Костер и Саламандра. Книга первая

* * *

В ту ночь мы не спали до самого утра.

Мы перебрались из гостиной в каземат: ну такая уж собралась компания, что всем там казалось уютно. На огонёк заглянул Олгрен, без всяких эффектных штучек: просто вышел из зеркала, и Валор вышел за ним, хоть ему, кажется, не очень нравился такой способ. Виллемина убеждала их присесть, но Олгрен заявил, что в его время мужчины не сидели в присутствии леди, да ещё и государыни, а Валор улыбался и отговаривался тем, что намочит кресло. Гунтар предложил адмиралу выпить — и они очень церемонно выпили вина, но ни один ничем не показал, что хотел бы более тесного контакта.

— Я слышал о Князе Междугорья, — сказал адмирал. — Мой ровесник, говорят…

И это как-то расставило все необходимые знаки препинания. Такие старые князья Сумерек не лезут вон из кожи и не целуют некромантам рук за каплю крови или Дара. И вообще — у вампирских кланов своя политика, не особенно пересекающаяся с человеческой.

Впрочем, Гунтара больше интересовал Валор. Кажется, королевский дядюшка догадался, что Валор не совсем вампир, он всё пытался задавать наводящие вопросы — но Валор выскальзывал из темы, как угорь из сетей, безупречно вежливо и на диво ловко. Я даже удивилась, какой он скрытный, — пока не вспомнила, что Гунтар не только из другого королевского дома, но и слегка другой веры. Пожалуй, впрямь не надо ему знать, что у нас тут возможны такие чудеса, как Валор: ещё для Междугорья мы не были еретиками.

В общем, представились, обменялись дежурными любезностями, ничего такого не демонстрируя, кроме самого важного: что Виллемина — тёмная государыня, и её в Сумерках признают. А закончив демонстрацию, сослались на неотложные дела и удалились. Кто-то совсем юный поблизости ошивался, быть может, просто тихонечко стоял по ту сторону зеркала, — но к нему ни мы, ни Гунтар не привлекали внимания. Просто — наши Сумерки нас берегут. На всякий случай.

Детки тоже проявили редкостную сдержанность и даже не попытались обсудить свои дневные приключения. Не верю, что Клай не объяснил Райнору положение в тонких частностях, — и, видимо, Райнор решил, что не стоит выносить сор из избы и рассказывать брату иностранного государя о наших внутренних делах. Остальные ребята просто моментально поняли, что нужно помалкивать. Поэтому беседовали мы о книгах.

Клай рассказал о библиографических редкостях в нашей коллекции. Между прочим, упомянул и Узлы Душ, мою драгоценность, которая давно переехала в нашу тщательно и особо охраняемую библиотеку. Гунтар понял, что за существо моя Тяпка, и содрогнулся, как ни пытался это скрыть. По всему выходило, что он намного серьёзнее предубеждён, чем моя Вильма: глубоко вникать в методу Церла и вообще развивать эту тему королевский дядюшка поостерёгся.

Зато Гунтар привёз и подарил Вильме копии рабочих записок Дольфа Междугорского — а вот это было уже ценнейшей помощью.

— В детстве я не смогла понять эти записки должным образом, — сказала Виллемина. — Для этого нужно хоть подобие Дара. Но сейчас… быть может, даже я разберусь. В любом случае — мы очень вам признательны, дорогой дядюшка. И сами готовы помочь, чем сможем.

— Вот как? — улыбнулся Гунтар несколько даже скептически. — Тогда, быть может, среди вас найдутся специалисты по такому?

И вытащил из саквояжа свёрточек, обвязанный тонкой бечёвкой и запечатанный парочкой сургучных печатей. От печатей явственно тянуло Даром Гунтара: он хорошо закрыл содержимое свёртка, перестраховывался.

А я догадалась, что внутри. Отчасти — по форме свёртка, но больше — по последним событиям.

— Тетрадка? — спросила я. — Там у вас тетрадка?

— Если можно так сказать, — удивился Гунтар. — Дамский блокнот. Вы встречались с чем-то подобным?

— Откройте, — сказала я. — Посмотрим.

Не то что тетрадки, конечно: вещица дорогая, красивая. Переплёт из позолоченной бронзовой сеточки с эмалевым медальоном, с райскими птичками, позолоченный бронзовый карандашик. Шёлковая бумага. Блокнот на треть исписан карандашом, всякой дамской ерундой: «Отдать модистке за три мотка пушистой тесьмы, десяток пуговиц и пару подвязок. Поздравить Биби с днём её святого», и только на предпоследней странице — бледно-коричневые буквы. Явно не карандашом писано. И след зла на блокноте поднимал дыбом волоски на руках.

— «Вырви и брось. Вся кровь — тебе», — прочла Вильма и посмотрела на меня.

— Слова — это, как Райнор говорит, привада, — сказала я. — Главное — обряд какой-то был. Вы ведь что-то выбивали из этого блокнота? Ползла какая-нибудь дрянь?

— Нет, — сказал Гунтар. — В нём не было ничего, что нужно выбивать. Я ощущаю на нём следы чего-то редкостно мерзкого, но сама мерзость, очевидно, ушла… отработав.

— Как работала? — спросила я.

— У одного важного для нас человека умерла жена, скинув мёртвого ребёнка, — сказал Гунтар. — С этим человеком сейчас почти невозможно вести дела. И он всюду носил с собой этот блокнот, в память о жене. Он ей и купил, из Винной Долины привёз — она не расставалась с безделушкой.

— Ничего так спланировано, — сказала я. — Никаких концов не найдёшь. И хорошо, что вы забрали блокнотик, а то он и мужа бы потихоньку свёл с ума или в могилу.

— Надпись была сделана симпатическими чернилами, — сказал Гунтар. — И я не могу понять, что это такое, хоть тресни. Я никогда с таким не сталкивался.

