Косьбище

Ш-ш-ш-ха! Ш-ш-ш-ха! Ш-ш-ш-ха! Вот и ещё прокос закончил. Классную я себе косу построил — будто сама косит. Так ведь так оно и есть: моё дело махнуть да тянуть — всё остальное она сама сделает. А ведь на крови человеческой построена. Но зато — как режет! Или — «потому что»?

Что не говори, а хороший инструмент — половина дела. Это я так думаю: половина. Местные думают — всё дело. И в «Севастопольской страде», и у Майн Рида есть сходные сюжеты: стрелок делает хороший выстрел. Свидетели собираются вокруг и восхищаются. Не стрелком — ружьём. Только кубанские казаки собираются стрелка, чудом сбежавшего из чеченского плена, сдать властям как дезертира. С последующими плетями и каторгой. А у Майн Рида вождь зулусов прикидывает сделать из стрелка праздничный ужин. С овощами и пикантной приправой к белому мясу. Реквизиция инструмента предполагается в обоих случаях.

Как-то не понимают люди, что они разные. С разными талантами. Вот и кажется моим современникам по прошлой жизни: стоит только купить какой-то прибамбас — и они сразу заумеют. «Купи гитару — я буду петь». «Вот куплю тренажёр и сразу стану стройной». «Мне бы только сидюк с уроками приобрести, и буду шпрехать по-английски». Инструмент — это только дополнение к свойству, таланту, умению. Хороший инструмент в руках хорошего мастера — удовольствие. И для мастера, и для свидетеля мастерства. А, например, чемпион мира по шоссейным велогонкам верхом на «Страдивари»… Вы хотите это послушать?

Человек отличается от животных тремя свойствами — душой, умом и умением делать инструменты. Не будем вести «за-душевные» или «за-умные» разговоры, прикинем «инструментальные». Откуда эта идея — что-то постороннее взять и себе на пользу приспособить?

Если человек произошёл от обезьяны — всё логично. Шимпанзе и гориллы тоже делают «приспособы» — находят подходящего размера ветки и выковыривают муравьёв и личинок. И не только «высшие приматы». Вороны, например, на крышках полиэтиленовых как на лыжах катаются. Инструмент для развлечения, спортивный снаряд. Если человек «из зверей» — «инструментализм» — естественное развитие присущего некоторым животным свойства.

А вот если — «по образу и подобию»? Тогда эта человеческая «инструментальность» от ГБ. Но ГБ по определению — всемогущ. То есть, у него инструментов нет и быть не может.

Во-первых, он сам по себе — всё. То есть у него всякая «приспособа» есть не нечто внешнее, сделанное, заточенное, а его собственная часть. Мы же не называем собственную мочу инструментом. А для муравья, попавшего под струю, это — инструмент «божьего гнева» и «всемирный потоп».

Во-вторых, за ненадобностью. Господь Бог и так всемогущ. Зачем ему усилок на 300 ватт, когда и так по любому — мощи без лимита?

Значит, человек либо «от обезьяны», либо «по образу и подобию», но сильно «усечённо-упрощённо-облегчённая» версия. Без набора существенных для конечного юзера функций. Типа познания «добра и зла» или «вечной жизни». Вендор предполагает апгрейд путём поедания яблочек. Инсталляция первого «сервис-пака» проведена Адамом и Евой и закончилась изгнанием из «Рая». Выбросили на помойку. Может бета-версия была? А повторный апгрейд не пробывали? А если отформатировать и с нуля? Или опять «левая версия»? С нарушением авторских прав создателя и отказа в регистрации в небесной службе поддержки и сопровождения? Божественный «HelpDesk» рекомендует приобрести лицензионную версию?

Мне бы с тех яблонек — по веточке. Классный привой бы получился. Я же тут по будущему «яблочному поясу России» гуляю. Да хоть бы по семечку — вырастим. Удобрим, польём, обрезание регулярное, зайцев разгоним, червячком всяких… плодожорных — ручками соберём. Лишь бы до фирменного апгрейда добраться.

Это, кстати, интересный вариант: хомосапиенс есть упрощённая версия ГБ. «Для блондинок». То есть — уже «Г», но ещё не «Б»?

В рамках такого… подхода успехи медицины конца второго — начала третьего тысячелетия естественным образом ложатся в рассматриваемую концепцию. Как аналог «сервис паков». Всякие вакцины, аналогичные «критическим апдейтам», представляют средства борьбы производителя с вирусами. Типа свиного или птичьего гриппов. Примерно с таким же успехом. Предсказуемо и появление зомбированных сообществ «хоум эдишн». Которые дружно кричат в информационном пространстве «хайль» и пытаются задавить неинфицированных. Но если есть «хоум» и есть «про», то где-то должна быть и версия «эдвансед». Вот на этом Вебер и сломался. Со своей «Империей ангелов». Ибо «ГБ+» — это такая сущность, которая в реальности не наблюдается. Нами не наблюдается. Поскольку у нас и «наблюдалок» таких нет. И даже «воображалки» по такой теме не включаются.

Ну, или Господь Бог — не всемогущ. Это решает проблему происхождения умения человеков создавать себе инструменты. И полностью заваливает всю теологию. Накрывает «медным тазом». Очень, кстати, эффективный и многофункциональный инструмент. Приспособа для настоящего терминатора. И помыться, и постираться, и варенье сварить. А кто сказал, что терминаторы варенье не варят?

Вот Аким и накрыл все мои планы именно этим кухонно-банно-прачечным приспособлением. «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи». И не надо было бы кузнеца напрягать. Все бы они живы остались. А мы бы потихоньку-полегоньку… глядишь, и само бы рассосалось. Нет, не сходится. Может, конечно, на Марьяшу я не в этот раз залез бы. Может, и слезал бы не так… публично. Но все эти случайности есть проявление общей закономерности. Которая формулируется в рифму: «Попадец — всем …». Рифму подберёте сами.

С кузнецом у нас нелюбовь была обоюдная. Опыт прежней жизни показал: испорченные отношения с начальством — не восстанавливаются. Хоть в варианте: «я — начальник, ты — дурак». Хоть — наоборот. А работа со сложными системами приучила не оставлять за спиной нерешённых проблем. Иначе обязательно вылезет в самый неподходящий момент. И ударит в спину.

Мёртвых — жалко. Но я не Иисус, они — не Лазарь. Сын божий может и завонявшегося покойничка поднять, а я — только в одну сторону. «Ван вей тикет» — называется. Ладно, завязываем с этими реминисценциями и инсинуациями, разбор полётов закончен, переходим к следующему прокосу.

Позвал меня тогда мятельников отрок для разговора к своему начальству. Я, конечно, вприпрыжку не побежал, но пойти — пошёл.

Из-за прибывших «болеславов битых» нам всем в Рябиновке пришлось потесниться. Мятельнику одни из моих сеней отдали. Как раз те, в которых Любава ко мне под одеяло залезла и затащить на себя пыталась. А теперь тут мятельник Спиридон с моим Николаем разговор ведут, «дела варят». В моё время таких деятелей именно так и называли: «деловары».

Дело-то простое — я вирнику сказал, что всё, что княжии по злодею и душегубу Хохряку заберут, то я куплю. По цене — как Николай скажет. Вроде бы — разумно. По здешним болотам да буеракам майно тащить не придётся. Но Спиридону такое дело не в радость. То ли он себе дольку урвать хочет, то ли перед начальством выслужиться. Но хочет он больше. Николай уже красный весь. У обоих — бересты со списочком душ и имущества. Списочки — разные и цены в них разные.

– Господине! Да что ж это деется! Грабёж прям среди бела дня! Ты где видал на ярку цену в тридцать кун? В Киеве на торгу? Так и тащи её в Киев. А тут больше десятка не дам.

– А я у тя и спрашивать не буду. Ты в «Правду» глянь — там шестьдесят. Я те и так половину скостил.

– А баб по шесть гривен, будто вира за убиенных? Или тоже половину скостил? От виры будто бабы краденные? И где ты четырёх коров там видал? Там три коровы и тёлка.

– И чё? Тёлка добрая, сводишь к быку — будет корова. А жалко на быка потратиться — сам покрой.

– Ну ты сказанул. Тебе, видать, баба не даёт, так ты и наловчился на тёлок лазить. Или на козу? То-то с тебя толку — как с козла молока.

Так, пора останавливать. На Руси торговаться любят и умеют. Одна беда — это не еврейские танцы с улыбочками и облизыванием. Тут до мордобоя — всё время один шаг. Потом, правда, продолжат с той же цифры. Но позже. А раз они уже и к зоофилии перешли — уже полшага.

– Хватит вам, люди добрые. Ни об чём крик стоит. Николай, сколько ты насчитал?

– Так, ежели ту тёлку тёлкой считать, утей я не видал, петуха эти… оглоеды съели…

– Николай! Сколько всего?

– Так я и говорю: ежели ещё и нитки считать, которые Аким забрал…

Увлеклись мужички торгом. Процессом обоснования и аргументирования в ходе ценообразования. Пришлось взять бересту, глянуть в конец. И запустить внутренний переводчик — здесь числа пишут буквами. А у меня навыка сумму вот так, словом, воспринять — нету. Хорошо, юс йотированный — не фигурирует. Это такая краказябла растопыренная с числовым значением — десять сороков. Чего тут непонятного?

На Руси считают сороками. Ударение ставьте правильно. Во французском языке прослушивается двадцатеричная система. Это — от количества всех пальцев у человека. В английском — двенадцатеричная. От количества суставов пальцев на одной ладони, исключая противостоящий, большой палец. У одного из первобытных племён не то на Яве, не то на Суматре — каждая конечность соответствует числу десять. Человек целиком — сорок. Они там так кокосы и считают — сороками. Какая связь между Русью и Калимантаном? А я знаю? У нас кокосов нет. Поэтому сороками считают шкурки и церкви. Так и говорят: «два сорока соболей», или — «на Москве сорок сороков церквей».

У нас тут, слава богу, суммы поменьше:

– Значит так, господин мятельник, Николая насчитал здесь 28 гривен с 3 кунами. Я вот это всё куплю. Сейчас — за 14 гривен. Что — «как»? Не надо «какать» — слушай дальше. Торга не будет. Или отдаёшь за эту цену, или идёшь искать другого покупателя. Уходишь — следующий разговор начнём с 7 гривен. И — вниз. И вообще — надоело мне ваш крик слушать. Николай — на корме моём. Вы тут час лясы точили — он надобного мне не успел. За «поговорить» — плати.

Люблю я смотреть, как вот такие блондинистые кровью наливаются. Румянец, распространяясь по нежной белой коже, даёт такую выразительную палитру оттенков красного… От «розоперстой Эос» до «буряк украинский». Что, дядя, не в кайф? Это тебе не тендеры с аукционами по госсобственности с госзаказами. Это ты нынче по другую сторону прилавка оказался. Тут мы оба на равных — ты монополист насчёт продать, я — насчёт купить. По «боеголовкам» у нас тоже паритет. Так что, и железяками не сильно помашешь.

– Решай, Спиридон. Дела вирниковы, по которым вы сюда пришли, закончены. Акиму нет резона давать вам постой за просто так. Будешь платить? Или получай съездное и бегом в Елно — там, поди, тебя уже новое дело дожидается.

Спирька от моей наглости просто пятнами пошёл. У его отрока челюсть отпала. Вид у обоих — сильно нездоровый. Болезнь называется «ухо-глаз». Требует присутствия трёх лечащих врачей: ларинголога, окулиста и психиатра. Глазом они видят тощего подростка с замотанной плешью, которому в присутствии «мужа княжьего» — у порога стоять и рта вовсе не открывать. Ухом они слышат «наглый наезд по-большому». Причём, явно не местного — нет кучи чисто ритуальных оборотов. Не говорят здесь так. Ни простые, ни «вятшие». А умом-разумом соображают-вспоминают. И как я на суде вирника дураком представил и в нужную сторону дело развернул. Как Макуху стрелками своими пугнул, и тот испугался. Как к волхвам сходил и с серебром вернулся. А тут ещё и кузнец мёртвый у ворот висит. Так и не сняли упокойника за всей этой суетой с приездом.

До чего-то он додумался: весь розовеет, но уже равномерно.

– Сходи коней посмотри. (Это своему отроку). Ты слугу бы отпустил. (Это мне. Я Николаю кивнул — тот вышел). Тут дело такое… Ты, я вижу, малой — ловкий. Из всякого дела с прибылью вылазишь. И не болтлив. Опять же — волки тебя слушаются. (Это про картинку — «волк на тропинке»). И вообще — с нечистью ладишь. Вон, и волхва богомерзкого на волю отпустил. Опять же — мертвец этот ходячий у тебя в холопах ходит.

– Спиридон, давай о деле. Не юли.

Ага, так он сразу и заговорил. Сбегал к обеим дверям, по-выглядывал. К окошечкам подскочил. Никак не усядется. Ну, и на какую гадость меня теперь подписывать будут?

– Тут вот как получается… Макуха-то плох…

– Ну и? Не тяни!

– Господи! Ну что тянуть-то! Макухе вирником не быть. Хребет у него сломан. В службу он более не годен. В службе нас было двое. Он — старший, я — младший. Мне уже и самому на волость сесть бы по выслуге, а хода не дают. Злопыхатели всякие… А тут место освобождается…

– Так мне его что, убить?

– Не! Не дай боже! Как в Елно узнают, что вирник умер — погонят гонца к князю. Тот враз нового пришлёт. Мне опять дерьмо разгребать, а присланному — сливки снимать. Не дай бог! А вот если Макуха просто болезный лежит, то нового слать нужды нет. А все дела — мои. Эх, кабы Макуха до распутицы живым долежал. Я б тогда так поднялся… А там — дожди. А по первопутку уже и сам в Смоленск поехал бы. Уже было бы чем и важным людям поклониться, и чем перед князем похвастаться.

– А я здесь причём? Тебе надо лекаря толкового к Макухе приставить.

– Господи! Да какой лекарь! Степан со дня на день преставиться! Три дня — уже много! А ты вот — с нечистью знаешься, волки вон тебя слушаются, мертвяк бездушный за тобой как собачонка ходит. Не, не надо чтоб Степан за тобой ходил. Пусть лежит. Но чтоб — как живой. Чтоб никто ни слуху, ни духу! Чтоб если кто приедет — вот, лежит-выздоравливает. Господин вирник — вылечивается. А я бы тем временем в Елно… А? А я тебе это майно Хохряково… да хоть задаром. А? Чего скажешь?

Та-ак. «Автокатастрофа произошла штатно: все пострадавшие остались сидеть на своих местах в салоне. Как живые». Карьерный рост как мотивация — понятно. И не такие кунштюки видали. «Хочу в и.о. И — на по-дольше» — тоже знакомо и понятно. Несколько смущает насчёт «было бы чем и важным людям поклониться». Хотя смущаться от планирования дачи взятки в особо крупных… на Руси! Да вы, батенька, филистер и ханжа! А вот ассоциирование этих бюрократических игр с зомбированием… Точнее — с организацией имитации покойником комы в условиях «Святой Руси»… Задачка интересная. «Вирник? — Впал. Впадёж подтверждаю. Но выпасть обратно может в любой момент — ждём-с». Ну и какие за эту услугу на местном рынке расценки?

– Значится так, Спиридон. За майно — получишь 14 гривен. И не перечь — опишешь с Николаем как надобно. Макуху оставишь здесь. Остальных немедля уведёшь. «Лишний глаз — лишний язык». Три месяца он у меня пролежит. За дело заплатишь не серебром — сам отработаешь. Как я скажу. По рукам?

Мы хлопнули ладонями. Мятельник ещё порывался что-то сказать, что-то уточнить… Но я уже кликнул Николая. Никогда по жизни не рвался в торгаши. Мне интереснее самому своё сделать и это продавать. Но приходилось кое-где кое-когда… Разные бывали ситуации. Одно рыночное правило я чётко понял: на всякий товар есть свой покупатель. То, что одному и даром не надо, то для другого — желаемое и давно искомое. Как-то один знакомый полковник рассказывал, как на них выскочил отряд немецких штабистов, выходивших из окружения под Минском. Тогда он продал местным бабам покойников. Товар так и назывался: «покойники на сукно» — кители у немцев были хорошие.

Однако торговать имитацией продолжения жизни умирающего… Сделать из полумёртвого «мужа княжьего» — «мертвяка живого»… Непонятно. Так и не надо! Мне реальное состояние субъекта… мало интересно. Моя задача — не состояние вирника, а информация об этом состоянии. «Не слыть, но быть» — слоган одного российского дворянского рода. А мне плевать, как он будет «быть», лишь бы «слыл» правильно.

Вполне нормальное в моём поле занятие — «торговля воздухом». Знаниями, умениями, информацией. Как это всегда возмущало разных начальников и «гоблинов»! «Воздух» не отчуждается по воле только отчуждателя. Тут ещё моё согласие, как минимум, нужно. Просто ножкой топнуть или рыком рыкнуть — получишь одно сотрясение воздуха. «Одно» — это если я ушёл тихо, а не хлопнул дверью. И ни какие «мы тебя в бараний рог согнём, мы тебе кислород перекроем…» — эффекта не оказывают. «Не колыхайте атмосферу, господа-товарищи, исландские вулканы сделают это за вас». Вы хотели сделать мне гадость? — Вы её сделали. Это весь ваш профит отсюда и «навсегда».

Реально есть объект, информация о текущем состоянии которого не должна распространятся. Надлежит обеспечить необходимый уровень информационной безопасности путём установления жёстких ограничений по правам доступа. Логины с паролями от 12 символов длиной — не помогут. Асимметричное шифрование — отсутствует как класс. А что я в таких случаях делал в своей первой жизни? Ну, там у меня задачи «покойник должен выглядеть живым» — не было. А вот блокировку по несанкционированному доступу… Как оказалось, лучшая стратегия безопасности — нестандартная установка. Ставишь файлы не в те каталоги, имена даёшь из головы, а не по примеру из инструкции по установке, порты меняешь. А дальше нормальный штатный режим. Типа: не наклеивайте бумажку с паролем на экран монитора. И полный порядок — злорадно ухмыляешься, читая логи. Как куча дурацких вирусов пытается тебя пробить по стандартным портам вызовом стандартных средств. А нет их у меня — не дозовёшься.

Идеальное нестандартное решение данной задачи в данных условиях — одиночный бокс с кодовым замком. Ага, кодовой замок на «Святой Руси»… Да хоть бы и с амбарным, но ключ один и у меня. Замки здесь есть и неплохие, но… Ну, точно не стандарт — здесь нет таких помещений вообще. Здесь всё проходное, всё на распашку. Если запирается, то просто подпирается палочкой от кур — чтоб не ходили и не гадили. На женской половине Марьяшкина спальня на щеколду запирается. То-то оно меня так взволновало, когда там дверь открытой оказалось. Даже на оружейной комнате — замка нет. Правда, засов мощный поставлен. Пару ларей замкнутых видел: у Акима и у Домана. А, ещё у Марьяши ларь стоит с замочной скважиной.

