их, так же испугался теперь рыжий при виде одиннадцати призраков у своей постели.

- Не бойся! - сказал Михал. - Мы парни с этой мельницы, так что не надо трястись. Как тебя зовут-то?

- Витко. А тебя?

- Я Михал - а это вот Ханцо, наш старший подмастерье. Это мой кузен Мертен, это Юро...

На другое утро, когда Витко пришёл к завтраку, он был в одежде Тонды. Она подходила ему, будто на него сшитая. Он, казалось, не стал всерьёз раздумывать над этим и не спрашивал, кому она принадлежала раньше. Это было хорошо, так всё делалось для Крабата более терпимым.

Вечером - новый ученик за день вымотался в камере для муки и уже ушёл в постель, - вечером мельник призвал парней и Крабата к себе в хозяйскую комнату. Одетый в чёрный плащ, он сидел в своём кресле; на столе перед ним, между двумя зажжёнными свечами, лежал тесак - и его треуголка, что тоже была чёрного цвета.

- Я вызвал вас к себе, - сказал он, когда подмастерья собрались в комнате, - как того требует устав мельников. Между вами есть ученик? Пусть он выступит вперёд.

Крабат не сразу понял, что Мастер его имел в виду. Петар толкнул его в бок, тогда он опомнился и шагнул вперёд.

- Твоё имя!

- Меня зовут Крабат.

- Кто ручается за это?

- Я, - сказал Ханцо, встав рядом с Крабатом. - Я ручаюсь за этого юношу и за его имя.

- Один только - нисколько, - возразил Мастер.

- Пусть так, - подал голос Михал, вставая подле Крабата с другой стороны. - Два же - сколько-то, а сколько-то - достаточно, чтобы свидетельствовать. Потому поручаюсь и я за этого юношу и за его имя.

Между Мастером и подмастерьями, что стояли подле Крабата, развернулся разговор в вопросах и ответах, который проходил по строгим правилам и в строгих формулировках. Мастер спрашивал обоих, обучался ли ученик Крабат мельничному ремеслу, где и когда, а они заверяли его, что этот юноша обучен всем искусствам и приёмам в достаточной мере.

- За это ручаетесь мне?

- За это ручаемся мы, - сказали Ханцо и Михал.

- Ну что ж, так давайте произведём в подмастерья этого ученика Крабата по уставу мельников и обычаю гильдии!

Произведём в подмастерья? Крабат подумал, что ослышался. Разве его время обучения истекло - сейчас, уже после первого года?

Мастер поднялся, он надел свою треуголку. Затем взял тесак и шагнул к юноше. Коснувшись клинком тесака его темени и плеч, он вскричал:

- Во имя гильдии, Крабат! Я, как твой учитель и мастер, говорю тебе, перед лицом собранных мукомолов, что от твоего прежнего места ученика ты полностью освобождён. Отныне ты становишься подмастерьем среди подмастерьев и считаешься мукомолом по обычаю мельников.

С этим он вложил в руку Крабата тесак, носить который на поясе было привилегией произведённых в подмастерья парней, затем отпустил его вместе с другими из комнаты.

Крабат был ошеломлён и сбит с толку, такого он не ожидал. Последним покинул он комнату и закрыл за собой дверь. Тут неожиданно ему накинули мучной мешок на голову, затем кто-то схватил его под плечи, а кто-то за ноги.

- Вперёд его, в мукомольню!

Это крикнул Андруш. Крабат попробовал вырваться - напрасно! Со смехом и шумом парни потащили его в мукомольню, швырнули его в мучной ларь и начали валять.

- Учеником он побывал! - крикнул Андруш. - Теперь давайте пропустим его меж жерновов, братья - мукомол должен быть без сучка, без задоринки!

Они месили Крабата, как тесто для хлеба, они катали его по мучному ларю туда и сюда, так что у него закружилась голова, они тыкали и пихали его кулаками - а один ударил его несколько раз со всей силы по голове, пока Ханцо не вмешался: "Прекрати, Лышко! Мы хотим его овольномелить, а не прибить!"

Когда они отстали от Крабата, ему казалось, будто его действительно перекрутили через мельницу. Петар стащил с него мешок, а Сташко высыпал горсть муки ему на голову.

- Он перемолот! - провозгласил Андруш. - Благодарю вас, братья! Теперь он стал оруженосцем крупы и зерна, за которого никому из нас не будет стыдно.

- Качай! - закричали Петар и Сташко, которые вместе с Андрушем распоряжались этим действом. - Качай его!

Снова Крабата схватили за руки и за ноги, мукомолы подкидывали его вверх и ловили. Это они проделали три раза подряд, потом послали Юро за вином в подвал, а Крабат должен был, чокнувшись со всеми по очереди, выпить.

- Твоё здоровье, брат - на счастье!

- На счастье, брат!

Пока остальные продолжали пить, Крабат сел в сторонке на стопку пустых мешков. Надо ли удивляться, что у него гудела голова - после всего, что он пережил в этот вечер?

Позже подошёл Михал и сел рядом с ним.

- Ты как будто бы кое с чем не разобрался.

- Нет, - сказал Крабат. - Как мог Мастер произвести меня в подмастерья! Разве время моего обучения уже закончилось?

- Первый год на мельнице в Козельбрухе считается за три, - проговорил Михал. - Вряд ли от тебя укрылось, что со времени своего прибытия ты стал старше, Крабат - как раз на три года.

- Но это невозможно!

- Тем не менее, - сказал Михал. - На этой мельнице и многое другое возможно - ты должен был за это время заметить.

Мягкая зима

Какой зима начиналась, такой и осталась она - снежной и мягкой. Лёд у шлюза, на плотине и в мельничном ручье не доставлял парням больших хлопот в этом году. Его живо скалывали, и иногда он по полнедели не намерзал больше. Зато снег шёл часто и обильно - к несчастью нового ученика, который едва поспевал убирать его.

Когда Крабат разглядывал этого Витко - такого тощего и красноносого - ему становилось ясно, что, должно быть, верно сказал Михал про три года, на которые Крабат за это время стал старше - и что, в сущности, он давно должен был заметить это по себе: по своему голосу, по своему телу, по своим силам и по тому, что с начала зимы у него на подбородке и щеках вырос лёгкий пушок, ещё не видимый глазу, но всё же, если провести пальцами, отчётливо ощутимый.

О Тонде он думал снова и снова в эту неделю, ему не хватало его повсюду, и было тяжко оттого, что он не мог посетить его могилу. Он пытался два раза и оба раза недалеко прошёл: слишком много снега лежало в Козельбрухе, Крабат застревал в нём уже после какой-то сотни шагов. Однако он был полон решимости, как только представится случай, сделать третью попытку - и тут приснившийся сон опередил его.

Весна, снег стаял, ветер растопил и унёс его. Крабат идёт через Козельбрух, сейчас ночь и день. Луна стоит на небесах, солнце сияет. Скоро Крабат должен быть у Пустоши - тут он видит в тумане фигуру, приближающуюся к нему. Нет, она отдаляется. Он понимает, что это Тонда.

"Тонда! - кричит он, - стой! Это я - Крабат!"

Ему кажется, будто фигура замешкалась на мгновение. Но как только он начинает идти, она тоже продолжает свой путь.

"Стой, Тонда!"

Крабат переходит на бег. Он бежит так быстро, как может. Расстояние уменьшается.

"Тонда!" - кричит он.

Теперь ему остаётся несколько шагов, - и вот он стоит перед ямой. Яма широкая и глубокая, ни один мостик не ведёт через неё, ни одного бревна поблизости, по которому он смог бы перебраться.

На той стороне стоит Тонда, он развернулся к Крабату спиной.

"Почему ты убегаешь от меня, Тонда?"

"Я не убегаю от тебя. Тебе следует знать, что я на другом берегу. Оставайся на своём".

"Повернись хотя бы ко мне лицом!"

"Я не могу оглядываться, Крабат, я не имею права. Но я слышу, и я отвечу тебе, три раза всего. Теперь спрашивай, что надо спросить".

Что надо спросить? Крабату не нужно раздумывать над этим.

"Кто, Тонда, виноват в твоей смерти?"

"Больше всего я сам".

"А кто ещё?"

"Ты это узнаешь, Крабат, если раскроешь глаза пошире. Теперь последний вопрос".

Крабат размышляет. Много ещё чего он хотел бы узнать...

"Я совсем один, - говорит он. - С тех пор, как ты ушёл, у меня больше нет друзей. Кому я могу довериться, что ты посоветуешь мне?"

Тонда не глядит на него, даже теперь - нет.

"Возвращайся, - говорит он, - и доверяй самому первому, кто позовёт тебя по имени: на него можно будет положиться. И ещё одно, прежде чем я пойду, последнее! Посетишь ли ты мою могилу - это неважно. Я знаю, что ты обо мне думаешь, - это важнее".

Медленно поднимает Тонда руку на прощание. Затем он растворяется в тумане - не повернув головы, он исчезает.

"Тонда! - кричит Крабат ему вслед. - Не уходи, Тонда! Не уходи от меня!"

Он выкрикивает это из самой глубины души - и внезапно слышит: "Крабат!", - кто-то зовёт его. "Проснись, Крабат, проснись!"

Михал и Юро стояли у нар Крабата, они склонились над ним. Крабат не знал, снится ли ему ещё всё это или он уже проснулся.

- Кто меня позвал? - спросил он.

- Мы, - сказал Юро. - Ты бы слышал, как ты кричал во сне!

- Я? - спросил Крабат.

- Хуже некуда было, - Михал ухватил его за руку. - У тебя жар?

- Нет, - сказал Крабат. - Просто сон... - и следом он спешно прибавил: - Кто из вас позвал меня по имени первым? Скажите мне, я должен это знать!

Михал и Юро заявили, что даже не знают, на это они не обратили внимания.

- Но в следующий раз, - заметил Юро, - мы посчитаемся на пуговицах, кому тебя будить - и тогда не будет потом сомнений.

Крабат твёрдо уверился в том, что это точно Михал первым позвал его. Юро, конечно, был хорошим парнем, добродушным до мозга костей, вот только придурком. Тонда, когда они разговаривали друг с другом во сне, мог лишь Михала иметь в виду. Отныне Крабат обращался к тому, когда бы ни потребовался совет или ответ на вопрос.

Михал не разочаровывал его никогда, всегда был готов подсказать ему в любом деле. Только однажды, когда Крабат завёл разговор о Тонде, Михал остановил его.

- Мёртвые мертвы, - сказал он. - Они не станут вновь живыми, если говорить о них.

Михал был кое в чём похож на Тонду. Крабат подозревал, что он тайно поддерживал нового ученика, потому что время от времени видел, как Михал стоял рядом с Витко и разговаривал с ним - как Тонда прошлой зимой иногда разговаривал с Крабатом и помогал ему.

Юро тоже на свой лад заботился о новичке, постоянно пичкая его какой-нибудь едой. "Ешь давай, мальчуган, ешь давай, сколько поместится, тогда будешь большой и сильный и нагуляешь жирок на боках!"

На следующую неделю после Сретения они начали работы в лесу.

Шесть парней, включая Крабата, должны были притащить брёвна, которые в прошлом году нарубили и сложили в лесу штабелями, на мельницу. При глубоком снеге это была нелёгкая задача. Чтобы прокопаться к площадке для дров, им потребовалась целая неделя - и это несмотря на то, что Михал и Мертен рьяно взялись за дело.

Андруш, казалось, мало понимал такое рвение. Он делал ровно столько, сколько требовалось, чтобы согреться.

"Кто за работой мёрзнет, тот осёл, - пояснял он, - а кто потеет - тот ишак".

В полуденное время в эти февральские дни было так тепло, что парни возвращались из леса с промокшими ногами. Когда по вечерам они приходили домой, им приходилось обильно смазывать сапоги жиром, а после разминать кулаками, чтобы кожа оставалась гибкой, иначе за ночь, пока сапоги для просушки висели над печью, она бы закаменела.

Все выполняли эту муторную работу сами - кроме Лышко, который прицепился к Витко и заставлял этим заняться его. Когда Михал заметил, он в присутствии других парней призвал Лышко к ответу.

На Лышко это не слишком произвело впечатление.

- Ну и что с того? - недолго думая заявил он. - Сапоги намокают - а ученики здесь для того, чтоб работали.

- Не на тебя! - сказал Михал.

- Ах вот что! - возразил ему Лышко. - Ты суёшь свой нос в вещи, которые тебя не касаются. Ты тут разве старший подмастерье?

- Нет, - вынужден был признать Михал. - Но полагаю, что Ханцо на меня не обидится, если я всё же скажу тебе впредь разминать свои сапоги самому, Лышко. Иначе может статься, что ты наживёшь неприятности - и ни один человек не посмеет меня упрекнуть, что я тебя не предупреждал.

Неприятности скоро нажил не Лышко.

Вечером следующей пятницы, когда парни в облике воронов расселись на шесте в Чёрной комнате, Мастер объявил им: до его ушей дошло, что один из них тайком протягивает руку помощи новому ученику и незаконно облегчает ему работу, это заслуживает наказания. Затем он повернулся к Михалу.

- С чего это ты помогаешь мальчишке - отвечай!

- Потому что мне жаль его, Мастер. Работа, которую ты с него требуешь, слишком тяжела для него.

- Ты находишь?

- Да, - сказал Михал.

- Тогда послушай теперь меня хорошенько!

Мельник вскочил и оперся руками о Корактор, перегнувшись через него.

- Что я с кого требую или не требую, не твоё собачье дело! Ты забыл, что я Мастер? Что я приказываю, то приказываю, и на этом баста! Я преподам тебе один урок, который ты будешь помнить до конца своих дней! Вон отсюда, все остальные!

Он выгнал мукомолов из комнаты и заперся с Михалом.

Парни в тревоге убрались в свои постели. Они полночи слышали ужасный визг и карканье в доме - затем Михал, шатаясь, поднялся по лестнице, бледный и смятённый.

- Что он с тобой сделал? - хотел узнать Мертен.

Михал обессилено отмахнулся.

- Оставьте меня, прошу вас!

Парни догадывались, кто сдал Михала Мастеру. На другой день они держали совет в камере для муки и постановили отплатить за то Лышко.

- Мы его, - сказал Андруш, - сегодня ночью стащим с нар и надерём ему шкуру!

- Каждый с дубиной! - крикнул Мертен.

- А после, - пробурчал Ханцо, - волосы ему обрезать и лицо намазать сапожным жиром - а потом сажей сверху!

Михал сидел в углу и молчал.