— Это мы называем «боевым чернокнижием», прекрасный мессир, — тихонько сказал Клай. — За этим важным человеком следили, именно в Винной Долине и следили… и, наверное, нужно расспросить продавца, который продал ему эту вещицу. А эту надпись сделал простец, человек без Дара — и расплатился с адом куском своей души. Мы такое часто видим.

— Невозможно, — сказал Гунтар. — Кто же будет платить душой? Соваться туда при жизни? Как можно заставить человека скормить себя аду? Нереально, любезный. Я читал, конечно… вскользь, не вдаваясь в технические подробности… но я понимаю, что это надо делать строго добровольно. Или вы говорите о смертной вражде? О ненависти, которая так глаза застит…

— Дядюшка, — вздохнула Вильма, — Клай говорит о рутине. О диверсии, обычной для… у меня есть основания считать, что в Перелесье существует школа, секта, ложа, не знаю, как это назвать, готовящая чернокнижников-диверсантов.

Гунтар улыбнулся необыкновенно обаятельно для человека с такой демонской физиономией:

— Мина, дорогая, это, конечно, чудесно ложится на некоторые последние события… но звучит уж слишком… непримиримо. И я бы связал эту историю с Перелесьем через Винную Долину… но вы приписываете перелесцам какие-то уж совсем нечеловеческие представления и взгляды. Продажу душ оптом и в розницу? Да ещё, как я понимаю, с ведома и даже с подачи каких-то правительственных структур?

Хороший дядюшка у Вильмы. Вот просто — хороший. Удивительно, как уцелел при дворе. Впрочем — ну принц, без амбиций, книжный червяк, всё понятно. Весь в своей науке. И ведь какой же некромант! Как старинная легенда: простое мясо заставить выполнить сложную последовательность действий, не контролируя взглядом, — это ж какое нужно мастерство, это воля какая нужна, какое понимание того, как Дар работает… Я же просто глупая девчонка, которая гоняла таких крыс по балагану, по взгляду, как марионеток на верёвочке, а он заставил дохлую тварь, обыкновенное рабочее мясо, доползти от постоялого двора до Дворца, да ещё и найти меня! Так делал Дольф, да, — но я ж была уверена, что его методы полностью потеряны. И вдруг Гунтар привозит практически учебник!

И при этом тёмный принц смотрит на меня и на Вильму своими дико страшными и совершенно детскими глазами и не понимает: как это — душу продать? Как это — чернокнижие? Как это — одержимые простецы? А рыцарство-то? А честь? А вера, наконец?

И на нас глядит с искренним недоумением: как же это мы можем подозревать благородных соседей в таких ужасных вещах? А между тем благородным соседям благородные предки его высочества благородную коллективную морду набили поленом, да. И методы у благородных предков были, несомненно, благородные, но малость всё же необычные — и этого благородные соседи Междугорью не простят никогда. И Винной Долины не простят, будьте благонадёжны.

Всегда тяжело на душе, когда кому-то приходится объяснять, что рыцарские времена уже в прошлом, да и тогда, бывало, люди вели себя не только по-рыцарски, а абсолютно по-всякому. Виллемина как-то легче объясняет такие вещи — она и говорила.

А Гунтар пытался уложить в голове, что девочка его учит видеть наш лучший из миров таким, каков он есть.

Мы проговорили до рассвета. Показали Гунтару тетрадки и артефакты-приваду. Мы с Клаем описали адских гончих и бабочек-сажу настолько подробно, насколько смогли. И за эту ночь тёмный принц, королевский дядюшка, кажется, состарился лет на десять.

— Мы предполагали, что затевается нечто нехорошее, — говорил он, и его щёку дёргала судорога. — Что Перелесье заключает военные союзы, что железные дороги между Перелесьем и Святой Землёй забиты составами, и они обмениваются не только невинными товарами… Вы знаете, драгоценная племянница: практически всё побережье принадлежит вам, лишь Старый Порт на юге даёт возможность выйти в море междугорской короне… но нам не высунуть и носа из залива: броненосцы Трёх Островов маячат в пределах видимости, провожают даже торговые суда.

Меня это здорово дёрнуло, деток, кажется, тоже, но Виллемина только печально кивнула:

— Три Острова тоже входят в альянс. Корона Прибережья на море сильна, островитянам с нами не тягаться, но они то и дело оказываются в неприятной близости от наших берегов.

— Я слышал, — сказал Гунтар, — об особых судах Прибережья…

— Пустая болтовня, — Виллемина печально махнула рукой. — Вы ведь о подводных судах? Прекрасны в проекте, но ненадёжны. Я запретила ходовые испытания: не могу рисковать жизнями моряков, пока не будут исправлены все технические изъяны.

Гунтар заметно огорчился:

— Ох, вот как… я надеялся, что ваши корабли-невидимки прикроют всё побережье от нападения с моря. И ваш батюшка надеялся, милая Мина.

Вильма вдруг улыбнулась:

— Ах, дорогой дядюшка, какие пустяки! Расскажите папеньке обо всём — и предложите ему побеседовать с газетёрами. Пусть они опишут чудовищный подводный флот Прибережья, — и весело рассмеялась. — Все репортёры любят приукрасить свои слова — пусть папенька намекнёт, что они могут не стесняться в фантазиях. Дурочка Мина случайно разболтала военные тайны! У Прибережья десять… о, пустяки — десять, пусть — пятнадцать подводных судов! Огромных — водоизмещение как у дредноута. Несут особые, дальнобойные, подводные пушки: один залп ниже ватерлинии может потопить эсминец. И торпеды, торпеды! Ужасающие торпеды. Пять подводных судов одновременно — на боевом дежурстве. Страшно, дядюшка?

Детки изо всех сил старались не ржать уж совсем неприлично. Гунтар грустно улыбнулся:

— Очень страшно, дорогая… Недурно было бы иметь их наяву.