Но в ларь болезного не положишь. Выходит, единственное изолированное помещение с ограниченным доступом — поруб. Мой любимый. Факеншит! Я ж там до сих пор не сделал лестницу! Ну и ладно, но на каком основании туда Макуху засунуть? Всё-таки — чиновник. Опять же — раненый. А там — антисанитария. Спокойно, Ваня, когда ты его туда сунешь — ему будет уже всё равно. И вообще — мертвые не гадят. Но это в реале. А в виртуале? Придётся гадить самому и публично выносить парашу для всеобщего информирования о продолжающемся процессе жизнедеятельности. Точно, надо немедленно делать лестницу, а то как навернусь вместе с парашей… Значит так: лестницу — сделать, парашу установить, и наполнять, и выносить — Сухана поставлю, причину — придумаю. Когда ж эти вирниковы с усадьбы уберутся? А то я — уже, а они тут — ещё.

Мои генерирование идей и планирование действий были прерваны, как обычно и бывает, начальственным вызовом. «Болялин кличет». Пришлось отправиться за очередным внушением. Как оказалось, зря я так пренебрежительно отнёсся к вызову «на ковёр». Хотя… когда начальство решило — никакие аргументы уже не действуют.

Знакомые уже сени, приспособленные под опочивальню Акима, были полны народа. На господской постели вместо владетеля возлежал лаоканист Яков. Без сапог, с поднятыми на стенку ногами, обе завязаны свежими тряпицами. Так, значит, его в обе ноги ранило? А он потом спешивался и на волка шёл… Здоров дядя.

Яков лежит раненый. Но — в кольчуге и с обнажённым мечом на постели под правой рукой. Его традиционное место у порога занял последний из Акимовых «верных» — Охрим. Хороший лучник, весёлый парень. У моих с ним конфликтов не было, всегда улыбается. Но сейчас явно смущён, прячет глаза и тоже — рукоять меча сдвинута на живот, и он её непрерывно теребит. Сам владетель сидит за столом. Как-то странно они стол накрыли — на пол-стола армяк валяется. И странно так валяется — шиворот вроде бы уже и за краем стола, а не провисает. Будто под ним что-то длинное за край стола выступает. Под правой рукой батюшки моего Акима Яновича.

Ну и чего они тут такое тайное задумали? «Конные спираторы». Только зря это они… «хорохорятся и ерепенятся» — мне дрючок мой вернули. А засапожник ещё от вражьей крови не остыл. И вообще — зачем столько постороннего народа? Старший конюх, Доман, Звяга, Хотен? Да ещё Марьяша с Ольбегом. Разбор персонального дела Рябины И. А.? В форме общего собрания домкома усадьбы? Не, ребяты-демократы, этот мизер не ловится. Мы это в прежней жизни проходили. И в застойные, и в разбойные, и в либералистические, и в госпатриотические. У нас тут «общественное порицание»? Так зачем железяки у всех бойцов под правой рукой? Или — тёрки с разборкой? Так почему в кругу бабы и дети? Ну, поглядим-послушаем.

Общественная порка меня любимого началась с кивка мудрого господина старшему конюху. Мужичок подал заготовленную реплику:

– Худо у нас на подворье, господине. Порядка нету. Всякие… не спросясь в конюшню лезут, безобразие разное творят. А у меня потом в упряже недостача, чересседельника два пропали, супонь новую на ветхую подменили.

– Ответствуй. (Это Аким — мне. Офигеть! Меня обвиняют в хищении частной собственности в форме присвоения конских ремешков!)

– Мне твои чересседельники — только повеситься. Или — тебя самого на них… Ищи у себя. Или вирниковых потряси — они и попятили. Ты когда пропажу обнаружил?

– Дык… Ноне. Но там мужи служивые, чего им чужое-то…

– Ладно. Иди.

Это — Аким. Он сам служивый, он хорошо знает, как чужое своим становится. У «пауков» он не худо прибарахлился. Видать, вспомнилась боевая молодость. Для всякого «княжьего» всё земство — стадо. Хочешь — береги да стереги, хочешь — стриги да кушай.

Первая попытка наезда и укоризны прошла неудачно. Исполнитель, стыдясь за провал в роли обвинителя-идиота, направился к выходу. За ним, было, поднялся и плотник Звяга. Но режиссёр этой критиканской и вполне кретинской самодеятельности отсебятины не допускал.

– Ты куда?! Ты чего мне говорил? А ну ему повтори!

– А чё повторять-то? Говорил: не дело это когда упокойников полные бани набиты. Гробов наделать не поспеваю. Надоть было покойников в веси оставить — пусть бы тамошние мужики потрудились. Да и закопали бы там. А тут ещё два гроба в запас сделать велено. Примета плохая — коли домовина готовая стоит, то и покойник для неё найдётся.

– Стоп! Звяга, это твоё дело указывать владетелю как ворогов казнить? Или — где сотнику Акиму сотоварищей своих боевых хоронить?

Так-то дядя, светит тебе явное превышение полномочий с посягательством на права владетеля и умаление его воинской чести. Продолжим.

– «Плохая примета»… — ты сперва нынешним, уже готовым покойничкам, сделай сколько надо. Про запас и приметы после поговорим. Не пойму я, Аким Янович, ты меня с плотником спорить позвал или что? А если насчёт примет, так чего Светану не позвали? Она такие… «поиметы» знает… и расскажет, и покажет, и даст попробовать.

– Вон! Все вон с отседова! Ты и ты — сидеть! Ты — стоять!

Доман со Звягой спешно покинули площадку семейной сцены. Можно же было просто сказать этим двоим, чтоб вышли, а то сразу в крик: «Все — вон!». Похоже, дело о наказании кузнеца — пропускается. Раз и Доман ушёл. Переходим к главному — к «грехопадению». Аким сопит, вытирает губы рушником, дёргается. То сунет руку под армяк, ухватит там чего-то. То снова — руки на стол.

– Ну, ты, сказывай. Чего видел.

Это — Хотену. Мужичок надулся от важности. Но — дрейфит. Как бы оно бы…

– Дык… Тута значит… Ну, крик… А ктой-то говорит… Эта… Ну… боярича звать надоть…

– Не жуй! Дело говори! Короче — ты вошёл. Что увидел?

– Деда! Они голые! Совсем! В постели! Лежат!

– Цыц! (Это Ольбегу). Сие правда есть? Говори, выблядок курвин! (Это родный батюшка — мне любимому)

Интересно, в рамках какой легенды мне предъявлено обвинение? Если я — родной и любимый, хоть и внебрачный, сын Акима, то имел место быть коитус на фоне инцеста. А если — нет, то — нет. То есть, если я сын не внебрачный, а только приёмный, то и дело сводится к простому оскорблению чести и достоинства бедной вдовы. Всего-то навсего. Что и имеет место быть, судя по используемым выражениям. Я про легенду, а не про оскорбление.

– Как посмел ты, сучонок поганый, мою дочь в моем же доме снасиловать?!

Старый анекдот: приехали Василий Иванович с Петькой в Лондон. Толкнули ненароком там одного сэра. Тот обиделся и бросил им перчатку. Петька подобрал, посмотрел — хорошая перчатка. «Василь Иваныч, дайте ему в морду. Может, он и пальто скинет».

«Перчатку» мне уже бросили, посмотри как тут у них с «польтами».

Я попытался найти разумный ответ на заданный идиотский вопрос. Как-то просто словами… Не убедительно будет. Надо бы чего-то такого «не такого» задвинуть. Спрогрессировать, что ли? В ноосферу имени товарища и академика Вернадского. Слез со скамейки и лёг ничком на пол.

– Марьяша, иди-ка сюда, ляг рядом. Как лежала, когда Хотен в опочивальню заскочил.

– Не… Не буду…

– Это зачем ещё? (Это — Аким).

– А чтоб ты своими глазами увидел, а не чужим словам верил.

Марьяшка упиралась, но сама по себе мысль о проведении следственного эксперимента была воспринята аборигенами «на ура». Потом она долго изображала оскорблённую и испуганную невинность, боялась лечь со мною рядом, боялась прикоснуться, измять платье, запачкать. Но Акиму уже «припекло», а Хотен просто светился от своей значимости и памятливости на детали: «Не, Акимова, ты ж на него совсем залезши была. И ножку свою закинула… А ручка-то, ручка — с другой стороны, в край постели упёртая… Не, не так — сильно прижамши. Сильнее. Всеми сиськами… Ага. И личико твоё белое вот так поверни. Во, и повыше. Улыбочку такую. Да не такую…».

Однако, тяжеловато. Как-то ночью мне тяжесть Марьяши на спине — дышать так не мешала. Или это потому, что лежу на жёстком, и рёбра давит? Ну, что они там? Свидетели уже закончили восстанавливать картину места события и персонажей в нём? Вроде — да.

– Аким, всё видишь? Ты муж опытный, много чего видел. А чего не видел — слышал. Скажи мне, научи недоросля: как в такой позиции можно бабу изнасиловать?

Марьяша вскинулась, отдавила мне ногу, наступила коленкой на крестец, поднялась, сопровождая процесс потоком жалостливо-возмущённых междометий, и вдруг взвыла, отшатнулась, сделала шаг назад, зацепилась об меня, и рухнула на пол — Аким уже стоял за столом. Страшный. Взбешённый. Пена на бороде и длинный меч в правой руке. Так вот что он прятал под армяком на столе! Называется эта железяка — бастард. Он же — ублюдок. Никак не пойму, почему бастард длиннее законного сына-меча. Или правду говорят: от креста — рождаются законные дети, от любви — здоровые?

Первый удар взбесившегося мечника цели не достиг. Теперь ему нужно было обойти стол. С одной стороны ему мешала лавка. С другой — развернулся и сел на постели Яков. Тоже с мечом в руке. Марьяша снова завыла и ползком устремилась к порогу.

– Убью!!! Всех убью! С-суки! Гады! Змеища сатанинская!!! Курва!!!

Эх, Акимушка. Как я тебя понимаю. У самого дочка. Была. Будет. Сколько переживаний было, когда она подросла. Кстати, тоже под рукой держал железяку. Не такую как у тебя — ятаган дарёный. Но не сувенирный — вполне точёный и по руке примеренный. Ребята знакомые сделали из автомобильной рессоры. У нас в зонах такие мастера по металлу есть… Но — применить не пришлось. Меня эти… коллизии как-то миновали. Проскочили. Однако и потом, раскладывая какую-нибудь даму из «по-моложе», как-то задумывался: а ведь и у этой — мама-папа есть. Тоже, поди, переживают. Даже интересоваться пытался. Обижаются: «Я уже большая девочка». Или ещё круче: «Я — взрослая самостоятельная женщина и обладаю всей полнотой гражданских прав и ответственности». Этим — обладаешь. А вот насчёт ума и, особенно, души… Розенбаум чётко сказал:

Я уже поднялся на четвереньки, когда увидел в углу Ольбега с расширенными, полными ужаса, глазами. Пришлось быстренько развернуться и сеть снова на пол на задницу. Аким выбрался-таки из-за стола и теперь стоял надо мной, медленно поднимая над головой свой меч двумя руками. Ангел карающий с бородой заплёванной. Опять, факеншит, очередной собеседник целит железяку мне в темечко. Да что ж они все по моей голове вдарить норовят! Это потому, что она такая лысая, или потому, что такая умная? Найду каску немецкую и буду носить не снимая. От придурков.

– Молись. Змий диавольский.

– Ты нашёл мою вину? Или убьёшь невиновного? Ты — Аким Рябина.

Дед сглотнул. Ещё сильнее отвёл руки за голову. За его спиной вдруг резко дёрнулся сидевший на постели Яков. Его меч с силой ударил по кончику меча Акима. По комнате разнёсся мощный звон. Не то «благовест малиновый» на Пасху, не то «кузнечно-прессовый работает» — в конце месяца. Акима развернуло в пол-оборота, он споткнулся и рухнул на пол. Ну вот, посидим рядком — поговорим ладком. Впрочем, меч из руки он не выпустил — профи, что возьмёшь.

Но поговорить не удалось: Аким сразу после приземления на пятую точку начал орать. Теперь на Якова. Поток слюней и междометий не произвёл на «поклонника царя Леонида» никакого впечатления. Яков внимательно разглядывал свой клинок. Лаоконист-звонарь. Только когда Аким, сидя на полу, попытался взмахнуть мечом — подставил свой. Когда звон затих, ограничился вердиктом:

– Она — лярва. На нём вины нет.

И Аким скис. Выпустил меч из рук, тяжело перевалился ближе к столу, тяжко, медленно поднялся, старательно не замечая ни руки Якова, ни сунувшегося Хотена. Пошёл, было, за стол, но вернулся — поднять с пола оставленный меч. Чуть не завалился наклоняясь. Уже подойдя к столу, опершись на него одной рукой, другой, левой, волоча за собой по полу меч, сильно ссутулившись, не оборачиваясь, произнёс:

– Видеть тебя не могу. Уходи.

– Глава 73

Голос у деда ровный, какой-то очень тусклый. Но рука, опёртая на стол, дрожит. И согнутая спина дрожит. Жалко деда. Кинуться в ноги? Просить прощения, милости? За что? За то что Марьяшка меня «правой ручкой обняла и поцеловала?». Обещать, что «больше так не буду»? А как «буду»? Буду «как все»? Любить и почитать родителя своего? Подставлять спину под отеческое его поучение? «И не ослабевай бия младенца»? А после порки целовать ручку, благодарить за науку? Принять вот это всё, возлюбить и рассосаться? Уже не для того, что бы самому выжить, а просто — чтобы не обидеть пожилого хорошего человека? Или хотя бы прикинуться, изобразить, надеть маску? А я что, не видел как «маски», просто одетые на время, из вежливости, чтобы не обидеть, чтобы чего-то получить, чтобы просто не создавать проблем или пережить какое-то время — прирастают и становятся сутью?

Чертов факеншит! Я же Акима во многом понимаю лучше других. Мы же с ним примерно ровесники, оба прожили поболее полувека. Он здесь, я там. У обоих — дочери, у обоих карьеры непросто сложились. Обоим приходилось с нуля подыматься. У обоих были близкие, которые предавали. И — которые не предавали. Хотя могли. У нас сходный, не в деталях, но по объёму, по качеству — жизненный опыт. «Жизненный опыт — это количество неприятностей, которых удалось пережить».

Но он видит во мне приблудного малька, а вовсе не равного себе. И пока у него этот «ухо-глаз» не пройдёт — мы постоянно будет сталкиваться лбами. Вплоть до летального исхода. Аким — горяч и норовист. Я — тоже не подарок. Надо уходить. А куда? Как? Я же не один. Что с людьми моими будет?

И висит на мне долг — треть миллиона детских жизней. Тысяча в день. Если день мой прошёл впустую, если не приблизил меня к решению этой проблемы — погибнет впустую тысяча детей. Глупость подумал — что, дети могут погибать «не впустую»? Может, не тысяча — пол-тысячи. Легче? Надо как можно быстрее учиться, как можно быстрее собирать людей. Чтобы в тот момент, когда появиться возможность изменить ситуацию — эту возможность не упустить. Не появится возможность сама — создать. И менять нынешнее положение — с максимально возможной скоростью. Быть готовым к этому лично и иметь соответствующую команду. У меня это сидит в голове постоянно. Я тут бегаю, вляпываюсь, прогрессирую… А в голове счётчик стучит: дети мрут. Загибаются, дохнут, в царство небесное перебираются… Щей похлебал — десяток умер, в нужник сходил — парочка, косу построил — тысяча. Всё время постоянный вопрос самому себе, даже не осознавая чётко, не вытягивая на самый верх сознания: «а это помогает, а это продвигает…?». Не выпуская на передний план сознания. Потому что если выпустить… Хочется немедленно куда-то бежать, хоть что-то делать. Сейчас, незамедлительно, сразу. А это — глупость. Это — завалить дело. Я же даже подходов к проблеме ещё не вижу. Только: выжить, выучиться, вырасти. А оно — висит и давит. Сам себя на счётчик поставил, сам себя погоняю.

Или пересидеть в тишке, помириться, не нарываться? Ведь надзирателя, погоняльщика стороннего — нет. Все только похвалят. И самому легче. Совесть? — Да нету у меня совести! Совесть — понятие сиюминутное и сиюместное. Попаданец — бессовестен всегда. С точки зрения аборигена. Совести у меня нет, чести у меня нет. В задницу эту вашу честь! Хоть боярскую, хоть холопскую. У меня есть одно — долг. Долг перед нерождёнными, долг перед только что рождёнными и уже умирающими. Гибнущими, задыхающимися от всего этого. Что зовётся «Святая Русь».

Остался у меня один инстинкт продолжения рода. В извращённой форме обязанности перед всеми. Да плевал я на всех! И на предков, и на потомков! У меня один долг — перед самим собой! Вот то-то и оно: долг самому себе — надо отдавать. И если это правило не моё, то я — не я. А вот это уж — фиг вам. Я себя люблю, я себя никому не отдам. Я себе, любимому, любые долги выплачу. И для этого работает у меня инстинкт самосохранения. В Рябиновке мы с дедом друг друга поубиваем. Надо уходить.

– Ухожу. Сейчас. Все моё — моё?

– Забирай.

– И прирезанная земля?

Аким аж задохнулся. Что земледельцу, что землевладельцу — отдать свою землю… «Только через ваш труп». А моя хохмочка с пересчётом путевых вёрст в межевые… И всё из этого проистекающее… Для Акима всё это уже — «моя земля».

В комнате и так было тихо, а тут мертво стало. Негромко, не оборачиваясь, сквозь зубы, но вполне разборчиво:

– Гнннида. Пшшшшел вон.

Я задумчиво поднял свой дрючок с пола, посмотрел каждому присутствующему в глаза. В спину Акима. Вроде бы надо бы сказать что-то такое… яркое, легендарно-историческое. Но ничего в голову… Ну, тогда по сути. Глядя Якову в глаза:

– Нужда будет — зовите.

И — на выход. Мерзко. Противно. Страшно и неуютно. Тревожно и непонятно. Ну и пофиг.

О-хо-хо. Где-то тот лагерь, где-то то поле. И шатров — ну ни одного нет!

А за дверью — куча народа. На крылечке — Охрим рукоятку меча жмакает. Как девку молодую — безотрывно. Напротив — мои стоят. Уже оружные и бронные. На всякий случай. Вокруг — всё население усадьбы. Негромко комментируют очередные разборки в «благородном семействе». Предвкушают зрелище: «вот они счас поубиваются». Как московские зеваки при обстреле Белого дома в 93.

