Король и Королева Мечей

ГЛАВА 1 ОКНО В ВАРБИ

Милейшая кузина — или вернее было бы написать «моя некогда милейшая кузина»? Вы предательница, мисс Джелика Венс — а вернее, в самом скором будущем, ее королевское высочество! Неужто от служанки моей тетки я должна была узнать о том, что моя лучшая, моя самая любимая подруга покорила сердце одного из самых завидных женихов во всех девяти провинциях? О коварная лгунья! Когда мы расставались у ворот пансиона госпожи Квик, вы в слезах клялись мне, что мы расстаемся лишь телом, но не духом. Вы говорили о том, что конверт за конвертом будет вылетать из рощ Оранди, вы говорили о том, что представляете, как за вами вслед, к душистым аллеям юга, словно призрак, упорхнет и ваша возлюбленная кошечка. Вы говорили о том, что отчетливо представляете себе, как будет шуршать подол ее юбки, задевая пол в прохладных коридорах низеньких белых домиков, и о том, как ваша любимая кошечка будет кружиться в вальсах на балах в сезон сбора урожая — кружиться рядом с подружкой Джели, танцующей с блистательным кавалером. Помните ли вы все эти слова? Бедненькая, бедненькая кошечка! Откуда ей было знать о том, что ее подружка Джели будет приглашена на танец — и не только на танец! — не кем-нибудь, а принцем-электом Урган-Органдии и что из ее легкомысленной головки, словно ветром, выдует все воспоминания о лучшей, любимой подруге? И стоит ли винить обманутую и покинутую кошечку за то, что ей хотелось бы припомнить кое-какие строчки мистера Коппергейта:

Подписываюсь, твоя безмерно тоскующая...

Девушка поставила в конце письма замысловатый росчерк и, довольная собой, откинулась на спинку стула.

Однако ее радость быстро исчезла.

Она нахмурилась и перечитала написанное. То ли она написала, что хотела? Рядом на столе лежал томик стихов мистера Коппергейта, открытый на том самом стихотворении, которое она процитировала. Ей пришлось долго листать сборник, чтобы найти пришедшее на ум стихотворение, и она очень гордилась тем, что сумела его разыскать.

Но нет, что-то не так.

Она скомкала письмо и швырнула в камин.

Потом встала и принялась расхаживать по ковру туда-сюда. Наряженная в кружевное платьице, фасоном годящееся для маленькой девочки, она была заперта в своей комнате на время послеобеденного сна. Каждый день повторялось одно и то же: как только заканчивался обед, ее тетка нетерпеливым звоном колокольчика вызывала служанку и требовала, чтобы ее племянницу препроводили наверх. «Но я уже не маленькая!» — восставала против этой несправедливости девушка. «Вы — несовершеннолетняя», — отвечала ей служанка и больше не говорила ничего.

Звали девушку мисс Катаэйн Вильдроп. Она была стройна и гибка, белокожа. Черные волосы пышными волнами ниспадали на плечи. Глаза у нее были темно-зеленые, как у кошки, а губы, которые она никогда не подкрашивала, — цвета лепестков алых роз.

Она не была красавицей. Скорее она была необычна, импозантна. Что-то было грубоватое в ее чертах, что-то непокоренное, приковывавшее людские взгляды. Ее кузину Джели, обладательницу соломенно-желтых кудряшек и небесно-голубых глаз, мужчины сочли бы хорошенькой. Но Ката вовсе не завидовала миловидности своей кузины. Она предвидела, что настанет день, когда важнее станет нечто другое, а не красота, — но вот что именно, в этом она была не очень уверена.

Часто Кату посещали очень, очень странные мысли.

Она вернулась к окну. Небо по-прежнему было затянуто пеленой дождя. Отодвинув тяжелую штору и приоткрыв створку, Ката выглянула в окно. За окном был насквозь промокший мир. Ката с восторгом вдохнула сырой, свежий воздух.

Ее окно выходило на площадь Владычицы, главное место встреч в роскошном курортном городке. Под дождем площадь превратилась в море зонтов — синих, красных, зеленых, желтых и лиловых. Это многоцветное море плескалось перед строгим фасадом варбийского аббатства. Несмотря на то, что теплый сезон подошел к концу, и вдобавок шел дождь, весь высший свет не отказался от дневной прогулки. Промокшие ткани казались еще ярче. Присмотревшись повнимательнее, Ката замечала под зонтами то тонкую шаль с узорчатой золотистой каймой из рэкских кружев, то кокетливую шляпку из многослойного серебристого газа, то солдатский мундир королевского, синего цвета. За пышными юбками какой-то гранд-дамы семенила маленькая собачонка в ошейнике, украшенном бриллиантами. Тут и там мелькали слуги и лакеи в черно-белых, до нитки промокших одеждах.

Кате вдруг захотелось пробежаться под дождем, затеряться в этой торжественной, напыщенной толпе.

Она увидела свою тетку.

Ошибиться было невозможно. Умбекка Вильдроп стояла в арке под Предсказывающими Часами и, склонив голову, о чем-то оживленно беседовала с принцем Чейна. Маленькие глазки толстухи весело сверкали и стреляли по сторонам, она то и дело всплескивала руками и вскрикивала в ответ на какие-то фразы своего собеседника — весьма интересного мужчины.

Кате сразу стало ужасно обидно. После обеда тетка всегда уходила гулять одна, а ее никогда не брала с собой. На прогулках Умбекка встречалась с интересными высокопоставленными людьми. Сколько раз Ката умоляла тетку взять ее с собой, умоляла позволить ей хоть немножечко свободы, но та была неумолима.

О какой свободе тут можно говорить!

«Как сможет девушка выйти замуж за достойного человека, если она будет шляться по улицам и знакомиться с мужчинами? И не забывай об опасностях, дитя мое!» — вот так говорила Умбекка Кате.

Опасность существовала всегда. Добродетели и девственности юной девушки всегда что-то угрожало, но в последнее время курортный городок просто-таки захлестнула волна совращений. Что стало с юной леди Вентедж? Никто не знал. А с мисс Мерсией Тизл? Кто знал ответ? Всего лишь одну луну назад весь Варби был потрясен таинственным исчезновением мисс Виеллы Рекстель. «Великолепная Ви», обрученная с сэром Терви Бэджербеком, за которой при этом ухаживал лорд Альдермайл, и в которую, как все знали, был безнадежно влюблен маркиз Гева-Харион, всегда была объектом пристального интереса. Когда Ви пропала, весь следующий день только и было разговоров, что о ее исчезновении.

«Варбийские исчезновения» происходили по любопытной системе. Во всех случаях исчезали красивые молодые наследницы. Во всех случаях за похищением следовало требование выкупа, который незамедлительно выплачивался, но при этом похищенная девушка так и не возвращалась домой. Но еще загадочнее были записки с требованием выкупа. Они были без подписи, а в том месте, где, по идее, следовало бы находиться подписи, красовались слова:

ВАРБИ ЖДУТ

Что бы это могло значить? Этого никто не знал.

Послышался легкий звон стекла. Птичка, маленькая птичка с ярко-красной грудкой уселась на подоконник. Ката, улыбнувшись, взглянула в маленькие, с булавочную головку, глазки птицы. Ее часто тянуло к птицам, да и к другим живым существам тоже. Они словно будили в ее душе что-то глубокое — быть может, какие-то давние воспоминания.

Удивительно — но птичка подмигнула Кате, глядя на девушку сквозь стекло. В Эджландии таких птичек назвали «Боб Багряный». Ката считала, что эти птицы характерны для сезона Короса, и подивилась тому, откуда этот «Боб Багряный» взялся здесь в пору середины года. Ей вдруг подумалось, что она могла бы спросить об этом у самой птички, как будто она, безмозглое создание, могла ей ответить, как ответил бы человек.

Какая глупая мысль!

И все же Ката потянула вверх створку окна. Птичка, легонько царапаясь коготками, взобралась на ее запястье и пристально посмотрела в глаза. Это было так удивительно! На мгновение Кате показалось, что крошечная пичуга и впрямь способна заглянуть в ее разум — но всего на мгновение. Она попробовала было втянуть в комнату руку вместе с птицей, но та испугалась и упорхнула.

Ката вздохнула, подошла к кровати и легла на спину, уставившись на узорчатую ткань балдахина. Взгляд ее рассеянно блуждал по стежкам вышивки. Лепестки цветка, стебелек...

Она снова задумалась о Джели.

Вчера, читая старинный роман, Ката задремала, и вдруг на лестнице загрохотали чьи-то шаги и дверь в ее комнату распахнулась. Это мог быть лорд В. со страниц романа, явившийся для того, чтобы посягнуть на непорочность Донабеллы.

Но это оказалась служанка тетки Умбекки.

— Мисс Ката! Мисс Ката! — запыхавшись, выкрикнула Нирри.

Пожар? Убийство?

О нет, нет! Замужество!

А история была такая: подружка Нирри, служанка такой-то и такой-то дамы, слышала от опекунши некоей мисс, которая, в свою очередь, узнала новость от опекунши другой мисс... новость о том, что четвероюродная сестрица одной леди сделала прекрасную партию. И кто же была эта четвероюродная сестрица одной леди?

Мисс Джелика Венс, вот кто!

Жаркой волной зависти окатило Кату. Она вскочила с кровати, села к столу, снова взялась за перо и принялась быстро писать синими сосениканскими чернилами:

Неверная подруга!

Неужто и вправду этот мир насквозь бесчестен? И как же ему быть иным, если нельзя верить уверениям моей Джели! Какие обещания ты мне давала! Как бурны были твои протесты! И что же стало с подругой,отражение которой я видела за своим плечом всякий раз, стоило мне только посмотреться в зеркало? Боюсь, оно растаяло в зеркале, словно дымка.

Прошлой ночью Ката почти не сомкнула глаз, думая о величайшем приключении, выпавшем на долю Джели. В пансионе госпожи Квик ее подруга была образцовой воспитанницей. В день выпуска все преподаватели только о ней и говорили. Покидая пансион, Джелика уносила с собой не только памятную награду, кубок Чем-Черинг и аттестат Эджарда, но и тяжеленный том Коппергейта с золотым обрезом, который ей вручил не кто-нибудь, а сам старик Коппергейт.

Да-да, так и было! Сам этот старый зануда, собственной персоной!

Но тогда Ката вовсе не завидовала Джелике так, как сейчас. До сих пор она, по крайней мере, могла думать о том, что ее подругу не пускают в Варби. Ее держали вдалеке, с ней обходились еще строже, чем с Катой.

То есть так казалось Кате.

Ката рассеянно уставилась в одну точку, пожевала кончик гусиного пера.

И тут ее осенило.

Но, конечно же, я шучу.

Бедняжка Джели! Ты, спору нет, несносная девчонка — но как немыслимо скучно тебе, наверное, в этой душной провинции. Наверное, от тамошней жары тебе даже лень пошевелить рукой и уж тем более — взять в руку перо! Мое сочувствие к тебе безгранично. Как легко мне вообразить прохладную белую виллу твоего деда, прекрасные холмы, заросли лимонных деревьев и липы, но... общество, общество! Кто же был тот молодой человек, что однажды навестил тебя в пансионе госпожи Квик? Принц-элект — я не ошиблась? — Урган-Орандии, верно? Или его высокопарный титул звучал как-то иначе? Как бы то ни было, мне он показался страшноватым и угрюмым субъектом. Ты непременно должна написать мне о том, были ли у тебя с ним еще какие-нибудь смешные встречи, хотя очень надеюсь, искренне любя тебя, что никаких встреч у тебя с ним не было! И все же жаль было бы видеть его страдания. Быть может, со временем какая-нибудь засушенная старая дева с заячьей губой и уймой оспинок и примет его предложение, как ты думаешь?

О провинция, провинция!

Дорогая моя, прости. Убегаю. Пишу, едва выбрав минутку между примерками. Пора одеваться к вечерней ассамблее. (О, если бы могла описать тебе мое платье!)

Увы, пора...

К.

(Пожалей свою бедную кошечку — у нее голова идет кругом!)

Ката строптиво поджала губы, помахала листком кремовой бумаги в воздухе, чтобы высохли чернила, быстро сложила письмо вчетверо, провела по краям ногтями. Затем она растопила воск и, капнув на край письма, приложила к воску дядину печать.

На печати значилось:

С.Е.И.А.В.: Служба Его Императорского Агонистского Величества

— Так, значит, нашей девочке нынче не спится?

— Тетя! — вздрогнула Ката. Поглощенная своим занятием, она не расслышала шагов толстухи. Она обернулась и беспечно улыбнулась: — Я просто писала письмо Джели. Чтобы поздравить ее.

— Гм-м-м... — Тетка Умбекка придирчиво обвела взглядом комнату, нахмурилась, заметив приоткрытое окно, отодвинутую штору. — Ничего хорошего тебя не ожидает от переписки с сумасбродными девчонками, которые готовы броситься в объятия первого попавшегося кавалера. Вот уж точно провинциальная партия, лучше не скажешь! Детка, если бы я не считала, что тебе положено выйти замуж более достойно, я бы в эту же секунду выпроводила тебя на улицу. Ну а где, спрашивается, мой чай? Нет, честное слово, в этом доме хозяйка умрет от голода в ожидании негодной служанки. Нирри! Нирри!

ГЛАВА 2 ЖЕНЩИНА В ЗЕЛЕНОМ

Женщина в зеленом. Мужчина в черном.

В доме через площадь от окна Каты — женщина в роскошном зеленом платье. Некоторое время она следила за тем, как двигались шторы в окне Каты, затем отвернулась от окна, но прежде к ней вернулась птичка с красной грудкой.

Женщина улыбнулась и погладила ручную птичку.

Затем она села к туалетному столику и принялась изучать свое отражение в зеркале. Лицо ее тронули пока лишь самые первые морщинки, но все же это уже не лицо юной девушки. Что-то древнее, что-то бессмертное было в рисунке ее бровей, в линии подбородка. Лицо ее было благородным — но не просто благородным.

И, пожалуй — не просто человеческим.

В окно проник луч света, дробясь, отразился в мириадах брызг дождя, вспыхнул в изумрудах ожерелья на шее женщины. Но еще ярче изумрудов сверкают глаза женщины — глубокие, темные, странные.

Отражение в зеркале задрожало, заколебалось и... исчезло.

На его месте возник мужчина в черном.

— Приветствую тебя, старый обманщик, — улыбнулась женщина.

В далеком Агондоне ей в ответ улыбнулся мужчина. В его лице и взгляде также присутствует древняя тайна.

— Так ты теперь рядом с ними, в Варби?

— О да, я далеко от дома — слишком далеко.

— Но план исполняется?

— Скажем так: пока я совершила первую попытку.

— Первую попытку? Но я полагал, что план четкий!

— Мы понимали, что я должна ихслегка потасовать, верно? Словно карты в колоде. Девушка то и дело говорит о своей подружке, и я уже начинаю подумывать о том, что подружка могла бы заинтересовать меня сильнее. — Женщина указала на птичку с алой грудкой, которая уселась на туалетный столик. — А вот Ринг только что вернулся из разведки, верно, Ринг?

Птичка, не мигая, уставилась в глаза хозяйки.

— Из разведки? — переспросил мужчина в черном.

— Он выяснял насчет подруги. Но действительно ли она та, кого мы разыскиваем, пока не могу сказать. Быть может, в ней есть нечто необычное.

— Ха! Так ты предпочла простушку?

— Глупости. Неужели простушка станет королевой Эджландии?

— Лучше и не придумаешь. — Человек в черном улыбнулся и затянулся из трубки с чубуком из слоновой кости. — Однако, жрица, должен признаться, что твой замысел тревожит меня. Слишком мало можно сделать, и уже слишком поздно.

— Ты не веришь в мое женское чутье?

— Я говорю только о том, что твой план безнадежен.

Женщина ответила мужчине надменным насмешливым взглядом. Дверь в ее роскошный будуар была приоткрыта, и в нее проскользнул дивной красоты и изящества черный кот. Подойдя к женщине, он потерся головой о зеленый шелк ее платья. Женщина наклонилась и почесала кота за ухом. Взгляд ее стал ласковым, но голос прозвучал серьезно.

— В наши мрачные дни все безнадежно. Но свадьба должна состояться. И я повторяю тебе: если уж нам суждено обзавестись королевой, то я стану управлять ею. Она будет моей!

— Но при этом останется всего-навсего королевой! Жрица, как ты можешь быть уверена в ее влиянии, когда сам король — всего лишь марионетка, которой ловко вертит премьер-министр?

— На короля не распространяется власть моих сестер.

— Сестер? А ты не забываешься ли, случаем, жрица? Быть может, ты мысленно перенеслась в прошлое?

— Я ни о чем не забыла! Власть и могущество моих сестер до сих пор во мне, и их у меня не отнять! Неужто Хару, хранительницу веры в Виану, способен запугать какой-то Транимель? Чего мне бояться? Происков твоего злобного братства?

— Не зови его «моим»! Я всего лишь шпион.

— Однако ты идешь нынче вечером на встречу? О да, по глазам вижу, идешь! Не боишься запятнать себя этим?

— Жрица, ты забываешь о том, что я также обладаю властью и силой!

— Но я не забываю о том, что ты — мужчина, а вернее, о том, что ты страдаешь всеми мужскими пороками и слабостями.

Таинственный собеседник жрицы мог бы ответить, и притом довольно резко, но вместо этого он отвел глаза. О да, она хорошо знала его слабости! Жрица откинулась на спинку стула и закурила тонкую сигарету. Голубоватый дымок заклубился над ее головой.

— Полагаю, их церемонии очень грубые? — спросила она.

— Истинные оргии, истеричные и кровопролитные.

— Я так и думала.

Жрица снова улыбнулась. Птичка, которую она звала «Ринг», слетела со столика на пол и теперь прыгала возле камина, поклевывая крошки. Неожиданно черный кот совершил резкий прыжок. Жрица посмотрела с улыбкой, но и не подумала вмешиваться. Острые когти вонзились в алую грудку.

Жрица устремила взгляд к окну.

— Но мальчишка! Где же мальчишка?

— Скоро, очень скоро он будет со мной.

— И скоро начнутся его испытания?

— Еще есть немного времени в запасе. Мальчишка еще зелен...

Глаза женщины ярко полыхнули.

— Кристалл тоже зелен!

— И он разыщет его. И другие тоже... О, но я боюсь, ему о многом предстоит узнать. Ведь для того, чтобы выдержать предстоящие испытания, он должен быть настоящим мужчиной.

— "Настоящим мужчиной"? — язвительно переспросила жрица и расхохоталась. — И как же ты намерен позаботиться о том, чтобы он таковым стал?

— Скажем так: я нашел учителя. У твоей юной подопечной есть брат, не так ли?

— О! Как я посмотрю, в наших с тобой действиях прослеживается забавная симметрия.

— Жрица, твоя симметричность всегда меня радовала.

— Лжец! Каков лжец! Я не способна предаться радостям любви и все же знаю о том, что первое место в твоем сердце занимает другая.

Наступила пауза.

— Хара, не говори о том, что приносит мне только боль.

— Как же мне не говорить, если говорить приходится? Зло наступает на нас, оно уже сотрясает воздух, словно тот летучий змей, который до сих пор служил его самым страшным проявлением. Это глупый разговор. Грядет время расплаты, и думать сейчас мы должны только о том, что за битва нам предстоит.

— Ты говоришь истинную правду, жрица.

— Не называй меня жрицей. Как и ты, я известна только под другим именем.

— О да. Восхитительная Влада Флей.

— Удивительная особа, не правда ли?

— Пресловутая — я бы так сказал. Хотя вряд ли сейчас в Эджландии найдется хоть кто-то, кто бы помнил об этой женщине. Но молю тебя, скажи, что же стало с настоящей леди Владой?

Жрица снова улыбнулась. Черный кот вспрыгнул ей на колени, громко замурлыкал, а она погладила его пушистую голову.

— Ты слыхал, — проговорила она, — о разбойнике, который терроризировал мою родину? О некоем Бобе Багряном?

— Его прозвали так в честь птицы с таким названием? Я знаю, что он тебе близок.

— Я не близка ни с кем из мужчин, — холодно проговорила женщина. — Просто я хочу сказать, что этому разбойнику известно, что случилось с истинной Владой Флей.

— Жрица, у меня такое опасение, что ты стала жестокой женщиной.

— Более жестокой, нежели ты? И все же зови меня Владой. Разве я не впитала в себя все то, чем была она?

— Не думаю, что тебе так легко все это в себе удерживать.

— Мне? Мне, которая владеет всем могуществом сестер?

Мужчина был готов ответить каким-то едким замечанием, но тут за дверью послышался шум. Жрица — а вернее, леди Влада — резко обернулась. Изображение в зеркале мгновенно померкло. На пороге стояла старуха со сморщенным лицом, одетая в черный балахон дуэньи.

Старуха явно была чем-то озабочена.

— Вдова Воксвелл! — ласково-ласково улыбнулась мнимая леди Влада. — Но где же, ради всего святого, скажите, ваша юная подопечная?