— Как знать, — сказала Виллемина. — Наши инженеры усердно работают над этим проектом. Подводное судно — давняя мечта Прибережья. Я уверена: мы построим подводный флот первыми. Так что — пусть островитяне и перелесцы боятся заранее.

— Дорогая Мина, — улыбаясь, сказал Гунтар, — очевидно, ваши подданные не смеют сказать вам, что вы совершенно бессовестная девочка? И беспринципная.

— Прекрасные качества, дядюшка, — весело ответила Вильма. — Пусть нас боятся, пусть опасаются. А мы будем искать способы остановить диверсии. Боевое чернокнижие — гораздо более подлое оружие, чем выдуманный подводный флот.

Тёмный междугорский принц не стал спорить.

Мы разошлись в шестом часу утра.

Я подумывала о том, что хорошо бы малость вздремнуть, — с утра мне понадобится в крепость — но у Вильмы были другие планы. Она остановила меня, Клая и Райнора.

Мы присели на диван в её будуаре.

— Я понимаю, что вы устали, — сказала Вильма, — и не задержу вас надолго. Райнор, как ваши руки?

— Превосходно, государыня, — сказал Райнор удивлённо. — Да отлично просто, вы же видите! Как свои. А что?

— Шарниры ходят хорошо? — спросила Вильма. — Удобно? Прокладки не стёрлись?

— Да всё чудесно, не сомневайтесь… — Райнор выглядел несколько сбитым с толку.

— Отлично, — сказала Вильма. — А тот несчастный, кому принадлежали кости, он ведь упокоился на лоне Господнем?

Тут согласно кивнули мы все.

— Очень хорошо, — сказала Вильма. — Тогда для вас, мои дорогие, у меня есть задание государственной важности. Я знаю, что наш любимый мэтр Фогель экспериментирует с шарнирами для суставов, но вынуждена прервать его работу. У меня есть для всех вас особая миссия, совершенно секретная.

Вступление прозвучало ничего себе — у нас троих слегка отвисли челюсти.

— Дорогой Клай, — начала Вильма. — Вы разберёте кости, сваленные в вашей кладовой на скелеты, и очистите их как можно тщательнее. Важно, очень важно, чтобы это были совершенно безличные кости. Если вам понадобится помощь священника — зовите Элию, пусть отпевает. Мне нужно, чтобы это были даже более чистые кости, чем пошедшие на протезы для Райнора.

Клай поклонился — и вид у него был слегка ошалевший.

— Теперь вы, Райнор, друг мой, — продолжала Вильма. — Вы будете помогать мэтру Фогелю собирать скелеты. Опыт использования такой конструкции есть только у вас и у Тяпы, но Тяпа не сможет — нет, дорогая, прости, ты впрямь не сможешь — объяснить, как сделать удобно. А нужно, чтобы было максимально удобно. И максимально подвижно.

— Вильма, — сказала я, — ты меня пугаешь. Ты считаешь, что мы должны осваивать методу Дольфа прямо сразу на человеческих скелетах? Да ещё таких… как железная гвардия твоего предка, что ли?

Виллемина притянула меня к себе и поцеловала в висок:

— Дорогая Карла, вы непременно будете практиковаться по запискам Дольфа, это я вам обещаю. Но скелеты нужны не за этим. Послушай, что нужно будет сделать тебе. Во-первых, скрыть кости под слоем фарфора — по крайней мере там, где это не уменьшит подвижности и будет сильно заметно. Лицо, руки… И подумай, как оставить подвижной челюсть: Тяпе определённо важно уметь раскрывать пасть, а человеку…

— Вильма! — очухалась я. — Зачем, во имя всего святого?!

— Милая моя, — остановила меня Вильма, — не перебивай, я и так собьюсь. Это должны быть мужские скелеты — и это должны быть мужские лица. Красивые и суровые мужские лица. Париков и усов не надо — это мы решим по ходу…

— Ой-ой, — протянул Райнор. — Государыня, я б сказал…

— Вы скажете, только чуть позже, — кивнула Вильма. — Так вот. Глаза тоже не нужно вставлять, но нужно будет сделать. И звуковой механизм — как у твоих автоматонов, Карла. Дать возможность говорить.

— Они не смогут говорить, — сказал Клай тихо. — Мёртвые не могут говорить… Ну то есть, наверное… нет. Не смогут говорить. Потому что не могут думать. Можно только научить их запускать валик в органчике в какой-то момент, а на валике записать конкретную фразу…

— Нет, дорогой, — сказала Вильма твёрдо. — Не надо конкретную. Надо — как мы сделали для Тяпки.

— Даже не думай, — сказала я. — Я туда больше не полезу.

Вильма обняла меня и заглянула в лицо:

— Нам это нужно. Необходимо. И я продумала всё для того, чтобы свести зло и ад к минимуму. Послушай, дорогая моя Карла… мы ведь сделали протезы для Райнора — и это не причинило никому зла, верно? Вот и я… я, золотая моя, думаю всего лишь о протезах… о протезах, только более серьёзных, чем протезы рук. Понимаешь?

— Чокнутая, — сказала я. — Ты чокнутая.

И Клай с Райнором, похоже, были полностью со мной согласны.

— Вязать через огонь преисподней, через свою кровь и жар Дара. Когда захочу — и когда понадобится, — прошептала Виллемина. — Это уже понадобилось. И теперь ты должна захотеть. Ты ведь за это уже заплатила.

— Вседержитель карающий и милосердный, — взмолилась я. — В какие лапы я попала!

Парни смотрели на меня, как на выходца с того света.

— Ты понимаешь, что можешь просто привязать? — шепнула Вильма, белая, как фарфоровая модель для автоматона. — Не обращаясь к аду непосредственно, не принося жертву, не обещая плату? Ты ведь сама рассказала, что использовала ту самую формулу Церла, которой он надул ад, и она снова сработала, потому что она безупречна. Всё уже готово. Тебе нужно просто захотеть — и ты проведёшь обряд так же легко, как крабов по столу двигаешь.

