Космический Апокалипсис

Глава двадцать третья

Получается, думал Силвест, какая-то тревожно симметричная ситуация. Через каких-нибудь несколько часов орудия из Тайника Вольевой начнут битву с погребенной иммунной системой Цербера. Вирус против вируса, зуб против зуба. А накануне этой атаки Силвест собирается вступить в бой с Расползающейся Чумой, которая поедает или — в зависимости от точки зрения — гротескно увеличивает в размерах пораженного ею Капитана. Эта симметрия, казалось, намекает на наличие некоего глубоко скрытого порядка вещей, о котором он, Силвест, мог лишь строить догадки. Это ощущение было ему не по душе — вроде он был участником игры, а где-то в середине ее вдруг обнаружил, что ее правила гораздо сложнее, чем он себе представлял.

Чтобы модель Кэлвина на бета-уровне могла работать, овладев сознанием Силвеста, последнему предстояло оказаться в состоянии ходячей полубессознательности, сходной с состоянием лунатика. Кэлвин будет обращаться с ним, как с марионеткой, получая сенсорный посыл непосредственно через глаза и уши Силвеста и пользуясь его же нервной системой, чтобы обрести желаемую мобильность. Он и говорить-то будет через Силвеста. Подавители нейронов уже привели Силвеста в состояние, похожее на полный паралич. Оно было столь же отвратительно, каким он запомнил его с прошлого раза.

Силвест думал о себе, как о машине, в которую Кэлвин должен был превратиться из призрака.

Его руки играли роль хирургических инструментов, срезая периферию поросли. Приближаться к сердцу Капитана было слишком опасно. Слишком велик риск переноса Чумы на свои собственные имплантаты. На каком-то этапе — в этот сеанс или в следующий — им придется подобраться к самому сердцу. Это неизбежно, но сейчас Силвесту не хотелось думать об этом. Сейчас они работали относительно близко к Капитану, и Кэлвин пользовался простыми безмозглыми роботами, которых забирали из других частей корабля, но даже и они обладали определенной восприимчивостью. Недавно один из них совершил ошибку и теперь был опутан сетью тонких фиброзных щупальцев Чумы. Хотя эта машина не содержала никаких молекулярных компонентов, выяснилось, что она стала легкой добычей и оказалась вполне пригодной для поглощения трансформирующей матрицей Капитана. Так сказать, топливо для его лихорадки. Теперь Кэлвину пришлось снова вернуться к самым простым инструментам, однако это была лишь временная передышка: на какой-то фазе — и без сомнения скоро — им придется ударить по Чуме единственным оружием, которое, возможно, сразит ее, — чем-то очень похожим на нее самое. Силвест ощущал, как мысли Кэлвина шевелятся где-то за его собственными. Это было не то, что с полным правом можно было бы назвать сознанием, — модель, которая руководила его телом, была не более чем подражанием, но где-то на перекрестье с его собственной нервной системой… казалось, что-то поднимается, растет, что-то готово перешагнуть через грань хаоса. Конечно, и теории, и его собственные предрассудки отрицали такую возможность, но какие еще объяснения могли существовать для того чувства раздвоения, которое возникало у Силвеста? Он не осмеливался спросить у Кэлвина, не ощущает ли и тот нечто подобное, ибо сомневался в том, что полученным ответам можно будет верить.

— Сынок, — сказал Кэлвин, — есть одна вещь, которую я уже давно хотел бы обсудить с тобой, но откладывал до нынешней минуты. Меня это тревожит, но я не хотел бы говорить об этом перед нашими… скажем, клиентами.

Силвест знал, что только он слышит голос Кэлвина. Ему пришлось сделать усилие, чтобы подавить желание ответить вслух, но Кэлвин уже успел перехватить контроль над голосовыми связками «хозяина».

— Сейчас тоже не время. На случай, если ты не заметил, мы сейчас находимся в разгаре операции.

— Именно об операции я и хотел бы поговорить с тобой.

— В таком случае, говори быстрее.

— Я не думаю, что здесь особо надеются на наш успех.

