Космический госпиталь

II

Конвей впервые имел дело с внеземной мнемограммой и теперь с интересом наблюдал, как раздваивается его сознание — верный признак того, что программа “принялась”. К тому времени, когда он подошел к операционной, он уже ощущал себя сразу двумя существами — земным человеком по имени Конвей и огромным пятисотчленным тельфианским психоединством, которое должно было регистрировать все, касающееся физиологии этой расы. В таком раздвоении состоял единственный недостаток системы мнемограмм, если это можно было считать недостатком. В мозгу, прошедшем “обучение”, запечатлевались не только факты, но в равной мере и личность существ, хранивших эти факты. Не удивительно, что Диагносты, державшие в памяти порой до десяти мнемограмм фазу, вели себя несколько чудаковато!

Работа Диагностов — самая важная в Госпитале, размышлял Конвей, облачаясь в противорадиационные доспехи и подготавливаясь к предварительному осмотру своих пациентов. Иногда он подумывал о том, чтобы самому стать Диагностом. Основная их задача состояла в том, чтобы вести самостоятельные исследования в области ксенологической терапии и хирургии, используя свои напичканные мнемограммами умы, а когда мнемограмма отсутствовала, им приходилось собираться на консилиум, чтобы поставить диагноз и наметить курс лечения.

Простенькие будничные болезни и травмы их не касались. Для того чтобы Диагност удостоил пациента своим вниманием, этот пациент должен быть уникальным и лежать на смертном одре. Но уж если Диагност взялся за дело, пациент считай что выздоровел — Диагносты с унылым однообразием творили чудеса. Конвей знал, что врачи более низкого ранга всегда боролись с искушением не стирать содержимое мнемограммы, а сохранить его в памяти в надежде сделать какое-нибудь оригинальное открытие, которое их прославит. Однако у людей здравомыслящих, заурядных, вроде него самого, этим искушением все и ограничивалось.

Хотя Конвей исследовал своих крохотных пациентов поодиночке, он их все равно не видел. Он и не мог их увидеть, разве что нажил бы бесполезные хлопоты с зеркалами и защитными экранами. Тем не менее он знал, как они выглядят и внутри, и снаружи — потому что мнемограмма, в сущности, превратила его в одного из них. Эти сведения вкупе с результатами исследования и переданной ему историей болезни дали Конвею все необходимое, чтобы приступить к лечению.

Его пациенты составляли часть тельфианского психоединства, управляющего межзвездным кораблем, на котором произошла авария одного из ядерных реакторов. Эти маленькие, похожие на жуков и — если брать их порознь — весьма тупые создания были пожирателями энергии, но происшедшая вспышка была слишком мощной даже для них. Болезнь можно было классифицировать как исключительно тяжелый случай переедания в сочетании с чрезмерной стимуляцией всех органов чувств, в особенности болевых центров. Если попросту поместить их в антирадиационный контейнер и посадить на голодную радиационную диету (лечение, немыслимое на их радиоактивном корабле), то уже через несколько часов добрых семьдесят процентов из них, надо полагать, были бы вполне здоровы. Конвей даже сейчас мог бы сказать, кто из его пациентов попадет в число счастливчиков. Судьба остальных была трагичной; даже если бы они избежали физической смерти, их ждала еще более страшная судьба: потеря способности к взаимослиянию разумов, а у тельфиан это равносильно превращению в беспомощного калеку. Только тот, кто приобщился к образу мышления, характеру и инстинктам тельфианина, мог осознать истинную глубину подобного несчастья.

Это было тем более ужасно, что, судя по истории болезни, обречены были именно те существа, которые умудрились приспособиться к ситуации и сохранили способность действовать и за несколько секунд спасли корабль от полного уничтожения.

Впрочем, какой-то способ лечения этих несчастных все же существовал — собственно говоря, единственный спо­соб. Подготавливая сервомеханизмы к предстоящей процедуре, Конвей все время ощущал, что путь этот в высшей степени нежелателен — ставка на сознательный риск, на объективную клиническую статистику, которую не в состоянии изменить все его усилия. Он ощущал себя чем-то вроде обыкновенного механизма.

