Корректировщики

Глава 1 Призрак бродит по Московью — призрак Вещего Олега

01 августа 2077 года, воскресенье

Московье

— Мама, она сейчас упадет, — вдруг сказала Оля и крепко взяла маму за руку.

— Ничего. Упадет — встанет и дальше поедет, — машинально ответила мама, думая, что десятилетняя дочка имеет в виду какую-то из любительниц катания на роликах.

По воскресеньям катальщицы занимали все аллеи города. Измайловский парк исключением не был, девушки собирались сюда, как на бал. Одна, особенно эффектная, длинноногая, умчалась вперед, лихо подрезала мальчишку на спортивном велосипеде, поехала назад.

— Нет, не встанет, — заупрямилась Оля. — Она взорвется.

— Как? — Мама начала сердиться. Ей очень не хотелось разгадывать шарады дочери. И думалось, что Олю надо перевести в другую школу — в этой она стала совсем чужой. Замкнутой, неразговорчивой, только временами выдает такие вот загадки…

— Ну, просто лопнет.

— Как она может лопнуть?! Она же такой же человек, как и мы. Вот ты можешь лопнуть?

— Не человек. Она, — Оля показала пальцем на выплывавшую из-за верхушек деревьев платформу монорельсовой маршрутки.

— Они не взрываются, — облегченно рассмеялась мама. — Ты чего встала?

— Она сейчас взорвется, — настойчиво повторила Оля.

Катальщицы умчались далеко вперед. Парень на велосипеде почти доехал до места, где аллею косо пересекала узкая тень монорельса.

— Стой!!! — вдруг закричала Оля.

Мама вздрогнула от неожиданности, а мальчик на велосипеде то ли не понял, что крик относится к нему, то ли не расслышал, и продолжал двигаться вперед. И в тот же миг аллею накрыло чудовищной чашей ударной волны. Мальчик попытался свернуть, хрупкая машина заскользила юзом, упала на бок, сбросив хозяина с седла. А сверху на него летела платформа. Мальчик замер и смотрел на падавшую с двадцатиметровой высоты тридцатитонную махину платформы.

Мама страшно закричала. Оля молчала. И смотрела, как медленно, очень медленно эта огромная глыба падает, падает, падает… Она не заволновалась: знала же, что так будет. Ей это приснилось, — что платформа упала прямо на ноги мальчику с велосипедом, оторвала их, и все вокруг было в крови.

И в последний момент, когда мальчика уже не стало видно, платформа вдруг подернулась серебряной дымкой. Оля вырвалась из маминых рук, со всех ног помчалась к мальчику. Мама отчаянно кричала, звала ее, но Оля не оборачивалась: это же был тот самый мальчик, который ей приснился! Она хотела узнать, отдавило ему ноги, как во сне, или нет.

Сейчас он сидел на краю аллеи и смотрел в одну точку. Платформа упала на велосипед, в сантиметре от его левой ноги. “Не отдавило”, — удовлетворенно отметила Оля и присела на корточки перед мальчиком. Он был чуть старше нее, совсем некрасивый, и сразу было ясно, что он не такой дурак, как ребята из школы.

— Меня зовут Оля, — сказала она. — А тебя?

Он не шевелился. Оля склонила голову набок, внимательно на него глядя. Не хочет разговаривать? Но почему? Во сне он согласился с ней дружить.

— А еще у меня смешная фамилия — Пацанчик, — очень грустно сказала она.

Он вздрогнул, посмотрел на Олю. У него были голубые глаза и почти белые волосы. Оля всегда завидовала людям с голубыми глазами и светлыми волосами, ей тоже такие хотелось, но у нее были серые глаза и темные волосы.

— Чего? — спросил он.

— Я говорю: меня зовут Оля. И у меня смешная фамилия — Пацанчик, — терпеливо повторила она.

— Ничего не смешная, — уверенно сказал он. — Хорошая фамилия.

— Правда? — Оля расцвела. — А все смеются.

— Потому что дураки.

Оля вздохнула:

— Я тоже так думаю. А как тебя зовут?

— Илья.

— Хорошее имя. А ты мог бы со мной дружить?

Он посмотрел на нее. Не засмеялся, не начал дразниться, рифмуя ее фамилию с какими-нибудь ужасными словами вроде “кабанчик” или “баранчик”, как делали мальчишки в классе. Ей даже показалось, что он не из тех, кто дразнит девочек. Хотя он совсем не похож на отличника, а ведь раньше она думала, что только отличники не занимаются всякими глупостями.

Они успели совсем немного поговорить. Оля так и не узнала, где он живет, потому что появилась Олина мама. Она начала расспрашивать Илью, не ударился ли он, помнит ли он, где живут его родители. С ним все было в порядке, Оля это знала, но мама внимательно осмотрела его голову, заставила встать на ноги. У него не было даже синяков.

Из платформы через аварийные люки выбирались пассажиры. К счастью, никто не пострадал. Поднялась суета, прилетели два вертолета “Скорой помощи”, один пожарный и еще приехали четыре милицейских машины с сиренами и включенными мигалками.

А потом их всех повезли давать показания. И всех вызывали в кабинет. Мама почему-то не сказала, что это Оля предупредила всех об аварии.

— Почему? — спросила Оля потом.

— Потому, — мама не захотела объяснять.

Из отделения милиции их повезли в гостиницу “Измайлово”, только не туда, где живут иностранцы, а в корпус за бассейном, где Оля никогда раньше не бывала. Там ходили люди в белых халатах, похожие на врачей. Они тоже вызывали всех, как в отделении милиции. Когда вызвали маму, Оля немного поиграла с другими детьми. Они смеялись, не веря, что Оля видела аварию во сне, и Оля не стала больше с ними разговаривать. Потом поехали домой, и весь вечер мама проплакала на кухне, а папа ее успокаивал. Оля очень хотела пить, часто бегала на кухню, и всякий раз родители замолкали, продолжая разговор, только когда Оля закрывала за собой дверь. Зато не запрещали пить холодную воду из-под крана. Она выпила ее так много, что ночью подскочила температура, и Олю забрали в больницу.

01 августа 2077 года, воскресенье

Московье

Служебный электробус Савельев распорядился запарковать не на стоянке, а прямо перед входом в помещение Измайловского РОВД. Сопровождаемый своими оперативниками, Савельев поднялся в холл, показал дежурному удостоверение. Тот заметно помрачнел, процедил сквозь зубы:

— Проходите, — и буркнул в селектор: — Тут безопасники приехали.

Савельев вздохнул: такой прием он встречал в любом подразделении МВД. Между МВД и Службой информационной безопасности шла негласная холодная война, в которой милиция была обречена на поражение: у безопасников больше полномочий. Не обращая внимания на полные завистливой ненависти взгляды патрульных, Савельев поднялся на третий этаж, постучал в косяк двери с табличкой “Начальник отделения”.

— Я забираю всех свидетелей и потерпевших, — предупредил он.

— Мы еще не закончили, — холодно ответил начальник. — Нам тоже надо отчеты составлять.

— Потом. У вас остаются все списки, вызовите и опросите, — сказал Савельев и, не утруждая себя спором, в котором, естественно, взял бы верх, ушел, оставив начальника в бешенстве. Ничего, сорвет зло на подчиненных, в МВД такое в порядке вещей, прямо хоть в Устав записывай.

На лестничной площадке Савельев притормозил: внизу кто-то обсуждал происшествие. Потом сообразил, что это патрульные или милицейские оперативники, а не свидетели. Опера Савельева нисколько не интересовали, они все равно не имели права утаивать информацию от безопасников. Свидетели — другое дело.

— Да никогда они сами не падают! — возмущался один. — Коль, у меня ж транспортный институт! Это ж физика! Не может она упасть вот так! Там высшая точка разгонной дуги! Ни в высшей, ни в низшей точке они не падают! Наверху их электромагниты держат, а внизу — скорость! Ну я тебе говорю, я сам на дипломе считал надежность! И для наземных, и для монорельсовых! Я тебе и без черного ящика скажу: подушка лопнула не после падения. Не за что там было ей зацепиться так, чтоб лопнуть, не за что, понимаешь?! И перевернулась бы она, если б подушка лопнула после падения. А вот если подушка рванула сначала, до падения, тогда — да.

— С чего ей рваться-то? Она ж прочная.

— Вот я и говорю, — гнул свою линию первый патрульный. — Не могла она сама по себе взорваться. Значит — теракт.

— А собака ж не унюхала? — возмутился Коля. — И Вован говорит: нет следов взрывчатки.

— Да при чем тут взрывчатка?! Там достаточно было на заглушке шайбу латунную вместо стальной поставить — и привет родным с места постоянной прописки! А случайно латунь не поставишь, их такие не выпускают, самим точить надо. А раз сами точили, то знали, к чему приведет.

— Техники посмотрят, — угрожающим тоном заметил Коля. — Но я тебе говорю: не теракт. Ты видал, в холле безопасников полно? Вот то-то же. Им покласть на все теракты, хоть Кремль взорви, не поедут. А тут примчались, потому что твой “теракт” их клиент устроил.

— Безопасники не за тем приехали, — сказал третий голос, до того молчавший. — Не, маршрутку раскручивать нам, хотя я бы безопасникам отдал. Там другая фигня. Коль, ты обратил внимание, куда свалилась платформа? А я посмотрел. Мелкий пацан, тот, с великом, кувыркнулся точно под дугой. Платформа-то на него ёкнуться должна была. А она упала левей. Я сначала решил, зацепилась за что-то, должна ж быть причина, что она не отвесно сыпанулась. Потом подумал: чтоб она упала левей сама по себе, она должна была с креном на другой борт падать. В общем, всяко бред получается. Тут увидел безопасников и все понял: кто-то ихний поработал. Чтоб пацана не раздавило. А кстати, Димон прав: подушка-то до падения рванула. Если б после, платформа вообще на деревья упала бы, ее взрывной волной или в куски, или в сторону снесло бы.

— Ну вот! — обрадовался первый голос. — А я что говорил?!

Все трое замолкли, увидев спускавшегося сверху Савельева. Крайний слева спросил:

— Господин майор, разрешите обратиться?

Савельев кивнул. Судя по голосу, это третий, который отклонение платформы отметил. Кстати, сообразительный — Савельева действительно интересовал только этот эпизод.

— Как вы полагаете, то, что маршрутка упала, — теракт или нет?

— Затрудняюсь ответить. — Савельев усмехнулся: — Не наш профиль работы.

— А какой ваш? В данном конкретном случае?

Савельев сделал многозначительное лицо и прошел между патрульными в дверь первого этажа. За спиной послышался возбужденный шепот: “Я ж говорил, платформа странно упала! Не могла она так упасть”.

Оперативники Савельева уже усадили потерпевших и свидетелей в электробус Службы. Савельев сочувствовал этим людям: им бы не на допрос, а к психологу, шок снять. Но шок снимать сейчас нельзя, иначе будут искажены результаты тестирования. Взял у дежурного копию списка свидетелей, занял свое место в служебной машине.

Офис Измайловского районного отделения Службы находился в гостиничном комплексе “Измайлово”. Пока оперативники устанавливали очередь к врачам, проводившим тестирование, Савельев заглянул к Бондарчуку, шифровальщику группы.

— Что нового? — спросил он, встав за спиной Бондарчука.

— Ничего. Предварительные результаты подтвердились. Реал-таймовый разряд полуторной ступени. Пробой в непосредственной близости от места происшествия. Единственное… сначала думал, сбой, потом посмотрел — похоже на то, что уникум нам попался. У него импульс — прямоугольный.

— Это как?!

— Так. Он набрал силу не постепенно. Пробой сразу на нужную ступень, и там залип. Потом резко выключился.

Савельев покачал головой:

— Пойду со свидетелями поговорю. Если он сразу на ступень вышел, кто-нибудь мог или свечение заметить, или отметить необычное поведение.

Просторный коридор был битком забит гомонящими людьми. Савельеву приходилось лавировать и следить, чтоб случайно никому не отдавить ноги. Взрослые парились на стульях, дети устроили возню на полу, играя в аварию. Детей было раза в два больше, чем взрослых. Понятно — воскресенье, все ж стараются выбраться в парки, “выгулять” потомство. Тут же, страдая от отсутствия внимания, девушки-роллерши строили глазки оперативникам. Савельеву тоже досталась парочка зазывных взглядов. Отделался дежурной улыбкой.

Он посадил за опросы всех своих оперативников и всех дежурных. Людей надо отпустить как можно скорей. Потом пошел на половину медиков. В дверях его чуть не сбил с ног торопившийся Бондарчук:

— Извини. Ты тоже туда? Они звонили только что — вроде нашли.

— Это хорошо, — кивнул Савельев отчего-то без особого воодушевления.

Трое свидетелей, сидевших под дверью, осторожно напомнили, что врачи принимают в порядке общей очереди.

— Мы сотрудники, — бросил Савельев.

Зайдя в лабораторию, удивился: она была рассчитана на четверых, а занято только два места. Что ж тех, в коридоре, парят? Впрочем, это личное дело врачей.

Два “клиента” расслабленно полулежали в креслах, усыпленные. Савельеву оба примелькались еще во время беготни по коридорам: Валентин Зубров, водитель злосчастной маршрутки, и белобрысый мальчик, несостоявшаяся жертва аварии.

— Вот, — показал на спящих врач. — Оба.

— В каком смысле оба? — будто проснулся Савельев. — Реал-тайм режим?! У обоих?!

— Нет-нет, что вы. — Врач выглядел слегка удивленным. — У мальчика пост-режим потенциально второй ступени, а у Зуброва очень интересная картина. Взгляните на монитор. Вот результаты глубокого сканирования его головного мозга. Вообще-то ему свойственны каппа-бета ритмы, характерные для пост-режима, но на них накладываются затухающие каппа-альфа ритмы реал-тайм режима! Как вам это понравится?

— Мне это не нравится, — честно сказал Савельев.

Отчего-то его совершенно не заинтересовал феномен наложения двух разных режимов — реального и прошедшего времени. Савельев вспомнил, как сам когда-то мечтал: вырасту, при тестировании снимут у меня каппа-ритмы, какие-нибудь — альфа или бета, неважно… Он верил, что обладает теми самыми загадочными каппа-клетками головного мозга, наличие которых и определяло — быть человеку корректировщиком или нет. Но тестирование показало, что каппа-клетки в головном мозге тогда еще совсем юного Игоря Савельева по неизвестной причине остановились в своем развитии, так и не сформировавшись. Игорь Савельев стал блокатором — человеком, который не в состоянии работать с информационными потоками, но зато в состоянии помешать сделать это кому-нибудь другому. Заблокировать.

Во времена его молодости считалось, что каппа-клетки “вызревают” к тринадцати-шестнадцати годам, примерно как половые. И если в двадцать лет каппа-ритмы не обнаружены, то дальше ждать бесполезно.

Вот вам и опровержение, хмуро думал Савельев. Мальчик, Илья Моравлин, уже в двенадцатилетнем возрасте показал вполне четкие способности к изменению информационных потоков в режиме прошедшего времени, к тому, что в принципе и называлось “постовкой” — пост-корректировкой. Савельев послал запрос на имя Валентина Зуброва в общую базу данных, ответ получил на удивление быстро. Ага, подумал он, а вот вам и второе опровержение. Потому что тридцатидвухлетний Валентин Зубров десять лет назад уже проходил тестирование. Здесь же, в Измайловском отделении. Десять лет назад он показал полную неспособность к работе в Поле. Стало быть, каппа-клетки сформировались позже обычного. “Сходить и мне на тест еще разок, что ли?” — подумал Савельев и тут же осадил себя: уж кто-то, а он почувствовал бы, что с его мозгами не все в привычном порядке.

— Может, разбудить их? — спросил врач.

— Да, конечно, — разрешил Савельев. — Старшего попросите задержаться, пока я поговорю с родителями мальчика.

Савельев вывел сонного Илью Моравлина в коридор. Его родители уже заметно волновались.

— С ним все в порядке, — сказал Савельев. — Платформа его не задела, антишоковая профилактика сделана.

Мать мальчика принялась суетливо осматривать Илью, а отец отвел Савельева в сторону и спокойно спросил:

— Он корректировщик?

Савельев вопросительно приподнял левую бровь. Старший Моравлин показал удостоверение. Прогнозист Давыдовского отделения. Савельев кивнул:

— Пост-режим низкой ступени. В ближайшее время вам нужно будет оформить перевод сына в нашу профильную школу. Полагаю, в будущем он станет одним из крупнейших блокаторов: для обучения корректировке ступень низковата.

— Насколько ему это необходимо?

— Абсолютно. Даже низкая ступень не исключает ураганной инициации.

— Ну что ж, раз так надо… — Моравлин помолчал, потом уточнил: — Платформа должна была оставить моего сына без ног?

— Да. Но…

— Тридцать лет и три года просидел на печи, поскольку был без ног… Пришли и сказали: встань и иди… — произнес Моравлин непонятную фразу. В глазах появилась боль. — Видно, судьба… Позволите бестактный вопрос?

— Ну-у…

— Импульс прямоугольный?

Савельев хорошо владел собой. Но вопрос выбил его из колеи. Не мог, не мог никто знать, какой формы там был импульс.

— Почему вы это спрашиваете?

Моравлин помолчал. Посмотрел в сторону, потом — в глаза Савельеву:

— Если хотите, для меня это вопрос чести. Или тщеславия. Я прогнозировал появление в Союзе реал-тайм корректировщика высшей ступени с прямоугольным импульсом.

Савельев начал припоминать. Кажется, был такой скандал… Ведущего прогнозиста Центрального управления перевели в штатные сотрудники Давыдовского отделения после того, как тот выдвинул антинаучную идею. Что-то о том, что Поле может реинкарнировать корректировщиков древности, если к тому есть соответствующие показания. В числе показаний — вера народных масс во “второе пришествие”. И у таких возрожденцев импульс должен быть прямоугольным. Прогнозиста тогда едва в психиатрическую клинику не отправили.

— Импульс действительно прямоугольный, — подтвердил Савельев. — Но, думаю, это не то, что вы предсказывали. У нас переход из пост-режима в реал-тайм.

— Это невозможно, — усмехнулся Моравлин.

— Но это факт.

— Ошибаетесь. Во-первых, это может быть наводка. Реал-тайм корректировщик просто стоял рядом, и вашего феномена “наэлектризовало”.

— Мы всех протестировали.

— Значит, не всех. Кого-то упустили. Не верите? Сами увидите в ближайшее время, — убежденно сказал Моравлин.

— Жаль, — сказал Савельев. — А вы прогнозировали появление кого-то вообще или конкретной личности? Интересно, кого нам ждать…

— Вещего Олега, — твердо и спокойно ответил Моравлин.

16 августа 2077 года, понедельник

Московье

Звонков раздраженно оттолкнул от себя настольный компьютер. Жалобно тренькнув, тот вместе со столом отъехал к стене.

— Но ведь это же бред! — воскликнул Звонков. — Послушайте, Иван Сергеич, давайте начистоту. Тот прогноз, который вы сделали, совершенно антинаучен.

— В той же степени, что и все остальные прогнозы. Если хотите, все наши попытки теоретизирования вокруг Поля — гадание на кофейной гуще. Не более.

— Нет, ну вы поймите, — это ж нонсенс! Вы утверждаете, что для корректировки не нужен корректировщик, что воздействие вполне может быть осуществлено слиянием грез большого количества людей, вдохновленных единой верой…

— Совершенно верно. Такова природа большинства религиозных чудес. Христианских, в частности.

— Если с корректировкой может справиться толпа любых болванов, зачем тогда обществу мы, как вы думаете? — ехидно заметил Звонков. — Зачем ему Служба информационной безопасности вообще?

Моравлин закинул ногу на ногу, обхватил колено сцепленными в замок пальцами. И очень спокойно, с оттенком некоторой грусти спросил:

— Выходит, все, что подрывает ваш авторитет как офицера Службы, является антинаучным? Александр Иванович, а вы уверены, что Поле согласилось бы с вами? Что ему вообще есть дело до вашего самолюбия? Вы просто боитесь его, а потому верите не в Поле, а в свое представление о нем.

— Я ни во что не верю. — Звонков начал злиться. Он терпеть не мог, когда его уличали в страхе перед Полем. В страхе, которым страдали все офицеры Службы, не обладавшие даром ясновидения или корректировки. — Поле — одна из форм существования материи, а не религия. И уж тем более не Бог.

Оба замолчали. Моравлин не спешил доказывать свою правоту. Он пять лет подряд, как идиот, что-то кому-то доказывал. Пришло время молча собирать плоды.

— Ну, хорошо, — с усилием над собой признал Звонков. — Возможно, вы правы. Признаю, я действительно среагировал на болезненный намек на непригодность большинства офицеров Службы к работе в Поле. Я готов даже допустить, что ваша версия о коллективной корректировке и реинкарнации имеет право на существование. В конце концов, она ничем не лучше наших методов поиска корректировщиков древности по легендам и преданиям. Но почему же именно Вещий Олег?

— Потому, что именно он был центральной фигурой неомифотворчества в первой половине двадцать первого века. В России тогда Вещего Олега возрождали в каждом третьем произведении массового искусства, наряду с эльфами. Вообще, эта идея — возродить кого-нибудь великого, чтобы восстановить Закон и Порядок на нашей земле, — владела тогда почти всеми умами. Причем по невежеству народ иногда пытался поднять из могилы великих антикорректоров вроде Сталина. И мифотворцы, естественно, отразили народные чаяния, не сговариваясь выведя вперед Вещего Олега. Почему? Во-первых, он подходит для героя именно мифа: он загадочен, он пророчит, он не от мира сего. Во-вторых, Олег Вещий все-таки по праву может считаться создателем русской государственности. И, кстати, он именно тот человек, который однажды уже дал нам Закон. Это привлекало. А привлекательно созданный образ, в свою очередь, собирал толпы людей, искренне в него уверовавших.