Силвест поглядел на свои руки, которыми сейчас управлял Кэлвин. Они продолжали работать все то время, пока шел обмен мыслями. Он чувствовал присутствие Вольевой, которая стояла рядом, ожидая инструкций. Силвест сложил в уме фразу:

— Что за дьявольщину ты несешь?

— Я думаю, Саджаки очень опасный человек.

— Дивно. Значит, нас уже двое. Но ведь это тебе не помешало с ним сотрудничать.

— Начнем с того, что я ему благодарен, — сказал Кэлвин. — В конце концов он ведь меня спас. Но потом я задумался о том, как эта ситуация выглядит с его точки зрения. Мне подумалось, а не спятил ли он малость. Мне показалось, что любой нормальный человек дал бы Капитану помереть еще много лет назад. Тот Саджаки, которого я знал когда-то, был яростно предан Капитану, но тогда в его крестовом походе был хоть какой-то смысл. По крайней мере у нас была надежда спасти Капитана.

— А сейчас ее нет?

— Он заражен вирусом, победить который не смогла система Йеллоустона с ее колоссальными ресурсами. Безусловно, эта система сама оказалась атакованной этим вирусом, но ведь там были и анклавы, им не тронутые или устоявшие в течение нескольких месяцев, Места, где люди с техникой столь же изощренной, как наша собственная, боролись, отыскивая лекарство… и так и не достигли цели. Больше того, нам неизвестно, в какие тупики они заходили и как близко от цели оказывались, так и не сделав последнего шага, ибо им не хватило времени.

— Я сказал Саджаки, что им нужен чудотворец. Он мне не поверил, но это уж его проблема.

— А мне кажется, проблема в том, что он тебе поверил. Именно поэтому я и сказал тебе, что от нас победы не ждут.

В этот момент Силвест глядел прямо на Капитана, так как Кэлвин весьма рассудительно предоставил ему такую возможность. Когда его глаза натолкнулись на эту «вещь», он испытал «момент истины», мгновенно ощутив абсолютную правоту Кэлвина. Они могут провести все подготовительные ритуалы, предшествующие оздоровлению Капитана, ритуалы, которые установят, до какой степени разрушена плоть этого человека, но дальше этого они никогда не пойдут. Что бы они ни пытались делать, как бы умно ни действовали, какими блестящими ни были бы их концептуальные подходы, они все равно обречены на неудачу. Или — что еще важнее — им просто не разрешат добиться успеха. Именно понимание этого оказалось самым тревожащим, так как исходило оно от Кэлвина, а не от Силвеста. Он видел ясно то, что для Силвеста только начинало смутно вырисовываться, и теперь его видение проблемы стало казаться очевидным и ошеломляющим.

— Ты думаешь, он нам помешает?

— Думаю, он уже сделал это. Мы оба заметили, что с тех пор, как нас взяли на борт, быстрота распространения Чумы у Капитана значительно выросла, но не придали этому значения. Сочли то ли за совпадение, то ли за игру нашего воображения. Теперь я так не думаю. Я предполагаю, что Саджаки разрешил его согреть…

— Да… я и сам пришел к такому же выводу. Но ведь есть и еще что-то, не правда ли?

— Биопсия… Те срезы, о которых я спрашивал.

Силвест отлично понимал, куда все это ведет. Тот робот, который был послан, чтобы взять образцы клеток, был сейчас наполовину съеден Чумой.

— Ты не думаешь, что это была случайная ошибка? Ты полагаешь, что это работа Саджаки?

— Саджаки или кого-нибудь из членов его команды.

— Она?

Силвест почувствовал, что его глаза сами собой повернулись в сторону женщины.

— Нет, — пробормотал Кэлвин вслух, хотя в этом не было необходимости. — Не эта. Я вовсе не хочу сказать, что верю ей, но, с другой стороны, я как-то не вижу ее в роли послушной прихлебательницы Саджаки.

— О чем вы спорите? — спросила Вольева, подходя к ним.

— Не подходите слишком близко, — сказал Кэлвин, пользуясь голосом Силвеста, который на какое-то время лишился не только способности говорить, но и способности формировать фразы в уме. — Наши исследования могли привести к распылению некоторого количества спор Чумы. Вряд ли вас привлекает идея вдохнуть их.