Я вышел — все разговоры стихли. И в тишине — чёткий голос Любавы:

– Видишь — живой. Значит твоя мамка — курва, а ты сам — курвин сын!

Все сразу дружно загомонили. Но Ольбег — громче всех. Что-то возмущённо-неразборчивое, переходящее в визг детский. Сначала визг самого Ольбега. Потом — Любаши. После мощной оплеухи по-новому титулованного внука владетеля. Благородный почти-боярыч сшиб сопливицу разговорчивую на землю и молотит.

– Сухан, разведи драчунов.

Чем хорош зомби — ему все пофиг. Что боярич, что его холопка — поднял обоих за шивороты, развесил в разных руках.

– Об чём спор?

– Об тебе. Он сказал, что тебя Аким с Яковом зарежут. За то, что ты Марьяшку поял. А я говорю — нет. Потому как она сама. А он говорит: ты дура и курвина дочка, а я говорю — сам дурак и курвин сын. Потому что Марьяша — сама. Я же видела. А он…

– Хватит. Всё, люди добрые, кина не будет — расходитесь дела делать. Моим — собраться. Мы с усадьбы съезжаем. Всё своё — забираем. Доман, коней дай под вьюки. Чарджи, посмотри, чтоб кляч негодных не было.

Насчёт «кина» это я попусту воздух сотряс, просто сорвалось с языка автоматом. Но смысл понятен. Народ как-то начал по сторонам оглядываться, вспоминать про неотложное, спешное и давно горящее.

Чарджи странно дёрнул головой, выступил вперёд и, не поднимая глаз, не отнимая руки с эфеса сабли, произнёс:

– Я тебе более не слуга. Ты ночью меня обидел. Слова позорные мне говорил. Я — инал из рода ябгу, а не русский холоп. Терпеть этого не буду. Ты сам сказал: хочешь — уходи. Я решил — ухожу. От тебя. Всё.

Во дворе снова стало тихо. Народ остановился, скучковался и потихоньку начал обсуждать очередную потрясающую новость. В усиливающийся ропот снова ворвался звонкий голосок Любавы:

– А торк-то — трусоват.

Чарджи вскинулся как пружина заведённая. Одновременно и развернулся на звук, и выдернул, вскинул саблю. И… замер, глядя в голубые глаза этой маленькой сопливки.

– Чарджи! Стоять! Это — ребёнок! Твоя сабля в десять раз её старше! Неужели замараешь клинок?

Опять дрожит. Сабля у него в руке. Как сказал Талейран: «Штыки годятся для всего. Кроме одного: на них нельзя сидеть». Так и с саблей — «для всего». Но не для ответа ребёнку. Чарджи сумел остановиться. Убрал, попав с третьей попытки в ножны, саблю, посмотрел на Любаву своим фирменным «инальским» взглядом и сообщил:

– Я твою мать ял. Она — курва. Ты — курвина дочка. Подрастёшь — тоже курвой станешь. Я тебя тоже ять буду. Сурово. Засажу аж по самые гланды. Помни это, холопка, готовься.

Видеть как взрослый вооружённый молодой мужчина древнего и благородного рода выдаёт такие обещания девятилетней девочке… Хотя, она же не девочка — она холопка. «Орудие говорящее» женского рода мелкого размера. Сельскохозяйственный инвентарь с дополнительной репродуктивной функцией. Репродуцирования такого же сельскохозяйственного инвентаря.

Лицо у Любавы напряглось. Сейчас она как ответит… Торка потом только смерть остановит. Его собственная. Тут уж и мне пора вступить:

– Это вряд ли, Чарджи. Она — моя. А я своих людей не отдаю. Или — взыщу полной мерой. Ты готов умереть за ночь с ней?

Чарджи изумлённо переводил взгляд с меня на Любаву и обратно. Даже и рот открыл. Абсурд абсолютный маразматический запредельный. Сразу по пяти осям.

Какой-то лысый сопляк угрожает ему, иналу, прирождённому воину из рода потрясателей вселенной, смертью. За что? За гипотетические любовные игры с какой-то холопкой? Которая не только не женщина, но даже и не девушка ещё. Вообще — никто. И это притом что к нему бабы сами чуть не в очередь записываются. Всякие. И ему угрожают? Смертью за ночь с этим… «ничем», которое к такому делу попросту не пригодно? А и будет пригодно… это же лопух придорожный, платочком прикрытый! Да он таких с десяток в любой деревне взять может, и они, по его слову, на коленках бежать будут. Да ещё приплясывать от радости, что такому господину достались — молодому да пригожему. Песни петь будут. Отсюда до самого Торческа. А это… Это же даже не баба — мусор приусадебный с косичками.

Лучшее состояние конфликтного собеседника — состояние растерянности. Главное — не пропустить.

Самое страшное — потеря темпа. Кто сказал? — Сталин. Так вот, Сталин, поработаешь извозчиком: хватай вожжи и погоняй что есть мочи. Да ударение не перепутай!

– Всё. Всем разойтись. Ивашко — к коням. Пошли вещи собирать.

Но сборами заняться сразу не удалось. Сначала набежал мятельник. Прижал к стенке терема и шёпотом, брызжа слюной и междометиями, начал выражать свою крайнюю озабоченность:

– А как же Макуха?… А наш уговор? … Ты меня кинул! Обманул! За полцены майно выкупил, а сам…!!!

Пришлось ухватить мужика за ворот, подтянуть лицом к лицу, вытереть ему ротик воротником и ввести дозу успокоительного:

– Пришёл форс-мажор. Понял? Объясняю: сказанное — сделаю. Уговор — в силе. Сиди тихо и все будет абгемахт. Понял? Проще скажу: будешь дёргаться — не получится. Твоё дело — увести посторонних с усадьбы. Делай.

Кажется, мужик нашёл какой-то скрытый и глубокий смысл в моих словах. Или именно в «абгемахт»? Улыбаться хитренько начал. Ну и ладно: дело — делом, а связанные с этим эмоции — только наше собственное, сердечно-кишечное. Меньше тревожится — дольше здоровым будет.

Следом Ноготок подошёл, дождался пока Спирька убрался, и сообщил:

– Господине, у Чарджи серебра нет.

И молчит. Я сперва испугался, когда он подошёл: если ещё и Ноготок от меня уйдёт… Потом вскинулся: так я этому дезертиру ещё и денег должен?! Потом призадумался. Один из самых противных, по моему мнению, человеческих недостатков — неблагодарность. А Чарджи мне жизнь спас.

Пошли в избу свою. В одном углу торк сидит — своё барахло перебирает, в другом — Николай вещи складывает, через плечо косится, посередине Сухан столбом стоит. Ладно, достал Корькины нумизмы, начал на столе выкладывать.

– Ты от меня уходишь, надо расчёт вести. Вот золотник — за стрельбу твою. Когда «пауки» в усадьбу пришли, а ты стрелами поленца поколол. Вот второй. Когда я Кудре попался, ты один за мной следом пошёл, обо мне обеспокоился, ворогов убил. Вот третий. Когда вы меня в лес искать пошли, ты волхва завалил. За добрый выстрел в бою. И четвёртый — на добрую память. Я на тебя зла не держу, и ты не держи. Ночью я тебя в трусости винил. Досада меня взяла: кабы со мною что случилось — остальные следом полезли, под молот кузнечный. Были бы убитые да покалеченные. Досада в моих словах была, а не правда. Прости. Ныне Любава тебя трусом назвала. В том правды тоже нет — не от испуга от меня уходишь, что я с Акимом поссорился, а от обиды. И за девчонку я тоже прощения у тебя прошу. Так получается, Чарджи, что я-то правду вижу, а другие нет. А дела твои, если со стороны смотреть… Внешняя благопристойность не менее важна, чем внутренняя добропорядочность. Важно не только «быть», но и «слыть». Древние мудрецы говорили: «не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа». Если люди вокруг раз за разом будут говорить тебе: «свинья, свинья» — придёт день, когда ты захрюкаешь. Будь осторожен. И последнее: будет нужда — зови. Всё.

Торк ошарашено рассматривал золотые монеты у себя на ладони. В каждой — по 4.5 грамма, по курсу 1:12 получается больше гривны кунами за каждую. И, в отличие от серебра, золотые византийские монеты не портят. Ни по весу, ни по металлу. Богатый подарок. Ноготок кивнул удовлетворённо. Что у них с Чарджи общего — не знаю. Но вот же — озаботился кошельком товарища. Ладно, давай упаковываться.

Укладка вещей в большой команде — занятие всегда сумбурное. «Два переезда эквивалентны одному пожару». Только пожар — быстро. Отойди, не мешай — само сгорит. А вот во вьюки — само не вскакивает. Сколько я всего тут начал и не успел, до ума не довёл. Турник во дворе, который с Ивашкой строили, остаётся. Груша боксёрская, на которой Ноготок тренировался — остаётся. Складень мой, на котором я под Николашкину диктовку слова и выражения записывал — забираем. Мечи парные невиданные, с людоловского хутора привезённые… мой стыд и срам — только упаковываю да распаковываю. Даже не почистил. Берём.

Тут Ивашка заявляется, злой как собака: Доман коней не даёт. Так, где моя шашечка? Опять Ольбег спёр? Нет, грешу на невинного — за печкой спрятанная лежит. Шашку на левый бок, дрючок в левую руку. Пойдём-ка поговорим-ка с управителем. Как в первый день я с ним поговорил. Тогда меня сразу в поруб кинули, теперь наоборот — выкидывают с усадьбы.

– У тебя было два коня. Их — забирай. Остальные — рябиновские.

– Аким мне всю прирезанную землю отдал. Весь стоит на моей земле. Стало быть, все кони, которых с веси увели — мои.

– Я про то не слыхал. Иди к Акиму — велит владетель — отдам.

– Что не слыхал — твоя забота. Вон Хотен стоит — спроси, коли в словах моих сомневаешься. И к Акиму я могу сходить. Поговорить. Только не про коней, а про то, что о тебе в грамотках Храбритовых написано.

– К-каких т-таких грамотках?

Во. И заикаться сразу начал. Стало быть — рыльце в пушку. Давим дальше.

– Таких. Которые мы в Храбритовой опочивальне под полом нашли. Такой ларчик аккуратный, всякими сказками полный. Вот расскажу я Акиму кое-чего, посмотреть-почитать дам. А он-то нынче малость не в себе, железяку свою из рук не отпускает. У тебя, Доман, как — вторая голова найдётся? А напоследок перескажу, что мне мятельник сказывал. Ты ж видел: мы ж ним слуг выгнали и «под рукой» разговаривали. Тайно. Аким много чего интересного узнать может. Кто-то ведь послал донос, по которому Макуха из Елно прилетел. Ты, случаем, не знаешь — кто?

В разобранных грамотках Храбрита про Домана — ничего. Или мы не поняли. Насчёт доноса мы с мятельником не говорили. Но куда-то я попал: Доман существенно побледнел. Взгляд из презрительно-отстранённого стал просто злобным. Дёрнул щекой.

– Сколько?

– К двум моим ещё шесть. Упряжь, седла, вьюки, торбы.

– Шли своего. Только быстро.

Тут я несколько обнаглел, поманил Домана пальчиком. Будто чего на ухо сказать. Тот привычно наклонился, а я похлопал его по щёчке.

– Не гони, детка, как соберёмся — так и выйдем.

Он отшатнулся, схватился за щеку. Огромные, совершенно ошарашенные моей наглостью, глаза. И бледнеет на глазах. Будто я ему в лицо плюнул. Ну, вообще-то, «да». Только ответить ему сейчас нечем, только утереться. Вот пусть и привыкает: или делать по слову моему, или «утираться» после «ласки господской». Или как сейчас — не «или», а — «и».

Понеслось, побежали. Ивашко матом на конюшне кроет. Ноготка с барахлом туда-сюда гоняют. Из окошечек Николай, как черт из табакерки, выскакивает и орёт.

Рядом вдруг возник Долбонлав. Неслышно. Убью в следующий раз, если так подкрадётся. Или колокольчики во все места забью. Так и умереть же можно — то нет рядом никого и вдруг голос: «Сталсый глидень кличут». Что-то новенькое: прежде таких команд не было.

Долбонлав отвёл к обычному крыльцу, но не стал открывать дверь, а повёл меня на задний двор. Здесь в затишье на скамеечке сидел Яков. Только глянул на мальчишку — тот испарился. Похлопал по скамейке рядом с собой — «садись». Сидим-молчим. Напротив нас тот самый турник, бревно нами поставленное, ещё тренажёр — столб с колесом наверху.

– На восток — не ходи. «Пауки» нынче злые.

– А куда идти-то?

– На север не ходи: что там, у волхвов — не понятно.

– Ну так подскажи — куда.

– На юг не ходи — смутно там как-то.

– Ну, я так и думал: пойду в Елно. На запад. Там город, может, какую службу найду. А то дальше двину. В Смоленск. А то — к Новгороду-Северскому. По Десне вниз — легко пойдём,

– Далеко не ходи.

– Это почему ещё? Что мне тут, в лесах гнездо вить?

– Далеко будешь — не дозовёмся. Ежели надумаешь у Перуна встать — передай привет от «Чёрного гридня».

И что это было? Это был, Ванюша, подарок. Тебе, дураку, клад открыли — куда идти, где остановится, что сказать. Да будь ты хоть трижды попаданцем семи пядей во лбу, а сообразить это невозможно. Это надо просто знать.

– Чарджи твой в услужение просится.

И молчит. Глаз скосил и снова наши… «деревянный тренажёрный зал» разглядывает. Я ухожу, а этот… инал здесь останется? Ну и что?

– Долгов нет. Ни — он мне, ни — я ему. Тебе решать.

– Не мне — владетелю. Всё, иди.

Только упаковались — зовут на поварню: «поешьте перед дорогой». Шум, суета: «это взял? А это увязал? А чего в том вьюке острое выпирает?…». Хлебаем супчик-трататуйчик, спешно, аж обжигаемся. За спиной Домна встала, а ей-то чего надо? Мнётся чего-то, то руки под передник, то дёрнется чего подать, то вздыхает невпопад.

– Спаси тебя бог, Домна. Варево твоё всегда вкусно было. Уж не знаю куда дорога заведёт, но тебя всегда добрым словом вспомянем. Ходу, мужики, коней выводить, вьюки грузить, в отсеках — осмотреться.

– Чего?

– Посмотреть — не забыли ли что. Давай бегом.

– Господине, а этого как? (Это — Домна. И показывает на внутреннюю дверь. У двери Хохрякович стоит, в переднике, голова в колпаке чистеньком, кланяется мне с дрожью)

– А и то, забыли. Он же холоп твой. (Это — Ивашко. Губы вытирает, меня просвещает). Слышь, дурень, собирай своё. Быстро. Будешь коней обихаживать, сучья для костра собирать. На походе кощею дело всегда найдётся. Я тя быстро походной науке научу. Ну, или сдохнешь. Баба твоя погрустит, да и замену найдёт. Ты главное-то дело сделал — трубу в ейной печке прочистил. А уж перед чьим поленом теперя ляжки раскидать — она и сама найдёт. Мужичков на усадьбе много — кто-нибудь да огуляет. Тёлочку-перестарочку. Гы-гы…

Интересное дело: Ивашко всегда к Домне был уважителен, за кормёжку благодарил, по мелочи и помочь мог. А тут вдруг такой текст. Или он взревновал? А, он просто уже «на походе». То он был один из рябиновских, местных, а теперь уже гридень, княжий. Воин думает иначе.

Даже донские казаки из своих станиц уходили в поход не щадя соседского имущества, а уж эти русские янычары — княжьи гридни… И дело не только в «на войну ходить — буйну голову сложить».

Тут ещё отношение «дояра» к «дойным». А для княжьего все местные: бояре, смерды, челядь, холопы — стадо, отара. Хочу — зарежу, хочу — остригу, хочу — ногой пну. Мекнул-бекнул-кукарекнул? — На шашлык. И плевать Ивашке, что я даже не боярин — он уже в походе, уже не «земский».

И Домна это понимает и принимает. Ещё утром она бы за такие слова Ивашке миску на голову надела. А сейчас стоит — только вздрагивает, слово молвить опасается.

Как говаривал партайгеноссе Штирлиц: «Важно правильно начать разговор. Ещё важнее — правильно его закончить». От себя добавлю: а ещё важнее знать: какое оно — «правильно».

– Домна, парень остаётся при тебе. Помни, ты его в мужья взять обещала. Всё, мужики, ходу.

Солнце ещё не дошло до зенита, когда мы вывели лошадей из ворот усадьбы. Всё население старательно делало вид, что они как-то мимо по делу… Но высыпали все. Виноват, не все. Никого из семейства владетеля, ни Любавы, никого из «верных»… Ну и пофиг, уходя — уходи. «Будет день — будут песни». Только никто не знает какие: песни бывают подблюдные, а бывают заупокойные. Поживём — послушаем.

…

Вышли мы тогда из Рябиновки и пошли в Пердунову весь. Пять мужиков пешком и восемь лошадей гуськом. Лошадки нагружены… «до пера». Слышали, наверное, про пёрышко, которое сломало спину вьючному животному? Ну, вот только такого пёрышка и не было. Как быстро человек барахлом обрастает… Быстрее чем бородой.

Насчёт пяти мужиков — это я погорячился. Я в мужики ещё годами не вышел. Сухан — вообще за человека не считается — зомби, Николай — купчик малосильный, Ноготок — палач-кнутобоец, Ивашко — воин с саблей. Мужиков — нет. Сплошной бродячий цирк. Может, мне в комедианты пойти? В скоморохи-шоумены? Будем… «давать Шекспира». Что вспомню. Единственное, что останавливает — все женские роли мои будут. Как у самого Шекспира в его «Глобусе». В те времена женщина на сцене — недопустимый разврат и порнография. Хоть бы и полностью одетая.

" — Я так не люблю мужчин! Они такие голые!

– Мадам, но они же в одежде!

– А под одеждой?»

Публика в средневековых театрах преимущественно мужская, но думает аналогично. Поэтому все женские персонажи — переодетые мальчики. А вот подросток в юбке и с накладным бюстом — вполне пристойно. Как и натуралистические сцены убийств и страстей любовных в исполнении детских трупп младшего школьного возраста. Были у Шекспира такие конкуренты, весьма успешные, даже в «Гамлете» упомянуты.