— А Христос? Сколько народу в него верило? И как ждали его пришествия в 2000 году. Почему-то тогда ваша теория не сработала.

— Отнюдь, — удивился Моравлин. — Я же писал как раз и об этом случае. И специально оговорил, что одной лишь веры народной мало для корректировки высшей ступени или для появления корректировщика, способного на это. Народные чаяния могут сыграть роль лишь запроса к базе данных. Не более того. А главная причина возрождения — целесообразность появления определенной личности. Пришествие Христа в двухтысячном году стало бы причиной катастрофы, потому что Поле слишком старо, чтобы выдержать воздействие даже шестой ступени. Христос работал от седьмой и выше.

— Вещий Олег — тоже.

— Да. Но Вещему Олегу нет необходимости работать на Земле, только и всего. Он “собиратель племен”, а Христос — создатель цивилизации на основе нации, появившейся на месте собранных племен. Нацию, вон, пожалуйста, на Венере можно создать. Даже на Марсе. А вот цивилизацию туда нести рано.

— Иван Сергеич, — Звонков потер виски, — вы понимаете, что на самом деле вы прогнозируете?

Моравлин откинулся на спинку стула, глаза блеснули торжеством:

— Да. Прекрасно понимаю. Я прогнозирую появление двух крупных корректировщиков, из которых для вас важен только один, поскольку второй будет заниматься страховкой первого. Я прогнозирую катаклизмы, связанные с инициацией реал-тайм корректировщика высшей ступени. Я прогнозирую, что минимум двадцать процентов землян уйдут с Земли вслед за этим деятелем, чтобы создать вовне новую нацию. Нацию, независимую от Земли. И я даже просчитал некоторые признаки, по которым этого деятеля можно будет отыскать до инициации, чтобы хоть как-то сгладить последствия его воздействий на Поле.

Звонков покачал головой, вроде бы соглашаясь, и неожиданно спросил:

— Иван Сергеич, я слышал, у вас сын корректировщиком оказался?

— Да.

— Ну и как оно вам — быть отцом корректировщика?

Моравлин неуверенно пожал плечами:

— Не знаю. У меня было такое подозрение, давно появилось. Страшно мне, если совсем честно. Страшно за сына, в первую очередь. Потому что корректировщики — не совсем люди…

— Ну, это вы загнули.

— Думаете? А как объяснить их многодневное умирание? Как объяснить их долголетие? То, что у подавляющего большинства людей эти несчастные каппа-клетки не развиваются?

— Да это все понятно. Но прямо так сразу — нeлюди…

— А почему вы считаете, что Поле должно порождать только людей? С чего вы взяли, что оно не может создать нечто принципиально иное? Мы ж о нем ничего толком не знаем.

— Ну, вот ваш сын подрастет, сами и спросите у него, что такое Поле. А потом будете нас, несмышленых, учить уму-разуму.

Моравлин гневно на него посмотрел, ничего не сказал и вышел из кабинета. Звонков поморщился. Конечно, Моравлин, уличив начальника в страхе перед Полем, был бестактен. Но Звонков перещеголял его, фактически, лишний раз напомнив о том, что Моравлин — всего лишь смерд, воспитывающий князя. И когда князь подрастет, ему не будет никакого дела до переживаний смерда. Они обречены на непонимание, эти родители корректировщиков. Они боятся своих детей, пытаются загнать тех в человеческие рамки, а нечеловеческое вылезает у детей в самый неожиданный момент… И всегда это ощущение, что ребенок намного старше тебя. Старше, сильней и мудрей. И на тебя смотрит примерно так, как ты на домашнюю собаку.

Крякнув с досады, Звонков поднялся, подошел к окну. С двадцать восьмого этажа открывался не самый примечательный вид: окна офиса выходили на Давыдовский завод стройдеталей. В Центральном управлении окна выходят на парк, вспомнилось ему. И Моравлин еще совсем недавно любовался деревьями. А сейчас смотрит на промышленный сектор. Но все равно упрямо держится за свой прогноз.

На противоположной стене висела великолепная триграфия Олега Скилдина. Сейчас свет упал так, что Олег казался совсем живым, даже в глубине синих глаз мелькнула лукавая усмешка. Надо же, как глупо с ним все вышло, ни к селу, ни к городу подумал Звонков.

Звонков познакомился с ним, когда сам работал в Бурятском региональном управлении, в селенградском отделении. Отделение запущенное, единственное, что там было хорошего, — Селенградский полигон.

Олег приезжал “отдыхать” на тамошнюю реабилитационную базу. Конечно, сказочки про любовь к отдыху на природе — равно как и легенды о карьере сотрудника МЧС — сочинялись исключительно для тех друзей, которые не знали, чем Олег занимается в действительности. Вот, собственно, так и произошла их встреча: Олега доставили спецрейсом из Рязани, где он предотвратил аварию на АЭС, а Звонков командовал “конвоем”, на который возлагалась обязанность незаметно переправить крупнейшего реал-тайм корректировщика мира из стратопорта в Улан-Удэ на базу. Помнится, Звонков тогда страшно волновался. Думал, что увидит человека-гору, атланта. В сущности, понятно, откуда такие фантазии: ассоциации с эпическими героями, которые, как утверждает наука, и были самыми первыми корректировщиками.

На носилках — Олег выложился в минус, даже ходить сил не осталось, — лежал рослый парень лет двадцати трех, широкоплечий, но истощенный. Помахал костистой лапой Звонкову, ухмыльнулся: мол, все в порядке. Страшно было смотреть на его лицо с подживающими ранами на скулах, на болячки, облепившие костяшки пальцев. Как после суровой драки. Но оправился он быстро. И, по своему обыкновению, тут же сменил больничную палату на туристическую палатку, разбив лагерь в “диком” секторе базы — на берегу Селенги, среди тайги, которую по его просьбе даже не чистили.

Звонков навещал Олега почти каждый день, поражаясь его неукротимому жизнелюбию. Олег был похож на скандинава, по всей вероятности, это знал, а потому выбрал для себя соответствующий имидж викинга. Обожал с воплями, потрясая туристским топориком, носиться по лесу и прыгать с обрыва в лодку — чем не драккар? Клялся священными браслетами Одина и пугал девушек из соседней деревни, приходя на свидание в рогатом шлеме… Разумеется, всем этим Олег занимался лишь в присутствии восторженных зрителей. Звонкову и раньше доводилось слышать, что реал-тайм корректировщики, в просторечии “руты”, почти поголовно отличаются страстью к всякого рода фиглярству. Причем именно “руты”. Пост-корректировщики — “постовщики” — обычно стремились при любых обстоятельствах оставаться в тени, хотя тщеславия у них было ничуть не меньше.

На взгляд Звонкова, Олег был исключением вообще из всех правил. Обычно социум, состоящий из ординарных людей, не склонен прощать отдельным индивидуумам толику превосходства, будь это внешние, умственные или иные данные. А потому любой, кто действительно на что-то способен, однозначно оказывался белой вороной. К Олегу это нисколько не относилось. Его обожали все и везде. Ему прощали его шуточки, которые с возрастом становились все менее и менее безобидными, мистификации, к которым он вдруг проявил склонность, розыгрыши. И Звонков не удивлялся: прощали за то, что после “рутовки” Олег, валяясь на носилках обескровленным почти в буквальном смысле слова, все же находил в себе силы улыбаться людям.

Правда, как Звонков и боялся всегда, в семье не обошлось без урода. Среди толп обожателей нашелся один завистник. У Олега был день рождения, но отмечать он планировал в выходные: раньше его московские друзья прилететь не успевали. И в тот день Звонков дежурил по отделению. С утра позвонил Олегу — для ежедневного отчета, спросил, не нужно ли тому чего-нибудь. Олег шутил и вообще находился в прекрасном расположении духа. А через полчаса Поле тряхнуло так, что начальник отделения поседел мгновенно. Олег на вызов не ответил. Две опергруппы на вертолетах вылетели к его лагерю.

И еще в пути Звонкова накрыло тоской. Слишком поздно, понял он задолго до того, как увидел распростертое у палатки тело. Олег лежал на спине, раскинув руки, глаза стали сухими и блеклыми. Девять пуль сорок пятого калибра, вбитых в упор в грудную клетку. Пистолет с пустой обоймой валялся рядом, на рукоятке — отпечатки пальцев Олега. И цепочка следов босых ног, тянувшаяся от палатки к берегу Селенги, где на приколе покачивалась его лодчонка. Следы тоже принадлежали Олегу, впрочем, в этом никто не сомневался: плавать при такой температуре воздуха и воды мог только он.

В самоубийство не поверил никто. Убийцу не нашли. Олега похоронили в Московье, через три дня. Он погиб ровно в двадцать восемь лет. А Звонкову до сих пор снилось, как он прыгает из вертолета, бежит к стоянке, а Олег лежит на земле. Звонков тогда ушел на берег Селенги, сидел и плакал, как ребенок. Олег был для него… Так сразу и не скажешь. Но вот тогда Звонков понял, что чувствовали эпические рыцари, идущие с улыбкой на смерть из любви к своему королю.

После этой нелепой гибели Звонков долго не мог избавиться от снов, где Олег был жив. Просыпался, скрипел зубами, испытывая почти физическую боль от невозможности повернуть время вспять. Как хотелось бы ему научиться верить! Хотя бы в чудо. В то, что в один прекрасный день Поле все исправит. Потому что нельзя вот так — забрать того, кого все любили, и ничего не дать взамен. Ну не мог он уйти, даже не попрощавшись…

Звонков после похорон повесил на стену рабочего кабинета его триграфию, и, когда никто не видел, советовался с ней. А что такого? Никто ж не знает, кто такие в действительности корректировщики, и на что они способны. Может, физически Олег и умер, а вот сознание его до сих пор где-то бродит… Правда, о таком способе принимать решения Звонков никому не говорил. В Службе на многое смотрели сквозь пальцы, но за совещания с триграфией могли и к психиатру определить.

Сейчас за ним никто не следил. Звонков мысленно развел руками и честно признался, что просто не знает, как поступить. Олег с триграфии смотрел хитро, понимающе, но, гад, молчал. Звонков тяжело вздохнул и подтащил компьютер с открытым файлом прогноза поближе.

Он нисколько не обладал даром предвидения. Но и ему становилось страшно, когда читал прогноз Моравлина. Хуже всего то, что это не было бредом или шарлатанством. Это был прекрасный, точный, неоднократно просчитанный и выверенный прогноз. А лженаучным его назвали из того самого страха. Страха перед Полем, которое по этому прогнозу готовилось показать зубы. Люди не захотели верить в то, что Поле сильней них. И вместо того, чтобы принять меры, предпочли отказаться верить прогнозу. Еретическому прогнозу, уже стоившему Моравлину места ведущего прогнозиста Центрального управления. А ведь упрямый мужик, не отступился. Верит в свою правоту. Верит со всем фанатизмом еретиков и… святых.

Неясная мысль тревожно тренькнула где-то на задах черепа. По позвоночнику прошла волна незнакомого холодка. Звонков невольно втянул голову в плечи, вспомнив, что за спиной осталась триграфия Олега, и самый загадочный человек современности уперся ему меж лопаток немигающим взором… Стало страшно.

Звонков попробовал рассмеяться вслух — надо же, чертовщина какая! Однако от звуков собственного голоса, гулким эхом рассыпавшегося по пустому кабинету, стало еще жутче. Дожили, подумал он, конец двадцать первого века, человека почкованием размножаем, то бишь, клонируем, богов поголовно в корректировщики записали и подвели под магию математическое обоснование. Старые суеверия с почестями спалили на костре новых научных открытий, чтобы тут же наплодить новых. Слово “Судьба” поменяли на “Поле”, “ангел” на “корректировщик”, “черт” на “антикорректор”, “привидение” на “мертвый поток”. И по-прежнему трясемся, стучим зубами в первобытном ужасе, стоит лишь нам на пять минут почувствовать себя одиноким. Никак не избавиться слабому человечку от ощущения грандиозности и недобрости Природы. А называется она Судьбой или Полем — не суть важно. Важно, что, какие бы амбиции человечество ни вынашивало, Нечто Высшее всегда сильней. И в любой момент способно просто уничтожить нас. А мы и пикнуть не посмеем.

От самоиронии полегчало, однако чтоб обернуться и посмотреть триграфическому Олегу Скилдину в глаза, смелости так и недостало. Чтобы не представлять, что там может происходить с триграфией за его спиной, Звонков уткнулся носом в монитор. Заставил себя сосредоточиться.

Основными фигурами прогноза были Вещий Олег, реал-тайм корректировщик ориентировочно седьмой ступени, и его партнер, пост-корректировщик пятой ступени. Ну, это понятно, — если первый не рассчитывает свои силы, и после воздействия не может выйти из Поля самостоятельно, его вытаскивает второй. А если помощь в возвращении не нужна, то “постовщик” наводит порядок и подчищает хвосты за “рутом” — потому как означенный “рут” работает обычно с размахом и на щепки, которые при рубке леса летят, внимания не обращает. Щепочками занимается его напарник. В качестве оного Моравлин почему-то вывел былинного богатыря Илью Муромца. На каком, интересно, основании? Что-то Звонков не припоминал ни одной былины, где бы Олег и Илья действовали вместе. Илья проявил себя вроде бы во времена Владимира… Звонков сел, внимательно все перечел. Ага, связь все-таки есть. Хорошая такая, хрестоматийная “корректировочная” связь — по именам, по перекрестью событий в эпосе, по обстоятельствам деяний, по сравнениям и талисманам, которыми владели. Странно только, что заметил ее только Моравлин.

И тут Звонкову стало по-настоящему стыдно. Он понял, насколько сильно обидел Моравлина, заговорив про его сына[1].

23 августа 2077 года, понедельник

Московье

— И ты туда же, да?

Даббаров смотрел на Звонкова со смешливым упреком.

— Саня, пойми: наш уважаемый Иван Сергеич, конечно, очень умный человек, но совершенно не политик.

— Значит ли это…

— Ну, ты же все прекрасно понимаешь! — Даббаров развел руками. — Я в свое время Иван Сергеичу сказал: спрячь пока свой прогноз. Ничего, кроме репрессий, ты не дождешься. И пока Службой руководит Стайнберг, будет именно так. Потому что Стайнберг, конечно, мужик шибко умный, но, между нами, ему не стоило бы совмещать Службу и Академию Наук. Тут выбирать — или кресло директора, или лавры академика.

Звонков мог бы продолжить: или принципы школы Фоменко. Неизвестно, что Стайнбергу больше вредило — научная работа или менталитет истинного фоменковца. Никаких чудес, никаких случайных пророчеств, верить можно только в математику, в крайнем случае, в информатику, а то, что не поверяется алгеброй, не имеет права на существование. Прогноз Моравлина грозил опровергнуть стройную теорию информационной вселенной. Но Звонков промолчал. Потому что, в отличие от Моравлина, политиком был неплохим.

— Я ему тогда сказал: подожди, — продолжал Даббаров. — Не спеши, говорю. Стайнберг в директорском кресле недавно, пусть ему пару-тройку раз принесут отчеты, где никакая Бритва Оккама не поможет, — тогда все будет иначе. Пусть он привыкнет к тому, что не все поддается матану. Вот тогда и твой прогноз будет к столу. Моравлин меня не послушал. Результат — мы остались без ведущего прогнозиста, он остался без заслуженной медальки, Стайнберг укрепился в своем неверии. Только и всего.

— Ты сам-то читал этот прогноз?

— Разумеется.

— Ну, и?

Даббаров посерьезнел. Подался вперед, аккуратно положил локти на стол, повесил на них всю тяжесть неохватных плеч.

— Знаешь, Саня, в первую минуту мне стало жутко. Честно. Потому что в современных условиях “рут” высшей ступени — это слон в посудной лавке. Пока он сформируется, пока определится, пока обучится… он нам таких тут дров наломает, что разгребать два века будем.

— Это если Поле выдержит.

— Ну, если не выдержит, то мы потеряем память, только и всего. И в числе прочих шести миллиардов будем бегать по планете среди таких же обеспамятевших животных и растений. И нам, кстати говоря, будет очень хорошо. У нас будет Бог, — мы только лет через пять тысяч вновь придем к тому, что это не бог, а “рут”, — который нам объяснит, кто мы такие, зачем мы живем, и что нам делать. Мы будем считать себя правоверными, а сомневающимся объявим джихад. И нам будет абсолютно наплевать на то, что делать с грядущим возрождением “рута” высшей ступени. Для нас он будет Бог, а все, что делает Бог, — к лучшему. Даже если Бог по ошибке или недосмотру лишил памяти всю цивилизацию — все равно он прав, потому что Бог. Сомневающихся — на костер. Но Моравлин, обрати внимание, гибель Поля не предсказывает. То есть, нам придется пройти через череду катаклизмов, не избавившись, по крайней мере, от сомнений и страхов. Это много хуже, поверь, потому что нам и никому больше придется служить посредниками между народом и “рутом”. Причем народ будет неуправляемым по причине паники, которая неизбежна во время катаклизмов, а “рут” будет неуправляем по причине дикого страха перед своими же неограниченными возможностями.

— Так может, Моравлин и прав, что забил тревогу сейчас? — осторожно спросил Звонков.

Даббаров отвел взгляд. Помялся:

— Я не хотел бы выступать третейским судьей между ним и Стайнбергом. Один из них неправ. От того, кто именно ошибется, зависит судьба человечества. И я, честно, просто не хочу брать на себя ответственность выбора. Когда такие ставки — не хочу.

— Но что-то мы делать должны?

Даббаров мастерски изобразил на круглом лице сомнение. Ему бы с такой мимикой в театре пантомимы работать, некстати подумал Звонков. Даббаров потер лоб и виски, поскреб подбородок, попил водички из графина. Потом с доверительной миной сказал:

— Послушай, Саня, давай так: если есть какой-то компромиссный выход, чтоб никого не обидеть, мы им воспользуемся. В рамках моих полномочий начальника Центрального управления. — Даббаров выжидательно посмотрел на Звонкова.

— Есть, — спокойно согласился тот. — За тем и пришел. Все очень просто: еретики ссылаются в глухую провинцию, правоверные торжествуют победу.

— Ага, — озадаченно сказал Даббаров.

— Тонкость приема в том, что провинция должна обладать достаточно мощной технической базой для создания экспериментального полигона Службы.

— Ага, — уже с интересом сказал Даббаров.

— Здесь, в Московье, официально объявляется, что неделю назад некий Валентин Зебров в критической ситуации совершил переход из пост-режима в реал-тайм. Это версия Стайнберга. Все, кто поддерживает версию Моравлина о первом явлении призрака Вещего, из Московья удаляются. Разумеется, это сам Моравлин, это опергруппа Савельева, ну, дадим им еще кого-нибудь для усиления. Петра Жабина, к примеру.

— Заболел?! Моего лучшего блокатора?!

Звонков подался вперед:

— А кто, — с угрозой начал он, — кто, по-твоему, будет “гасить” Вещего в инициации? Нет уж. Команда должна быть по-настоящему сильная. Не жадничай.

— Ну ладно, ладно… И все-таки я не понимаю, к чему ты клонишь. Ну, хорошо, мы потакаем Стайнбергу. А Моравлин остается обиженным. Мало того, еретики-то уедут, а Вещий нам от них в наследство достанется, да?

— Тут есть один очень деликатный момент. Я тебе, понятно, скажу, но учти: дойдет до Моравлина — мы идейного сподвижника потеряем. Хотя он же это и предсказал, но не любит, когда ему об этом напоминают. Видишь ли, Вещий должен появиться в строго определенном месте. Там, где до него уже обоснуется его партнер. И есть подозрение, что этим партнером может оказаться старший сын Моравлина.

— Ничего себе… — пробормотал Даббаров, почти с испугом глядя на Звонкова. — Тебе это сам Моравлин сказал?

— Нет. Думаю, как бы очевидно это ни было, он все равно об этом не заговорит. Все мы люди.

— Н-да, жаль мужика… Стало быть, ссылка со всем семейством… И куда ты их планируешь?

Звонков помолчал, постучал пальцами по столешнице:

— В Забайкалье, — и уточнил: — В Селенград.

— Ага… — сказал Даббаров и посмотрел на Звонкова с уважением.

— Там есть реабилитационная база и старый полигон. И есть Бурятское региональное управление Службы в Улан-Удэ. Ну и перенести его в Селенград, тамошнее отделение расформировать к чертовой матери, а новое создать на базе Селенградского полигона. Только доукомплектовать техникой… Опять-таки, в Селенграде — мощный научный центр и Академия Внеземелья. Можно создать тепличные условия для эксперимента любой сложности.

— А знаешь, — Даббаров потер подбородок, — вот это мне уже нравится.

24 августа 2077 года, вторник

Московье

За три недели Оля очень сильно похудела. Мама отворачивалась, чтобы Оля не видела, как она плачет. Оля действительно не понимала, зачем нужно плакать, когда такая замечательная погода, и ее уже выписали из больницы.

“Психоэнергетическое истощение первой степени” — это Оля подслушала разговор мамы с докторицей. Красивое название для болезни. Тем более что от нее не появлялось противных прыщей или чесучих оспинок. Докторица долго расспрашивала маму об Олином характере, потом мама рассказала про платформу, но опять не упоминала, что Оля это предсказала. Оле стало обидно — ну почему, почему никто не верит, что она часто видит во сне то, что будет? И не только во сне. Иногда просто идет по улице и знает, что будет дальше.

А еще она знала, что мама думает про нее что-то страшное. Она не могла понять, что именно, а мама отказывалась говорить. Одно Оля поняла — она какая-то уродина. И это было очень обидно и очень больно.

Глава 2 Треснувшее зеркало.

29 октября 2081 года, среда

Селенград

— Ну что, Игорь Юрьевич, — Моравлин поднялся, — не скрою, работать с вами было очень, очень интересно.

