Космический госпиталь

IV

Конвей порой ворчал на тесноту каморки, в которой он спал, хранил свои немногочисленные вещи и* изредка угощал коллег. Но сейчас именно теснота успокаивала его. Он сел, потому что ходить было негде, и постарался прояснить картину, вспыхнувшую в его мозгу, когда они были в палате.

Все было очевидно с самого начала. Во-первых, гравитационные установки — Конвей непростительно упустил из виду, что их можно регулировать, устанавливая любую силу тяжести от нуля до пяти #. Затем сложная система подачи воздуха — она была противоречивой, только если считать, что она предназначена для одного вида живых су­ществ. А если для нескольких? Наконец, физическое состояние пациента и окраска корпуса — ярко-оранжевая. Земные корабли такого типа обычно окрашены в белый цвет.

Потерпевший аварию корабль был “каретой скорой помощи”!

Но межпланетные корабли такого типа были продуктами развитой цивилизации, охватывающей или готовой охватить множество звездных систем. Значит, создавшая их культура достигла больших высот. В Галактической цивилизации такой ступени достигли лишь культуры Илленсы, Тралтана и Земли. Как же могло случиться, что культура такого масштаба оставалась неизвестной?

Конвей поежился. У него был ответ и на этот вопрос.

Саммерфилд сказал, что найденная половина была наиболее поврежденной и остальная часть корабля могла продолжить путь к ближайшей ремонтной базе. Таким образом секция с пациентом оторвалась во время аварии и передвигалась в пространстве тем же путем, что и корабль до катастрофы.

Следовательно, корабль шел с планеты, зарегистрированной в качестве необитаемой. Но за сто лет кто-то мог основать там базу или даже колонию. И “карета скорой помощи” летела с той планеты в межгалактическое пространство…

Цивилизация, которая могла преодолевать межгалактическое пространство, и создавала базы на окраине другой Галактики, внушала уважение и мысль о мерах предосторожности в обращении с ней. Особенно если учесть, что единственного ее представителя пока, как ни старайся, нельзя было отнести к сговорчивым существам. Его соотечественникам, искушенным в области медицины, не по душе придется, если кто-то плохо будет обращаться с их занемогшим собратом. Да и вообще при таком положении дел они вряд ли хорошо отнесутся к кому бы то ни было или к чему бы то ни было.

Неожиданно загудел коммуникатор. Курседд сообщала, что пациент спокоен, но раковое поражение быстро распространяется и угрожает задеть одно из дыхательных отверстий. Конвей ответил, что сейчас придет. Он вызвал доктора Приликлу и вновь уселся на диванчик.

Он не осмеливался сообщить кому-нибудь о своем открытии. Сделать это означало послать в пространство сторожевые корабли, стремящиеся установить преждевременный контакт — преждевременный по крайней мере с точки зрения Конвея. Он опасался, что первая встреча двух цивилизаций может кончиться недоразумением, и смягчить удар можно будет только тем, что Федерация спасет и вылечит одного из межгалактических колонистов.

Разумеется, не исключена возможность, что пациент не типичен для расы, что у него умственное расстройство, как предполагал О’Мара. Однако Конвей сомневался, что в глазах инопланетян это будет достаточным оправданием тому, что не были приняты все меры для его спасения. Кроме того, страх пациента был связан с ненавистью к лицу, старавшемуся его вылечить. На какое-то мгновение Конвею пришла в голову дикая мысль, не существует ли во Вселенной антиземной системы логики, согласно которой помощь вызывает не благодарность, а ненависть. Даже то, что существо было обнаружено в “скорой помощи”, не могло развеять сомнений. Для людей, подобных Конвею, скорая помощь олицетворяет собой альтруистские соображения, оказание милосердия и так далее. Но многие расы, даже входящие в Федерацию, рассматривали болезнь как проявление физической неполноценности.

Покидая комнату, Конвей все еще не представлял себе, каким образом он примется за лечение пациента. Не знал он, и сколько времени отпущено ему на это. Капитан Семмерфилд, Гендрикс и другие исследователи корабля были сейчас слишком поглощены множеством загадок, чтобы подумать о чем-либо ином. Но через некоторое время они придут к той же мысли, что и Конвей. Их отделяло от этого всего лишь несколько дней, а может, и часов.

Затем Мониторы войдут в контакт с незнакомцами, а те, естественно, захотят узнать о судьбе их больного брата, который к тому времени совсем выздоровеет или будет выздоравливать.

Или же…

Конвей изо всех сил пытался отогнать мысль: “А что, если пациент умрет?”