О леди Влада... — тяжело дыша, отозвалась вдова, ваша испорченная, своенравная племянница... она бежала! Уехала в карете... с мистером Бергроувом!

Новость была ошеломительная. Вернее — по идее, должна была бы стать ошеломительной. Однако леди Влада восприняла ее более или менее сдержанно. Более того, она беспечно рассмеялась:

— О вдова, ну конечно! Я ей это позволила... Я даже приказала, чтобы она так сделала.

— Вы ей... позволили? Но...

Тут вдова увидела мертвую птицу на полу и испуганно вскрикнула.

А леди Влада только вновь рассмеялась.

ГЛАВА 3 СИГАРЕТКА

— Гека, я скольжу!

— Ой, Джильда, держи меня за руку, скорее!

Сестры, мисс Квисто, спешили к чайному домику. В любое мгновение их могла нагнать дуэнья. Тогда бы две плутовки стали переглядываться, тяжело дыша, и таинственно подмигивать друг другу. Дуэнья Квисто стала бы причитать по поводу того, что их лаковые туфельки вымазаны грязью, а платья вымокли под дождем. Знала бы дуэнья Квисто, что только что могли пострадать не только платья и туфельки девушек.

Как только они исчезли за поворотом аллеи парка, красивый молодой человек с блестящими черными усами, провожавший их взглядом, многозначительно усмехнулся. Одетый в форму капитана драгунов, этот молодой человек только что появился — в отличие от девушек неторопливо и даже, пожалуй, несколько лениво — из темных зарослей. Теперь, стоя под нависшими над аллеей ветвями, он отряхивал промокшую треуголку и оправлял помятый мундир.

«Как жаль, что пошел дождь», — с недовольством подумал он. Ведь именно потому, что по листьям зашлепали капли дождя, обе мисс Квисто бросились искать укрытия. Более хорошенькая из них, мисс Джильда, явно была готова не только к невинному поцелую — в этом молодой человек не сомневался. Если бы он сумел увести ее подальше от некрасивой сестрицы, кто знает, какие еще бастионы сдались бы ему без боя? Ведь как раз перед тем, как она вырвалась из его объятий, капитан жарким шепотом умолял ее о новом свидании.

Здесь. Утром, в день Кануна. А главное — наедине.

О, каким восторгам он ее научит тогда!

Капитан вздохнул и отряхнул брюки. Под дождем аллеи почти совсем опустели. Кругом никого не видно, и все же он немного выждал перед тем, как пойти следом за девушками. Осторожность бы ему не повредила. В Варби негде было укрыться от сплетен — такой уж это был городок.

В сезон Терона, когда высший свет съезжался в Варби, все радовались, что сумели убежать от жары и духоты столицы. Здесь, в курортном городке, нет комендантского часа, разговоров о войне, здесь под запретом суеверные страхи, вызванные приближением тысячного цикла Эпохи Покаяния. Все забывалось здесь, все кружилось в веселом танце. И все же стоило только отдыхающим в Варби посмотреть в сторону гор, как они ощущали вполне внушительное напоминание о том, что происходило совсем недавно.

Весь сезон Терона напролет, в году девятьсот девяносто девятом-г, Голлух-на-Холме готовился к очередной зензанской войне. Роты, прибывавшие из Лексиона и Орандии, а также с запада, под барабанный бой топали через долину в гарнизонный городок. Со стороны холмов доносились шум муштры и холостые выстрелы по мишеням. Частенько на аллеях парков курортного Варби встречались отпущенные в увольнение солдаты. И все же в Варби ружейные выстрелы звучали всего-навсего как синкопы, сопровождавшие размеренный ритм бальных танцев. Яркие же формы синемундирников только добавляли синий цвет в общее разноцветье нарядов курортников.

Молодой капитан сунул руку за лацкан мундира и вытащил из внутреннего кармана серебряный портсигар — подарок от некоей дамы, славившейся на все Внутренние Земли своей неподкупной невинностью.

Изо всех иллюзий на свете, изо всех обманов более всех других капитан питал насмешку по поводу такой иллюзии, как женская невинность. Женская честь! Да вот хотя бы нынче утром он навестил невесту одного из своих соратников, офицеров... Он облизнулся, припомнив запрокинутую головку, вздрагивающие кудряшки... Сколько стоила благородная дамочка? Уличная шлюха попросила бы пять, а то и десять крон. А цветы высшего общества, если их лишить всех их шелков и кружев, оказывались ничуть не лучше — да нет, хуже! — траченных оспой красоток, которые слонялись за армейскими обозами и предлагали себя офицерам. Нет, не о своей невинности пеклись благородные дамочки — они пеклись о своей репутации. Любой смельчак мог бы пользовать их в свое удовольствие — лишь бы только никто не знал...

Дождь стихал. Капитан постучал по блестящей крышке портсигара незакуренной сигареткой. На миг зажглось огниво, озарило яркой вспышкой полутемную аллею, заклубился в сыром воздухе дымок. Капитан зашагал в обратную сторону, к выходу из парка.

И куда же он, интересно, направился, этот офицер-повеса?

Тир-лир-лир-ли-ли!

Над лужайкой пронеслась радостная птичья трель. Это ворковал венайский голубок, чудесная птица с радужным оперением, порхая над головами сестричек Квисто.

— Гека, там представление!

— Сестрица, нет! Нам надо возвращаться!

— Ой, давай посмотрим, Гека, ну совсем немножечко! Тебе же всегда нравились ваганы, я знаю, что нравились...

— О сестрица, право, о чем ты! Какие-то грязные уличные бродяги...

Но старшая сестра торопливо прокладывала себе путь через толпу благородных дам и господ, которые, несмотря на дождь, сегодня заполнили парк. Орудуя зонтиками и шурша тафтой пышных юбок, сестры проталкивались мимо зевак — лакеев, горничных и нянек с грудными младенцами на руках, которые толпились позади благородного люда. Хохоча, мисс Квисто протиснулись между дамой в кринолинах и креслом-каталкой, в котором восседал пожилой джентльмен. Молодой синемундирник, учтиво приподняв шляпу, отступил в сторону, пропуская их.

Джильда окинула офицера оценивающим взглядом. Высокий, но некрасивый и к тому же всего-навсего лейтенант. Ее слегка бросило в дрожь при воспоминании о кратких сладостных мгновениях, пережитых с капитаном. Вот это мужчина! Она непременно должна вырваться на свидание к нему! Канун? Но ведь это же... завтра! Последний Канун перед окончанием сезона — и последний шанс. Джильда закрыла глаза и чуть было не застонала, стоя посреди толпы, представляя дивные ласки, которыми одарит возлюбленный...

Тир-лир-лир-ли-ли!

Голубок уселся на насест над ваганским балаганом, в последний раз громко проворковал и, опустив головку, зарылся клювиком в яркие перья и сладко заснул. Небольшая толпа выжидающе смотрела на помост. Ваганский балаган, один из многих в курортном городке, стоял на пересечении аллей обширнейшего парка Элдрика. Остроконечная крыша, раскрашенная так, что напоминала птичий хохолок, венчала небольшую ротонду, устроенную наподобие эстрады, воздвигнутой на каменной плите, возвышавшейся над тротуаром. На синий в звездах занавес, протянутый между замшелыми колоннами, с закругленного карниза капал дождь. Из-за занавеса доносился приглушенный гул колокола. Подагрического вида старик в инвалидном кресле сладко вздохнул — похоже, его этот звук убаюкивал. Джильда хихикнула. Гека заявила, что ей скучно. Только молодой синемундирник хранил молчание и не спускал глаз с появившейся между складками занавеса смуглой руки с длинными пальцами. Рука медленно отодвинула занавес. В балаганчике горел узорчатый светильник, рассеивая в сыром воздухе золотистый свет. Струились вверх дымки благовоний.

Во время ваганских представлений занавес зачастую открывали не полностью, и что происходило внутри балагана, не было видно до конца. Дама в пышном парике наклонила голову. Джильда вытянула шею, вгляделась в полумрак. Из-за занавеса вышли ваганы. Первым, как обычно, выступал Лиловый Игрок, одетый в бархат самых темных оттенков заката.

Но что-то нынче было не так. Игроку следовало быть элегантным, даже эфемерным, а появился здоровяк с бычьей шеей, выпяченным животом и дурацкой ухмылкой. Его физиономию украшала разбойничья черная борода. Грубовато хохоча, он попятился назад.

Столь же удручающее впечатление произвела и вся остальная труппа. «Зеленая с золотом», певица мудрости, оказалась девчонкой-толстушкой, «Судьбу в синем» и «Решимость в алом» представляли двое долговязых подростков, которым явно недоставало необходимого для роли чувства собственного достоинства. А на роли сладострастного Пьеро, Черного Стража, Жонглера-Попрыгунчика и всех прочих персонажей представления под названием «Бой на мечах» и вообще не нашлось актеров. Не было ни имперских властителей, ни даже созерцателей, которые должны были исполнять замысловатые танцы и проноситься сквозь толпу, взявшись за руки.

— Хмф! — недовольно фыркнул пожилой господин и заерзал в инвалидном кресле.

Гека округлила глаза. Ее сестра наморщила губки. Им довелось побывать на представлениях, которые давали самые лучшие труппы в империи. Сестры бывали в «Волли», и в рэкской опере, и в увеселительных садах Оллона. Да вот хотя бы: всего-навсего в прошлом сезоне знаменитые «Серебряные маски» — пять сотен силачей в сопровождении пятидесяти обезьян, рогатой лошади, льва-попрыгунчика и тысячи дрессированных птиц — стали украшением фестиваля, устроенного под патронатом леди Чем-Черинг. Конечно, нечего было и ждать чего-то подобного от каких-то уличных ваганов, но даже у бродячего театрика должна была иметься лицензия на представления! На взгляд Джильды, этим оборванцам не следовало позволять играть перед приличными людьми.

Приличные люди, похоже, были с ними согласны. Многие потянулись прочь от балагана. Даже слуги и те начали недовольно перешептываться. А молодой синемундирник по-прежнему не сводил глаз со сцены.

И как только «Бой на мечах» начался, по лицу его скользнула тень странной грусти.

Все знали о том, что ваганы ленивы и неряшливы, что они бродяги, бездельники и наделены множеством пороков. Во многих частях империи этих почитателей мрачного бога Короса и вообще поставили вне закона. Лишь в южных округах Внутриземья их терпели в роли шутов, танцоров и актеров, но и здесь находились люди, которые полагали, что всех ваганов до единого следует отправить в ссылку или держать в особых лагерях. Молодой лейтенант к таким людям не относился. При любой возможности он смотрел представления ваганов. Даже нынешнее ему могло бы понравиться. Даже то, что ваганы были кое-как одеты и вообще имели непрезентабельный вид, напоминало лейтенанту о тех ваганах, которые приезжали, бывало, в ту деревушку, где прошло его детство, и давали представления на деревенской лужайке.

Как же давно, казалось, это было!

Обрюзгший здоровяк в лиловом платье запрокинул голову и поднял руки вверх, и на глаза лейтенанта набежали слезы. Ваган, конечно же, заметил, что зрителей поубавилось. Прямо над его головой покачивались веревки, напоминавшие лианы в джунглях и сплетенные в разноцветные яркие спирали. Пальцы вагана сжали «лианы» и потянули... Лейтенант вытер слезы. Снова послышался печальный звон колокола. Колокол ударил раз и еще раз, и его звук сосредоточился под крышей ваганского балагана.

Всего прозвучало шесть ударов, и всякий раз звонил другой колокол — по одному удару в честь каждого из богов, и один — в честь верховного бога Орока. Затем, поначалу медленно, но очень ритмично зазвучала перекличка двух колоколов: бом-бом-бом! Дон-дон-дон! Колокола били в лад, расходились, вели мелодию. Вскоре их звучание, в котором поначалу прослеживалось единство, стало сложным и мощным. Оставалось только поражаться, что эту неземную музыку из колоколов извлекал толстопузый лысоватый мужичок. Колокольные веревки опустились ниже и опутали его так, что казалось, будто он угодил в странную разноцветную клетку.

Мальчик в синем вышел вперед, за ним вперед шагнул мальчик в алом. У обоих в руках были тяжелые золотые мечи. Молодой лейтенант не спускал глаз с актеров. На самом деле он знал, что мечи почти невесомы и, уж конечно, сделаны не из золота. Ударяясь друг о дружку, эти мечи могли издать лишь тупой, деревянный стук, и все же, выкрашенные сверкающей ваганской краской и окруженные неземным светом балагана, они казались наделенными необычайным волшебством. Крадучись, кошачьим шагом мальчики пошли по кругу. Но если они и были врагами, они были врагами бесстрастными и готовились к поединку, лишенному пыла и огня.

Золотистый свет светильника смешался с ранними сумерками, он покачивался в воздухе, словно дымы благовоний. Затем девочка, «Зеленая с золотом», начала петь. У ее голоса была необычайная чистота — словно остро наточенным резцом вели по краю прекрасного кристалла.

Мальчики с мечами сделали по одному выпаду, медленно повторили их. Молодой лейтенант знал о том, что сейчас начнется волшебство. Деревянные мечи, соприкасаясь, начнут звенеть как настоящие, и от их звона задрожит воздух. А потом, наверное, откроется занавес и из тумана появятся призрачные силуэты, а радужные краски на крыше начнут смещаться и кружиться и струиться, словно яркие ленты. А потом... потом, наверное, дуэлянты, украшенные этими самыми лентами, станут вприпрыжку скакать среди толпы и, легонько тыкая зрителей тупыми мечами, извлекать из их лезвий роскошные шелковые носовые платки, сверкающие монетки, разноцветных птиц — и тогда все собравшиеся поглазеть на представление станут радостно восклицать и хлопать в ладоши — и благородные господа, и простонародье.

Но нет.

Конечно же, ничего этого не произошло.

Подобным чудесам не суждено было произойти в нынешнее время. Молодой лейтенант глубоко задумался, впал в мечтательное состояние. Но пока он как зачарованный смотрел на сверкающие мечи, толпа зрителей почти окончательно рассосалась. Все новые и новые дамы и господа покидали представление, уходили даже разочарованные слуги. А те, что остались... кто откровенно хихикал, кто мяукал, кто шипел... Подагрический старичок поднял палку и, помахав ею, велел своему лакею увезти его прочь.

Молодой лейтенант прикусил губу. Печаль сдавила его сердце. Он попытался снова сосредоточиться на представлении. Нет. В нем не было ни капли волшебства и быть не могло. По сцене передвигались двое угловатых мальчишек в дурацких костюмах и притворялись, будто дерутся на мечах, а девчонка-толстушка визгливым голосом что-то выкрикивала.

И вдруг мальчишка в алом костюме бешено запрыгал по сцене. Забыв о стилизованных, постановочных выпадах, он вдруг вообразил себя яростным воином и принялся размахивать деревянным мечом перед самым лицом мальчика в синем. То ли он за что-то разозлился на своего «соперника», то ли его возмутила холодность зрителей — трудно сказать. Как бы то ни было, такое поведение для вагана вообще было странным.

Мальчик в синем тоже разозлился. Ведь всем и каждому было известно, что победить должен синий, а не красный. Поначалу он пытался отбиваться, потом отбежал подальше, но мальчик в алом отставать не желал, и тогда его противник в ярости взмахнул мечом.

Послышались насмешливые выкрики и вялые хлопки.

С мисс Джильды Квисто этого хватило.

— Гека, пойдем-ка...

— Нет, Джильда, ну еще...

— Гека, честное слово! Не хочешь же ты сказать, что тебе нравится это вульгарное...

— Дамы, вы уже уходите? — прервал их перепалку мужской голос.

Молодой лейтенант обернулся и увидел, как офицер, его соратник, отвесил девушкам низкий поклон и учтиво приподнял треуголку. Подумать только — как это его другу удалось освоить все эти ужимки!

Мисс Джильда Квисто хихикнула и проворно отпустила платье сестры. Она не слишком ловко напустила на себя важный вид, улыбнулась и позволила капитану коснуться губами ее перчатки — всего на миг. Затем она развернулась, взмахнула зонтиком и унеслась прочь, увлекая за собой сестру, которой уходить явно не хотелось.

Однако и этого краткого мига было достаточно. Глаза капитана сверкнули. Теперь он понял все: он мог не сомневаться насчет мисс Джильды. Завтра утром в тенистой аллее парка он будет ждать ее — ждать с нетерпением.

О, только бы не было дождя!

— Такие красотки — и их еще не выводили в свет. Что скажешь, дружище?

Молодой лейтенант с обожанием смотрел на друга. Роскошные усы капитана поблескивали в золотистом свете, лившемся от балагана. Капитана совершенно не интересовало ваганское представление. Он затянулся сигареткой и проводил спешно удалявшихся девушек чувственным, недвусмысленным взглядом. На пальце руки, в которой он держал сигарету, сверкнул аметистовый перстень.

— И какие горячие... — мечтательно проговорил он. — Особенно старшая. Лексионская кровь — по глазкам видно. Как там в стишках говорится:

Что-то в этом духе. Быть может, дружище, как только я преуспею с мисс Джильдой, я тебя пристрою к ее сестричке?

С губ молодого лейтенанта сорвался нечленораздельный протест. Капитан расхохотался, взял своего дружка и подчиненного под руку и увел в сторону от ваганского балагана. Когда он заговорил с другом снова, голос его зазвучал мягко, заботливо. Быть может, в этом и была насмешка — кто знает? Капитан был само обаяние. Бормоча ласковые речи своему приятелю, он успевал отвечать на улыбки и взгляды случайных прохожих в аллеях. Дамы, ловя на себе взгляды капитана, запрокидывали головки и принимались обмахиваться веерами.

— Ты слишком строго судишь обо мне, дружище, — говорил капитан. — Дело в том, что под пышными юбками мисс Джильды простирается неизведанная страна. Вскоре твой дружок станет первым исследователем этой страны. Но как только неприступная Джильда покорится мне, разве мне не стоит сподвигнуть моего ближайшего приятеля на более легкие завоевания?

— О нет, я ни о чем таком...

Как и мисс Джильда несколько мгновений назад, лейтенант густо покраснел.

— Друг мой, я все понимаю! — воскликнул капитан, но лейтенант не догадался о том, что же именно так прекрасно понимает его приятель. — Но только теперь ты слишком строго судишь самого себя! Для таких завоеваний ты оснащен не хуже меня... хотя нет — пожалуй, все-таки немного хуже. И все же очень многие маленькие проказницы стонали бы от страсти, лежа под тобой. Ты только подумай о том, каких блестящих возможностей ты лишаешь себя!

Об этих самых блестящих возможностях лейтенант как раз думал довольно часто. Но почему-то от этих мыслей было мало толку. Как-то раз, разомлев от количества выпитого эля, он признался другу в том, что уважает дам, слишком сильно уважает, и потому позволяет себе баловаться — он так и сказал: «баловаться» — только с девицами из простонародья. В ответ на эту тираду его дружок презрительно рассмеялся и обозвал его дурачком. Заявление лейтенанта было далеко от истины.

То есть очень и очень далеко. И капитан об этом превосходно знал.

— Темнеет, — сказал он теперь. — Самое время подзаправиться вечерним нектаром, что скажешь?

Лейтенант просиял. Но как только молодые люди направились к воротам парка Элдрика, капитан снова вернулся к своей излюбленной теме, и голос его стал сладким, просто-таки медоточивым.

— Дружище, для удовлетворения наших плотских желаний нет предела. Ведь всего за несколько грязных монет простой солдафон может оказаться в объятиях страстной шлюхи вместо того, чтобы драить сортир. Да-да, шлюх хватит на всех! А ты, дружище, уклоняешься от исполнения своих прямых мужских обязанностей!

— Знаю, Полти, знаю! — уныло протянул лейтенант. Капитан предостерегающе сжал руку друга, прижал указательный палец к губам.

— Боб, ну ты что, в самом деле? Сколько раз тебе повторять? Запомни наконец: я — Фоксбейн, капитан Фойс Фоксбейн. А ты — лейтенант Бейдж Берри.

Бедняга Боб только еще сильнее ссутулился и помрачнел.

ГЛАВА 4 «СТРЕЛА»

— Н-но!

Стефель хлестнул лошадей бичом, и карета медленно тронулась по Большому Кругу. Каждый вечер во время курортного сезона в Варби, после того как угасал закат, высокосветская публика выезжала на катание по богатым улицам — мимо Королевской Ассамблеи и парка Элдрика, затем — через городские ворота, а оттуда — по поросшему деревьями берегу Риэля. Катание по Большому Кругу, заполнявшее промежуток между днем и вечером, приносило свои, совершенно особенные радости. В это время по воздуху от одной кареты к другой перелетали томные взгляды, наполненные многозначительностью и пониманием.