— Мне это не повредит, — ответила Вольева. — Я не восприимчива. Во мне нет ничего такого, за что может ухватиться Чума.

— Тогда к чему этот высокомерный вид?

— Потому что тут холодно, черт побери! — она помолчала. — Погодите-ка. С кем из вас я сейчас разговариваю? Это Кэлвин, не так ли? Думаю, вам я должна оказывать чуточку больше почтения, ведь в конце концов не вы держите нас в качестве заложников.

— Вы слишком добры, — услышал свою реплику Силвест.

— Я надеюсь, вы пришли к единому мнению в отношении стратегии? Триумвир Саджаки будет весьма недоволен, если заподозрит, что вы не выполняете своих обязательств по договору.

— Триумвир Саджаки, — вмешался Кэлвин, — запросто может оказаться частью нашей проблемы.

Теперь Вольева подошла еще ближе, хотя дрожала от холода, поскольку была лишена термальной защиты, в которую был одет Силвест.

— Я не уверена, что правильно поняла вашу последнюю фразу.

— А вы уверены, что он хочет, чтоб мы вылечили Капитана?

Она глянула так, будто получила пощечину.

— С чего бы он этого не захотел?

— Слишком давно командует, и привык к этому. Ваш Триумвират — сплошной фарс. Настоящий капитан — Саджаки, только что официально не носит этого звания. И вы с Хегази знаете это отлично. Свое место без драки он не уступит.

Она ответила слишком быстро для того, чтобы ответ прозвучал убедительно:

— Я бы на вашем месте сосредоточилась на работе, которую вы обязались выполнить, и перестала бы гадать о желаниях Триумвира. Ведь именно он привел вас сюда. Он пролетел уйму световых лет, чтобы заручиться вашей помощью. Вряд ли это работа для человека, который не хочет видеть своего Капитана здоровым.

— Он подстраховался и обеспечил наш провал, — сказал Кэлвин. — И пока мы будем терпеть неудачи, он найдет новый проблеск надежды — человека или средство, способные излечить Капитана, — только их надо будет искать. И не успеете вы сосчитать до трех, как окажетесь в новом поиске, который тоже затянется на столетия.

— В таком случае, — медленно сказала она, как будто боясь попасть в ловушку, — почему же Саджаки давно не прикончил Капитана? Это укрепило бы его позиции.

— Потому, что тогда ему бы пришлось искать место для вас.

— Место?

— Да, и об этом вам в первую очередь и следует подумать, — Кэлвин положил инструменты и отошел от Капитана, подобно актеру, готовому выйти на ослепительно освещенную сцену, чтобы произнести свой коронный монолог. — Этот крестовый поход с целью излечить Капитана — единственный Бог, которому вы готовы служить. Возможно, было время, когда это было средством достижения конца, но конец не пришел, а потом наступило время, когда все потеряло значение. У вас есть оружие на борту, я знаю о нем, знаю даже о том оружии, о котором вы не любите говорить. Сейчас оно годится лишь на то, чтобы служить противовесом в схватке, когда вам нужно что-то получить — вроде меня, который может произвести все операции по исцелению Капитана, но при этом лично не преследует никаких целей, — Силвест обрадовался, когда Кэлвин замолчал на несколько секунд. Теперь он мог перевести дух и смочить пересохший рот. — Дальше. Если Саджаки внезапно становится Капитаном, как он должен поступить? Оружие все еще в ваших руках, но против кого вы его обратите? Вам придется буквально на пустом месте создавать врага. Вряд ли у этого врага будет что-то, нужное вам, — ведь у вас есть корабль, а что еще надо? Идеологические противники? Маловероятно, ибо единственное качество, которое я в вас угадал, — это полное отсутствие идеологических привязанностей, разве что кроме идеи выживания. Нет. Я думаю, что Саджаки знает, так сказать, всем своим нутром, что может случиться. Он знает, что если он станет капитаном, то рано или поздно вам придется воспользоваться этими орудиями, хотя бы по той причине, что они существуют. И я имею в виду отнюдь не тот маленький опыт, который вы провели с успехом на Ресургеме. Вы же пойдете до конца — и каждый из этих кошмаров будет использован на полную катушку.