Савельеву было грустно, и он не очень-то старался это скрыть. Обнял Моравлина, к которому за четыре года привык, как к брату:

— Не забывайте нас.

— Да уж… — Моравлин сдержанно усмехнулся.

До старта стратолета оставалось десять минут. Жена и дочь Моравлина давно ушли на посадку в сопровождении угрюмого Ильи. Парень оставался в Селенграде. Он учился на втором курсе Академии Внеземелья, уже три года работал в Службе и на этом основании считал себя взрослым. Но горечь от расставания с родителями скрыть не смог.

— Приглядите за моим балбесом, — тихо попросил Моравлин.

Савельев торопливо кивнул, стараясь не замечать боли в глазах Моравлина.

Четыре года они работали вместе. За четыре года их усилиями Бурятское региональное управление выбилось в десятку лучших по Союзу. Савельев приехал сюда майором, а через полгода будет полковником. Но останется здесь до самой пенсии. А Моравлина отзывали обратно, в Московье. На место ведущего прогнозиста Центрального управления. Реабилитировали, значит. Вместо него уже прислали молодого, по совместительству являвшегося врачом-психиатром, прогнозиста из Петербурга. Хороший парень, из настоящих евреев, — черный, кучерявый и веснушчатый, с огромными печальными глазами, наивными, как у ребенка. Как он сам говорил, “евреи бывают двух видов. Все они любят считать. Так первый вид считает деньги, второй — цифры. Из первых выходят циники-ростовщики, из вторых — романтики-ученые”. Звали его Алексей Альбертович Лихенсон. Ребята тут же перекрестили его в Лоханыча. Лихенсон совершенно не обиделся, даже обрадовался. “Когда люди дают тебе кличку, это значит, что они признали тебя своим и хотят поучаствовать в твоей судьбе. Лучшего способа соучастия, чем присвоение нового имени, еще никто за всю историю человечества не придумал. Потому-то так часто влюбленные и члены масонских лож выдумывают друг для друга необычные имена: это подчеркивает особую доверительность их отношений”, — сказал он.

— Я знаю, вы меня осуждаете за то, что я бросил сына, — неуверенно, тоскливо сказал Моравлин. — Наверное, вы правы. Только я не могу больше жить в этом страхе. Каждое утро он уходит в Академию, а я думаю: вот позвонят мне через два часа и скажут — “погиб во время инициации”. Пусть уж, если это случится, я хоть не буду видеть. Чтоб в довершение не понять, что я не могу его спасти. Больше не хочу, чтоб от меня что-то зависело.

— Вы звоните, если что, — сказал Савельев.

— Обязательно. И… вот еще что. Насчет Вещего. Я договорюсь в Центре, чтоб аппаратуру заменили. С нашей техникой все-таки шанс на удачу маловат. А рисковать нельзя. Если мы ошибемся, или не выдержим…

Савельев покачал головой. Посмотрел Моравлину в глаза:

— Мы выдержим. И мы не ошибемся.

Моравлин ушел на посадку. Савельев дождался его сына, вместе постояли, пока стратолет стартовал. Снаружи выл пронизывающий ветер, несущий тучи ледяной крупы. Подняли воротники, но, пока добрались до монорельса, соединявшего стратопорт в Улан-Удэ с Селенградом, за шиворот успело насыпаться порядочно снежных иголок. Было тоскливо и ужасно хотелось напиться.

03 марта 2082 года, вторник

Селенград

Спокойно попить чайку Илье не удалось. Приехал вдрызг расстроенный Бондарчук:

— Все.

— Что — все? — не понял Илья.

— Потеряли стихийника.

— Опять?!

Чай пить расхотелось. И настроение из неплохого превратилось в отвратительное.

— Утром был “рутовый” разряд. Слабый, на половинку ступени, — жаловался Бондарчук. — Сигнал размытый. Только и удалось определить, что в районе первого корпуса Академии. А там народу — полторы тыщи. Я, по правде говоря, рассчитывал, что у нас хоть три дня в запасе есть, обычно ж между первым пробоем и инициацией вообще неделя как минимум проходит… Илюх, ну ведь правда, да?! Всегда было время на работу. Кто ж знал, что он через шесть часов… Ну, и все. Набрал полуторную ступень и завис. И сигнал опять неровный. Там двенадцать жилых корпусов в этом месте! Локализовать — никак.

— Сколько он в Поле?

Бондарчук только махнул рукой:

— Два часа. Да нет, труба дело. Сигнал уже слабеет. Все, не вытащим. Ну, ты сам подумай: сколько нам эти корпуса шерстить!

Бондарчук поплелся жаловаться на жизнь к Савельеву. Илья остался в дежурке, втайне надеясь, что Савельев сейчас прикрикнет на Бондарчука, тот возьмет себя в руки, и начнется работа. Два часа — еще не так много. В конце концов, выживали же как-то эпические корректировщики!

Его надежды оправдались в том смысле, что Савельев действительно распорядился искать. “Вручную”, обходя с мобильным сканером все двенадцать жилых корпусов.

На выходе Илья, Бондарчук и Лоханыч — присутствие врача на таких выездах обязательно — столкнулись с милицией. Наряд волок убитого горем роботехника то ли со второго, то ли с третьего курса.

— Я его убил! — стонал тот, размазывая по лицу слезы. — Я не хотел, честно!

В первую секунду Илья подумал, что вот он — стихийный “рут”, за которым они собрались ехать. Оказалось, наоборот.

— Сдается, ваш клиент, — сказал милицейский лейтенант. — Несет такое, что его или к вам, или к психиатру. Вы посмотрите, мы на месте происшествия еще не были, если он ваш — вы и возитесь.

Делать нечего, Илья взялся опрашивать клиента. Опрос показал следующее: доставленный под конвоем Кирилл Прохорцев, студент второго курса роботехнического факультета Академии Внеземелья, поссорился со своим однокурсником Юрием Семеновым из-за девушки. После уроков Юрий поехал с Кириллом “поговорить”. Выбрали укромный уголок. Потом Кирилл ничего не помнил.

— Вот только белым перед глазами полыхнуло — и все! — всхлипывал он. — Очухался, а Юрка лежит и не шевелится. Я его в подвал затащил и дверь прикрыл. Там никто не видел… Домой пришел, а он как живой перед глазами стоит. Ну, блин, никак я не мог… Да хрен с ней, с Юлькой, баб полно! Выходит, я из-за какой-то куклы человека убил!

— Белая вспышка точно была? — строго спросил Илья.

— Точно!

— А Юрий дышал, когда ты его в подвал тащил? У него с лицом все в порядке было?

Прохорцев задумался:

— Не знаю, не дышал, по-моему. Да если б дышал, я его в больницу бы сам повез, честно! С лицом — нет. Вся рожа в крови. Там рядом доска с гвоздями валялась, я решил, что я его той доской в аффекте приложил, наверное…

— Где подвал?

— Там, на набережной. Ну, на Бобровой Плотине.

Илья посмотрел на Бондарчука, тот кивнул: нужный район.

— Поехали, — сказал Илья. — Покажешь.

— Ваш клиент? — уточнил лейтенант.

Бондарчук пожал плечами:

— Похоже. Только не этот, а тот, который в подвале. Вы с нами держитесь, так, со слов, не поймешь, что там произошло.

Под дверью упомянутого подвала сканер тоненько и противно запищал, заставив Илью поежиться. Сумрачный Бондарчук отключил его, демонстративно посмотрел на часы, потом, отчего-то неодобрительно — на Илью.

Илья толкнул подвальную дверь, она оказалась запертой. Перепуганный Кирилл тут же принялся сбивчиво объяснять, что постарался хлопнуть посильней, чтоб замок защелкнулся сам. Лейтенант, стоявший рядом с Ильей, послал молодого из своей группы за дворником. Дворника на месте не оказалось, совместными усилиями искали еще двадцать минут. И еще десять минут все по очереди пытались открыть замок. Дворник ругался и утверждал, что он тут ни при чем.

— Слышь, начальник, — говорил он Илье, — этот замок всегда заедал, я уже три жалобы написал, только замок так и не заменили. Ты там посодействуй, а?

— Делать мне больше нечего, — сказал Илья. — Отойдите.

Примерился и ударил ногой в область замка. Со второго удара дверь распахнулась.

— Давно бы так, — одобрительно заметил лейтенант.

Илья зашел первым и едва не споткнулся о лежавшее почти на пороге тело. Ноздри защекотало: спертый воздух пропитался ароматом сандала. Включил свет, склонился над неподвижным парнем. Лоханыч потеснил Илью, присел рядом на корточки, перевернул парня лицом вверх. Илье стало не по себе. Иссушенный, обтянутый восковой кожей череп с выпирающими глазными яблоками, обрамленный буйной порослью волос. На скулах кожа расслоилась и торчала бескровными чешуйками, обнажая желтые высохшие мышцы. Лоханыч вынул бритву, глубоко разрезал мумифицированную руку парня. Ни кровинки.

— Поздно, — сказал Лоханыч. — Часа на полтора раньше бы… Давайте сюда носилки.

Кирилл, глядя на то, что осталось от его однокурсника, шептал:

— Это как же… Как же я так… Я не знаю, честно…

— Свободен, — сказал ему Бондарчук. — Ты его и пальцем не трогал. Завтра заедешь к нам в офис, дашь показания для отчета. Свидетельские.

Лейтенант помог Илье вставить носилки в специальное гнездо в багажном отделении электробуса Службы.

— Слушай, а как это его угораздило? — спросил он, когда Илья закрыл дверцы.

— Силы не рассчитал.

— А зачем? Не проще морду набить было?

Илья не ответил. Уже никто не сможет сказать, почему Юра Семенов отказался от драки и решил обойтись “несиловыми” методами. Хотел как лучше, наверное. И чего хотел — тоже останется тайной.

До больницы ехали в молчании. Илья тупо смотрел на содержимое носилок. Там лежал труп давно умершего человека. Мумия. Но это был живой человек. Именно так — живой, но был. Он умрет только через месяц. Но фактически он умер уже, потому что спасать его слишком поздно.

Корректировщики вообще иначе умирают, чем простые люди. С людьми все просто — теряют сознание, потом останавливается сердце. Разом. Корректировщики умирают долго, постепенно растворяясь в сумерках небытия. Сначала высыхают, каменеют, потом замедляется пульс, с нормальных восьмидесяти ударов в минуту падая до одного. От них начинает пахнуть сандалом: чем суше тело, тем сильней пахнет. И в таком состоянии корректировщик живет еще почти сутки. Правда, сознание они теряют сразу, еще до мумификации. А потом сердце начинает биться все медленнее, сначала один удар в полтора часа, потом в два… Окончательная смерть наступает только через двадцать-тридцать дней. Страшно. А хуже всего то, что Илья прекрасно знал: такая смерть ждет его самого.

— Совсем ничего нельзя сделать? — тихо спросил он у Лоханыча.

— Только в теории, Илюха. “Рута” можно спасти откатом, если рядом окажется “постовщик” высшей ступени. Но таких нет нигде в мире.

— А четвертая ступень? Они ж даже ядерный взрыв откатить могут…

— Ядерный взрыв — да. А “рута” — нет. Потому что откатывать придется не только человека, но и весь тот клубок потоков, которые он правил.

Илье не хотелось заходить в приемный покой больницы: ждал обвинений. Но в больнице никто не удивился. Врач приподнял покрывало над лицом Юрия, покачал головой, потом с упреком посмотрел на Лоханыча:

— Еще один? Пятый, если не ошибаюсь? За полгода. Ладно, кто у вас старшой?

— Я, — сказал Илья.

— Пошли документы оформлять.

Илья проследил, чтобы Юрия сдали на руки медперсоналу. Конечно, они попытаются что-то сделать. Будут вливать физраствор, чтобы пополнить запас жидкости в клетках. Если физиологические изменения перехода еще не сказались, Юрий проживет лишнюю неделю. Просуществует в этом мире. Потом все равно умрет. Безнадега, думал Илья, заполняя больничные файлы, какая же безнадега!

В офис вернулись почти в восемь вечера. Илья сдал пост сменщику, поднялся наверх. В общей зале его ждали. Савельев собрал весь личный состав отделения — двадцать восемь человек разных способностей. В-основном, молодых, почти пацанов вроде Ильи. Две женщины, обеих Илья не знал. Петр Иосифович Жабин, в просторечии Иосыч, самый мощный блокатор если не Союза, то Сибири точно, — разумеется, самый мощный среди тех, кто не обладал корректировочной ступенью. Леха Царев, негласный ответственный за внешние контакты на неофициальном уровне. Шурик Бондарчук, шифровальщик, хотя правильней было бы назвать его специальность “расшифровальщик”, — он расшифровывал информацию о состоянии магнитного поля, на котором отражались малейшие подвижки в поле информационном. Дима Птицын, он же Митрич, и Дима Слободкин, иначе Дим-Дим, блокаторы. Илья здоровался с теми, кого знал, знакомился с теми, кого не знал.

Савельев, мрачный, достал из сейфа водку:

— Стаканы на подоконнике, закуска в холодильнике. Сами берите.

Водку разлили по стаканам. Илья к алкоголю относился с подозрением, потому рисковать не стал, налил на полглотка. Савельев встал, держа налитый до половины стакан:

— Помянем Раба Божия Юрия Семенова. Поле забрало его. Пусть ему там будет лучше. Пусть попадет там в свой рай.

Молча выпили. Илья поморщился: водка провалилась вниз, а горячие спиртовые пары ударили в носоглотку, вызвав неприятное ощущение.

— Родителям я уже сообщил, — сказал Савельев и тяжко рухнул на свой стул.

Постепенно атмосфера разряжалась. Кто-то уходит, а у остальных продолжается жизнь. Большинство пользовалось редким случаем, когда весь личный состав в сборе, и торопилось уладить дела.

Илья, слегка опьяневший, потому что пришлось выпить еще два глотка, тихо выскользнул в коридор, сел на подоконник за большим сейфом. Интересно, кому в офисе потребовался этот антиквариат? Небось, и замок еще немагнитный. Но вставать и рассматривать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Прислонился виском к холодному стеклу и застыл.

На подоконнике было нацарапано “Алла”. Потрогал буквы, прикрыл глаза. Он нацарапал здесь это имя год назад. Тогда он еще верил, что Алка его любит. Все вокруг твердили ему, что Алка просто издевается над ним, но он все равно любил ее. Мучительно и безнадежно, так, как обычно и случается, если встречаются корректировщик и антикорректор. Ангел и бес.

А в середине февраля Алка его бросила. С обычной своей загадочной полуулыбкой сказала, что ей больше не нужны их отношения. И даже не постаралась сберечь его иллюзии, сказав, что никогда не питала к нему особенной симпатии. Так, терпела от скуки. Вот и все.

Но крах иллюзий — еще не самое поганое в этой истории. Куда хуже Илья переносил издевки своего однокашника, Васьки Цыганкова. Тот откровенно ликовал, при каждом удобном и неудобном случае поминал Алку, а Илья старался лишь сохранить лицо.

Скрипнула дверь общей залы. Илья глянул, увидел Савельева и Лоханыча. Они встали рядом, за сейфом, не заметив притаившегося в углу Илью. Порядочный Илья предупредил о своем присутствии.

— Ну так и топай к нам, — сказал Савельев.

Подумав, Илья последовал совету и сменил один угол подоконника на другой. Здесь тоже было имя — “Ольга”. Красиво написано, не чета его каракулям. Интересно, кто тут сохранил имя возлюбленной для истории? Вроде ни у кого даму сердца Олей не звали, и сотрудниц таких не наблюдалось. Хотел спросить у Савельева, но передумал: начальнику явно не до того, чтоб копаться в личной жизни подчиненных.

Савельев был пьян. Илья ни разу не видал его таким. Глаза налились кровью, руки дрожали, лицо покраснело. Но голос звучал ровно, хотя и с непривычными нотками веселого отчаяния.

— Если помрет еще хоть один, застрелюсь, — пообещал он. — Я больше так не могу.

— Напрасно. Гош, ты относишься к этому со своей, человеческой точки зрения, — мерно заговорил Лоханыч. — А ведь ни Поле, ни корректировщики по человеческим меркам не живут. Вспомни легенду о Кроносе, пожирающем своих детей.

— А я должен смотреть на это, да? — рявкнул Савельев. — А потом утешать родителей по принципу — Бог дал, Бог и взял?

Лоханыч пожал плечами:

— А что ты мог сделать? Ну вот если так посмотреть — что? Если б Семенов был зарегистрированным — другое дело. А он же стихийный. Понимаешь, отвечать за стихийников — все равно, как если хирург начнет корить себя за то, что не может поднять на ноги человека, которому перед этим оторвало все по самые яйца. Если у него на столе помер плановый больной — это одно. А если привезли явно безнадежного, с улицы, — совсем другое.

— Ты не понимаешь…

— Это ты не понимаешь, что у корректировщиков свои отношения с Полем. И нам их никогда не понять.

— А родители? — взвыл Савельев.

Лоханыч развел руками:

— Ничего не поделаешь. Это неизбежность. Родители теряют таких детей на самом деле сразу после рождения. Но не хотят в это верить, ни за что не хотят верить, что породили нечто непонятное, страшное своей инаковостью, безжалостное, находящееся далеко за рамками их разумения и никак не вписывающееся в привычный уютный мирок. Породили то, что должно, просто обречено уйти, перечеркнув все родительские усилия и все их надежды. Всю оставшуюся жизнь родители цепляются за свои иллюзии, связанные с такими детьми. А потом наступает крах этих иллюзий, когда родители видят перед собой уже оформившегося корректировщика, который от людей на самом деле дальше, чем инопланетяне. Некоторые родители отказываются верить в уникальность своих детей, в любую уникальность, отказываются столь упорно, что даже смерть ребенка лишь укрепляет их иллюзии. Такие легко переносят гибель чада: по крайней мере, чадушко больше не мешает представлять его таким, каким его хотелось бы видеть родителям. А есть другие, которые понимают, что рано или поздно момент наступит. И проводят черту отчуждения заранее, давая себе и ребенку время на отвыкание.

Савельев тяжело посмотрел на Илью.

— Мои родители — тоже? Заранее? — уточнил Илья, хотя и сам знал ответ.

— Прости их, Илюха, — сказал Савельев. — Никто не виноват. Твой отец в самом деле все сделал правильно. — Оказалось, он принес с собой стакан водки. Пил как воду, кадык длинно ходил вверх-вниз. — Леха, ты ж прогнозист. Ну хоть ты скажи — когда, черт подери, это закончится?!

Лоханыч грустно похлопал длинными ресницами. Илья отметил, что от Лоханыча совершенно не пахло водкой.

— Знаешь, я ведь не очень-то верил в теорию его отца, — Лоханыч кивнул на Илью. — Для инициации одного “рута” требуется чертова уйма энергии, и неизвестно, есть ли она у Поля — крупных “рутов” давно не рождалось. А нам предсказывают рождение сразу двух сильных корректировщиков. Сейчас думаю, что зря не верил. Все эти смерти… Поневоле начнешь думать, что Поле копит ресурсы для Вещего, а потому планомерно забирает корректировщиков низких ступеней. Ведь погибшие ребята возвращали Полю затраченную энергию. И такое происходит не только у нас. Мне вчера звонил мой сокурсник из Израиля, в истерике. За полгода — трое погибших “рутов” и один “постовщик”. Поле забирает всех, кого породило на всякий случай, даже без намерения инициировать, потому что ему больше нельзя рассеиваться.

— Ненавижу, — пробормотал Савельев, уткнувшись лбом в стекло. — Ненавижу этот циничный подход. Они рождаются людьми, обыкновенными людьми. Поле просто использует их. У них нет выбора, становиться корректировщиками или нет.

— Ни у кого никакого выбора нет, — мягко сказал Лоханыч. — Я думаю, у Поля тоже.

— Оно неживое, ему наплевать.

— Тебе-то откуда ведомо?

Савельев грохнул кулаком по подоконнику так, что стакан подпрыгнул. Но когда заговорил, в тоне не осталось ни гнева, ни злобы. Только усталость:

— Леха, так жить нельзя. Я четыре года то трясусь от страха, то хохочу как идиот. Всякий раз, когда погибает стихийник, сам не знаю, радоваться или рыдать, что это не Вещий. Я уже ненавижу этого чертова призрака. Знаешь, десять лет жизни без колебаний отдал бы за то, чтоб Илюхин отец — Илюха, прости, — оказался шизофреником, и Вещий Олег был бы всего лишь его любимым глюком! Но я сам, своими собственными глазами видел этот проклятый прямоугольный импульс четыре года назад. Я стоял за спиной Бондарчука в тот момент, понимаешь?! У меня вообще с тех пор вся жизнь — как треснувшее зеркало. По одну сторону трещины — Игорь Савельев, полковник, все дела. А по другую — какой-то безумный лик, который орет то от паники, то от счастья. Каждый видит только свою сторону жизни. Гошка Савельев — классную работу, активную жизнь, любимую семью, каждый день что-то новое, он на своем месте, и все в его жизни реально и объяснимо алгеброй. А тот сумасшедший — у него ничего реального нет. Одна мистика. Темно-серый туман и чувства. И кто из них я настоящий, не знаю.

Лоханыч положил руку ему на плечо:

— Мы все такие — треснувшие зеркала. У каждого есть своя тайная боль, которая живет в сером тумане и заставляет совершать неадекватные поступки. Думаешь, у Илюхи все в порядке?

Илья не хотел, чтобы на него обращали внимание, но Савельев уже обернулся, вперил в него тяжкий взор из-под набрякших век:

— У Илюхи? Да у него полный абзац. Ему сейчас вообще паршивей всех нас, вместе взятых.

— У меня все нормально.

— Да врешь ты все, я-то знаю… Слушай, Илюха, скажи мне, как мужик мужику. Мы, понятно, с корректировщиками… правильно Леха сказал — как с инопланетянами. А тебе-то как? Ты-то сам кем себя считаешь?