Для Умбекки катание означало ежедневное «проветривание» Каты, и она в значительной мере предпочитала такое времяпрепровождение опасной пешей прогулке по улицам мимо скверов, служивших местами любовных свиданий. Девушка, которую еще не выводили в свет, могла безо всякой опасности для себя выезжать на вечернюю прогулку с тетушкой, если, как на том настаивала тетушка, окошки в дверцах кареты были затянуты плотным газом — таким же плотным, как шторы в комнате Каты. Умбекка не догадывалась (а могла бы и догадаться) о том, что карета, окошки которой были таким образом замаскированы, привлекала куда как больше интереса и разжигала любопытство некоторых субъектов. Тем большее любопытство вызывала карета изящная и вдобавок — с гербом имперского губернатора.

Ката со скукой смотрела в занавешенное окошко. Катающихся на Большом Круге сегодня было немного. Дождь сменился моросью и туманом, но повсюду в Варби чувствовалось приближение смены сезона. С высоких подстриженных деревьев опадали листья, стало раньше темнеть, мальчишки-фонарщики зажигали фонари вдоль дуги эспланады Элдрика. Умбекка проговорила:

— Ужасно торопливая девица, я всегда так думала. Просто ужасно.

— А? Это ты о Джели? — рассеянно отозвалась Ката — так, словно успела забыть о своей кузине, однако тут же добавила: — Никто и не сомневался в том, что милашка Джели выскочит замуж за первого попавшегося. Госпожа Квик что говорила: Джели — импульсивная особа. И верно: она действительно всегда беззастенчиво флиртовала со всеми без исключения гостями-мужчинами.

— Гостями-мужчинами? — всполошилась Умбекка. — Не могли же заведение госпожи Квик посещать мужчины?

Ката рассмеялась:

— Тетя, ну какая же вы глупенькая! У некоторых девушек были страстные поклонники, и их никак нельзя было удержать от штурма ворот!

— Детка, ну что это за речи!

Умбекка была шокирована. Она понимала, что Ката ее обманывает, и шокировало ее именно то, что ее юная подопечная говорит ей неправду, и притом — такую неправду. Это как-то не вязалось с добродетелью воспитанницы заведения госпожи Квик, а слово «добродетель» было самым главным в заведении, можно сказать — паролем.

Пансион был местом, где девушкам из высшего общества прививали знания и умения, необходимые представительницам прекрасного пола, — хорошие манеры, умение вышивать, вести вежливые беседы, но более всего — расположенность к нравственной чистоте, которая, по всеобщему убеждению, являлась главным достоянием приличной девушки. Мисс Квик гордилась тем, что ее воспитанницы быстро выходили замуж — и Джелика Венс это, похоже, доказала. На протяжении жизни уже почти двух поколений все высокопоставленные дамы Эджландии в свое время были воспитанницами пансиона госпожи Квик. Каждый год, когда в свет выводили новую партию девиц, о них можно было смело сказать, что они не так давно переступили порог заведения Квик.

Определить это можно было сразу.

Тот год, когда Ката поступила в пансион госпожи Квик, для ее тетки был годом тайного отчаяния. Умбекка никогда не была воспитанницей пансиона, но отлично знала об этом учебном заведении. В детстве она часто прогуливалась мимо большого чопорного дома, стоявшего по другую сторону от Оллонских пустошей, и с тоской глядела на высокие беленые стены. Какой завистью наполнялось ее сердце, когда она думала о том, что Ката получает то, чего она, Умбекка, была лишена!

Но все было к лучшему. Все было ради общего блага.

Когда капеллан Фиваль впервые заговорил о своем замысле, Умбекка была просто-напросто ошарашена. Затем мало-помалу она начала понимать, в чем смысл плана капеллана. Что толку держать девчонку в Ирионе? Губернатор вроде бы был не против того, чтобы женить на ней своего сынка, но в конце концов, мнение несчастного старика нельзя было принимать в расчет — он выжил из ума. Нет-нет, говорил капеллан, для маленькой мисс Катаэйн найдется применение получше. Ведь они надеялись на то, что бедному муженьку Умбекки пожалуют титул лорда? Увы, их надеждам не суждено было сбыться, они были разбиты вдребезги. Но разве теперь перед ними не открывался новый путь в борьбе за то, чтобы расстаться с прозябанием в провинции? Ведь мисс Ката была необычной девушкой — скажем так, экзотичной, верно? Многие благородные господа многое бы отдали за то, чтобы обладать такой девушкой. Если бы девушку удалось выдать замуж, и притом — удачно, какие блага из этого можно было бы извлечь?!

Безусловно, обо всем этом капеллан говорил не прямо, а намеками. И, пожалуй, теперь Умбекка почти верила в то, что замысел Фиваля целиком альтруистичен, что все задумано из исключительно человеколюбивых побуждений, ради блага драгоценной малютки Каты.

И все же в душе Умбекки ворочались темные страсти. И прежде всего мучили ее зависть и амбиции.

Ну а потом — сомнения. Сомнения и обида.

Дочь Сайласа Вольверона — в заведении госпожи Квик?

В небесах зловеще прогрохотал гром.

— О боги, какой кошмар! — вскричала толстуха, радуясь тому, что можно отвлечься от зыбкой темы разговора. — На Петлю Воспера нам сегодня не выбраться, милочка!

— Тетя, но это несправедливо! Уже несколько дней подряд вы не возите меня на Петлю!

— Будет тебе, детка! Разве я виновата в том, какая погода? Надвигается гроза, в этом можно не сомневаться! — Умбекка забарабанила изнутри по крыше кареты. — Стефель! У ворот поверни обратно, слышишь?

Ката надулась. Петлей Воспера называлась часть Большого Крута, лежавшая за городскими воротами, — ответвление от мощеной дороги, спуск к реке. В погожие деньки было так приятно смотреть на поросшее тростником мелководье и пышные заливные луга, обрамленные плакучими ивами. В разгар сезона Терона здесь царило многообразие полевых цветов, и даже в плотно укупоренную карету проникал их аромат и заглушал противные запахи полированного дерева и кожи.

А сегодня — разве не прекрасна была бы река сегодня, под грозовым небом! Ката представила себе порывы ветра, живо вообразила, как их у реки внезапно настигает гроза. Тогда она выскочила бы из кареты и стала бы танцевать под дождем.

О, как бы она танцевала!

Порой Катой овладевали самые странные желания. Она понимала, что если бы об этих желаниях узнала ее тетка, она была бы потрясена, да и все девушки из пансиона госпожи Квик. И сама госпожа Квик тоже. И все приличные, благовоспитанные дамы. И благородные господа. Особенно те из них, что пожелали бы на ней жениться...

Что с ней было не так?

Но ей так безудержно хотелось хоть каких-то волнений!

— Тетя... — проговорила Ката, но не договорила и принялась напевать мелодию — варбийский вальс.

Умбекка вздохнула. Она-то знала, что грядет. Бал в честь смены сезона! Но толстуха ни за что не позволит девушке своевольничать. Ни за что на свете. Умбекка твердо решила не сдаваться, не допускать проявлений слабохарактерности. Ее подопечной будет позволено посмотреть ваганское представление и фейерверк, но, как подобает девушке ее возраста, она отправится домой, как только пробьет четырнадцать.

Не будет ей ни платья к балу, ни квадраданса, ни лексионских деликатесов, ни голлухской пляски.

И ни одного тура варбийского вальса!

И вообще: ради чего они приехали сюда, в мир высшего общества? Ради удовольствий? Мужчины могли флиртовать с глупыми девчонками, но что в итоге? Что происходило, когда их юная красота увядала? В лучшем случае им суждено было выскочить замуж за сына торговца! От одной этой мысли Умбекку трясло. Они должны были следовать правилам, до последней буквы! Только девушка, наделенная непререкаемой добродетелью, могла рассчитывать на то, чтобы стать женой графа, маркиза, герцога... принца!

— Пелли останется, — робко намекнула Ката.

— Что-что, милочка?

— Пелли останется — ну, на бал.

Это был самый убийственный аргумент Каты. В этом сезоне мисс Пелли Пеллигрю, сама о том не помышляя, превратилась для Каты в образец для подражания. «Какая славная девочка», — бывало, бормотала Умбекка, оставляя Кату в обществе Пелли. Ката с этим не соглашалась, но, в конце концов, стала даже радоваться компании Пелли, которая, как и Ката, пребывала на положении Непосвященной. Вдобавок опекунша у Пелли была похуже, чем у Каты, — то есть намного хуже! Кроме того, Пелли была начисто лишена очарования. Она была некрасивая, скучная и глупая и, по мнению Каты, во всем уступала ей самой.

В пансионе Пелли была одной из тех девочек, которых Джели окрестила «барышнями с приданым». Судьба малышки Пелли — обладательницы тусклых волос и кожи с жирным блеском, зависела исключительно от ее немалого приданого. Так говорила Джели, и Ката, смеясь, с ней соглашалась. Вскоре весь пансион хихикал над пущенными Джели и Катой по кругу шуточками насчет приданого Пелли — о том, как это приданое красиво, добродетельно и женственно. «Долго ли, — заливались хохотом девочки, прижимая к губам ладони, — приданое Пелли останется неприкосновенным?» О, это была замечательная игра, а однажды она стала особенно замечательной — в тот вечер, когда девочки принялись водить вокруг Пелли хоровод в дортуаре и распевать: «Барышня с приданым! Барышня с приданым!» Тогда они довели Пелли до слез.

— Мисс Пеллигрю? — недоверчиво спросила Умбекка. — Останется на бал? О нет, детка, ты наверняка ошибаешься. Дуэнья мисс Пеллигрю со мной солидарна. Она бы ни за что не позволила...

Она не договорила. Снова послышался грохот — но только на этот раз это был не раскат грома, а грохот копыт и стук колес. Люди из высшего общества никогда не ездили с такой скоростью!

Глаза Умбекки помрачнели. Глаза Каты полыхнули огнем.

«Стрела»!

Она хорошо помнила этот звук. По вечерам в пансионе Ката и Джели порой торчали у окна, глядя на белесую дорогу, что пролегала через болота. Себя они любопытными девицами не считали — наоборот, они всем и каждому твердили о том, что их ничем невозможно удивить, и все же появление любого красивого экипажа становилось для них событием. Карета с королевским гербом пробуждала в их воображении видения дворцов и прекрасных принцев, коляска или ландо какого-нибудь важного господина заставляла представить балы или банкеты, волнующую подготовку к свадьбе. Даже громоздкая почтовая карета могла помочь девочкам мечтать о мире за стенами пансиона. Но самой волнующей, конечно же, была «стрела» — легкий открытый экипаж, изготовленный, как говорили, по типу гоночных колесниц страны Унан-Лиа. На таких разъезжали только молодые и отъявленные смельчаки.

Ката отдернула шторку.

— Деточка!

Умбекку возмутило поведение Каты, однако девушка столь резко отпрянула от окошка, что толстуха поняла, что нечто шокировало ее подопечную. Ката изумленно разжала губы и побледнела.

— Что такое, детка?

— Тетя, там Пелли!

— Мисс Пелли Пеллигрю? О чем она говорит?

— Эгей! — прозвучал звонкий мужской голос. Всхрапнули лошади, и «стрела» промчалась мимо. Умбекка была потрясена. Экипажем правил господин Бергроув, молодой человек, аморальнее которого еще поискать, а на сиденье рядом с ним, у всех на виду, полыхая румянцем и хохоча, сидела... мисс Пелли Пеллигрю!

— Милейшая мисс Вильдроп, приветствую вас! Бергроув приподнял шляпу, и с нее на чепец Умбекки упали дождевые капли.

Умбекка вскрикнула. Из всех мужчин, наехавших в этом сезоне в Варби, более всех она опасалась господина Жака Бергроува. Его уж никак нельзя было назвать благовоспитанным джентльменом. Все в нем говорило исключительно о страсти к совокуплению — от парчового шарфа, которым он повязывал шею, до слишком высоких каблуков начищенных до зеркального блеска туфель. Всей прислуге в доме было строго-настрого наказано отвечать господину Бергроуву, буде тот заявится, что мисс Вильдроп нет дома. «Пусть этот бесстыдник расточает свои комплименты где угодно», — так думала Умбекка, однако она и подумать не могла о том, что внимание Бергроува привлечет маленькая мисс Пеллигрю.

Она постоянно приводила эту девушку в пример Кате, потому что искренне верила, что этой девушке ничто не грозит. Ведь хороший пример — это так важно!

Брови Умбекки от возмущения затянулись на переносице в тугой узел.

Лошади Жака Бергроува били копытами и выпускали из ноздрей пар.

— Катти, это так весело! — кричала мисс Пеллигрю. Подумать только: она кричала на улице! — Жак катает меня по Большому Кругу! Мы едем так быстро, что быстрее не бывает! Хотим успеть вернуться до того, как опять пойдет дождь!

Пелли расхохоталась и раскрыла зонтик.

Ката чуть сознания не лишилась от злости и зависти.

— Катаэйн, закрой окно! — вскричала Умбекка и бросила возмущенный взгляд на Пелли. — Мисс Пеллигрю! Что вы себе такое позволяете? Где ваша дуэнья?

— Присоединяйтесь к нам, мисс Вильдроп! — крикнул господин Бергроув и указал на свободное место рядом с собой.

— Катаэйн, сиди на месте! — Умбекка в отчаянии забарабанила по потолку кареты. — Стефель! Погоняй!

Карета дернулась, Ката покачнулась и упала на сиденье. Жак и Пелли дружно рассмеялись. Бергроув щелкнул хлыстом, и быстрая коляска умчалась прочь, сразу же обогнав тихоходную карету.

Щеки Каты горели. Жаркие слезы застилали глаза.

— Бедняжка Катти! — донеслось издалека. — Она у нас такая при-мер-ная!

ГЛАВА 5 ПЯТЬ ПИСЕМ

Милейшая, любезнейшая госпожа!

Ваше последнее послание лежит передо мной на письменном столе, в то время как я пишу к вам. Лежало ли на этом столе хоть что-либо более драгоценное с тех пор, как там лежало ваше предыдущее послание? Быть может, этот стол еще мог бы припомнить те волнующие мгновения, когда вы осчастливили его касаниями ваших рук в те дни (о, какими они теперь кажутся далекими!), когда жестокое расстояние еще не разлучило нас. Однако неужели смею я позволить себе хоть малейшую вольность в обращении к даме, которая, словно эфемерный дух, парит надо всем житейским и суетным? О, пусть всякая небрежность в высказываниях вострепещет в божественной вибрации, кою производят пять букв: «Б-Е-К-К-А»!

Ваше послание увлекло меня в страстное путешествие. Разве смогла бы даже большая карусель Оллонских увеселительных садов (ах, если бы мы смогли быть вместе в столице!) так вскружить мне голову? Разве не слышал я вашего смеха, разве не видел тех слез, что были вами пролиты до того, как вы обмакнули перо в чернила и начали письмо? С каким умом, с какой тонкостью вы описываете варбийское общество! Да разве сравнится с вашим пером хотя бы и перо самого Коппергейта? Разве сумел бы он столь же изысканно описать обстановку парадного зала Ассамблеи? Кроме того (теперь пусть зазвучат торжественные аккорды), с какой справедливостью вы обличаете пороки и грехи, которые разъедают общество до самой его сердцевины! Как ярко полыхает ваш праведный огонь! Никогда прежде я не слыхал, чтобы кто-то более яростно и вполне заслуженно обрушивал упреки на институт дуэний. Любезная госпожа, принадлежи вы к сильному полу, ваши тирады зазвучали бы над страной подобно набатному колоколу, призывая королевство вернуться обратно, к тем путям, по коим всем следовало бы идти, потупив очи долу, вослед за благословенным нашим господом Агонисом! О, вы могли бы стать духовной просветительницей всей Эджландии. И разве кому-нибудь пришла в голову глупость предпочесть ваши речения тому, о чем пишется в «Гребце» господина Тонсона или в «Раздумьях» господина Эддингтона? Более того: не укрепился ли бы на посту своем наш архимаксимат, если бы опорой ему стала БЕККА в мужском обличье?

Будь благословен, о будь премного благословен господь Агонис! Благодарю его за то, что прекрасный тайный учитель души моей на самом деле принадлежит к слабому полу, ибо кому еще из наиболее вдохновенных творений на свете — я говорю, естественно, о добродетельных женщинах — было бы дано наполнить мое сердце этими слезами сострадания, которые текли из глаз моих, когда я читал о вашей тревоге за юную особу, находящуюся на вашем попечении, и которая, как вы говорите, для вас больше, чем дочь. Но, любезная госпожа, вам не стоит так переживать, ибо на все, что находится в вашем окружении, падают лучи вашей добродетели. О да, происхождение этой девушки достойно всяческого сострадания, однако разве теперь она не отмыта, не очищена? Разве теперь ее рост — рост кривого стебля — не исправлен надежной опорой? Вы повержены в трепет, вас пугает то, что на ее невинность некогда столь грубо посягнул порочный мальчишка Джемэни. Но вспомните — лишь только вспомните о том, что ныне эта бедная девушка пребывает в непосредственной близости от такого могущественного источника всевозможных добродетелей — милосердия, самопожертвования, набожности, щедрости и любви, всего того, что умещается в пяти буквах вашего имени — Б-Е-К-К-А!

О, прошу простить меня. Вынужден прерваться, ибо милейший супруг ваш снова зовет меня к себе, и я обязан откликнуться на его зов.

Затем я продолжу письмо.

С величайшим уважением, в любви к богу Агонису, остаюсь, любезнейшая госпожа, ваш ничтожный духовный слуга Э. Фиваль.

P.S.

Неужто это правда — то, что дивный городок так истерзан «варбийскими исчезновениями» — тот самый городок, где некогда я проводил такие беззаботные дни? Скажите, что это не так! Но (увы!) в нашу заброшенную провинцию газета доходит слишком поздно. Уповаю на то, что к тому времени, как вы получите это письмо, у вас все будет хорошо и все эти мрачные слухи окажутся досужей болтовней.

Драгоценнейшей духовный собеседник.

Ваши милые слова тронули мое сердце. Какое счастье, какая радость знать о том, что даже в наши суровые и безнравственные времена есть хоть кто-то, хотя бы один-единственный человек, которому может открыться простая, бесхитростная женщина, может поведать самые сокровенные мысли. О, если бы только мы вновь смогли быть вместе, если бы снова могли насладиться каждодневными беседами, которые так долго радовали нас!

Мой драгоценнейший друг, Катаэйн по-прежнему тревожит меня. То, что она — девушка необычная, это мне ясно, но ведь другие юные особы проводят в пансионе госпожи Квик до выхода в свет целый цикл. Разве за каких-то пять сезонов могли стереться в ее душе и разуме все следы прошлой жизни? Вы говорите о том, что она отмыта, очищена, но, Эй, я все чаще сталкиваюсь с ее непокорностью, все чаще вижу черты той, какой она некогда была. Служанка рассказывает мне о том, что Катаэйн снятся тревожные сны. Неужто она возвращается к своему прошлому? Молитесь, как и я буду молиться о том, чтобы мы ее не потеряли до того, как определим в какой-нибудь благородный дом!

Верно, она не хуже многих из ее сверстниц. В свое время, когда я была в возрасте этих девушек, ожидающих выхода в свет, мне пришлось многое пережить, столкнуться с большими испытаниями. Моей красоты никто не замечал, я была лишена внимания и любви! Но разве вера не научила меня отважно смиряться с судьбой и благодарить ее за маленькие скромные подарки? Какой же добродетели вправе мы ожидать от девушек, которые не способны даже вытерпеть такой малости, как так называемое варбийское ожидание перед совершеннолетием и выходом в свет?

Однако я устала и более не могу писать. И не спрашивайте меня об этих «варбийских исчезновениях»! Я боюсь за мою Катаэйн, это верно, но я никогда — как какая-нибудь рассеянная дуэнья — не позволю себе задремать ни на миг. Есть нечто, чего я не боюсь.

О, Эй, как бы я мечтала снова трепетать при звуке произносимых вами молитв, снова наполняться надеждой, слыша ваши проповеди! Напишите мне, мой драгоценнейший, о том, как дела в провинции, чтобы я могла представить нас с вами в моей комнате в Ирионе. О да, я мечтаю о возвышенной атмосфере Агондона, о его воздухе, которым столь долго не дышала, но знаю, что этот воздух покажется мне горше, когда рядом со мною не будет вас.

О, будь прокляты наши обязанности, разлучающие нас! Драгоценнейший, я всегда ваша,

У.

P. S.

Я прочла приложенное письмецо от нашего дорогого Полтисса. Он признается в том, что не силен в эпистолярном жанре, но какой же он простой и славный мальчик! Я очень опасаюсь за то, как ему будет в диких краях Зензана (наверное, он там), но надеюсь, он проявит себя на службе королю. Надеюсь также на то, что за эту службу он будет вознагражден более щедро, чем некоторые.

О нет, я не имею права говорить на эту болезненную тему.

В том же конверте, что и первое письмо:

Досточтимая моя сердечная матушка!

Прошу у вас прощения за то, что столько долгих лун не писал к вам. Однако не думайте, что не писал я потому, что позабыл о вас, чистейшей и добродетельнейшей из женщин. Несомненно, у меня множество пороков, и здесь, в этой дикости и глуши, о чем мне еще помышлять, как не о том, чтобы поскорее искоренить их? Должен признаться, условия тут таковы, что прежняя моя жизнь кажется мне прекрасным сном. Но разве вы и мой досточтимый отец не учили меня тому, что я обязан перенести эту боль ради того, чтобы наша славная империя смогла принести даже в самые захудалые края милосерднейшую любовь благословенного бога Агониса?