- Скажи и ты что-нибудь, - крикнул Сташко. - В конце концов, это тебя он заложил Мастеру!

- Хорошо, - заметил Михал, - я вам кое-что скажу.

Он подождал, пока они затихли, затем начал говорить. Спокойным голосом говорил он, как Тонда говорил бы на его месте.

- Что сделал Лышко, - сказал он, - это подлость. Но что вы тут задумываете - немногим лучше. В гневе не взвешивают каждое слово - ладно. Но теперь вы излили душу, теперь хватит. Стыдиться за вас - избавьте меня от этого.

Виват Августу!

Парни не всыпали Лышко - вместо этого они избегали его все последующие дни. Никто не говорил с ним, никто не давал ответа, если Лышко спрашивал о чём-то. Кашу и суп Юро подвал ему в отдельном горшке - "потому что не стоит ожидать, чтоб кто-то ел с подлецом из одного котла". Крабат считал, что так и надо. Кто доносит Мастеру на своих товарищей по работе, заслуживает того, чтоб испытать на себе их презрение.

В новолуние, когда приехал кум со своим грузом на перемолку, мельнику опять пришлось работать наравне со всеми. Он делал это с большим усердием, будто затем, чтоб показать подмастерьям, что значит впрячься в лямку, - или это было больше для господина кума?

Впрочем, поздней зимой Мастер часто был в разъездах, то на коне, то в запряжённых санях. Парни мало задумывались, какого бы рода дела могли его на то сподвигнуть. Что их не касалось, того им не нужно было знать, а чего они не знали, их и не тревожило.

Однажды вечером в день Иосифа, в середине марта, снег растаял, лил сильный дождь, и мукомолы оценили, что сидят в сухом помещении при такой собачьей погоде, - однажды вечером Мастер возжелал сейчас же мигом карету, он должен был отлучиться по важному делу, это срочно!

Крабат помог Петару запрячь обеих гнедых, взял, когда они закончили, правую пристяжную под уздцы и сказал: "Нно!"

Пока Петар бегал в дом доложить Мастеру, что карета готова к поездке, Крабат вывел запряжённых коней и повозку наружу. Он натянул себе попону на голову, от дождя, для Мастера он также предусмотрительно приготовил несколько попон, потому что это была лёгкая карета с одной, не закрывавшейся при движении дверцей.

Сопровождаемый Петаром со свечой в фонаре, Мастер пробрался к повозке. Он был одет в длинный плащ и свою чёрную треуголку. Шпоры звенели на его сапогах, шпага качалась под полой плаща.

"С ума сойти! - подумал Крабат, пока мельник устраивался на козлах. - Неужели ему действительно так надо выезжать в эту собачью погоду?"

Мастер завернулся в попону и тут между прочим спросил:

- Хочешь поехать со мной?

- Я?

- Ведь ты хотел знать, зачем я выезжаю.

Любопытство Крабата было сильнее, чем боязнь промокнуть под дождём, в мгновение ока он уселся рядом с мельником наверху.

- Теперь покажи, умеешь ли ты ездить! - с этими словами Мастер протянул ему кнут и вожжи. - Мы должны через час быть в Дрездене!

- В Дрездене? Через час? - Крабат, должно быть, ослышался.

- Давай, поехали уже!

Они потряслись по ухабистой лесной дороге. Было темно, будто они ехали сквозь печную трубу.

- Быстрее! - поторопил Мастер. - Не можешь, что ли, ехать быстрее!

- Тогда мы опрокинемся, Мастер...

- Чушь! дай сюда!

С этого момента мельник правил сам. И как он правил - с ветерком сквозь лес, на Каменецкий тракт. Крабат крепко вцепился в сидение, ему пришлось упереться подошвами в подножку. Дождь хлестал его по лицу, встречный ветер упорно сдувал его с экипажа.

Поднялся туман, они влетели в него, и он окутал их густыми клубами. Ещё немного, и их головы вынырнули наружу - и дальше, дальше, пока туман не стал доставать гнедым лишь до бабок.

Лить перестало, сияла луна, пелена тумана покрывала землю, серебристо-белую далёкую равнину, будто заснеженную. Ехали они по лугам? Ни стука копыт не было слышно, ни грохота колёс. Дрожь и тряска кареты с какого-то момента прекратились. У Крабата было такое впечатление, словно они катились по ковру, как по снегу, как по пуху. Восхитительно неслись лошади, мягко и упруго. Было здорово так мчаться под луной над далёким полем.

Внезапно - такой толчок, что повозка затрещала по всем швам! Пень? Булыжник? Что делать, если сломалось дышло, возможно, одно из колёс...

- Я сейчас посмотрю!

Крабат уже одной ногой стоит на подножке - тут Мастер хватает его и дёргает обратно.

- Сиди!

Он указывает вниз, туман расходится.

Крабат не верит своим глазам. В глубине - коньки крыш, кладбище; кресты и могильные холмы отбрасывают тени в свете луны.

- Мы застряли на колокольне Каменца, - говорит Мастер. - Осторожней, с повозки не упади!

Он дёргает поводья, он щёлкает кнутом.

- Вперёд!

Второй толчок - и карета снова летит.

Без дальнейших происшествий они продолжили свой путь в воздухе - бесшумно и быстро, по белым, мерцающим в лунном свете облакам.

"А я, - подумал Крабат, - я принял их за туман по своей глупости..."

На придворной церкви пробило полдесятого, когда Мастер и Крабат прибыли в Дрезден. С треском карета приземлилась на вымощенную камнем площадь перед замком. Конюх устремился к ней и подхватил вожжи.

- Как всегда, господин?

- Глупый вопрос!

Мастер бросил ему золотую монету. Затем он спрыгнул с повозки и призвал Крабата следовать за ним в замок. Они поспешили по ступеням парадного крыльца к главному входу.

Наверху дорогу им заступил офицер, долговязый, с широкой шёлковой лентой, в его кирасе отражалась луна.

- Пароль?

Мастер вместо того, чтоб ответить, оттолкнул его в строну. Офицер схватился за шпагу, хотел обнажить её - у него не вышло. Одним щелчком пальцев Мастер зачаровал его: оцепеневший и неподвижный стоял он там, длинный, с широко распахнутыми глазами, с правой рукой на эфесе шпаги.

- Пошли! - крикнул Мастер. - Парниша тут, должно быть, новенький!

Они торопливо взобрались по мраморной внутренней лестнице, прошли через коридоры и залы, вдоль зеркальных стен и многочисленных окон с тяжёлыми, украшенными золотом занавесями. Привратники и лакеи, которых они встречали по пути, казалось, были знакомы с Мастером. Никто не преграждал ему путь, никто не останавливал его с вопросами. Молча все они отступали в сторону, кланялись, давали ему и Крабату пройти.

С той минуты, как они попали в замок, Крабату казалось, что он видит сон. Его захватило всё здешнее великолепие, весь блеск и величие - а сам он казался себе в своей рабочей одежде несказанно жалким.

"Не смеются ли надо мной лакеи? - думал он. - Не морщат ли носы привратники у меня за спиной?"

Он почувствовал себя неуверенно, начал спотыкаться. Из-за чего же - да из-за шпаги, которая попадала ему между ног... Какая шпага, к лешему! Взгляд в ближайшее зеркало заставил его оторопеть, это было выше его понимания: на нём был чёрный, усеянный серебряными пуговицами мундир, высокие кожаные сапоги и, взаправду, перевязь со шпагой! Это треуголка - у него на голове? С каких пор он носит парик, напудренный, с косицей сзади?

"Мастер! - хотел крикнуть он. - Что это такое?"

Он не посмел, потому что внезапно они попали в освещённый свечами зал, где стояло много важных господ, капитанов и полковников, а между них и придворный чиновник, со звездой и орденской лентой.

Камергер подступил к Мастеру.

- Наконец-то вы тут, Курфюрст уже ожидает вас! - и, указав на Крабата: - Вы прибыли не один?

- Мой юнкер, - сказал Мастер. - Пусть он подождёт здесь!

Камергер махнул одному из капитанов:

- Позаботьтесь о юнкере, господин!

Капитан потянул Крабата за рукав к столику в оконной нише.

- Вина или шоколада, мой милый?

Крабат решился на стакан красного вина. Пока они чокались с капитаном, Мастер направился в покои Курфюрста.

- Надеемся, - заметил капитан, - у него получится!

- Что? - спросил Крабат.

- Вам это следует знать, юнкер! Разве ваш господин не старается уже много недель убедить Его Светлость, что его советники, призывающие к мирному договору со Швецией, бараны, и следует гнать их к дьяволу?

- Конечно, конечно, - быстро сказал Крабат, хотя не имел обо всём этом ни малейшего представления.

Господа полковники и капитаны, которые стояли вокруг, смеялись и пили за него.

- За войну со Швецией! - кричали они. - Чтобы Курфюрст постановил продолжать её дальше! За победу или поражение - только бы он продолжил Шведскую войну!

Около полуночи Мастер вернулся. Курфюрст проводил его до порога зала.

- Мы благодарим вас, - сказал он. - Ваш совет ценен для Нас и дорогого стоит, вы знаете это - и, хотя было время, пока Мы ещё могли игнорировать ваши доводы и аргументы, ныне решение принято, война продолжается!

Господа в зале забряцали саблями, они замахали шляпами.

- Виват Августу! - кричали они. - Слава и честь Курфюрсту - смерть шведам!

Курфюрст Саксонии, тяжёлый, мясистый мужчина богатырского вида с торсом кузнеца и кулаками, которые сделали бы честь любому матросу, поблагодарил важных господ движением руки. Затем он повернулся к Мастеру, сказал ему ещё несколько слов, которых из-за шума, воцарившегося в зале, никто не понял, но которые, наверно, и едва ли предназначались для ушей других людей - с этим Курфюрст его отпустил.

В то время как господа придворные и военные остались в зале, Крабат последовал за Мастером наружу. Они покинули замок тем же путём, каким пришли: вдоль многочисленных окон и зеркальных стен, по внутренней мраморной лестнице вниз к главному входу - и наружу на парадное крыльцо, где всё ещё стоял долговязый офицер: глаза по-прежнему распахнуты, правая рука на эфесе шпаги, неподвижный и оцепеневший, как оловянный солдатик.

- Отпусти его, Крабат, - сказал Мастер.

Для этого Крабату стоило всего лишь щёлкнуть пальцами, как он научился в Школе Чернокнижия.

- Отставить! - скомандовал он. - Направо - кру-гом!

Офицер выхватил шпагу и отсалютовал обнажённым клинком. Потом он выполнил согласно приказу полный оборот и помаршировал прочь.

На площади перед замком для них уже была готова карета. Конюх доложил, что он позаботился о гнедых, как было приказано.

- Ещё бы ты этого не сделал! - сказал Мастер. Затем они взобрались на козлы, и только теперь Крабат заметил, что опять был в своей обычной одежде. И правильно - что бы он делал на мельнице с треуголкой, шпагой и мундиром?

Они прогромыхали по каменному мосту через Эльбу. Когда только оказались за городом и поднялись на крутой берег по ту сторону реки, Мастер направил карету в чисто поле. Там лошади вновь взмыли вверх с земли, а далее - путь домой, в воздушной высоте.

Луна стояла на западе, уже довольно низко, скоро она должна была зайти. Крабат молча предавался своим мыслям. Он смотрел вниз на деревни и маленькие города, которые они пересекали в полёте, на поля и леса, на пруды и ручьи - и на равнины с болотами и неглубокими песчаными ямами. Мирная земля там внизу, тёмная и тихая.

- О чём ты думаешь? - поинтересовался Мастер.

- Я думаю о том, - сказал Крабат, - как многого можно добиться Чёрным искусством - и что средство это даже над князьями и королями даёт власть.

В свете пасхальной свечи

Пасха была поздно в этом году, она выпала на вторую половину апреля. Вечером Страстной Пятницы Витко был принят в Школу Чернокнижия. Никогда раньше Крабат не видел ещё такого тощего и растрёпанного ворона, а ещё он был уверен, что различает рыжеватый отблеск в оперении Витко, но это он, возможно, только вообразил.

Страстную Субботу парни провели за тем, что спали про запас. Ближе к вечеру Юро накрыл на стол, чтобы они досыта поели.

- Давайте подналегите, - предупредил Ханцо, - Вы ведь знаете, надо, чтобы на время этого хватило!

Лышко в первый раз снова можно было есть из общего котла: с наступлением пасхальной ночи все распри, случившиеся между парнями, должны были быть забыты - так требовало правило.

Когда стемнело, Мастер разослал мукомолов добыть себе знак. Всё происходило в точности как год назад. Снова Мастер рассчитал парней, снова уходили они парами с мельницы. Крабат в этот раз пошёл вместе с Юро.

- Куда? - спросил Юро после того, как они взяли себе одеяла.

- Если тебя устраивает, к месту смерти Боймеля.

- Хорошо, - откликнулся Юро, - только если ты знаешь путь. На меня ночью нельзя положиться, я рад бываю, если дойду от дома до хлева, не заплутав.

- Я пойду впереди, - сказал Крабат. - Смотри, не потеряйся в темноте!

Путь, по которому они должны были идти, Крабат проходил только однажды, в тот раз с Тондой. Пересечь Козельбрух было, конечно, нетрудно.

Разве что после, по ту сторону леса, могло быть тяжело, если бы понадобилось искать просёлок, что вёл мимо Шварцкольма... "В худшем случае, - сказал себе Крабат, - придётся нам бежать через поля напрямик..." - но всё нашлось.

Несмотря на мрак, они как будто сами наткнулись на тропу. Оставив огни деревни слева, они шли через поля, достигли через некоторое время большой дороги по ту сторону деревни и двигались по ней до ближайшего поворота.

- Это здесь должно быть, - сказал Крабат.

Они пробирались ощупью по опушке от сосны к сосне. Крабат был рад, когда наконец коснулся пальцами угловатого основания деревянного креста.

- Сюда ко мне, Юро!

Юро торопливо подошёл, запинаясь.

- Как только у тебя получилось, Крабат - у тебя стоило бы поучиться!

Он покопался в кармане в поисках огнива и кремня, затем они разожгли охапку хвороста. При свете костерка они насобирали с лесной земли кусков коры и сухих веток.

- Следить за костром берусь я, - сказал Юро. - С огнём и древесиной я умею обращаться, для этого меня кое-как хватает.

Крабат укутался в одеяло и уселся под крестом. Как Тонда сидел здесь год назад, сидел тут сегодня он: прямо, с согнутыми коленями, прислонившись спиной к основанию креста.