— Не тот вопрос, на который нужно искать ответ. Я такой, какой есть. Корректировщиков слишком мало, чтоб делить мир на своих и чужих, и… В общем, все равно все люди разные.

— Молодец, — сказал Савельев тоном учителя, принимавшего экзамен. — Знаешь, Илюха, давай мы с тобой договоримся. Мне до одного места, другой ты или такой же. Но я не хочу похоронить еще и тебя. Я знаю, что корректировщики перед инициацией впадают в мизантропию, так вот, ты не впадай. И когда соберешься инициироваться — позвони мне. Я тогда хоть меры приму, чтоб тебя вот так, как Семенова, поминать не пришлось. Обещаешь?

— Честное партийное, — съязвил Илья.

Савельев покачнулся, потянулся за стаканом, убедился, что он пуст. Расстроился:

— Ну вот, водка кончилась. Сейчас еще принесу.

— Гош, тебе б домой лучше поехать, — мягко сказал Лоханыч.

— Думаешь? — Савельев долго на него смотрел. — Ну, если ты так думаешь, поеду домой. Только пальто возьму, я его в кабинете оставил.

Илья проводил взглядом начальника, ступавшего поразительно твердо для пьяного человека. Лоханыч негромко сказал:

— Илюха, ты Гошку не суди. У него пятнадцать лет назад, день в день, друг погиб. Олег Скилдин, может, ты слышал. Здесь, в тридцати километрах отсюда. Гошка с ним поехать собирался, что-то не срослось, Олег поехал один. Его застрелили, а Гошка до сих пор себя винит. Думает, если б поехал с ним, Олег остался бы жив. А сегодня еще и Семенова потеряли. Можно сказать, почти на том же месте. Такое вот дурацкое совпадение.

Илья не стал говорить всякие глупые слова вроде “сочувствую” или “понимаю”. Помолчал, потом спросил:

— Не в курсе, у кого из наших подружку Олей зовут?

— Ни у кого, по-моему. А что?

— На подоконнике кто-то имя написал.

— Где? — изумился Лоханыч.

Илья посмотрел. Подоконник был девственно белым. Надо же, он четко помнил затейливо выписанные буковки, черным маркером, заметно так… Заглянул за сейф. Алкиного имени, нацарапанного им самим, тоже не было. Только тут Илья вспомнил, что неделю назад в офисе заменили все стеклопакеты на окнах. Вместе с подоконниками заменили.

— Мне тоже пора домой, — сделал он надлежащий вывод. — У меня глюки. Объявляю мораторий на пьянку. До конца жизни.

— Это не спиртное, — тихо сказал Лоханыч. — Детонация.

Илья уставился на врача, пытаясь понять, о какой детонации идет речь. Конечно, ему доводилось слышать, что реал-тайм разряд может спровоцировать инициацию у других людей с паранормальными способностями, причем люди эти могут быть не знакомы с корректировщиком. Просто рядом оказались, попали в зону захвата. Потому-то такое явление детонацией и назвали. Но Илье говорили, что такое возможно лишь при работе на высшей ступени.

— Нет, — покачал головой Лоханыч. — Детонация бывает всегда и у всех, кто попадает в зону захвата “рута”. Она только полной бывает редко. А неполная, которая сопровождается разного рода психическими расстройствами, — всегда. Тебя Семенов зацепил. Не обращай внимания, к утру пройдет. — Помолчал. — Счастье еще, что Гошке не досталось. А то он бы нам выдал.

Илья удивленно посмотрел на врача.

— Понимаешь, — Лоханыч замялся, — не нравится мне, что он серый туман начал видеть. Это, конечно, может, и метафора, только уж больно характерная.

— Ага, — сообразил Илья, лихорадочно вспоминая, с какого же возраста у него сквозь окружающий мир начали проступать клубы темно-серого тумана.

— Не в том смысле не нравится, что я имею что-то против корректировщиков, — поправился Лоханыч. — Ни в коем случае. Тем более что ступень — заветная Гошкина мечта. У меня, в общем-то, давно уже появилось подозрение, что Гошка корректировщик. Наблюдаются некоторые признаки. Не нравится потому, что Гошка немолодой, и стихийную инициацию переживет вряд ли.

— Да какая же она стихийная? Савельев же на виду…

— Стихийная — это не значит, что мы ее не ждем. Стихийная — это значит преждевременная. Знаешь, почему корректировщики прошлого не умирали? У них не было стихийной инициации. Строго в назначенное время. Когда человек готов не только к входу, но и к выходу из Поля. Под действием стресса в Поле войти легче, но вот выходить просто не хочется. Это и называется стихийной инициацией. — Лоханыч помолчал. — Я пытаюсь хоть как-то Гошку подготовить. И больше всего боюсь, что Поле подкинет очередной сюрприз, а он не выдержит.

Илье удалось выскользнуть из офиса незамеченным. Лоханыч поехал провожать Савельева до дома, Илья видел их чуть впереди. Догонять не стал, хотелось побыть одному.

Погода испортилась. Днем — почти весна, а к ночи разыгралась метель. Наверное, пятнадцать лет назад тоже была метель, ни к селу, ни к городу подумал Илья. В лицо ударил ледяной порыв ветра. Илья накинул капюшон, подумал, что Семенову сейчас хорошо, кто бы там что ни думал. Он в Поле, там не холодно. И он там — всемогущий. Может, потому и не захотел возвращаться, что сравнил свои возможности там и здесь. Интересно, что чувствуют корректировщики, когда их вытаскивают? Илья как-то слышал, что люди, которые пережили клиническую смерть, не очень-то и стремились вернуться в наш грешный мир. И первыми их ощущениями были боль и разочарование.

У Ильи инициации не было, хотя в Поле он выходил. И после первого сознательного выхода в Поле больным себя не почувствовал. А вот разочарование было. И, вполне возможно, теперь оно останется его спутником навсегда. Потому что ничего из того, о чем мечталось и грезилось, ему не удавалось. Другие люди находили свое место, свое призвание, один Илья — вечно в центре событий и вечно в стороне. Оставалось только надеяться, что с появлением Вещего Олега все изменится.

05 мая 2082 года, вторник

Селенград

— Вот так — встал и ушел, а вся группа за ним?

Филипп Дойчатура, за глаза просто Филька, гневался. Впрочем, гневался весьма культурно и пристойно. Это не означало, впрочем, что распекаемому было легче.

— Встал и ушел. Сказал, что тут на все факультативы времени не хватает, поэтому все, что к учебе отношения не имеет, лично он игнорирует.

— А все остальные? Остальные-то что? Ты ж в группе лидер!

Василий Цыганков, ширококостый брюнет с вислыми плечами, сгорбился и ссутулился перед длинным, но субтильным Филом.

— Лидер, — буркнул Цыганков. — Они лохи все. Если б там пиво халявное обещали, они бы пошли. Или если б Моравлин не выстебывался.

Фил отошел к окну, нервно поправляя алый галстук-селедку. Он любил контраст. Темно-синий, почти фиолетовый костюм, белоснежная сорочка и алый галстук. Все, впрочем, сдержанно и приглушенно, кроме галстука, но галстук узкий. Секретарь академического комитета МолОта [2] должен следить за своим внешним видом.

Моравлин. Фил сообразил, что почти ничего не знает про этого типа, сорвавшего ответственное мероприятие. Кажется, даже не помнит.

— Как он выглядит? — не оборачиваясь, спросил у Цыганкова.

— Чуть пониже меня, белые волосы.

Фил вспомнил. К счастью, натуральных блондинов в Академии были единицы. Этот был еще и “скандинавским” — каким-то обесцвеченным, с прозрачными бровями и ресницами. Незапоминающееся лицо, черты как будто размыты. Захочешь, а не сможешь составить словесный портрет. Фил видел его раз пятнадцать за два года, и все это время не мог отделаться от какой-то порочной антипатии к этому парню. Раздражал жесткий взгляд, бесила подчеркнутая обособленность от группы. Девяносто девять процентов людей перед тем, как что-то сделать, долго выясняют отношение к возможному действию окружающих, готовят их и себя даже к мелкому шагу. Этот все делал молча. Без предисловий и вступительных речей. Потому считался непредсказуемым. И злила его уверенность в своих силах, непонятная убежденность, что вот никому нельзя, а ему можно так — быть непредсказуемым.

— Ты не пробовал с ним договориться?

Цыганков отвел глаза чуть быстрей, чем следовало бы.

— Что? — почти грубо спросил Фил.

— Нет, ничего.

Фил обошел стол, сел напротив Цыганкова. Угнездил локти на столе, молча уперся тяжелым взглядом Цыганкову в центр лба. Тот заерзал на стуле.

— Василий, у соратников секретов быть не должно, — мягко сказал Фил, не отрывая, впрочем, гнетущего взора от Васькиного лба.

Сейчас Цыганкову станет плохо, а потом он впадет в сомнамбулическое состояние: Фил прекрасно знал такое свойство своего взгляда и частенько этим пользовался.

— Да нет, ну это не секрет… не мой секрет.

Ага. Уже интересно. Фил знал, что до прошлого года Цыганков трудился в Службе, но потом вылетел. О Службе никогда и ничего не рассказывал, ссылаясь на подписку о неразглашении. Фила это слегка сердило, потому что соратник норовил одним задом на двух стульях усидеть — и в Партии карьеру сделать, и Службу не обидеть. Так не бывает.

— Вася, — он слегка подался вперед, — ты хоть раз задумывался, что бережешь тайны подлецов?

— Государства, — сподобился возразить Цыганков.

Странно. Обычно на этой стадии человечек уже закатывал глаза под лоб и бесперебойно отвечал на все Филовы вопросы. Цыганков держался. Силен, бродяга…

— Государство — это люди. А люди могут быть подлецами. Так вот, те люди, которые руководят нами сейчас, — подлецы. И только от нас зависит, будем ли мы подчиняться подлецам и дальше.

— Заговор? — понимающе спросил дурак Васька.

— Мы — цивилизованные люди. И пользуемся своими конституционными правами, не более того. Ходил бы чаще на наши семинары, не позорился бы, невежа. Мы ведем свою деятельность в рамках закона, в соответствии с правами и обязанностями. И основную свою задачу видим в том, чтобы раскрыть людям глаза на их подлинное положение. Они не знают и не хотят знать своих прав. Они, которые по праву должны управлять своим государством, бездумно передоверили власть кучке мерзавцев, нагородивших тайн. Ты сам подумай: какие в правовом государстве могут быть тайны? Таят то, что преступно. Так и ты таишь преступное.

— Да какое преступное? Че ты несешь…

— А что ты скрываешь?

— Ничего, — Цыганков даже ухмыльнулся.

— Тогда чего ты боишься Моравлина?

— Я не боюсь, — с трудом, но все же возразил Цыганков.

— А я думаю, что боишься. Но не Моравлина, а Службу, которую он представляет, — блеснул осведомленностью Фил. — Да, да, я знаю, где он работает. И могу себе представить, почему ты боишься проболтаться. Наверное, потому, что ушел ты оттуда не по своей воле. Тебя уволили за доведение до самоубийства некой Тани Гуданцевой. Ведь так? И ты молчишь только потому, что у Службы есть на тебя компромат.

Цыганков ухмылялся:

— Нет у них на меня компромата. Танька выжила, и дело закрыли, там и до суда не дошло. Между прочим, Служба меня и вытащила, они же и доказали, что я не нарушал учетного договора! — Счастливый Васька даже руками развел.

— А кто тебя отмазывал на чемпионате? На этом, и в прошлом году… Насколько мне помнится, там ты кое-кого серьезно покалечил.

Цыганков страдальчески скривился:

— Фил, на меня компромата нету. Если б всех, кто кости на чемпионатах ломает, сажали бы, у нас бы давно Олимпийские Игры запретили. Слушай, дай попить.

Понятно. Раз пить просит, значит, на внушение энергетическую блокаду ставил. Ну что ж, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому, решил Фил. Говоришь, компромата на тебя нету? Это мы сейчас проверим… Сходил в заднюю комнату якобы за холодной водичкой. Нет, водичку он тоже принес. Вместе с портативным видаком. Пока Цыганков жадно поглощал жидкость, Фил раскрыл книжку видака, повернул экраном к Цыганкову. Включил воспроизведение.

Через несколько минут Цыганкова трясло, волосы были мокрыми, а потной вонью кабинет забился настолько, что брезгливый Фил вынужденно распахнул окно, не надеясь на кондиционер.

Выждав, чтобы Цыганков услышал и увидел достаточно, Фил выключил видак. Убрал книжку во внутренний карман пиджака.

— Я… я не насиловал ее! Она сама дала! — выкрикнул Цыганков.

Фил развел руками:

— Василий, эта девушка вчера написала заявление. Сдала все анализы и прошла все освидетельствования. А раз ты не отрицаешь, что спал с ней, то тебе не отвертеться.

— Но она сама!

— Не знаю, доводилось ли тебе слышать, что изнасилование — это не обязательно связывать жертву, бить ее? Если она решит, что ты на нее морально давил, — это уже изнасилование. Бывали случаи, что жены законных мужей за решетку отправляли. Так что вполне возможно, что мы с тобой видимся в последний раз. Ты получишь минимум десять лет за изнасилование — девушка несовершеннолетняя. Знаешь, как в тюрьме относятся к насильникам? Они там сами в роли женщин выступают. И отказать не смеют.

Цыганков сидел, закрыв лицо ладонями. Вот то-то же, аукнулась разгульная жизнь, слегка злорадно подумал Фил. Он был скорей ханжой, чем сторонником половой распущенности. Но заговорил очень, очень мягко:

— Василий, я понимаю, ситуации всякие бывают. И девушки — тоже. Захотела за тебя замуж, ты отказал, она взяла и заявление написала. И следователь, к которому она обратилась, — кстати, я его хорошо знаю, от него запись и получил, — тоже все это прекрасно понимает. Но ты знаешь, все мы обязаны блюсти закон и справедливость. Как я могу тебе доверять, как я могу поверить тебе на слово, что ты не совершал столь мерзкого деяния, если ты сам мне не доверяешь?

— Я понял, — глухо сказал Цыганков.

— Вот и хорошо. Я понимаю, ты не хочешь задевать интересы Службы, ты надеешься туда вернуться…

— Не возьмут, — лаконично сказал Цыганков.

— Тем более. Моравлин для меня — проблема. Понимаешь? И не личная, а партийная проблема. И раз уж ты провалил ответственное мероприятие, даю тебе шанс реабилитироваться.

Цыганков долго молчал. В какой-то момент Филу даже показалось, что Цыганков плюнет на последствия и уйдет. Решит добиваться справедливости сам. Но Цыганков остался.

— Хорошо, — буркнул он. — Что тебе нужно?

— Кем Моравлин работает?

— Оперативник. Телепат, память у него фотографическая. При случае может с расшифровкой повозиться. Отец у него в Центральном управлении работает.

— По-онятно… И какие у младшего Моравлина перспективы? После Академии в Московье? Не пошлют же его на Венеру, когда там… неспокойно. Или в Селенграде оставят? На чье место? Вместо Жабина? Или смена самого Савельева?

Цыганков в ответ на все вопросы только качал головой.

— Так что? — с нажимом спросил Фил.

— Он корректировщик.

У Фила чуть челюсть не отвисла.

— Даже так… — пробормотал он.

Раз от раза все чудесатее и чудесатее, ошалело думал он. В Селенграде учится сынок большого человека, а об этом никто и не знает. По крайней мере, в Филовых списках сынков с “волосатыми лапами” он не фигурировал. Мало того, сынок-то этот — корректировщик, а это уже ой, как серьезно…

— Низкая ступень, — отмахнулся Цыганков. — Никому возиться с ним не хочется.

— Странно. Очень странно. Мне раньше казалось, что уж на блокатора-то таких должны натаскивать особенно усердно, — Фил еще раз блеснул осведомленностью.

Цыганков скривился:

— Его в Службе не для этого держат. Для Вещего Олега берегут.

— Чего-чего?!

— Для Вещего Олега. Да шут его знает, как его там на самом деле зовут. Это вроде партийной клички. “Рут”, еще не инициировался, вот-вот должен. Служба его ищет, потому что если он родится без повитухи, Полю — кранты. Людишкам тоже.

— Не понимаю, причем здесь Моравлин.

— Я тоже. Вообще-то это, — Цыганков осклабился, — государственная тайна.

— Это-то я как раз понимаю, — пробормотал Фил, соображая, у кого из московских знакомых можно навести справки по данному вопросу. А справки наводить необходимо, потому что грядущая инициация сопряжена с неизбежными информационными катаклизмами. В гибель человечества Фил не верил, при такой вероятности тому же Моравлину-младшему поручили бы просто пристрелить Вещего. В Службе наивных романтиков нет. Стало быть, не так страшен черт… — Ладно, это нас не касается. Это уже сугубо внутренние дела Службы.

Цыганков вздохнул с облегчением. Боялся, что Фил из него “шпиёна” сделает. Никто не объяснил дураку, что в шпионы берут с IQ раза в два повыше цыганковского.

— Нам надо решать свои проблемы, — продолжал Фил. — А для этого постараться найти общий язык с Моравлиным. В конце концов, не понимаю, что тут за идеологическую войну развели между МолОтом и Службой. И думаю, что Моравлин саботирует наши мероприятия не столько потому, что ему МолОт не нравится, а потому, что он невольно отождествляет МолОт с тобой. Но это решаемо, я с ним сам поговорю.

Цыганков покачал головой:

— Не выйдет.

— Почему?

Цыганков молчал.

— Почему? — повторил Фил.

— Он антикорректоров за километр чует. А все, что связано с антикорректорами, для него… ну, как дьявольский соблазн для святого. Отвергается с гневным презрением.

— Не понимаю тебя.

Цыганков посмотрел ему в глаза:

— Я учился на блокатора, и тоже антикорректоров чую хорошо. Хотя и сам такой.

Фил осел на стул, чувствуя, как по спине, меж лопаток, покатились крупные капли противного пота. Он понял, что сейчас скажет Цыганков.

— Фил, ты антикорректор.

03 июля 2082 года, пятница

Московье

— Пап.

Ирка возникла в дверях совершенно бесшумно. Моравлин оторвался от компьютера:

— Что?

— Олька замок сломала. Ключ застрял. А родители с братьями на дачу укатили.

— Ладно, сейчас посмотрю.

Моравлин соседскую дочь недолюбливал. Алина, ее мать, как-то пожаловалась его жене Лиде, что девочка — трудная. Причем трудная не в том смысле, какой вкладывают в это слово работники детских комнат в милиции. Скорей всего, девочка была упряма и своевольна. С семейством Моравлиных Оля всегда была вежлива, да и вообще про нее говорили, что девочка очень воспитанная, строгих правил. Вроде бы не за что ее не любить, мало ли что там мать про собственного ребенка думает. И все же Моравлин ее не любил. Радовался, что его собственная дочь, Ирка, с соседкой видится редко для возникновения дружбы: Оля ходила в школу на Гоголевском бульваре, в Старом Центре, а Ирка — здесь, в Дубне. Но, поскольку Моравлин был нормальным человеком, он себя чувствовал виноватым за эту необоснованную неприязнь, а потому никогда не отказывал девочке в помощи. К счастью, помогать ей требовалось редко.

Сейчас она сидела на лестнице, подтянув коленки к подбородку, снизу вверх глядя в лицо Моравлину. Для своих пятнадцати лет выглядела вполне сформировавшейся девушкой, никаких тебе плоскостей или торчащих мослов. А лицо — детское. Наивное, и взгляд доверчивый. Моравлин в очередной раз поразился собственной прихотливой душе — ну что б не умилиться вместо антипатии-то? — и склонился над замочной пластиной. Вздохнул: замок был сломан на удивление качественно. Если его вскрывать сейчас, то надо или сразу ставить новый, или жить с открытой дверью.

— Когда твои родители приезжают? — спросил через плечо.

— Послезавтра.

Моравлин выпрямился, потер нывшую поясницу:

— У нас два дня поживешь. Отец приедет, замок поменяет.

Она последовала за ним без звука. Ирка уже успела предупредить мать. Лида заглянула к нему в ванную, когда он мыл руки:

— Ваня, завтра Илья приезжает.

Ч— черт, подумал Моравлин, совсем забыл. То, что Ирка может подружиться с соседкой, еще полбеды. А если сын увлечется? И не скажешь, главное, ничего: Илья как раз в таком возрасте, когда все подростки перечат родителям, что бы те ни говорили. Но тут же Моравлин опомнился: девочка еще ничего плохого не сделала, а он уже готов ее ненавидеть. Просто за то, что она живет рядом, а у него -двое детей.

— Ну и что?

— Куда мы девочку положим? У нас же нет свободной комнаты.

— К Ирке. Ничего страшного. Не оставлять же ее на лестнице, правильно?

Лида пожала плечами и вернулась на кухню. Когда Моравлин, страшно довольный одержанной над своим эгоизмом победой, зашел на кухню, то увидел идиллическую картину: две девчушки, блестя глазами, уплетали домашнее печенье, прихлебывали чай и шумно делились свежими сплетнями.

— А завтра мой брат приезжает! — выпалила Ирка. — Я тебя с ним познакомлю, обязательно. Мам! А знаешь, что Олька говорит? Что она пять лет назад видела во сне, как разбивается маршрутная платформа, и мальчику оторвало ноги. А на следующий день все так и было, только мальчик остался невредим.

Моравлин не донес чашку до рта. И хорошо, что не донес. Потому что поперхнуться горячим чаем было бы вовсе некстати. Посмотрел на соседкину дочь:

— И ты видела эту аварию? Потом, не во сне?

Оля кивнула.

— И что ты видела?