Вы, конечно, понимаете, что я не могу написать, где нахожусь. Скажу лишь, что я очень, очень далеко. Позволю себе упомянуть о том, что ходят упорные слухи (хотя, что такое слухи?) о скором начале новой зензанской кампании. Неужели и вправду мятежники, про которых говорят, что это «войско, вооруженное дрекольем», собираются в степях Деркольда? О, какое варварство! Но не волнуйтесь за меня, матушка, как стараюсь я не волноваться за дорогую моему сердцу сестрицу Катаэйн. Как я боюсь за то, как сложится ее жизнь в высшем свете! Правдивы ли слухи, доходящие до нас, о таинственных «варбийских исчезновениях»? Молюсь, молюсь о том, чтобы моя названая сестрица была в безопасности ото всего, что бы могло повредить этому нежному цветку!

Как я жалею о том, что нам пришлось разлучиться и разъехаться! Может ли еще случиться так, чтобы все наше милейшее семейство воссоединилось в Ирионе? Ваш бедный сын только о том и мечтает, мечтает и о том, чтобы в один прекрасный день прижаться к груди своей возлюбленной матушки, своей любезной сестрицы и (сердце мое разрывается от жалости к нему) дражайшего батюшки, в чей угасающий взор вы, драгоценнейшая матушка, привнесли столько радости.

Остаюсь ваш любящий

Полтисс.

(О поцелуйте, поцелуйте же за меня нашу дорогую Катаэйн!)

О жестокая моя госпожа!

... Ибо что, кроме боли, могут принести мне эти послания? О моя милая, но эта боль сладка, как все, что исходит от такой прекрасной дамы. Говоря «дамы», я вкладываю в это слово самый чистый, самый светлый, самый возвышенный смысл. Разве некая Бекка не равна самой гордой из баронесс, герцогинь, графинь в нашей стране? Разве она не утонченнее, чем напыщенная пустышка, Констанция Чем-Черинг? Разве я не клялся в том, что настанет день, когда то, что ведомо любящим вас, будет открыто всем до единого? Не говорите о том, как вы страдали, будучи лишенной любви и внимания!

О сердце мое, разорвись от тоски, если то правда!

Любезная госпожа, нам предстоят трудные времена, но время вашего возвышения близко, это я знаю наверняка!

Однако я искренне тронут вашими женскими опасениями. Наша подопечная всегда была опасна, с нею мы шли на риск, однако разве этот риск еще не может оказаться оправданным? То, какой она может стать, сулит нам невиданные, безмерные выгоды.

Прошу прощения, меня опять зовут в Стеклянную Комнату, вынужден прерваться.

(Продолжение)

Вы просите меня написать о том, что происходит в наших краях, но как, как я могу написать вам, вам, о прелестная госпожа, о том, что в долине Родек происходят кражи овец, и о том, что на лужайке в Ирионе вешают ваганов, или о том, как на днях пришлось разгонять драку в «Ленивом тигре»? Для дамы, слишком долго прожившей за стенами высшего света, я бы еще, пожалуй, мог бы облечь эти темы в пасторальную обертку, но я не в силах этого сделать для вас, женщины проницательнейшей и чувствительной. Но чем отзовутся в вашей душе рассказы о таких вещах, кроме отвращения и тоски?

И все же есть одна тема, к которой я просто-таки обязан привлечь ваше внимание. Любезная госпожа, я говорю в вашем супруге. Увы, его угасание не удается приостановить. Крайне редко теперь он встает с ложа, которое теперь занимает поляну — иначе не назовешь — в той самой комнате, откуда я только что возвратился. Армейские лекари бессильны. Они не знают других средств лечения, кроме пиявок, слабительных и хирургического ножа. Сейчас, в то самое время, как я к вам пишу, старик раздулся словно пузырь — огромный, наполненный гноем, готовый взорваться. Надеюсь на то, что кровопускание снова хоть ненадолго облегчит его страдания, надеюсь и уповаю на это, поскольку если его возвышению суждено случиться, то произойти оно может, лишь пока он жив. Писал ли я вам о том, что снова обратился с прошением к государственному секретарю? Молю бога о том, чтобы наши надежды снова не оказались обмануты!

Но, дражайшая госпожа, как же, по-видимому, я огорчаю вас. Как вы одиноки, будучи оторванной от вашего супруга! Вы, для которой столь мучительно разрываться между долгом жены и матери. О, это трагедия, достойная пера Коппергейта!

Драгоценнейшая, ныне и навсегда, ваш Эй.

(О моя бедная, бедная повелительница! Моя бедная, бедная госпожа!)

ГЛАВА 6 ВАГАНСКАЯ КАЛИТКА

Тук-тук, тук-тук! — уныло постукивал деревянный меч по прутьям ограды парка Элдрика. Меч принадлежал одному из мальчиков, игравших в неудавшейся постановке. Его держал мальчик в алом костюме. Рассеянно, еле слышно напевая, он шел по тротуару вдоль забора.

Мальчишка в синем костюме, шагавший чуть впереди, обернулся и крикнул:

— Думаю, нам стоит поторопиться.

У маленькой труппы не было разрешения остаться в городе на ночь, а это означало, что до наступления темноты они обязаны были выйти за ворота. А уже сгустились сумерки и загорелись фонари.

Мальчик в алом костюме вприпрыжку бросился вперед, размахивая деревянным мечом.

— Вперед, в прорыв! — воскликнул он. — Ведите, господин Раджал!

Его спутник не откликнулся на шутку. Он сердито прошипел:

— Заткнись, Нова!

Высокосветская публика, покидавшая парк, начала оборачиваться. Бродячих актеров могли увидеть из окон домов. А что говорилось в указаниях под номером «три»? Там говорилось: «Ваганы, дети Короса, должны миновать общественные места молча, потупив очи долу и памятуя о том, что самое их присутствие оскорбительно». Так и было пропечатано в разрешении на выступления в Варби, черным по белому. И почему только Нова повел себя вот так, по-идиотски? Хватило уже и того, что он испортил представление. Разве он не знал, что оно должно всякий раз идти одинаково?

Настанет день — доведет он всех до беды.

Их было четверо, и они направлялись в ваганский лагерь, или пятеро, если считать птицу-зазывалу. Мила предпочитала птицу считать. Мила была младшей сестренкой Раджала, той самой маленькой девочкой, которая исполняла роль «Зеленой с золотом». Ноги у нее, как и вся фигурка, были короткие и толстые, но она изо всех сил старалась не отставать от мальчиков. На плече у нее восседала птица по кличке Эо.

На самом деле маленькую труппу более всех тормозил актер в лиловом костюме. Этот толстяк привлекал к себе никак не меньше внимания, чем выскочка Нова. Забывшись, он мог вдруг остановиться и уставиться на траву между булыжниками мостовой, на выкрашенную зеленой краской ограду парка, на толстую ветку вяза над головой. С рассеянно-мечтательным видом он пристально наблюдал за тем, как отрывается от ветки и медленно падает лист.

— Дзади, пойдем, — время от времени окликала его Мила, возвращалась и тянула дурачка за руку.

— Бедняга Радж! — негромко проговорил Нова. — Ты только и твердишь без конца: «Нова, нельзя! Нова, нельзя!» Хоть когда-нибудь скажешь ты: «Нова, можно!»?

— Навряд ли, — буркнул Раджал и решительно ускорил шаг. — Давайте быстрее, — распорядился он. — Скоро дождь пойдет.

Нова крутанулся на пятках, подбросил меч в воздух... и не поймал.

— Нова!

— Документы! — проворчал привратник у калитки для ваганов и начал нетерпеливо прищелкивать пальцами.

Раджал, отведя взгляд, неловко развязывал шнурок, которым была затянута горловина кожаного кошеля. Он нервничал. Как правило, к этому времени документ у него всегда был наготове, а сегодня вот Нова, будь он неладен, отвлек его.

Неподалеку стояли двое стражников — вернее говоря, слонялись. По правилам, они должны были стоять по стойке «смирно» по обе стороны от калитки, держа мушкеты на изготовку. Эти же прохаживались туда-сюда и дымили сигаретками. Один из них был небрит, подбородок его украшала щетина, напоминавшая харионское ржаное поле. У второго мундир был залит элем.

В конце концов, они всего-навсего стерегли калитку для ваганов.

— Поскорее, говнюк, — процедил сквозь зубы небритый и ткнул Раджала острием штыка.

Раджал густо покраснел. Мила что-то мурлыкала, и ему мучительно хотелось велеть ей заткнуться. Пальцы его соскользнули, и по мостовой у его ног рассыпались медяки. Нова и Мила бросились ему на выручку и принялись собирать монетки с грязной мостовой.

Стражники загоготали. Дети собирали деньги. Уснувшая птица открыла сонные глазки и пискнула.

Сгорая от стыда, Раджал подал монетку привратнику.

— Гм-м-м... — протянул привратник.

На его ладонь легла вторая монетка.

Третья.

Наконец старик привратник неохотно пошевелился и выдвинул ящик конторки, стоявшей в будке. Там лежало разрешение, выписанное для бродячих актеров на вход в город. Он глянул на разрешение, отсчитал на счетах четыре костяшки и уронил бумагу — вернее, сделал вид, что уронил.

Стражники снова загоготали, глядя на то, как Раджал бросился за помятой бумажкой и подхватил ее, как только она коснулась осклизлых от дождя булыжников.

— Славно заработали, ваганское отродье? — осклабился тот стражник, у которого мундир был залит элем, в то мгновение, когда маленькая труппа уже готова была пройти через калитку.

Раджал опустил глаза. «Эта свинья испытывает меня, вот и все», — подумал он. В пределах Варби, внутри городских стен ваганам было запрещено разговаривать с эджландцами. Раджал знал, что, если он ответит, его оттаскают за волосы, выкрутят уши и наподдадут по заднице.

Не так — так по-другому поколотят.

— Я тебя спросил: «Славно заработали?» Мы видели, сколько у тебя денег. Надо бы поделиться.

Раджал еле сдержался. Он ведь уже дал привратнику денег. Неужели мало? Да и заработали они всего ничего, жалкую горстку бронзовых и медных монеток. Хорошо, если среди них было несколько крон, а уж об эпикронах и говорить не приходилось. За кого их принимал этот гад? За «Серебряных масок»? Они были бродячими актерами, их грабили по дороге, на их лагеря то и дело совершались набеги, закон их не защищал, и все до единого их безжалостно обирали. Где бы ни появились ваганские актеры, к ним сразу тянулись противные белые пальцы эджландцев, требовавших взяток, взяток... Но эджландцы, как знал Раджал, считали, что все ваганы сказочно богаты. Они думали, что у ваганов в рубахах зашиты монеты, что их потайные карманы набиты золотом и серебром — сверкающими эпикронами, соверенами, тиралями и узорчатыми Теронами... Раджал, услышь он такое от кого-нибудь, расхохотался бы. Единственный терон, который он видел в своей жизни, был сделан из глины и, когда он его попробовал на зуб, рассыпался в порошок...

Мальчик снова сунул руку в тощий кошель, но тут его поддел локтем Нова.

— Мы уже заплатили, — прошипел он.

— Что за дела, ваган? — с ухмылкой обратился к мальчику в алом костюме небритый. — Не хочет твой дружок раскошеливаться, а?

Раджал безмолвно помолился: «О Корос на скале, услышь дитя свое. Пусть Нова замолчит, молю тебя».

Нова не замолчал. Он, дерзко сверкнув глазами, ответил стражнику:

— Я сказал, что мы заплатили.

Стражник в испачканном мундире фыркнул:

— Да вы еще и не начали платить, отродье ваганское!

Он шагнул вперед и поднял к плечу мушкет, но в следующее мгновение захрипел и выронил оружие.

— Уберите его, уберите же его! — клокотал стражник.

Дело было в Дзади. Именно он решил вмешаться и, подскочив к стражнику со спины, обхватил его рукой за горло. Небритый изо всех сил стукнул дурачка прикладом мушкета. Никто не осмелился вмешаться.

Дзади упал.

Небритый ударил его ногой в висок.

— Ой, не надо, не надо! — закричала Мила. — Он просто дурачок, разве вы не видите? Не трогайте его!

— Заткнись! — рявкнул небритый.

Правда, трудно было понять, кому он адресует это слово — Миле или своему стонущему собрату стражнику. Он обвел ваганов мстительным взглядом.

Мила, стоя на коленях, уговаривала Дзади, пыталась помочь толстяку подняться. Над их головами, встревоженно чирикая, порхала птица-зазывала.

Неожиданно небритый осклабился. Они могли бы арестовать ваганов на месте и отправить в каталажку.

Но они не стали этого делать.

Небритый протянул руку. Раджал торопливо отвязал подвязанный шнурками под рубахой кошель и неуклюже бросил его стражнику.

Ваганы поспешно протискивались в калитку, а вслед им несся издевательский хохот. Только старик привратник, сидевший в будке, не хохотал. Он сидел мрачный и ковырял пальцем, похожим не клешню, в носу.

Наверняка он был готов потребовать свою долю барыша.

— Проклятие, проклятие! — Раджал в сердцах стукнул по камням городской стены. — Все, что мы заработали! Все псу под хвост! — Он обернулся к своему спутнику, своему собрату по драке на мечах. — Теперь ты доволен, эджландец? Довозмущался?

— Радж, прости. Я понимаю, что был неправ. Просто эта свинья... он так смотрел на тебя, и я не выдержал. Я сделал это ради тебя...

— Ради меня! — фыркнул Раджал и ткнул Нову кулаком в грудь. Мальчик в красном покачнулся. — Слушай, эджландец, когда тебе в следующий раз захочется что-то сделать ради нас, лучше не делай ничего. Не делай, понял? Ты нам не нужен, мы без тебя обойдемся, и еще как...

Снова пошел дождь. Мила по-прежнему тревожилась за Дзади. После побоев толстяк шатался, ноги его подкашивались.

— Братец Радж, ну помоги же ему!

Но брат не слушал ее.

Раджал угрюмо шагал по раскисшей тропе, ведущей к лагерю. Весь мир за городской стеной представлял собой грязь и слякоть, смешение черного, зеленого, серого, коричневого, лилового и синего. Над холмами нависло зловещее грозовое небо. В низине недобро клокотала набухшая от дождя река Риэль. Бродячие актеры шли через рощу, которая отгораживала ваганский лагерь от городских стен Варби.

— Обойдетесь без меня? — Услышав эти слова, Раджал резко обернулся. Нова, не отстававший от него, схватил его за руку. — Ага. Точно так же, как тогда, когда вы напоролись на засаду возле Ярля. Или как тогда, когда на лагерь напали возле озера Лигар. Ты чего хочешь, Раджал? Хочешь, чтобы тебя всю жизнь колотили? Хочешь лизать этим гадам задницы, да еще и спасибо говорить за то, что позволили, да?

— Это не мне чуть физиономию не расквасили в...

— Это не я ползал по земле...

Мила закричала:

— Братец Радж, с Дзади что-то не так!

Но Раджал не спускал глаз с мальчика в алом костюме. Он язвительно рассмеялся:

— Да, я ползал по земле. Отвратительно, правда? Отвратительно и то, что мне неохота отдавать этим свиньям наш заработок, что я готов отдать только его часть, потому что от этого никуда не деться. Жуть, как отвратительно — не провести ночь в каталажке, где с утра тебя хорошенько выпорют. Еще как отвратительно — не лишиться разрешения, не быть высланным обратно на север в каторжный лагерь. Как все это отвратительно! Но как я мог забыть?! Тебе ведь никогда не случалось томиться в каторжном лагере, верно, эджландец?

— О Радж, Радж, — пробормотал мальчик в красном костюме, скрипнул зубами и запрокинул голову. Все время, пока Раджал распекал его, он медленно ходил по кругу и время от времени бил кулаком в ладонь другой руки. Он весь вымок. Скоро с волос его потечет черная краска.

Раджал не унимался:

— Вот уж не знаю, чего ты там натворил и от кого убегаешь. Но ты уж больно далеко зашел, а, эджландец? До Тарнских равнин всего-то тысяча йелей, так почему бы тебе не отмыться от бузинного сока и не отправиться к своим сородичам? Им еще как понравится твоя белая кожа, твои светлые патлы. И почему бы тебе в солдаты не податься, а? В синемундирники, а? Житуха у них легкая. Торчи себе весь день возле вонючей калитки да бормочи: «Раскошеливайся, раскошеливайся!»

Нова вдруг обернулся к товарищу и стукнул кулаком по лицу. В следующий миг мальчики сцепились, упали на землю и начали драться. Они били, щипали и пинали друг друга. А потом Нова откатился, вскочил и, не разбирая дороги, побежал под дождем куда глаза глядят. Он пробежал под густыми кронами вязов и скрылся из глаз.

Раджал без сил повернулся на спину. Из носа текла кровь, болела избитая грудь.

«Ох, Нова, Нова!»

На лицо мальчика падали крупные капли дождя.

Мила принялась трясти его за плечи:

— Братец Радж, ну посмотри же на Дзади! Он не может идти! Братец Радж! О братец Радж, помоги ему!

ГЛАВА 7 ИЗЛЕЧЕНИЕ

— Дзади... Милый Дзади...

Морщинистые сухие руки гладили залитые кровью волосы. Тяжело, с присвистом дыша, толстяк лежал на длинной лежанке у стенки видавшего виды фургона. Рана на его лбу была довольно глубокой.

— Он ведь не умирает, правда, Великая Мать?

— Нет, девочка, нет! — Великая Мать посмотрела на печку посреди фургона, на огне грелся маленький медный котелок. — Братца Дзади ударили по голове, вот и все. От такого удара кто хочешь лишился бы рассудка. А мой бедный двоюродный братец и так уже лишен разума, правда ведь? Ну вот...

Старуха с улыбкой сняла с огня котелок, поднесла к носу и глубоко вдохнула. Собственно, могла бы и не вдыхать — крепчайший аромат уже успел распространиться по фургону — смесь запахов трав и специй, снадобий и настоек, которые Великая Мать, сохранявшая спокойствие и присутствие духа даже в самых трагических обстоятельствах, быстро собрала из многочисленных таинственных бутылочек, мешочков, коробочек и флакончиков. Смесь была горячей, очень горячей, но Великая Мать, не поморщившись, зачерпнула ее ладонью и нанесла на рану на лбу Дзади.

Птица, восседавшая на плече Милы, выжидательно моргала — похоже, она нисколько не сомневалась в целительском даре Великой Матери. Не сомневалась и сама Мила. Глаза ее были широко раскрыты, взгляд полон любви и восторга. «А вдруг когда-нибудь, — думала девочка, — и я обрету дар, как у Великой Матери? Стану ли я Великой Матерью?» Этого вопроса девочка ни за что не задала бы вслух, но как она надеялась на то, что это будет так!

Ей и в голову не приходило, что, наверное, к тому времени, когда такое сможет произойти, Великой Матери Ксал уже не будет рядом с нею. Мила была ребенком, которому открывались многие взрослые тайны, но эта тайна была слишком велика. Как бы она смогла жить без Великой Матери? Как бы смогли жить без нее все остальные? Мила знала о том, что для ваганов старуха Ксал была кем-то очень особенным, она несла в себе ключ к судьбе всего народа.

Поначалу, когда бродячие ваганы с величайшим почтением и даже страхом отзывались о старухе Ксал и говорили о ней как о «той, что нанесла удар», Мила не понимала, о чем речь. «День Ириона», которому суждено было запечатлеться в ваганских мифах, в памяти девочки остался как в тумане. Если она и помнила об этом, то лишь как об истории, которую ей кто-то рассказал. Неужели и вправду эта худощавая старушка, такая тихая и добрая, могла начать великую битву? Как бы то ни было, рассказывали эту историю именно так, и те ваганы, которые никогда и близко к Тарну не подходили, об «Ирионском Дне» говорили шепотом и почтительно склоняли головы перед Великой Матерью. Как же Миле хотелось стать такой же! Но старуха только ворчала на нее и просила не думать о глупостях.

Птица взъерошила перышки. Дзади застонал. В любое мгновение он мог открыть глаза.

Раджал сидел в углу. Вид у него был унылый и испуганный. Закутавшись в яркое лоскутное одеяло, он стал почти неотличим от прочего тряпья и утвари, которыми был набит фургон. Тут ступить было негде из-за обилия всевозможных сковородок, половников, ложек и ножей, рулонов ярких тканей, лент и занавесок, ваз и бутылок, сундуков и мешочков, и все это стонало и звякало, скрипело и клацало.

Вечер выдался жуткий. Все ваганы сидели по фургонам. Сегодня нечего и думать о ярмарке. Никто из эджландцев не потащился бы в такую погоду за тем, чтобы им погадали, или за тем, чтобы приобрести странные снадобья и послушать предсказания судьбы, или поглазеть на ритуалы, которых никогда не увидишь в храме Агониса. Нет, сегодня не будет блеска монет, передаваемых из рук в руки, ни костров, ни плясок, ни кувшинов с джарвельским эликсиром, ходящих по кругу под тихий шелест ветра в листве.

