Корпорация "Божий промысел"

Глава 16

Матвея, как и Марка, давно перевели в основной отдел, где сидели авторы сначала Подмосковной, а после объединения, уже Московской редакции. Территориально ничего не изменилось – тот же офис, те же коллеги. Просто поменяли вывеску и Анаэль переместилась на одну ступеньку карьерной пирамиды вниз – у неё появился начальник, креативный продюсер.

Матвей не смог работать в многолюдном офисе. Гул голосов убаюкивал, всплески смеха отвлекали, громкие споры расстраивали. Он попросил Анаэль вернуть его на пустой этаж, и она легко согласилась. Задания он теперь получал крайне редко.

Однажды его осенило: ему скидывают писать сценарии только для одного из близнецов. То есть, «настоящий» автор пишет основную линию, а его работа нужна только для того, чтобы немного выделить одного из новорожденных. Достаточно даже одной строчки, типа: «Учитель предложит записаться в школьный хор, если согласится, появятся новые друзья». Матвей, конечно, старался. И через какое-то время у него стало получаться. Он перебирал в памяти ситуации, которые, как он сейчас понимал, могли повлиять на его земную жизнь и представлял, что было бы, если бы он тогда сделал другой выбор.

– Что пишешь? – Петрович, громко хлюпая чаем, заглянул через плечо.

На столе перед Матвеем лежал чистый лист с началом фразы: «Прохожий похвалит твою одежду…»

– И ты в него влюбишься! – предложил Петрович.

– Так нельзя. Я не хочу решать за человека влюбится он или возненавидит.

– Ну, не знаю. Ты так долго учился, чтобы рефлексировать над каждым словом?

– Это лучше, чем словесный понос некоторых.

– Ты про Марка? Зря, кстати. Он работоспособный. Однажды такой же, как он, получил «Перо» за судьбу Толстого.

– Я не Марк. А он графоман и карьерист. Насколько я знаю, он кроме Москвы ещё где-то подрабатывает.

– Да. На редактора стажируется. Но ты не переживай. У тебя свой стиль. Вот ты что написал?

«Книгу перемен».

Петрович уставился на Матвея, забыв про чай.

– Родная душа, братское сердце… Я, вообще-то имел в виду в «Божьем Промысле». Но это тоже круто. Я когда-то давно писал китайские трактаты.

Матвей заинтересованно посмотрел на Петровича.

– Прочитаете что-нибудь?

– Тогда, когда я их писал, у нас была оттепель – эксперименты в литературе. И курить ещё не запретили, – Петрович мечтательно задрал голову, – дай бумагу.

Матвей протянул листок с единственной недописанной фразой Петровичу. Старый автор бесцеремонно взял перьевую руку Матвея. Нарисовал на листе горизонтальную линию. Полюбовался. Под ней нарисовал ещё одну. И ещё. После шестой остановился.

– Как–то так было.

Матвей смотрел на шесть линий.

– Цянь.

– Чего?

– Это триграмма Цянь.

– Наверное. За эти полоски меня из Главного отдела в Россию сослали.

– Вы не понимаете. Это китайская триграмма творчества, стремления к успеху, непреклонности в намерениях. Она из «Книги перемен», которую, – Матвея поднял глаза от листа на Петровича, – в земной жизни написал я.

– Ух ты! Неожиданно. Но приятно, что ты смог объяснить им мои каракули.

– Да уж.

Матвей вдруг понял, что именно Петрович – автор, написавший когда-то очень давно его судьбу. Он почувствовал к нему сыновью благодарность и решил спросить о сокровенном.

– Петрович. Кажется тогда, на первом задании, я дал маху. Я же не сдал ничего. Не успел написать. Думал уже всё – развоплотят. А ничего не случилось. Как будто всё нормально.

– Ребёнок-то родился. Ты здесь, передо мной. Отдел остался. Значит что-то да написал.

– Нет. Ни одной точки.

– Ну, может, Анаэль за тебя успела что-то вписать. Вообще это серьёзное нарушение – редактор, даже самый талантливый, не имеет право писать за автора.

– Она меня спасла, получается?

– И себя тоже. Ей, в случае провала, светил либо Челябинск, либо рабство у Павлина.

– Наверное.

– Всё, я курить. Ты со мной?

– Я не курю. Мне не нравится. Тем более у нас лифт отключили, придётся по лестнице идти.

– Ну, как хочешь.

Оставив Матвея одного в пустом огромном офисе наедине с угрызениями совести, Петрович ушёл.