Вольева соображала быстро, и Силвест уже имел случай в этом убедиться.

— В этом случае мы должны быть лишь благодарны Триумвиру Саджаки, не так ли? Не убивая Капитана, он удерживает нас на краю пропасти, — то, как она это сказала, походило скорее на аргументацию адвоката Дьявола, который повторяет вслух доводы Дьявола, лишь желая подчеркнуть их еретичность.

— Да, — сказал Кэлвин с сомнением в голосе, — может быть, вы и правы.

— А я вот не верю вашей болтовне! — в неожиданном запале выкрикнула Вольева. — И если бы вы были одним из нас, то само появление подобных мыслей расценивалось бы как предательство.

— Как вам будет угодно, но мы уже видели собственными глазами, как Саджаки саботирует проведение операции.

На мгновение в ее глазах мелькнуло удивление, но она подавила это чувство со свойственной ей добросовестностью.

— Меня не интересует ваш параноидальный бред, Кэлвин. Говорю это, предполагая, что веду разговор именно с вами. У меня есть долг по отношению к Дэну, заключающийся в том, чтобы доставить его на Цербер. И у меня есть долг по отношению к вам — помочь вам вылечить Капитана. Обсуждение всяких других проблем считаю излишним.

— Значит, у вас есть ретровирус?

Вольева пошарила в кармане куртки и вытащила оттуда небольшой флакон.

— Он хорошо убивал те образцы Чумы, которые мне удалось изолировать и культивировать. Но будет ли вирус действовать эффективно против этого — большой вопрос.

Силвест почувствовал, как его рука рванулась, чтобы успеть подхватить брошенный Вольевой флакон. Маленький стеклянный сосуд напомнил ему тот флакон, который он таскал в кармане накануне свадьбы, но то было лишь легкое воспоминание.

— Работать с вами — просто удовольствие, — сказал Кэлвин.

Вольева покинула Кэлвина или Дэна Силвеста — она никогда не знала точно, с кем имеет дело, — дав этому человеку точные инструкции, как применять ее препарат. Ее отношения с Силвестом напоминали отношения фармацевта с врачом, подумала она. Она сделала сыворотку, которая хорошо проявила себя в лабораторных условиях, что позволило сформулировать общие принципы ее применения и способ ее введения в организм. Однако окончательное решение, связанное с жизнью и смертью больного, было в компетенции врача, и она не имела права в него вмешиваться. В самом деле, если бы способ применения сыворотки не был столь важен, то зачем надо было тащить на борт корабля Силвеста? Ее ретровирус — это лишь часть лечения, хотя, возможно, и главная.

Она села в лифт, который доставил ее прямо к дверям капитанской рубки. Вольева старалась не думать о том, что сказал ей Кэлвин (она предполагала, что это был он) насчет Саджаки. Это оказалось трудным. Слишком много логики, слишком много здравого смысла высказано. А что может сказать она насчет предполагаемого саботажа лечения Капитана? Она хотела было спросить о доказательствах, но, видно, испугалась услышать вещи, которые не сможет опровергнуть. А как она сказала сама — и это было в каком-то отношении правдой, — даже думать в таком направлении — предательство.

Впрочем, она уже и без того неоднократно вела себя как предатель.

Саджаки, безусловно, сомневается в ней. Это очевидно. Ее несогласие в вопросе проводить или не проводить промывку мозгов Хоури — только один момент. А настройка аппаратуры? Так, чтобы каждый раз, когда Саджаки включает ее, Вольева была бы тут же поставлена в известность? Это, пожалуй, еще более серьезное дело. Это акт, говорящий не о незначительном превышении власти, что можно было списать на заботу о порученном ей имуществе, а акт, свидетельствовавший о паранойе, о страхе и затаенной ненависти. И все же хорошо, что она подоспела вовремя! Промывка не нанесла Хоури большого вреда, ее повреждения не относились к тем, что долго не заживают. Кроме того, сомнительно, чтобы Саджаки удалось закартировать большой объем мозга Хоури в таких деталях, чтобы получить что-то большее, чем смутные воспоминания, не говоря уж о воспоминаниях, которые могли бы послужить основанием для обвинения. Теперь, думала она, Саджаки придется быть осторожнее. Потеря артиллериста была бы сейчас непростительной ошибкой. Но что будет, если фокус его подозрений перенесется на Вольеву? Ей ведь тоже можно учинить промывку мозгов. Саджаки перед этим не остановится, разве что побоится полностью разрушить отношения равенства между Триумвирами. Конечно, у нее нет имплантатов, которые можно повредить. И кроме того, теперь, когда работа с «Лорином» переведена на автоматический режим, период максимальной полезности Вольевой для Саджаки миновал.