Топаем себе потихонечку вдоль реченьки. А там берёза моя стоит. В берёзе — дупло, в дупле — тряпица, в тряпице — от Елены Ростиславовны подарочек. С собой брать — а как спрятать, чтоб никто даже из моих не увидел? Здесь оставить… А ну как вернуться не смогу? Жалко…

«Страшнее жабы зверя нет» — полез клад свой вынимать. Чуть не умер. От страха. Руку туда сунул, а там что-то живое, мягкое, шевелится… Еле отдышался. Инфаркт миокарда смертелен во все эпохи. Палку подобрал, пошебуршил — белка выскочила. Что порадовало — одна. По-фински белка — «орава». Вот они по Хельсинки так и бегают. Хорошо что моя берёза не в Финляндии — а то затоптали бы, не отбился бы. Забрал свой депозит и в сейф — за пазуху. Ненадёжно. Нет тут банковской системы, деньги и ценности девать некуда — только в землю. Россия вообще — страна, где деньги и активы всякие — всегда девать некуда. «Остров сокровищ» размером в одну седьмую всей суши. Территория закопанных ценностей. А также — зарытых возможностей, юностей и талантов.

Помесь кладбища с хранилищем и сиделищем. Похороненных со схороненным.

Вот дойду я до Елно. А там — власти. Которые начнут всех трясти. Я, конечно, не девка молодая, чтобы всякий стражник придорожный да приворотный мне за пазуху лазил, но повод «по-шманать»… Да тут, на Руси, хоть на этой «Святой», хоть в моей, которая — не очень, как в зоне — повода не нужно, приказа достаточно. Похоже, мне с таким подарочком от княжны во все города дорога заказана. И в это Елно тоже.

Я там как-то бывал разок. В прошлой жизни. То ли я сам куда-то шёл, то ли нас откуда-то везли. Запомнились только ельник на песках да вывеска «Телегостроительный завод». Ещё где-нибудь мне такой таблоид на заборе не попадался. А у городка и до «телегостроительного» была история. Большая история маленького города.

– Глава 74

Батыево нашествие было катастрофой. Об этом часто говорят, но как-то не прочувствуют. Две трети городов русских были уничтожены. Половина из сожжённого — так и не восстановилась. И это на Руси, которую ещё в язычестве варяги называли «Гардарик» — страна городов. Тот город, который мои современники называют Рязанью, ещё в 18 веке назывался Переяславль Рязанский. А на месте взятого татаро-монголами города осталось село — Старая Рязань. Через восемьсот лет там каждый год находят обломки стрел да обрывки кольчуг.

Средневековые города в Европе — это центры ремёсел, центры производства. Соответственно, всё это — «медным тазом». Хуже Батыя была только «победа трудового народа» — после гражданской войны уровень промышленного производства упал до 3 %.

За те три года татаро-монгольского нашествия на Руси погибла треть населения. Как форма геноцида — эффективнее только когда свои своих режут. Смутное время, например. Ну, или торжество демократии в форме распада Советского Союза. И в том, и в другом случае численность населения России уменьшилась вдвое.

Даже земли, впрямую не разорённые ордой, получили такой мощный удар, что дальше и сами деградировали.

Елно тому пример. Ключевой город на одном из важнейших торговых путей — Окско-Деснянском.

Когда-то славянское племя северян шло вверх по Десне. Платило дань хазарам, потом на тех «понаехал» Вещий Олег. «Понаехал» — это не сленг, это точная цитата из летописи.

Стали северяне платить дань Киеву. Город себе новый построили. Так и назвали, по-простому, без заморочек, — Новгород-Северский. С другой стороны, вот уж точно с северной, вышли на Оку вятичи. Между ними остались балты-голядь и угры-мещера.

И всё это стало Русью. И пошли, под единой рукой Великих Князей Киевских торговые караваны с Оки на Десну, с Волги на Днепр. И обратно. В военном деле это называется «рокада», в мирное время говорят — «транспортный переход».

Потом пришли монголы, и всё рухнуло. И это тоже. Некому возить товары. Нет — от кого, нет — для кого. Меркурий Смоленский остановил тумены языческие. Своими сапогами железными да железным же посохом заступил дорогу Батыю. Не дошли татаре до Смоленска. Дорогобуж, через который мы тут пару недель назад бегом бежали — выжгли. И повернули не на запад — по Днепру, а на восток — выкатились к Козельску. «Злой город». Настолько «злой», что четырёхлетний князь Козельский захлебнулся в крови человеческой. Как последний из Багдадских халифов. Кстати, тоже при татаро-монгольском взятии города.

Меркурия провозгласили святым, железки его в Смоленске, в Мономаховом соборе хранились. Шлем потом спёрли немцы, посох — французы. Память о нем… свои затоптали. Меркурий своё дело сделал и упокоился, ему на том свете — всё равно. Память — это забота помнящих. Или — не помнящих. «Иван, родства не помнящий» — это наше, исконно-посконное, кандально-острожное. Вот про девочку Женевьеву, которая Аттилу в Париж не пустила — помнят. А про Меркурия — нет. Ну, значит, нам это и не надо знать. Знать — как врагам дорогу заступать.

На этой земле не было и позднее набегов, таких как на Рязанщину, Черниговщину, Киевщину. По всей Окско-Деснянской дуге каждый год горели поселения и посевы, угоняли людей и скот. А внутри Смоленской земли поганые не появлялись. Вроде бы — живи себе и радуйся. Но рухнули оба «великих русских торговых пути». И стало хиреть княжество.

Сейчас, в этом, в 12 столетии, только по северо-западному ходу, по пути с Днепра на Западную Двину сидит десяток крепостей. Не велики крепостицы, гарнизоны по десятку. Но чуть разбойнички появились — ворота на запор, окрестные мужички уже на стенах с вилами да топорами. Ну и много ли навоюешь, раскусывая эти орешки. А там уже и княжеская дружина на подходе. И куда ты с этих озёр да проток, узких и извилистых выскочишь? Хоть зимой, хоть летом? Болота вокруг, лес непроходимый.

А раз на путях мир, то и идут себе спокойно купцы, денежку платят. За проход — князю. За всё остальное — местным. Корм, товар кое-какой, в дороге нужный, постой, обогрев, работа. Хоть на волоках, хоть на вёслах. Дальше-то выскочат или на Днепр, или на Двину и по течению вниз. А вот тут, в озёрах да болотах, в стоячей воде — очень дополнительные работники полезны.

Не было здесь, в середине Русской земли, в середине торгового пути, татар. А вот концы обрубили. На юге — татары. На севере — немцы. И серёдка — захирела.

Только в восемнадцатом веке уже царь Пётр начал здесь новые пути создавать. Но не по прежним остаткам, а считая версты уже от Москвы и Петербурга. В самом Смоленске пробил через город прямую дорогу от северных ворот до южных. Напрямки. Прямо через дворы монастырей и усадеб боярских. Хорошо хоть сад при Смоленском дворце Алексея Михайловича в стороне остался.

А на речку Гжать пригнал и поселил несколько купеческих семейств, дабы была пристань добрая на торговом пути. На новом пути с севера на юг. В тех местах ещё мальчик один свет увидит. Юрий Гагарин.

Недалеко оттуда, в том же восемнадцатом веке, уже по новым, Петровским путям, будет прорываться из Волжской системы в Днепровскую Кудеяр-атаман. Тот самый, про которого в песне поётся. И, предчувствуя свою судьбу, закопает награбленное где-то на обрыве над широкой поймой невеликой речки Вязьмы. Через полвека и Наполеон где-то в этих же местах тоже закапает награбленное. Ему уже и предчувствовать не надо — казаки и партизаны за каждой ёлкой.

Был такой «третий золотой обоз» на 350 фур в корпусе вице-короля Евгения Богарне. В первых числах ноября 1812 года Сеславин, Дорохов, Милорадович долбят вокруг Вязьмы Понятовского, Нея, Даву. Потом подошла и Старая Гвардия самого Наполеона. В ту же молотилку. Император приказал даже бросить тяжёлые пушки и передать лошадей в обоз. Но в ночь на 4 ноября ударил мороз. И «по утру французская армия недосчиталась многих замёрзших людей и лошадей».

Один из русских писателей девятнадцатого века вспоминает виденного им в детстве в этих местах уже старого, но с гвардейской выправкой, француза-гренадера. Он остался здесь после похода. Не то — по ранению, не то — по заданию. Старик любил летними вечерами выходить на обрыв над Вязьмой и смотреть на заходящее солнце, туда, где Париж, туда, куда ушёл любимый император, приказав присмотреть за казённым имуществом.

Весной 1942 года на этих невысоких обрывах над маленькой речкой появилась команда немецких сапёров. Точнее — и сапёров тоже. Прошлись хорошенько миноискателями. И увезли несколько грузовиков чего-то замотанного. А клады там и до сей поры ищут.

Лежит оно себе спокойненько где-нибудь в заваленных штольнях какой-нибудь «Альпийской крепости», ждёт новых «сапёров» уже с какими-нибудь «сильно-ультра-интра-ифро-визор-щупами».

Вообще, на Руси с кладами явный перебор. Больше всего, конечно, осталось от последней войны. Вот возле этого Елно в начале шестидесятых двадцатого столетия мужик в селе сильно поспорил с председателем сельсовета. Ну сильно они поспорили. Селянин обиделся, выпил, выкатил из сарая сорокапятку и… «Прямой наводкой, бронебойным, по сельсовету… Пли!». Хорошо — присутственное время закончилось. Хорошо — осколочных не было. Хорошо, когда бревна птичками полетели — никого не зашибло. «Где пушку взял? — Где-где… В лесу нашёл. Там и ещё есть». Дали 4 года «за незаконное хранение огнестрельного оружия». А что, калибр 45мм — не огнестрельное? Статей о терроризме в тогдашнем УК ещё не было, а «враг народа» — не было уже.

А ещё где-то между Москвой и Смоленском закопаны сокровища польского короля Сигизмунда: «Я отправил из Москвы с разнъм добром 923 подводы в Калужские ворота на Можайск…». До Смоленска эта почти тысяча возов майна не дошла. Причём есть интересная подробность: в обозе нет денег. Деньги были нужны королю на месте — он же собирался править Московией. А вот всякие атрибуты чуждого культа, схизматов-православных — основной груз. Московские церкви и монастыри поляки-католики грабили без ограничений.

Клады для историка — половина информации. Только по 9-10 веку — более полусотни кладов. И всё равно — мало. Вот, например, загадка. Летописи дают два основных торговых пути на Руси: «из варяг в греки» и «из варяг в хазары». Первый упоминается часто. По нему даже датчане-крестоносцы в Палестину ходили. Каждый торговый путь сопровождается кладами. Либо сами купцы зарывали в минуты опасности, либо народ, который эти пути обслуживал. Получил от проезжего серебрушку типа дирхем самаркандский и в скрыню его, чтоб владетель или лихие люди не отобрали. Купцу серебро нужно под рукой — для оборота, а оседлому жителю — на чёрный день. Вот и закапывают возчики, гребцы, владельцы постоялых дворов, лодочники, на волоках работники… То серебро, которое от прохожих получено. По этим кладам чётко виден путь «из варяг в хазары». А из «варяг в греки» — не просматривается. Может, летописи врут? Мягко говоря — преувеличивают?

Или вот есть клад. Называется — «Неревский». Найден в Новгороде, точная датировка — 989 год. Закопан на небольшой глубине внутри дома — то есть, предполагалось скоро извлечь. Но сверху следы мощного пожара. Хозяева-погорельцы не вернулись.

Почему? Ведь это не сокровища, не ювелирка, это — оборотные средства, по большей части дирхемы багдадской и самаркандской чеканки. Причём — кусками. Около тысячи таких кусочков. Ногата — это монета. А резана — это монета с обгрызенными краями. Куски, обломки серебряных монет чеканки разных стран — одно из двух основных платёжных средств на «Святой Руси». После Ярослава Мудрого монету на Руси чеканят редко. Бьют куны: маленькие серебрянные брусочки. Прямые — на юге, с горбинкой — на севере.

А владельцы-погорельцы не вернулись по простой и общеизвестной причине. Называется — «крещение Руси». Два дня новгородцы не пускали киевских «крестителей» к святилищам своим. И тогда Добрыня запалил город. А Путята погнал своих бронных гридней на бегущую толпу. Так и сказано в летописи: «Крестили Новгород Добрыня — огнём, а Путята — мечом». Похоже, хозяева клада не только погорели, но и порублены были. Или в Волхов кинуты. Вслед за идолом. Которому с берега кричали: «выдобай боже, выдобай». Не встал этот бог, не поднялся. И добрые люди русские плюнули вслед и взялись следующему служить-кланяться. Пока и этому колокола да кресты с церквей не посшибали. Тоже — добрые русские люди.

А Добрыня сумел сделать редкостную карьеру. Начинал-то с контрабанды и нарушения режима: ввёз на охраняемый объект, на княжий двор, постороннего. Постороннюю. Сестру свою — Малушу. Тайком, спрятав под щитом. Потом сводничеством занялся — подложил сестрёнку молодому господину — княжичу Святославу. И к народившемуся племянничку-ублюдку — в няньки. Точнее — в дядьки. Единственный надёжный человек — единственный кровный родственник. И защитник, и учитель, и во всех делах помощник. И когда братьев Рогнеды резали, и когда мятеж против законного государя и брата подняли… Вот и Новгород, который Владимира поднял, многие годы кормил и защищал, который ему деньги и войско дал — Добрыня крестил. Так «благую весть» принёс… — мои современники могут любоваться обломками закопанных на пожарище дирхемов.

Взглянешь на картину Васнецова, и дрожь берет. Три символа, три русских богатыря. Запойный мостостроитель — Илья Муромец, сводник и поджигатель — Добрыня Никитич, малограмотный качок — Алёша Попович. Цвет земли Русской. Родины моей. Как там, у Шаова под гитарный перебор звучит:

Вот с такими умными мыслями мы и пришли в «Пердунову» весь. Здесь уже покос начали — народа в селении нет. И самого деда Перуна — нет. Одни детишки да бабы. Самая главная баба — деда Перуна жена. Сама себя называет: «Перунова жёнка». А имени своего не говорит. Ну, это на Руси — нормально. Бабе имя не надобно. Женщин здесь называет… притяжательно. Отвечает на вопрос «Чья?». Сначала по отцу, потом по мужу. Это я Марьяну Акимовну — Марьяшкой зову. Так это — почти интим. Или — только для близких родственников. Их тех, перед которыми на Востоке женщина паранджу снимает. А посторонние Марьяну зовут «Акимовой». Именно так, а не «Акимовной». Бабу по отчеству? — У нас и равноапостольную Ольгу по батюшке не величают. Баба же.

«Перунова» — ну и ладно. Невысокая, широкая. Широкозадая. Про таких говорят — усадистая. Злая. Сперва вроде вежливо разговор шёл: «Как дошли?» да «все ли поздорову?». Но тут Ивашко ляпнул: «Аким Янович сынка с усадьбы выгнал. За разврат с евоной дочкой учинённый». Тут тон поменялся мгновенно: «В весь — не пущу, встанете там, на опушке. Щей у нас на вас не сготовлено…» и вообще — «шли бы вы, люди добрые, дальше, пока на вас собак не спустили».

Я как-то со всеми своими мыслями из третьего тысячелетия несколько смутился. Как-то нормы приличия, правила поведения… Как-то… «незваный гость хуже татарина». Или — лучше? Но все равно — «татарина». А вот для Ивашки ситуация штатная, накатанная. Называется — «открытие приключилось». Открытие рта бабой. Не по спросу, не по делу, не по чину.

– Ты здесь кто? Ты чего сказала? Ты на кого глядишь? Ты почему перед мужем добрым глаз не опускаешь? Рот без спроса открываешь? Ах ты, курва-лярва… Да я счас с твоей спины ремней нарежу. А хозяин придёт — ещё добавит. За позор его перед людьми-соседями.

Ивашко и за саблю хвататься не стал, кулак сперва к носу поднёс, потом легонько бабу в грудь толкнул. Та и села. Удобно — задница широкая. Потом ойкнула и на четвереньках — ходу.

Пока коней завели да развьючили — уже и стол накрыт. Вроде же обедали недавно у Домны. Но у моих — нравы служивые. Есть надо не по времени, а когда есть чего. Ещё один персонаж появился — девка молоденькая. «Девка» — это по годам и мордашке. А по платку — баба замужняя. И к Сухану моему с вопросами. Оказалась — бывшая служанка Марьяши. По весне её вот сюда выдали замуж. Молодка. Такая радостная — аж светится. И животик погладила — намекнула, что не порожняя ходит, и мужем похвасталась — уж он у неё такой-сякой мёдом мазанный. И хороший, и пригожий, и на ангела похожий. Одно слово — Кудряшком зовут. Как-то я после Степко из Сновянки, к местным кудрявым… Опять же: ловить меня из «Паучьей веси» Кудря с сыновьями пошёл. Я, правда, его причёской не интересовался. Но — прозвище… Или это во мне зависть лысого к кучерявому говорит? Или — известная закономерность смены правителей в России в двадцатом-двадцать первом веках? «Нынешний — лысый? При нем — хорошо? Ждём кудрявого».

Ну ладно я, но чего хозяйка от этого щебета кривится, будто кислого укусила? А Сухан на вопросы этой девчушки не отвечает — он только на мой голос реагирует. Пришлось Ивашке объяснять. Насчёт зомбирования. В привычном ему стиле. И про волхвов толпами, и про идолов штабелями, и про медведей стаями. Или правильнее — стадами? Бабы ахают, Николашка свои пять копеек вставляет. Тут уже и пленный волхв Велесов на кресте православном клянётся и сапоги мои целует. Серебро уже пудами в мешки прыгает и само по болоту бегает. А вот это они — зря. Русская народная мудрость на этот счёт формулирует несколько… не мудро: «Умный хвастает золотой казной, глупый хвастает молодой женой, мудрый хвастает доброй матушкой». Мудрости у моих точно нет. И насчёт умности… Как-то мне такая мудрость, хоть она и народная, но… не сильно умной кажется.

Ребятишки мои после второго обеда да активной орально-убивальной ночки с последующим спешным исходом в стиле: «отсюда и… — нафиг» зевать хором начали. Отправил их на конюшню спать пока, а сам Суханом занялся. Ну не дело же когда здоровый муж как дитё малое — постоянного присмотра требует. Надо ему душу возвращать.

С волхвом у меня не получилось — не умеют они. Может, он и найдёт экспертов где-нибудь на Мологе. Но проблема у меня здесь и сейчас. Вот же везёт, как… как попаданцу. Все нормальные люди зомбей боятся и разбегаются. На крайний случай — забивают им в разные места осиновые колья. А мне счастье подвалило: то его в сортир отведи, то смотри, чтобы он лишнего не съел, то сопли вытри. Что одел, что обул, как спать лёг. Вот, комаров от него отгоняй. Такое чувство, что это я у него в прислуге, а не он у меня.