Юро убивал время рассказывая истории. Крабат иногда отвечал на это "да", или "ах", или "неужели!" Он отвечал наугад, не вслушиваясь толком. Большего и не требовалось, чтобы удовлетворить Юро. Он с усердием рассказывал дальше, о том, о сём, что только приходило ему на ум. Казалось, для него ничего не значило, что Крабат едва ли во что-то вникал.

Крабат думал о Тонде - и думал одновременно о Запевщице. Помимо его желания она приходила ему на ум. Он порадовался на мгновенье, что услышит, как она поёт, там, в деревне, в полночь.

А если он её не услышит? Если другая девушка будет запевать в этом году?

Попытавшись представить себе голос Запевщицы, он сделал открытие: для него это было теперь невозможно, голос пропал из его воспоминаний, исчез, угас. Или это ему только так казалось?

Это было болезненно для него, и боль, которую он сейчас испытывал, была особого рода, новая для него: будто его поразило в какое-то место, о котором он и не знал прежде, что оно существует.

Он попробовал справиться с этим, сказав себе: "Мне никогда не было дела до девушек, того же я намерен держаться и в будущем. Что бы я поимел с этого? Пришлось бы однажды и мне как Тонде. Вот я сидел бы здесь - а на сердце тяжело от горя. И ночами, когда мой взгляд падал бы на освещённую луной равнину, я уходил бы иногда из себя наружу и искал бы место, где та, которой я принёс несчастье, покоится в могиле..."

Искусству уходить-из-себя Крабат за это время уже научился. Это было одно из тех немногих искусств, от которых Мастер предостерегал парней - "потому что легко может статься, что кто-то, покинув своё тело, никогда больше не найдёт дорогу обратно". После Мастер внушал мукомолам вот что: уйти из себя можно только с наступлением темноты - а вернуться не позже начала нового дня.

Кто прозевает и останется снаружи дольше, для того больше не будет дороги назад. Его тело будет для него закрыто и похоронено как мёртвое, а сам он вынужден будет тогда блуждать, не зная покоя, между смертью и жизнью, неспособный показаться, заговорить или как-либо проявить себя - и в этом заключена особая мука такого существования: даже самый жалкий полтергейст может всё же изредка стучать, греметь горшками и швыряться поленьями о стену.

"Нет, - подумал Крабат, - я поберегусь уходить из себя - что бы там меня ни манило".

Юро затих, он примостился у костра и едва шевелился. Если бы он время от времени не подкладывал ветку в пламя, не пододвигал бы кусок коры, Крабат готов бы был поверить, что он там заснул.

Так пришла полночь.

Снова издали прозвучал пасхальный звон, и вновь в Шварцкольме раздался девичий голос и запел - голос, который Крабат знал, которого он ждал, который он тщетно искал в своих воспоминаниях.

Но сейчас, когда он его услышал, для него казалось непостижимым, как он мог его забыть.

"Христос воскрес,

Христос воскрес,

Аллилуйя,

Аллилуйя!"

Крабат вслушивается в пение девушек в деревне - как голоса чередуются друг с другом, сначала один и затем остальные, и пока поют остальные, он уже ждёт, что их снова сменит один.

"Какие у неё волосы, у Запевщицы? - думается ему. - Каштановые, может быть, или чёрные, или цвета пшеницы?"

Это бы ему хотелось знать. Он хотел бы увидеть девушку, которая - он слышит - поёт там, желание гложет его.

"Если я уйду из себя? - думает он. - Только на один миг - только чтобы заглянуть ей в лицо..."

И вот уже он произносит заклинание, уже чувствует, как отделяется от своего тела, как будто выдыхает себя в тёмную ночь снаружи.

Он бросает взгляд назад, на костёр: на Юро, что примостился рядом, будто готовый заснуть в любую минуту, на себя - он, сидя прямо, прислонился к кресту, ни жив ни мёртв. Всё, чем была жизнь Крабата, теперь здесь, снаружи, вовне. Оно свободно, легко и ничем не обременено - и оно бдит, бдит куда яснее всеми чувствами, чем сам он когда-то либо прежде.

Он всё ещё не решается оставить своё тело одно здесь. Нужно разорвать последнюю связь. Это даётся ему нелегко, ведь он знает, что расставание может быть и навсегда. Однако он отводит взгляд от костра и парня рядом, что носит его имя, - и направляется в деревню.

Никто не слышит Крабата, никто не может его видеть. Он сам, однако, слышит и видит всё с отчётливостью, для него удивительной.

С пением ходят девушки со своими светильниками и пасхальными свечами по деревенской дороге вверх и вниз, в одеяниях для причастия - чёрных от башмаков до чепчиков, только лента на лбу белая, поверх разделённых посередине, гладко зачёсанных назад волос.

Крабат ведёт себя так, как и вёл бы себя Крабат, если бы его видели: присоединяется к деревенским парням, которые стоят стайками по обеим сторонам дороги и наблюдают за девушками. Сыплются шутки и возгласы.

- Не можете, что ли, петь громче - вас едва слышно!

- Осторожнее с лампами - чтобы они вам носы не пообжигали!

- Не хотите подойти и обогреться немного - вы же совсем посинели от холода!

Девушки делают всё так, как если бы парней по краям дороги не существовало для них. Это их ночь, она принадлежит только им одним. Спокойно шествуют они по своему пути и поют - вверх по дороге, вниз по дороге.

Позже они заходят в крестьянский дом, чтобы погреться. Парни пытаются протолкаться вслед за ними, хозяин дома не пускает их. Тогда они спешат к окну избы и заглядывают внутрь. Девушки окружают печь, хозяйка протягивает им пасхальные пирожки и горячее молоко. Больше парни ничего не видят, потому что как раз снова появляется хозяин, на этот раз с палкой.

- Кш-ш! - бросает он, как прогоняют вон надоедливого кота. - Прочь отсюда, ребята - или получите кое-чего!

Парни с ворчанием рассеиваются, Крабат тоже следует за ними, в чём нет никакой необходимости. Они ждут поблизости, когда девушки покинут дом и двинутся дальше.

Крабат теперь знает, что у Запевщицы светлые волосы. Она тонкая и высокого роста, она так гордо идёт и держит голову. В сущности, он давно может вернуться к Юро и костру и, пожалуй, это бы ему и следовало сделать.

Но до сих пор так получалось, что он наблюдал за Запевщицей только издали, с обочины дороги, а теперь он хочет посмотреть ей в глаза.

Крабат становится единым целым с огоньком свечи, который Запевщица несёт перед собой. Теперь он близко от неё - так близко, как никогда прежде не бывал к девушке. Он смотрит в юное лицо, которое так красиво в строгом обрамлении чепчика и ленты на лбу. Глаза большие и нежные, она глядит вниз на него и его не видит - или всё же..?

Он знает: это крайний срок, для того чтоб вернуться к костру. Но глаза девушки, светлые глаза в венке ресниц, держат его крепко, он больше не освободится от них. Голос Запевщицы он уже слышит лишь издалека, теперь он больше неважен Крабату, с тех пор как он посмотрел ей в глаза.

Крабат знает, что дело идёт к утру - он не может оторваться. Он знает, что его жизнь будет проиграна, если он вовремя не высвободится и не вернётся к себе; он знает это - и не может.

Пока внезапная, пронзительная боль не озаряет его - она вспыхивает как огонь и стремительно вырывает его прочь.

Крабат обнаружил себя вновь на опушке, возле Юро. На тыльной стороне ладони лежала тлеющая головёшка, он живо стряхнул её.

- Ой, Крабат! - воскликнул Юро, - я это не нарочно! Ты мне в какой-то миг таким странным показался, таким другим, не как обычно - так я посветил тебе в лицо, этой вот лучинкой. Кто же мог знать, что тебе уголь на руку упадёт... Покажи, всё совсем плохо?

- Ничего, - сказал Крабат.

Он плюнул на обожжённое место. Насколько благодарен он был Юро за его неловкость, нельзя было тому показывать. Без его игр с огнём Крабат бы здесь сейчас не сидел, определённо нет. Боль в руке была тому причиной, что он с быстротой мысли слился со своим телом - в последнюю минуту.

- День наступает, - сказал Крабат, - давай отколем щепки.

Они откололи щепки и сунули их в кострище.

"Я мечу тебя, брат,

Углём деревянного креста,

Я мечу тебя

Знаком Тайного Братства".

На обратном пути к мельнице они встретили девушек с кувшинами для воды. Один миг Крабат раздумывал, не стоит ли ему заговорить с Запевщицей. Но затем он оставил эту мысль: потому что Юро был рядом - и потому что он не хотел испугать Запевщицу.

Истории о Пумпхуте

И снова воловье ярмо в дверях, и пощёчины, и клятва оставаться послушным Мастеру во всём. Крабат едва ли вникал в происходящее. Взгляд Запевщицы следовал за ним - хотя она смотрела лишь в сияние пасхальной свечи, не видя Крабата.

"В следующий раз хочу появиться перед её глазами видимым, - решил он для себя. - Пусть она знает, что это на меня она смотрит".

Последние парни вернулись, вода устремилась в лоток, мельница запустилась. Мастер погнал всех двенадцать в мукомольню, работать.

Крабат делал всё, что нужно было делать, с чувством, будто это вовсе не он перетаскивал мешки из амбара, забрасывал зерно в ковш (куча его просыпалась мимо сегодня) и постепенно покрывался потом. Голос Мастера он слышал как сквозь стену, тот едва касался его. Несколько раз случилось, Крабат столкнулся с кем-то из товарищей - невольно, потому что мыслями он был далеко отсюда. Один раз он соскользнул с верхней ступени на площадку и ударился коленом; он не очень это почувствовал, вздёрнул мешок, который грозил сползти с плеча, вернул его в равновесие и пошёл взбираться снова.

Он пахал как лошадь. То, что ноги его отяжелели со временем, что капли пота слетали с него, когда он встряхивался, что ему приходилось мучиться и надрываться с проклятыми мешками, - мало значило для него, не особо его затрагивало. Всё, что происходило на мельнице в это утро, было делом того Крабата, который просидел под деревянным крестом всю ночь; другого, который побывал в Шварцкольме, это оставляло безучастным, тот, другой, был чужим здесь, не имел со всем этим ничего общего, не понимал этого.

На сей раз возликовал раньше всех Витко и подал знак ко всеобщему большому веселью.

Крабат удивлённо прервался, затем поплевал на руки и хотел кинуться за следующим мешком. Юро толкнул его под рёбра.

- Хватит, Крабат!

Удар хорошо пришёлся, как раз слева подмышкой, где больнее всего. На время у Крабата пресеклось дыхание, потом он сказал - и теперь оба Крабата снова были одним, когда вместе проговорили сдавленным голосом:

- Эй, Юро, я... дал бы тебе... разок по носу... тупица!

Они смеялись, они пили, они ели жирные, золотисто-жёлтые пасхальные пирожки - а позже плясали.

"Рум-види-бум,

Колесо - кругом,

А мельник-то стар,

Он совсем бум-бум!

И так случилося раз весной,

Сошёлся он с жёнкой молодой -

Стойкой со всех сторон,

Колесо же - кругом,

Ну а мельник - совсем бум-бум!"

Они плясали и пели, и Витко выкаркивал песню, будто хотел своим резким, скрипучим голосом упеть их всех.

Позже Сташко повернулся к Андрушу и спросил, не желает ли он им что-нибудь рассказать - про Пумпхута, может быть.

- Давайте, - сказал Андруш. - Подтащите-ка сюда вино!

Он сделал большой глоток из кувшина, прежде чем начать свою историю.

- Итак, - начал он, - Пумпхут однажды пришёл в Шляйфе, к главному мельнику, а тот был такой жмот, надо вам знать, что воняло до небес... Но мне тут только подумалось, что Витко, возможно, вообще не знает, кто такой Пумпхут.

Витко этого не знал, как выяснилось, и Крабат тоже.

- Тогда я, видимо, должен сказать пару вступительных.

Андруш пообещал подмастерьям, что попытается покороче.

- Пумпхут, - сказал он, - это сорбский мукомол, как и мы, из окрестностей Шполы, я думаю. Он тощий, длинный - а какого возраста, никто не может сказать с уверенностью. Но когда его видят, подумывают, что он лет так сорока и не старше. В левом ухе носит он золотое колечко, очень маленькое и тонкое, так что его едва видно, если случайно не блеснёт на солнце. Зато вот шляпа у него огромная, с широкими полями и острой верхушкой. От этой шляпы он и получил имя - Пумпхут, пухлошляп, по ней его узнают - или всё же не узнают, как вы услышите... Услышали?

Крабат и Витко кивнули.

- Теперь вам ещё надо знать про Пумпхута, что он колдун - самый сильный, возможно, что когда-либо бывал в Лужицах, а это уже кое-что. Мы все, что сидим здесь, не понимаем и в половине всех тех штук, что может выкинуть Пумпхут одним мизинцем. Однако всю жизнь он остаётся простым мельничным работником. Стать мастером у него не было желания - а чтобы кем-то повыше, большим чиновником, может быть, или судьёй, или кем при дворе - это уж вовсе нет. Хотя он легко мог бы ими стать, если бы захотел, но он не хотел. А почему нет? Потому что он свободный парень и им же хочет остаться - тем, кто летом ходит от мельницы к мельнице, смотря, где его больше устроит, над ним никого, под ним никого; так ему нравится, и мне бы так тоже понравилось, если бы я мог выбирать сам, будь оно проклято!

Мукомолы согласились с Андрушем. Вести такую жизнь, как Пумпхут, быть самому себе господином, чтоб не нужно было плясать ни под чью дудку, - это было бы им по вкусу: сегодня, когда они по новой присягнули Мастеру и на год вперёд застряли на мельнице в Козельбрухе, сильнее, чем когда-либо.

- Но теперь историю, Андруш! - крикнул Ханцо.

- Ты прав, брат - вступление, думаю, вышло достаточно длинным. Передайте-ка мне ещё раз кувшин и слушайте...

- В тот раз, - начал рассказывать Андруш, - Пумпхут, значит, приходит в Шляйфе, к главному мельнику, который, как я уже сказал, жмот выдающийся. Масла для хлеба жалел человек и соли для супа. Из-за чего у него и были постоянные неприятности с подмастерьями, потому что никто не хотел у него оставаться. Много работы при плохой жратве - так долго не вынести, это же известно.