Она переговорила со своим браслетом. Тот маленький осколок, который она вытащила из тела Хоури, задал ей куда больше работы, чем ожидалось. Теперь, когда ей более или менее удалось выяснить особенности материала и рисунок напряжений в нем, она попросила корабль сравнить осколок с другими образцами, сведения о которых могли храниться в корабельных банках памяти. Ее догадка, что это может быть работа Манукьяна, выглядела складно, ибо дробинка явно была произведена не на Крае Неба. Корабль до сих пор продолжал поиск, уходя в глубины своей памяти. Теперь он изучал технологическую информацию двухсотлетней давности. Абсурдно лезть в такую давность… но, с другой стороны, следует ли останавливаться на полпути? Через несколько часов корабль дойдет до времени основания колонии на Йеллоустоне, то есть доберется до немногих материалов, оставшихся от эпохи американцев. Во всяком случае, она сможет сказать Хоури, что поиск был глубоким, даже если и не дал результатов.

Вольева вошла в рубку. Одна.

Гигантская рубка была темна, если не считать слабого сияния, исходившего от сферы — дисплея, который сейчас застыл на изображении системы двойной звезды Дельта Павлина — Гадес. Никого из команды в рубке не было (во всяком случае, из оставшихся в живых, подумала она), не было и мертвых, которых в прежние времена неоднократно вызывали из архивных хранилищ, чтобы использовать их познания в языках, на которых теперь уже никто не говорил. Одиночество вполне устраивало Вольеву. Она не хотела иметь дела с Саджаки (да, именно с ним в первую очередь), но и Хегази не был тем человеком, чье присутствие было бы для нее желательным. Даже с Хоури говорить не хотелось. Именно сейчас. Общение с Хоури поднимало массу вопросов, заставляло ум Вольевой обращаться к таким проблемам, думать о которых ей вовсе не улыбалось. Сейчас же, на протяжении нескольких минут, она могла побыть одна и в своем праве, и — как бы глупо это ни казалось — забыть обо всем, что угрожало превратить порядок в хаос.

И она могла быть наедине со своим очаровательным оружием.

Полностью преобразованный «Лорин» перешел на еще более низкую орбиту, не спровоцировав никаких ответных действий со стороны Цербера, хотя и оказался всего в десяти тысячах километров от поверхности этой планеты. Вольева назвала этот большой конический объект «Плацдармом» — ибо такова и была его функция. Другие к нему не имели отношения, это было оружие Вольевой, и только Вольевой, поэтому никто другой его именами не наделял. Конус имел четыре тысячи метров в длину — почти столько же, сколько их суперсветовик, который, можно сказать, являлся его прародителем. Он был пустотел. Даже стены походили на соты — в искусственных углублениях хранились запасы военных кибервирусов, по своей структуре наиболее близких к тому контрагенту, который будет использоваться для лечения Капитана. Вся эта конструкция была одета в сколько-то метровую толщу гипералмаза, который должен был обвалиться при столкновении с поверхностью планеты. Подразумевалось, что при столкновении ударные волны распространятся по всей протяженности «Плацдарма», но пьезоэлектрический кристалл постепенно поглотит их энергию и направит ее в системы вооружения корабля. Скорость «Плацдарма» при контакте с корой планеты предполагалась незначительной, во всяком случае, меньше одного километра в секунду, поскольку он должен был резко затормозить, перед тем как проткнет кору. А сама кора перед ударом будет «размягчена» — помимо собственных фронтальных орудий «Плацдарма» по ней ударят и орудия из Тайника Вольевой.