— В этом что-то есть, Карла, — подал голос Райнор. — Прах побери, леди, вы абсолютно безумны! Я не понимаю, как женщина может решиться на такую штуку, но уж если решилась… Кто говорил, что Гунтар крут? В нашей команде есть… Церл в юбке.

Клай только головой качал.

— Гады, — сказала я. — И психи ненормальные. Связать — и под холодную воду, чтобы мозги охладить. Ну ладно, ладно… я понимаю. Протез. Для духа. Который войдёт, если захочет. И я его привяжу, если захочу. Но духа-то где взять? И какого духа? Среди духов, знаете, тоже…

— Духа… — задумчиво сказала Виллемина. — Какой попало нам не подойдёт. Но это уже не ваша забота, дорогие. Дух — это не ваша забота.

— Ничего себе! — поразилась я. — А чья?

Вильма встала, подошла к своему рабочему столу и взяла тонкий обсидиановый нож для разрезания писем. И я даже пикнуть не успела, как моя безумная королева приподняла рукав и резанула руку изрядно выше запястья. Неглубоко — но до крови.

— Мессир Валор, — сказала она сипло. — Очень надеюсь, что не оторву вас от дел. Мне необходимо с вами поговорить. Ещё не слишком светло?

Валор вышел из тени, будто там и стоял, — и Вильма протянула ему окровавленную руку. И впервые он поцеловал ей руку, как полагается вампиру, — и остановил текущую кровь.

Бледные щёки Виллемины вспыхнули отсветом Дара — и я подумала, что сейчас она уже вполне некромантка. Настоящая. Без скидок. И силы у неё ещё появятся, если она будет продолжать в том же духе.

— К вашим услугам, тёмная государыня, — сказал Валор с глубочайшим старинным поклоном. — Зима, прекраснейшая государыня: светает поздно. К вашим услугам по крайней мере на пару часов.

Похоже, он тоже почувствовал.

Виллемина кашлянула — и продолжала уже совершенно чистым голосом:

— Прекраснейший мессир Валор… насколько я понимаю, ваша душа ведь более принадлежит не Сумеркам, а морю, не так ли?

— Верно, — Валор снова поклонился. — Погиб в море, прекрасная государыня, и никто не отслужил по мне поминальную службу. Такое случается. Тогда о душе заботится Владыка Вод… только… э… если мне будет позволено так сказать, это не самое приятное посмертие.

— Вы тосковали по земле? — сочувственно спросила Виллемина.

— Нет слов у голосов моря, — печально сказал Валор. — Они — вой ветра в снастях, горестный стон по оставленному миру… Когда люди вспоминают о них, пуская фонарики по волнам, душам чуть веселее, но в иное время… э… они сами существуют только немой памятью. С вашего позволения, тёмная государыня, я тосковал не столько по земле, сколько по людям. Порой мне казалось, что я всё отдал бы за беседу с живым человеком, да только Судьба долго не слышала меня. Но в одну прекраснейшую ночь мне явлен был драгоценный дар — малютка Карла.

Виллемина взглянула ему в лицо:

— То есть погибший в море и неотпетый матрос будет признателен, если дать ему возможность ещё немного побыть среди живых? Наверное, не получится хлебнуть рому, но уж точно выйдет от души поговорить…

Валор поразился:

— О чём вы говорите, государыня, во имя всех неприкаянных душ?

Виллемина чуть улыбнулась:

— Я хочу позвать души моря на службу — и отпустить на лоно Господне тех, кто не пожелает ступить на берег.

Клянусь всем на свете: в этот момент мне уже не казалось, что это совсем уж безумная идея. Валор смотрел на Виллемину, как на Божьего вестника, его глаза повлажнели и светились, он еле выговорил:

— Прекрасней вас, тёмная государыня, я не могу себе представить.

Потом я довольно сбивчиво объясняла ему подробности, а он слушал с тем же восхищением. У Валора, во всяком случае, не возникло ни тени сомнения — а он, конечно, знал, о чём идёт речь. Он сам был душой моря — и я помнила, насколько ему было несладко.

— Деточка, — сказал Валор нежно, когда я закончила, — я найду для вас тех, кто пожелает уйти из моря в небеса, и тех, кто пожелает служить тёмной государыне. Моряки — люди чести. Я предполагаю… э… что многим из них может до дна души понравиться эта идея.

В то утро мы прикинули всё — и договорились, что совершим обряд в ближайшее полнолуние. Валор собрался уходить, когда ночная темнота за окнами начала сереть, а перед этим спросил меня:

— Скажите, деточка, а это благодеяние с плотским телом должно распространяться непременно на моряков? Или вдруг, для эксперимента, для того, чтобы всё до конца проверить, вам сгодится и старый некромант?

— О мессир Валор! — поразилась Вильма. — Неужели?

— И вы оставите Сумерки ради такой сомнительной радости, как этот… протез, мессир? — ещё больше поразился Клай.

Валор печально улыбнулся:

— Я уже говорил, друзья мои: моя душа более принадлежит морю, а не Сумеркам. И мессиру Олгрену, и леди Карле я буду много полезнее как некромант… а вам я попросту предоставлю себя прежде всяческих строптивых призраков. Вы сможете примерить эту одёжку на меня — и я расскажу, где она жмёт. Простецу будет легче освоить новое тело, если оно будет устроено удобно.

— Хотите охранять меня и днём? — спросила я. — И Виллемину?

— Вы очень догадливы, деточка, — и Валор раскланялся снова. — Я буду с вами и с государыней в любое время дня и ночи — и я буду настолько свободен, насколько это вообще возможно для моей бедной души, так и не усвоившей, как услышать вампирский Зов.

— Это до демоновой матери самоотверженно, — сказал Райнор.