— Мы с мамой шли по аллее, навстречу ехал мальчик на велосипеде. Я ему закричала, чтоб он остановился, — я же видела во сне, что платформа упадет на него. Если б он остановился, платформа бы его не задела. Он поехал дальше. Тут она начала падать, а велосипед упал. Ну, вот. С мальчиком ничего не было.

Моравлин посмотрел на жену. Лида на него.

— А твой брат завтра не приедет, — вдруг сказала Оля.

— Почему? — расстроилась Ирка.

— В самом деле, почему? — стараясь, чтобы голос звучал беззаботно, спросил Моравлин.

— Потому, что мне очень хочется посмотреть, тот это мальчик, или не тот, — сказала Оля серьезно. — А когда мне чего-нибудь очень хочется, никогда так не бывает. — Посмотрела на них, поняла, что расстроила. — Да вы не волнуйтесь, он приедет, только не завтра. Через четыре дня.

Моравлин услышал, как жена с облегчением перевела дух. Поморщился: знала бы эта девочка, что стоит за каждым вроде бы обычным для подростка нарушением обещания приехать… Каждый раз, когда сын не приезжал на каникулы или задерживался в Селенграде хоть на день, не предупредив, Лида теряла сон. Она не могла усидеть на месте. Она становилась похожа на тень. А Моравлин чувствовал себя крайне погано, потому что вот от этой беды свою семью уберечь не мог. Не мог даже утешить жену, пообещав, что с Ильей все будет в порядке, его поддержат, ему помогут, когда начнется инициация. Никакие обещания не имели силы, если речь шла о Поле.

— Значит, через четыре дня познакомитесь, — решила Ирка.

Оля покачала головой:

— Я в понедельник в стройотряд уезжаю.

Звякнул телефон. Моравлин дернулся, но жена опередила. Извинившись, с несвойственной ее комплекции резвостью она выскочила в коридор, притворив за собой дверь, чтоб разговор не был слышен, через несколько минут показалась на пороге кухни, позвала мужа:

— Ваня, зайди в комнату.

Обе девочки смотрели удивленно. Моравлин развел руками, мол, так надо, и вышел. Лида торопливо вытирала катившиеся слезы.

— Все в порядке, — быстро сказала она, — это я просто от волнения. Илья звонил. Он прилетает во вторник. С сессией затянул, хвосты досдать надо.

Моравлин аккуратно сел. Сам был прогнозистом, сам умел предвидеть будущее — но задержку сына не чувствовал. А тут — соседская девочка, понятия не имеющая о методах работы с Полем, без колебаний предсказывает не только задержку, но и указывает ее длительность.

— Знаешь, я ведь только сегодня поняла, откуда мне Алина знакома. Я ее еще когда впервые у лифта встретила, поразилась: думаю, знакомы, а откуда — непонятно. Сейчас поняла.

— И откуда? — машинально спросил Моравлин.

— Это действительно та авария. Да-да, я вспомнила. Алина присматривала за Ильей, когда мы приехали, я помню, она еще сказала: “Илья, посмотри, не твоя мама?” Потом сказала, что он очень на меня похож, потому она сразу поняла.

— Значит, как минимум второе предсказание… — Встал, вернулся на кухню, сел напротив Оли: — И часто у тебя так?

— Что?

— Предсказания.

Она пожала плечами. Надо же, удивился Моравлин, похоже, что она совершенно не волнуется из-за своей паранормальности.

— Когда как. После той аварии два года ничего не было. Даже грибы искать разучилась. У меня ж все с грибов началось. Я их очень люблю, и все время хотела знать, где они вырастут. Иногда угадывала. Искать научилась. А потом все остальное узнавать стала. Иногда во сне вижу, иногда просто знаю, вот, как сейчас. Только мне никто не верит, что я это могу. Даже мама.

— Что ж, она разве не видит? — спросил Моравлин.

Оля потянулась за печеньем:

— Не знаю. Даже если прямо на ее глазах все сбывается, она никогда не говорит, что я это предсказала. А можно водички? — посмотрела на Лиду.

— Ты всегда хочешь пить после предсказаний? — уточнил Моравлин.

Она моргнула, глядя на него из-за края стакана. Допила, пояснила:

— После той аварии выпила так много воды, что заболела. В больнице две недели пролежала. У меня еще такую красивую болезнь нашли — “психоэнергетическое истощение”.

Моравлин молча встал, достал с полки флакон с фристалом. С сомнением посмотрел на девочку. Ему после прогнозов хватало двух таблеток, но у него не тот дар. Высыпал три штуки. Налил стакан до краев, бросил туда сразу зашипевшие таблетки. Протянул Оле:

— Пей.

Ирка посмотрела на соседку с суеверным уважением. Она плохо представляла себе, чем занимается ее отец, но знала, что чем-то загадочным и судьбоносным. Признаком его особенности служили эти самые таблетки — довольно простое средство профилактики психоэнергетического истощения. И теперь отец давал те же самые таблетки соседке.

Моравлин принес из своего домашнего кабинета запечатанный флакон. Двести таблеток. Надолго ли ей хватит? Поставил перед Олей:

— Держи. После предсказаний — две или три таблетки на литр воды. Обязательно. Если будет кружиться голова — еще две таблетки. Пока не почувствуешь себя совершенно здоровой и отдохнувшей. Действуют они сразу. Можно не растворять, так глотать, но воду пить — обязательно. Поняла?

Оля торопливо кивнула.

— И не вздумай не пить. От этой красивой болезни, между прочим, очень некрасиво помирают, — строго и внушительно, стараясь напугать, сказал он.

Оля испугалась. Вот и хорошо.

Вечером, когда девочки отправились спать, Лида спросила:

— Что у нее?

— Дельфийский дар. Она оракул. Оля, по существу, больше корректировщик, чем человек. Дельфийцы — удивительный народ. Они Поле воспринимают напрямую. Не знаю уж, как — ушами или кожей — но они его слышат. Слышат вещи, людей, растения, животных, землю. Обыкновенно сильнейшие телепаты. Был у нас в Службе один дельфиец. Рассказывал, что, когда ему лгут, он обычно корчится от боли. Как будто кожу содрали и прижигают нервные окончания. Будущее просто знал. В виде готовой уверенности, законченного знания, появляющегося ниоткуда. — Немного помолчал. — При таком даре даже инициация возможна, как у корректировщиков. Правда, летальный исход маловероятен. Но, пока у Оли не кончатся таблетки, ей ничего не грозит.

— Ты скажешь Алине?

Подумав, Моравлин ответил:

— Нет. — Помолчал. — Не смогу. Просто не смогу.

Уснул он только под утро. Старался не вертеться, чтоб не разбудить жену. Лежал и думал, что вот и отступил он от своих принципов. Первый раз в жизни солгал жене. Но эта правда была такой, что он готов был лгать не только жене и всему миру. Он готов был лгать себе.

04 октября 2082 года, воскресенье

Московье

Фил с трудом разлепил отекшие веки. Видел он весьма нечетко. Мутная картинка сказала человеческим голосом:

— Выпейте, Филипп Борисович.

Фил почувствовал, как в ладонь ткнулось что-то цилиндрическое, комнатной температуры. Поднес ко рту. Оказалось, стакан. Судя по вкусу, что-то слабоалкогольное. Зрение вернулось, а муть в голове сменилась тупой объемной болью. Что ж, его предупреждали о последствиях тестирования. Без насильственных методов глубинные ритмы головного мозга не снять.

— Как вы себя чувствуете?

Пожилой врач, выглядевший как сошедший с картинки профессор двадцатого века, заботливо склонился над Филом, заглядывая в зрачки.

— Спасибо, лучше, — пробормотал он.

Врач отодвинулся, позволив увидеть сидевшего спиной к окну отца. Борис Дойчатура выглядел невозмутимым, но Фил, знавший своего отца очень хорошо, понимал, что тот изводится от нетерпения.

— Что скажете, Никита Степанович? — спросил Дойчатура.

Врач поколдовал со своей техникой. Повернулся, поправил очки. Выпрямился, сложив руки на тощем животе, пожевал губами:

— Для начала я хотел бы предупредить, что эти данные — предварительные. Иногда они слегка изменяются после инициации. И далеко не всегда удается реализовать весь заложенный потенциал. Даже, я бы сказал, крайне редко удается.

— Ближе к делу, — перебил нетерпеливый Дойчатура.

— Хорошо. Потенциально у Филиппа Борисовича выявлены каппа-омега ритмы, свидетельствующие о способности воздействовать на Поле в антирежиме. В режиме разрушения информационных потоков, если вам нужно точное определение. Потенциально, опять-таки, сила этого воздействия может доходить до четвертой ступени. — Врач снял очки, протер их мягкой тряпочкой, опять водрузил на нос. — Должен предупредить, это очень серьезно. Для сравнения… Скажем, воздействие четвертой ступени вызывает в Поле такое же потрясение, какое бы вызвал на Земле, скажем, взрыв мегатонного ядерного заряда. Разумеется, потрясения Поля мы не видим. Разумеется, там совершенно иные категории. Информационное воздействие может проявиться и через несколько столетий — да-да, бывало и такое. Одно из воздействий Христа “всплыло” в одиннадцатом веке и вызвало экспансию европейцев на Ближний Восток, так называемые Крестовые походы.

— И я тоже так могу? — удивился Фил.

— У Христа была не четвертая ступень, а минимум седьмая. Кроме того, он все-таки реал-тайм корректировщик, а не антикорректор, — почему-то обиделся врач. — А сказал я это специально для того, чтобы вы поняли: способности к корректировке — это не шутки. Не детские игрушки. И любое ваше действие может вызвать далеко идущие последствия. Опытные корректировщики в Поле выходят тогда и только тогда, когда это жизненно необходимо. Никто не правит Поле каждый день, повинуясь мимолетной прихоти.

— Да я не собираюсь, — пробормотал несколько озадаченный Фил. — Просто хотел узнать, что мне дают мои возможности.

— Хорошо, я вам скажу. Ваши возможности накладывают на вас колоссальную ответственность и некоторые ограничения по роду деятельности. Есть некоторые аспекты, которые вам по причине особенностей вашей нервной системы окажутся просто недоступны.

— Какие? — насторожился Дойчатура. — Мой сын ведет активную общественную работу…

— Это — пожалуйста. Ему будут недоступны все области человеческой деятельности, связанные с творчеством и созиданием. Создать, вероятнее всего, он не сможет ничего. И если у вас есть планы, связанные с созданием чего-либо нового, советую поискать в пару вашему сыну человека с противоположными способностями и отсутствием честолюбия.

— Реал-тайм корректировщика? — абсолютно серьезно уточнил Дойчатура.

Врач засмеялся:

— Ну, на это рассчитывать не стоит! Во-первых, они вообще рождаются крайне редко. Во-вторых, их быстро берет под крыло Служба у нас, и аналогичные организации за рубежом. Переманить не удается. И, в-третьих, реал-тайм корректировщики обыкновенно более, чем просто честолюбивы. Не зря же в народе их зовут “рутами”[3]. В основной своей массе это Правители — с большой буквы. И чем выше ступень, тем сильней у них проявляется склонность властвовать. Надо отметить, у них это получается. Возможно, вам стоит попытаться найти пост-корректировщика и договориться со Службой, чтобы они отпустили его к вам. В любом случае, блокировать вашего сына обычный человек сможет вряд ли.

— Это как — блокировать? — нахмурился Дойчатура.

— Обыкновенно. Перехватывать разряд, не позволяя ему достичь чувствительных зон Поля, и выводить корректировщика из Поля насильно.

— А какое они имеют право?

Врач смотрел грустно и даже с легкой укоризной:

— Борис Сергеевич, я настоятельно рекомендую вам ознакомиться с той частью Конституции, где говорится о правах граждан на защиту от действий корректировщиков. Думаю, вы будете разочарованы. Корректировщики во всем мире, независимо от ступени или режима, не имеют права действовать произвольно. За самопроизвольные действия следует суровое наказание. Исключение обычно составляют действия корректировщика до и во время инициации или в чрезвычайных обстоятельствах, могущих повлечь за собой человеческие жертвы, а также действия, приложенные к неодушевленным объектам, если последствия этих действий заведомо не принесут вреда объектам одушевленным. За все остальное корректировщик, действующий самодеятельно, предстает перед судом. И это относится в равной степени к обладателям всех режимов.

Головная боль у Фила почти прошла. Разговор врача с отцом он слушал вполуха — ему-то это все было известно. Узнал гораздо раньше, чем Цыганков заподозрил в нем антикорректора. Но кое-что решил уточнить:

— А если я, скажем так, приму меры, чтобы меня не отыскали?

Врач снисходительно улыбнулся в бороду:

— Не сможете. Во-первых, скрыть факт воздействия на Поле невозможно — волнения информационного поля тут же отражаются на поле магнитном, и отмечаются приборами. Сейчас техника настолько точна, что позволяет указать не только ступень и режим воздействия, но и место, где находится корректировщик. Во-вторых, корректировщики отличаются от обычных людей набором паранормальных способностей, сопровождающий основной дар: ясновидение, телепатия, иногда телекинез. В-третьих, блокаторы очень хорошо чувствуют наличие у человека антикорректорского дара.

Фил опять вспомнил Цыганкова.

— И, в-четвертых, я обязан сообщить в соответствующие органы о результатах прохождения вами тестов.

— Это еще зачем?! — Дойчатура встал, грозно сдвинув брови.

— Потому что так законно и этически верно, — сказал врач. — Потому что только в Службе вашему сыну смогут объяснить, как ему следует жить, чтобы не выпасть за рамки закона. Если он избрал для себя карьеру политического деятеля, ему необходимо следить за тем, чтобы случайно не нарушить закон. Ну, и потому, что при такой ступени вероятность летального исхода при инициации очень велика. А предотвращать смерти корректировщиков умеют только в Службе.

— Станут они… — поморщился Фил.

— Ошибаетесь, Филипп Борисович. Антикорректоры — это не идеологические противники корректировщиков и не “поборники тьмы”. Случаи, когда антикорректоры работают в Службе, не так уж редки. Поле уже старо, оно переполнено блуждающими потоками, которые, по существу, являются мертвыми. Мы их иногда тоже видим и называем привидениями, призраками, полтергейстом, и так далее. Иногда эти потоки прилепляются к живому объекту и пытаются его захватить. Помочь тут может только антикорректор, способный разрушить информационный поток. Таковы, кстати, священники-экзорцисты. Я полагаю, вам не стоит опасаться враждебных действий со стороны Службы. А блокатор, которого к вам прикрепят, может стать вам замечательным другом.

— А может и врагом, — заметил Дойчатура.

— Не рекомендую заранее настраиваться на антипатию. Потому что в случаях “залипания” в Поле, в случаях ураганной инициации блокатор спасает жизнь своему подопечному. Конечно, вы можете отказаться от постоянного сопровождения, можете обмануть или скрыться от своего опекуна… только зачем? Кроме него, некому будет вас спасать.

— Когда будет инициация? — спросил Фил.

Врач развел руками:

— Не могу сказать. Некоторые исследователи пытаются классифицировать признаки грядущей инициации, но стопроцентного, и даже пятидесятипроцентного, результата пока не достигнуто. Нет определяющих признаков. Особенно это касается ураганной, проходящей менее чем за сутки, инициации. Она наступает внезапно. Единственная рекомендация — следите за своими желаниями. Возможно, инициация является следствием какого-либо неудовлетворенного желания, слишком сильного, чтобы удержаться от его исполнения.

Фил поднялся, протянул врачу руку:

— Благодарю вас, Никита Степанович. Вы оказали мне неоценимую услугу, предупредив о грозящей опасности. Разумеется, я не стану препятствовать вам в выполнении вашего долга — я говорю об отчете в известных органах. Хотя мне бы хотелось сделать это самому. В Селенграде есть отделение Службы, я шапочно знаком с его руководителем.

Врач на рукопожатие ответил, но смотрел с подозрением: с чего бы антикорректор захотел оповещать о себе Службу? Но у Фила были свои, далеко идущие планы.

— Я в любом случае обязан сообщить, — сказал врач. — Но вас не станут беспокоить вызовами до тех пор, пока состояние Поля не сделает это необходимым. Так что вы вполне успеете навестить вашего знакомого в Селенграде и встать на учет.

— Разумеется, я так и поступлю, — Фил улыбнулся. — Всего доброго.

Когда сели в отцовский лимузин, Дойчатура был мрачней грозовой тучи:

— Ладно, я позвоню кому следует, они ему прыти поубавят… Ты не беспокойся, никуда он не сообщит.

Фил благодушно похлопал отца по руке:

— Прекрати. Пусть делает то, что хочет. Я действительно намерен посетить Савельева по возвращении.

— Зачем? — изумленно воззрился на него отец.

— По-моему, врач все доступно объяснил. Не знаю, как ты, а я не намерен беззаботно относиться к перспективе помереть во время инициации. А если хочешь мне помочь, нажми там на кого-нибудь, чтоб мне выделили самого лучшего блокатора.

Отец так ничего и не понял.

12—13 октября 2082 года

Московье

Взгляды однокурсниц жгли лопатки. Оля знала, о чем они шепчутся. Как всегда: Пацанчик пытается обойти Соколову. И выворачивается наизнанку, лишь бы переплюнуть результаты Соколовой. В группе все были уверены, что Оля завидует Ленке. Да чему там завидовать?! Уж Оля лучше, чем кто-либо, знала: Ленка ничего не понимает на лекциях. Любая нестандартно сформулированная задача по физике приводит ее в шок, а от химических опытов падает в обморок. Она — зубрила. А Оле никогда не приходилось заучивать наизусть, чтобы хорошо учиться.

Взять хоть стипендиальную аттестацию. Ленка валерьянку глотала и зубрила ночи напролет, а Оля все обязательные дисциплины сдала в один день. На следующее утро — два необязательных. И нельзя сказать, что аттестация слишком ее утомила. Подумаешь, как контрольная. Зачем нервничать?

Последним необязательным в списке аттестационных предметов Оля выбрала физвоспитание. По-хорошему, ей было все равно — физвоспитание или биология. Биология даже предпочтительней, потому что физические упражнения Оле давались существенно тяжелей, нежели умственный труд. Но сработал стадный инстинкт, и она последовала выбору почти половины группы.

Она сдала все, кроме беговой дорожки. Ее Оля оставила на последний день — знала, что бегает плохо, не хотелось портить настроение единственной двойкой. Ей стало неуютно, лишь когда она узнала, что вместе с ней на последний день физвоспитание отложили и все остальные девушки. В том числе и Ленка Соколова.

Оля уже была в зале, видела, как Ленка с кем-то говорит по телефону, привычно жеманясь. Потом Ленка сунула телефон в карман олимпийки, подошла к беговой дорожке, повздыхала, глядя на нее. И тут погас свет.

Все переполошились. Еще бы: последний день аттестации, если вечером не подать рапорт, автоматом считаешься несдавшей и остаешься без стипендии. Рапорт, положим, можно послать из города, а сдавать как, если академическая сеть не работает? Оля вызвалась сбегать на подстанцию, но Валерия, самая крутая девушка группы, поступила рациональнее: просто отобрала телефон у Соколовой и позвонила туда.

— Авария серьезная, — объявила она. — Кто-то обрубил кабели. Электрики говорят, восстановят только к утру.

Затем Валерия взяла ситуацию под свой контроль. Оля следила за ней с тихой завистью. Как она командовала! Главное, никому и в голову не приходило ослушаться. И еще Оля думала, что вот Валерия командует по праву. Она четко знает, что и как надо делать, чтоб было правильно. А Ленка только жеманится.

— Так, прыжковую планку можно и без компьютера сдавать, мы не на чемпионате, — решила Валерия. — Гимнастику — да то же самое. Что у нас еще? Козел? А есть, кому его сдавать? Нет? Вот и чудно.

— Бег, — напомнила Оля.

— Та-ак, — протянула Валерия. — Бег… Бег без электричества никак, да? Дмитрий Васильевич! — позвала она физрука. — А старый тренажер жив?

— Какое там! — вздохнул Дмитрий Васильевич.

— Ну, тогда остается по старинке. Размечать стометровку и засекать время. А потом считать среднюю скорость.

Пока физрук размечал беговую дорожку, Валерия подозвала девушку из параллельной группы, вручила ей свои часы и объяснила, что делать.

Для бега разбились на пары, чтоб побыстрей отделаться, и Оле выпало бежать с Ленкой. Оля прибежала второй: у Ленки длинные ноги, а Оля всегда плохо бегала на короткие дистанции. Отстала на одну десятую секунды. Услышала результат, криво усмехнулась: скорость с трудом вписывалась в троечку. Впрочем, ладно. На ее стипендии даже двойка уже не сказалась бы. Сообщив свои данные для подсчета скорости, почему-то не отошла. И услышала, как Ленка, запинаясь, сказала:

— Ой, я так привыкла к тому, что не надо запоминать цифры… Я не помню точное время. Помню, что считала скорость в уме, выходило на четыре балла.

Нет бы Оле промолчать. Но она стояла слишком близко. Да и сам факт, что Ленка Соколова могла так глупо ошибиться в расчетах, ее порядком позабавил. Настолько, что она даже не задумалась, — а могла ли Ленка, отличница, совершить такой грубый просчет? Оля еще успела подумать — вот она, твоя хваленая память, три цифры через пять минут забываешь…

Она сказала ее результат. На Ленку все смотрели с сожалением — результат-то не четверочный. И тут Ленка побелела, глаза ее расширились, она повернулась и кинулась в душевую.

Оля ничего не заподозрила. Еще покрутилась в зале, полазила по снарядам ради собственного удовольствия. А когда добралась до душевой, опешила. В скудно освещенном — электричества не было, а дневной свет едва пробивался сквозь матовый пластик окон, — помещении собралось два десятка голых женщин, кто-то рыдал в голос, и все говорили про Олю.

— Нет, вы только подумайте — надо же, какая сволочь эта Пацанчик!

— Ага, Соколова обошла ее на дорожке, так эта сучка сразу отомстила!