Если нельзя вернуть душу в рамках Велесовой концепции, поищем что-то другое. Теоретически гипнотическое воздействие на психику должно сниматься аналогичным образом. По опять же русской народной: «клин клином вышибают». Ну и где мне найти такой «клин»? Чтобы, как говорят по науке — восстановить его личные этику с эстетикой. Они же у него внутри осталась, только сильно заблокированные. Как бы мне какой такой крючёчек-буравчик придумать, чтобы ему в голову залезть и оттуда прежнее состояние вытащить? Ну не по черепу же его обухом бить? В надежде на «возрождение после проломления». Может, его просто сильно утомить? Пытка бессонницей — одно из самых сильнодействующих средств. Активно применялось в работе НКВД и Гестапо. Сводит с ума, ломает стереотипы поведения, смещает границы допустимого и систему ценностей. Не хуже, чем пытка жаждой. И убивает примерно так же — за неделю. А в небольших дозах… «Всё что нас не убивает — делает нас сильнее». Ага, расскажите это язвеннику. Которого резекция большей части желудка не убила, а сделало сильнее. В части поедании всего протёртого, проваренного, безвкусного.

Насчёт переключения психики в результате сильного утомления — это я не просто так, это из личного опыта. Как-то давно, в той ещё, в прошлой жизни, отмечали Новый Год. Тихо, семейно. Позвали только приятеля одного. А тот и шиканул — выкатил свою коллекцию молдавских вин. С этим продуктом… мало знать — как называется то, что ты пьёшь, надо ещё знать всех участников технологической цепочки. Кто растил, кто давил, кто выдерживал, кто бутилировал. Чья конкретно смена укупоривала, и не было ли у кого из них сильного семейного праздника незадолго до того. Сами понимаете, розлив произведённый в понедельник — не рекомендуется.

Как раз этот случай и имел место быть. В том смысле, что приятель их всех знал. Ну, попробовали. Я-то обычно крепкие употребляю — водку или коньяк. А тут не удержался. Что сказать — вкусно. И интересно. Жена бой курантов послушала и спать пошла. А мы с приятелем… До полного исчерпания объектов дегустации. Часов до восьми утра. Потом — он домой, я к жене под бочок. И через пару часов — подъём. У нас на 1 января гости запланированы. «Кто ходит в гости по утрам — тот поступает мудро». Наверное. Если это не утро дня, следующего за общенародным праздником в России.

Короче, поднять меня — она подняла. Даже разбудила. Но у меня в голове напрочь отпал русский язык. Натурально — напрочь. Как корова языком.

Я же им думаю! А тут… Понимать — понимаю. А ответить не могу. Просто губы не складываются. Только — английский. И внутри, и снаружи. Жена сперва хихикала, потом поняла — кранты семейной жизни. Она же меня не понимает, она же в школе немецкий учила. И вообще, замуж-то она выходила за соотечественника, а не за это… «их бин нихт ферштейн». Тут она смеяться перестала, стала думать. Как спасти семейное счастье. Я уже говорил, что у меня жена очень умная? Как там, в народной мудрости сказано: «глупый хвастает молодой женой»? А если она такая молодая, что ещё и не родилась? И если я ей хвастаюсь за восемь веков до её рождения, то какой же у меня уровень дурака? Кретин идиотический? Так вот, я, может, и дурак. А она — нет. В смысле — не дурак. Женщина вообще дураком быть не может. Просто по русской грамматике.

Моя умная супруга нашла простое и эффективное решение: стакан водки. Нашей, отечественной. Конкретно — «Столичной». Я подношение принял, поблагодарил чисто по-лордовски, на ихнем же, типа туманном и непрожёванном. Накатил, корочкой занюхал, поинтересовался насчёт продолжения и закуски. На нормальном родном. Даже не на строительном. Стакан «Столичной» против всего ихнего лордства… — вмиг перешибло. Не скажу — на каком именно глотке, но к донышку… «Эх мать-перемать, будем петь и плясать…». Жена обрадовалась, кинулась целоваться. Правда, не долго — погнала по домашним делам.

Мораль: глубокое утомление позволяет проявляться неочевидным свойствам личности. Гипотеза: если довести зомби до полного нервного истощения, то он станет человеком. А какие ещё другие неприятности могут случиться с «живым мертвецом»»? План эксперимента… Тут надо подумать. А чего думать? Вон «хоромы с перекладиной» стоят. Пусть подтягивается. Не «до не схочу», а до «не сможу». Как в армии.

Наши с Суханом маневры не остались незамеченными аборигенами. Хозяйка с поварни погнала молодку Кудряшкову узнать — в чем дело. А я как раз пытаюсь заставить Сухана меня правильно на перекладину повесить. Чтоб подсадил — надо же салаге технику показать. Личным примером. Ага. А перекладина-то — высоко, и толщиной — явно не под мои ручки-ручёночки. Сухан отошёл — я слетел. И узелок с княжниными цацками у меня из-за пазухи мимо горла — на траву. Прямо молодке под ноги. Факеншит.

Белка там в дупле ремешок прожевала до последней нитки, а я с испугу тогдашнего и не посмотрел. Ремешок лопнул, узелок развязался, золотишко просыпалось. Прямо молодке к подолу.

Россыпи — золотые. А вот в остальном — не мой случай. Мой случай — факеншит два раза.

– Ой, а что это?

– А ты что, не видишь?

– Так это же золото! С каменьями! Ой, а откуда это?

Не врать, не выдумывать. И правды не говорить. Всей правды. А то такой звон пойдёт… Из стольного города люди добрые приедут и голову оторвут. Мне. Мою.

– В лесу нашёл. В дупле берёзовом. Там ещё белка была — видишь, ремешок погрызен.

– А в каком лесу? На нашей земле?

– На нашей. На Рябиновской. Вашей земли тут больше нет. Весь ваша на нашей земле стоит. Аким грамотку жалованную посмотрел, вирник подтвердил. И «Паучья» и «Пердунова» веси на Рябиновской земле стоят. Ты лучше завязку дай, узелок завязать.

Убежала. А вот вернулась не только со шнурком, но и с хозяйкой. «Перунова жёнка» то смотрела по-волчьи, а теперь пытается улыбку изобразить. Умильную. Кривовато получается.

– Мальчик, покажи-ка, что у тебя в узелочке.

– Чего показывать-то? Я что, девка красная, чтобы прикрасами красоваться? Или купец-продавец, чтобы раскладывать да нахваливать. Лежит себе и лежит. А вы там дела делали? Вот и дальше делайте.

Ушли. Ох, как нехорошо. Пойдёт теперь молва. С довесками да с присвистами. Одна надежда: так приврут, что умные люди и не поверят.

И чего делать? Мозги себе не морочить. «Будет день — будут песни». Или будут, или нет. Как сказала блондинка по поводу «встретить динозавра в Нью-Йорке»: «Вероятность — 50 %: либо — встретишь, либо — нет».

Я продолжал нагружать Сухана. Интересная картинка получается. Во время первой Чеченской войны было зафиксировано несколько случаев странной амнезии. Несколько человек были вытащены «Взглядом» в разных местах с общим нарушением: потеря личной памяти. Профессиональные навыки сохраняются, а памяти о себе нет. Один их психиатров-комментаторов привёл тогда простой пример: человек помнит географию за 8 класс. А вот кто рядом за партой сидел — нет.

Идеальный работник получился: функциональность сохраняется, а персональность — отсутствует. Тогда было много шума и насчёт чеченских работорговцев, и насчёт российских спецслужб. Парень, который из «Взгляда», который клялся в камеру, что он это дело раскопает… Не, он живой. Где-то в Приморье оказался, кем-то чем-то работает. А коллеги его, которые не так сильно своё правдоискательство демонстрировали… Кто в земле, кто на теплом месте. А расследование затихло. Перешло в разряд «НЛО» — непонятно-летально-опасных.

У нас тут прямо наоборот. Но результат — сходный. В том смысле, что полная доступность памяти обеспечивается. Сухан помнит всё. Оказывается, человек помнит себя во внутриутробном состоянии. Забавно. И рождение своё помнит. А вот это, судя по вспомненному, — совсем не забавно. Помнит картинку свадебного поезда своего сотника, может посчитать, сколько косичек было заплетено в гриве коренника тройки, которая везла молодых из церкви. Но любые выводы — отсутствуют. Оценки — отсутствуют напрочь. «Лошадь хорошая была? — Лошадь была гнедая, шестилетняя, кована на все копыта, круп лоснится…». От чего лоснится? От доброго ухода или маслом намазано?

Память есть, личности нет. Ни молотилки, ни этики с эстетикой. Отсюда отсутствие самостоятельного целеформирования. Вплоть до фундаментальных вещей: чувство голода — чувствует. А пойти поесть — сам не может. Тяжесть в прямой кишке чувствует, но процесс дефекации — только под диктовку. Цепочки, последовательности действий для достижения даже извне сформулированной цели — только по показанному образцу. Типа: заседлай лошадь — не может. Хотя всё помнит и подробно рассказывает. А когда потом я ему его же слова повторяю как команды — без проблем. При повторе воспринимает уже команду на весь блок действий: «заседлай лошадь» — заседлает. Но убери потник из поля зрения — встал столбом. Выполнить седловку не может, потому что упряжь некомплектная, провести поиск отсутствующей части — не может, потому что команды не было. Сигнализировать о возникшей проблеме не может, потому что для этого нужно оценить ситуацию и принять решение. А у него все эти функции волхвы заблокировали напрочь.

Впрочем, пример, наверное, несколько неудачный: сколько моих современников из третьего тысячелетия смогут заседлать лошадь? Даже при пошаговых командах?

Я как-то раньше с зомбями не работал. То есть, всем, конечно, известно: пол-России зомбировано на прокладки «Олвейз», пол-России — под ВВП-плюс. Но вот когда это так конкретно…

Ладно, отставили психиатрию, взялись за физкультуру. Главная проблема: потеря реакции на болевые ощущения. Я его на сотне подтягиваний остановил. Сухан с перекладины слез, а у него руки дрожат.

– Руки болят?

– Болят.

– А почему не остановился?

– Ты сказал: «до не сможу».

Получается, он будет исполнять команду пока не умрёт. Вот только этого мне на мою голову не хватало. «Ну-ка, молодой господин, поработай-ка инстинктом самосохранения у слуги своего. Бездушного и безмозглого».

Это как-то охладило мой пыл насчёт поднятия тяжестей. «А проверим-ка силушку богатырскую. А подымет ли, добрый молодец, колоду дубовую? А две?». Он-то попробует. Только если у него грыжа выскочит, или, не дай бог, инсульт? Значит так: непрерывные тренировки с постепенным, очень постепенным и контролируемым увеличением нагрузок. По разным группам мышц. Ну почему я в физкультурный не пошёл?! Испугался что будет «Тело как улика» в варианте «Милый друг»? Вот ещё один прокол сообщества попаданцев. Валятся в прошлое, где человеческое тело — один из самых важных инструментов. И как оружие на войне — танков же с самолётами нет. И как главное орудие трудового процесса в мирное время. Ведь ни экскаваторов, ни подъёмных кранов — всё «на пупок» брать. А толкового тренера — ни одного.

– Глава 75

Я все порывался проверить прыгучесть с «бегучестью», но тут пришли косцы. Шесть мужиков, во главе — сам дед Пердун. Ох, как он это прозвище не любит. Перун — из «бригадиров». Ни в смысле жаргонно-криминальном, ни в смысле индустриально-колхозном. А в смысле русско-литературном. Была такая книжка в 18 веке: «Бригадир». В империи дослужившихся до чина полковника или его гражданского аналога согласно Петровской «Табели о рангах», отправляли на пенсию с присвоением следующего чина — чина бригадного генерала. Вот таких отставников и звали «бригадирами». Формально Перун — сотник в отставке. Как и Аким Рябина. Только Аким не один год свою сотню в бой водил. А Перун всю жизнь был десятником. Сотника получил вместе с надельной грамоткой. Разница видна и на слух слышна. А ещё, что мне по глазам бьёт, Аким — лучник. А Перун — латник. Мечник, копейщик, топорник… хоть пеший, хоть конный — от лучника сильно отличается. Один врага должен за двести шагов углядеть, за сто — уложить. А у второго — враг на длину копья. Или — вытянутой руки. Под разный бой мужики заточены. Да что бой — бой не каждый день бывает. Вся выучка у них — пожизненная, каждый день, с детства — разная.

Совсем разные типы, ходят по-разному, говорят по-разному. Выглядят по-разному. Аким — чистенький, аккуратненький. Пока не начинает рушничок жевать для слюни метать. В нормальном состоянии, пока со мною, грешным, разговаривать не начнёт — нигде ничего не висит, не болтается. А у этого — на опояске какая-то дребедень, рукава разные, морда вся порублена. Мелочь, конечно. Кто какие шрамы на куда получил — дело случайное. Но случайность есть выражение закономерности. Лучнику зверский оскал — от старшего по уху получить, латнику страшная морда — врагов пугать. Лучник в бою молчит, латник — рычит. Аким, когда злится, нос задирает, голову вверх тянет. Чтобы обзор лучше был. Как петушок. Этот — наоборот: чуть приседает, голову втягивает. Как волк. Матёрый волчара перед броском. Латнику тянуться, растопыриваться — только лишнее поймать. Где-то попадался текст о работе противотанковой батареи 76-миллиметровых орудий при разгроме Квантунской армии. Там чётко описана разница между ветеранами, попавшими в батарею после войны на западе, и местными. Подносчики снарядов, прошедшие западный фронт, перемещаются только на полусогнутых. Чтоб из-за орудийного щита видно не было. А местные, хоть и отслужили всю войну в линейной части — на прямых ногах, в полный рост. До первого боя.

Что общего — оба из «янычар», из княжих «детских». Только у Акима отец в дружину пришёл уже женатый. Аким и отца, и мать свою знал. Ян сыночку помогал, при случае — учил. А Перун… Какая-то ложкомойка от какого-то конюха… Ни отца, ни матери. Ни родни, ни рода. Вместо всего этого — светлый князь. Идеал княжьего мужа. Для такого всё земство — корм да подстилка. Это они, «княжии» — Русь. А остальные — стадо и быдло. А вот сами «княжии»… Для меня — несколько непривычная… социальная группа. Вот кручу это всё в голове и ближайшим аналогом, при всех различиях, получаются османские янычары. Русские дружинники — турецкие янычары… Скажи кому — не поверят. Да ещё и побьют.

Но это ещё пол-дела. Мечемахатели сами по себе могут только мечами махать. И — не долго. Нужна система. Не только в смысле — «вертикаль власти», а ещё и для этой «вертикали» — «подпорки и растяжки». Чтобы от всякого «свежего ветерка» не заваливалась.

Всякая власть держится на силе. На организованном насилии более-менее прикрытом кое-какой идеологией. «Нет власти аще от бога», «Кесарю — кесарево, богу — богово». Ну, последнее — вообще ересь. От самого сына божьего. Поставить в один ряд властителя небесного и властителя земного… Да ещё ГБ — на втором месте. Хотя в условиях Древней Римской империи, где кесарей на полном серьёзе обожествляли… Тогда это опять ересь — многобожие.

Так вот, для обеспечения княжеской власти нужна военная сила. А кто будет саму эту «силу» обеспечивать? Просто местные? Не годится. Хоть сто раз повтори «натуральное хозяйство», а военное дело требует специалистов. И на стадии подготовки — тоже. А которые этого не поняли… «будут кормить чужую армию». Во Второй мировой войне на каждого бойца на фронте приходилось 18–20 человек в тылу, которые на него работали. В более поздних военных инцидентах типа «Бури в пустыни» доходило до 30–40. А как здесь? Тут, конечно, вполне среднее средневековье. С, натурально, натуральным хозяйством. Здесь, конечно, все — «натуралы». Но не до абсурда. Не надо русский натурализм абсолютизировать и абсурдировать. Русь ведёт активную торговлю — людей своих, к примеру, продаёт толпами. И на Восток, и на Запад. И там же покупает оружие и коней. Последние двести лет — непрерывно.

То есть, да — натуральное хозяйство, и рынка нет. Но торг — есть. В части оборонной продукции — всегда. А дальше? Ну купил ты истребитель вертикального взлёта и что? Он у тебя не только вертикально взлетать — горизонтально ездить не будет. Без обслуги, ремонта, сопровождения и обучения. Без обеспечения всех сопричастных всем необходимым.

По моим прикидкам получается, что на каждого гридня должно быть ещё 6–8 человек, которые его обслуживают и обеспечивают. Одного я уже видел — отрок. Оруженосец. Наверняка есть и второй — конюх. Остальные — более массового применения. Прачки, кухарки, кузнецы, оружейники, портные, сапожники, коновалы, седельщики, кожемяки… Если князь киевский выставляет семь сотен дружины, то обслуги должно быть под пять тысяч. Десятая часть населения самого большого города страны. Ну-ка прикиньте: двадцатимиллионная Москва. И после каждых выборов — два миллиона — «кыш». Не считая членов их семей. А на их место — новые.

Понятно, что часть обслуги можно на месте найти. Но это в большом городе. А в небольшом? Там просто таких мастеров нет. Я даже не о чисто оружейных делах говорю. «Кузнец местный — негожий. Княжьего коня заковал». «Заковал» — это не про кандалы и оковы, это про «подкову поставить». А княжий конь… А такому коню цена… Просто для сравнения: кавалергарды шли в атаку под Аустерлицем на своих собственных строевых конях. На сорокатысячных жеребцах. При нормальной цене крепостной девки в то время — от 20 до 50 рублей.

Вот местный негожий кузнец «коня заковал». И что теперь? Можно этого кузнеца-неумеху в клочья порвать. Но коня-то…

И не только о мастерстве речь. А безопасность? Пусти негожего навозокидателя на подворье, а он его запалит с пьяных глаз. Здесь же всё деревянное. «Терем — костёр поставленный» — это не я придумал. А у владетелей всегда ещё и политика. В формате — а не травануть ли врага? С помощью его собственных слуг. У русских князей ещё отдельная статья — язычники. Прикинется хорошим, проберётся в терем, да и перережет княжичам горло. Во славу своего Перуна или Велеса. В последние полвека с этим полегчало, а то совсем тревожно было. «Мы и спим на топоре». Нет, лучше уж дороже, а своё, проверенное.

«Всё своё — вожу с собой» — это не лозунг древнегреческого философа, это норма жизни русского князя.

Кроме военной силы есть ещё и гражданские чиновники: мытники, вирники… Есть ещё куча народу, которые вроде бы чисто княжии, дворовые. А по сути уже государственные. Главный конюший — это не главный конюх, это главный командир дружины. У французов называется «маршал». А стольник, у франков — «сенешаль», ведёт дела судебные…. У них своя обслуга. Которую тоже надо за собой таскать. И всё это княжье стадо нужно кормить, нужно дать место. Включая те же покосы. Они врастают, вступают с местными в разные отношения. И интимные, и хозяйственные. И среди всего этого табора из людей, коней, попов, соколов, барахла… детский дом имени данного конкретного князя. «Кузница кадров» конкретного рюриковича. Помесь роддома, приюта и профессионально-технического.