Она запросила «Плацдарм» с помощью своего браслета. Нельзя сказать, что состоявшийся разговор отличался особым красноречием. «Личность» этого оружия была рудиментарной. Да и чего можно было ожидать от «мозга» возрастом в несколько дней? В некотором смысле это было даже хорошо. Пусть мозг «Плацдарма» будет голубиный, а то еще начнет обретать идеи, совершенно лишние для той цели, к которой он предназначен. И так как, напомнила она себе, «Плацдарму» предстоит короткая жизнь, то вряд ли ему будет польза, если он начнет анализировать свои ощущения.

Цифры, скачущие по серебристому дисплею, доложили ей об общей готовности «Плацдарма». Ей пришлось довериться тому, что сообщала система, суммирующая все показатели, так как сам «Плацдарм» был ей известен еще не очень хорошо. Она просто сообщила свои пожелания насчет будущего оружия, но основная работа по проектированию его была проделана автономной программой, которая не стала беспокоить Вольеву докладами о технических проблемах, возникавших по ходу дела, и путях их решения. В своем невежестве Вольева не так уж отличалась от матерей, которым удается произвести на свет ребенка, не зная расположения у него каждой артерии или каждого нерва. И тем не менее это ее создание, ее ребенок.

Дитя, приговоренное ею к ранней и безжалостной смерти, но дитя, уже осознающее себя.

Ее браслет зачирикал. Вольева глянула на него, ожидая, что речь пойдет о какой-нибудь технической неполадке в «Плацдарме» или о последней проверке, вызвавшей необходимость в доработках, которые и были выполнены ремонтными системами, все еще работающими внутри бывшего корабля

Однако дело было совсем в другом.

Сообщение пришло от «Бесконечности», которая извещала, что ей удалось обнаружить нечто сходное с осколком «шрапнели». Для этого пришлось обратиться к технической документации двухсотлетней давности, но все равно сходный образчик обнаружен. И кроме рисунка напряжений, наложенных, видимо, уже после выпуска этой «шрапнели», все остальные показатели абсолютно совпадают и находятся в пределах ошибки измерений.

Вольева все еще была одна на мостике.

— Передай на дисплей, — приказала она.

Увеличенное изображение осколка в интервале видимых волн появилось на сфере. Появилась и серия увеличенных снимков, начиная от черно-белого, сделанного с помощью электронного микроскопа, показывающего изломанную кристаллическую структуру обломка, и кончая ярко окрашенным изображением, полученным с помощью магнитного резонанса, где отдельные атомы сливались друг с другом. В отдельных окошках дисплея появились кристаллографические и масс-спектрографические графики. Данные спорили между собой, борясь за внимание Вольевой, обрушивая на нее вал технических подробностей. Все они были хорошо ей известны: большинство измерений она делала сама.

Вольева подождала, пока все изображение сдвинулось на правую половину экрана; рядом с ним появился очень сходный набор графиков, описывающий другой очень похожий образец. Атомное разрешение было таким же, отсутствовало лишь напряжение металла. Состав, пропорция изотопов, свойства кристаллической решетки были идентичны. Множество фуллеренов, включенных в аллотропическую структуру, образовывали поразительно сложную матрицу перемежающихся слоев нескольких странных сплавов. Прослойки иттрия и скандия, следовые количества стабильных трансурановых элементов, возможно, придающих осколку невероятную стойкость… На взгляд Вольевой, на корабле можно было встретить и более странные вещества, и некоторые из них она сама и синтезировала. Осколок был необычным, но все же явно продуктом земной технологии — некоторые наполнители носили явный отпечаток эпохи демархизма, а стабильные трансурановые элементы были криком моды в двадцать четвертом — двадцать пятом столетиях.

Одним словом, осколок был удивительно похож на тот материал, из которого делался корпус космических кораблей в указанное выше время.

По-видимому, корабль Вольевой рассуждал точно так же. Но как могла Хоури получить себе в спину кусочек металла от корпуса старинного космического судна? И что хотел сказать ей Манукьян, если это было послание от него? А может, Вольева ошибалась, и осколок никоим образом не был связан с Мадемуазель, а просто представлял собой некую труднообъяснимую случайность? И все-таки: а вдруг это какой-то совершенно исключительный и чем-то знаменитый корабль?