— Это не так! — крикнула Оля.

Но ее не услышали. Или не захотели слушать. Сквозь гомон осуждающих голосов вдруг прорвался повелительный голос, принадлежащий вроде бы Валерии:

— Да объявите вы ей бойкот, в конце концов!

Оля замерла, потеряв дар речи от такой несправедливости. Вся группа охотно подхватила брошенную идею. Девушки тут же успокоились, потянулись за полотенцами, выходили из душевой, глядя сквозь Олю. Зареванную Соколову успокаивали, а Олю просто не замечали.

Только в столовой Оля поняла весь масштаб обрушившейся на нее катастрофы. Подсела к Гале Липатовой, своей соседке по комнате, но та сказала, глядя в сторону:

— Оль, я не думаю, что ты плохая, но… Знаешь, в одиночестве в общаге не прожить. Извини, если вся группа так решила, я не попру против всех. Сядь за другой столик, не ко мне.

Оля не проронила ни слезинки. И есть ей расхотелось. Вышла на улицу, посидела на лавочке, пока не замерзла. Потом пошла в жилой корпус, поднялась в свою комнату. И обнаружила дверь запертой, свои вещи — скомканными, торопливо засунутыми в сумку. Сумка стояла посреди коридора, ее обходили, будто боялись замараться. Три Олины соседки, в том числе и Галя, за час успели поменять замок в двери, собрать ее вещи и выставить их в коридор. Оля все поняла.

Три часа в метро — ехать-то из Каширы в Дубну — Оля просидела без движения, глядя в одну точку. Не помнила, как доехала. И разревелась уже дома. Заперлась в своей комнате и рыдала безостановочно. Всю ночь. Мать стучала в дверь, братики испуганно скреблись в косяк, но потом все отстали.

А утром, помятая и серая от ночной истерики, явилась к ректорше. Написала заявление с просьбой об отчислении. Ректорша не задала Оле ни одного вопроса, и не попыталась отговорить, несмотря на то, что Оля числилась среди отличниц. Все понятно, подумала Оля, вчерашняя история стала достоянием общественности, и ректорша согласна с мнением группы. Мнение Оли никого не интересовало.

Заполняя обходной лист, Оля зашла в библиотеку. И застыла на пороге, увидев Валерию и еще нескольких девушек из группы. Отвела глаза, молча сунула библиотекарше обходную карточку. Та внесла в компьютер данные, вернула карту. Оля собралась уходить, когда услышала голос Валерии:

— Ну вот, Пацанчик решила документы забрать.

Оля развернулась, как пружина, вперив горящий яростью взгляд в лицо ненавистной крутой:

— Ты ведь именно этого и добивалась. Радуйся!

— Я? — Валерия изумилась. — Зачем? Ты мне нисколько не мешала.

— Ну да. Тем не менее, приказала объявить бойкот. И даже посоветовала выселить меня из комнаты в общаге.

Все разом замолчали. Валерия щелкнула по клавиатуре, поднялась:

— Пойдем в курилку.

Оля собралась высокомерно отказаться, тем более, что не курила. Валерия вышла, не глядя на нее — как будто ей было все равно, пойдет Оля за ней или нет. И Оля поняла: а ведь действительно, все равно. Разговор нужен не Валерии. И молча поплелась за ней в курилку.

Валерия с недоступной Оле осанкой уверенной женщины стояла, опираясь поясницей на высокий подоконник. Рядом с ней лежал красивый старинный портсигар, и Оля невпопад подумала, что Бог обделил Валерию красотой, зато компенсировал недоданное умом и вкусом.

— Бери, — кивнула Валерия на портсигар.

— Я не курю.

— Как хочешь. — Помолчала, негромко сказала: — Бойкот тебе объявила не я. Бойкот объявила Соколова. А когда спросили меня, я сказала: делайте, что хотите.

— Браво, — с горькой иронией ответила Оля.

— Знаешь, на мой взгляд, ты просто чудовищно наивная дура. Это если откровенно. Но ты мне нравишься больше, чем Соколова. И чем все эти тупые сучки, которыми набита академия. Во всей академии наберется от силы десять человек, с которыми можно иметь дело. Мне жаль, что ты уходишь.

— Вот спасибо, осчастливила на прощание…

— Думаешь, меня задевает твоя ирония? — Валерия сухо улыбнулась. От ее улыбки веяло не теплом, а властью. — Ты знаешь, что с самого первого дня, еще на курсах, пока ты восхищалась Соколовой, она настраивала против тебя и группу, и преподавателей?

Оля поперхнулась нервным смешком:

— Бред какой… Зачем ей это?

— Да я тоже не понимаю, если честно. Вы вообще меня удивляли. Обе подыхали от зависти друг к дружке.

— Я не завидовала!

— Ну, назови это по-другому, скажем, ревновала к ее успехам. Этого ты не будешь отрицать? Правильно. Ты ж тщеславна. Но знаешь, что мне в тебе нравилось? Ты не подсиживала других. Хотя я не думаю, что из врожденной доброты… Слушай, на кой черт ты ляпнула про ее результат?

— Думала, она на самом деле его забыла.

Валерия некоторое время пристально на нее смотрела:

— Может, и не врешь. Тогда она дурней, чем я ожидала. Знаешь, почему вы оказались в паре? Она все устроила. Я думала, вы помирились. У нее ж от этой оценки зависело все — средний балл в рапорте чуть выше трех с половиной. Ты не знала? Если б она получила эту четверку за бег, у нее была бы четверка и по физкультуре. И тогда она проходила бы на получение стипендии. Ты никогда ее не выдавала, и я думала, что у вас все обговорено. Когда ты брякнула результат, все решили: ты просто отомстила ей.

Оля покачала головой:

— Лер, извини, но эта легенда белыми нитками шита. Если б не авария, ей бы пришлось сдавать на тренажере, а с ним не договоришься.

Валерия расхохоталась:

— Так ты ничего не знаешь?! Да авария-то заказная! А устроил ее не кто иной, как твой Павел! Всего лишь за два часа секса!

Олю будто под дых ударили. Она побелела, резко отвернулась. Вот, значит, как… Павел так хотел переспать с Ленкой, что пошел на безумный риск и перерубил кабели питания в щитовой… Ну правильно, он же имеет допуск для работы на подстанции… Значит, он любит Ленку…

Валерия исчезла из поля зрения, потом в лицо Оле вдруг плеснула ледяная вода. Она дернулась, задохнулась — и снова увидела Валерию с пустым стаканом в руке.

— Истерики на потом отложи. Сейчас не время, — строго сказала Валерия.

— Кто… — собственный голос показался Оле чужим и хриплым. — Кто сказал, что я… что я… про Павла?

— Соколова, — Валерия безразлично пожала плечами. — Вся группа знает, что ты от него без ума. Я не разрешила трепать языками. Ни к чему.

— Она… наверное, и ему сказала?

Валерия промолчала. А Оля думала, что лучше б ей умереть на месте. Вот почему у Павла в последнее время взгляд был презрительным…

— Он… любит ее?

— Чего?! — Валерия пренебрежительно скривилась. — Любить?! Да ты откуда такая взялась? Какая любовь?! Ох, блин… Лена ему год в штаны залезть пыталась! Ну как же, самый престижный чувак академии… Она с девчонками на триста еврей[4] поспорила, что затащит его в постель. Вот тебе и вся любовь. Уж не знаю, чем она Павла соблазнила, но факты говорят сами за себя. Он же и замки в твоей комнате поменял, чтоб ты случайно не зашла, потому что в Ленкиной комнате им отчего-то не понравилось, решили в твоей. В бывшей твоей.

Слушать не было сил. Такому унижению Оля не подвергалась никогда. Значит, Лена занималась с ним сексом в ее комнате…

— Она всегда мечтала занять твое место, — грустно заметила Валерия. — Твоя комната, твоя постель, парень, по которому ты сохнешь. Знаешь, почему я на самом деле поддержала этот бойкот? Она б тебя в конце концов убила. Я видала одну такую, которая угробила свою подругу, а потом пришла к родителям убитой и попросила удочерить ее. Соколова послала несколько стихотворений в “Курьер”, подписавшись “Ольгерда Мальчик”. Все, кстати, решили, что автором этого бреда являешься ты. Так что для тебя лучший выход — уйти из Академии.

Оля сидела на корточках у стены, сжав виски ладонями.

— Тебе есть куда податься?

— К родителям.

— Далеко?

— Дубна.

— А в Кашире есть у кого остановиться до утра?

Оля отрицательно покачала головой. На колени упали ключи вместе с адресной карточкой:

— Держи. Это моя квартира. Жратва какая-то в холодильнике есть, не стесняйся. Располагайся как дома. Я приеду часов в пять.

Дверь с легким скрипом затворилась. Оля сидела, уставившись взглядом в пространство. Резкий звон заставил ее подпрыгнуть. Оказалось, свалились ключи. Надо же, от кого не ожидала помощи, так это от Валерии. Однако размышлять, с чего это надменная Валерия взялась ее опекать, не было ни сил, ни желания.

13 октября 2082 года, вторник

Московье — Селенград

— Царев, ты?

— Батюшки, какие люди! Лерка, бессовестная, совсем обо мне забыла? Нет, ну неужели трудно звонить почаще?

— Нет времени. Мне надо пристроить девчонку.

— Радость моя, ради тебя я готов на все. Какой курс?

— Первый. Только начались занятия.

— На первый… На топливную химию. Устроит?

— А чего получше? На военку?

— На военку группы переполнены.

— После сессии все равно ж процентов двадцать вылетит.

— Ну, оно, конечно, да… Только чтоб кого-то подсадить в группу сейчас, требуются основания. Например, показания для работы в Службе. У нее есть что-нибудь для нас?

— Я откуда знаю?! У меня нет даже примитивной аппаратуры! Бери ее к себе и ищи, сколько влезет.

— Ну ладно, ладно. Я попробую что-нибудь сделать. Ты с ней говорила?

— Да, она очень хочет к вам.

— Лады. Когда ждать ее документы?

— Через пять минут.

— Тогда позвони еще разок через три часа после отправки.

13 октября 2082 года, вторник

Московье — Селенград

— Ну?

— Баранки гну.

— А ты с чего такой довольный, Царев?

— Люблю быть всемогущим.

— Надо понимать так, что ты ее на военку пристроил?

— Ну да. Там двое — кандидаты на вылет уже в течение ближайших недель. Это не повод, кстати, подсовывать мне второго переведенца на еще одно свободное место. Оно не свободное, потому что группы переполнены.

— Царев, ты чего оправдываешься? Я что-нибудь про второго говорила?

— Да я так… В общем, документы секретарю я уже отослал, место в общежитии забронировал. И заказал билет на вечерний рейс, оплата от Академии, как обычно. Насколько я помню, вылет в двадцать ноль-ноль по вашему времени. Успеешь ее проводить?

— Главное, чтоб ты не опоздал встретить.

13—14 октября 2082 года

Московье — Селенград

От квартиры Валерии Оля ожидала всего, кроме ощущения тепла и уюта. Она готовилась к тому, что увидит хоромы, обставленные по последнему слову холодной офисной моды, к тому, что мебель будет — сплошное стекло, зеркала и металл. Или наоборот: предельно аскетичная обстановка. От властной Валерии этого можно было ждать.

А увидела две малюсенькие комнатки и кухоньку, застеленные коврами. Мебели мало, вся — очень старая и деревянная. Полочки с ручной резьбой, все подоконники заставлены узамбарскими фиалками разных цветов. И — мягкие игрушки. Плюшевые звери были повсюду, сидели на полках между триграфиями и цветочными горшками, облепили подлокотники двух кресел и кушетки, делили с Валерией кухонный стол, а забавная красная медведица с пышным бантом жила на углу монитора. Оля невольно улыбалась этому зверинцу, осторожно гладила тщательно расчесанный искусственный мех и думала, что Валерия наверняка и спит с игрушками. Надо же, кто бы мог подумать, что Валерия любит игрушки и домашние цветы?!

Есть не хотелось, Оля забралась в душ. Здесь тоже жили звери, но резиновые. И на подставке для тапочек стояли шлепанцы в форме собачьих голов, с ушами, глазами и носами.

Она не успела толком обсохнуть, как приехала Валерия. Взбудораженная, агрессивная. Сразу выволокла из-под шкафа спортивную сумку, принялась кидать в нее барахло из шкафа. Оля слегка растерялась, наблюдая за этой бурной деятельностью.

— Не стой столбом. Матери пока позвони! — приказала Валерия.

— Зачем?

Валерия села на пол, удивленно посмотрела на Олю.

— Ах да, — кивнула она, — это я сплоховала. Ты переведена в другой вуз. Сегодня вечером улетаешь в Селенград. Это в Забайкалье, тридцать километров от Улан-Удэ. Дорога уже оплачена.

Оля потеряла дар речи. У Валерии тренькнул телефон, она бросила в трубку пару непонятных слов, обернулась к Оле:

— Так, я сейчас отлучусь, ты пока собирайся. Багажа у тебя нет, я тебе тут кое-что собрала, уложи поаккуратней, а оттуда матери позвонишь, скажешь, куда тебе вещи переслать. И сейчас ей позвонить не забудь! — крикнула она уже из прихожей.

“А что за вуз-то?” — хотела спросить Оля, но не успела: Валерия уже вылетела из квартиры.

Прощальный телефонный разговор с матерью дался тяжело. Оля сказала, что переводится в Селенград, улетает вечером и не успевает заехать. Мать вдруг запретила ей лететь, а когда Оля начала оправдываться, говоря, что от нее ничего не зависит, мать заплакала, назвала Олю бесчувственной и сказала, что та совсем не любит и не жалеет своих родителей. Оля так и не научилась понимать, в чем же она постоянно виновата перед матерью, и как надо ее любить, чтобы она не плакала. После разговора ей пришло в голову, что в переводе есть хоть что-то положительное: по крайней мере, материны слезы она будет видеть не каждый выходной, а раз в полгода — когда приедет на каникулы.

Валерия вернулась через два часа, когда Оля уже сидела как на иголках.

— Быстро! — скомандовала она. — Внизу такси. Черт, опаздываем.

В машине Валерия села вперед, что затрудняло разговор. Проезжали мимо общежития академии, Оля вдруг увидела Павла. Он стоял с ребятами у самой дороги, Оля встретилась с ним взглядом, и ей почудилось невозможное — будто он сделал шаг к ней. Она приникла к дверце, машина уносилась вперед, а Павел провожал ее взглядом. Оля едва не крикнула водителю, чтоб на секунду остановился, она бы хоть попрощалась. Но встретила в зеркале строгий взгляд Валерии и не проронила ни звука.

Эта случайная встреча разом убила всю решимость Оли. Больше ей ничего не хотелось. Стало безразлично, что будет дальше. Она ушла в себя, стараясь сохранить в памяти этот прощальный взгляд Павла. Больше они никогда не увидятся.

Яркая иллюминация “Ступино” показалась Оле траурной. Здесь люди расставались, и некоторые — чтоб никогда больше не встретиться. При виде суетившихся вокруг багажа пассажиров Олю охватило ощущение безысходности. Жизнь лишила ее даже такой маленькой радости, как любимый человек среди провожающих. Она не успела ничего сказать, не успела узнать — вдруг он хоть чуть-чуть ее любит? И уже никогда не скажет и не узнает. Павел остался в прошлом, подсвеченном тоскливыми огнями стратопорта.

Валерия за руку тащила апатичную Олю по всему зданию, провела через транспортный контроль. В пассажирской кабинке Валерия заботливо поправила на Оле ремни безопасности, предложила шлем “иллюзий” — погружение в виртуальную реальность. Оля отказалась: одурманиваться не хотелось. И вообще, она слышала, что один из миллиона аппаратов взрывается в стартовом прыжке. Ей остро захотелось оказаться именно в этом, миллионном аппарате, тогда не пришлось бы мучиться от оставшейся позади неразделенной любви всю оставшуюся жизнь.

— Так. — Валерия хлопнула себя по карманам. — Самое главное чуть не забыла. У тебя ж там стипендии не будет.

— У меня есть еще немного денег.

— Немного — это несерьезно. Держи, — Валерия протянула Оле кредитку.

— Ты что? — возмутилась Оля. — Ты и так столько для меня сделала…

— Жизнь длинная, сочтемся. Вдруг ты меня когда-нибудь от смерти спасешь? Держи, держи.

Валерия сунула Оле кредитку в сумку и направилась к выходу.

— Лера! — позвала Оля. — Знаешь, кому я на самом деле всегда завидовала? Тебе. Мне никогда не стать такой, как ты.

На миг она увидела, как лицо Валерии потеряло надменность, и в нем проступило что-то очень мягкое и доброе. Такое же, как игрушки у Валерии дома.

— Лучше и не пытайся, — очень ласково сказала Валерия. — Это все не от хорошей жизни.

Оле уже приходилось летать на стратолетах — в детстве. Тогда ее переполняли какие-то романтические предчувствия, ожидания новой жизни… Сейчас внутри была пустота. Перед глазами полыхнуло алым табло состояния. Перегрузка вдавила ее в послушно растекшееся кресло, в глазах потемнело, в горле застрял комок легкой тошноты. Через несколько секунд все прошло. Алое табло мигнуло и погасло, сигнализируя о выходе в стратосферу. Можно открыть иллюминатор и полюбоваться Землей — вид совсем не такой, как из атмосферы. Оля не пошевелилась. Ей незачем оглядываться назад. Только если душу потравить: позади остались все надежды, мечты, остался Павел. Впереди ее что-то ожидало, но Оля не хотела ничего нового. Оно не могло быть лучше прошлого.

Господи, как сложно поверить. Ленка была единственной ее подругой последние пять лет. Они в школе сидели рядом, и Оля даже плакала, когда ее отсаживали подальше от Ленки — чтобы не болтали на уроках. Оля терпеть не могла экономику, но поступила на переходный курс в Академию экономики и планирования, лишь бы не разлучаться с Ленкой. Весь год на курсах Оля страдала от чудовищно несправедливого отношения к ней группы. Они ее дразнили, обзывали, но при том требовали, требовали, требовали — подсказок, замолвить слово перед учителем, решить домашку… А потом опять дразнились и издевались. Колесников как-то подпалил ей волосы сзади, хорошо еще, что Оля вовремя спохватилась и сбила пламя. В мае, когда она восстала против барщины, ребята подстерегли ее в саду за корпусом, через который Оля обычно ходила в общежитие, и отхлестали крапивой по лицу. На следующий день Оля пришла на занятия с распухшей рожей. Но все стерпела. Из-за Ленки.

Ленку не трогали. В нее влюблялись мальчишки, ей носили сумочки, провожали до общежития, ей писали стихи. Родители присылали ей умопомрачительные тряпки, Ленка знала все про моду, и с ней считались все крутые. Как-то Оля услышала, как одна из крутых девчонок вслух удивилась: “Чего Соколова носится с этой лохушкой?” Ленка тогда ответила, что надо проявлять милосердие, и вообще, ей Олю жалко. Оля была благодарна ей, а остальные почему-то презрительно кривились. А в августе, за три дня до начала учебного года, они сидели на скамейке около общежития. Ленка попросила Олю сходить за лимонадом. Оля встала, а Ленка сказала ей в спину: “И не возвращайся”. Оля обернулась, еще ничего не понимая, а Ленка добавила с милой, обычной своей улыбкой: “Ты здесь лишняя, неужели не понимаешь?”

Полтора месяца Оля держалась, не понимая даже, зачем она продолжает учиться по специальности, к которой не чувствует призвания. Делала вид, что ей все равно. Молча проглотила обиду, когда Катя Епихина, их с Ленкой соседка по комнате, равнодушно бросила: “В комнате у Липатовой есть свободная кровать. Перебирайся туда”. Оля переехала.

А теперь выясняется, что Ленка ей завидовала. Всегда. Улыбалась и говорила гадости за спиной. Сочувственно кивала, когда Оля говорила про Павла, — и легла с ним в постель. В Олину постель. Боже мой, Оля даже мечтать боялась, что Павел когда-нибудь обратит внимание на нее, — ведь он такой красивый, а кто такая Пацанчик? Лохушка с кретинской фамилией. Любила его издали, стараясь, чтоб никто не догадался. А знала вся группа. И Павел. И ему, наверное, понравилось заниматься любовью с Ленкой на Олиной кровати.

Постепенно Олю охватывало оцепенение. Глаза закрылись, веки отяжелели, но уснуть Оля не могла. Она застряла где-то между сном и явью. Мысли распирали черепную коробку, и сосредоточиться на чем-то одном не получалось. Она текла между обрывками видений, воспоминаний и несбывшихся фантазий.

На летном поле в Улан-Удэ Олю встретили глубокая ночь и ледяной ветер в лицо. Оля поежилась, подхватила сумку и поплелась к электробусу, подбиравшему пассажиров. Они все казались необщительными, как и Оля. Невольно она задумалась — а что они оставили там, в “Ступино”?

В здании стратопорта ее ослепил свет. Оля болезненно поморщилась: как режет глаз эта аляповатая раскраска витрин! Очень похоже на “Ступино”, только там все суетятся, и за счет этого даже глубокой ночью в стратопорту чувствуешь себя вроде как в гуще жизни. Здесь людей почти не было, и эта пронзительная пустота напоминала о пустоте ее будущего.

Где— то в глубине души Оля надеялась на чудо -а вдруг встречать ее должен Павел? В конце концов, после подстроенной им аварии ему тоже придется уносить ноги из Московья. Умом она понимала, что Павел никак не мог бы опередить ее, чтобы встретить, но все-таки… Конечно, его не было, в зале для встречающих вообще был только один человек, нервно меривший шагами узкое пространство за стеклянными дверями. Молодой парень со странной ломкой походкой, не особо красивый, но далеко не урод. Совершенно не в ее вкусе. Оля убито подумала, что сейчас окажется — это ее встречающий. Так и вышло. Увидев ее, он широко улыбнулся, быстро поковылял к ней. Протянул руку:

— Алексей Царев.