Быстро принявшись за дело, он прежде всего удостоверился, что шестнадцать из его пациентов страдают тельфианским эквивалентом острого несварения желудка. Этих особей он отделил и заключил в закрытые, поглощающие радиацию сосуды, чтобы вторичное излучение их все еще “горячих” тел не замедляло процесса лечения. Сосуды он поместил в небольшую реакторную установку с нормальной тельфианской радиацией и к каждому сосуду присоединил детектор, который должен был снять экранировку, как только спадет избыточная радиоактивность. Семь оставшихся тельфиан нуждались в особом лечении. Он поместил их в другой реактор и как раз настраивал приборы, чтобы возможно точнее воспроизвести условия, возникшие внутри корабля в результате аварии, когда раздался сигнал коммуникатора. Конвей закончил наладку, все проверил, потом отозвался:

— Слушаю.

— Говорит Справочная. Доктор Конвей, мы получили с тельфианского корабля запрос относительно пострадав­ших. Можете ли вы сообщить им какие-нибудь новости?

Конвей понимал, что, учитывая обстоятельства, его новости не так уж плохи, но ему страстно хотелось, чтобы они были лучше. Разрушение или перестройку однажды сформированного тельфианского психоединства можно было уподобить лишь смертельной травме, и Конвей, впитав мнемограмму, ощущал это всем своим существом. Он говорил, взвешивая каждое слово:

— Часа через четыре шестнадцать тельфиан будут в добром здравии, а из семи оставшихся, боюсь, половина умрет, но кто именно, мы сможем выяснить только через несколько дней. Я поджариваю их в реакторе, дал двойную норму радиации и буду постепенно снижать этот уровень до нормального. Понятно?

— Я понял. — Через несколько минут опять послышался голос. — Тельфианин говорит, чтоэто замечательно, и благодарит вас. Отбой.

Конвею следовало бы радоваться, что он так успешно справился со своим первым самостоятельным случаем, а он почему-то чувствовал себя разочарованным. Теперь, когда самое страшное было уже позади, в мозгу у него все как-то перемешалось. Он не мог отделаться от мысли, что семь пополам — это будет три с половиной, как же быть с этой чертовой половинкой тельфианина? Он все-таки надеялся, что из передряги выберуться четверо, не трое, и что эти четверо не окажутся умственно неполноценными. Еще он думал, как это хорошо — быть тельфианином, непрерывно впитывать в себя радиацию и все богатые разнообразные ощущения составного тела. От этих мыслей собственное тело начало казаться ему каким-то одиноким. С большим трудом он заставил себя покинуть уютную теплоту Радиационной операционной.

Закрыв за собой дверь, он влез в тележку и поехал обратно к входному люку. Самым правильным было бы теперь явиться в Образовательную секцию, чтобы стереть тельфианскую мнемограмму, — собственно говоря, ему даже приказали так поступить. Но ему не хотелось идти; мысль о встрече с О’Марой была неприятна и даже немного страшила. Конвей знал, что все без исключения Мониторы ему неприятны, но тут было что-то другое. Он ощущал себя приниженным, словно О’Мара в чем-то его превосходил, а ведь Конвей даже представить себе не мог, что он будет чувствовать себя приниженным в сравнении с каким-то Монитором.

Сила, интенсивность этих чувств пугала его; у него, человека воспитанного, уравновешенного, вообще не должны были возникать чувства, которые граничили бы с настоящей ненавистью. Испугавшись — на сей раз самого себя. — Конвей постарался установить хоть некоторое подобие контроля над своими мыслями. Он решил потянуть время и не появляться в Образовательную секцию, пока не закончит обход своих палат. Это была вполне приличная отговорка на случай, если О’Мара заведет разговор об опоздании, а тем временем Главного психолога, быть может, вызовут куда-нибудь или он сам уйдет. Конвей очень рассчитывал на это.