Видимо, так оно и есть. Технология типична для определенного времени, но в известном смысле осколок уникален ибо изготовлен с учетом необходимости переносить гораздо большее давление, чем того требуют изделия, использующиеся даже в военной области. По мере того как эти мысли складывались в голове Вольевой в каком-то порядке, ей становилось все более ясно, что осколок мог принадлежать только одному типу космических кораблей — контактному кораблю Силвестовского Института Исследований Странников.

Дальнейшее тщательное изучение содержания изотопов выявило, что это был тот самый контактный корабль, который доставил Силвеста к границе Завесы Ласкаля. Теперь у Вольевой было достаточно данных. Круг замкнулся. Подтвердился тот факт, что Мадемуазель, о которой говорила Хоури, была чем-то тесно связана с Силвестом. Впрочем, Хоури знала об этом и раньше… а значит, данное послание должно было содержать значительно более важные сведения. Конечно, к этому времени Вольева уже начала догадываться, в чем тут дело, и на какое-то мгновение она даже испугалась чудовищности своей догадки. Ведь Мадемуазель никак не могла быть той женщиной, о которой она подумала. Не могла же она пережить те гравитационные шквалы, которые бушевали вблизи Завесы Ласкаля! Однако Манукьян говорил Хоури, что он нашел свою работодательницу в космосе. И весьма возможно, что ее камуфляж под герметика просто скрывал более страшные физические уродства, нежели могла оставить на теле человека даже Чума!

— Покажи мне Карину Лефевр, — распорядилась Вольева, вспомнив имя женщины, которая считалась погибшей возле Завесы.

Огромное, как образ какой-нибудь языческой богини, лицо женщины смотрело на нее с дисплея. Она была молода, и из того, что виднелось ниже шеи, можно было заключить, что одета она по моде эпохи Красоты Йеллоустона — Золотого Века этой планеты, который предшествовал веку Расползающейся Чумы. Лицо показалось знакомым — не ошеломляюще знакомым, — но достаточно, чтобы Вольева могла вспомнить, что видела его где-то. Да, она встречала эту фотографию в десятке копий исторических документов, и в каждом из них утверждалось, что женщина эта давным-давно мертва — уничтожена чудовищными космическими силами, выходящими за пределы человеческого разумения. Конечно же! Теперь стало понятно, откуда на осколке следы чудовищных давлений. Перепады гравитации у Завесы Паскаля сжимали металл так, что он начинал «кровоточить».

Все полагали, что именно так умерла и Карина Лефевр.

— Свинство! — выругалась Триумвир Илиа Вольева, у которой больше не осталось никаких сомнений.

Еще с тех времен, когда Хоури была ребенком, она запомнила, как возникают у нее особые ощущения, когда ей приходилось схватиться за что-нибудь горячее, например за ствол винтовки сразу же после выстрела. В таких случаях у нее внезапно появлялась боль, скорее даже не боль, а чувство предупреждения о возможности появления сильного болевого шока, который неизбежно и мгновенно последует за этим предваряющим ощущением. И когда это предваряющее боль ощущение исчезало, и на какое-то мгновение наступал полный покой, она, казалось, могла успеть отдернуть руку от раскаленного предмета. И всегда это заканчивалось одинаково: она не успевала, ощущение настоящей боли неотвратимо приходило и оставалось лишь одно — моральная готовность к ожогу. Так домоправительницу предупреждают о близком приходе нежданного гостя. Конечно, боль все же оказывалась слабее ожидаемой — видно, Хоури все же удавалось чуть-чуть отдернуть руку от источника жара, и даже шрамов на ней не оставалось. Тем не менее эта способность всегда вызывала у Хоури удивление. Если предваряющей боли было достаточно, чтобы заставить ее отдернуть пальцы, а это часто случалось, то какова цель болевого цунами, которая являлась вслед за предупреждением? Зачем приходит эта острая боль, если Хоури уже получила предупреждение и успела отдернуть руку? И даже когда она потом узнала, что временной разрыв между двумя предупреждениями имеет весьма разумное психологическое объяснение, второе все равно казалось ей почти садистским.