У нас тут «Русь Святая», а не «Спарта Древняя». Спартанцы новорождённых детей приносили старцам своим. И те, если новорожденный ребёнок выглядел слабым, не так кричал, не по стандарту сосал, не по обычаю пукал — кидали дитё в глубокое ущелье, диким зверям на ужин. У нас не так. Раз прислугой рождён и сразу не помер, то господин и на попа расщедрится — окрестить. И потом. Но на каждом этапе идет выбраковка. Самых сильных возьмут в «детские», потом в отроки, потом в гридни. А остальных? Кто по-толковее — в прислугу. А прочих — на торг. Каждый раз, когда князь перебирается на новый стол, среди детей и подростков проводят отсев. Успел вырасти настолько, что можешь себя показать — берём с собой. Нет — в ошейник и к гречникам. А там, в Феодосии, торг идет непрерывно, на славянских рабёнышей, беленьких, терпеливых, выносливых — спрос есть всегда.

При переходе на новый удел княжий двор «худеет»: что не нужно — продают или бросают. Перевоз-то дорог. «За морем телушка — полушка, да рупь — перевоз». Берут лучших. «Количество билетов строго ограничено». А кто у нас лучший?

– Федька, друган твой, который быстрее всех бегает, где?

– — Дык поносит его. Третий день.

– Ладно, ждать не будем. А Петька чего морду не кажет?

– Дык он любимую княгинину служанку за сиськи дёргал. Она-то ему морду и расцарапала.

– Лады. Петьке — плетей, обоих — на торг, ты — к княжему стремени. Выступаем.

Такие интриги закручиваются, с такими «подставами»… С самого детства. И потихоньку собирается-формируется очередная молодёжная банда имени очередного княжича. Княжич вырастет — своих сверстников в «ближники» возьмёт. Отцовых советников-помощников… более-менее тотально, более-менее вежливо отправит в «за печку». «Отцы и дети» разворачиваются в княжеских домах при каждой смене главы дома. И будет безродный ложкомойкин сынок — воеводой из первейших, будут ему родовитые из «земских» в землю кланяться. Может, и сам в бояре выйдет, начало своему собственному боярскому дому положит. Но — нужно удержаться возле княжича. Любой ценой. Как следствие — сволочизм с «младых ногтей». Просто как способ выживания ребёнка в данных социально-экономических условиях. Получается идеальный защитник «веры, царя и отечества». Идеальный, потому что все остальные — ему волки. «Разделяй и властвуй». Мудрость не русская, но на Руси постоянно применяемая. Про этнические дивизии в Советской Армии никогда не слышали? А про бойню в Новочеркасске?

Но проблема у таких ребят та же, что и у древних спартанцев — потолок низкий. Когда смолоду идет отбраковка по физическим параметрам — мозгов образуется мало. И в социуме, и в индивидууме. В Афинах — философы, историки, драматурги, скульпторы… Стаями ходят. А в Спарте — царь Леонид да Ксенофонт. Впрочем, последний — родился и вырос в Афинах.

Перуну повезло — он при Мономаховой дружине родился, все встряски-перетряски пережил, гриднем стал. Вскоре и десятника получил. И всё — потолок. Как часто бывает при повышениях по службе — сперва радость, надежды, потом обуза, рутина. А как меняется характер у «господ офицеров» в такой ситуации… Куприна с Гаршином не читывали? Запойное пьянство — не самый тяжёлый вариант. От тоски ждёшь войну как невесту молодую. На Руси после смерти сына Мономахова — Мстислава Великого началась междоусобица. Но Перуну было уже под сорок — поздновато для повышения. Что чувствует строевой офицер, когда его по возрасту повышением обходят… «Есть страшное слово: «никогда». Но есть ещё более страшное слово: «поздно».

Перун дослужил до положенных 55. Дальше — судьба отставника-янычара. Не семьи, ни детей. Старые раны по всему телу, память о былых победах, о себе — молодом, сильном, «яром». И — надельная грамотка в зубы. Без привычки, без навыка к крестьянскому труду. Но с твёрдой уверенностью, что все неслужившие — «дерьмо жидкое», все проблемы можно решить ударом типа «падающий сокол» в голову, или, на худой конец, с помощью «кричащих ягодиц». Верный воин русского князя. Верный — до костей. Сказать: «до мозга костей» не могу ввиду наличия сильного сомнения в присутствии…

Разговор у нас с ним сразу пошёл наперекосяк. Точнее, и разговора не было. На мой вежливый поклон и «здрав будь, добрый человек»… будто и не было ничего. Взглядом мазнул и дальше пошёл. Только уже с крыльца, через плечо:

– Эй ты, как тебя, старшего позови.

«Здесь ты — никто, и звать тебя — никак. И место твоё — у параши». Странно, на Руси же с гостями вежливы. Или про моё изгнание узнал, или про шалости слышал? В чем причина-то?

Причина оказалась простая, на мне прямо написанная. Я как-то среди своих об этом забываю. А зря. Неполовозрелый малолетка не имеет права быть наблюдаем и различаем в информационном пространстве «мужа доброго». А я постоянно забываю об этом. И о том, что переубеждение производится кровью. Пока — только переубеждаемого. Непрерывно и неизбежно. Из всего народа, с которым я в этой «Святой Руси» сталкивался, пожалуй, только Яков да ещё Спирька, хоть и не с первого раза, но что-то такое уловили. Без мордобоя или других… больно привходящих.

Когда мои поднялись, да со сна умылись… Опять заморочка: зовут в избу. По обычаю нужно, чтобы три раза позвали. Первый раз поблагодарить, отказаться и на крыльце сеть. Второй раз снова поблагодарить, отказаться и в сенях сесть. Третий раз поблагодарить, согласиться и у порога сесть. А вот когда ещё раз позовут да за столом место укажут, тогда можно на краешке лавки устроиться. Щей похлебать из общей миски в очередь, держа ломоть хлеба под ложкой, которую через пол-стола к себе несёшь. И — никаких разговоров, а то — ложкой по лбу. «Когда я ем — я глух и нем». Дождаться, пока хозяин свою ложку положит да опояску распустит. Подождать, пока хозяин ритуальные вопросы проведёт. Насчёт погоды: «экие ныне дожди идут. А вот в прошлом годе… — В прошлом-то — да, а вот когда Долгорукого упокоили… тады, поди, суше было».

Хозяин обязательно спросит насчёт «здоров ли твой скот? А баба?». Отвечать надлежит с подробностями, развёрнуто. В зависимости от настроения, хозяин может провести лекционный час. Например, на тему: «Молодёжь ныне негожая. Даже и на бабу лазать не умеют. А вот в наше время…». За все высказанные советы следует искренне и длинно благодарить…

Как-то я не понимаю попаданцев — или это у них чего-то со слухом, или — у меня. Каждое патриархальное общество имеет набор ритуалов. И оно их исполняет. Непрерывно, по каждому поводу. Вот нормальный русский ритуал приёма гостя — разговор по делу начинается через час-полтора. Это не родственники, не праздник, не какое-нибудь важное мероприятие. Это просто «в гости зашли». Полтора часа собственной жизни на каждое «здрасьте» — это что, для всех попаданцев нормально? Местным — да, нормально. Они слово «час» знают, а вот что в нем 60 минут — нет. И не хотят: время определяется по солнышку, рабочее — состоит из двух частей: до обеда и после. Фраза: «Я жду вас в десять ноль пять» — не только не воспринимается, но и даже не думается.

Маршал Жуков в своих мемуарах весьма сожалеет о преждевременной отдаче приказа об открытии огня при нанесении упреждающего ракетно-артиллерийского удара по немецким позициям при выдвижении противника для атаки в ходе «Битвы на Курской дуге». По его мнению, если бы он подождал ещё 45 минут, то «потери противника в живой силе и технике могли бы быть существенно выше». В разы. А наши, соответственно, ниже. И на «Дуге», и позднее, на «Валу». На немецком «Восточном вале», который проходил по Днепру.

Вот так выглядит цена времени. Три четверти часа и десятки, может быть — сотни тысяч сохранённых человеческих жизней.

Здесь я тоже могу сказать: «Ребята, начинаем через три четверти часа». Им все слова по отдельности — понятны. А смысл — напрочь нет. Нет самой идеи точного измерения времени. И кто-то говорит, что предки были такими же как мы? Были. Как нынешние сомалийцы. Восход — намаз, заход — намаз, полдень — намаз. Ну и что ещё нужно знать о времени? Ах да — ночь. Ночью — темно.

И так не только на Руси. «Благородный сэр не ждёт более четверти часа» — так это уже 19 век. «Точность — вежливость королей». Ну это вообще… совсем чуждое, инородное и противоестественное. Как здесь — в «Святой Руси», так и в моей России начала третьего тысячелетия. И не только для наших местных «корольков», но и для всех их «младших помощников третьего дворника» — «ни чё, подождут». Настолько крепко вбито, что даже серьёзные бизнесмены удивляются и обижаются, когда оказывается, что за это «ни чё» надо платить как за «чё». Или — многократно больше. Немалые деньги теряют, свои собственные. Но от этого «ни чё» — никуда, ну наше это. Цена времени возникает только в индустриальном обществе. У англичан, немцев это умение ценить время, и своё, и чужое, вбивалось столетиями промышленных революций, а у нас… Сталинская статья о сроке за опоздание на работу несколько сдвинула ситуацию. Но потом — прямо по песне: «отечественные как-то проскочили».

Первая мировая. Перрон в Берлине, убывающий на фронт офицер спрашивает у кондуктора:

– Когда отправляется этот поезд?

– В шестнадцать часов, двадцать семь минут, одиннадцать с половиной секунд.

– Почему такая точность?

– Так война, герр офицер.

Перрон в Москве. Аналогичные собеседники.

– А скажи-ка мне, братец, когда этот эшелон пойдёт?

– Дык хто ж его знает. Может, седни, может, завтрева.

– А что так?

– Дык война ж, барин.

У меня ещё одна заморочка: зовут — надо войти в двери. Ну вроде — чего проще? Ага. А этикет? Я первым идти не могу — сопляк. И не первым не могу — господин должен идти перед людьми своими. Как всегда в команде: изменился порядок следования — начинают меняться командные статусы. Вошли в сени, Ивашко с Николаем сели. Остальные стоят — сесть места нет. Я так вовсе у входных оказался. Ладно, я не гордый. Я-то — да, а остальные? Ивашка в открытые двери на двор глянул:

– Слышь, Ноготок, выйди во двор, там мужички что-то возле наших коней крутятся.

Ноготок и собрался идти. А как же? «Первый номер команду подал». Дрючком ему в грудь.

– Стоять. (Это — Ноготку). Встань. (Это — Ивашке)

– Чего это?

Я — вежливый человек. Я могу извиниться. Если был не прав, или это делу помогает. Я часто прошу прощение заранее — чтобы проблем не возникало. Мне всё это — не в лом. Но — не в «момент». Не тогда, когда я завёлся и дошёл до бешенства. Я люблю и умею кричать. Хорошо проораться в полный голос, полной грудью… Но — не в «момент». В «момент» — только тихо и разборчиво. Или тебя и «тихо» услышат, или и рта открывать не надо. Или сделай так, чтобы тебя слышали и «тихо».

Негромко, раздельно, выразительно.

– Коней. Смотреть. Твоя. Забота.

– Да чего, он же у дверей стоит, сходит — не сломается. Давай, глянь там…

Теперь дрючок в сторону Ивашки. Как я со своими, со слугами верными… Как укротитель с дикими зверями на арене. А он же мне жизнь спас. И ещё спасёт. Если удержу его… «в воле моей».

– Поднял задницу. Дошёл до коней. Глянул. Вернулся. Делай.

Сидит, смотрит. А у меня уже губы пляшут. Не как от сдерживаемого плача, а как в святилище было — зубы обнажают и подёргиваются. Господи, я же его убью. Прямо здесь. Ножиком засапожным зарежу. Своего первого «верного». Спасителя и учителя. Если не сделает «по слову моему».

Ивашко выдохнул, опустил глаза, неловко поднялся, бочком протиснулся к выходу, вышел во двор. Ноготок с Николаем глаз не поднимают, в пол смотрят. Им — стыдно. Им-то что? А — стыдно. Как бывает стыдно гостям, попавшим под семейный скандал хозяев. Но ни один — ни слова в защиту. Так-то, Ванюха: «Разделяй и властвуй».

Ивашко вернулся, сел молчки в углу, глаз не поднимает. Все молчат. Каждый в свой угол глядит. Как на похоронах. Так ведь и похоронили. Идею «свободы, равенства, братства» в отдельно взятом коллективе. Хозяин здесь — я. И мне решать — кому из них сколько «вятшести» дозволено иметь.

Ну вот, уже и в избу зовут. И прямо к столу. Правда, ещё не накрытому. Только хлеб нарезанный на доске, да ложки. Класс. Одному ложки не хватает. Объяснить — кому? И места на лавке мало. Лады, этно-ритуально-этикетствующие предки… — это даже забавно. Где-то кому-то.

Остался стоять у порога. Теперь Николай включился. Ну, конечно, я же Ивашку уел, следующий по старшинству, по сроку выслуги у меня, пытается взять власть в свои руки. В свойственном ему стиле:

– Ты, боярыч, присядь там. Чего стоять-то? В ногах правды нет.

Заботливый ты наш. Нет чтобы своё место уступить, просто на лавке подвинуться, просто подождать пока господин сядет… Так-то оно так. Но за стол садятся по старшинству. А я перед местными своё как-бы боярство не показывал, одежонка у меня простая, селянская. Опять же, русская народная: «встречают по одёжке». А у меня «одёжка» не только то, что на теле, а и само тело. И этот… гарнитур — отнюдь не от Армани. А коль селянский молокосос, то и место ему… у порога.

Головой мотнул, косяк подпёр. Сухану место за столом указал. Дед Перун заинтересовался, было, но тут рядом Ивашко уселся. Когда Ивашко гурду на поясе сдвинул, а хозяин её сразу заметил… Чтобы выслуживший полный срок ратник и не заметил, что у кого на поясе болтается… Пошёл разговор. Тоже… с острыми моментами. Ну тут уже и моя вина: я пока не понимаю — злюсь. А и когда понял — тоже не развеселился.

– Ты, что ли старшой? Звать-то как? А это у тебя чего? Издаля на гурду смахивает. Хотя откуда у такого лаптя липового — гурда? Как так — настоящая? Украл рукоять, поди. Да на вошебойку и навесил. А ну покажь.

Ивашко начал было тянуть клинок из ножен, но когда моего человека «лаптем» кличут, а мой подарок — «вошебойкой» — мне не нравится. А смолчать, проглотить сторонний наезд на моего человек, которого я сам только что…

– Постой, Ивашка. У людей моих сабли не для показа, а для дела. Или ты, дед, с гриднем нынешнего князя Черниговского биться собрался? Так мы в гости пришли, а не на сечу.

– Чего?! Это кто? Это что такое там, от дверей разговаривает? Слышь, старшой, распустил ты сопляка. Может, у тебя ещё и кобылы сказки сказывают?

Что Ивашко, что Николай — оба пригибаются и прогибаются. Довлеет им — перед ними сотник. Хоть и отставной. Опять же — в чужом дому да за чужим столом… Вежливость с этикетностью. Хмыкают да мнутся. Ноготок — молчун, Сухан и вовсе… Придётся брать бразды.

– У нас кобылы и сказки сказывают, и песни играют, и пляски пляшут. Попросишься — и тебя, старого, в круг возьмут. А покудова, дед ПерДун, велено мне передать привет тебе. От «чёрного гридня».

Деда передёрнуло дважды: когда буковку «Д» в прозвании своём услышал. И когда — про «чёрного гридня». Рот открыл, закрыл. Снова открыл и сунул туда бороду. Смотрит на меня и жуёт. Надо было у Якова по-подробнее узнать: чего это негры в княжьих дружинах делают, что приветы от них такие сильные переживания вызывают.

Дед прожевал, сплюнул.

– Ты, стало быть, ублюдок Акимовский. Который родителю своему завсегда перечит. А теперь ещё и с сестрицей развратничаешь. Я бы таких как ты просто топил. Как кутят. А Аким — слабак. Молодой он ещё. Да и не бывает добрых да хоробрых в лучниках. Они все — спрятаться норовят. Да за наши спины.

Ну вот, мне только очередного конфликта между родами войск не хватало. Понятно, когда копейщик в строю стоит, а через его голову с обоих сторон стрелы летают… но я-то тут причём? А притом, Ванечка, что во всех патриархальных обществах о человеке по делам его судят во вторую очередь. Или — в третью. А в первую — «какого ты рода». Копейщики лучников не любят, Аким — лучник, стало быть меня невзлюбили просто по факту происхождения. Я бы даже сказал — априори. Ну, а коли так, то и оправдываться, переубеждать — бесполезно.

– Мне родителя не судить. И поносных слов про него не слышать…

– Ишь ты какой… Ты мне в моем доме указывать будешь, недоносок!

А вот это зря. «Ублюдка» я принял. Поскольку тут это нормальное официальное название для моего типа происхождения. А дальше — не надо.

Мы, с Владимиром Семёновичем, не любим глупых дразнилок. И это хорошо видно по моей физиономии. Атмосфера накалилась. Николашка, как всегда в предкризисных ситуациях, начал бочком выдвигаться к двери. Но тут заявилась «Перунова жёнка» и нас сходу развела. И в смысле — «как петухов драчливых». И, как позже выяснилось, «как лохов законченных».

–

– Ой, добры молодцы, ой да что ж вы сидите, хозяину в рот заглядываете. Вы-то уже кормленные, а у меня муж с поля пришёл, вот супчику жирненького откушает, тогда и приходите. Посидите-подождите, не в обиду сказано, во дворе в тенёчке, а хозяин голод да жажду утолит, перекусит-выпьет и вас позовёт. Для ряду-разговору, но не сейчас…

Ну вышли, ну присели. Молодка нарисовалась, Ивашка ей глазки строит, мурки муркает. Кудряшок этот присоседился, Николая пытает: «да давно ли с городу, да почём там полотно небелёное, а вот у нас…» А я от Перуна этого остываю да думу думаю. Главный вопрос современности — чего же ты хочешь? Как у Кочетова. Ну, он из коммунистов — они так и не поняли. Так, в «непонятках» и страну развалили.

А тут во как дело повернулось. Уже и собственные хотелки имеют значение. Раньше-то я больше по Бумбарашу шарашил: «и где засада на меня?». А теперь вот — чего хочешь? Только все равно: «Ой, куда ж мне деться, дайте оглядеться!».