Перед началом следующего исследования он расспросил Приликлу об эмоциональном состоянии пациента, но не узнал ничего нового. Существо было неподвижно и, по-видимому, без сознания. Когда Конвей обратился к нему с помощью транслятора, существо обуял страх, хотя, по уверению Приликлы, оно понимало, о чем говорит Конвей.

— Я не причиню вам вреда, — медленно и четко гово­рил Конвей, приближаясь к пациента. — Но мне необходимо до вас дотронуться. Поверьте, что я не желаю причинять вам вред. — Он вопросительно посмотрел на Приликлу.

ГЛНО сказал:

— Страх и… беспомощность. И еще покорность, смешанная с угрозой… нет, с предупреждением. Он явно верит тому, что вы говорите, но пытается предупредить вас о чем-то.

Ну, это уже лучше, подумал Конвей. Существо предупреждало его, но не возражало против прикосновения. Он подошел к пациенту и дотронулся рукой в перчатке до участка чистой кожи.

Его руку словно отбросило сильнейшим ударом. Охнув, он отскочил в сторону и, потирая руку, выключил транслятор, чтобы дать выход своим чувствам.

Чуть помолчав для приличия, ГЛНО сказал:

— Нам удалось получить очень важные сведения, доктор Конвей. Несмотря на физическую реакцию, чувства пациента по отношению к вам ничуть не изменились.

— Ну и что? — раздраженно спросил Конвей.

— То, что реакция непроизвольна.

Конвей переварил сообщение Приликлы и сказал с горечью:

— Значит, мы не может прибегнуть к общей анестезии, даже если бы у нас и был подходящий наркоз, потому что сердце и легкие управляются непроизвольными сокращениями мышц. А это еще одно осложнение. Мы не можем его анестезировать, а он не собирается нам помочь…

Он подошел к контрольному пульту палаты и нажал несколько кнопок. Крепления, державшие сеть, раскрылись, и сеть оттянулась в сторону. Конвей продолжал:

— Он сам себе наносит травмы, бьется о сеть. Вы видите, что он уже почти потерял еще одно щупальце.

Приликла возражал против того, чтобы убрать сеть, полагая, что оказавшись на свободе, пациент может нанести себе более серьезные повреждения. Конвей заметил, что в таком положении пациент вряд ли сможет свободно передвигаться. Ему пришла в голову мысль, что поза, принятая пациентом, идеальна для обороны. Она напомнила ему позу кота, который во время драки лежит на боку, чтобы пустить в дело все четыре лапы. Перед ним находился десятилапый кот, который мог защитить себя от нападения с любой стороны.

Врожденные непроизвольные реакции были продуктом эволюции. Но зачем существу принимать эту оборонительную позицию и не подпускать к себе никого именно тогда, когда оно нуждается в помощи?..

Внезапно Конвея словно озарило — он нашел ответ на свой вопрос! Нет, поправил он себя, преодолевая возбуждение, он уверен, что нашел ответ.

Все они с самого начала сделали неверные выводы насчет сущности болезни. Далее они пришли к ложному заключению, простому и единственному, лежавшему в основе диагноза. Если изменить этот диагноз, то можно объяснить физическое и моральное состояние пациента, понять истоки его враждебности. Более того, тогда можно будет придерживаться единственно верного метода лечения. Наконец-то у Конвея появились основания полагать, что пациент вовсе не принадлежит к злобным и враждебным существам, как это могло показаться.

Единственным слабым местом в его теории было то, что она могла оказаться ложной.

Он ни с кем не мог обсудить намеченный курс лечения — это бы привело к служебным неприятностям. Вздумай он настаивать на этом лечении, в случае смерти пациента его могли бы уволить.

Конвей вновь приблизился к пациенту и включил транс­лятор. Он заранее знал, какой будет реакция пациента, — ведь то, что он собирался сделать, было жестоким испытанием для больного, но Конвей не мог поступить иначе. Он сказал:

— Не беспокойтесь, молодой человек, мы вас быстро вернем в прежнее состояние…

Реакция пациента была настолько бурной, что доктору Приликле, которому передались все чувства пациента, пришлось покинуть палату.

И лишь тогда Конвей принял окончательное решение.

Три следующих дня Конвей регулярно наведывался в палату. Он отмечал, с какой скоростью растет жесткий покров, охвативший уже две трети тела пациента. Не было сомнения, что поражение распространяется все быстрее, и опухоль становится все толще. Он отослал образцы в Патологическую лабораторию, и оттуда ответили, что пациент страдает особой, весьма активной формой рака кожи, и запрашивали, возможно ли применение хирургических методов, либо лечение радиоактивными изотопами. Конвей отвечал, что ни то, ни другое невозможно без опасности для жизни пациента.