Казалось, словно все они находятся на море, глубоко в корабельном трюме. Дождь безжалостно стучал по деревянной крыше фургона, доносился вой ветра, раскачивающего вязы и рокот волн разбушевавшейся реки, которая стремительно мчалась по равнине. Да, ночь выдалась ненастная, и Раджал гадал, куда же подался Нова. Злость на Нову смешалась с тревогой за него. Неужто он опять бродит под проливным дождем с зажженным фонарем в руке и хриплым голосом зовет на помощь?

Но Великая Мать сказала: «Нет, не тревожься о нем. Не бойся за своего брата».

«Моего брата!» — подумал Раджал возмущенно и тут же устыдился, потому что понял, что злится не только на Нову, но и на Великую Мать. В конце концов, сказанное ею могло быть правдой. Но как порой трудно поверить в правду!

Это случилось ясным утром на опушке Диколесья, далеко на севере Тарнских равнин. Там-то Раджал и увидел впервые мальчика, которого они потом стали называть Новой. С тех пор миновал не один сезон, но Раджал до сих пор помнил тот день. Тогда их было всего четверо — Раджал, Мила, Дзади и Ксал. Они бежали из Ириона и пробирались по стране тайком.

В ночь перед появлением Новы они обосновались в заброшенном крестьянском доме, одном из многих, разбросанных по равнине, словно раковины на берегу после отлива. Дома опустели после Осады Ириона. Переодевшись крестьянами, всюду гонимые, они направлялись к югу вдоль Белесой Дороги. Горстку ваганов, странствующих по Харионским землям, ожидали страшные опасности. Но делать было нечего. Они должны были добраться до Внутриземья, где ваганам хотя бы дозволялось получать разрешение и работать певцами, танцорами, актерами.

А в Тарне бродячих ваганов могли схватить и расстрелять на месте.

В то утро Раджал вместе с Милой ходили по лесу в поисках дичи, сладких листьев и ягод. Великая Мать велела им не задерживаться, но они ушли далеко в чащу леса. К тому времени, как они разыскали тропинку, ведущую к крестьянскому дому, солнце уже стояло высоко, и Дзади был готов в дорогу — он стоял возле запряженной повозки.

Вовсе не удивившись и не встревожившись из-за того, что дети опоздали, Великая Мать обернулась к ним. Раджал нес целую охапку сладких кореньев, а Мила насобирала в подол юбки листьев, ягод и орехов. Но все, что они насобирали, посыпалось на землю — дети опустили руки от неожиданности, когда из-за повозки вышел незнакомый юноша.

Он был худ и бледен. На нем, как и на ваганах, было крестьянское платье. Тогда, в первый день, он вел себя скованно, стеснительно, все время смотрел под ноги, прятал глаза, но Раджал успел разглядеть, что глаза у него ярко-синие. А волосы у юноши были светлые, почти белые.

— Этого юношу зовут Нова, — сказала Великая Мать. — Примите его в сердца ваши как брата, дети мои, ибо он брат вам.

Раджал вздрогнул от испуга.

— Великая Мать, ты не ослепла ли? Этот мальчик — не нашего племени. Он эджландец, почитатель сладкоречивого Агониса. Неужто ты забыла все, что стряслось в Ирионе? Забыла про виселицы на лужайке? Но если ты, о Великая Мать, забыла о своем сыне, то я не забыл о моем отце.

После этих слов Раджал был готов броситься на светловолосого мальчишку и сбить его с ног, но вместо этого неожиданно сам оступился и упал в дорожную пыль. Приподнявшись, он оглянулся и посмотрел на Великую Мать, сидевшую рядом с Дзади на повозке. Как легко она наказала его! Раджал скривился от острой боли в паху — именно там ставили метку, отличавшую ваганов от других народов. Он становился мужчиной. Он должен был говорить как мужчина.

А он пищал как цыпленок и вскоре умолк, не находя слов.

Бледный юноша-эджландец подал ему руку, но Раджал его руку оттолкнул и поднялся сам. Ему было стыдно, он был готов убежать куда глаза глядят. Но не мог. Он посмотрел на Милу. Девочка сидела на корточках и старательно собирала ягоды, и орехи, отгоняя настырную птицу.

Великая Мать добродушно проговорила:

— Раджал, дитя мое, как я могу забыть о твоем отце? Каждый день мое сердце обливается кровью при мысли о том, что нет больше на свете единственного моего отпрыска. Я так надеялась на то, что он продолжит и умножит наш род, когда я уйду из Царства Бытия. Но я знаю, Раджал, что мой сын живет в тебе, и знаю, что его жизнь в тебе будет явлена благородно.

Этот мальчик — враг наших врагов. Если бы он остался здесь, в Тарне, жизнь его была бы в такой же опасности, как моя и ваша. Постарайся смотреть на все глубже, Раджал. У тебя в отличие от твоей сестры нет сильного чувства предвидения, но разве ты не можешь понять, что цвет кожи человека — это еще не все?

Она притянула незнакомого мальчика к себе, закатала его рукав. Белизна кожи Новы ослепила Раджала.

— Его тело — это цвет бледного солнца. Он близок к совершеннолетию, но у него нет знака, который отличает мужчин нашего племени. Нет, это дитя — не дитя Короса, но в ту пору, когда мы доберемся до Хариона, настанет время, когда белизна его кожи будет нам на пользу. Рядом с ним мы все будем казаться не такими смуглыми. А потом настанет время, когда, наоборот, мы должны будем прятать его, когда придется окрасить его кожу и волосы темным соком бузины. О дети мои, много раз нам придется исполнять свой долг, но настанет время, когда нам будут отданы все долги. Время идет, но со временем смысл многого будет открыт нам.

Раджал закрыл глаза и сдержал слезы. Он еще тогда понимал, что Великая Мать права.

Дзади открыл глаза.

— Сестрица Ксал...

Он доверчиво смотрел на доброе и мудрое лицо старухи.

— Милый Дзади... Тс-с-с!

Ксал мягко, но властно удержала двоюродного брата, не дала ему подняться. Она поняла: ее снадобье подействовало. Губы ее тронула едва заметная улыбка. Она медленно обошла вокруг печки. Отложив в сторону кипу яркой одежды, раздвинув занавеску из бусин, она открыла дверцу в задней стенке фургона.

— Великая Мать, теперь будет целительная музыка? — взволнованным шепотом спросила Мила.

— Это часть исцеления. Нанесение бальзама — первый шаг, теперь начнется второй, но будет и третий. Но, наверное, ты уже знаешь все это, Мила, моя девочка? А позднее, когда твой дар предвидения окрепнет, ты будешь знать все это точно

Сердце Милы забилось сильнее. Она ведь и на самом деле знала это! Она протянула руку, пригладила перья своей птицы. Так же осторожно, старательно и нежно, как Великая Мать Ксал, Мила шевелила пальцами. А старуха приступила к следующему этапу исцеления Дзади. Сначала она развернула толстое одеяло, потом — несколько слоев шелка. Нежнейший звук наполнил пространство фургона, сверкнуло огнем полированное дерево.

— Братец Дзади, держи, — негромко проговорила Великая Мать и вложила инструмент в руки дурачка. Это была тройная гиттерна — один из редчайших шедевров, изготовляемых ваганскими мастерами. От округлого корпуса вверх тянулось три витых многострунных грифа, на которых были вырезаны странные знаки. Играли на гиттерне только по самым торжественным случаям, и играть на ней умел только Дзади.

Казалось, своими большими неуклюжими руками он способен в любое мгновение сломать инструмент. Но нет, руки дурачка были необыкновенно нежны, его пальцы извлекали из струн мелодию, полную необычайной тонкости, которой, казалось бы, был начисто лишен Дзади.

Поначалу медленно, а затем все быстрее и быстрее Дзади играл мелодию и аккорды, и пальцы его ловко сновали, порхая с одного грифа на другой.

Ксал закрыла глаза. Она знала о том, что должно было произойти. За целительной музыкой и стуком дождя она слышала шум потоков воды, струящихся между колесами фургона. Издалека донеслось ржание испуганной лошади. А еще через несколько мгновений послышится стук, встревоженный стук в дверь фургона.

Кто же это будет?

Ксал знала кто. Ее двоюродный брат Эмек — предупредить о том, что река поднялась высоко, слишком высоко. Нужно будет запрягать лошадей и отвозить фургоны подальше от реки.

Раджалу это покажется немыслимым: опять выбегать под дождь! В свете качающихся тусклых фонарей мир представится юноше злобным, предательским сном. Ему будет казаться, что и фургоны, и телеги, и лошади, и дети, и собаки, и шатер, и занавески из разноцветных бусин — все это в следующий миг будет смыто волнами разгулявшейся реки. Люди будут кричать и бегать туда и сюда. Эмек будет в отчаянии, но именно тогда, когда всем покажется, что все кончено, Дзади спокойно займет свое место рядом с остальными. Он будет крепко держаться на своих сильных ногах.

А потом со лба его будет смыт целительный бальзам и рана его исчезнет, и тогда девочка Мила поймет, что свершился третий этап исцеления.

Но всему этому только суждено было случиться.

Дзади играл, Мила пела. Поначалу песня ее была без слов, и мелодия казалась странноватой, неоформленной, но мало-помалу превратилась в печальную песню, которую Раджал от кого-то слышал в дороге.

— А голосок у Милы все красивее, правда, мой юный воин?

Но Раджал почти не слушал. Ксал беспечно чиркнула спичкой о печку и закурила длинную резную трубку. Клубы синеватого дыма поплыли по фургону, а Ксал уселась рядом с внуком. Она грустно посмотрела на него и стала еле слышно шептать. Шепот ее был едва слышен за шумом дождя.

— Бедный мой мальчик, не осуждай брата своего в сердце своем. О, я знаю о том, что между вами была ссора. Между вами пролегла боль. Один из вас смотрит в глаза другого, но что он видит? Один видит дурака, который лезет на рожон, а другой — труса, который прячется в нору всякий раз, как только заслышит чьи-то шаги. И у обоих в сердце нежелание соглашаться, примиряться. Один говорит: «Я лезу на рожон? Нет, я храбр там, где он слаб». А другой говорит: «Я трус? Вот и нет! Зато я выживу, а его растопчут!»

Рыцарь дерется за кубок злаченый,

Жаждет скорее его получить,

Что же, и чести своей он лишится,

Если не сможет в бою победить?

Слава, не хлеб ты, увы, и не соль,

Счастья не даришь, а даришь лишь боль.

— Дитя, уцелеть вы сумеете только вместе, и со временем ты выучишь этот урок. Не думай, что юноша-эджландец слаб. Он так же силен, как ты, но сила его другого рода. Повернись к нему своим сердцем, ибо без него твоей судьбе ни за что не свершиться. Твоя история только начинается, а эта ночь минует. Обними эджландца, как подобает брату, и подумай о будущем.

Войско король собирает на битву, В бой с узурпатором войско ведет. Что же он скажет, когда проиграет, Войско утратит и в плен попадет? Власть и престол, вы не хлеб и не соль, Счастья не дарите, дарите боль...

За дверью клокотали потоки грязи. Дождь шел все сильнее и сильнее, а в фургоне звучала странная музыка. Она смешивалась с дымом и светом лампы.

— Но... Великая Мать, — робко проговорил Раджал, — куда же подевался Нова?

Ксал не успела ответить. В дверь фургона кто-то встревоженно забарабанил.

ГЛАВА 8 АРЛЕКИН ИЗ «СЕРЕБРЯНЫХ МАСОК»

После того как Джем убежал от Раджала, он долго бежал, не думая о том, куда бежит, по грязи и мокрой траве, вдоль изгиба Петли Воспера. Он бежал, и бежал, и бежал. Перед собой он видел только серо-коричневую мглу, а слышал только шум дождя.

Он не заметил мчащуюся прямо на него «стрелу» и о том, что что-то неладно, догадался только по испуганному, пронзительному ржанию лошади, вставшей на дыбы, вскрику девушки и щелканью хлыста.

Джем упал.

— Какой-нибудь вонючий ваган, готов об заклад побиться! — послышался надменный голос. Мужчина расхохотался. «Стрела» исчезла за поворотом дороги.

Джем лежал на спине в придорожной канаве, безучастный ко всему. Хлыст рассек щеку, из раны текла кровь, но Джем не чувствовал боли. Мысли лихорадочно метались, он думал о предстоящих испытаниях. Он понимал, что в душе у него поселился страх, жуткий страх — именно этот страх и вырвался на волю во время его глупой драки с Раджалом. До сих пор Джему казалось, что его судьба где-то далеко-далеко. Теперь она стала ближе, она почти настигла его. Через несколько дней ваганская труппа доберется до Агондона, и потом Джему придется расстаться с ними.

«Ты найдешь улицу под названием „улица Давалон“, — так сказал арлекин. — Там разыщешь дом с золотыми завитками на окнах и дверях. Этот дом принадлежит господину, известному под именем лорд Эмпстер. Ты должен прийти к нему, Джем, и он примет тебя».

Пожалуй, теперь, когда Агондон так близок, Джем мог бы продолжить путь сам по себе, пешком. Шел бы, время от времени вымазывая лицо бузинным соком. Но он не мог. Странствовать в одиночестве было опасно, слишком опасно, а как ваганы могли покинуть Варби до окончания курортного сезона?

Джем понимал, что он трусливый глупец.

Дрожа с головы до ног, он сжал в руке кристалл, который носил в кожаном мешочке на груди. Порой, когда он задумывался о том, что ему предстоит отыскать еще столько кристаллов, сердце его сжималось от боли. Какой огромной и пугающей представлялась ему стоявшая перед ним задача! В детстве он мечтал о приключениях, и вот, наконец, его приключения начались. Они не прекращались все то время, пока он странствовал с ваганами.

Но теперь, когда приближалось намного более опасное приключение, Джему все чаще хотелось снова оказаться дома. Как он мечтал о Кате, о своей возлюбленной Кате, о той любви, которой они предавались в Диколесье! Но все это теперь казалось таким давним и далеким, таким безнадежно давним и далеким, и Джем понимал, что назад ему не вернуться никогда.

Ах, если бы только арлекин мог снова встретиться на пути Джема, если бы он придал ему сил для грядущего испытания!

По дороге, поскрипывая, приближалась карета.

— Эй, кучер, придержи лошадей, кому говорят! — послышался на фоне шума дождя властный голос, затем прозвенел маленький колокольчик. — Остановись!

Потом послышался другой голос, более высокий, недовольный:

— Да что там, что там такое? Мы и так уже отстали от труппы! Нельзя ли поторопиться? Кому-то охота было помереть, вот он и нашел свою смерть. Там кто-то умирает, старина, это я тебе точно говорю.

— Ты-то не умираешь, верно? На самом деле, неужели ты совсем не способен думать о других? Юное создание... по всей вероятности, мужского пола... валяется на обочине... в совершенно неподобающем виде.

— То есть под дождем, в грязи? Наверняка он мертв.

— Нет, но он может быть ранен.

— А я говорю: и смотреть не стану. Он в крови? (Звон колокольчика.) Кучер, погоняй!

Динь-дон!

— Нет, останови коней. — Открылась дверца, оттуда высунулась голова. — Да, он весь в грязи, но он одет, и одет он, между прочим, в костюм «Решимости в алом». Мы не можем бросить его. Юноша! Эй, юноша, валяющийся в грязи, послушай-ка!

Джем рывком приподнялся, сел и ахнул. Он никогда прежде не видел такого экипажа. Карета была выкрашена в темно-лиловый, почти черный цвет. На дверце красовался золоченый королевский герб. В карету были запряжены четыре прекрасных вороных коня в темно-лиловых с золотом попонах, на облучке восседал кучер в такой же ливрее. Но внимание Джема привлекло лицо человека, выглянувшего из кареты.

Вернее — серебряная маска.

— Ты ушибся, юноша? Идти можешь?

Джем с трудом поднялся на ноги, не сводя глаз с человека в маске.

— Ах, бедняжка! Что у тебя с лицом? Дай-ка, я оботру его носовым платком... Не бойся, юноша, мы такие же, как ты. Позволь, мы тебе поможем.

Дверца распахнулась настежь.

— Ты с ума сошел, старина? Этот мальчишка — обычный бродяга, разбойник! Ой, нас убьют, точно убьют!

Динь-дон! Динь-дон!

— Ты забываешь о том, что мы все бродяги и разбойники! К Джему протянулись руки и втянули его внутрь лилово-черной кареты. Колокольчик прозвенел вновь. Юноша осмотрелся. Карета и внутри была роскошна. Стенки и сиденья были обиты темно-лиловым плюшем, на сиденьях лежали удобные мягкие вышитые подушки и теплые стеганые одеяла, в одно из которых тут же завернули Джема.

Он часто заморгал и откинул назад мокрые волосы.

У потолка покачивалась небольшая лампа. В ее теплом мягком свете Джем, наконец, разглядел своих спасителей. Если на одном из них была металлическая маска, то у второго маска была совсем иного сорта. Теперь Джем понял, кому принадлежал писклявый недовольный голос. Лицо этого человека было покрыто густым слоем белил, а краешки измалеванных губ были скорбно опущены. Под гримом проступали глубокие морщины. Такой физиономией можно было пугать детишек. Это было лицо клоуна, который никогда не смеялся.

Джем вдруг встревожился. Он ведь не только испачкался в грязи. Он продрог, его ушибы и рана на лице саднили. Он ослаб. Он был уязвим. Зачем он согласился сесть в эту странную карету? О да, его заворожила серебряная маска. Вроде бы он видел такую когда-то раньше...

Но нет. Это было невозможно.

А грустный паяц сказал:

— Да, мы бродяги, но мы не какие-нибудь попрошайки! Этот мальчишка — обычный ваган с большой дороги, не более того! Ну, послушай меня, старина, вышвырни ты его, прошу тебя!

— Паяц, ну где твое сострадание? Этого мальчика-вагана наверняка ограбили воры... А какая страшная рана на лице... Ну где же, где же мой батистовый платок?..

— Его ограбили? Да он сам воришка, клянусь!

— Глупости. Сразу видно: он — невинная жертва.

— Старина, ты слишком романтичен. — Грустный паяц пристально уставился на Джема. — А ну-ка, мальчишка, расскажи нам, что с тобой приключилось?

Сердце Джема взволнованно забилось. В самые последние мгновения он вдруг заметил нечто совершенно особенное. Его странные спутники были укутаны в темные плащи. Он не видел, во что они одеты под плащами, не видел и их истинных лиц. Но, вероятно, обо всем можно было догадаться по темно-лиловому цвету кареты, по вышитым подушкам и ярким одеялам...

— Вы — ваганы! — воскликнул Джем.

Ответом ему было безмолвие. Человек в маске глянул на паяца, паяц — на него. Человек в маске заливисто рассмеялся. Джем закусил губу. Они были ваганами, они должны были быть ваганами... но как же ваганы могли разъезжать в такой роскошной карете?

И тут он вспомнил...

Раджал часто рассказывал о «Серебряных масках», о знаменитых «королевских ваганах». Эти люди были легендой. Разрешение на их представления было подписано рукой короля, и в течение несколько эпициклов эта труппа выступала для эджландского высшего света. Некоторые говорили о том, что поступить в «Серебряные маски» — это предел мечтаний для каждого вагана. В «Масках» самый простой жонглер или танцор пользовался благами, неизвестными простым эджландцам, не говоря уже о ваганах. Звезды этой труппы жили в роскоши, как аристократы. Поговаривали, что Бладжир Харест, великий Пьеро, — фаворит императрицы.

«Маски» были ваганским прекрасным сном, дивной мечтой. Джем знал, что Раджал с трепетом думал о том, как славно было бы когда-нибудь попасть в эту труппу.

«Маски» ехали в Варби на бал по случаю окончания сезона.

Далее последовал диалог.

Маска: — Ваганы! Как сказать...

Паяц: — Ты бы предпочел, чтобы он назвал нас «Детьми Короса»?

Маска: — Нет, нет. Он так очарователен в своей невинности.

Паяц: — Невинность! Сказал бы лучше — дремучее невежество!

Маска: — Будет тебе, паяц, ты ведь должен видеть...

Паяц: — Что видеть? Глаза мои слабнут...

Маска: — Этот юноша — тот самый, которого мы ищем. То есть последний из тех, кто может оказаться тем, кого мы ищем.

Паяц: — Да нет. Он самый обычный провинциал.

Маска: — Провинции иной раз преподносят потрясающие сюрпризы.

Паяц: — Да что ты говоришь? Тогда, быть может, тебе хотелось бы устраивать наши представления в глуши Лексиона или где-нибудь в глубинке Варля? Между прочим, старина, от географии много что зависит, а особенно качество публики, ее тонкость.

Маска: — Готов согласиться с тем, что тонкость — понятие наследственное.