В тот раз приходит, значит, Пумпхут на эту мельницу и спрашивает, есть ли работа. "Работы достаточно", - говорит главный мельник, который, на самом деле, конечно, мог бы догадаться, кто стоит перед ним - в такой островерхой шляпе и с кольцом в ухе. Но то-то и оно, что кто имеет дело с Пумпхутом, только потом уже замечает, что должен был бы заметить сразу. Главный мельник Шляйфе тоже ничего не заметил, и Пумпхут нанимается к нему на три недели работать на подхвате.

Там уже два других подмастерья и один ученик, тощие как жерди все трое, с опухшими ногами от того, что много пьют воды. Потому что воды на главной мельнице достаточно, но это и единственное, чего мельник им не отмеряет. Хлебом они заправляются скудно, кашей ещё скуднее, а мяса или сала нет вообще, только сыр иногда и время от времени полселёдки. Они работают худо-бедно, те трое, потому что все без гроша в кармане, а у мельника есть от них бумага, что они должны ему денег, поэтому они не могут убежать.

Пумпхут глядит на это какое-то время. Он слышит, как ученик каждый вечер хнычет от голода пока не заснёт. Он видит, как у обоих подмастерьев, когда они по утрам умываются у колодца, животы просвечивают на солнце, такие они тощие.

И вот раз в полдень, когда они сидят за столом - в комнате шумно, мельница продолжает работать, они перед этим засыпали гречку, которая тем временем перемалывается - и вот в полдень приходит к ним туда мастер, когда они как раз черпают ложками суп, водянистую пресную хрень, с крапивой и лебедой и пятью-шестью зёрнышками тмина, ну, может быть, и с семью. Как раз подходящий момент для Пумпхута, чтоб приструнить мельника.

"Эй, мэ-эстер! - зовёт он и показывает на горшок с супом. - Я вот уже две недели посматриваю, что ты ставишь на стол своим людям. Ты не считаешь, что малость бедно на долгое-то время? Попробуй-ка разок это", - и он протягивает ему ложку.

Мельник делает вид, будто он от шума, который создаёт мельница, не может понять, что Пумпхут сказал. Он показывает пальцем на свои уши, трясёт головой и ухмыляется при этом.

Но ухмылка его быстро пропадает. Пумпхут, который-то, конечно, не только с ложкой умеет управляться, ударяет ладонью по столу, и в этот момент - хлоп! - мельница останавливается и затихает - вообще полностью, ни единого щелчка или стука. Только вода булькает в лотке и бьётся о лопасти колеса - так что это не может быть из-за того, что кто-то перекрыл шлюз. Должно быть, что-то заклинило в ходовом механизме - если только это не гребенчатое колесо или мельничный вал! Главный мельник Шляйфе, как преодолел первый испуг, весь задёргался. "Быстро, - кричит он, - быстро! Мальчик, закрой наглухо шлюз, а остальные - пойдём посмотрим, что случилось с мельницей! Скорее, скорее же, ну, идёмте!"

"Этого не нужно", - говорит Пумпхут в полном спокойствии, и на этот раз это он ухмыляется.

"Как это?" - спрашивает мастер.

"Потому что это я остановил мельницу".

"Ты?"

"Я Пумпхут".

Солнечный луч, как по заказу, падает сквозь окно внутрь комнаты, и вспыхивает известное золотое кольцо в известном ухе.

"Ты Пумпхут?"

У мельника ноги начинают подкашиваться. Он, конечно, знает, как Пумпхут обращается с хозяевами, которые заставляют своих подмастерьев голодать и терроризируют их. "Боже мой! - думает он. - Как это я не заметил, когда он пришел наниматься! Что же я, слеп был всё это время?"

Пумпхут посылает его за бумагой и чернилами. Потом диктует ему, что подмастерья должны получать отныне:

"Для каждого полфунта хлеба в день, тщательно взвешенного.

Утром густую кашу из пшеничной крупы или пшена, можно также гречку или перловку, сваренную на молоке, по воскресеньям и праздникам с сахаром.

Дважды в неделю на обед мясо и овощи, всем досыта, в другие дни гороховое пюре или фасоль с салом или поджаренные клёцки или по усмотрению другую сытную еду, в достаточном количестве, со всеми приправами, которые полагаются..."

Так он диктует и диктует, на целый исписанный лист. С точностью до крупинки он указывает, что главный мельник Шляйфе должен впредь давать парням.

"Подпиши это своим именем, - говорит Пумпхут, когда заканчивает свой список, - а потом поклянись мне, что ты будешь этого придерживаться!"

Мельник знает, что у него не остаётся выбора. Он ставит свою подпись внизу и клянётся.

Тогда Пумпхут снимает чары с мельницы - хлоп! рукой по столу - и уже она работает снова. Список он даёт одному из двух рабочих на сохранение, затем говорит мельнику, и в этот раз тот его, несмотря на шум мельницы, понимает превосходно:

"Чтобы мы друг друга поняли правильно, мэ-эстер: то, в чём ты поклялся, в том поклялся. Когда я двинусь теперь дальше, поостерегись нарушить свою клятву, иначе..." Хлоп! - мельница снова остановилась и затихла, без всплеска, без стука, так что мельника страх взял.

"И тогда, - сказал Пумпхут, - тогда будет отдых навсегда, тогда ни один человек не заставит твою развалюху работать снова, заметь это себе!" - сказал, сделал так, что мельница снова заработала, и ушёл прочь.

С того времени, по слухам, мукомолам на главной мельнице Шляйфе хорошо живётся. Они получают, что им положено, никому не приходится страдать от голода, и ноги у них тоже больше не опухают.

Парням понравилось, как Андруш рассказывал им про Пумпхута.

- Дальше! - потребовали они. - Ещё про него! Выпей ещё чего - и давайте слушать!

Андруш приложился к кувшину, чтобы промочить горло, и продолжил про Пумпхута: как он задал мастерам в Бауцене и Зохрау, в Румбурге и Шлукенау - себе на потеху и тамошним парням с мельниц на пользу.

Крабату подумалось об их собственном Мастере, ему вспомнилось путешествие в Дрезден к Курфюрсту - и он задался вопросом, чем бы закончилось, если бы Пумпхут забрёл случайно разок к их Мастеру: кто из двоих превзошёл бы другого, случись им помериться силами между собой.

Лошадиное дело

После Пасхи они начали ремонтировать все деревянные детали, какие имелись на мельнице. Сташко, как самому умелому из парней, Мастер поручил это задание, Кито и Крабат были назначены в помощники. От камеры для муки и далее вверх до самой крыши они поверяли всё, что было из дерева, и если оказывалось, что что-нибудь повредилось или испорчено, что косяк грозит сломаться, ступенька сошла со шпеньков, в досках перегородок завелись черви, они втроём всё заменяли или вместо того переделывали по-другому, с помощью опор, с помощью балок ли. Опалубку мельничного ручья нужно было много где латать, плотину требовалось собрать по новой, им предстояло также строительство нового водяного колеса.

Сташко и его помощники почти со всем справлялись своими тесаками, как это само собой разумеется для уважающих себя мельничных парней. За пилу хватались они лишь тогда, когда это становилось неизбежно, да и тогда неохотно.

Крабата радовало, что у него была работа, которая едва позволяла ему думать "о других вещах", то есть о Запевщице. Однако он думал о ней достаточно часто, и иногда боялся, что другие наверняка заподозрят его в этих мыслях. Лышко, по крайней мере, учуял, чем дело пахнет; он спросил однажды Крабата, что с ним случилось.

- Со мной? - спросил Крабат. - С чего бы?

- С того, что ты в последнее время почти не слышишь, когда тебе что-то говорят. Я тут знавал кое-кого, кто всё печалился по одной девушке - с ним было что-то похожее.

- А я, - сказал Крабат, так спокойно и непринуждённо, как только мог, - я тут знавал кое-кого, кто слышал, как трава растёт, так он считал, а это была только солома, которая хрустела у него в голове.

В Школе Чернокнижия Крабат прилагал большие усилия, скоро он ничуть не уступал большинству товарищей в Тайной науке. Только Ханцо и Мертен его ещё превосходили - и прежде всего Михал, тот с начала года мастерски обучался всему и намного обогнал остальных парней.

Мельник явно получал удовольствие от рвения Крабата, он часто хвалил его и подстёгивал продолжать.

- Я уже вижу, - сказал он одним пятничным майским вечером после занятия, - что ты в Тайном искусстве кое-чего добьёшься. Насколько могу судить, нужная жилка у тебя есть, как мало у кого. Думаешь, я взял бы тебя иначе с собой на двор к Курфюрсту?

Крабат был горд тем, что Мастер им доволен. Жаль только, у него нечасто бывала возможность применить знания, полученные на уроках колдовства!

- Это мы можем исправить, - сказал Мастер, как будто он услышал мысли Крабата. - Завтра пойдёшь с Юро в Виттихенау на рынок и продашь его за пятьдесят гульденов как вороного жеребца. Но смотри, чтоб этот придурок не устроил тебе неприятностей!

На другой день Крабат вместе с Юро двинулся в Виттихенау. Он думал о Бычьем Бляшке из Каменца и что-то себе насвистывал. Конеторговля обещала быть весёлой штукой. Тем более странным показалось ему, когда он заметил, что Юро был расстроен и низко-низко повесил голову.

- Что с тобой?

- Чего?

- Что с таким видом, как у тебя, на виселицу идут.

- Так оно уже и есть, - заметил Юро и высморкался двумя пальцами. - Я с этим не справлюсь, Крабат - я ещё никогда не превращался в лошадь.

- Ну не так же это трудно, Юро, я тебе с этим помогу.

- Что мне пользы с того? - Юро остановился и смотрел на него печально. - Превратим меня в коня, ну ладно, ты продашь меня за пятьдесят гульденов - и на этом сказочке конец. Для тебя, Крабат, но не для меня! А почему? Очень просто! Как я вылезу из лошадиной шкуры обратно без твоей помощи? Я уверен, Мастер мне это устроил, чтобы от меня избавиться.

- Ну! - сказал Крабат. - Что это ты несёшь!

- Именно, именно, - возразил Юро. - Я с этим не справлюсь, я слишком туп для такого.

И вот стоял он, повесив нос, с печальной физиономией, и являл собой жалкое зрелище.

- А если мы поменяемся ролями? - предложил Крабат. - Главное, чтобы он свои деньги получил - так-то, может, Мастеру всё равно, кто из нас кого продаст.

Юро был счастлив.

- Так ты для меня это сделаешь, брат!

- Да ладно, - отозвался Крабат. - Обещай мне никому об этом не болтать - в остальном у нас не должно быть трудностей, я думаю.

Насвистывая, шагали они своим путём, пока не показались крыши Виттихенау. Тут они свернули с просёлочной дороги в поле, за ригу.

- Вот хорошее место, - сказал Крабат, - здесь нас никто не увидит, когда я превращусь в коня. Ты знаешь же, что ни в коем случае не должен продать меня меньше, чем за пятьдесят гульденов. И перед тем как ты передашь меня из рук в руки, сними с меня уздечку - иначе мне придётся всю жизнь оставаться клячей, а я бы нашёл себе занятие получше!

- Не беспокойся, - сказал Юро, - я уж поостерегусь! Если я и дурень - то всё же не настолько дурень.

- Ладно, - сказал Крабат. - Ловлю тебя на слове.

Он пробормотал заклинание и превратился в вороного коня, с великолепным седлом и уздечкой.

- Разрази меня гром! - воскликнул Юро. - Да ты просто парадная лошадка!

Конеторговцы на Виттихенауэрском рынке распахнули рты и глаза, когда увидели этого жеребца, и сбежались отовсюду.

- Сколько он стоит?

- Пятьдесят талеров.

Несколько минут - и бауценский барышник уже готов был заплатить требуемую цену. Тут, как раз когда Юро хотел крикнуть "По рукам!", в торг вмешался незнакомый господин. На нём была польская шапка и красный с серебряной шнуровкой жакет наездника: отставной полковник, может быть - или даже знатная персона.

- Плохо ты собираешься обделать своё дельце, - заметил он Юро хриплым голосом. - Твой жеребец стоит куда больше, чем пятьдесят гульденов - я даю тебе сто!

Торговец из Бауцена был разъярён. Чего только этот сумасшедший встрял поперёк! Да кто он вообще такой? Никто не знал этого чужака, что смотрелся дворянином, не будучи им, - никто, кроме Крабата.

Крабат его сразу узнал, по повязке на левом глазу и по голосу. Крабат раздувал ноздри, он пританцовывал туда и сюда. Если бы он только мог предупредить Юро! Но Юро, казалось, не замечал беспокойства, в которое пришёл Крабат. По-видимому, он думал только о сотне гульденов.

- Чего мешкаешь? - поторопил незнакомец. Он вытянул кошель, бросил его парню. Юро поклонился.

- Премного благодарен, господин!

В следующий миг незнакомец перешёл к делу. Он вырвал у ошарашенного Юро уздечку - скачок, и он уже сидел на спине Крабата. Он ударил его в бока шпорами с такой силой, что Крабат с ржанием встал на дыбы.

- Не уезжайте же, господин! - крикнул Юро. - Уздечка! Вы должны оставить мне уздечку!

- Ага, как же! - незнакомец разразился смехом, теперь даже Юро узнал его.

Кожаной плетью Мастер огрел Крабата.

- Вперёд! - и, не заботясь больше о Юро, он унёсся прочь.

Бедный Крабат! Мастер гонял его вдоль и поперёк по полям, он гнал его по пням и камням, по кустам и канавам, через колючие заросли и трясину.

- Я тебя научу слушаться!

Когда Крабат замедлял бег, мельник хлестал его плетью. Он бил его шпорами так, что парню казалось, будто ему вонзают раскалённые гвозди в плоть.

Крабат пытался стряхнуть Мастера, он брыкался, он вырывал уздечку, он упирался.

- Давай, брыкайся! - крикнул мастер. - Меня ты не сбросишь!

Плетью и шпорами он измотал Крабата. Последняя попытка воспротивиться наезднику провалилась. Теперь Крабат проиграл борьбу и подчинился. Пот капал с его гривы, а с морды - пена. От всего его тела шёл пар, он задыхался, он дрожал. Кровь струилась по его бокам, он чувствовал, как она теплом растекалась изнутри по ляжкам.

- Вот так!

Мастер поставил Крабата на дыбы, затем пустил его рысью. Галопом направо, галопом налево, снова лёгкой рысью, какое-то время шагом - а теперь стой.

- А всё могло быть куда проще для тебя, - мельник спрыгнул с коня, снял уздечку. - Теперь становись снова человеком!