— Кто-то должен начать, — сказал Валор, чуть пожав плечами.

И это окончательно убедило меня в том, насколько удачна идея Виллемины.

Виллемине в то утро удалось немного поспать, мне — не знаю, наверное, тоже. Мне показалось, что я только на минутку закрыла глаза, а когда открыла — наша спальня была уже полна сероватым белёсым светом зимнего утра.

И я встала потихоньку, чтобы не разбудить свою королеву. Позвала Друзеллу уже из будуара — и мы с ней вместе решили, что будить государыню не будем.

Я завтракала одна и на ходу, поэтому — холодным мясом. Некоторые из нас, тонкие впечатлительные натуры, не едят мяса в принципе, — Клай как-то уверял, что его Дар не принимает никакой убоины вообще, — но я, видимо, не тонкая и не впечатлительная. У меня ни тело, ни Дар на святой травке не держатся, за что зараза Райнор обозвал меня хищницей.

Мелкий хищник, точно.

Но я кусаюсь.

К парадному подъезду Дворца подали не карету, а мотор — удивительную штуковину, к которой я никак не могу привыкнуть. Тянет называть «самобеглой повозкой», но детки считают, что это уже устарело и звучит вульгарно. Впрямь очень быстрая штуковина, но запах пережжённого горючего нестерпим. И меня всегда безмерно поражало, что мотор и железная дорога страшно нравились Тяпке. Она запрыгивала на сиденье быстрее меня, с удобством там размещалась и всем своим видом показывала, как ей интересно и приятно так быстро ехать.

И её тонкое чутьё бензиновая вонь ничуть не тревожила. Она только чихала и пофыркивала иногда.

Старая крепость была предельно мрачным местом. Насколько я помню, её никогда не использовали по прямому назначению: в незапамятные времена она началась с форта и маяка, с которого жители столицы наблюдали за морем, потом её долго достраивали — и в конце концов она превратилась в тюремный замок. Маяк выглядел как сторожевая башня. Маленький тюремный храм, такой же мрачный, как и все крепостные постройки, из дикого тёмно-бурого камня, особенно не радовал — и надежду местным обитателям давал разве что на загробное прощение. Картину дополнял дым с верфей и сталепрокатного завода, но заводской грохот надёжно глушили толстенные крепостные стены.

Но Тяпке в крепости очень нравилось. Её прямо очаровывали запахи: и караул она тщательно обнюхивала каждый раз, и нюхала воздух, и тыкалась носом в щели. И принялась внимательно исследовать сапог Нориса.

— Крысу пнул, — сказал Норис и потрепал её по шее: к Тяпке он уже совсем привык. — Крысу чует, видимо.

Может, и крысу, подумала я. Вообще тут достаточно всякого разного, что может заинтересовать мою собаку.

— Хорошо, что вы рано приехали, леди Карла, — продолжал Норис. — Сегодня у всех много работы, мессир Броук забрал детишек, Клай с Райнором куда-то провалились — а мне нервно. Знаете, не люблю я всё это… происки ада, кровавые руки, змеящиеся в тумане…

— Клай и Райнор будут очень заняты, — сказала я. — У них особое задание. А детишки работают вместе с патрульными. Так что кровавыми руками будем заниматься мы с вами, Норис.

— Были бы нормальные диверсанты — не пришлось бы заставлять леди мести тюремный двор юбками, — грустно сказал Норис. — Гады эти перелесцы.

— А они перелесцы? — спросила я. — Арестованные?

— Нет, — сказал Норис. — Все наши. Кроме этого полудурка весёлого. Наставник Лейф велел заковать его в серебро на всякий случай. Он, мне кажется, впрямь перелесский.

— С него и начнём, — сказала я. — А почему он весёлый полудурок?

— А потому что он с мостовой цветочки собирал и чуть не попал под лошадь, — улыбнулся Норис. — Одетый в шинель и дамскую шляпку, простенькую — как швейки носят. А к жандарму, который его задержал, целоваться лез. Лапочка, говорил, я твоя муза… И акцент перелесский, жёсткий.

— Странное поведение, правда, — сказала я. — На чёрную орхидею похоже, да?

— На орхидею, — согласился Норис, — или даже на драконий корень. Целоваться лезут и всех любят под корнем, скорее. Но никакой алхимии мы при нём не нашли, документов тоже, а шмонило от него сивухой.

— Для обычного шмурдяка он слишком изобретательно ошалел, да? — сказала я. — Ладно, попробуем разобраться вместе.

— Вроде бы он проспался, — сказал Норис.

Мы прошли по тюремному коридору, и охранник отпер дверь в камеру. Арестованный и впрямь проспался и теперь сидел на койке и хохлился, как какая-то растрёпанная птица, — настолько тощий и несуразный, что даже одежда не скрадывала худобы.

Шляпки, положим, на нём уже не было — и во все стороны торчали буровато-рыжие волосы. И такой странной физиономии, как у этого парня, я в жизни не видела. Впрочем, он весь был такой.

Не знаю, что можно было назвать клеймом Тьмы. Он весь. Вот прямо так: целиком.

Надо было видеть его бледную треугольную физиономию, усыпанную веснушками сплошь! И на руках у него были веснушки. Видимо, если бы он разделся догола, оказался бы усыпанным веснушками, как рогалик — сахарной пудрой. Уши у него торчали, как крылышки, глазищи громадные, жёлто-зелёные, нос кнопкой и широкий рот с тонкими губами. Так иногда рисуют обитателей болот: этакая помесь эльфа с лягушкой, только блуждающего огонька на макушке не хватает.

Увидев меня, он поразился.

— Господи Вседержитель, леди? — и попал взглядом на Тяпку. — Неужели леди Карла?

Хм, подумала я и сказала:

— Я-то Карла, а ты вот кто?