Яков просил далеко не уходить. «Не дозовёмся». Просил. Не приказал или велел. Так бы я просто послал… А вот просьбу… Надо останавливаться здесь. Как? На постой? В гостях? На сколько? Ну не вытанцовывается никакой идеи. Чувствую, что решение под носом. Но для этого надо местную жизнь понимать. Попаданцу такое в голову… ну, не знаю. В мою — нет.

Часа не прошло — зовут в избу. Картинка существенно другая: дед сильно раскрасневшийся, с запахом, и какой-то… буйно-сонный. Жёнка его тоже… бурячная, платье оправляет. Они тут не только пообедали. Но, видать, и переночевали. А дед несколько не в себе — меня узнал только после третьего промаргивания.

– Ты — Акимовский ублюдок.

Да задолбал уже! Ублюдок я, ублюдок. Он же — бастард, он же — внебрачный сын, он же — плод незаконной любви, он же — свидетельство греха и разврата. Дальше-то что?

– Слышал я, Аким хочет мою землю забрать. Передай.

Что передать-то? Ага, вон чего. Перун складывает на столе кукиш. Двумя руками. Здоровенный у дедушки кулачок. И кукиш… внушительный. Тут жёнка его влезла:

– Перун наш батюшка, порешил дать тебе место с людями твоими. На подворье у нас тесно, так что берёт он вас в работники на покос. За корм, на две недели. А жить будете на заимке, на Мертвяковом лугу…

– Цыц. Дура. Будете сидеть там. Тихо. Как мыши. В засаде. Но чтоб как свистну… Как рожно — в один дых. Конно, бронно, оружно. Твоему Акиму мозги вправим. Чтоб он на чужое… И дочку евоную… Гы-гы-гы. Не боись — и тебе оставим. Пшли вон. Иди сюда, жаркая ты моя…

Мы выскочили на двор. Как-то я за местными не поспеваю. Как-то у них… «часом с квасом». Как-то быстро у них настроение меняется. Я понимаю: «дети гор». В смысле: полей и лесов. Страшно близки они к природе — захотел выплеснуть дерьмо своё и пожалуйста — просторы вокруг неоглядные, «пространство — неевклидово, хрен знает — чьё оно».

Догонять смысл начинаю уже при укладке и навьючивании. Вот, значит, как выглядит Пердуновской «Генеральный штаб». Как широкая бабская задница. Что не ново: «ночная кукушка всех перекукует» — русская народная мудрость. Многократно проверенная на разных моделях «кукушек». Не зря в моё время тазобедренную часть женского тела называли «базис семьи». Мужик, конечно, голова. А баба — шея. Куда шея повернёт, туда голова и… блеванёт. Чем же она его таким вонючим поит?

А придумала она правильно. Проявила стратегическое мышление. Она же думает, что Аким будет землю под себя подгребать. Сынок Акимовский с папашкой в ссоре. Сынка придержим на выселках, как папашка понаедет — сынка с бойцами высвистим. Глядишь, они по родственному и зарежут друг друга. А чтобы даром не кормить — пущай косят. Что ж это за место «Мертвяков луг»?

С топонимикой всё решилось просто. Нам в провожатые дали Кудряшка и его жёнку. «На заимке — прибрать, работникам вечерять — собрать, место для покоса — указать. И — бегом взад». Перед отходом хозяйка отвела Кудряшка в сторону и довольно долго промывала ему мозги. Тот старательно молчал, кивал. Зато, как через речку перебрались — защебетал как дрессированный кенарь.

С названием просто: тринадцать лет назад княжии гридни вышибали разбойный ватажок, засевший в нынешней «Паучьей веси». Вышибли. А потом ловили разбежавшихся «лихих людей» по всей округе. Пару-тройку последних зарубили вот на этом лугу. Хоронить не стали, не до того было. И вот теперь неупокоенные покойники шастают там и безобразничают. Поэтому сами Пердуновские там косить… избегают. Но на краю луга есть маленькая заимка, где и будет наше место дислокации. Та-ак, значит мне не только «на дядю за кусок хлеба горбатиться», но ещё и «грудью на амбразуру» против всякой нечисти кидаться? У этой бабы и самом деле «стратегическое мышление» — много не только в заду, но и в голове.

– Глава 76

Заимка и заимка. Забор выше роста, один сарай — бревенчатый, другой сарай — жердяной, решетчатый, поварня с корявым очагом без трубы. Крыши на всех провалены. Грязновато. После недавних дождей… подсыхает. Ну и ладно — «даренному коню…» в куда-то там «не смотрят». Кстати о конях. Надо сена накосить. И коням на корм, и себе на подстилки. Примкнул косу мою. Прихватил Сухана. Или — он за меня зацепился? Пошли место посмотреть, инструмент опробовать. Пока светло ещё.

А места здесь интересные. Восточнее с юга течёт речка Ужрепт. Ну что тут не понятно? Нормальное название для небольшой русской речки. Никаких ассоциаций, например, с Дерптом. Или кто-нибудь думает, что русские реки — это только те, которые готы да финны называли? Всякие там Днепр да Дон, Ока да Нева? И другие названия есть. Это, наверное, голядское. А прямо с юга, обходя нас с западной стороны, течёт речка с нормальной русской фамилией Дёмина. Вот они все соберутся, впадут сначала в угро-финскую Оку, потом в вяряжско-татарскую Волгу, которая Итиль. И наполнят море, которое Хазарским зовётся. Потому что им наши названия — не интересны, а течь так — удобнее.

А прямо передо мной — вёрст 10 сплошного «удобия». Как мы из леса вышли, так я и заволновался. Ё-моё и ёж-кэ-лэ-мэ-нэ в одном флаконе! Но — только для понимающих. Огромная тарелка. Гигантская луговина с вкраплениями. Ну, идеала по жизни не бывает — и на солнце есть пятна. А какие пятна были на платье Моники Левински! Мирового значения. Не сумела волонтёрка всё проглотить. Видать, Хилари давно не давала, вот и пришлось всей НАТОй бомбить сербов. Не для того, конечно, чтобы «вбомбить в каменный век», а для того, чтобы «выбомбить» неприятную тему минета в Белом доме из информационного поля планеты.

Здесь всё приличнее- где рощица видна, где кустарничек, где, по камышу судя, — болотина. Но в целом… «развернись рука, раззудись плечо». Ох, и попоём мы здесь, с моей литовочкой, мою любимую — «Чёрного ворона». Ну, чудаки туземные, у такого богатства жить и не использовать? Из-за каких-то когда-то дохлых разбойничков? А тарелочка-то, похоже, с трещинкой. А в такой «посудине» «трещинка» — большая радость. Вода здесь по весне везде очень высоко поднимается. А стекает, вроде бы, в эту Дёмину. А раз воде ход есть, то и коряг на лугу немного — водой уносит. Красота! Всё ребята, пока всю эту тарелку не выкошу, не сбрею под ноль — никуда не пойду! Господи, да с нормальным инструментом, да по нормальному лугу… без всяких этих рывков-прыжков, изворотов-загибов… И не только фонетических. Никуда не уйду — сами пошли они все!

Приступаем к «прогрессировать по большому». Тот самый пресловутый третий уровень воздействия на целевое общество. В товарном формате: «добровольно и с песней». Выдвигаемся в сторону массового рынка и его… массируем. Внедряем охренительно новую сущность общего и повсеместного употребления. В виде двух опытных действующих образов устройства типа: «Литовка — коса крестьянская, ручная»

На Руси примерно семьсот тысяч домов. Около миллиона косцов. Вот построил я косу. Не горбушу — литовку. У неё даже на этих замусоренных лугах, даже в моих полудетских руках эффективность — вдвое выше. На нормальном покосе, да у правильного косаря — раз в пять-шесть. Поднять укос по Руси да хоть впятеро — закрыть на годы, если не на десятилетия, проблему пропитания.

Ещё раз и ме-е-едленно.

Накормить народ. «Три из десяти» — это не покер, это количество голодных лет. Здесь каждое десятилетие — три года голодовки. Одиннадцатилетний солнечный цикл. При котором постоянно — то вымокло, то высохло. И тут — новый, ах по краешки полный, источник пропитания.

Да, луговины надо обустраивать. Где просто чистить, где дренаж делать, где дамбы городить. Надо бы ещё болота облагораживать. Ирригировать, факеншит, эту «Святую Русь»! Но без фанатизма, чтобы гидрологию не угробить. Кое-где леса надо вырубать. А то развели, понимаешь, дебри непролазные!

Людей к новому инструменту надо приучать. Это, пожалуй, самое тяжёлое. Но! Как только дело пойдёт — появятся и люди свободные. Да вон, сейчас везде косцов нанимают. На две недели покоса. А теперь они не нужны будут. Значит их можно будет к делу приставить. И не на две недели, а на сколько смогут — ту же чистку на лугах устраивать.

Дальше, раз мужики впятеро скашивать будут, значит скотины можно больше держать. А бескормица здесь больше всего по детишкам бьёт. Для них молоко — основной продукт питания. Связочка — «как два пальца об асфальт»: нормальное питание — снижение детской смертности — прирост населения. И будет «Русь — велика и людьми обильна». Если скотины много станет — можно и селекционной работой заняться, и всякие промыслы развивать. Начиная с кожевенного. Да и сыроварни с маслобойнями поставить.

Кому-то из селян покосов не достанется. Сейчас в весях да селищах — скрытая безработица. Хоть кто-нибудь прикидывал уровень безработицы в условиях «Святой Руси»? Крестьянский труд — сезонный. Сколько мужиков без вот этого «покосного» приварка год не сведут? Пока они так, как-то перебиваются, вытягиваются. Отними это — придётся им либо в города на заработки, либо — на новые земли. Понятно, что всякие «новины», «починки»,"огнища» — не «мед ложкой». Но они так станут сами полноценными хозяевами. Вольные крестьяне на вольной земле. Кто захочет и сможет. Кулачье. Остальные пойдут в города. Пролетарии. А поднимать города, ремёсла в них — для всякого средневекового прогрессора — ну просто святое. Либо пойдут к «вятшим» в услужение. Холопы. И тогда и тем, «вятшим», придётся шевелиться интенсивнее. В вотчинах новые деревни ставить. Не друг у друга куски рвать, а самим что-то делать. И новые земли им нужны будут. А, к примеру, выйти за Урал, в тамошние степи да до татаро-монгол…

На Иртыш, но не при Ермаке, а на четыре века раньше… Ох, рано мне об этом… Раненько.

Ноне на Руси косцов стало вчетверо, а кос, по нашему счету, отковано за шесть миллионов. Ясно, что-то пропало, ржой изошло, что утопло, что в другое железо перековано. Но уж один-то миллион в чужие края вывезен, за хорошие деньги продан. Не мечи, не кольчуги, не трёхслойные ножи новгородские продаём. Главное — людьми русскими не торгуем. Продаём простую косу крестьянскую. И у них, у иноземцев, косы есть — а наши лучше. Так и зовут «русская коса». А на Руси её по-разному называли. Сперва «рябиновкой». После — «воеводовкой». Потому как на каждой, из миллионов сделанных, выбито клеймо: «по воеводы Всеволжского Ивана научению».

И с бескормицей разобрались. Ох и тяжко сие было, ох и медленно. Одних детей накормишь — а они уже и новых себе нарожают. И числом поболее. Новое чего придумывать надо. Ну так это и есть дело государево — кормить и умножать народ свой. Не, не так. Правильно: чтоб народ твой кормился и умножался. И никакая пакость, хоть божеская, хоть человеческая, ему в том не мешала.

И на Иртыш вышли. Ныне он наш весь, от гор ледяных, с которых исток берёт, до моря студеного, где устье его. Так ведь и Иртышом земля не кончается. И дальше идём.

А начиналося всё с малой ручки, которая горбушу от литовки отличает.

Начал по краю первый проход прокашивать — откуда завтра заходить буду. Дорвался, «встал на косу». Сам себя одёргиваю, притормаживаю, подсмеиваюсь. Но остановиться не могу. Увлёкся несколько. Потом Сухана попробовал с косой пустить. Снова увлёкся. Начали кошенину в охапки собирать: коням же надо, себе на подстилку. А жаба-то давит…

Как-то, ещё в советские времена, прислали в один колхоз новейший японский комбайн. Совершеннейший супер-пупер. Вызвали лучшего комбайнера, объяснили. Что ни на что нажимать нельзя: «автоматика с кибернетикой — всё само». Мужичок утром в кабину влез, дверку захлопнул… Дальше аппарат всё сам: и на поле приехал, и жатку опустил. Сам и жнёт, сам и молотит, сам бункера опоражнивает. Время к обеду — сам в тенёчек отъехал и приятный женский голосок с японским акцентом спрашивает:

– А не хочет ли Ваня-сан попробовать ланч?

– Ну давай.

Попробовал. Нормальное едево, без всяких ихних «срисам». День уже к концу подходит, мужичок в эйркондишен разомлел совсем. Снова голосок:

– Фирма благодарит за проявленное сотрудничество и предлагает дополнительный бонус — эксклюзивную сексуальную услугу. Ваня-сан, не хотите ли…

– Давай!

И тут у комбайна отвалилось колесо. Мужичок до утра мудохался, пропотел, притомился.

С утра — снова в поле. Всё как вчера: а не хочет ли Ваня-сан ланч, а не желает ли уважаемый Ваня-сан чашечку кофе? В конце рабочего дня снова тот же вопрос про дополнительный бонус от фирмы. Не хотите ли?

– Хочу! Но не так как вчера!!!

– О! Желание клиента — закон для нас.

И у комбайна отвалились все четыре колеса.

«Слишком хорошо — тоже нехорошо» — русская народная, многократно и повсеместно проверенная. Нужно вовремя остановиться, а то «все четыре колеса» отвалятся. Пошли на заимку. А там уже дым коромыслом. Кудряшкова жёнка на стол мечет, всё жареное-пареное, сам Кудряшок в обнимку с Николаем сидит — песни поёт. Ивашка налопался как удав — на лавке сидит, брюхо рядом лежит. Но — трезвый. Только глазами лупает и дышит тяжело. На халяву да вкусное, а пить нельзя — гурда не даёт. Третий раз за день — от пуза. Как бы не лопнуло. Как я его понимаю.

Я по молодости был парень развесистый. Ну и как пошли все… брачеваться толпами, так меня в тамады и выдвинули. Волей, так сказать, всего трудового народа. Тамада на свадьбе… роль тяжёлая. Молодые — просто терпят. А ты должен создавать атмосферу праздника и контролировать уровень потребления. Как налоговая. Причём, у нас ведь народ перебирает в обе стороны. Ну, когда подженишник — в дрызг и лезет свидетельнице под платье — это они и сами разберутся. А вот когда отец жениха — такой же… и не к своей жене. А нам нужно на свадьбе кровопролитие? А то начинают общеизвестные русские народные мудрости высказывать: «Что за свадьба без драки?». И соседу — в морду. Не по злобе, а традиции для. А кто невестиного младшего брата так напоил? Не надо его спрашивать, просто вынесите быстренько, пока не началось… Ребятки, в босоножку невесты всё равно налить не удастся — просто рюмку поставьте и так жениху… Я же сказал — рюмку, а не графин с самогоном — вы тут поваляетесь, а человеку ещё ночь работать.

Правда, бывало и наоборот: сидят, молчат, сквозь зубы цедят. Слова, поздравления и пожелания. Аж кривятся от напряжения. Как-то попал в той же роли в очень тяжёлый коллектив: со стороны жениха — донецкие шахтёры, со стороны невесты — московские дамы. Дамы — сплошь рафинированные. Шахтёры… — только что из забоя. И о чем им говорить? Ребята глушат водку стаканами, дамы сушняк… пригубляют. Вот тогда я и поставил свой личный рекорд — 17 тостов за 15 минут. Забойщики от забоя отошли, перестали искать шахтарку. Это лопата такая, сердечком. Дамы тоже… как-то оживились, перестали в сумочки заглядывать на предмет — чем бы от этих питекантропов отбиваться. Потом танцы, потом я уже в уголке подслушал: он ей про особенности проходки в крутопадающем пласте, а она ему про Пикассо в голубых тонах и про общность рассматриваемых ими проблем.

Понятно, что при таком рабочем месте — ничего хмельного. Только начни — потом начинают подходить, нахваливать, наливать. Ещё и молодые за столом, а ты уже под… Скучно и стыдно.

Но самое тяжёлое — когда существует скрытый антагонизм между родителями новобрачных. Если открытый — не беда. Выпьют, обматерят, может и по-пинаются. И помирятся — никто своему ребёнку зла не желает. На этом и сойдутся.

А вот скрытый… Я тогда попал на свадьбу, где тёща и свекровь решили посоревноваться в кулинарии. Не «накормить» для, а «превзойти» чтоб. Каждая мне чуть не в рот заглядывает — чьё я на тарелку кладу, да велик ли кусок. Я по чуть-чуть, но пить нельзя. А не пивши — чего закусывать? А потом они выкатили каждая по торту. И по хорошему куску всунули. В меня. Там такие разговоры между ними пошли… Съел всё. Просто чтобы они друг в дружку не вцепились. Слава богу, я уже женат был. Жена-то меня на улицу и вытянула. Чуть дышащего. Сижу… вот как Ивашка сейчас — «удав проглотивший слона» называется. А она кругами ходит и удивляются: «Ну скажи кому, что муж на чужой свадьбе и рюмки не принял, а нажрался до смерти, так два раза никто не поверит: и что на свадьбе — без рюмки, и что без литры — до смерти».

…

Пока присели, пока за Суханом поухаживал, Кудряшок с Николаем ближе перебрались. Кудряшок сразу бадейки эти, которые местные кружками называют, подставляет полнёхонькие.

– Слышь, мужик, тебя Суханом звать? Давай за знакомство.

– Он не пьёт.

– Тю. У нас и кувшинка пьёт. А то — на что ей кувшин? А ты, боярыч? Давай и ты с нами. Не по обычаю — ты ещё малолетка. Ну да так и быть. Давай, малёк, как большой. С взрослыми мужами вровень сидеть — тебе честь редкая. Ну, давай. Не чинись. Или не уважаешь?!

Так. Не люблю. Не люблю, когда вот так подначивают, будто силком заливают. Я, конечно, русскую народную помню: «Если не курит и не пьёт — или больной, или засланный. Или от ихних, или от наших». Но мне, милок, твоё уважение… А от этой дурости… Я же попаданец, у меня и другая жизнь была. А в той жизни от таких приколов меня сходу вылечили. На первой же посиделке «на северах».