Крабат превратился обратно; рубцы, порезы, раны и кровоподтёки у него остались.

- Прими их как наказание за своё непослушание! Когда я даю тебе задание, ты должен его выполнять - так, как тебе было велено, и не иначе. В следующий раз ты у меня так дёшево не отделаешься, запомни это!

Не оставалось никаких сомнений, что Мастер был убийственно серьёзен в каждом слове.

- И ещё одно! - теперь он чуть повысил голос. - Никто не мешает тебе потребовать должок с Юро - вот!

Он сунул парню в руку кожаную плеть. Затем развернулся, чтобы уйти, и через несколько шагов поднялся в воздух - ястреб, который в стремительном полёте унёсся прочь.

Хромая, Крабат двинулся в обратный путь. Каждые несколько шагов он вынужден был останавливаться. Свинцовые гири висели на его ногах. Все кости в теле ныли, все мышцы болели. Когда он достиг Виттихенауэрской дороги, то свалился в тени ближайшего дерева отлежаться. Если бы Запевщица видела его сейчас - что бы она сказала?

Спустя какое-то время по дороге приплёлся Юро - робко, с неспокойной совестью.

- Эй, Юро!

Придурок испугался, когда Крабат окликнул его.

- Ты это?

- Да, - сказал Крабат. - Я это.

Юро отступил на шаг. Он указал рукой на кожаную плеть, другою в то же время закрыл лицо.

- Ты меня побьёшь, да?

- Мне бы следовало,- заметил Крабат. - Мастер ждёт этого, во всяком случае.

- Тогда быстрее! - сказал Юро. - Я заслужил эту трёпку, это правда - и пусть бы она уже была для меня позади.

Крабат сдул волосы со лба.

- И что, моя шкура тогда быстрее заживёт - как думаешь?

- Но Мастер!

- Он мне этого не приказывал, - возразил Крабат. - Это был только совет. Иди сюда, Юро, садись на траву ко мне!

- Как скажешь, - ответил Юро.

Он вытащил из кармана деревяшку, или что ещё это было, очертил ею кругом то место, где они прилегли отдохнуть, потом дополнил круг тремя крестами и пентаграммой.

- Что это ты делаешь? - поинтересовался Крабат.

- А... ничего, - сказал Юро уклончиво. - Просто защита от комаров и мух, знаешь... Не даю себя донимать. Покажи-ка свою спину! - с этими словами он задрал рубашку Крабата. - Ох ты ж, как Мастер тебя отделал!

Он свистнул сквозь зубы, порылся у себя в кармане.

- У меня тут есть мазь, которую я всегда ношу с собой, рецепт от моей бабушки - мне помазать тебя ею?

- Если это как-то поможет... - проговорил Крабат, а Юро заверил:

- Вреда не будет в любом случае.

Осторожно он нанёс на спину Крабата мазь. Она была приятно прохладной, и от неё боль быстро затихала. У Крабата было такое впечатление, будто кожа вырастает на нём заново.

- И вот так бывает! - воскликнул он изумлённо.

- Моя бабушка, - заметил Юро, - была очень умной женщиной. У нас вообще умная семья, Крабат, - за исключением меня. Как себе представлю, что тебе из-за моей тупости пришлось бы остаться клячей насовсем... - он встряхнулся и закатил глаза.

- Прекрати! - попросил Крабат. - Ты же видишь, нам посчастливилось.

Они дружно двинулись вместе домой. Когда они уже почти пересекли Козельбрух, недалеко от мельницы Юро начал прихрамывать.

- Ты должен вместе со мной ковылять, Крабат!

- Чего так?

- Потому что Мастеру не нужно ничего знать про мазь. Никому не нужно это знать.

- А ты? - спросил Крабат. - Почему ты тоже ковыляешь?

- Потому что я получил взбучку от тебя, не забудь об этом!

Вино и вода

Конец июня начался с сооружения водяного колеса. Крабат помогал Сташко обмерять старое мельничное колесо. Новое должно было во всех местах совпадать по размерам, потому что хотели, когда оно будет закончено, насадить его на имеющийся мельничный вал. За конюшней, между овином и сараем они устроили себе рабочую площадку. Там они проводили теперь дни, подготовляя всё необходимое: перекладины и спицы, детали для обода, распорки и лопасти, - как им обрисовывал и указывал Сташко.

"Всё должно сойтись! - внушал он помощникам. - Чтобы при подъёме колеса мы не стали посмешищем!"

Вечерами сейчас долго бывало светло, поэтому парни при хорошей погоде часто сидели перед мельницей на воздухе и Андруш играл на своём варгане.

С удовольствием бы сходил Крабат в это время разок в Шварцкольм. Быть может, Запевщица сидела бы перед домом и помахала бы ему в ответ на его приветствие, когда он прогуливался бы мимо. Или она, возможно, была вместе с другими девушками, и снова они пели? В некоторые вечера, когда ветер дул от Шварцкольма, ему казалось, он может расслышать пение вдалеке - но это наверняка было невозможно, не через весь лес.

Если бы он только нашёл повод уйти - приемлемую и невинную причину, которая даже подозрительность Лышко не пробудит! Возможно, что однажды такой повод ему представится сам, такой, что Крабат не вызовет подозрения - и не навлечёт опасностей на Запевщицу.

В сущности говоря, он знал совсем немного о ней. Как она выглядела - это, пожалуй. Как она ходила и держала голову, и как звучал её голос - это он теперь знал так точно, будто знал его всегда; и знал ещё, что представить свою жизнь без Запевщицы он больше никогда не сможет - так же, как не смог бы представить без Тонды.

Притом он не знал даже её имени.

Он задавался вопросом снова и снова, и ему становилось радостно выбирать ей имя: Миленка... Радушка... Душенька - вот имя, которое могло бы ей подойти.

"Хорошо, - думал Крабат, - что я не знаю, как её на самом деле зовут. Если я не знаю её имени, не смогу и выдать его - ни наяву, ни во сне, как наказывал мне Тонда, тогда, тысячу лет назад, когда мы сидели у костра в ту пасхальную ночь - он и я".

Могилу Тонды Крабат всё ещё не навестил. Как-то в эти недели, проснувшись с первым рассветом, он ускользнул с мельницы и побежал в Козельбрух. Капли росы висели на каждой травинке, на всех ветках. Где проходил Крабат, оставлял он за собой на траве тёмный след.

С восходом солнца он стоял у ближнего края Пустоши, недалеко от места, где они в первый раз ступили на твёрдую почву, когда шли с Тондой с торфяника. По пути Крабат сорвал на краю трясины несколько цветков ятрышника, чтобы положить их на могилу Тонды.

Вот он увидел ряд плоских продолговатых холмиков в свете утреннего солнца: один был в точности как другой, без опознавательных знаков, без различий. Похоронили ли Тонду с левого конца ряда или с правого? Расстояние между холмиками было неодинаково. Возможно, место погребения Тонды лежало где-то посередине.

Крабат растерялся. В его памяти не осталось ничего, на что он смог бы положиться. Всё было белым вокруг, когда они хоронили Тонду, всё ровно засыпано снегом.

"Ведь так не должно быть", - подумал Крабат.

Медленно шагал он вдоль ряда и клал на каждый холмик по цветку ятрышника. Напоследок у него остался один лишний. Он покрутил стебель между пальцев, рассмотрел его и сказал:

- Следующему, кого мы будем здесь хоронить...

Затем он выронил цветок - и только тут, за краткое время, в которое тот успел коснуться земли, Крабату стало ясно, что он сейчас сказал. Он ужаснулся, но слово не возьмёшь обратно, а цветок лежал там, где лежал: у верхнего края ряда, между холмиком, самым дальним справа, и опушкой.

Дома на мельнице никто, казалось, не заметил, где побывал Крабат, и всё же один человек украдкой наблюдал за ним - Михал. Вечером он подошёл поговорить с Крабатом с глазу на глаз.

- Мёртвые мертвы, - сказал Михал. - Я уже один раз говорил тебе это, и я говорю тебе это ещё раз. Кто умирает на мельнице в Козельбрухе, будет забыт, как если бы его никогда не было: только так остальным можно жить дальше - а жить дальше надо. Обещай мне, что ты будешь этого придерживаться!

- Я обещаю.

Крабат кивнул - но, кивая, он знал, что пообещал нечто такое, чего он выполнить не хотел и не мог.

Работа над новым колесом длилась, в целом, добрых три недели. Они не использовали для этого ни одного гвоздя. Детали точно пригонялись одна к другой и соединялись шипами; позже, когда колесо поставят в воду, шипы разбухнут - это будет держать лучше, чем любой клей.

В последний раз Сташко убедился, что все мерки сходились и всё было как надо, потом он пошёл к Мастеру доложить ему, что колесо готово.

Мастер назначил на следующую среду День подъёма колеса. Теперь ему надо было бы послать весть всем мельникам в округе и пригласить их вместе с их мукомолами на этот день к себе, как того требует обычай. Но мельник Козельбруха ни во что не ставил подобные обычаи, до мельников-соседей ему не было никакого дела, он заметил: "Зачем нам чужой народ на мельнице? С подъёмом колеса мы справимся и одни".

Для Сташко, Крабата и Кито оставалось ещё достаточно дел до среды. Старое колесо вместе с лотком следовало обнести крепкими лесами; их задача была - позаботиться о тросе, о лебёдке и шкиве; также готовили носилки, ролики и рычаги и прочий строительный лесоматериал.

Во вторник вечером парни перевили спицы нового колеса гирляндой из листьев, а Сташко напоследок воткнул в неё несколько цветков. Он был горд своей работой - пускай и остальные заметят.

Среда началась с того, что Юро подал им на завтрак пирожки с салом. "Потому что я думаю: если у вас будет что-то хорошее в животе, вы лучше возьмётесь за дело. Так что ешьте досыта - но не обжирайтесь!"

После завтрака они пошли к рабочей площадке, где их уже ждал Мастер. Там, как указал им Сташко, они подложили носилки под колесо, трое с одной стороны ступицы и трое с другой.

- Готово? - крикнул Сташко.

- Готово! - крикнули мельник и подмастерья.

- Ну, поехали! Подни-май!

Они потащили колесо на носилках к мельничному ручью, где уложили его возле лесов на лугу.

- Не торопитесь! - кричал Сташко. - Очень осторожно, чтобы оно не вышло из пазов!

Михал и Мертен взобрались на леса, они с помощью шкива и нескольких тросов позади старого колеса подвесили мельничный вал на перекладину. Теперь парни могли своими шестами и рычагами спихнуть колесо с переднего края вала, поднять из лотка и унести прочь.

Новое колесо было поднято, перенесено к лотку и стоймя опущено вниз - на столько, чтоб ступица была на той же высоте, что мельничный вал. Теперь следовало надвинуть кольцо ступицы на вал. Сташко вспотел от волнения. Он спустился в жёлоб - вместе с Андрушем - и оттуда отдавал свои команды.

- Слева чуть отпустить - а потом медленно пошли... Теперь справа на ладонь ниже... И осторожнее, не перекосите его!

Всё хорошо шло до сих пор - но тут Андруш хлопнул руками над головой и выругался.

- Взгляни! - крикнул он Сташко. - Что за туфту ты сделал! - он показал на дыру ступицы. - Ты сюда на крайняк ручку метлы вставишь, но чтоб мельничный вал - никогда!

Сташко перепугался, покраснел до ушей. Он же всё тщательно и точно измерил - и, однако, теперь дырка ступицы оказалась слишком маленькой, такой маленькой, что даже Юро бы это точно заметил, просто на глазок.

- Это... я не могу... объяснить, - пробормотал Сташко.

- Не можешь? - спросил Андруш.

- Не могу, - сказал Сташко.

- А я могу! - заметил Андруш, усмехнувшись.

Другие уже давно заметили, что он просто играет со Сташко свои шутки. Теперь же он щёлкнул пальцами - и мгновенно всё снова было в порядке: дыра ступицы оказалась правильной величины, и, когда они насадили колесо на вал, оно подошло тютелька в тютельку.

Сташко не обиделся на Андруша за его проделку, он был рад, что самую тяжёлую часть подъёма колеса они пережили. Всё, что ещё оставалось сделать, было по сравнению с этим детской игрой. Они привели мельничный вал обратно в нормальное положение и убрали трос. Потом колесо было закреплено на валу клиньями и шипами. Ещё несколько пустяков, ещё несколько постукиваний - готово.

Мельник помогал с подъёмом колеса, как и все остальные. Теперь он забрался на леса, а Юро должен был принести вина ему. Стоя над лотком, выпрямившись, Мастер взмахнул кувшином. Затем он выпил за мукомолов, остатки же вылил на увенчанное венками колесо.

- Сначала вино - а потом вода! - крикнул он. - Давайте его запустим!

Тут Ханцо открыл шлюз, и под ликование парней новое колесо пришло в движение.

После сделанной работы мукомолы принесли длинный стол и скамейки из людской на площадку перед мельницей, а Лышко притащил с помощью Витко кресло Мастера, которое они поставили во главе стола. Затем умылись в мельничном пруду, и пока парни приводили себя в порядок, надевали свежие рубашки и чистые рабочие куртки, на кухне Юро заканчивал последние приготовления к праздничному столу.

По случаю праздника поднятия колеса были жареное мясо и вино. Пировали под открытым небом до позднего вечера. Мастер был разговорчив и в самом хорошем настроении. Он похвалил Сташко и его помощников за их работу и нашёл даже для дурня Юро лишнее хорошее слово: что жаркое прекрасно, а вино - услада. Он пел вместе с парнями, он шутил вместе с ними, он подбивал их пить и сам пил больше всех.

- Смешно! - крикнул он, - просто смешно, парни! Кого-нибудь зависть бы удушила, увидь он вас - вы не знаете, как хорошо вам!

- Нам? - спросил Андруш, хватаясь за голову. - Услышьте это, братья и товарищи, Мастер завидует нам!

- Потому что вы молоды.

Мастер стал серьёзен, но это продолжалось недолго; он начал рассказывать: о времени, когда сам ещё был парнем на мельнице, примерно в возрасте Крабата.

- У меня тогда был хороший друг, надо вам знать - которого звали Ирко. Мы вместе были учениками на мельнице в Коммерау. Позже мы вдвоём отправились в странствия - вдоль и поперёк по Лужицам, в Силезию ещё и через всю Богемию. Когда мы приходили к какому-нибудь мельнику, то всегда спрашивали, есть ли работа для двоих - потому что по одиночке мы бы просто не взялись, Ирко и я. Вместе было лучше и веселее. Ирко всегда заботился о том, чтоб нам было над чем посмеяться. И работать он умел - за троих, если было надо. А как девушки гонялись за нами, вы не поверите!