***

Лифт, действительно, оказался отключен. Пришлось спускаться по лестнице на этаж, откуда можно было уехать. Таким этажом оказался отдел городов на букву «Ч»: Челябинск, Череповец, Чебоксары.

– Алёша! Ты совсем дурак? – услышал Петрович знакомый голос Марка. – Что ты тут написал?

– Нормально написал, – бубнил амбал, больше похожий на грузчика, чем на писателя.

– Что нормально? Что ты мальчишке после клинической смерти прописал?

– Времени не было. Не успевал.

– Господи! Какой же ты идиот! Сначала ты сдал сценарий только до девятнадцати лет. Ладно. Бывает. Кто-то тебе, дураку, подсказал, что можно на этом рубеже ему клинику устроить.

– Я так и сделал…

– Молодец! У тебя девятнадцать лет было, чтобы написать следующие одиннадцать и тихонечко подгрузить.

– Я ж написал.

– Что ты, скотина, написал? Что пациент вышел из комы и начал разговаривать на французском языке?

– А чего? Так многие делают.

– Делают. Только не для босяка из Челябы, когда у него мама продавщица в продуктовом, а папа алкоголик. Где он, по-твоему, мог французский услышать.

– Ну, не знаю. В школе?

– Серьёзно? Ты забыл, что он в школе по твоей милости немецкий прогуливал.

– А-а-а… – понял автор, – Сорян, перепутал. Я думал у него французский был.

– Из-за вас, придурков, у земляшек каждый год новые теории заговора появляются.

– Почему?

– Потому, что ничем, кроме чуда, такие метаморфозы объяснить не могут ни они, ни я.

– Понятно, – пробурчал амбал.

– Скройся!

Петрович, дождавшись, пока уйдёт угрюмый амбал, подошёл к Марку.

– Тогда, когда я был моложе, мы тоже ругались с редакторами…

– Здорóво, Петрович!

– Чего ты орёшь на него?

– А почему бы и нет? В московском офисе на меня, здесь – я. Круговорот ора во вселенной.

– Вечный двигатель какой-то получается.

– Не получается.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы на меня орали.

– А чего ты хочешь?

– Гезарию, в Голливуд и курить.

– Ну, с этой ведьмой сам договаривайся. Голливуд от меня не зависит, а вот покурить – это ты угадал.

Возле дверей лифта стоял угрюмый амбал. Он покосился на Марка. Редактор-стажёр был весел и счастлив, как актёр, добросовестно отыгравший роль и возвращающийся домой после спектакля.

– Марк. Простите, я постараюсь исправиться.

– Да ради бога! Ты сам автор своей судьбы. У меня перерыв – я не хочу говорить о работе.

Приехал лифт. Двери, послушные только сотрудникам этажа, распахнулись.

– Вам куда нажать? – спросил амбал у Петровича.

– В прачечную.

– А, чистилище, – он нажал две кнопки. В холле автор вышел. Через закрывающуюся дверь Марк увидел, что сидевшая на ресепшене Гезария весело бросила в широкую спину амбала:

– Алёшенька! Не расстраивайся! Заходи вечерком – потанцуем.

– Угу.

Двери закрылись.

– Ну, похоже, с Гезарией у тебя пока мимо.

– Жаль. Говорят, если она влюбляется, начинает переть в творчестве.

– Это только если талант есть, – вспомнил что-то Петрович.

– Что?

– Что.

– Душный ты стал, Петрович! За что тебя бабы любили, не понимаю.

– Тогда, когда я был моложе я знаешь! Э-э-эх! Они мне присылают: «Мальчик, Тибет». Кто родители? Где школа? А они мне: «А я не знаю». И что?

– Что? – Марк слушал словесный бред с нескрываемым изумлением.

– А ни-че-го. Родился. Пусть, говорю, Ламой назовут. А они мне: «Какая Лама в Тибете! Это в Америке». А мне что – Америка, Альпы, Армения. Земля-то во-о-от такая крошечная, – Петрович соединил большой и указательный пальцы в щепотку, прищурившись, заглянул в неё.

– И что, назвали?

– Конечно, назвали! Ка-ли-гу-ла!

– При чём здесь Калигула?

– Вот и я им говорю – лучше давайте в Калуге художника поселим!

– Какого художника?

– Верно! Какого художника они запретили курить на лестнице? Я понимаю, на балконе – окурок кинул, крылья прожёг.

– Кому прожёг?

– Я? Адимусу.

– Блин, Петрович. Иногда мне кажется, что ты всегда накуренный.