Паяц: — Наследственное! О, если бы я был наследником...

Маска: — В Гева-Харионе? Вантаже? Ирионе?

Паяц: — Ну ладно, будет тебе. А вот в Ирионе, кстати, неплохо было бы... Древний титул.

Маска: — Но ведь это далекая провинция.

Паяц: — Провинция, по-твоему? Эрцгерцог Ирионский занимает такой высокий пост!

Маска: — Но титул его восходит к заброшенной провинции.

Паяц: — Ну и что? Я мечтаю о его посте, а не о его титуле.

Маска: — Одно — ничто без другого.

Паяц: — Правда?

Маска: — Паяц, ты тупица.

Джем, которого весьма озадачил диалог актеров, опустил взгляд. Он рассеянно потирал одной рукой другую — от костяшек до запястья. Неожиданно опомнившись, он сложил руки, спрятал в рукава. Сок, которым была окрашена его кожа, отличался крепостью, однако теперь стало ясно, что краска не выдержала дождя. Потерев руку, он стер с кожи бузинный сок. Теперь ему нечего было надеяться на то, чтобы и дальше разыгрывать роль вагана. Его спутники не спускали с него глаз.

Паяц: — Тупица, вот как? Для паяца это высшая похвала. Видишь, я на тебя не в обиде. А другой бы обиделся, обзови ты его дураком.

Маска: — Ты на кого намекаешь?

Паяц: — Да хоть бы вот на этого юнца.

Маска: — О нет! (Джему.) Эй, дурак, дурак! Видишь, он не откликается.

Паяц: — Ну, значит, он точно дурак.

Маска: — Жестокий паяц! Он так юн! Совсем дитя!

Паяц: — Нашел дитя! Ну да, согласен, он безоружен, а на дорогах теперь опаснее с каждым годом.

Маска: — Это верно. Но, старина, ты все же должен признать. Это тот самый юноша.

Паяц: — Тот, кого мы разыскиваем? Ну, то есть самый последний из тех, кого мы приняли за того, что нам нужен?

Маска: — Мне все ясно. Неужели ты не видишь?

Паяц: — Говорю же тебе, я стал подслеповат. К тому же он такой грязный.

Маска: — Мы сотрем с него грязь.

С этими словами человек в серебряной маске сунул руку под плащ. Видимо, решил-таки достать обещанный носовой платок. В конце концов, он действительно разыскал платок, но тут внимание

Джема привлекло нечто иное. Полы плаща распахнулись, и он успел рассмотреть, что за костюм на незнакомце в серебряной маске. Это был разноцветный костюм арлекина.

Неужели?!

Арлекин протянул руку с платком к рассеченной щеке Джема. Джем схватил его за запястье. «Обними меня, дитя мое, — эти слова он слышал однажды. — Минуют долгие сезоны, много воды утечет до тех пор, когда ты вновь увидишь меня».

Завороженный, Джем еле слышно пробормотал:

По судьбе мы пойдем, как по краю кольца.

У кольца нет начала, не видно конца.

У него закружилась голова. Рука арлекина качалась перед его глазами как мертвая. Свет лампы падал на нее, и Джем хорошо рассмотрел дряблую, тонкую кожу, испещренную старческими пятнышками.

Волшебный миг очарования миновал.

Арлекин резко отдернул руку.

— Ты решил подурачить меня, мальчик? Ты ведь такой же, как мы? Разве ты не знаешь, что эту песню поет арлекин, и только арлекин?

— Я подумал...

Больше Джем не смог выдавить ни слова. Он сглупил. Ошибся. Это был не арлекин, не его арлекин. Это был арлекин из «Серебряных масок».

Джем закрыл глаза. Нужно было взять себя в руки и думать о том, что происходит сейчас.

Ему нужно было вернуться в ваганский лагерь.

И притом немедленно.

— Именем короля! — прозвучало несколько приглушенных, почтительных голосов. Карета въезжала в ворота Варби. Стоявшие по стойке «смирно» часовые приветствовали, как полагалось, карету с королевским гербом. Нужно было выпрыгнуть и как можно скорее убежать, пока карета не миновала арку ворот.

Арлекин схватил Джема за рукав. Пальцы у него оказались крепкими и цепкими, словно когти.

— Будет тебе, ваган, куда это ты вдруг заспешил?

— А пропуска у меня...

— Пропуск? За кого ты нас принимаешь? Для нас никакие пропуска не нужны, а также разрешения. И взяток мы никому не даем.

Джем попытался вырваться.

— Что вам нужно от меня?

Арлекин расхохотался.

— Ведь ты простой бродяга, верно? Скитаешься, так сказать, с какой-то грошовой труппой? Собираете жалкие медяки на уличных представлениях? Оставь эту жизнь, дитя! С нами ты попадешь в совсем иной мир! Скоро мы приедем в роскошный квартал, поужинаем варбийскими угрями и телятиной, а ужин нам подадут услужливые эджландцы-официанты. Мы будем пить тончайшие варльские вина и сладчайшие тиралосские. Быть может, даже паяц улыбнется, ну а ты, мальчик-ваган, улыбнешься непременно! Нынче ночью ты будешь спать на шелковых простынях...

— Я должен вернуться...

— Вот неразумное дитя! Став нашим другом, ты будешь носить прекрасное платье, будешь ездить в таких же роскошных экипажах, ты научишься хорошим манерам! У нас с паяцем было много таких приятелей, верно, паяц? О дитя, подумай о том, какой мир откроется перед тобой!

— Я же сказал: мне нужно идти! — воскликнул Джем, извиваясь и пытаясь вырвать руку. Наконец это ему удалось. Он дернулся и пнул арлекина в пах.

— Ох! — застонал арлекин и крикнул: — Эй, кучер! Он потянулся к колокольчику.

Динь-дон!

Но он опоздал. В следующее мгновение Джем распахнул золоченую дверцу и выпрыгнул из кареты на мостовую. А в тот миг, когда кучер остановил лошадей, Джем уже исчез во мраке дождливой ночи.

Паяц: — Холодная выдалась в этом году смена сезона.

Маска (морщась от боли): — Да и сами сезоны теперь уж не те, какими были когда-то, паяц.

Паяц: — Угу. И даже голодные бродяги стали не те, что прежде.

Маска (со стариковским вздохом): — А я возлагал такие надежды на этого мальчика.

Паяц: — О да, от него можно было ожидать многого. Быть может, он напомнил тебе другого мальчика, который некогда попался нам в пути?

Маска: — Ты говоришь о совершенно определенном мальчике?

Пауза.

Паяц: — О нашем любимце, об отраде наших очей, о нашем маленьком пропавшем ученике...

Маска: — Старина, ты знаешь меня слишком хорошо. (Снова вздох.) Но разве нам может снова встретиться мальчик, похожий на Тора?..

Карета, грохоча колесами по мостовой, въехала в фешенебельный квартал.

ГЛАВА 9 УТОНЧЕННАЯ ЖЕНЩИНА

«Мало что, — говаривала, бывало, Умбекка, — возмущает меня сильнее, нежели дуэньи. Разве это не возмутительно, когда нежная, невинная девушка, с трепетом стоящая на пороге совершеннолетия, поручена заботам нанятой прислуги?! Разве я в течение многих циклов не наблюдала за духовным, моральным и физическим состоянием моей бедной племянницы Элы? Разве я позволила бы кому-нибудь оторвать ее от моей груди? И теперь, когда моим заботам поручен другой сосуд добродетели, разве я рискну отдать его в чьи-то незаботливые, равнодушные руки? О нет, самая мысль об этом повергает меня в дрожь!»

Умбекка могла бы и больше распространяться на эту тему, и частенько так и делала. Однако, с какой бы жестокой критикой она ни обрушивалась на дуэний, была одна персона, для которой она делала исключение.

«Вы же понимаете, милочка, — говорила она, — что мои высказывания к вам отношения не имеют».

Что характерно — именно эта дуэнья и была главной и почти единственной слушательницей гневных тирад Умбекки. Это была ее давняя подруга из Ириона, вдова Воксвелл. После трагической гибели супруга несколько лун вдова прожила в Цветочном Домике, где за ней присматривала только одна-единственная старушка служанка. Но можно было не сомневаться (Умбекка, по крайней мере, не сомневалась) в том, что Бертен была несчастна. Разве могла она быть счастлива в опустевшем доме, когда на свете теперь не было ее драгоценного супруга? Ну и что, что сама вдова утверждала, что у нее все хорошо? Наверняка пережитое горе повредило рассудок бедной женщины. В итоге Умбекка, пользуясь своим авторитетом — как-никак она стала женой губернатора, — распорядилась, чтобы Цветочный Домик был заперт, служанка уволена и чтобы вдова переехала в дом губернатора.

Этот акт милосердия встретил в деревне горячую поддержку и одобрение — в особенности после того, как Эй Фиваль сделал его темой проповеди.

Некоторое время вдова жила счастливо (вернее, так все думали) в качестве компаньонки свой дорогой подруги, поэтому жители Ириона несколько удивились, узнав о том, что в конце концов вдова Воксвелл «воспользовалась ситуацией». Перед наступлением сезона Терона вдова должна была переехать в Варби и стать там дуэньей некоей мисс Пеллигрю. Целую луну, если не больше, только об этом и сплетничали. Некоторые искренне жалели «бедненькую госпожу Вильдроп», потрясенные неблагодарностью вдовы, другим была неприятна мысль о том, что вдова станет работать по найму, а третьи не без оснований указывали на то, что вдова совершенно не годится для такой работы.

Если на то пошло, вдова Воксвелл была однорукая.

Реакция Умбекки на это всех изумила. Люди думали, что она воспротивится, запретит подруге ехать в Варби. А она, напротив, весьма благосклонно отнеслась к планам Бертен. Умбекка посчитала, что вдова постепенно осознает свое новое место в жизни. Разве это благородно — жить в доме, где тебя принимают из милости? И что такого постыдного в том, чтобы служить в доме у уважаемых господ? Если уж теперь в высшем свете существуют дуэньи, то почему бы не стать дуэньей такой женщине, как Бертен Воксвелл, которая отличалась высочайшей моралью?

Если Умбекка о чем и сожалела, так только о том, что ее дорогая подруга станет растрачивать свои воспитательские таланты на чужое дитя. Вскоре мисс Кате также предстояло вступить в пору совершеннолетия и выйти в свет. По идее, можно было надеяться на то, что вдова сама поймет, на какую юную особу ей следует направить свой взор, в чем состоит ее долг. «Что ж, — могла бы с тяжким вздохом сказать Умбекка, — ни от кого в этом мире нельзя ожидать совершенства, и уж тем более — от женщины, обезумевшей от горя и тоски».

А когда вдова отправилась в Варби, вместе с ней поехала Умбекка.

— Нирри! — воскликнула толстуха, когда они с Катой вошли в дом.

Служанка Умбекки со всех ног бросилась им навстречу, напуганная тем, что хозяйка вернулась так рано. Умбекка сразу обрушилась на служанку с таким количеством приказов и упреков, что та растерялась.

— Помоги раздеться! Сними с меня драгоценности! Нет, ты только посмотри! Тут у нас что — приличный дом или притон какой-нибудь? Почему на столе еще не убрано после чая? И камин еще не зажжен? Мы будем ужинать в своих комнатах, и притом немедленно!

Да, только немедленная и обильная трапеза могла помочь Умбекке избавиться от злости.

Трапеза действительно была обильной. На публике Умбекка жеманничала, соблюдала этикет, а у себя дома, усевшись у камина, она с жадностью набрасывалась на еду и набивала рот пирожными, холодной курятиной, взбитыми сливками и вареными почками, тартинками с салатом и ломтиками окорока. Порядок поедания деликатесов значения не имел. Еду она хватала руками, а, прожевав очередную порцию, осыпала проклятиями порочную вдову Воксвелл, которая столь постыдным образом нарушила свой долг, так безобразно пренебрегла своими обязанностями.

Это ей просто так не пройдет!

Несчастная Нирри бегала по лестнице вверх и вниз, совершая рейды в кладовую.

Ката же только рассеянно гоняла вилкой по тарелке куски еды. Тетка выругала ее, отобрала у нее тарелку и все съела сама — мясо, тушеную тыкву и маринованную свеклу.

За опущенными шторами моросил дождь.

Наконец Умбекка поднялась и отошла от стола. До трапезы ее тело тряслось от злости, подобно огромному куску холодца. Теперь она была готова противостоять всем превратностям судьбы с непоколебимостью скалы. Поросячьи глазки злобно сверкали на ее лоснящейся физиономии.

— Немедленно отправляйся спать, девочка моя! — рявкнула она и, позвав Нирри, велела принести ей зонтик и шляпу.

Ката возразила:

— Тетя, но ведь еще так рано!

— Рано?! — Умбекка гневно воззрилась на племянницу и подтолкнула ее к двери. — А ты думаешь, что легкомысленные девушки, которые завидуют избранницам господина Бергроува, заслуживают чего-то еще? Отвечай, когда тебя спрашивают! — И, не дожидаясь ответа, Умбекка указала на дверь: — Ступай к себе, немедленно! Нирри, запри ее на ключ!

Ключ повернулся в замке. Ката упала на постель, но довольно скоро вскочила, подбежала к окну, нетерпеливо раздернула шторы и уставилась в темноту. Вокруг площади горели фонари, освещали мокрую, блестящую мостовую. Обходя лужи, стремительно вышагивала Умбекка, ее зонт был подобен боевому щиту. Словно разгневанный воин, шла она войной на дом, где до сего дня Пелли была поручена заботам вдовы Воксвелл.

Что же могло произойти? Ката часто слышала, как тетка восхваляет вдову Воксвелл. «Бертен Воксвелл, — говаривала Умбекка, — образцовая дуэнья, она свою подопечную водит на коротком поводке, она не терпит никаких возражений. Как она непохожа на других — обленившихся, равнодушных дуэний!»

Ката в отчаянии отвернулась от окна. До сих пор у нее перед глазами стояло смеющееся лицо Пелли, восседавшей на сиденье «стрелы» рядом с господином Бергроувом. Зависть желчью закипала в ее душе. Она завернулась в теплую шаль и села у камина. Одно дело было завидовать Джели — хорошенькой, всем нравящейся Джелике Венс.

Но завидовать Пелли Пеллигрю? Этой дурнушке?!

Дождь колотил по оконному переплету, завывал ветер.

«Пелли, Пелли», — казалось, выстукивали капли дождя.

Сердце Джема часто билось. Он прижался спиной к стене дома в переулке где-то неподалеку от Королевской Ассамблеи. Выпрыгнув из кареты, где его пытался удержать старик арлекин, юноша какое-то время сновал по мостовой, уворачиваясь от всевозможных экипажей, и пробирался в более отдаленные районы города. Когда же он закончится, этот день! Джем промок, продрог, перепачкался, и теперь вдобавок ему предстояло скоротать ночь в Варби.

Юноша в отчаянии озирался по сторонам. Один конец проулка был тускло освещен фонарем. В той стороне лежали ярко освещенные центральные районы города. В другом конце было темно. Оттуда дорога уводила в совсем другой Варби, скрытый от глаз высокосветских особ. Там находились окраины — узкие улочки, где слуги, извозчики и солдаты, получившие увольнительные, предавались собственным развлечениям. Со стороны первого Варби доносились мелодичные звуки клавикордов. Со стороны второго — приглушенные ругательства, обрывки грубых песен.

Надо было уходить. Нечего было и думать о том, чтобы прятаться до утра в лабиринте переулков за Королевской Ассамблеей.

Между тем на солдат он мог наткнуться везде.

Джем сложил ладони ковшиком, подставил их под дождь и, собрав воды, умыл ею лицо. Рассеченная щека сразу напомнила о себе, но Джем продолжал набирать в ладони дождевую воду и яростно смывать бузинный сок.

Но что было делать с дурацким костюмом?

Рядом послышались шаги. Кто-то громко рыгнул. В полумраке Джем едва разглядел человека в плаще. Он был сильно пьян и шел покачиваясь. Это был молодой слуга, чей-то паж. На нем был широкий плащ и шляпа с пером. Он остановился у стены рядом с Джемом и стал мочиться.

— Прости, дружище, — прошептал Джем и набросился на незнакомого юношу.

Через несколько мгновений Джем, закутавшись в плащ, устремился в сторону окраин Варби, так называемых веселых районов. Здесь пахло нечистотами, дымом и жареным мясом. Джем надвинул на лоб шляпу и огляделся по сторонам. «Как же это возможно, — думал он, — чтобы совсем недалеко, в каких-нибудь двух сотнях шагов лежал совсем иной мир?» Там, за не такими уж толстыми стенами предавались изысканным удовольствиям богачи аристократы.

Мимо Джема прошествовало растрепанное создание с початой бутылкой джина.

— Ваш-ше здо-ровье, юноша! — пробормотало создание и, покачнувшись, отпило из бутылки, потом вдруг развернулось и поймало Джема за руку. — А мож-жет, юноше одиноко, а?

Джем обернулся и понял, что создание принадлежит к женскому полу. Женщина крепче сжала его руку. Одета она была в жалкие остатки того, что, вероятно, некогда было роскошным вечерним туалетом. От юбки исходил запах кислятины, и даже в полумраке Джем разглядел на лице женщины морщины.

— Простите, я...

В этот миг зазывно распахнулась дверь трактира. Джем вырвался и поспешил прочь. Шлюха хриплым голосом прокричала ему вслед:

— Пей вволю, юноша! А накачаешься, так ищи меня здесь!

В трактире было дымно и многолюдно. Земляной пол был усыпан соломой, которую успели растоптать, смешать с грязью и щедро полить элем. Была бы ночь погожей, бражничающие высыпали бы на улицу, а сегодня они заседали здесь: изрядно подвыпившие синемундирники, расхрабрившиеся после выпитого грумы, лакеи и кухонная прислуга — все нынче сгрудились и сидели плечом к плечу. Между ними сновали мальчики-половые, а из женщин тут находились только шлюхи, чьи лица и почти вываливающиеся из декольте груди были щедро изукрашены мушками. Откуда-то из глубины трактира доносились пьяные голоса, нестройно выводящие песню.

В кармане плаща ограбленного им пажа Джем нашел несколько монет — пару зенов и еще немного джитов. Он протолкался к стойке.

— Эй, дружище! — окликнули Джема. На его плечо легла чья-то рука. Обернувшись, он увидел молодого человека в желтом бархатном камзоле. Тот радостно улыбался, но улыбка сразу же пропала, как только он понял, что обознался. — А я принял тебя за...

Джем поспешно отозвался:

— Он не придет. Дела, понимаете...

— А ты кто такой? — Молодой человек указал на одежду Джема. — Я думал, что знаю всех слуг принца.

— Слуг у нас предостаточно, дружище! — пробормотал Джем с небрежной усмешкой, пожал плечами и отвернулся. Сердце его сжалось от чувства вины. Он представил, как сейчас валяется в грязи юноша-паж. С утра у него будет раскалываться голова... но, с другой стороны, она бы у него все равно болела с похмелья. Что ж, зато он сможет рассказать, что с ним произошло несчастье — избили, ограбили.

Вскоре Джем с кружкой эля в руке пробрался на единственную свободную скамью — в самом углу трактира. Прямо у него над головой чадили свечи и немилосердно поливали его воском. В углу, по соседству с Джемом, разместилась ватага синемундирников. Они сидели кружком, положив руки друг другу на плечи, и, размахивая пивными кружками, распевали одну из излюбленных песен.

Скажу вам правду, братцы-други,

Был у меня один дружок.

Собой хорош и ростом вышел,

Да только был он одинок,

Пока не встретил он красотку,

Прекрасней всех она была.

Она лишь ручкой поманила

И за собою увела.

Дружок мой был стрелок изрядный

И мимо цели редко бил,

Но в цель такую, право слово,

Впервые в жизни угодил.

Когда он встретил ту красотку,

Что всех желаннее была,

Она лишь ручкой поманила

И за собою увела.

Бывал мой друг в домах богатых,

На серебре порой едал,

Теперь со светскою красоткой

Танцует вальсы на балах.

Да-да, с той самою красоткой,

Что всех прекраснее была,

Что только пальцем поманила

И за собою увела.

А ты, приятель, стой на страже

И не горюй, и в ус не дуй,

Ведь в свой черед и ты получишь

И нежный взгляд, и поцелуй

От восхитительной красотки,

Что лишь головкой поведет

И тонким пальчиком поманит,

И за собою уведет!

Допев, синемундирники загоготали, сопроводили последний припев неприличными жестами. Джем покраснел и отвел взгляд. Бедняга Джем! Он ведь во многом остался невинен. Он не знал о том, что страсть так многолика. Он закрыл глаза и вспомнил о Кате. У них все было так возвышенно и благородно. И чисто.

Горючие, жаркие слезы набежали на глаза Джема.

Он поднес к губам кружку, когда кто-то поддел его под локоть. Джем сердито обернулся и увидел перед собой дружески усмехающуюся физиономию. Физиономия принадлежала здоровяку в кучерской фуражке. Он покуривал трубочку. Джем немного успокоился. Хотя бы слуга, а не синемундирник, и то хорошо. Кучер понимающе подмигнул Джему и посетовал на то, какая премерзкая выдалась погода.