Мастер ушёл в рассказы. Время от времени он прерывался, чтобы выпить, потом снова находил нить и рассказывал дальше: как Ирко и он однажды попали в Школу Чернокнижия, как они за семь лет выучились колдовству и, когда вышло время обучения, начали по новой странствовать по стране.

- Один раз, - рассказывал Мастер, - работали мы на одной мельнице, недалеко от Косвига, там однажды был проездом Курфюрст с охотничьей свитой: они устроили там привал, на лугу за мельничным прудом, в тени деревьев.

Мы, парни с мельницы, Ирко и я тоже, стояли за кустами и пялились на них, пока они пировали. Двое слуг растянули скатерть на траве, так вот там расположился Курфюрст, а вокруг - его гости-охотники, и ели они из серебряных тарелок то, что им подавали слуги: перепелиный паштет с трюфелями, жареную дичь, и всякое разное вино к нему - а на десерт были сладости, всё привезено на вьючных лошадях, в огромных корзинах.

Ну вот, как Курфюрст - тогда ещё тоже молодой человек, - как он со своими дамами и господами покушал - в знак того, что он теперь сыт и доволен, испускает он громкую отрыжку. Потом объявляет, что сейчас на свежем воздухе у него такое хорошее настроение, что он такую силу в себе чувствует, как у двенадцати быков. И когда он видит, что мы, парни, стоим за кустами и таращимся, то кричит нам, чтобы кто-нибудь принёс ему подкову, только живо, иначе его прямо разорвёт от мощи!

Ну мы, конечно, знали, что Курфюрст способен якобы руками разломать подкову надвое - крик-крак посерёдке. Так что мы догадывались, зачем ему понадобилась подкова, Ирко побежал на мельницу и принёс ему одну с конюшни.

"Вот, Ваша Всесветлейшая Милость!"

Курфюрст ухватил подкову за оба края. Егеря - они с лошадьми и собаками расположились немного в стороне - уже повскакивали, вытянули губы и подняли рога, и в тот миг, как Курфюрст разламывает подкову, они начинают трубить во все лёгкие, щёки надувают как органные меха. Под трезвон охотничьих рожков Курфюрст поднимает обе половинки подковы ввысь и показывает их всем вокруг. Потом он спрашивает господ из охотничьей свиты, в состоянии ли кто-то это повторить.

Все отнекиваются, только у нашего Ирко опять шило в одном месте. Он шагает к Курфюрсту и заверяет: "Я могу, с позволения, кое-что гораздо лучше - а именно, сделать подкову снова целой".

"Это, - замечает Курфюрст, - может каждый кузнец".

"С помощью мехов и горна, - соглашается Ирко, - но едва ли голыми руками".

Он не дожидается, что возразит Курфюрст. Он просто забирает себе обе половинки подковы. Потом прижимает их местом разлома одну к другой и произносит заклинание.

"Для Вашей Милости!" - говорит он.

Курфюрст вырывает подкову у него из руки, он оглядывает её со всех сторон: железо нетронуто и цело, как только что отлитое.

"Да ну! - ворчит Курфюрст. - Не рассказывай Нам, что это будет держаться!"

Второй раз он хочет разломить подкову - наверняка же несложно, думает он. Но это он не рассчитал, что имеет дело с Ирко! Он дёргает и дёргает подкову, так что у него жилы на шее вздуваются, толщиной в палец. Пот бежит у него со лба, глаза сейчас вылезут наружу. Сначала он становится красным, как индюк, потом фиалкового цвета и, наконец, тёмно-синего. Губы у него белые от усилий, белые и узкие, как два штриха мелом.

Потом внезапно господин Курфюрст бросает подкову. Он теперь айвово-жёлтый от гнева.

"Лошадь! - приказывает он. - Едем!" Он, однако, едва взобрался в седло - так ослабели у него ноги, у Всесветлейшего. И ту мельницу, рядом с Косвигом, он с тех пор обходил по большой дуге.

Мастер пил и Мастер рассказывал: о своей молодости и об Ирко, прежде всего о нём. Пока Михал не спросил его, что же с этим Ирко стало; было уже сильно поздно, и звёзды стояли на небе, и за щипцом конюшни поднималась луна.

- С Ирко? - Мастер обхватил обеими руками кружку с вином. - Я его прикончил.

Парни подпрыгнули на своих скамейках.

- Да, - повторил Мастер. - Я его прикончил - и я вам однажды расскажу, как до этого дошло. Но теперь я хочу пить - так что вина сюда, вина сюда!

Мастер напивался, не говоря больше ни одного слова, пока не упал в своё кресло, неподвижный, как мертвец.

Парней ужасал его вид. Они не смогли себя заставить отнести его в дом и оставили его сидеть снаружи, пока ранним утром он не проснулся сам и не пробрался к себе в постель.

Петушиный бой

Порою случалось так, что странствующие подмастерья приходили на мельницу в Козельбрухе и - таков был обычай и их полное право - просили мельника о пище на дорогу и о постое. Но вот с Мастером у Чёрной воды им не везло - потому что, хотя он был обязан предоставить путешествующим мукомолам стол на один день и приют на одну ночь, он не придерживался обычая гильдии, напротив, с насмешливыми речами отвергал его. Он не хочет иметь с бездельниками и бродячим отребьем никакого дела, - набрасывался он на них, - для подобной шушеры у него нет ни хлеба в коробе, ни каши в горшке, пусть они убираются отсюда к лешему, или он спустит на них собак, чтоб гнали до Шварцкольма.

Чаще всего этого хватало, чтобы странствующие подмастерья удалились. Если же кто-то протестовал, мельник умел так устроить, что горемыкам этим тут же казалось, будто на них спустили собак - они бешено отбивались дорожными посохами и с криком бросались удирать.

"Нам не нужны здесь шпики, - бывало, говорил Мастер, - и дармоеды тоже".

Стоял разгар лета, знойный, будто свинцовый день. Дымка висела над Козельбрухом, воздух был таким вязким, что дышать становилось трудно. От мельничного ручья шёл тяжёлый запах водорослей и ила: собиралась гроза.

Крабат после обеда удобно устроился в тени ивовых кустов на берегу мельничного пруда. Заложив руки за голову, он лежал на спине и жевал травинку. Он был вялый и сонный, глаза у него закрывались.

Уже сквозь дрёму он услышал, как кто-то, громко насвистывая, шёл по дороге. Когда он открыл глаза, перед ним стоял бродячий подмастерье.

Незнакомец, длинный и тощий, уже немолодой человек с тёмной, как у цыгана, кожей, носил высокую, причудливую остроконечную шляпу, а в левом ухе - тонкое золотое кольцо. Хотя одет он был как обычный подмастерье, в длинные льняные штаны, с тесаком на поясе, с узелком на ремешке через левое плечо.

- Приветствую, брат! - крикнул он.

- Приветствую, - сказал Крабат, зевая. - Откуда, куда?

- Оттуда - туда, - заметил незнакомец. - Отведи меня к своему мельнику!

- Он сидит в хозяйской комнате, - лениво отозвался Крабат. - Прямо налево, как войдёшь в сени, первая дверь - её не пропустишь.

Незнакомец оглядел Крабата с насмешливой улыбкой.

- Делай, что я сказал, брат, и отведи меня к нему!

Крабат почувствовал могучую силу, исходившую от незнакомца. Она принудила его подняться и показать дорогу, как тот потребовал.

Мельник сидел в хозяйской комнате, в торце стола. Он раздражённо поднял взгляд, когда Крабат ввёл внутрь незнакомого работника, но того, казалось, это не очень-то беспокоило.

- Мир вам! - воскликнул он, приподнимая свою шляпу. - Я приветствую тебя, Мастер, и требую по обычаю гильдии еды на дорогу и постоя на одну ночь.

Мастер в своих обычных выражениях указал ему на дверь, незнакомец и не подумал уйти.

- С собаками, - сказал он, - это ты оставь - я знаю, что у тебя нет ни одной. Ты же позволишь?

Он уселся без дальнейших церемоний на стул, что стоял с другого краю стола. Крабат больше ничего не понимал. Как мог Мастер допустить такое! Он же должен был вскочить, выгнать незнакомца прочь - если потребуется, выставить его с побоями с мельницы... Почему он ничего не делал?

Без слов оба человека сидели один против другого и неотрывно смотрели друг на друга через стол, полные сдерживаемой злобы, будто каждый готов был в любой миг броситься с выхваченным ножом к горлу другого.

Снаружи прогремел первый гром - ещё далеко отсюда, глухой рокот, едва различимый.

Тут в дверях появился Ханцо, затем Михал, затем Мертен. Один за другим парни входили в комнату Мастера, пока все не были в сборе. У них в какой-то момент возникло желание увидеть Мастера, говорили они позже - совершенно случайно оно охватило каждого и привело сюда...

Гроза подходила ближе, от порыва ветра задребезжали окна, полыхнула молния. Незнакомец вытянул губы, затем плюнул на стол. На том месте, куда он плюнул, сидела красная мышь.

- Теперь, мельник, ты плюнь на это!

Мастер выплюнул на стол чёрную мышь, она была одноглаза, как он сам. Мыши кружили одна вокруг другой на шустрых лапках, одна пыталась укусить другую за хвост: красная - чёрную, чёрная - красную. Чёрная уже изготовилась укусить - тут незнакомый работник щёлкнул пальцами.

Там, где прижималась к столу красная мышь, теперь прижался красный кот, готовый к прыжку. В мгновение ока и чёрная мышь превратилась в кота, чёрного и одноглазого. Шипя, угрожающе выпустив когти, они набросились один на другого. Удар лапой, укус и снова удар лапой!

Красный кот нацелился на единственный глаз чёрного. С визгом бросался он на чёрного кота. Едва не получилось выцарапать ему глаз.

На этот раз Мастер щёлкнул пальцами. Тут на месте чёрного кота оказался внезапно чёрный петух. Забив крыльями, колотя клювом и когтями, он атаковал - так, что красный кот в ужасе отпрянул, но недалеко, потому что тут работник щёлкнул пальцами.

Два петуха, чёрный, красный, стояли на столе один против другого, гребешки налились кровью, перья распушились.

Снаружи гроза утихала, мукомолы не заметили этого. Между петухами разгорелась яростная борьба. Стремительно подпрыгивая, они наскакивали один на другого. Градом сыпались удары клювом и шпорами с обеих сторон, они защищались крыльями так, что разлетались перья, они кричали, они верещали.

Наконец красному петуху удалось прыгнуть на спину чёрному. Он крепко вцепился когтями в оперение противника, он безжалостно драл его, он в слепой ярости долбил его клювом - пока чёрный не обратился в бегство.

Красный петух преследовал его по всей мельнице, погнал его в Козельбрух.

Последняя, ужасная вспышка молнии, затем гром как тысяча барабанов - и на этот раз тишина, и только дождь, что с шумом хлынул за окнами.

- Ты, - сказал незнакомый работник, - проиграл поединок, мельник с Чёрной воды. Теперь живо, я голоден - неси мне есть и вино не забудь!

Мастер, с лицом белым как известь, поднялся из своего кресла. Собственноручно он подал незнакомому странствующему подмастерью хлеб и ветчину, копчёное мясо и сыр, огурцы и маринованный лук. Затем он принёс из подвала кувшин красного вина.

- Слишком кисло, - заметил незнакомец после того, как попробовал. - Налей мне из того маленького бочонка, что стоит справа в дальнем углу! Ты приберёг его для особого случая - это и есть особый случай.

Мастер подчинился, скрипя зубами. Он проиграл поединок, он вынужден был поджать хвост.

Незнакомец в полном спокойствии поглощал пищу, Мастер и подмастерья глядели, как он это делает. Они стояли как вкопанные на своих местах и не могли отвести взглядов от него. Наконец он отодвинул тарелку, вытер рукавом губы и проговорил:

- Ага, было вкусно - и довольно-таки обильно... Ваше здоровье, братья! - он поднял стакан и выпил за подмастерьев. - А тебе, - посоветовал он Мастеру, - стоит в будущем присматриваться получше, прежде чем указать незнакомцу на дверь - попомни слова Пумпхута!

С этими словами он поднялся, взял тесак и дорожный узелок и пошёл прочь с мельницы. Крабат и другие подмастерья толпой последовали за ним, оставив Мастера одного.

Снаружи гроза стихла, солнце стояло над Козельбрухом, шёл пар от земли, воздух был на вкус свеж, как колодезная вода.

Пумпхут шёл своим путём, не оглядываясь. Напрямик через мокрый луг он шагал к лесу и что-то себе насвистывал. Несколько раз сверкнуло на солнце его золотое кольцо.

- Разве я вам не говорил? - заметил Андруш. - Кто имеет дело с Пумпхутом, всегда уже только потом замечает, что ему куда лучше было бы заметить сразу...

На три дня и три ночи мельник заперся в Чёрной комнате. Мукомолы ходили на цыпочках по дому.

Они присутствовали при том, как Пумпхут побил Мастера в битве колдунов, несложно было догадаться, что им предстоят тяжёлые времена.

Вечером четвёртого дня час настал. Мастер появился за ужином в людской и вытащил их из-за стола: "За работу!" Он, должно быть, пил, они это учуяли. Он стоял перед ними осунувшийся, бледный как смерть, лицо в щетине.

- Вы ещё не в мукомольне, мне вам ноги приделать? Давайте, запускайте мельницу, дробите зерно! Мелем на всех жерновах - и мало вам не покажется, если хоть один будет мне тут филонить!

Целую ночь парням пришлось промучиться на мельнице. Мастер нещадно понукал их. С криками и руганью гонял он их туда и сюда, изрыгал проклятия, угрожал наказанием, еле давал им прийти в себя. Не было ни одного перерыва во всю ночь, ни мгновения, чтобы перевести дух.

Когда в конце концов рассвело, парни валились с ног от усталости. Им казалось, будто им переломали дубинкой все кости в теле, и не было никого, чьё дыхание бы не сбилось. Мастер отослал их по нарам, им нужно было отдохнуть.

На день он их полностью оставил в покое, но вечером всё опять началось сначала. И так пошло теперь ночь за ночью. Когда темнело, Мастер гнал их в мукомольню, и там они должны были вкалывать - обруганные, осмеянные и понукаемые, - до рассвета нового дня.