– Пока нет. Когда я накуренный, я стихи пишу.

– Кому?

– Кому надо!

– А кому надо?

– А ни-ко-му… не надо читать мои стихи. Твои, кстати, тоже.

– Так я и не пишу.

– Вот и не пиши! Пусть Матвей пишет, раз он у нас влюблённый.

– В кого?

– Действительно! В кого ты такой непонятливый, Марк?

Наконец, лифт приехал. Двери распахнулись.

Марк и Петрович нашли мягкое местечко на куче светлых балахонов.

Петрович достал портсигар, наполненный разнокалиберными самокрутками. Открыл. Предложил Марку.

– А чем отличаются?

– В основном бумагой. Я их из принятых сценариев кручу. Черновики горчат и не радуют вкусом.

– А это не богохульство? Бумага-то, вроде как, Божественная. Подотчётная.

– Ты просто неопытный! Наказывают тех, кто попался, а не тех, кто нагрешил.

Марк выбрал самокрутку с наименьшим количеством букв.

Петрович взял первую попавшуюся.

Раскурили. Помолчали.

– Какой интересный вкус, – заметил Марк.

– Наверное, девочкин – у них тексты обычно ванильные.

– Я не думал, что написанное так влияет на вкус.

– Написанное здесь на всё влияет.

– Интересно, а какой вкус, если чистый лист скрутить.

– Не знаю. Ни разу не видел чистый лист в сданном сценарии.

– Странно, – Марк задумался, – а я, кажется, видел.

Петрович посерьёзнел.

– Где?

– Да это давно было. Когда с Матвеем ещё сидели. Его уже не вытащишь.

– Ты точно видел, что в производство отдали именно чистый лист?

– Кажется, да, а что?

– Не говори никому.

– Почему?

– Есть тут один ангел в ссылке, который с начала времён пытается протащить мысль, что людям не надо писать сценарии.

– Кто?

– Люцифер.

Над головой послышались хлопки крыльев. Люц плавно опустился перед Марком и Петровичем.

– Звали?

– Всё шутишь, – Петрович протянул гостю раскрытый портсигар.

– О! Что–то свеженькое? Я маньяков люблю.

– Не. Марк, вон, ванильную вытащил. Где-то есть инженер, которого жена из-за проститутки бросила и школьная учительница.

– Давай учительницу – она, на мой вкус, больше всего из них маньяка напоминает.

Люц выбрал самокрутку. Раскурил, скривился.

– О чём говорили? – Люц внимательно посмотрел в глаза Марка.

– Да так, обсуждали вкусы, – растерялся Марк.

– Мальчик редактором становится, – вклинился Петрович, – сегодня так знатно орал на автора – тебе бы понравилось.

– Мне не нравится орать на авторов, – Люц посмотрел на стреляющий искорками огонёк самокрутки, – мне в принципе не нравятся авторы.

Он повернулся к загрустившему Марку.

– Точнее то, что вы делаете.

– Почему? – вырвалось у молодого человека.

– Вы же лишаете людей свободы воли.

– Ну мы же не пишем жёсткий сценарий. Это, скорее, как в реалити – предложения вариантов.

– А ты не думал, что будет, если у человека не будет заранее написанных вариантов?

Марк поёжился.

– Думал. Но лично мне просто нравится писать.

– А если бы ты вместо рукописи сдал чистый лист, как думаешь, что-то в судьбе человека изменилось бы?

Петровичу не понравилось направление, в которое повернула беседа. Самое ужасное, что могло случиться – Люц слышал их разговор до своего появления.

– Люц, завязывай соблазнять парня. Есть правила – он им следует. Чего ты до него докопался?

– Ой, извини. Ладно, – окурок он небрежно бросил в какой-то пыльный угол, – мне пора.

Проследив взглядом улетающего ввысь опального ангела, убедившись, что хлопки крыльев затихли, Петрович повернулся к Марку.

– Никогда, слышишь, никогда и никому не рассказывай, что тебе ПОКАЗАЛОСЬ, что ты видел чистый лист, сданный в производство.

– Хорошо, – испугался перемены в тоне Петровича ответил Марк.

– Ладно, – Петрович подтянул свитер, поправил очки, отчего они перекосились, лицо стало привычно-придурковатым, – тогда, когда я работал с китайцами, мы хотели сделать самогонный аппарат. И у нас получилось! – Петрович поднял палец вверх, – сделать порох. Потом мы придумали бочки, но нашу идею украли арабы и начали летать на бочках с порохом.