— Ольга Пацанчик, — пробормотала она.

— По-моему, вы страшно устали. Ничего, сейчас мы приедем в Селенград, тут совсем недалеко, я отвезу вас в общежитие, покажу вашу квартиру. А завтра заеду с утра, покажу Академию, помогу оформить документы. И провезу по городу. Надо ж вам познакомиться с нашими местами. Вы голодны?

Оля отрицательно покачала головой.

— Как хотите. В любом случае, Маша — это моя невеста — обещала сообразить что-нибудь приятное, вроде чая с пирожками. Вы сразу почувствуете себя как дома.

— Я тоже так надеюсь, — вежливо сказала Оля.

Снаружи их поджидала черная длинная машина с водителем. Царев помог Оле устроиться на заднем сиденьи, бросил ее сумку в багажник и сел рядом с водителем. Когда машина тронулась, перегнулся через спинку сиденья:

— Отсюда до Селенграда тридцать километров. У нас нет своего стратопорта, сами понимаете, нерентабельно строить, если есть стратопорт в Улан-Удэ. Так что летаем отсюда. Здесь есть монорельс, но только днем. А ночью к услугам пассажиров — такси. Или вот, как в нашем случае, служебная машина.

Пригороды Улан-Удэ, погруженные во тьму, Олю нисколько не интересовали. Вскоре она задремала, убаюканная мерным покачиванием машины, и очнулась, когда та остановилась перед мощным кирпичным зданием.

— Вот мы и на месте, — сообщил Царев. — Это ваш дом, один из пяти наших корпусов в Солнечном. Это название микрорайона, дано по улице, где мы сейчас находимся. Район новый, но красивый. Впрочем, у нас все тут новое и красивое.

Он повел ее на второй этаж, распахнул перед ней дверь. Совершенно обыкновенная дверь, у Оли такая же дома. За дверью была прихожая, и пахло оттуда теплом и домом, а вовсе не коммунальным аскетизмом общежития.

Разувшись, Оля поморщилась — ноги вспотели и наверняка плохо пахнут. Нет, то, что от носок воняет — это однозначно, а наверняка то, что Царев это почуял. Хорошо еще, подумала Оля, что он деликатный и ничего не сказал по этому поводу.

— Странно, я думала, у вас общежития коридорного типа, как у нас, — сказала Оля.

Царев засмеялся:

— Ну хоть что-то же у нас должно быть лучше, чем в московских частных вузах! Академия финансируется весьма прилично, вуз все-таки один из важнейших для нашего государства. Вообще-то коридорные общежития у нас тоже есть, это корпуса с первого по десятый, но они считаются престижными. Как-никак, в них вырос весь первый выпуск, там живая история. А новые корпуса — все такие. Квартирки маленькие, зато одноместные. Есть и семейные, попросторней. Вообще, у нас о студентах заботятся.

— Здорово, — кивнула Оля.

Ее квартирка была однокомнатной, но кухня по размеру вполне годилась и для столовой. На кухонном столе она увидела чашки, чайник, большую миску, накрытую полотенцем. И — ни души. Царев подошел к столу, взял лежавший подле миски текстовый планшет:

— Очень жаль, Маша не смогла нас дождаться. Но ничего страшного, квартиру вы уже видели, а детальное знакомство с обстановкой раньше завтрашнего дня все равно не имеет смысла начинать.

Оля устало опустилась на стул. Ей хотелось поскорей умыться и лечь спать. Царев это понял, поэтому не стал вести долгих разговоров. Оля безразлично попрощалась с ним, а потом, когда он уже открыл дверь, вдруг вспомнила:

— Алексей, простите, можно вопрос?

— Хоть двадцать.

— Видите ли, все произошло так быстро… В общем, я довольно смутно представляю, кто вы и где я буду учиться.

Царев растерянно улыбнулся:

— Я думал, Валерия предупредила… Я — сотрудник Академии Внеземелья, отвечаю за обустройство переводных студентов. Учиться вы будете именно в ней, факультет называется “Системы жизнеобеспечения в условиях Внеземелья”, отделение “классическое”, это наш местный жаргон, означает, что основное направление деятельности выпускаемых специалистов — монтаж и наладка этих систем. Есть еще наладочно-ремонтное отделение. Ну, что… Вообще-то этот факультет больше известен под жаргонным названием “военка”. Он только года три как переименован и переведен из разряда военных в военно-космические, а раньше так и назывался — Военный факультет. Один из самых престижных факультетов в общесоюзном рейтинге. Впрочем, завтра, то есть уже сегодня я вам все покажу, расскажу. Вам у нас понравится.

— Да, конечно. Спасибо.

Он закрыл дверь, Оля устало плюхнулась в ванну. И внезапно оглушительно расхохоталась. Академия Внеземелья, м-мать! Так она от Ленки Соколовой и на Луну удерет.

14 октября 2082 года, среда

Московье — Селенград

— Царев!

— Радость моя, ты меня избалуешь столь частыми звонками.

— Моя девчонка долетела?

— Все в лучшем виде. Разве я могу тебя подвести?

— Как она?

— Да хреново, если хочешь знать мое мнение. Даже мне видно — шок после сильной психической травмы. Может, ее показать нашему психиатру?

— Незачем. Она сильней, чем ты думаешь. Сама оклемается.

— Как знаешь…

— Царев, это еще не все…

— Я так и знал.

— Да, но я-то не знала! И не надо такого трагизма в голос подпускать. В общем, будет еще парень, на мой взгляд, вполне подходит в Службу.

— Я знал, я знал! Потому и договорился сразу насчет двоих москвичей.

— Ну, ты даешь, Царев! Кстати, а тебе не стоит ли пойти протестироваться на предмет пророческого дара?

— Это не я предсказал. У меня, когда ты первый раз позвонила, Илюха Моравлин сидел, помнишь его, да? Он и сказал. Прикололся, называется. У него, паразита, сегодня вообще какое-то ненормально хорошее настроение. А я, знаешь ли, в предсказания корректировщиков обычно свято верую, какой бы бред они ни несли. Нет, прикинь: сказал, что будет парень и девчонка, причем девчонку зовут Ольгой!

— А он, случаем, не…

— Не, то есть да, но не так. Инициация начинается с приступа хандры, а не с веселья. Но что-то с ним непонятное происходит, это факт.

— Ну ладно. Так парня встретишь?

— Да куда я денусь? А Моравлину башку сверну завтра, факт. Он последнее время мне только лишние хлопоты пророчит. Отцу подражает, понимаете ли.

— Ладно, ладно, не кипятись.

— Да, пока не забыл. А парень-то хоть будет знать, куда летит и зачем? Потому что твоя девчонка мне такое выдала…

— Да и фиг с ней. Ей на самом деле было все равно, куда лететь. Я ее на Венеру могла бы отправить, она б и не пикнула.

— Что с ней случилось?

— Ничего особенного. На ней пять лет паразитировала наша местная антикорректорша.

— Выносливая девица, однако…

— А парень вылетает послезавтра, правда, он еще об этом не знает… Нечего ржать! Тебе ж Моравлин ясно сказал: будут двое, значит — будут двое. В общем, я его отправлю шестнадцатого ночным рейсом, у вас он будет то ли в десять утра, то ли в одиннадцать. Высокий брюнет, зовут Павел Котляков.

— Понял. Будем ждать.

14 октября 2082 года, среда

Селенград

Окинув скептическим взглядом столпотворение в раздевалке, Илья решительно направился через вахту.

— Куда в верхней одежде? — ударил в спину возглас недовольного дежурного.

Илья оглянулся: незнакомый парень какой-то. Знакомые все знали, что некоторым личностям позволено ходить по Академии в куртках.

— Я сотрудник, — бросил он.

Дежурный недовольно отвернулся, поверив маленькой лжи. Впрочем, не такая уж ложь, рассеянно думал Илья, поднимаясь по парадной лестнице. Последнее время граница между сотрудниками Академии и сотрудниками Службы стала размытой. Безопасники поголовно либо работали, либо учились в Академии. Те, кто учился, норовили оставить одежду в подсобках тех, кто работал, чтоб на большой перемене в очереди не стоять. Илья этим преимуществом раньше не пользовался, а тут решил: да чего это я? Есть же Царев. Который, кстати, утром кинул ему сообщение на автоответчик и просил зайти.

Илья поднял голову и увидел спешившего сверху… Царева. Тоже в верхней одежде, невыспавшегося, помятого.

— Лех! Ты куда летишь спозаранку?

Царев чуть не свернулся со ступеньки.

— А, Илюха, привет… Да тут, — он с отчаянием махнул рукой, — бардак полный… Сейчас к Савельеву, потом новую девочку из Московья на экскурсию поведу.

— А Машка знает? — провокационным тоном осведомился Илья.

Царев не обратил внимания на шпильку.

— Ты с предсказаниями-то подвязывай, — дружески-угрожающим тоном предупредил он.

— Что, и второй москвич объявился? — обрадовался Илья.

— Вот-вот. Мало того — девочку действительно зовут Ольгой.

Илья не сразу вспомнил, о чем толкует Царев. Потом рассмеялся:

— Лех, я ж просто пошутил!

— Я тебе пошучу! Еще раз так шутканешь, я тебе… Я тебе тоже пошучу. Так пошучу, что жизнь медом казаться перестанет! Я тебе так нашучу, что ты — ага, ты, а не я, — с этой девочкой возиться будешь!

— Любимое занятие — с девушками возиться. Желательно без одежды.

Царев окинул его уничтожающим взглядом:

— Она страшна, как смертный грех. Или очень хочет такой казаться, что еще хуже. Ладно, Илюх, не обращай внимания… Мне с утра уже головомойку из-за этих москвичей устроили. Я ж просто внаглую добавил их в базу. Утром секретарша обнаружила лишних студентов и скандал закатила. Меня Савельев, можно сказать, спас. Да и этих москвичей тоже. Да! Зайди к нему после занятий, он звонил утром.

— Надо — значит схожу.

Царев поскакал вниз, Илья опомнился, когда их уже разделял пролет. Перегнулся через перила, крикнул:

— Леха! А в лаборантской кто-нибудь есть?

— Бондарчук. Но он тоже скоро уходит, так что раздеваться иди к Лоханычу в тот корпус!

Царев расхохотался, довольный собственной косолапой шуткой. Илья мысленно выругался, вспомнив очереди в раздевалку и дежурного, которому он представился сотрудником. Вот и ври после этого… Цареву соврал — правдой оказалось, дежурному почти правду сказал — а на деле соврал.

Надо же, посмеивался он про себя, стоя в очереди к окошку гардероба. Это Царев еще не знает, откуда имечко-то взялось. А взялось оно из весенней галлюцинации про имена на подоконниках. Илья решил приспособить ее хоть куда-нибудь, и случайно попал в точку. Смешно, право слово.

14 октября 2082 года, среда

Селенград

Оля проснулась на удивление рано и удивилась: ее переполняла энергия. В большой миске на кухне обнаружились пирожки, очевидно, приготовленные вчера невестой Царева. Оля слопала половину, облизывая пальцы. Невесту себе Царев выбрал знатную, о такой каждый мужчина мечтает. Готовит божественно! Оля и ей позавидовала, как накануне Валерии. Она ничуть не переживала по поводу своей завистливости, потому что зависть бывает белая и черная. Оля завидовала белой завистью, причем всем, кто что-то умел лучше нее. Таких, она подозревала, набралось бы полмира, вздумай она заняться статистикой. Ничего, это хорошо, что их так много, по крайней мере, ей есть с кого брать пример. И вообще, нет предела совершенству.

После завтрака она основательно покопалась в сумке. Валерия собрала ей абсолютно необходимые вещи, собрала умело, будто привыкла вести разъездную жизнь. Хотя почему “будто”? Почти на всех триграфиях в ее квартире Валерия представала то на фоне гор, то на берегу реки у костра. А больше всего Оле понравилось, что Валерия насыпала ей горсть разнообразных флакончиков с декоративной косметикой. Оля макияжем не злоупотребляла, то есть она не красилась вообще, потому что Ленка Соколова ее убедила, что Оле косметика не идет. Долой Соколову, решительно подумала Оля, сгребла косметику и зависла перед зеркалом на полтора часа. Результат ей очень даже понравился.

На дне сумке что-то блеснуло. Вытащила — оказалось, кредитка. А блестели буквы надписи. И такие буквы, что Оля, не имевшая дурной привычки разговаривать сама с собой, ахнула вслух.

На кредитке было написано: “Служба информационной безопасности Союза Независимых Государств”.

Оля села на кровать, держа кредитку в вытянутой руке. Ни-фи-га себе! Валерия, оказывается, контрразведчица! Ох, как жгуче пожалела Оля, что раньше сторонилась ее! Образ Валерии в ее фантазии моментально оброс всякими мистическими чертами. И тут Оля сообразила: Валерия ж наверняка по ошибке отдала ей служебную кредитку, и ей за это попадет.

Звонок в дверь заставил ее заметаться. В комнате бардак, а тут еще эта кредитка… Царев увидит, решит, что это Олина, и примет новенькую за контрразведчицу. В конце концов накрыла раскиданные вещи пледом, а кредитку сунула в карман платья.

Царев, увидев ее, удивился:

— Всего за одну ночь невозможно так похорошеть, — решительно объявил он. — Наверное, я вчера плохо тебя разглядел.

Оля отметила этот фамильярный переход на “ты”, но возражать не стала. В конце концов, Царев явно старше нее, имеет право.

— Кофе будешь? — спросила она.

— Конечно, моя прелесть. А то я сегодня позавтракать не успел.

Оля изобразила радушную хозяйку. Накрыла на стол, села напротив, демонстративно подперев щеку кулаком и наивно хлопая ресницами — так, как положено “прелести”. Царев подавился от смеха, одобрительно кивнул:

— Ты молодец. Обожаю женщин, у которых есть характер.

— А у твоей невесты он есть? — провокационно нежным тоном осведомилась Оля.

— И замечательный! — охотно кивнул Царев. — Она у меня — ангел, идеал и вообще чудо.

Взгляд у него был понимающе-снисходительный. Оля не смогла сдержать кривоватой, но искренней усмешки.

— Вот так-то лучше, радость моя, — назидательно заметил Царев.

Она не вовлекала его в вежливый этикетный разговор. Просто сидела и наблюдала, как он пьет кофе. В голове вертелась масса вопросов, но Оля не спешила их задавать. Еще три дня назад она не дала бы ему дух перевести, пока не вытянула бы все, но — это было три дня назад.

— Ну что, — вздохнул Царев, — ты готова? Тогда поехали, покажу тебе самое необходимое для жизни здесь.

Для экскурсии по городу Царев взял служебную машину. Оля в окно рассматривала странный город, в котором ей предстоит жить, и никак не могла решить, нравится он ей или нет. Селенград оказался совсем не таким, как она думала, и одно это уже было хорошо.

— Город совсем новый, — рассказывал Царев. — И появился на свет благодаря академику Алтуфьеву. Был такой, в начале века получил Нобелевку по физике. Вот, он наш местный отец-основатель. Сумел выбить у правительства разрешение и деньги на строительство крупнейшего в мире научного центра. Сначала хотели строить в Улан-Удэ, там вроде как уже место обжитое, но не получилось… В общем, заложились на постройку здесь. Никто не ожидал, что Селенградский центр из полигона превратится в город, да еще и перерастет Улан-Удэ. Наверное, Алтуфьев правильное место выбрал.

Селенград был таким же, как Московье рано утром: отлично выспавшимся, полным сил, но еще не включившимся в дневную суету, а оттого непривычно величавым. Наверное, подумала Оля, раньше и Московье таким было, когда еще разделялось на Москву и Подмосковье. А потом город и область объединили, образовав третий в мире — после Рима и Стамбула — гигаполис, и легендарное величие древнего города растворилось в безумном ритме жизни. Да, в Московье все приходилось делать очень быстро, иначе попросту никуда не успеешь: расстояния огромны.

— Говорят, в Московье уже работают пассажирские электробусные маршруты, — сказал Царев.

— Ага. Два года уже. В Старом Центре и лесопарках ходят.

— У нас пока электрические движки только на служебном транспорте. А общественный — монорельсовые маршрутки и метро. Частные машины на газу.

— В Московье газовые двигатели запретили в прошлом году.

— У нас такое не скоро произойдет, — вздохнул Царев.

Остановил машину на площади в южной части города. Оля растерянно оглядывалась: местность до боли напоминала Старый Центр Московья. Такие же тяжеловесные здания, относительно невысокие, образующие тихие дворики, в которых, Оля помнила по школе, так здорово посидеть после уроков.

— Вот здесь станция метро “Академическая”, и отсюда до Академии буквально две минуты пешком, — сообщил Царев. — Вон, посмотри — те два здания дальше по бульвару, огороженные общим забором.

— Это вся Академия?

— Нет, конечно. В Академии четырнадцать факультетов, каждый по четыре курса, на каждом курсе по двенадцать групп. В этих корпусах занимаются только студенты базовых факультетов — военки и роботехники. Ну, и есть аудитории технологического, топливнохимического и экономического факультетов. Но их мало. Все остальные занимаются в других корпусах.

Оля с восторгом рассматривала массивные, так называемого “сталинского” типа, здания. Здесь они не производили такого гнетущего впечатления, как аналогичные постройки в Московье. Двухметровый забор с верхней ажурной частью — если такое сравнение применимо к кирпичной кладке — привел ее в восхищение. За широкими воротами из кованых решеток взгляду открывалась длинная аллея, образованная старыми ясенями, которые свешивали ветви арками, создавая впечатление анфилады. А посреди этого парка возвышались два двадцатипятиэтажных корпуса, оба на мощном цоколе, с непривычно узкими окнами, первый — розовато-бежевого кирпича, второй — багрово-седого. Было в них нечто настолько основательное и надежное, что Оля прониклась уверенностью: это ее будущий дом.

— В Селенграде почти не осталось двадцатипятиэтажек, — с оттенком грусти заметил Царев. — Сейчас строят от тридцати этажей и выше. Видишь за парком башню?

Оля видела. Забавное строение, будто кто-то привязал к низкому небу нитку бус.

— Венерианская архитектура, — пояснил Царев. — Сейчас так начали строить и у нас.

— Я видела в Московье, — кивнула Оля.

— Это, кстати, наш новый коммунальный корпус, общежитие. Там даже строительные запахи еще не выветрились. Заселение с завтрашнего дня. Хочешь переехать туда?

Оля помотала головой.

— Как хочешь. Хотя тут до Академии ближе. Но на самом деле Солнечный лучше и в смысле инфраструктуры, и в смысле контингента жильцов. А знаешь, говорят, на Венере все здания такие, и еще все соединены между собой подвесными дорогами.

— Здорово.

Царев повел ее к розовому корпусу.

— Отсюда начиналась Академия, — без пафоса сказал он. — Эти два здания были построены еще при жизни Алтуфьева. Причем вот это, розовое, хоть и выглядит моложе, на самом деле старше. Алтуфьев планировал заложить здесь институт, готовящий исключительно специалистов по ядерной физике, но жизнь распорядилась иначе. Первое время здесь располагалась областная администрация. Потом она переехала в Улан-Удэ, а сюда поселили курсы переподготовки. Потом их переименовали сначала в институт внеатмосферной связи, а затем повысили статус до академии. Ну вот, собственно, так мы здесь и остались.

Оля осторожно ступила на парадное крыльцо из потемневшего гранита, бессовестно затертого множеством ног. Перед ней возвышалась тяжелая двустворчатая дверь, окованная чеканной латунью с латунными же мощными ручками. Справа и слева от входа были две памятные доски. Точней, мемориальной доской была только одна, левая — с профилем Алтуфьева. Из надписи на второй доске Оля узнала, что данное строение является частью Академии Внеземелья.

— Здесь у нас сидит почти вся наша администрация, — объяснил Царев, с некоторым усилием распахивая перед Олей тяжелую дверь.

Олю потряс холл — мраморный, почти квадратный, с четырьмя зеркальными колоннами квадратного же сечения. Слева и справа тянулись прилавки гардеробных — защищенные деревянными панелями, с распахнутыми ставнями окошек, в которые, как престарелые сказочницы древних фильмов, выглядывали уютные пожилые гардеробщицы в униформе Академии.

— Самое халявное место дежурства, — сообщил Царев, когда они сдали верхнюю одежду.

— Какого дежурства?

— Начиная со второго курса наши студенты дежурят по корпусам Академии. Выполняют функции официантов в кафе, вахтеров и гардеробщиков. Традиция. Когда Академия только закладывалась, сотрудников не хватало, поэтому часть работ выполняли сами студенты. Сейчас ситуация иная, но дежурства сохранились. Конечно, работа чисто номинальная, и к дежурствам допускаются не все студенты, поэтому участие в этом своеобразном ритуале можно считать формой поощрения за хорошую учебу.

Оля мысленно улыбнулась, отметив, что в Московье вузы никакими традициями не обрастали. Пустячок, а приятно присоседиться рядышком с чем-то устойчивым и незыблемым, что рисуется в воображении при слове “традиция”. Особенно если традиция складывается в такой нестабильной области, как освоение космического пространства.

Как же просто выглядело здание Академии экономики и планирования, подумала Оля. А ведь оно казалось ей таким впечатляющим! Но там не было ни такого парадного крыльца, ни такого холла. И еще там холл находился на одном уровне с первым этажом, а здесь собственно первый этаж располагался чуть выше холла, поэтому к нему вело внутреннее крыльцо. Разумеется, тоже мраморное. И тоже — затертое. Крыльцо заканчивалось нешироким проходом, образованным двумя огромными витражами. И на фоне этой слегка запылившейся — или поблекшей от времени? — роскоши современный пропускной турникет, перегораживавший вход, казался бестактным анахронизмом. Царев коснулся своим пропуском сканера, потом сказал что-то дежурному, тот отключил автоматику, чтобы пропустить Олю.