Только в ночи с пятницы на субботу им не нужно было работать, потому что занятия по пятничным вечерам проводились по-прежнему.

Только парни так уставали, что, сидя в обличии воронов на шесте, едва держались, чтоб не заснуть, а некоторые и засыпали от изнеможения.

Мастера это не беспокоило. Чему они обучались и насколько хорошо, было их делом. Только однажды, когда Витко во сне плюхнулся с шеста, Мастер не мог не обругать его.

Из всех парней Витко приходилось хуже всего, ведь он ещё подрастал. Работа по ночам сказывалась на нём больше, чем на остальных. Хотя Михал и Мертен пытались позаботиться о мальчике, Ханцо, Крабат и Сташко тоже, где можно было, помогали ему с работой, но Мастер был повсюду, и от взгляда его единственного глаза мало что ускользало.

О Пумпхуте ни разу не было разговоров. Однако парни знали, что Мастер наказывает их, потому что они присутствовали при его поражении.

И так длилось неделями до первого новолуния в сентябре. Тот, с петушиным пером, подъехал как обычно, парни приступили к работе, Мастер взобрался на козлы. Он взял себе кнут, щёлкал им. Молча бегали подмастерья со своими мешками от телеги к мукомольне, опрокидывали сырьё в ковш Мёртвого Постава и торопились обратно к телеге. Всё шло, как всегда шло в новолуние, хотя, конечно, несколько труднее - а позже, на пороге второго часа утра, случилось вот что: Витко больше не смог. Под грузом одного из последних мешков он начал пошатываться и рухнул, на полпути между повозкой и мукомольней. Тяжело дыша, он лежал в траве, лицом вниз. Михал перевернул его на спину, распахнул на нём рубашку.

- Эй вы! - Мастер подскочил. - Это что такое!

- И ты ещё спрашиваешь? - Михал, выпрямившись, нарушил обычно хранимое в новолуние молчание. - Неделями ты ночь за ночью заставляешь нас вкалывать - как это выдержать мальчишке?

- Цыц! - крикнул Мастер. Он ударил кнутом Михала, петля обвилась вокруг его шеи.

- Оставь!

В первый раз Крабат услышал, как заговорил незнакомец. Голос был как раскалённые угли и как трескучий мороз. Он ощутил, как ледяные мурашки бегут по спине, и в то же время было такое чувство, будто он стоит посреди полыхающего жгучего огня.

Тот, с петушиным пером, движением руки указал Михалу убрать Витко в строну, затем он забрал у Мастера кнут и столкнул его с телеги.

Вместо мальчика, которого Михал унёс в постель, пришлось теперь мельнику остаток ночи работать с парнями, как он обычно был вынужден лишь между Новым годом и Пасхой - и мукомолы охотно предоставили ему такую возможность.

Крайний в ряду

Со следующего дня для парней наступил покой. Только рубец на шее Михала ещё напоминал о том, как Мастер терроризировал их неделями, ночь за ночью. Теперь им снова можно было вершить работу при свете дня, что было не так уж трудно, а к вечеру кончали. Тогда они могли заниматься, чем им нравилось: играть на варгане, рассказывать истории или вырезать ложки. Всё было, как бывало раньше. Пузыри на их руках высыхали, израненные места на груди и спине скоро зажили. Теперь они снова учились усердно и с пользой, когда мельник пятничными вечерами читал им вслух из Корактора, и когда он их опрашивал, по большей части только Юро останавливался и забывал, что дальше - но так с ним это была старая песня.

Через несколько дней после Михайлова дня, в конце сентября, случилось так, что Мастер послал Петара и Крабата в Хойерсверду, достать бочку соли и всякий кухонный скарб. Мельник никогда не отпускал кого-то из парней в одиночку. Если следовало уладить какое-то дело за пределами мельницы, он посылал самое меньшее по двое, и наверняка у него была своя причина для этого - или свои правила.

На рассвете они двое тронулись в путь на телеге, запряжённой гнедыми. В Козельбрухе было туманно. Когда они оставили лес позади, вышло солнце, туман растаял над землёй.

Перед ними лежал Шварцкольм.

Крабат надеялся, что сможет увидеть Запевщицу. Пока они ехали через деревню, он всё озирался в поисках неё - напрасно. Среди девушек, что болтали, стоя у ближнего колодца со своими вёдрами, её не обнаружилось, у дальнего колодца - тоже нет. И больше нигде её не было видно этим утром.

Крабат опечалился, он бы хотел разок её увидеть снова, прошло ведь уже много времени с пасхальной ночи.

"Может, после полудня мне повезёт, когда мы будем ехать обратно?" - думал он. Возможно, было бы лучше, если бы он не тешил себя никакой надеждой - тогда не пришлось бы потом разочаровываться.

После полудня, когда они со своей бочкой соли и прочей мелочью ехали обратно из Хойерсверды, вышло всё же так, что его желание осуществилось. Вот она стояла, окружённая толпой квохчущих кур, недалеко от ближнего деревенского колодца, с соломенной корзинкой в руке и рассыпала курам корм.

- Цып-цып-цып! Цып-цып-цып!

Крабат узнал её с первого взгляда. Он кивнул ей, проезжая мимо, совсем мимолётно, ведь Петар ничего не должен был заметить. Запевщица кивнула столь же мимолётно в ответ, впрочем дружелюбно, как кивают незнакомцам - но куры, которых ей нужно было кормить, были ей в десять раз важнее. Среди стайки куриц выделялся красивый, пёстро-красный петух, который истово клевал зёрна у её ног - ему в этот миг Крабат очень позавидовал и, если б было возможно, поменялся бы с ним местами.

Осень в этот раз затянулась надолго, неприветливая, прохладная и серая, с обильными туманами и дождями. Они использовали те несколько дней, когда было более или менее сухо, чтобы привезти торф на зиму. Оставшееся время они проводили на мельнице, в овине и хлеву, в хранилище или в сарае. Каждый был рад, если для него находилась работа, которая не требовала выходить наружу, под дождь.

Витко с начала года значительно вырос, но оставался таким же тощим.

- Нам ему надо кирпич положить на голову, - высказал Андруш, - или он ещё нас перерастёт!

А Сташко предложил откармливать его как рождественского гуся: "потому что ему нужно больше жирка на рёбрах и мяса на заднице, чтоб не смотрелся соломенным пугалом!"

С недавних пор у Витко появился и первый пушок на подбородке и над губой: рыжий, как у лиса, само собой. Витко не обращал на всё это никакого внимания - больше обращал Крабат. По Витко он мог наблюдать, как это - когда мальчишка в один год становится старше на три.

Первый снег в этом году выпал в Андрееву ночь, на тридцатое ноября, что весьма поздно. Тут снова великое беспокойство охватило мукомолов на мельнице в Козельбрухе, снова они стали несговорчивыми и неуживчивыми. По ничтожнейшему поводу они затевали ссору. Дни, в которые хотя бы один в ярости не набрасывался с кулаками на другого, случались от недели к неделе всё реже.

Крабат вспоминал разговор с Тондой, который они вели в прошлом году в это время: может, парней и теперь переполнял страх, потому что одному из них предстояла смерть?

Как эта мысль ещё раньше не пришла ему в голову! В конце концов, он ведь знал о Пустоши и о ряде плоских холмиков: семь их было или восемь - или ещё больше, он их не считал. Теперь он понимал страх парней, теперь он разделял его. Каждый из них, за исключением, быть может, Витко, мог быть на очереди в этом году. Но кто? И почему же? Крабат не решался спросить об этом ни у кого из товарищей по работе, даже у Михала.

Чаще, чем обычно, он вытаскивал нож Тонды, раскрывал его, проверял лезвие. Лезвие было блестящим и таким же оставалось. Так что он, Крабат, похоже, был вне опасности - но уже завтра это могло перемениться.

В дровяном сарае стоял наготове гроб. Крабат обнаружил его случайно, когда в день перед Сочельником пошёл за дровами. Гроб был накрыт куском парусины. Крабат вряд ли обратил бы внимание, если бы, проходя мимо, не задел его поленом.

Кто сколотил этот гроб? Как давно стоял он здесь наготове - и для кого бы?

Вопросы не оставляли Крабата в покое. Они занимали его весь остаток дня - пока не приснился сон.

Крабат нашёл гроб в дровяном сарае - сосновый гроб, накрытый куском парусины. С опаской Крабат открывает гроб и бросает взгляд внутрь - он пуст.

Тогда он решает расколотить гроб. Ему кажется невыносимым, что он здесь стоит и ждёт кого-то - гроб.

С тесаком Крабат принимается за работу. Он разламывает гроб на доски, он раскалывает их сверху вниз, столько раз, сколько получается. Потом рубит их ещё - на удобные маленькие поленья, которые он сложит в корзину и отнесёт Юро, пусть он разжигает ими огонь.

Но когда он осматривается в поисках корзины, слышится "щёлк!" - и гроб снова собирается воедино, он цел и невредим.

Тогда Крабат второй раз бросается на него с топором и разбивает на мелкие деревяшки. Но едва он заканчивает, как слышится "щёлк!" - и гроб снова цел.

Крабат пытается это сделать в третий раз, в полной ярости. Он рубит и рубит, так что стружки летят, пока всё не расколочено в кучку крошечных щепок - но что с того толку? "Щёлк!" - и гроб снова стоит здесь, без единой трещины или царапинки: он ждёт того, кто ему обречён.

Охваченный ужасом, Крабат выбегает наружу в Козельбрух. Снег валит, сильная метель скрывает всё из вида. Крабат не знает, куда он бежит. Ему страшно, что гроб может последовать за ним. На некоторое время он останавливается и прислушивается: что там, позади.

Ни стука деревянных ног - ни глухого грохота, как он опасался... Вместо этого в нескольких шагах перед ним - скрежет и шарканье, как будто копается там кто-то в песке и песок, похоже, промёрз.

Крабат идёт на шум, он добирается до Пустоши. В снежных вихрях он различает фигуру, которая копает яму, киркой и лопатой, у дальнего края в ряду холмиков, возле опушки - там, где летом упал на землю лишний цветок ятрышника. Крабат уверен, что знает эту фигуру. Он понимает, что перед ним один из парней с мельницы - кто из них, в метели он не может разобраться.

"Эй! - хочет он крикнуть. - Кто ты?"

Голос изменяет ему, он не издаёт ни звука. И у него не получается пройти хоть на шаг дальше. Он стоит на том месте, где стоит. Ноги крепко примёрзли к земле, он не может их высвободить.

"Проклятие! - думает он. - Я обездвижен? Я должен пройти несколько шагов... я должен... я должен..."

Его бросает в пот, он собирает свои последние силы. Ноги не слушаются его. Можно делать что угодно - он не отрывается от земли. И идёт снег, и идёт снег, - и его постепенно заваливает снегом...

Крабат проснулся весь в поту. Он откинул прочь одеяло, сорвал влажную рубашку с тела. Затем он шагнул к чердачному окну и выглянул наружу.

Наступило Рождественское утро; в сочельник шёл снег - и он увидел свежие следы, которые вели в Козельбрух.

Когда он пошёл к колодцу, чтобы умыться, с ним поравнялся Михал - с киркой и лопатой. Сгорбившись шёл он, медленными шагами, с тусклым лицом. Когда Крабат хотел с ним заговорить, он отмахнулся. Они поняли друг друга, не проронив ни слова.

С этих пор Михал будто преобразился. Он закрылся от Крабата и всех остальных, даже от Мертена. Как стена стояла между ним и другими, будто он был уже далеко отсюда.

Так наступил вечер перед Новым годом. Мастер с утра исчез, он не показывался. Сгустилась ночь, мукомолы пошли в постель.

Крабат, хотя он решил бодрствовать, заснул, как и другие. В полночь он проснулся и начал прислушиваться.

Смутный грохот в доме - и крик - и затем тишина.

Мертен, широкоплечий медведь, начал всхлипывать, как ребёнок.

Крабат натянул одеяло себе на уши, впился пальцами в соломенный тюфяк и захотел умереть.

В Новогоднее утро они нашли Михала. Он лежал в камере для муки на полу, потолочная балка упала сверху, она проломила ему затылок. Они положили его на доску и отнесли его в людскую, там они простились с ним.

Юро позаботился о нём: снял с него одежду, обмыл его и уложил его в сосновый гроб, с пучком соломы под затылком. После полудня они вынесли Михала на Пустошь. Они опустили его в яму у дальнего края в ряду холмиков, возле опушки.

Поспешно они зарыли его, ни мгновения дольше необходимого не стали парни задерживаться у его могилы.

Один Мертен остался.

Третий год

Мавританский король

Мастер не появлялся в последующие дни, на это время мельница стихла. Мукомолы лежали без дела на нарах, они мостились у тёплой печки. Был ли когда-нибудь на мельнице в Козельбрухе подмастерье, которого звали Михал? Даже Мертен не говорил о нём, с раннего часа допоздна он сидел и молчал. Лишь единственный раз, вечером новогоднего дня, когда Юро принёс одежду покойника и положил в ногах опустевших нар, Мертен очнулся от оцепенения. Он убежал в овин и до следующего утра запрятался в сено. С тех пор он вёл себя совсем безучастно, ничего не видел и ничего не слышал, ничего не говорил и не делал - он просто сидел.

Мысли Крабата в эти дни постоянно вращались вокруг одних и тех же мучительных вопросов. Тонда и Михал, это было ясно как день, не по случайности умерли, оба в новогоднюю ночь. Что за игра здесь велась - и кем, по каким правилам?

Мельника не было дома до кануна Богоявления. Витко как раз хотел задуть свечу, как открылась чердачная дверь. Мастер показался по пороге, с бледным лицом, будто покрытым известью. Он бросил взгляд на компанию. Что не хватало Михала, он, казалось, не заметил.

- Идите работайте! - велел он, затем развернулся и исчез на всю оставшуюся ночь.

Парни торопливо натянули одежду, затолкались к лестнице. Петар и Сташко побежали к мельничному пруду открыть шлюз. Другие топтались в мукомольне, насыпали зерно и запускали мельницу. Стуча и грохоча, она пришла в движение, подмастерьям стало легче на сердце.

"Она мелет снова! - подумал Крабат. - Время идёт дальше..."

В полночь они закончили с работой. Когда они вступили в спальню, то увидели, что на нарах, которые принадлежали Михалу, кто-то лежал: мальчишка четырнадцати лет или около того, довольно маленький для своего возраста, что бросалось в глаза - у него было чёрное лицо, у шпингалета, но красные уши. Парни окружили его, полные любопытства, и Крабат, который нёс фонарь, направил луч на него. Это разбудило мелкого, и когда он увидел четырёх призраков, стоявших у его ложа, то испугался. Крабату показалось, что он знает мальчишку - только откуда?