А Тяпка потянулась понюхать ему башмак. И тут парень резко изменился: посмотрел на Тяпку, посмотрел на меня — и на его лягушачьей физиономии нарисовался дикий ужас. Нестерпимый. Он подался назад, в стенку спиной, сглотнул и пробормотал:

— Да что я… я никто… я зря… я, понимаете, ошибся… чуток ошибся в дозе…

— Ты что? — удивилась я. — Тебе ничего не грозит.

А он затряс головой:

— Нет, леди, нет. Этого — не буду, не могу, не умею, не приказывайте, лучше убейте.

— Чего ты не можешь? — спросила я, а Тяпка попыталась подпихнуть нос ему под руку и лизала между пальцами, как могла.

Он руку убрал — и на Тяпку смотрел, как на выходца с самого дна преисподней, когда вокруг никакой защиты нет:

— Это я, простите, понимаю, леди. Это не механическая собачка, леди, это и без очков видно. И про… в общем… это нельзя, простите.

Тут у меня в голове появились проблески понимания.

— Ага, — сказала я. — Это собачка с живой душой. А в чём ужас? Это была честная сделка, я за неё расплатилась. И тебя повторять что-то подобное заставлять не собираюсь, баранище.

Он выслушал внимательно и слегка успокоился. Потрогал серебряный ошейник, как тесный воротник, подумал. А я ему клешню сунула под нос:

— Не знаю, что ты сейчас себе вообразил, но мы тут живыми душами не торгуем. Это моя собачка, ясно? Моя собачка, которую убили. Я выкупила её у Тех на время, заплатила куском судьбы. Ты о Церле-Чернокнижнике слышал?

— То-то и оно, — сказал он печально, — что слышал, леди. Слышал, какие жуткие у него были формулы. Я ещё не понял, как в Прибережье, но вот дома у меня о Церле в последнее время вспоминают часто.

— В какой связи? — спросила я.

Он тяжело вздохнул:

— Да всё в той же, леди. Что Прибережье и Междугорье всегда были, мол, прибежищем еретиков и ведьмаков — и короли под стать. Что ещё могут говорить… В газетах писали о вас. Вы же в курсе, да?

— Обо мне?! — удивил.

— О вас, если вы — леди Карла из дома Полуночного Костра. А по всему — вы, — и он вдруг усмехнулся. — Вас любят рисовать, леди.

У меня и вовсе отвисла челюсть:

— Ого…

— А вот, — чудак сполз с койки и, пошатываясь, подошёл к маленькому столу, застеленному старой газетой. — Осталась, понимаете, в кармане…

На столе стояли пустая кружка и миска с нетронутой кашей. Арестант сдвинул посуду, снял газету, листанул — и показал мне.

Газета была перелесская, называлась «Новое время» — и у заголовка красовался герб дома Рандольфа, хищная птица на щите. И от картинки у меня Дар взметнулся костром, в который плеснули горючки.

Там была нарисована весело улыбающаяся Виллемина, хорошенькая, как кукла, вся в белом, — окружённая толпой отборных уродов во фраках и костюмах пажей. А у неё за плечом маячила я в виде ведьмы с побережья, чёрная и косматая, с горбатым носом — и обнимала Вильму тщательно прорисованной клешнёй, а в другой руке у меня была страшная, как грех, Тяпка из костей и шестерён. И подписан этот нарисованный пасквиль был так: «Ангелочек Виллемина и её советчики из ада».

Статейка под картинкой была вполне соответствующая. Там говорилось, что хорошенькая куколка Вильма — просто кукла на троне, марионетка демонических сил, которые захватили власть в Прибережье. Что нечисть, которая свила гнездо в Малом Совете Прибережья, открыла портал в ад, что ад уже поглотил достойнейшего государя, несчастную государыню и принца во цвете лет — и теперь красивенький призрак дурит народ Прибережья, чтобы пить его кровь. И с Междугорьем у Прибережья традиционные дипломатические отношения: старый демон — один из тех, кто управляет ангелочком: она ж его дочь! Яблочко от яблоньки, кошмарное наследство древних владык, поднимавших неисчислимые легионы мертвецов ради захвата и порабощения чужих земель…

Я еле оторвалась от газеты и, видимо, выглядела очень страшно, потому что арестант отшатнулся.

— Леди Карла, — сказал он, — не берите близко к сердцу. Просто имейте в виду. У нас там сейчас тоже задерживают всех, кто хоть с тенью Дара. Народ доносит, всех уже до смерти перепугали — и якобы всех некромантов отправляют в Святую Землю, на покаяние. Только это, леди, ложь… Ладно, вот. Я — Ольгер, граф Заболотский, из дома Тумана.

Скажи он, что он падишах с Чёрного Юга, — и то б меньше удивило:

— Ты?.. Вы?

— Последний из рода, — сказал Ольгер. — И беглый. За мной шли адские гончие, леди. Знаете, что это за звери?

— Доводилось видеть, — сказала я. — И вы ещё живы? Дивлюсь.

Ольгер неожиданно ухмыльнулся — и стал совсем похож на лягушку:

— Я отличный алхимик, леди. Поэтому меня и хотели заполучить там, — и ткнул длиннющим тощим пальцем в газету. — Например, я умею сбивать адовых тварей со следа. Но в последний приём слегка ошибся с дозой… Вода в Прибережье немного другая, леди. Жёстче. А в эликсир входит драконов корень. Я, кажется, немного накуролесил вчера… помню плохо, голова трещит. Вот подснежники помню, прямо на мостовой, — и ухмыльнулся ещё шире. — С похмелья вообразил вас чернокнижницей на службе у Рандольфа… Я всё расскажу, леди. Мне кажется, это важно для всех нас.

— Погоди минутку, — сказала я, высунулась за дверь и заорала караульному: — Эй! Зови Нориса и наставника Лейфа: тут ошейник надо снять, мне не справиться.