Я туда первый раз попал не с вахтой — сам добирался. Явился, в казарме устроился, соседи гуляют — меня зовут: «Как оно там, на большой земле?». Ну, сказки сказывать — я мастер. Только не наливает мне никто. Могу и сам, но за чужим столом хозяйничать… А они выпили и дальше слушать смотрят. Тут я несколько и взпздн… Есть в русском языке такое единственное слово, которое с шести подряд согласных начинается. Короче, выступил я:

– Вы меня что, за пацана держите? За салагу-салабона? Сами позвали, а налить — не наливаете.

А в ответ — фраза, которую я потом частенько вспоминал:

– Перед твоей вдовой извиняться никому не интересно.

Я сперва взвился. Типа: какая вдова? Я — живой… Пока… Потом мысль проскочила… как у Масяни в Москве: «Ну, попал». Потом мужики внятно объяснили: как конкретно на тебя конкретно именно эта конкретно доза подействует — никто не знает. Чего-то у тебя взыграло, куда-то пошёл, споткнулся-завалился… А смерть — вон она, рядом. Термометром подмигивает, сугробиком убаюкивает. Это же не Центральная Россия, где

Просто отойди на шаг с тропинки — сам уже не выберешься. Или, как у меня приятель, выберешься. А пальцы в больничке оставишь. Он тогда очень радовался, что не все.

Так что, затихни, кудрявенький. Не надо мне всего этого, не местный я. Это местному мальку с мужами за столом посидеть — честь и награда. А я этих всех мужей — старше. И по векам исторического процесса, и в лоб — по своей собственной жизни. Тут все, кто за столом, мне — ребятишки. Мне тут впору им сопельки вытирать. Что я, кстати, и делаю. Вон, у зомби моего от горяченького опять нос пробило. Нет, надо, всё-таки, Сухану платок носовой сделать. Спрогрессировать. А то рукавом… не эстетично.

– Значит так. Я не пью — мал ещё. Сухан не пьёт: он — «живой мертвец». Что он с выпитого вытворять начнёт — никто не знает. Может, голову тебе оторвёт. Ноготок не пьёт — лечится он. У него такое снадобье, что с выпивкой несовместимо. Ивашка не пьёт — пока гурда во вражьей кровью три раза не умоется, ему пить — саблю свою потерять. А вот вы с Николаем можете продолжать квасить. Без обид.

Кудряшок попробовал продолжить. Типа классики: «Да ты чё? Ты меня не уважаешь? Я от всей души, а ты так…». Не интересно. Я этого столько наслушался… Короче, «по-квакал — и в тину». Но тут влез Николай.

– Боярич, тут дело такое… Такая… как ты говорил: «сделка срастается». Но — серебра надо. И цена, конечно, но товар… и, опять же, нужда… Ну ты сам глянь.

Я не понял: Николай мотнул головой в сторону плиты. Там Кудряшкова жёнка уже заканчивала приборку после готовки, какой-то горшок ещё булькал, да доходило что-то накрытое полотенцем.

– Ты о чем?

– Так Кудряшок нам бабу свою оставит. Но хочет полторы гривны.

Кудряшок наконец-то понял, кто здесь старший, и, старательно заглядывая мне в глаза, с напором кинулся аргументировать озвученную сумму.

– Вас тут пятеро. Ну, на один-то раз у каждого хватит. На пол-месяца. 15 дней. Итого 75. По куне за раз — полторы гривны. Если больше — прощаю. И опять же — и всё остальное на ней. Ну там, готовка, постирушка. Вообщем, всё. Так это — почти даром.

– Не понял. О каком разе речь?

Напряжённо-убедительное лицо Кудряшка мигнуло. Потом расплылось в покровительственной ухмылке.

– Ну ты, малёк, видать, и не знаешь ещё. По малолетству. Чего мужики с бабами делают? — Суют им. Пока легче не станет. В мудях. Вот кажное облегчение и есть разик. Понял, малой? Не пробывал ещё? Ну, ничего, баба — есть, мужики покажут как чего. Ты, главное, не ссы. Не с первого, так с третьего-пятого получится. Дело-то не хитрое…

– Постой. Она же твоя жена.

– И чего? Баба она и есть баба. У моей — всё как у всех. Вы, мужики, только смотрите — сильно не портить. Ежели там по чуть-чуть… Для забавы — ничего, баба потерпит. Но чтоб руки-ноги, или, там, зрение…

– Не понял. Вы же — венчанные. «Верность до гробовой доски»

– И чё? И причём тута это? Она же свою работу делает, я свою. Я вот тута торг веду, голову свою напрягаю, она после на спинке полежит. Ей не в убыток, а мне прибыль. Я же не для себя стараюсь — для семьи, для нас обоих. За полторы гривны коня можно доброго купить. А то — три коровы. Отделиться мы хотим, построиться. А без скотинки — никак. А она уже в тягости. К осени вовсе негожая будет. Ну чё? По рукам? Аль своих кобыл приспособите? Или на ёлке дупло искать будете? Гы-гы-гы. Ты, малёк, ещё в этом деле не понимаешь, ты на своих глянь — у мужей твоих уже кипит. Но дешевле куны за раз — не отдам. Я и так вон столько скостил.

Насчёт «дупла на ёлке» — это, наверное, местный прикол. Видел дупла на лиственных, на соснах. А вот на ёлке… никогда на глаза не попадалось. И с кобылами — шутка такая. Фольклор на этот счёт предусматривает обе возможности:

Беглый взгляд на мою команду давал явное подтверждение правоты Кудряшка. Эгоист ты, Ванюха. Сам прошлой ночью с Марьяшкой поигрался, а про людей своих не подумал. А владетель всегда о людях своих должен думать — и чем накормить, и во что одеть, и на кого положить. Людей надо организовывать и обеспечивать. Всем необходимым. В германском вермахте, к примеру, не только полевые бордели были при каждом подразделении, но и унтер-офицерам в инструкции прямо приказывалось подглядывать. Дабы боец не вздумал уклониться от этой «прививки от спермотоксикоза». А то его на сторону потянет, а триппер отзывается на боеспособности личного состава части почти так же, как вражеский артналёт. Опять же, эти мужики ночью, когда ты к молотобойцу сунулся, за тобой вслед рвались. Свои головы за тебя подставлять. А ты им маленького удовольствия пожалеешь? Или тебе серебра жалко? А что эта пятнадцати-шестнадцатилетняя девчушка будет под здоровыми мужиками подмахивать да под-ахивать по команде своего венчанного мужа, так «в чужой монастырь со своим уставом». А так они на скотинку заработают, построятся, обживутся. Детишек нарожают, кому-нибудь предками станут. Откуда столько рефлексии и фарисейства? Проще надо быть, ближе к людям. И к — лядям. Я уж собрался кивнуть. Но тут влез Николай. Ну, профи, что возьмёшь.

– Кудряшок, ты вот торг ведёшь, а товар не показываешь. Или нам тряпки интересны? Вели бабе своей сюда подойти и подол задрать. Что кот в мешке, что баба в тряпье — сперва покажи.

Кудряшок кинулся к плите, возле которой возилась его жена. Что-то стал убедительно ей втолковывать. Она сперва отшатнулась, пыталась возражать. Но муж — он всему голова. Через пару минут Кудряшок подвёл за руку к столу свою жену.

– Вот. Ты… эта… рубаху-то задери. Вот, мужики, никакого изъяну. Всё на месте. Ни язв никаких, ни прыщей. Рот открой — покажи язык-то. Вот же, чистый, розовый. Не больная, не немочная.

Кудряшок крутил перед нами свою жену, собрав ей рубаху на шее. Николай, по привычке, хаял — сбивал цену. Ноготок уныло сидел в углу и смотрел в сторону: я ему прописал полное воздержание до завершения цикла лечения. Честно говоря, я просто не знаю насчёт противопоказаний в его ситуации. Так что — на всякий случай. Случайный взгляд под стол показал и Суханову готовность принять участие. Путём визуального наблюдения установлен новый научный факт: этот инстинкт при виде обнажённого женского тела у зомби срабатывает. А вот как он будет реализовываться… Появляется интересная возможность установить самую базовую форму проявления одного из самых базовых инстинктов.

За своей готовностью — и под стол лазить не надо. Как-то сильно я… озабочен. С такой озабоченностью лучше не на «Святой Русь» прогрессировать и факеншитировать, а дома сидеть. В какой-нибудь мусульманской стране, где гаремы. А может, ну это всё? Покосы здесь славные. Заимку можно перестроить, завести себе бабу. Двух. Или трёх. Детишек наделать. Что я, большую семью не прокормлю? С моими-то талантами… С твоими талантами, Ванюша, тебя на вражьи города сбрасывать хорошо. Как оружие массового поражения. Твой главный талант — попадизм. Тебе если и петь «распашу я пашеньку», то только с соответствующим текстом:

Конец смотринам положил Ивашко. Долго и тщательно разминая раздувшееся своё брюхо, он, наконец, смачно рыгнул и сообщил:

– Лады. Боярич, ты как? Ну, тогда я первый.

Ну вот — социальная иерархия в группе восстановлена, моё первенство и «вятшесть» сомнений более не вызывают. А то пришлось бы доказывать. Путём публичной реализации и демонстрации «состояния стояния». Как в вермахте. Или — как Крестителю на Рогнеде.

Порядок следования тоже восстановлен: Ивашко — «первый среди последующих». До следующего местного идиотского ритуала с притопами, прихлопами и метриками мерения. Николай тут же отсыпал серебра. И когда успел приготовить? Ударили по рукам, Ивашко, ухватив бабёнку за плечо, тяжело поднялся… Но тут снова засуетился Кудряшок:

– Дык, обмыть же это надо. Торг-то наш. А то не получится. Ну, упадёт там, или не влезет. Удовольствия не будет. Сейчас по чуть-чуть. За удачу. Тута особая бражка есть, особо для особых случаев, духлявая, вымороженная. Такая забористая получилась. Сейчас я бабу в сарай отведу, тама сено свежее, мешки набьём, а ты, Ивашко подходи, а я там присмотрю, устрою всё чтоб чин-чином…

Он шустро слил всё из кружек назад в жбанчик, вытащил другой, ещё закрытый, плеснул по кружкам… «Ну, чтобы всем в радость». Царапнуло ухо «вымороженная бражка». После «отравительской веси»… Но запаха нет. Вроде, нормальная. Естественное брожение даёт продукт с содержанием спирта где-то около 12–14 «оборотов». Вот до этой границы укладываются всё «не креплённые». Вся Древняя история, да и большая часть Средневековья крутится в этих пределах. Исключение, похоже, одно — скифы. Они даже в относительно теплом Причерноморье вымораживали молодое вино. Градусность поднимется в полтора-два раза. Собственно говоря, именно этим «скифским вином» Одиссей и поил Полифема. Простым бы он циклопа не завалил — виноградное вино циклопы и сами делали. А так одноглазый мужик сначала не «ощутил разницы». А потом потерял остатки зрения от передоза в «плохой компании». Что и в моей России — сплошь и рядом.

Я уже потянулся к кружке — хоть губы помочить. На меня глядя сдвинулись и Сухан с Ивашкой. Но снова влез Николай. Ну неймётся мужику, горит у него. Горит в одном месте, а отдаёт в голову. Опять же, он сегодня хоть на миг, а почувствовал себя «вятшее» Ивашки. И рвётся это повторить-закрепить. Хоть на миллиметр, но приподнять свой статус. Хоть как, хоть даже и не понимая — чего он, собственно, вылезает.

– А почему это ты первый? Давай разыграем. Ну нет — так нет. А давай её как тогда в Смоленске. Сразу с двух сторон. А то ждать — мочи нет.

– А давай. А она-то гожая? Вытерпит? А то, может, брыкаться начнёт. Слышь, Кудряшок, если баба твоя драться будет — не говори, что попортили.

– Не, не будет — она меня любит, слушается. Потерпит. А выпить? А обмыть-то сделку?

– Ежели баба негожая — серебро вернёшь, а коли гожая — тогда и обмоем.

Все задействованные в предстоящем… действии персонажи удалились. В поварне стало тихо. Темновато. Отсветы от печи, вечерний сумрак от двери. Грустный Ноготок в углу стола. Рядом с ним — только что откупоренный жбанчик. На боку посудины — какой-то небольшой рисунок вырезан. Я сдвинулся на лавке, чтобы было лучше видно. Вставать — лень. Отсюда поглядим. Странно: символ бесконечности. Откуда символ бесконечности в «Святой Руси»? В этом нашем Угрянском захолустье? Лежащая восьмёрка перечёркнута по своему пояску вертикальной чертой. Что-то я такое где-то читал… Такое… исторически-фантастическое. Очень старое. А, там это было клеймо какого-то закавказского торгового дома. Не то армянского, не то грузинского. Но эпоха другая — Древний мир. Полная фигня. У нас здесь этого не может быть. Потому что не может быть никогда. Ну. конечно, как все просто: это стилизованное изображение летящей пчелы. Наверное, раньше в этом жбанчике держали медовуху. Рисунок-то старый. А потом залили бражку. А мне всякая хрень мерещиться. Как обычно: каждый видит то, что внутренне готов увидеть. Мне привычнее символ бесконечности, местным — пчела.

– Эй, мужики, вон на жбанчике пчела вырезана. Кто-нибудь про это чего-нибудь знает? Может, слышал где?

Ноготок, не поднимая голову, грустно отрицательно покачал головой.

– Слышал. В «Пердуновской веси».

Что?! Сухан заговорил! Чудеса.

– И что ты слышал?

– Жбанчик с пчелой выставишь в конце, когда все хмельные будут. Это Перунова жёнка Кудряшку сказала.

– Ты это слышал? Как? Мы же с тобой рядом стояли, они же далеко были.

– Я - слышал.

Факеншит! Ни фига не понял. Так мой зомби не только кучу всего, вместе с душой, потерял, но и приобрёл чего-то? А ты, Ванька, подумай. Как он по болоту шёл, как он вас со «скалозубом» от болота к усадьбе тащил — это сверх-выносливость. Нечеловеческая. Как он сегодня сто раз на турнике подтянулся — это что? Что-то явно добавилось. А то, что ты этих новых свойств не видишь, не используешь — твои проблемы. Вот не сформулировал бы вопрос так… неопределённо: кто-нибудь, чего-нибудь — и не узнал бы. Думать надо — зомби инициативы не проявляет, только ответные реакции. Надо знать своих людей, внимательнее быть, разговаривать с ними. А ты… попадун попадуев. Пуп земли, цвет нации. У тебя каждый человек — клад. Знать бы ещё — с чем. Ты, Ванятка, в этом мире — болезнь, вирус попадилёза. Инфекция такая, зараза заразная. Из серии: туберкулёз, педикулёз, трихоцефалёз… У всех нормальных попаданцев всякие бонусы именно у них самих прорезываются, а у тебя — у инфицированных, у окружающих. Заражённых твоим попаданством. Так что ходи и спрашивай:

– Дяденька, а вас мои вошки ещё не покусали? Ну и как, третий глаз открылся?

Философию — нафиг. Ближе к телу. К телу этого «живого мертвеца» с открывающимися новыми свойствами.

– Так, давай по порядку. Кто говорил, где стоял, с какого места ты разговор слышал. Давай.

Сухан рассказывал медленно. Оценок услышанного… ну я об этом уже. Отличить важное от неважного… аналогично мимо. И ещё: у него слух, а не подслушивающий аппарат. Кое-что он не поймал. Начисто нет сказанного спиной. Только то, что говорилось стоя лицом или боком к нему. Но почти нет забитого помехами. Там же во дворе много чего одновременно происходило и звучало. Но по этому параметру — только моё, когда я ему какие-то команды давал. А так — фильтры по помехам у него идеальные.

Вообщем-то, не новость. Всякий, кто имел дело с распознаванием голоса, хоть бы и для замков типа «сезам, откройся» знает, что пока человек не выпил и не простудился — сигнатура его голоса уникальна. Вопрос рассмотрен ещё Солженицыным. Но его интересовали страдания человеческой души в условиях сталинской «шарашки», а для меня более интересны спектральные характеристики и их устойчивость. Одно дело — игры спецслужб, другое — дополнительные сервисы массовых банковских и платёжных систем. НКВД может посадить всех с похожими голосами, а банк всем похожим денег выдать не может — разорится. Но в основе — сходные технологии. Из-за этого мне как-то пришлось один проект прекратить.

Были такие игры в поле аутентификации. Пример из простейших: сидит человек в ресторане и у него деньги кончились. Звонит по номеру и сообщает:

– Сто «енотов» в этот кабак на оплату гулянки.

– Нет проблем, сэр. Кроме одной: а это точно вы?

Аутентификация человека по голосу особой проблемы не составляет. Но это же Европа. Пришёл человечек в кабак, сел за фикус, включил телефон и записал голоса присутствующих. Без всякого их на то согласия. А затем доказал, что именно эта фраза принадлежит именно этому человеку. Не вообще: произнесено голосом, похожим на голос кое-какого президента Кучмы, а конкретно и стопроцентно. В Европах это называется «нарушение прайваси». Можно было, конечно, сунуться с этим в Россию. У нас таких заморочек на букву «п» ещё нет. Но, помимо всяких общеизвестных штучек типа: «ах, у нас такая неразвитая инфраструктура», там замаячили длинные разговоры в разных управлениях. В ряду таких… собеседников управление «Р» выглядит не самым противным. Не, дешевле закрыть проект.

А вот здесь сам Сухан выступает сразу во всех ролях: и звукозаписывающей, и хранительной — память у него абсолютная, и как «авторитет» — «осорити» — центр выдачи подтверждающих достоверность сертификатов. Врать зомби не может, для вранья — душа нужна.

На входе, по акустике, у него фильтры стоят. А вот с сохранённой информацией… чисто сырой поток данных. Ладно, «фильтруем базар» на этом уровне. И получаем… Получаем, что я — идиот. Что не ново, но каждый раз неприятно.

Я восхищался Перуновой жёнкой, её стратегическим мышлением. Сунуть нас на заимку, сохранить в качестве боевого резерва на случай предстоящих обострений с Рябиновкой. В качестве прикрытия изобразить найм на покос. С полезными для хозяйства и достоверности легенды стогами сена. А это всё было — «план прикрытия». И то, и другое. Как сказал дон Румата в аналогичной ситуации: «хвостом тя по голове». И добавил: «надо ввести обязательный курс средневековой интриги. И успеваемость измерять в децирэбах».

Общая проблема и историков, и попаданцев: они видят основные закономерности исторического процесса и предполагают, что и люди действуют в этих рамках. А это не так, люди всегда действуют в рамках своей собственной личности. И как эта конкретная личность соотноситься с историческими закономерностями — им глубоко фиолетово. И снова дон Румата: «а он просто гадил всю жизнь исподтишка, плевал соседям в суп на кухне…».

Что-то я торможу. При таких раскладах — могут быть потери в личном составе. Ноготок уже подхватил свою секиру.

– Живыми. Обоих. Если надо — бить. Но не насмерть. Связать. Пошли.