- Не надо так трястись, - заговорил он с ним. - Мы парни с этой мельницы. Как тебя зовут-то?

- Лобош. А тебя?

- Я Крабат. А это вот...

Шпингалет с чёрным лицом перебил его.

- Крабат? Я знал как-то одного по имени Крабат.

- И?

- Он вроде был младше.

Теперь Крабата озарило.

- Так ты маленький Лобош из Маукендорфа! - воскликнул он. - А чёрный ты, потому что заделался мавританским королём.

- Да, - сказал Лобош, - в этом году последний раз. Потому что теперь я ученик здесь, на мельнице.

Он сказал это, полный гордости, а мукомолы призадумались над этим.

На другое утро, когда Лобош пришёл к завтраку, он был в одежде Михала. Он попытался отскрести сажу - но ему это не вполне удалось: в уголках глаз и у носа у него сохранились остатки мавританской окраски.

- Что с того! - заметил Андруш. - Полдня в камере для муки - и будет как надо.

Мелкий был голоден, он уплетал кашу за обе щеки. Крабат, Андруш и Сташко ели с ним из одного горшка. Их удивляло, сколько в этого мальчишку помещалось.

- Если ты так работаешь, как ешь, - заметил Сташко, - тогда мы, все остальные, можем пинать балду!

Лобош вопросительно взглянул на него.

- Мне есть меньше?

- Ешь давай! - сказал Крабат. - Тебе могут ещё потребоваться силы! Кто у нас голодает, тот сам в этом виноват.

Лобош, вместо того чтобы дальше орудовать ложкой, склонил голову набок и рассматривал Крабата узкими глазами.

- Ты мог бы быть его старшим братом.

- Чьим братом?

- Ну, другого Крабата. Ты же знаешь, я встречал одного.

- У которого тогда ломался голос, ага? И который тогда оставил вас сидеть в Гросс-Парвице.

- Откуда ты знаешь? - недоумённо спросил Лобош, потом ударил себя по лбу. - Ты гляди-ка, - воскликнул он, - как можно обмануться! Тогда я думал, ты, может, на полтора года, самое большее на два меня старше...

- На пять, - сказал Крабат.

В этот момент открылась дверь. Мастер вошёл, мукомолы втянули головы в плечи.

- Эй! - он подошёл к новому ученику. - Ты многовато болтаешь для начала, отучайся от этого! - затем он повернулся к Крабату, Сташко и Андрушу. - Ему следует есть кашу, а не трепаться. Позаботьтесь о том, чтоб он этому выучился!

Мастер покинул людскую, захлопнул за собой дверь.

Лобош, казалось, внезапно наелся. Он отложил ложку, сгорбился и низко повесил голову.

Когда он поднял взгляд, Крабат кивнул ему через стол, хотя едва заметно - но мальчишка, казалось, понял этот знак: он знал теперь, что у него есть друг на мельнице в Козельбрухе.

Лобош тоже не миновал утра в камере для муки. После завтрака Мастер позвал его с собой.

- Что, ему лучше должно быть, чем нам? - заметил Лышко. - Малость мучной пыли его не убьёт.

Крабат ничего не возразил на это. Он думал о Тонде, он думал о Михале. Если он хотел помочь Лобошу, то не имел права вызвать подозрения у Лышко, даже по мелочи.

Пока он ничего не мог сделать для Лобоша. Шпингалет должен был сам как-то управиться с этим утром: размахивая метлой в мучной пыли, со склеенными ресницами, с забитым носом. Тут было ничем не помочь, к этому он должен был быть готов, это нельзя было изменить.

Крабат едва смог дождаться, когда Юро позвал парней к столу. Пока остальные толпились в столовой, он побежал к камере для муки, откинул щеколду и распахнул дверь.

- Выбирайся - обед!

Лобош сидел на корточках в углу, подогнув колени, подперев голову руками. Когда Крабат позвал его, он сильно испугался, затем медленно, волоча за собой метлу, подошёл к двери. Указал пальцем назад через плечо.

- Я не справился, - тихо признался Лобош. - Бросил это через какое-то время и уселся тут. Мастер выгонит меня с работы - как ты думаешь?

- Ему не будет никакого резона, - сказал Крабат.

Он проговорил колдовское заклинание, он начертил левой рукой пентаграмму в воздухе. Тут пыль в камере поднялась, будто из всех швов и щелей задул ветер. Белая струйка, будто дым, вынеслась за дверь - над головой Лобоша, прочь, к лесу.

Камера была чисто выметена, до последней пылинки. Мальчишка распахнул глаза.

- Как это делается?

Крабат уклонился от ответа.

- Обещай мне, - сказал он, - что ты ни одной живой душе не расскажешь об этом. - А теперь давай пойдём в дом, Лобош, иначе наш суп остынет.

Вечером, после того как новый ученик улёгся спать, мельник позвал парней и Витко к себе, в хозяйскую комнату - и так же, как в прошлое Богоявление проделали с Крабатом, проделывали они теперь с Витко по уставу мельников и обычаю гильдии. Ханцо и Петар держали ответ перед Мастером за имя Витко, потом рыжий был произведён в подмастерья. Мастер коснулся клинком тесака его темени и плеч. "Во имя гильдии, Витко..."

Андруш приготовил в сенях пустой мешок, который они накинули на Витко, как только Мастер его отпустил, и потащили свежеиспечённого мукомола в мукомольню, чтобы его овольномелить.

- Помягче с ним! - предупредил Ханцо. - Не забудьте, какой он тощий!

- Тощий или нет, - возразил ему Андруш, - мельничный парень - не заячья душа, он должен уметь и потерпеть! Взялись, братья, покончим с этим!

Они валяли и месили Витко, как требовали обычай и практика, но Андруш гораздо раньше остановил их, чем он это сделал с Крабатом.

Петар стащил с Витко мешок, Сташко посыпал ему мукой голову - он был перемолот. Потом они схватили Витко и три раза подкинули вверх.

Следом он должен был, чокнувшись с ними, выпить.

- Твоё здоровье, брат - на счастье!

- На счастье, брат!

Вино в это Богоявление было не хуже, чем обычно. Однако радоваться сегодня у парней не получалось, в этом был виноват Мертен. Молча он делал весь день свою работу, молча обедал, молча стоял рядом, когда валяли Витко; теперь он сидел на мучном ларе, безучастный и застывший, как каменный, и не было ничего - ничего, что могло бы его заставить нарушить молчание.

- Эй! - сказал Лышко. - Ты чего как мышь на крупу дуешься! - со смехом он протянул ему наполненный стакан. - Нахлещись, Мертен - только избавь нас от этой Страстной пятницы на твоём лице!

Мертен поднялся. Не проронив ни слова, он шагнул к Лышко и выбил вино у него из руки. Затем оба встали напротив друг друга, глаза в глаза. Лышко весь взмок, парни затаили дыхание.

Было тихо в мукомольне, тихо, как в могиле.

Тут они услышали снаружи, в коридоре, негромкое топанье, оно нерешительно приближалось. Все, даже Мертен и Лышко, взглянули на дверь - и Крабат, который был ближе всего к ней, открыл.

На пороге стоял Лобош, босой, завёрнутый в одеяло.

- Ты это, мавританский король?

- Да - я, - сказал Лобош. - Мне страшно одному на чердаке. Вы не хотите идти спать?

Как летают на крыльях

Этот Лобош! С первого дня он всем понравился. Даже Мертен был приветлив с ним, хотя свою приветливость выказывал без слов: кивком в крайнем случае, взглядом, движением руки.

От остальных Мертен, напротив, закрылся наглухо. Он делал свою работу, он участвовал в дневных делах, он не артачился, не спорил ни с одним распоряжением, от Мастера ли, от старшего ли подмастерья, - но он не говорил. Ни с кем и никогда. Даже по пятничным вечерам, когда Мастер опрашивал их по Корактору, Мертен хранил молчание, которое наложил на себя с новогоднего дня. Мастер принял это спокойно. "Вы же знаете, - пояснил он подмастерьям, - что это в вашей воле, усердствовать ли в Тайной науке или нет - и насколько: мне это без разницы".

Крабат беспокоился за Мертена. Ему казалось, что стоит попытаться с ним поговорить. В один из следующих дней вышло так, что ему с Петером и Мертеном надо было перелопатить зерно в хранилище. Едва только они начали, как к ним поднялся Ханцо и забрал Петара в конюшню.

- Продолжайте тут пока что одни! Как только внизу кто-то освободится, я пошлю его сюда наверх.

- Да уж конечно, - сказал Крабат.

Он подождал, пока Ханцо с Петаром удалятся и дверь за ними закроется; тогда он поставил свою лопату для зерна в угол и, положив Мертену руку на плечо, заметил:

- Ты знаешь, что Михал сказал мне?

Мертен повернул к нему лицо и посмотрел на него.

- Мёртвые мертвы, - сказал Крабат. - Он говорил мне это два раза, а во второй раз он прибавил: кто умирает на мельнице в Козельбрухе, будет забыт, как если бы его никогда не было; только так остальным можно жить дальше - а жить дальше надо.

Мертен спокойно его выслушал. Потом взял руку Крабата, которая всё ещё лежала на его плече. Молча он снял её, затем продолжил свою работу.

Крабат совсем не представлял, что делать с Мертеном. Как вести себя с ним? Тонда бы точно смог ему посоветовать, Михал, возможно, тоже. Теперь Крабат остался один, и это было непросто.

Счастье, что у него был Лобош!

Мелкому приходилось ни капли не лучше, чем всем ученикам до него. Едва ли он выдержал бы на мельнице первое время, если бы Крабат ему не помогал - и Крабат помогал ему.

Ему удавалось так подстроить, что время от времени за работой он сталкивался с Лобошом - не слишком часто и будто так получилось по чистой случайности. Он останавливался возле Лобоша, они обменивались несколькими словами, он клал руку мальчишке на плечо и вливал в него силу - по примеру Тонды и памятуя об одном пятничном вечере.

- Но не подавай виду! - внушал он Лобошу. - Следи, чтобы Мастер про это не узнал - и Лышко тоже, он ему всё доносит.

- А это запрещено, чтоб ты мне помогал? - спросил Лобош. - Что случится, если кто-то про тебя разгадает?

- Об этом, - ответил Крабат, - тебе не надо тревожиться. Главное, не выдай себя!

Лобош, как ни мал он был, мгновенно схватывал, в чём суть. Он с блеском справлялся со своей ролью, о которой знали лишь они двое - знали, что перед остальными он притворялся, когда в действительности не было и вполовину так плохо. Он охал и стонал от каждого пустячного дела за милую душу. Ни одного вечера не проходило, чтоб он не смывался из-за стола к своим нарам, едва в силах вскарабкаться по лестнице на чердак; ни одного утра, чтоб уже за завтраком он не выглядел таким усталым, будто сейчас упадёт со стула.

Но он был не только светлой головой и прекрасным актёром. Это выяснилось двумя неделями позже: Крабат подошёл, пока Лобош возился за мельницей, сбивая наледь.

- Я хочу у тебя кое-что спросить, - начал мелкий. - Ты мне ответишь?

- Если смогу... - заметил Крабат.

- Ты вот мне помогаешь с тех пор как я здесь, на мельнице, - сказал Лобош, - и помогаешь несмотря на то, что Мастер не должен знать, ведь иначе у тебя будут неприятности - это же так и есть, это как два и два сложить...

- Это то, - перебил его Крабат, - о чём ты хотел меня спросить?

- Нет, - сказал Лобош, - вопрос сейчас будет.

- Итак?

- Скажи, как за твою помощь я могу тебя отблагодарить.

- Отблагодарить? - повторил Крабат и хотел отмахнуться - но ему подумалось другое. - Я тебе, - сказал он, - однажды расскажу про моих друзей, про Тонду и Михала, оба умерли. Если ты меня выслушаешь, это будет достаточной благодарностью.

Ближе к концу января началась оттепель, столь же стремительная, сколь и неожиданная. Вчера ещё был трескучий мороз в Козельбрухе, сегодня с раннего утра около дома дул западный ветер, совсем уж тёплый для января. И солнце сияло, и снег стаял в считанные дни, что было изумительно. Только тут и там - в канаве, в низине, в колее колеса - держалось ещё несколько жалких серых клочков, но что они значили против буроватости лугов, черноты кротовых холмиков, первых проблесков зелени под жухлой травой.

- Погода, - отмечали мукомолы, - как на Пасху!

Тёплый западный ветер сказывался на парнях всё больше с каждым днём. От него они делались усталые и несобранные или, как выразился Андруш, "как наклюкавшиеся".

Они спали беспокойно в эти ночи, видели в грёзах безобразный сумбур и разговаривали во сне. По временам они долго лежали не засыпая и ворочались на соломенных тюфяках туда-сюда. Только Мертен никогда не шевелился, он лежал неподвижно на своих нарах и не говорил даже во сне.

Крабат в эти дни много думал о Запевщице. Он решился на Пасху поговорить с ней. До тех пор, он знал, было достаточно времени. Тем не менее, эта мысль поглотила его уже теперь.

В последние ночи он два, три раза во сне был на пути к Запевщице, но никогда не добирался до неё, потому что каждый раз что-то ему препятствовало - нечто, о чём он впоследствии не мог вспомнить.

Что это было? Что его удерживало?

Начало сна со всей отчётливостью всплывало у него в памяти. Там он в один благоприятный момент сбегал с мельницы, никем не виденный, никем не замеченный. Он направлялся в Шварцкольм не обычным путём: он выбирал тропу через болота, по которой однажды его вёл Тонда, когда они шли с торфяника домой. Досюда всё было ясно, а дальше он уже ничего не помнил. Это мучило его.

Однажды ночью он лежал на нарах, всё никак не засыпая от воя ветра, и снова ломал над этим голову . Упрямо он прокручивал в мыслях начало сна в третий, четвёртый, шестой раз, пока от этого не заснул - и на сей раз ему всё-таки удалось досмотреть сон до конца.

Крабат сбежал с мельницы. В один благоприятный момент он ускользнул из дома, никем не виденный, никем не замеченный. Он хочет в Шварцкольм, к Запевщице, но он направился не обычным путём: он выбрал ту тропу через болото, которой однажды его вёл Тонда, когда они шли с торфяника домой.