Она оказалась в полутемном коридоре метров пяти шириной. Загадочную многоцветную полутьму, конечно, обеспечивали витражи. В обе стороны уходили узкие коридоры, залитые белым светом распределенных светильников, виднелись двери из суперсовременного метапластика.

— А какие еще традиции у вас есть? — спросила Оля.

— Ну, самая известная — стажировка за границей. Двадцать четыре лучших студента с третьего курса отрабатывают производственную практику в Америке. Это, в принципе, не наша традиция — акция МолОта, так что точней будет сказать, что традицией в данном случае является давнее сотрудничество Академии и партийных организаций.

Прямо перед Олей помпезно поднималась парадная лестница — с вездесущим мрамором и красной ковровой дорожкой, прижатой латунными стержнями. На промежуточной площадке главный пролет разбивался на два потока и узкими лесенками взбирался вдоль стен до следующего этажа.

По ней Царев и повел Олю наверх.

— А лифта здесь нет? — удивилась она, вспомнив, что здание-то в двадцать пять этажей.

— Есть, разумеется. Первый этаж у нас — мемориал, там все под старину. Да и то — грузовые лифты есть и на первом, в конце крыла. А со второго этажа начиная работают пассажирские лифты, их там двенадцать штук. Но принято ими пользоваться, если нужен этаж выше пятого. А нам с тобой — на третий.

— Тут как в театре…

Царев посмеивался, как столичный щеголь над провинциалкой. Оле тоже стало смешно. Но что поделать, если внешний вид Академии понравился ей сразу и безоговорочно? Если она буквально влюбилась в это здание?

Олю ждали в кабинете с табличкой “Приемная комиссия” на двери. Внутри оказалось пусто, работал единственный компьютер, занятый средних лет полной женщиной. Женщина выглядела такой властной, что Оля почувствовала себя пятиклассницей, застигнутой в туалете при попытке впервые в жизни накрасить губы.

— Привет, Ирочка, — сказал ей Царев. — Вот тебе девушка, относительно которой был разговор у ректора. Утренний разговор, — подчеркнул он интонацией.

Женщина внимательно и неодобрительно рассматривала Олю. Оля стушевалась и с трудом сдерживала детское желание спрятаться за Царева.

— Так, красавица, вот это платьишко сними и больше никогда здесь не надевай, — внезапно сказала “Ирочка”.

— П-почему?! — испугалась Оля.

— Потому, девочка, что здесь не Московье, а Забайкалье, и синтетику здесь можно носить только в том случае, если жить надоело. Здесь, запомни, нужно одеваться тепло. Иначе без детей останешься. Брюки, рейтузы, носки — обязательно. Никаких мини-юбчонок зимой. Свитер с высоким горлом, шапка, варежки. Спроси у Алеши, где наш рынок, и сходи. Туда китайцы по выходным приезжают, цены у них низкие, и можно подобрать что-нибудь недорогое. И закажи унты. Они дорогие, но ничего лучше на зиму не придумаешь. И запомни: лучше выглядеть неброско одетой, но со здоровым румянцем, чем моднючей, но в больнице с пневмонией или воспалением придатков. Запомнила?

Оля торопливо закивала. Царев посмеивался.

— Так, Алеша, я ее записываю в В-1011, да? Испытательный срок — месяц. Если не будет нарушений и двоек, зачисляем. Занятия проходят во втором корпусе, шесть дней в неделю кроме воскресенья, с 9:30 до 14:30. В группу пойдешь с завтрашнего дня, расписание внизу на терминале, в правом крыле. Продолжительность основных занятий — шесть академических часов. Плюс факультативы, когда бывают. Держи, — Ирочка жестом фокусника выдернула из-под компьютера пластиковую карточку и протянула ее Оле. — Пропуск. Пока временный, до зимней сессии. Дает все те же права, что и обычный студенческий билет. Стипендия не начисляется, но питание и проживание бесплатное, как и у остальных студентов. Можешь посещать библиотеку, спортзал, мастерские и все факультативы Академии.

Когда они вышли, Оля спросила:

— И это все?!

— Почти, радость моя. А если честно, то “все” еще не начиналось. Самое трудное впереди. Календарный месяц без опозданий, прогулов, двоек, дисциплинарных замечаний — это тяжело. Кроме того, у нас программа несколько более насыщенная, чем в других вузах. Так что не думай, что будет легко.

— Я справлюсь, — пообещала Оля.

— Не сомневаюсь, лапушка. Пошли, еще успеем посмотреть твой учебный корпус.

Они спустились на первый этаж, Царев показал терминал для вызова расписания. Оля пока запомнила расписание на два дня, решив завтра зайти со стиподиском и скопировать.

Второй корпус показался Оле еще более тяжеловесным, чем первый. Багрово-красный с проседью от времени, как Кремль, с коричневым высоким цоколем. Правда, внутри мрамора уже не было. Коридоры были узкими, с низкими потолками, Царев объяснил Оле, что под потолком проходит система вентиляции и энергоснабжения, поэтому строители сделали навесные потолки, а так вообще этажи здесь очень высокие — четыре с половиной метра. Лестницы темные, перила из крашеного дерева. Но никаких отрицательных эмоций у Оли не появилось — наоборот, эта теплая полутьма создавала ощущение безопасности.

Смерч-экскурсия по городу, устроенная Царевым в заключение, утомила Олю. Она почти не обратила внимания на высоченный цилиндр — академический спорткомплекс, а адреса пяти основных точек бесплатного студенческого питания ей пришлось записывать, чтоб не забыть. Рынок Оля уже никак не осиливала, а потому попросила Царева довезти ее до главных корпусов и оставить там. Ей хотелось немного побродить в одиночестве.

Она неторопливо шла по городу, сунув руки в карманы и ни о чем не думая. Она просто слушала этот город — новый и старый в одно время. Рядом с ней неслышно плыла сухая осень, устилая путь листьями ясеня, такими прозрачно-желтыми, что казалось, будто они светятся изнутри. Ветер был холодным, но не наглым. Скорей, здесь он был уверенным, как положено хозяину. Гостей без нужды не трепал, но и забыть о себе не позволял.

Да, этот город был совсем не таким, как ей думалось. Он был сильным и уверенным. И еще этот город успокаивал ее. Здесь не было московской суеты и провинциальной сонливости. Здесь шла своя жизнь — насыщенная, но скрытая под маской суровой сдержанности. Оля чувствовала себя абсолютно защищенной. И была благодарна городу за то, что он принял ее.

Олю захватило странное ощущение одиночества — свободного, без примеси тоски или уныния. Повсюду был разлит покой особого рода — в движении, неспешном как эволюция. И казалось, что этот мир не имеет ничего общего с реальностью, суетливой и тщеславной. Это был ее мир, ее новый мир. И он ей нравился.

14 октября 2082 года, среда

Селенград

В офисе было тихо и безлюдно. Савельев, серьезный до мрачности, уныло разглядывал облетающие ясени за окном. Повернулся, через плечо хмуро глянул на вошедшего Илью:

— Садись.

Сам с явной неохотой уселся в свое начальницкое кресло.

— Вчера приехал Филипп Дойчатура. Ездил в Московье. По каким делам — для нас неинтересно, а интересно то, что попутно он прошел тесты у врача Ступинского отделения. Антикорректор четвертой ступени.

Илье тоже расхотелось веселиться. Только такой дряни им в преддверии инициации Вещего Олега и не хватало.

— А что прогнозисты?

— Ничего. Лихенсон посоветовал передать данные для обработки в Центральное управление, поскольку в его расчетах Филька значился как фигура серьезная, но не до такой степени. — Савельев помолчал. — В общем, я все передал твоему отцу. Это же его проект.

— Отлично, — сказал Илья.

Савельев остро и нехорошо посмотрел исподлобья:

— Я бы так не сказал. Твой отец настроен весьма пессимистически. Ему кажется, что до инициации Вещего Олега осталось совсем немного. А остальные, все, кого знаем и кого не знаем, сам понимаешь, детонируют.

Если антикорректор четвертой ступени и реал-тайм корректировщик инициируются с промежутком меньшим, чем в два месяца, Полю кранты. Это Илья и без Савельева, и без прогнозов понимал. Непонятно другое: что лично он мог изменить в этой ситуации? Не убрать же Фильку, в конце концов… Нет, до Ильи доходили слухи, что в критических ситуациях некоторых корректировщиков, мягко говоря, устраняют, — но если это и было правдой, то занимались этим никак не простые парни на подхвате вроде Ильи Моравлина. Для этого Особый отдел существовал.

Савельев подался вперед, положил локти на стол, заговорил чуть потише:

— Знаешь, откуда я узнал про Фильку? Он сам и сказал. Пришел вставать на учет.

— Невероятно.

— Но факт. И я не я, если из того, что он говорил, хоть слово — правда. Он сказал, понятно, что боится натворить непоправимых глупостей в Поле, а еще больше боится собственной инициации… Вранье. Ему нужен партнер-блокатор. И он прекрасно знает, что даже я или Жабин его заблокировать не сможем. При такой ступени на блокаду ставятся только “постовщики”.

— Ага…

— Про тебя он ничего не говорил. Но есть такое подозрение, что масштаб твоих возможностей ему известен.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Илья потихоньку начал понимать, к чему клонит Савельев.

— Я полагаю, исходные данные он получил от Цыганкова, — продолжал Савельев. — И быстро построил логическую цепочку. Кроме тебя, других “постовщиков” в Селенграде нет. Значит, если он встанет на учет, то мы просто обязаны откомандировать тебя на сопровождение Фильки. А вот тут и начинается самое интересное. Филька наводил справки про Вещего Олега. И я думаю, что Филька пришел сдаваться не потому, что боится. И не потому, что через тебя надеется завязать хорошие отношения с московскими отделениями Службы. Прежде всего потому, что ему нужен Вещий Олег.

Илья развел руками:

— Он всем нужен. Только с кем он будет работать, он решит сам. И думаю, что вряд ли с кем-то станет при этом советоваться. До инициации он Фильке не нужен, а после ему не нужен станет Филька. Так что нам вообще нечего с этой стороны бояться. Опять-таки, насколько я помню историю, Олега не мог водить за нос вообще никто. Он же прославился как раз своей прозорливостью.

— Это, конечно, да. Только Фильке это вряд ли известно. А потому он будет совать нос в наши дела. Поэтому я решил, что Фильке тебя не отдам, вместо этого я уже послал запрос на усиление нашего отделения хорошим блокатором. А ты, будь любезен, с ноября — на занятия. Я имею в виду, на серьезном уровне. Хватит тебе на подхвате бегать. Мало ли, пригодится. Не Фильку, так Олега в инициации будешь блокировать.

Ну наконец-то, думал Илья, нашлось и для меня какое-то место.

14 октября 2082 года, среда

Московье

Валерия открыла дверь, пропуская мрачного Павла. Выждала, пока он разуется, пересадит ее зверей с кушетки на стол и плюхнется на свободное место. Сама забралась в кресло напротив и подогнула ноги под себя.

— Ну и на хрена ты это сделал?

Павел рассеянно ковырял ногтем этикетку на пивной бутылке. Красив, мерзавец, подумала Валерия с восхищением. Высокий, сложенный, как гимнаст, самоуверенный до хамства и чарующе наглый. А рожа — только в кино сниматься. Жгучий брюнет, изменчиво-зеленые глаза ведьмака, ухмылка Казановы. И абсолютно правильные, римские черты лица.

Он исподлобья посмотрел на Валерию, густейшие ресницы коснулись бровей. Опять отвел глаза:

— Ну, дурак я. Чего еще надо?

— Да нет, просто интересно, что ты в Соколовой нашел?

— Я? — он искренне удивился.

— Головка от… Я что ль с ней в комнате запиралась?

Павел неожиданно залился багровым румянцем. Валерия покачала головой: создает же Господь такое на муку женским глазам. До чего хорош… По крайней мере, у тех, кто вешается ему на шею, есть вкус. Вот только с мозгами порядок лишь у нее самой да у Оли Пацанчик. У Валерии хватило ума не втюриться в этого красавца, а у Оли — не приставать к нему. В результате Павел почитал Валерию за самую умную из всех известных ему женщин — что ей безумно льстило — и втайне вздыхал по Оле. Валерия это знала, естественно, поскольку Павел ей доверял, но ничего не сказала Оле — незачем. Девка никуда не полетела бы, пока не выяснила бы отношения с Павлом. А сие закончилось бы плачевно.

— Я не запирался, — буркнул Павел.

Валерия вздохнула, закурила.

— Ты б рассказал, как есть, — негромко заметила, пуская дым тонкими кольцами.

— Оля знает?…

Валерия чуть не рассмеялась: как они похожи! И даже жаль, что Павла придется выпроваживать из Московья. Валерия ненавидела слезливые и пошлые мелодрамы в кино, но обожала любовные интриги в жизни. А Павел — не тот парень, который будет поступать по каким-то стандартам. Ох, жаль, не удастся посмотреть на их встречу…

— Я тебе потом про нее расскажу.

Павел очень тяжело вздохнул. В несколько глотков выхлебал оставшееся в бутылке пиво, полез в свою сумку за следующей. Перехватил насмешливый взгляд Валерии, пояснил:

— Оно безалкогольное.

— А зачем тогда пьешь его?

— Потому что пить хочется. — Опять тяжко вздохнул, посмотрел на Валерию. Фиг ты у меня открутишься от объяснений, сказала она ему взглядом. Дернул у нее сигарету, сделал безразлично-циничный вид: — А нечего мне рассказывать. Сидели в баре — я, Колесников, Мамин. Пришел Белов с Соколовой. Я, понятно, спросил у Ленки, где ее подруга, — ну, вроде как одни ребята собрались, скучно же. Она скривилась и сказала, что Оля слишком себя уважает, чтоб со мной в одном баре сидеть. Я для нее — никто и звать никак… Ну, короче, я взбеленился. Сказал, что трахну ее. Белов начал подзуживать: она об меня ноги вытрет и всякое такое. Кончилось тем, что поспорили. На ставку записались, как положено. На сотку еврей. Дали мне срок — месяц. За месяц я должен был уложить ее в постель, причем не силой, а чтоб она сама захотела. Ну, вот и все.

— Да, но ты ж не с Олей заперся, а с Соколовой.

— Потому и говорю, что дурак. Она после этого спора подошла ко мне и говорит, что Белов ей свинью подложил, поэтому она готова помочь мне — ну, если я выиграю, Белов же сотку еврей из своего кармана платить будет, не из чьего-то. А денег у него — ни копья, ну, это и я знаю, Белов вечно в долг живет. Сказала, что уговорит Олю — они ж подруги. Через неделю приходит и говорит, что все улажено. У Оли проблемы с аттестацией, и если я ей помогу, она меня отблагодарит. Короче, от меня требуется по звонку устроить аварию на подстанции, чтоб компы по всему зданию вырубить. А через час Оля будет ждать меня в своей комнате в общаге. Девчонки, соседки ее, обедать пойдут, с ними уже условлено, и у меня будет два часа. Я сначала хотел отказаться — да хрен с этими бабками, что я, Белов, что ли, что у меня ста еврей не найдется? Ну, просто противно вот так, за что-то укладывать девку в постель. Потом подумал — у меня после этого будет шанс… ну… в общем, чтоб все нормально было. Лер, понимаешь, она же мне не на два часа нужна, — он почти умоляюще посмотрел на Валерию.

— А че ты на меня смотришь? Мне-то что, хоть на три, — попыталась она отшутиться. — Ты рассказывай.

— Да, собственно, все. Соколова звякнула мне, я зашел на подстанцию, взял пожарный топор, рубанул к черту все кабели и ушел. Поехал в общагу. Соколова мне сказала, что я могу сразу в комнату Оли подниматься и там ждать ее. Приезжают девчонки, соседки ее, на меня уставились. И тут приходит Соколова. Девок как ветром сдуло, а она мне говорит: Оля просила замок поменять на двери, чтоб никто случайно не вошел, ну, пока мы вместе будем. И как-то так повернула, что я должен помогать Соколовой с замком, пока Оля там закончит рапорт об аттестации составлять. Соколова барахло за моей спиной ворошит, а я, как дурак, вожусь с этим замком. Сделал, Соколова в коридор какую-то сумку вытолкала и дверь захлопнула. Тут я понял, что облажался. А она деловито так раздевается и говорит, что если я ее не трахну, то она накатает на меня телегу ректорше — ну, что это я аварию устроил.

— И дальше?

Он пожал плечами:

— Дальше не было ничего. У меня просто не встал. Я под конец и сам уже взбесился — всегда стоит, как положено, а тут облом. Она и так, и сяк, и в рот, и грудью потрется — дохлый номер. Спросила, в чем дело. Я возьми и ляпни, что меня на подстанции током долбануло, может, из-за этого. Ну, она оттаяла, сказала, что тогда на несколько дней отложим, чтоб я в себя пришел. Короче, я все понял. Мне теперь мотать подальше надо, да?

Валерия едва заметно улыбнулась.

— Лер, — осторожно позвал он. — Как ты думаешь, Оля знает?

Она медленно кивнула. Павел скрипнул зубами.

— Соколова хорошо подготовилась. Мне еще в столовой во всех подробностях расписали, как ты за два часа секса с Соколовой устроил аварию и сейчас трахаешься в комнате Пацанчик. Вся академия только об этом и говорила.

— Значит, труба дело. А Оля?

— Что — Оля?

— Ей… ей все равно было?

— Трудно сказать, — неопределенно ответила Валерия. — Я только знаю, что она прошлой ночью благополучно прибыла в Селенград.

— К-куда?! — Павел приподнялся, голос сорвался до свистящего шепота. Ведьмачьи глаза стали серебристо-серыми на фоне побелевшего лица.

— В Селенград. Она решила перевестись в Академию Внеземелья, — весело сказала Валерия. — Говорит, экономика никогда ей не нравилась. А там интересно. В Космос ей хочется, понимаешь? И всегда хотелось. А тут шанс подвернулся.

Павел вполголоса выругался. Расширенные зрачки шарили по комнате.

— Валидольчику? — сочувственно подсказала Валерия.

— В задницу, — бросил Павел.

— Валидол — в задницу?! — она откровенно расхохоталась.

Он опомнился. Встал, решительно направился к двери.

— Ты куда?

— Забирать документы. Я тоже перевожусь в эту, как ее… Академию Внеземелья. Мне все равно надо ноги уносить. А там, как ты говоришь, интересно. Мне тоже всегда в Космос хотелось.

Валерия посерьезнела:

— Погоди. Присядь. И успокойся. Я уже заказала тебе билет до Улан-Удэ. Ночной рейс послезавтра, часа в два старт, что ли… И договорилась, чтоб тебя перевели в Академию на тот же факультет, что и Олю.

Павел рухнул обратно:

— Лерка, ты чудо…

— Не чудо, а просто знаю, чего хочу и как этого добиться. А теперь слушай меня внимательно. Олю там не ищи специально и за ней не бегай. Она девка с причудами, не так поймет. Выжди годик… Что ты на меня так уставился? Она тебе нужна или нет?

— А если она сама?

— Вот если сама — другое дело. Только ты уж убедись сначала, что никто из ее тамошних подружек не помог этому “сама”. И еще. Твоя задача — защищать ее. Больше морально, чем физически.

Нет, все-таки он не был бесчувственным чурбаном, как показалось Валерии вчера — когда она услышала, что он занимается сексом с Соколовой. Потому что сейчас уловил нотки тревоги, весь подобрался, подался вперед, глаза из серебряных стали прозрачно-зелеными…

— Я не могу ничего тебе рассказать. Просто вполне возможно, что ее начнут травить. Проследи там, ладно?

Павел самоуверенно ухмыльнулся:

— Давай билет и тамошний адрес, куда обращаться. А то еще передумаешь…

Когда окрыленный Павел унесся, Валерия заперла дверь, села на его место. Обняла большую плюшевую собаку, уткнулась подбородком в теплый игрушечный лоб. Чудо… “Не чудо я, — грустно думала Валерия, — а вербовщик из Службы. Пусть даже в моем удостоверении и написано ни к чему не обязывающее слово “наблюдатель”, все равно я вербовщик. И останусь им, потому что лучше быть вербовщиком, чем узнавать о чьей-то гибели и запоздало рвать на себе волосы”.

16 октября 2082 года, пятница

Московье

Моравлин проснулся глубокой ночью, проснулся ни от чего, резко распахнул глаза, уставившись в темноту. Сердце билось отчаянно быстро, как после внезапного испуга или быстрого бега. А перед глазами застыла картина: зеркало в ванной треснуло наискосок. И в каждой половине были свои отражения. В правом нижнем углу, где стекло было чистым и ясным, он успел узнать себя, жену, Звонкова. В левом верхнем, посеревшем и мутном, были очень знакомые лица, но мелькали так быстро, что он успел узнать только одно. Своего сына. А концовка была еще кошмарней: в зеркале отразилась верхняя половина женского лица, и трещина прошла точно между глаз, расширенных от боли.

Нехороший сон. Будучи прогнозистом, Моравлин в дурные приметы не верил: примета это факт, а факт не может быть плохим или хорошим, таким может быть толкование. Как истолковать сон, он понимал. Трещина — граница. Он оказался с сыном по разные стороны какой-то границы. Ничего особенного, пророческого тут не было: он пять лет знал, что они по разные стороны. Один человек, другой корректировщик. Про женщину Моравлин не понял, может, потому, что это лицо было абсолютно незнакомым.

Тряхнув головой, осторожно вылез из-под одеяла. На цыпочках, чтоб не разбудить жену, прокрался на кухню, налил стакан воды. Выпил половину. Потом зачем-то заглянул в ванную. Включил свет, распахнул дверь… И почувствовал, как режущей болью зашлось сердце.

Зеркало треснуло по диагонали.