— А щека-то у тебя, парень... — сочувственно помотал головой кучер. — Ты ведь, поди, у принца Чейна на службе состоишь?

Джем кивнул.

— А ты?

Кучер указал на герб на околыше фуражки. Джем отхлебнул эля, стараясь держать себя в руках и не выказать вспыхнувшего интереса. Но сердце его бешено заколотилось. Как же он сразу не узнал того, кто сидел перед ним?

В Ирионе у Стефеля была репутация закоренелого пьяницы.

Джем осторожно проговорил:

— Эрцгерцог... Ирионский?

— Угу. Благородный, как не знаю кто. И заносчивый. Ну, аристократам оно так и положено, парень. А когда я был молодой, так нам было велено заучить наизусть гербы всех девяти провинций, представляешь? Гербы и девизы, во как. Наизусть, без запинки, а не то все это в нас палками вколачивали.

Джем вежливо улыбнулся, а сердце его кричало: «Стефель, неужто ты не узнаешь меня?» В какое-то мгновение Джем был готов открыться старику, но тут же передумал, когда Стефель с любопытством прищурился и проговорил:

— Слушай, парень, а я тебя прежде нигде не встречал ли? Джем побледнел. Он вдруг испугался. Ведь ему следовало странствовать тайком, не будучи узнанным никем. С притворной небрежностью он пониже надвинул ворованную шляпу. Но Стефель сам ответил на заданный вопрос:

— Ой, чего это я, право... Просто ты мне напомнил другого парня. Этот-то вряд ли бы в слуги подался, я так думаю. Да и потом... помер он.

— Бедняга! — вырвалось у Джема. Он решил, что больше лучше ничего не добавлять. Его охватило странное чувство — смесь эйфории с грустью и страхом. Да, он был мертв, он умер для всех, кто остался дома. Для Стефеля, для Нирри, для тетки Умбекки. Для Полти.

«Для Каты. Я мертв для Каты».

Джем встряхнулся, прогнал нахлынувшие чувства. Он снова улыбнулся Стефелю. Он понимал, что лучше извиниться и уйти. Но что-то заставило его остаться.

— Далеко же вы уехали от дома, — попробовал продолжить разговор Джем. Его вдруг озарило. — Вот говорят, что тамошние снеговые горы — это лестница до самого неба. Это правда?

Кучер проворчал:

— А мне-то что до этих снеговых гор, парень? Должен тебе сказать, что и по зеленым холмам возле Варби лошадкам моим бегать нелегко.

— Но ты-то оттуда? С гор?

Стефель ответил на этот вопрос так:

— Я вообще не любитель таскаться с места на место. Терпеть не могу перемены всяческие. Ежели бы все было вот так, как теперь, а мне бы было столько лет, сколько тебе, парень, так я бы, пожалуй что, сказал, что счастлив. В мое время все было на своих местах. А теперь люди не знают своего места, не понимают, кто их хозяин.

— Ты так думаешь?

— Я вот дочке своей говорю: «Мы разве не у эрцгерцога на службе состоим?» А эрцгерцог нынче где, спрашивается? В Агондоне эрцгерцог и домой не собирается. Весь Тарн попал в руки самозванца, а я, уроженец Тарна, торчу в Варби! Ох, вот ведь привелось дожить и увидеть мир вверх тормашками!

Стефель явно мог бы распространяться на эту тему и дальше, но, похоже, решил, что такое течение мыслей может завести его в опасную сторону.

Предосторожность никогда не бывает излишней.

Он вздохнул.

— А все из-за девчонки, понимаешь? Вот почему я здесь торчу. Из-за молодой барышни и из-за госпожи ихней.

Стефель настолько потешно скривился, что Джем с трудом удержался от смеха. Ему отчаянно хотелось спросить насчет молодой барышни, но он одернул себя.

На всякий случай он прикоснулся к груди, нащупал свой тайный талисман.

«Осторожнее, осторожнее», — мысленно проговорил он.

На его плечо снова легла чья-то рука. Это опять оказался молодой человек в желтом камзоле.

— Вот ты где! — заплетающимся языком проговорил он. Он явно все это время пил и искал знакомого пажа. — Ой... опять... обознался. А как ты мне сказал, кто ты такой? Я же всех слуг принца наперечет знаю...

Джем с самым решительным видом отвернулся.

— Эй, подавальщик! — крикнул Стефель.

Его кружка была пуста. Джем купил ему другую. Кучер сердечно поблагодарил его.

— А твой хозяин, — предпринял новую попытку выведать интересующие его сведения Джем, — он ведь, как я слышал, изловил злобного короля.

— Угу, мой хозяин — большой человек, еще какой большой. — Стефель помедлил и вдруг скованно проговорил: — Он же в союзе с зензанцами был.

Как это следовало понимать?

— Кто? Твой господин?

— Мой господин? Алый король, парень! Если бы алый король все сделал по-своему, мы бы теперь были всего-навсего зензанской провинцией. Вот как бы все было, а не так, как теперь. А он воскресил агонистскую веру.

— Кто? Эджард Алый?

— Да нет, Эджард Синий. Слушай, парень, клянусь господом нашим Агонисом, ты ничего в жизни не понимаешь. Без синего короля мы бы теперь где были, я тебя спрашиваю? В дерьме, парень, по уши в дерьме!

За их спинами на пол упала и разбилась кружка. Двое синемундирников сцепились из-за шлюхи. Некоторые бросились туда, чтобы поглазеть на драку. Слышались крики и смех. Другие, совершенно безучастные к драке, продолжали опрокидывать кружку за кружкой под аккомпанемент свиста и пьяного ора.

Только малый в желтом камзоле продолжал болтаться возле Джема.

— Ну, тебя и полоснул же кто-то по щеке... — хрипло прошептал он на ухо Джему.

Джем сделал вид, что ничего не расслышал, и наклонился ближе к кучеру.

— А эта юная барышня...

— Какая это тебе барышня! Это ж шлюха!

Неподалеку затравленно взвизгивала женщина, из-за которой вспыхнула драка.

— Я про вашу юную барышню...

— Чего-чего? Ты нашу барышню шлюхой назвал?

Стефель нахмурился и ухватил Джема за ворот.

— Нет-нет, — терпеливо проговорил Джем и отвел руку кучера. — Я хотел сказать: наверное, она необыкновенно хороша собой.

— А шляпа эта тебе... ну совсем... не к лицу, — прошептал Джему на ухо приставучий тип в желтом камзоле.

Стефель тем временем впал в мрачное безмолвие. С самым глубокомысленным видом он раскурил трубку, затянулся, выпустил облако дыма. Позади брошенный кем-то табурет угодил в поднос, на котором стояло несколько кружек. Джем всеми силами старался не отвлекаться и смотреть только на окутанную дымом фигуру старика.

— Угу, она себе точно отхватит славного муженька. Такую и за короля выдать можно, — наконец отозвался Стефель. — Говорят, чернявенькие самые красивые будут, а она у нас как раз такая.

Джем вздохнул.

— Вот бы мне хоть глазком взглянуть на такую красавицу!

Это было рискованно. Кучер снова мог разозлиться.

Но на этот раз он расхохотался.

— Ой, парень, этот орешек тебе не по зубам! Нам с тобой только такие годятся. — И он указал на кокотку. — Да и глазами увидеть нашу барышню непросто! С этими... исчезновениями... Надо ухо востро держать.

— Исчезновениями?

Стефель мощно рыгнул.

— Парень, ты не с луны ли свалился? Ты что, не слыхал про мисс Виеллу Рекстель?

Джем был готов спросить насчет Великолепной Ви, но в это мгновение кто-то схватил его за руку.

— Я все понял! — Это снова был малый в желтом камзоле. На этот раз он явился совершенно пьяный. Жмурясь от дыма, он пристально рассматривал шляпу Джема. Затем он погрозил ему кулаком. — А ну говори, что ты с ним сделал?!

— Эй, парни, полегче! — воскликнул Стефель.

Но его никто не слушал. Еще через мгновение он сбежал, а Джем и парень в желтом камзоле уже катались по грязному полу. Для тех, кто ничего не понял, их драка выглядела как продолжение схватки, начавшейся чуть раньше из-за шлюхи. На самом деле теперь дралось уже полтрактира. Синемундирники, шлюхи, прислуга, кучера и лакеи, и даже мальчишки-подавальщики размахивали кулаками и отвешивали друг другу тычки и пощечины. Тип в желтом камзоле повалил Джема на спину и вцепился ему в глотку.

Джем всеми силами пытался вырваться. Пусть его сочтут трусом — ему было все равно. Он хотел одного: как можно скорее убежать отсюда. Вырваться ему удалось, но его тут же схватил синемундирник и отбросил назад. Джем сумел увернуться, но тут с пола поднялся малый в желтом камзоле и снова повалил его на пол. Только с третьей попытки, когда синемундирник сцепился с мальчишкой-подавальщиком и когда поднявшегося с пола типа в желтом камзоле подхватила заскучавшая кокотка, Джему удалось обрести желанную свободу.

Вскоре он уже бежал по темным скользким улицам под проливным дождем.

ГЛАВА 10 СОН О СМЕРТИ

Полночь.

Теперь, когда страну окутал чернейший мрак, давайте на некоторое время отвлечемся от Варби и перенесемся в другой, более крупный город. Это тот город, куда стремится Джем. Этот город, словно гигантский паук, подобрался в самой середине раскинутой им ловчей сети и ожидает нашего героя.

Агондон, столица Эджландии.

Интересующая нас сцена происходит на мосту Регента, переброшенном через широкую реку Риэль. Во мраке гулко звучат пятнадцать ударов колоколов, возвещающих окончание суток. На середине моста останавливается человек в темном плаще — пожалуй, неуверенно. Лица его не видно, на него отбрасывают тень поля широкой шляпы с пером.

— Так предначертано.

Хрипловато, взволнованно шепча эти слова, человек в плаще, похоже, старается сам себя в чем-то убедить, подготовить к чему-то. Позади него, к югу от моста, лежали прекрасные площади и террасы Нового Города. А перед ним, на крутом склоне острова, причудливым лабиринтом громоздится вокруг Главного храма Агониса Старый Город.

Скоро, очень скоро начнется Собрание.

— Да, — вновь звучит шепот, — так предначертано.

Человек в плаще опускает руку на парапет и устремляет печальный взгляд на текущую под мостом реку. Подобно громадной змее река Риэль извивается по городу, поблескивая серебристой чешуей. Близится к окончанию сезон Терона. Это означает, что скоро преобразится река. Когда задуют жаркие ветры со стороны южных царств, Риэль будет являть собой отвратительное зрелище. Днем от воды будет подниматься ужасное зловоние, оно окутает город смрадным облаком. А в самую страшную жару вода и вовсе высохнет, и тогда взорам горожан откроется все то, что таилось на ее дне. Змея сбросит кожу, и станет видно содержимое ее утробы.

Дохлые псы. Полусгнивший мусор. Нечистоты.

Тает ночная тучка, открывается лик луны. Ярче блестит вода реки. Как она красива сейчас! Как чарующа! Но ведь Лунная Дама всегда была обманщицей. Вот, наверное, почему во время полнолуния запрещается смотреть на ее лик.

Но человек в черном смотрит в небо. Сверкающий диск луны обезображен оспинами. В старой сказке говорится о том, что в те времена, когда Земля была юной, лик луны был чист, и полнолуние бывало каждую ночь. Теперь, когда Земля состарилась, стала больной и ветхой, вместе с нею состарилась и Лунная Дама, стал некрасив ее лик. Тщеславие ее уязвлено, ей хочется отвернуться, вот почему лик ее то и дело становится все более ущербным. Но отвернуться окончательно ей не дано. Она привязана к своему месту, ибо обязана наблюдать за тем, что происходит на окутанной мраком Земле.

Некоторые говорят, что настанет день, когда этот полуразрушенный мир возродится, и тогда Лунная Дама обретет былую красу.

Лунная Дама, Лунная Дама,

Как бы ты вновь засияла,

Если бы кто-то собрал воедино

Пять всемогущих кристаллов!

С усталой усмешкой человек в черном произносит старинный стишок.

Но тут слышится другой голос — хриплый, с присвистом.

— Подайте на пропитание!

Человек в черном медленно поворачивает голову. Он не заметил Отверженного, одетого в грязные лохмотья, который прячется у пьедестала статуи посередине моста. Время, когда можно было просить милостыню, давно прошло. Теперь Отверженному следовало бы находиться далеко отсюда, где-нибудь под сваями пристани или в одной из подворотен Старого Города. Здесь, на мосту, его скоро обнаружит ночная стража.

Обнаружит и убьет.

Отверженный встает и, еле передвигая ногами, шаркая, движется к человеку в черном. Он протягивает руку и ждет. Пальцы скрючены, словно рука принадлежит дряхлому старику, но бородатое лицо так молодо... слишком молодо.

Снова звучит голос — предсмертный шелестящий хрип:

— Подайте... Один лунник... Всего один лунник...

Много сезонов не было слышно в Эджландии, чтобы кто-то просил подать такую монету. После коронации Эджарда Синего ее перестали чеканить.

Человек в плаще вздыхает. Легким, изящным движением он достает из кармана монету — золотой тираль, и сжимает ее в затянутых перчаткой пальцах. Монета сверкает, озаренная луной. Одного тираля Отверженному хватит для того, чтобы на протяжении полулуния он питался горячей едой, или для того, чтобы он целый день не вылезал из трактира. Но почему-то рука Отверженного не тянется за монетой, почему-то он не обнажает в радостной улыбке щербатый рот. Кажется, он совсем забыл о том, кто он такой и где находится.

«Наверное, он из самых заблудших, — думает человек в черном. — Наверное, он из тех, что утратили и рассудок, и свое место в мире». Его пальцы разжимаются, монета со звоном падает на мостовую.

Человек в плаще отворачивается.

Но тут Отверженный хватает его за руку, на удивление ловко разворачивается и с ним оказывается лицом к лицу. Из щербатого рта вырывается зловонное дыхание. Человек в плаще содрогается от отвращения. Он бы вырвался, но Отверженный цепко держит его, не сводит с него безумных, немигающих глаз и пытается, шамкая, выговорить нечто, смутно напоминающее слова из песни:

Как угадашь, што ш ветки...

Ешли ты к дереву шмеха...

Отверженный заходится в кашле, но руки человека в черном не отпускает. Человек в плаще поджимает губы. Ему знакома эта песня. Это древний зензанский гимн, разошедшийся по стране во времена правления Святой Императрицы. В то время менестрели исполняли эту песню, под нее водили хороводы, она была популярна и при дворе. А теперь она превратилась в колыбельную, ее мурлыкали, чтобы убаюкать не желающих засыпать младенцев. Быть может, она убаюкает и Отверженного? Быть может, этот загубивший свою жизнь молодой человек жаждет, чтобы его убаюкали, успокоили?

И тут человек в черном крепко сжимает руку Отверженного и начинает напевать:

Как угадаешь, что с ветки сорвешь,

Если ты к дереву смеха придешь?

Влаги живительной лучше испей

Вместе с четой королевской мечей.

Да! Да!

Улыбка трогает губы Отверженного. Он готов от благодарности опуститься на колени. Он и вправду, обмякнув, опустится на булыжники мостовой через несколько мгновений, но вовсе не от того, что им овладеет несказанная благодарность. С тем же изяществом и ловкостью, с какими до того вынул из кармана монету, человек в черном плаще вынимает нечто другое. То, что он вынул из кармана, не сверкает под луной, хотя предмет этот мог бы ярко блеснуть. Не блестит он только потому, что человек в черном отвернулся от луны. Со стороны может показаться, будто он обнялся с Отверженным. На физиономии Отверженного застывает гримаса восторга... она не тает, лицо его становится все более и более счастливым, оно словно бы озаряется собственным светом. Он догадывается о том, что сейчас произойдет.

Кинжал легко пронзает его живот.

Луна озаряет выпученные белки, но Отверженный не издает ни звука. Он молчит даже тогда, когда лезвие кинжала скользит выше и вспарывает его грудь, снова опускается и снова скользит вверх.

Еще мгновение — и все кончено.

Человек в плаще удовлетворенно вздыхает, почувствовав, как повисает на его руках отяжелевшее мертвое тело. Почему он убил Отверженного? Быть может, его охватило сострадание, по силе сравнимое с похотью, и ему страстно возжелалось удалить из мира живых этого несчастного? Легким движением он выдергивает кинжал, быстро, умело закрывает рану лохмотьями, поднимает почти невесомое тело и несет его к парапету.

Воздух так сыр и плотен, что всплеска воды почти не слышно.

Человек в плаще спешит прочь, громко стучат его каблуки по мостовой. Впереди его ждут узкие улочки, ведущие ввысь, к храму Агониса. Позади валяется на камнях золотой тираль — на том месте, куда упал.

Да-да, скоро начнется Собрание.

Раджал не смог уснуть.

Как он жалел о том, что ночь выдалась холодная и дождливая! В разгар сезона Терона ваганы частенько спали под открытым небом, в тишине, наполненной тысячами ароматов и нарушаемой только ленивым бормотанием реки и редким стрекотанием насекомых, далеким уханьем совы да вялым потрескиванием догорающего костра. Раджал лежал бы на мягкой и прохладной траве, глядел бы в черное небо, усыпанное бриллиантами мерцающих звезд.

Сегодня это было не суждено.

Ваганы сумели-таки откатить фургоны подальше от реки, ближе к стенам города. Теперь их лагерь притулился к самым деревьям. Днем деревья заслоняли лагерь со стороны Белесой Дороги и змеистой извилины Петли Воспера. Досюда река добраться не могла, а Раджал все равно волновался, и сердце его учащенно билось. Охваченный тоской, он плотнее закутался в одеяло, заворочался. По холсту, которым был обтянут фургон, непрерывно колотил дождь. Как Раджал завидовал сестренке, которая в эту ночь осталась в теплом фургоне Великой Матери! Мальчиков отправляли спать в фургон Дзади — колымагу из растрескавшихся досок, из которых тут и там торчали ржавые гвозди.

Для Дзади это был привычный, родной дом. В любую погоду он мирно спал здесь, свернувшись калачиком и дыша медленно и ровно, словно собака. "Как странно, — думал Раджал, — что

Дзади стал героем". Уже не в первый раз он спас лагерь. А может быть, он и правду единственный среди них истинный герой? А ведь утром толстяк-великан ничего не вспомнит. Он ничего не будет помнить о том, что стряслось днем. А днем все было так ужасно...

Правда? Или нет?

Порой Раджал ловил себя на том, что размышляет, так ли уж плохо быть дурачком. А может быть, дурачкам жилось лучше? Наверное, намного лучше.

Шлеп! От промокшего холста отделилась капля воды и упала на щеку Раджала.

Капля была холодная как лед.

Раджал вспоминал о странствиях, о долгом пути с севера по Белесой Дороге. Сколько раз они ночевали в стогах, в лесу, в степи, на кукурузных полях? Где-то посреди Гариона они заночевали на ветвях древнего дуба, опасаясь нападения степных волков. А еще как-то раз ночевали на озере, забравшись на огромные листья водяных лилий. А еще... еще была ночь, которую они коротали на поле подсолнухов, и когда утром проснулись, то им показалось, что за ночь мир стал желтым. Желтое небо, желтые тени, желтые лепестки, шевелящиеся под легким ветерком.

«Похоже на волшебство», — сказал тогда Раджал.

«Это и есть волшебство», — сказал Нова.

Раджал с тоской устремил взгляд туда, где мог бы спать Нова. Вернется ли он? Утро на поле подсолнухов... это было такое хорошее воспоминание, одно из многих хороших воспоминаний. Но, похоже, за хорошими временами всегда следовали плохие, и плохих дней было больше.

Раджал снова стал думать о вчерашней драке. Он понимал, что драться не стоило, но как он мог сдержаться? Нова повел себя как дурак, как самый настоящий дурак, не желающий думать ни о чем. И то, что случилось с Дзади около калитки для прохода ваганов, случилось из-за Новы, уж в этом можно было не сомневаться. И все же Великая Мать его ни в чем не винила. Она только сказала о том, что Раджалу и Нове следует жить дружно и любить друг друга.

Бедняга Раджал! Он снова и снова был готов повторять: «Я буду любить его, как брата».

Но как тяжело этого добиться!

А теперь, когда Нова пропал, Раджал страшно тосковал по нему.

Но, безусловно, нам следует вернуться к человеку в черном плаще.

Войдя в храм, убийца быстро преодолевает похожий на пещеру неф. У него мало времени, но все же он задерживается и привычно бросает взгляд на священный алтарь. В свете полной луны, призрачном и холодном, сияет огромный Круг Агониса. Человек в плаще спокойно смотрит на золотой, украшенный драгоценными камнями круг, но не совершает положенного поклона, а поднимает глаза и смотрит вверх. Там расположено витражное окно. При свете луны трудно по достоинству оценить его истинную красоту и все же можно вообразить, как прекрасно оно при свете дня. Витраж, творение лучших мастеров Эджландии, изображает фигуры женщины и мужчины, обнаженных и держащихся за руки.