А Ольгер у меня за спиной сказал:

— Прекраснейшая леди Карла, я прошу меня простить, но пусть ещё водички принесут. Ужасно сушит.

— Конечно, — сказала я. — Ольгер, а где ты шляпку взял?

— Шляпку? — удивился он. — А, шляпку… наверное, той девчонки… Вот это поразвлёкся вчера! — и хихикнул, как наши детки. — Леди Карла, велите, сделайте милость, послать людей в маленький отель неподалёку от площади Капитанов. Развалюшка такая дешёвая, под названием «Дикая медуза». Там в пятом номере — мои вещи, впрямь ценные, они и мне понадобятся, и вам, быть может, тоже. Большой чемодан, обшитый тканью в клеточку, и саквояж. Только велите вашим людям их не открывать и не обыскивать. Я вам всё и сам покажу, а простецы… ну, вдруг случайно нюхнут чего… Лучше не рисковать.

Ольгер, выхлебав целый кувшин воды, без ошейника, довольный, как сытый кот, мне говорил, что он может и тут поспать, что вообще-то он эту ночь в камере отлично проспал, тихо так, — но я его и слушать не стала. Тут сыро, холодно, крысы — не хватало ему ещё простудить поясницу или схватить грудную жабу. Велела Норису дать ему сопровождающих и отвезти во Дворец. И черкнула записку Клаю, чтобы прекрасного мессира Ольгера, графа Заболотского, устроили на отдых по-человечески, а то он после вчерашнего плохо себя чувствует.

Он смотрел на меня, улыбался во всю лягушачью физиономию — и был мне мил ужасно. Даже удивительно, как быстро иные люди становятся своими.

И Тяпка к нему ласкалась: собаки вообще добрых людей чуют. А до Ольгера, похоже, дошло, что она просто бедная псинка, а не чернокнижный ужас: он даже присел её погладить — а она ему от чувств чуть глаз не выбила носом.

— Я тоже собак люблю, — сказал Ольгер перед тем, как уйти с ребятами Нориса. — Всегда жалел, что они нас боятся.

— А где твоё клеймо, Ольгер? — спросила я.

— Везде, — радостно сказал он. — Поэтому я до сих пор ещё жив.

Я пока не стала его расспрашивать дальше, хоть и очень хотелось. У меня ещё куча дел была в крепости — а там люди уж намного менее симпатичные, чем Ольгер. Но сведения я рассчитывала добыть ценные, поэтому идти пришлось, делать нечего.

Бесноватый, у которого нашли проткнутое ухо и непристойные карточки, оказывается, с другой стороны сидел, хоть и в том же бастионе. Наставник Лейф, молодой и толковый мужик, там создал отличные условия: очень грамотно вышиб молитвами всю мелкую погань, поставил у входа в ту часть, где разместили диверсантов, пресвятое Око Господне, а на стене снаружи нарисовал Святую Розу и знаки против Приходящих в Ночи. Дельно: вампирам там всё равно делать нечего, а кроме них в ночи приходят всякие разные, не всегда приятные.

— Ничего себе, — сказала я, рассматривая его чертежи. — Отличная квалифицированная работа, святой наставник. Просто восхищаюсь.

— Я учёный, дитя моё, — улыбнулся Лейф. — Закончил столичное духовное училище во имя Святой Розы и Путеводной Звезды. А отец-наставник, что читал священную историю, рассказывал немало о том, каковы бывают пути зла и как надлежит защищаться от них. И особо напоминал, что кроме святого слова есть и святые символы.

— Это здорово, — сказала я. — Вот бы все наставники это помнили! Наставник Лейф, вы только велите, пожалуй, обвести знаки масляной краской, а то сотрётся мел. Нам ведь эти казематы могут ещё пригодиться: видите, с какими гадами воюем.

Лейф кивнул согласно и пошёл распоряжаться — а я подумала, что крепость в надёжных руках. Хорошо, когда наставник с ходу понимает, кто на чьей стороне: на меня он смотрел как на свою, даже Тяпка его не особенно смутила. И Ольгера он не обижал: перестраховались с ошейником дельно, — мало ли какой фортель одуревший некромант может выкинуть — но раз пришёл в себя, значит, уже можно и не применять силу. Мы тоже боремся со злом, только с другой стороны.

Кажется, именно тогда я окончательно поняла, что, будь на мне хоть ещё три клейма Тьмы, всё равно я солдат Света. Так уж почему-то ложатся карты. Ведь если стоять перед судом Всевышнего, то я — явно на той же стороне, где Лейф. Не там ведь, где гады с динамитом или отрезанными ушами.

Я пошла обратно в бастион. На дворе было холодно, а всё равно уютнее, чем внутри. Диву дашься, как Ольгер ухитрился там расположиться с удобствами: камеры — как коробки, стены серые, окошки под самым потолком, свет еле сочится, железные койки, прикрученные к полу… Честно говоря, тяжело отделаться от мысли, что до казни тут Церл сидел, — только не знаю, в каком каземате точно. Может, и ещё интересные узники были — ну тайные узники, все ж понимают… Никто отсюда не бежал никогда. Некромант, чернокнижник, алхимик — всё равно…

Мне показали артефакты. Интересно.

Я очень надеялась на ухо, но ухо мне ничего не дало: его отрезали у живой женщины. Бедняжку ужасно жаль, но лучше бы они потрошили труп: по такому мясу я ничего не могла понять, кроме того, что его нашпиговали злом, как жареную рыбу пряными травками. На гвозде, которым ухо было проткнуто, виднелись какие-то царапины, но я не поняла, знаки это — или просто ржавчину с гвоздя сцарапали, когда выдёргивали его из гроба. Гвоздь был из гроба — без вопросов. Но смысла всей этой дикости я не могла уловить.