Конвей распорядился, чтобы никто не утешал пациента, ибо он и так уже достаточно пострадал от этой формы доброжелательной тупости. Если бы Конвей имел право запретить доступ в палату всем, кроме себя, Курседд и Приликлы, он бы это сделал не задумываясь.

Но большую часть времени Конвей убеждал самого себя, что он поступает правильно.

Конвей сознательно избегал доктора Маннона со дня первого консилиума. Он не хотел, чтобы старый друг обсуждал с ним ход болезни, потому что Маннон был слишком умен и его невозможно было провести, а правду Конвей не мог сказать даже ему. Он страстно желал, чтобы капитан Саммерфилд был слишком занят на корабле, чтобы О’Мара и Скемптон забыли о существовании Конвея и чтобы Маннон решил не совать нос не в свое дело.

Но этого не случилось.

Когда утром на пятый день Конвей второй раз зашел в палату, его уже поджидал там доктор Маннон. Он по всем правилам попросил разрешения взглянуть на пациента. Затем, покончив с формальностями, он сказал:

— Послушайте, юный наглец, мне надоело смотреть, как вы глядите на ботинки или на потолок, стоит мне подойти к вам поближе. Если бы я не обладал такой же непрошибаемой шкурой, как тралтан, меня бы покоробило ваше пренебрежение. Я знаю, что вновь назначенные Старшие в течение первых недель работы слишком серьезно относятся к самим себе, но ваше поведение переходит все границы.

Он поднял руку и, прежде чем Конвей успел ответить, продолжал:

— Я принимаю ваши извинения. Теперь перейдем к делу. Я разговаривал с Приликлой и с ребятами из Патологии. Они мне сказали, что поражение полностью охватило все тело, что оно непроницаемо для рентгеновских лучей безопасной концентрации, так что о деятельности и состоянии внутренних органов можно только догадываться. Нельзя срезать наросты, потому что тогда придется парализовать щупальца, а это в свою очередь может остановить сердце. Если же щупальца будут действовать, операцию тоже нельзя провести. В то же время пациент слабеет и будет слабеть, но вы не сможете его накормить, не освободив его рот. Да к тому же последние анализы показывают, что опухоль распространяется не только вширь, но и вглубь, и есть основания полагать, что, если не провести операцию немедленно, хвост полностью срастется со ртом. Разве не так?

Конвей кивнул.

Манной перевел дух и продолжал:

— Допустим, вы ампутируете конечности и удалите опухоль с головы и хвоста, заменив кожу подходящим синтетическим материалом, а как только пациент достаточно окрепнет, повторите эту операцию на остальных участках тела. Я признаю, что этот путь невероятно сложен, но в настоящих условиях он кажется мне единственным. Конечно, можно и создать ему искусственные конечности…

— Нет! — с чувством воскликнул Конвей. Если его теория правильна, то любая операция на этой стадии будет роковой. Если же нет, если пациент окажется таким, каким представляется с первого взгляда — злобным и непреодолимо враждебным, и если друзья его разыщут…

Чуть успокоившись, Конвей сказал:

— Допустим, ваш друг, заболевший кожной болезнью, попал в руки к инопланетному доктору, и тот не может придумать ничего лучше, как содрать с него кожу заживо и оторвать ему руки и ноги. Когда вы обнаружите его в таком состоянии, вам это не понравится. Даже если предположить, что вы цивилизованное, терпимое и готовое к компромиссам существо — а эти качества мы пока не мо­жем приписать нашему пациенту, — я беру на себя смелость предположить, что вы выйдете из себя.

— Это же несопоставимо, и вы все отлично понимаете! — горячо возразил Маннон. — Порой приходится рисковать. Перед нами как раз такой случай.

— Нет, — ответил Конвей.

— Может быть, у вас есть лучшие предложения?

Конвей ответил не сразу, тщательно взвешивая слова:

— У меня есть одна мысль, но мне пока не хотелось бы ее обсуждать. Если что-нибудь получится, вы первым об этом узнаете. Если не получится — все равно узнаете. Все узнают.

Маннон пожал плечами и собрался уходить. У двери он сказал:

— Что бы вы ни делали, это достаточно серьезно, раз уж вы решили держать все это в секрете. Но помните, если вы поделитесь со мной, то в случае неудачи вину тоже поделим пополам…

“Все-таки у меня есть настоящие друзья”, — подумал Конвей. Им овладел соблазн поведать все доктору Маннону. Но Маннон был дотошным, добрым и очень компетентным Старшим терапевтом, относившимся к своей профессии всерьез, хотя он и имел обыкновение шутить на эту тему. Вряд ли он сможет делать то, о чем его попросит Конвей, и вряд ли он будет хранить тайну, если этим делом займется сам Конвей.

И Конвей с сожалением покачал головой.