Вот такое первое предупреждение услышала она и сейчас, сидя с Вольевой в Паучнике. Вольева только что рассказала ей, кому, как ей кажется, принадлежит лицо на дисплее. Карине Лефевр, сказала она. И Хоури ощутила упреждающий шок, как отраженное эхо от будущего реального шока, что еще ждет их впереди. Очень слабое эхо, а затем — на мгновение — молчание.

И только потом — истинный шок.

— Как же это может быть она? — спрашивала Хоури, когда шок еще не прошел настолько, чтобы стать нормальным компонентом ее обычного состояния. — Это же невозможно! Это напрочь лишено всякого смысла!

— Я думаю, смысла тут в избытке, — ответила ей Вольева. — Все складывается в картину. И отмахнуться от этого факта нельзя.

— Но все же знают, что она умерла! И не только на Йеллоустоне знают, но во всем цивилизованном космосе! Илиа, она же умерла, и умерла страшной смертью! Мадемуазель не может быть ею!

— А я думаю, очень даже может. Манукьян сказал, что нашел ее в космосе. Вероятно, так оно и было. Возможно, он нашел Карину Лефевр дрейфующей вблизи Завесы. Вполне вероятно, что он высадился на обломки ее корабля с целью поискать поживу, а нашел Карину, спас ее и привез на Йеллоустон, — тут Вольева остановилась, но прежде чем Хоури успела ее перебить, Триумвир быстро продолжила: — Вполне вероятно, не так ли? Таким образом, мы устанавливаем связь с Силвестом, а может быть, и с ее желанием уничтожить его.

— Илиа, я же читала о том, что с нею произошло! Ее разорвало гравитационными перепадами вблизи Завесы. От нее не осталось ничего, что Манукьян мог бы доставить домой!

— Нет… Конечно, нет. Разве что Силвест солгал. Ты вспомни: обо всем, что там произошло, мы можем судить только с его слов — ни единой записи приборов не сохранилось.

— Ты хочешь сказать, что она не погибла?

Вольева приподняла руку, как всегда делала в тех случаях, когда Хоури понимала ее не вполне точно.

— Нет… не обязательно. Возможно, что она и в самом деле умерла, но не так, как рассказывал об этом Силвест. А может, умерла, но не в том смысле, как это понимаем мы. Может, она даже сейчас жива не в общепринятом смысле, невзирая на то, что ты ее видела.

— Я ведь ее почти не видела. Просто ящик, в котором она передвигается, вот и все!

— И ты решила, что она — герметик, поскольку ездит в чем-то похожем на паланкин. А ведь возможно, что то была умышленная попытка ввести тебя в заблуждение.

— Но она же была разорвана в клочья! Это доказано!

— Возможно, что Завеса не убила ее, Хоури. Может быть, с ней приключилось что-то ужасное, но это что-то оставило ее в живых. Возможно, что-то спасло ее.

— Силвест должен это знать!

— Что ж, может быть, он не осмеливается самому себе признаться в этом. Нам надо поговорить с ним. Здесь, где нас не потревожит Саджаки, — Вольева еще не окончила фразу, как ее браслет зачирикал, а на экране появилось лицо с глазами, прикрытыми полусферами. — Заговори о черте, увидишь его рога, — выругалась Вольева. — В чем дело, Кэлвин? Вы ведь Кэлвин, не так ли?

— В данный момент, — ответил мужчина. — Хотя моя полезность в глазах Саджаки может очень быстро прийти к неизбежному концу.

— О чем вы говорите? — сказала Вольева и быстро добавила: — Есть нечто, о чем мне необходимо поговорить с Дэном. Это срочно, и я была бы вам весьма признательна…

— Думаю, то, что имею сказать я, не менее спешно, — ответил Кэлвин. — Это о вашем контрагенте, Вольева. О ретровирусе, которого вы выкормили.

— И что же?

— Он, видите ли, работает не так, как ожидалось, — Кэлвин отступил назад, и Хоури увидела за ним Капитана — серебристого и покрытого слизью, как статуя, по которой ползают слизни. — Честно говоря, мне кажется, ваш ретровирус только убыстряет смерть.