И карточки были редкостно мерзкие: все девки — жалкие, худые и то ли больные, то ли одурманенные. От каждой карточки тянуло не столько настоящим злом, сколько тоской, унылой мутью. Чтобы в этом разобраться, надо было быть экспертом именно по чернокнижию — а я уж точно экспертом не была.

Я решила потом расспросить Ольгера и приказала показать, где держат арестантов.

Ольгера в камере оставили в его собственной одежде, а вот диверсантов переодели, как полагается по уставу, в полотняные штаны и рубахи без завязок. Очень дельно: кто знает, какая дрянь могла оказаться в их тряпье — и что они умели делать с нею. Но когда караульный мне открыл глазок камеры, задержанный гад сидел в этих штанах и завязывал в узлы рукав рубахи — а второй уже был закручен в какой-то клубок из узлов.

— Что вы за остолопы! — сказала я караульному. — А если бы этот ненормальный повесился?

— Не на чем, леди, — заикнулся караульный.

Не слишком опытный ещё, подумала я. Сюда лучше тех, кто служит давно и знает, как это делается.

— Привязать рукав к койке, петлю на шею — и удушить себя, — сказала я. — Ты не сможешь, а такие — запросто. Скажи надзирателю, что смотреть надо внимательнее.

И вошла. Гад на меня уставился. Взгляд у него был злобный и совершенно безумный — и рубаху свою он держал, как оружие.

Совершенно напрасно, между прочим. Может, узлы и были какими-то особенными, но связь с адом мы в бастионе перекрыли намертво, поэтому он мог хоть сам завязаться в узел — адских гончих призвать бы не удалось.

Только он этого не понимал, и не чувствовал, что держит в руках пустую тряпку.

— Ладно, — сказала я. — Расскажи, чьё это ухо.

Он смотрел на меня и ухмылялся, гадко, будто это я стояла перед ним голая, а не наоборот.

— Слушай, — сказала я, — лучше говори, пока я спрашиваю, а не прошу охрану выбить это из тебя. Я, конечно, леди, мне порой жаль и таракана раздавить, но ты не таракан, если тебя будут жечь — я на огонь даже не плюну, чтоб слабее горело.

Он смерил меня сальным взглядом:

— Ты до сих пор жива, ведьма, пока я тебе разрешаю.

— Ничего себе, — говорю. — Ты не только наглец, а ещё и дурак?

Он снова ухмыльнулся, снисходительно:

— Да ты знаешь ли, девка, что вот здесь — твоя страшная смерть? — и тряхнул своим завязанным в три узла рукавом. — Стоит только мне сказать пару слов…

— Так скажи, — фыркнула я. — Давай, говори. Напугал кошку рыбьей головой…

От него несло таким, что я понимала: если бы не святые символы везде, по всему бастиону кружились бы бабочки-сажа. Но вот что интересно: он явно совершенно не понимал, что происходит. Он был спокоен, самоуверен и злораден, явно думал, что ситуация у него в руках, и не торопился. Он был простец, совсем простец: не видел, не ощущал, что делает своими узлами и словами. С его точки зрения, я думаю, результат просто появлялся из ниоткуда. И он тут же подтвердил эту мою гипотезу:

— Я скажу, когда захочу. Я белый маг, меня любит Господь, и мне подчиняются древние силы земли. У меня древнее знание и власть над такими тварями, как ты, — и вот тут он заметил Тяпку. — Смотри! — заорал злобно и радостно. — Сейчас я упокою эту нежить!

— Р-рр, — тихонько сказала Тяпка и села у моей ноги.

А гад затряс узлом и завыл:

— Через три узла, и два узла, и сердце совы, и рога козла — убирайся из мира, тварь!

Тяпка выслушала с интересом, я тоже. По-моему, он нёс какую-то нелепую нескладуху — и я подумала, что гончие, видимо, натасканы на определённые слова, как настоящие псы — на команду. Разумеется, ровно ничего не произошло — и гад завыл на все лады, понёс болезненную ахинею, призвал на наши головы силы солнца и луны, проклял нас именем Господним — и чем дальше, тем было жутче, потому что он распалил себя до пены на губах.

И в конце концов я сказала:

— Хватит кривляться.

Вот это его удивило. Не просто удивило даже, а ошарашило. Гад вправду ждал немедленной реакции, ясно было, что ждал, — и я подумала, что у него такое уже получалось. Он уже убивал кого-то таким образом, вот что.

Он так поразился, что принялся проверять узлы — и морда у него на миг даже стала похожа на лицо от потрясения. Но на меня он взглянул с яростной ненавистью: не будь у двери караульных — кинулся бы с кулаками, а так только шипел:

— Ведьма! Проклятая!

— Силы нет, а? — спросила я.

И вот тут злодей меня удивил. Он прямо-таки почти вежливо и, пожалуй, жалобно сказал:

— Вправду нет. А почему?

Я поняла, что тут у нас появился какой-то шанс на разговор, и сказала:

— Будешь откровенно говорить — я объясню. А попытаешься крутить и вилять — конец тебе, так и знай. Если хочешь хоть как-то уцелеть — представь, что ты на исповеди.

Он скривился, но не возразил. Вообще как-то обмяк, присмирел, как прибитый: то ли оттого, что решил, будто его магическая сила покинула, то ли начали действовать знаки наставника Лейфа, и без ощущения ада поблизости гаду в конце концов стало тоскливо и беспокойно. Как пьянице без бутылки.

Я велела принести ему нормальную рубаху и приказала, чтобы надел. Мерзко было смотреть на голого, всё равно что на дохлую лягушку. А почему — я и сама не могла понять: никогда меня нагота особенно не смущала. Но рубаху он надел — и начал говорить.

И говорил, и говорил, и говорил… понесло его.

А в моей голове весь этот поток омерзительного трёпа, хвастовства, сальностей и прочей дряни сам собой укладывался в схему. Я очень многое поняла тогда.

Это был очень тяжёлый способ обучения.

Но ценный.