Бог Агонис.

Леди Имагента.

За алтарем возвышается каменная, изукрашенная резьбой кафедра, на которой лежит тяжеленный фолиант. Это священная книга «Эль-Орокон». Только на ее страницах запечатлен подобный союз Агониса и Имагенты. Они никогда не были вместе, их соединение лишь предсказано. Тогда, когда бог Агонис разыщет свою утраченную возлюбленную, мир возродится. В это верят те, кто поклоняется Агонису.

По крайней мере, те, кто поклоняется ему с чистым сердцем.

Другие говорят о пяти кристаллах.

Губы убийцы кривятся в усмешке. Однако это не усмешка снисходительного победителя.

— Имагента, — печально произносит он. — О Имагента...

Только теперь он совершает поклон, смиренно склоняет голову перед женщиной-святыней.

За его спиной в темноту уходят бесчисленные ряды скамей, высокие колонны, древние барельефы и гробницы. Этот храм самый большой и прекрасный в мире — по меньше мере в том мире, который знаком эджландцам. Здесь находятся гробницы сотни королев и королей. Здесь некогда сочетались браком сотни королей и королев. Здесь многие поколения эджландцев во времена печали и во времена радости возносили к своему божеству общие молитвы. Если бы можно было представить народ страны в виде выпаренного из воды вещества, то это вещество, самая его суть, сосредоточено здесь, запечатлено в древних стропилах и каменных плитах. Если бы здесь, словно в сокровищнице, могла храниться надежда и вера, то этот храм и есть такая сокровищница.

Кто бы посмел посягнуть на святость этого храма?

Убийца выходит из забытья. Ему надо спешить! Пройдя в глубь алтаря, он входит в нишу и открывает потайную панель. По винтовой лестнице он спускается в глубочайшее подземелье под храмом. Сырые, страшные стены освещает пламя факелов.

Глубоко под храмом расположена подземная церковь. Она совсем другая, такой не встретишь наверху. Здесь есть, правда, и скамьи, и алтарь, и даже своя община. Но кому... или чему... здесь поклоняются?

Покрытые клобуками головы поворачиваются на звук шагов. Сверкнув глазами, убийца довольным взглядом обводит собравшихся.

Десять... пятнадцать... двадцать... двадцать четыре.

Он последний. Все остальные члены Братства на месте.

Убийца проворно набрасывает на голову клобук и занимает свое место на дальней скамье.

Как его имя?

Это тот самый человек, что именует себя лордом Эмпстером. Лордом Натаниэлем Эмпстером.

В ту ночь Кате приснился волнующий сон.

Вообще тревожные сны ей снились часто. Во снах она видела себя в самых странных местах и вела себя пугающе. Много раз ей снилось, как она бежит по лесу — босая, одетая в безобразные лохмотья. Сучья и ветки царапали ее плечи и бедра, но она не ощущала боли, а только неизбывную радость. Порой ей снилась усыпанная лепестками цветов поляна, где к ней, будто давние друзья, подлетали птицы, подходили медведи и лисы. Во сне Кате казалось, что она умеет с ними разговаривать, а они — с ней.

Как-то раз ей приснился загадочный полосатый зверь, чья шкура вспыхивала желтым огнем, когда он шел по подлеску. А потом этот зверь — страшный тигр! — ткнулся мордой в ее руки, и она обнимала его, и гладила, и целовала! Потом... потом несколько ночей подряд снился странный юноша, который лежал рядом с нею. Он был обнажен, и его кожа и волосы были такими светлыми, какими не были ни у кого из знакомых Каты. Во сне она ласкала этого юношу с удивительной страстью — со страстью, от которой она сама вся дрожала и рыдала.

Такие сны для невинной девушки постыдны, но, проснувшись, Ката очень быстро избавлялась от стыда и мечтала только о том, чтобы снова предаться страстным фантазиям.

И все же порой ей снились сны, которые ее по-настоящему пугали. Однажды... нет, не однажды, а несколько раз Кате снился старик, прятавший лицо под низко надвинутым капюшоном. Она бежала навстречу ему по лесу, и сердце ее радостно билось, но когда он отбрасывал капюшон, радость девушки сменялась страхом, потому что на месте глаз у старика зияли черные провалы.

Но сегодня ночью Кате приснился совсем другой сон.

Сегодня ей приснилась Пелли Пеллигрю.

Во сне Ката ехала в закрытой карете. Колеса вертелись быстро, с оглушительным плеском преодолевали лужи, карета мчалась по улицам. Неестественно громко звучал и топот конских копыт.

Стефель щелкнул бичом.

Быстрее!

И тут Ката поняла. Они гнались за «стрелой»!

Громыхнул гром. Карета промчалась под аркой городских ворот и выехала на раскисшую от дождя равнину. В сумерках трава казалась изумрудно-зеленой. Ката, вдохнув, как бы приняла внутрь себя весь мир — высокие холмы и быстрый бег протекавшей в низине реки. Она увидела позади стены Варби, а впереди — раскачивающиеся под ветром ивы. Карета приближалась к крутому повороту Петли Воспера. Лицо тетки Умбекки было обезображено страхом. Она отчаянно колотила по потолку кареты, пытаясь достучаться до Стефеля.

Скорее, скорее...

Ката была в восторге. Она высунулась из окошка чуть ли не по пояс, а тетка, которой, по идее, следовало бы втащить ее обратно, сжалась в комок, став похожей на жирную черную курицу, смешно попрыгивающую на сиденье.

Потом она пискнула:

— Детка, ты их видишь?

Сначала Ката видела тех, за кем они гнались: вроде бы впереди мелькал белый кружевной зонтик Пелли. А потом вдруг «стрела» совершенно исчезла из виду.

А они не могли больше гнаться на такой скорости. Густая грязь засасывала колеса. Дорога стала такой же, как небо, — черной, зловещей. Испуганно ржали лошади. Карета резко содрогнулась.

— Стефель! — взвизгнула Умбекка. — Стефель!!!

— Госпожа! — В окошке вдруг возникло перевернутое смуглое морщинистое лицо, чем-то похожее на мордочку летучей мыши. — Госпожа, нам надо повернуть... вернуться... вернуться... вернуться...

Голос превратился в писк, мерный и бессмысленный.

Ката не слушала. Глядя мимо лица Стефеля, она смотрит на что-то... нет — на кого-то. Это фигура у дороги. Это женщина, которая кружится под дождем, раскинув руки в стороны. Мокрые волосы прилипли к ее голове и плечам, ткань мокрого платья облепила округлости грудей. Забыв обо всем на свете, женщина запрокинула голову, разжала губы, словно хотела напиться дождя. Это могло быть видение. Это могла быть галлюцинация. Еще несколько мгновений — и Ката поняла, в чем дело.

Это была она.

Издалека доносился до нее голос тетки: «Вернись! Вернись!» Но она не возвращалась. Она не могла вернуться. Ее охватил экстаз. Темно-лиловое, почти черное небо вертелось над ее головой, словно воронка смерча. Она кружилась, кружилась, пока намокший подол платья не стал тяжелым от налипшей грязи и не запутался у нее в ногах. Она оступилась и упала, но поднялась, хохоча, и сбросила туфли. Как прекрасно было ступать по мягкой, податливой земле!

А потом появился всадник.

Ката убегала от него и вдруг застыла на месте. Сначала она приняла всадника за господина Бергроува, но нет, это был солдат. Он гнал коня сквозь дождь, а поперек седла лежал какой-то человек. Ката почувствовала, как тревожным набатом колотится ее сердце. С трудом расслышала она сквозь шум дождя голос всадника: "Случилось несчастье... "

Всадник неуклюже спешился и пошел навстречу Кате, держа на руках неподвижное тело. Ката только смотрела на него, не отрываясь. Она не могла ни думать, ни что-либо чувствовать. А в следующее мгновение она поняла, что случилось. На руках у солдата лежала женщина в муслиновом платье.

По русым волосам стекала кровь.

Какому же божеству поклонялось Братство? В глубоком подземелье под храмом, в тайном склепе раздается зловещее пение, сопровождаемое притоптыванием. Звуки отлетают от сводов многократным эхом.

Лорд Эмпстер, как и все прочие, сначала произносит слова совсем негромко, потом начинает выкрикивать, как отчаянную мантру:

О всемогущий, явись нам скорей,

Пламенем жарким спали этот мир!

В волнах потопа его утопи,

О всемогущий, его не жалей!

Алою кровью залей!

Кто-то тебя Сассорохом зовет,

Нам же ты ведом под именем ТОТ!

ТОТ, появись, обрети бытие,

Вновь произносим мы имя твое!

О всемогущий, явись, наш кумир!

В пламени жарком спали этот мир!

Пение звучит и звучит... и вдруг обрывается.

В алтаре стоит, раскинув руки, некто высокий, худой, аскетичный, весь в белом. Нет, это не божество, это глава секты, но он очень похож на злое божество. Его взгляд, обжигающий жарче пламени факелов, окружает белую фигуру таинственным сиянием. За его спиной задернут плотный занавес. Время от времени занавес приоткрывается, и тогда становится видно огромное зеркало. Белая фигура, судя по всему, вскоре должна исчезнуть за занавесом.

Но сначала глава секты должен что-то сказать. Он запрокидывает голову. Лицо его ослепительно бело.

— Братья! — восклицает он. — Мы вновь собрались здесь в то время, когда лик Лунной Дамы горит для нас в небе, словно маяк. В чем ее тоска, в чем ее боль, как не в том, чтобы однажды снова стать истинной богиней для этого прогнившего мира? Ибо что такое луна, как не отраженное в зеркале дитя, которое ждет, когда о нем, наконец, вспомнят? И кто мы для нее, как не такие же дети, испуганные и забытые, прячущиеся в темноте? Когда умирающий глупец, верховный бог, рассеял по свету свои создания, ударяя по Камню Бытия и Небытия, разве владела им забота о тех, кого он сотворил? Нет! Разве была у него иная цель, кроме той, чтобы породить того, кого он сотворил по своему образу и подобию — бледнолицего и сладкоречивого сына, который повторял за ним все его слова, его предсмертный бред? Но только Агонису, лживому Агонису верховный бог дозволил восседать рядом с ним в золотом дворце. Но ни верховному богу, ни его глупому сыну Агонису не удалось совладать с силами, которые они отвергли! О нет, они не сумели совладать с могущественным ТОТОМ!

Жрец оборачивается к занавесу. Занавес раскачивается, как под сильным ветром. Откуда может взяться ветер здесь, под землей? Темная ткань вспучивается, раскачивается, пульсирует, дрожит. На нее воздействует сила, исходящая от зеркала.

Из темноты, окутавшей дальние скамьи, взволнованно, нетерпеливо смотрит на занавес человек, называющий себя лордом Эмпстером. Приближается мгновение наивысшего экстаза, время жертвоприношения, воплей, кровопролития. Из-за этого сердце лорда Эмпстера бешено колотится. Сколько раз уже он видел этот ритуал? Это не имеет значения. Он всегда весь горит от возбуждения при первом взгляде на антибожество.

Теперь в любое мгновение можно ожидать явления Тота-Вексрага, услышать его крик из жуткого Царства Небытия.

Жрец восклицает:

— О всемогущий, не раз во многих обличьях удавалось тебе преодолеть Врата Бытия, так страстно желаешь ты вернуться и занять свое место в этом мире! О ВЕЛИКИЙ МАГ, чье колдовство уничтожило Долину Орока, повергло в Отчаяние лживого Агониса, вернись же теперь, дабы довершить начатое тобою! Изгнанный из Орока — ты, которому следовало бы стать величайшим из богов, и который вместо этого даже был лишен права ходить по коридорам отцовского дворца, — близится твое время, скоро ты вернешься к нам в сем могуществе своем! О да, величайший из отвергнутых созданий, близится к концу Эпоха Покаяния! Приди к нам, приди к твоим братьям по вере, согрей нас языками твоего очистительного пламени! О, да приблизится явление твое, о всемогущий, о величайший, о благословенный Тот-Вексраг!

С этими словами жрец разворачивается к занавесу и раздергивает его. Алтарь окутывает едкий дым. Слышится неблагозвучное пение, зловещие звуки. И вот, наконец, в зеркале появляется жуткий лик!

Рыдая и вопя, члены Братства падают ниц. Но этим они не умилостивят свое божество. Глядя на них из зеркала, Тот-Вексраг обрушивает на них упреки:

— Тупицы, злобные тупицы! Вы купаетесь в роскоши, вы валяетесь в ней, словно свиньи в лужах, и вы смеете мечтать о том, чтобы я вам явился? Какое вам дело до моих страданий? Разве вы помните о том, что я закован, пленен в Небытии, что я превращен в это отвратительное создание? Разве вы забыли о том, что мне не освободиться до тех пор, пока не будет найден Ключ к Орокону? Где Ключ? Приведите его ко мне! Приведите его ко мне!

Жрец восклицает:

— О величайший! Ключ по-прежнему скрыт от нас. И как может быть иначе, если Кристалл Короса, подброшенный в небеса отцом всех богов, утрачен и ни одному человеку до сих пор не удалось найти его? Но разве не написано в пророчестве о том, что Ключ скоро будет явлен нам, что скоро, очень скоро он сам к нам явится? Уже теперь, как и было предсказано, Дитя Судьбы начало свои странствия! Уже теперь по свету скитается тот, кто обладает Кристаллом Короса!

Жуткий, визгливый вопль. От него едва не трескается стекло зеркала.

— Что мне за дело до вашего пророчества?! Какое мне дело до ваших обещаний? Вы что, предали меня? Если бы вы были мне верны, вы бы разнесли свой мир на куски, вы бы осушили реки, камня на камня не оставили бы от самых высоких гор, чтобы привезти ко мне Ключ к Орокону! Будь у меня Ключ, я бы смог освободиться от оков! Будь у меня Ключ, я смог бы собрать все кристаллы! Тогда власть моя стала бы безграничной и вечной! Тогда мне поклонились бы все и вся! Все творения Орока я подверг бы уничтожению, я бы изничтожил всех пятерых его мерзопакостных детей! Ключ, тупицы! Приведите мне Ключ!

Так бывает всегда. Антибожество всегда изливает на людей свою ярость, обрушивается на них так, словно они — его лютые враги. В отчаянии пытается жрец ублажить Тота-Вексрага. Но ни молитвы, ни увещевания тому не нужны. Поспешно к алтарю подводят жертву — мальчика со связанными руками и заткнутым кляпом ртом. Это совсем маленький мальчик, какой-то нищий, уличный попрошайка. Жрец в белом балахоне срывает с него путы. Мальчик раздет донага. Члены Братства, помогающие жрецу и одетые в черное, укладывают мальчика на каменную плиту, а жрец вынимает из складок балахона кинжал. Жуткие крики мальчика разрывают тишину подземелья.

С ослепительной вспышкой опускается кинжал, вспарывает нежную юную плоть. Из вспоротого живота вываливаются кишки. Вождь выпрямляется, держа на ладонях почки, легкие, печень жертвы. На камни капает кровь. Наконец он преподносит своему божеству подрагивающее сердце.

Но и тогда, когда со звоном падает на каменные плиты обагренный кровью кинжал, когда балахон жреца из белого становится алым, а с алтаря стекают красные струйки, и тогда недоволен страшный бог, чей лик предстает в зеркале. Бывали случаи, когда удавалось ублажить его хотя бы на краткий миг, порадовать его той злобной силой, которая высвобождалась в момент жертвоприношения. Тот-Вексраг как бы видел в этом пролог к своему грядущему воцарению.

Но теперь ублажить его не удалось.

— Тупицы! Этот мальчишка ничего не стоит! Разве он Ключ к Орокону?

— О благословенный, но пробьет час, мы приведем тебе и Ключ!

— Снова ждать? Я ждал уже довольно!

Рыдая, жрец падает на колени.

— Но подожди еще хоть немного! Не успеет настать новый цикл, как ты сможешь вернуться в этот мир! Судьба свершается уже сейчас, в эти самые мгновения! Еще несколько лун, совсем немного...

Но тут бог, чей лик запечатлен в колдовском зеркале, вопит громче и пронзительнее, чем кричал приносимый в жертву мальчик. Он кричит о том, что он умирает, что все эти люди убивают его, он дико вопит о том единственном, что он жаждет обрести:

— Ключ, тупицы! Приведите мне Ключ к Орокону!

ГЛАВА 11 ПРЕСЛОВУТАЯ

— Мисс Ката! Мисс Ката!

Ката очнулась. Нирри трясла ее за плечо, низко наклонившись над нею. Видно было, что служанка сильно встревожена. Ката потерла глаза. У нее затекли и замерзли ноги и руки. Оказывается, она уснула, сидя в кресле у погасшего камина. В щелочку между шторами пробивался бледный дневной свет. С площади слышался призывный звон храмовых колоколов.

— Что это вы такое удумали — в кресле заснули? Ох, надо было зайти да проверить! Вставайте же, мисс Ката, на службу опоздаете!

В это утро Ката одевалась как полусонная. Настроение у нее было странное. Платье, в котором ей следовало ходить на службу в храм, с самого начала вызывало у нее отвращение. Она считала его уродливым и старомодным. Других девушек не заставляли носить черные церковные платья и чепцы, похожие на ведерко для угля, не заставляли носить на груди золотой Круг Агониса.

Нирри на этот счет только руками разводила, хоть и сочувствовала Кате. К тому же черный чепец вовсе не был похож на ведерко для угля, и вдобавок разве на мисс Пелли Пеллигрю не будет точно такой же? «Будет вам, мисс Ката, — частенько говаривала Нирри, — вы у нас барышня рес-пек-табельная. И одеваться должны, как полагается — как рес-пек-та-бельная барышня строгих правил».

Ката порой изводила служанку. Нирри втайне восторгалась мятежным духом девушки, но старалась этого не показывать. Ката и так уже задавала очень странные вопросы. «Нирри, а расскажи мне про то время, когда я была маленькая. Как тогда все было?» Или, скажем: «Нирри, а до болезни... какая я была?» Ну что ей могла ответить Нирри? О, она могла бы многое рассказать... Но нет — это было невозможно. Хозяйка то и дело напоминала: «Ни при каких обстоятельствах девочка не должна узнать о своем постыдном прошлом! Тебе понятно, девчонка?»

Порой Нирри так хотелось проговориться и выложить Кате всю правду. Но это было слишком рискованно. Тогда бы хозяйка, эта злобная старая корова, сразу бы рассчитала Нирри. И что бы тогда с ней стало? Без рекомендательного письма Нирри ни за что не отыскать приличную работу. Нет, она должна была лгать. У Нирри был дружок, он служил в армии, и она надеялась, что в один прекрасный день выйдет за него замуж. Ей нужно было работать, сохранять хорошую репутацию и откладывать денежки.

Но ей было неловко из-за того, что приходилось все время обманывать Кату. Когда в их дом попала эта обезумевшая девочка, Нирри была напугана, но очень скоро полюбила Кату, полюбила так же сильно, как сильно ненавидела свою жирную и злобную хозяйку.

Порой Нирри мечтала о том, чтобы убежать из дома Умбекки вместе с Катой.

Но это была всего лишь мечта. Только мечта, не более.

— Ну вот, мисс Ката. Вы готовы!

— А? О... да, да.

Словно сомнамбула, Ката подошла к столику и взяла молитвенник в кожаном переплете. Нирри недоумевающе смотрела на нее. Да что же такое, в самом деле, случилось с Катой?

Но и Умбекка сегодня была какая-то подавленная, непохожая на себя. Обычно она отправлялась в храм Агониса напыщенная, горделивая. По лестнице они спустились молча. Светило яркое, лимонно-желтое солнце, в утреннем воздухе звучал мелодичный перезвон колоколов. Площадь запрудили экипажи. Высокосветские особы направлялись к высоким створкам ворот варбийского храма. Ката рассеянно скользила взглядом по толпе. Дама в кринолине, девчушка в платье из топорщащейся тафты, синемундирник с высокими эполетами...

С той же рассеянностью она посмотрела и на юношу-пажа в перепачканном плаще, который торопливо шел ей навстречу через площадь. Лишь на миг, на странный, томительный миг их взгляды встретились, а в следующее мгновение в глазах юноши мелькнуло разочарование. Быть может, этот юноша тоже видел сегодня прекрасный сон и теперь его сон оборвался. В руке он сжимал широкополую шляпу. Вдруг пальцы его разжались, шляпа выпала и медленно покатилась по мостовой.

Лицо Каты осталось равнодушным. В другой день, быть может, что-то и шевельнулось бы в ее душе. Теперь же она только смотрела, все видела, но ничего не понимала.

Но она не видела женщину в зеленом платье, которая стояла у окна в доме напротив. Это было окно дома Пелли Пеллигрю, но женщина была не Пелли и не вдова Воксвелл. Зловещая дама пристально смотрела на юношу. Она словно чувствовала, что он может ей чем-то грозить.

Глаза ее полыхнули зеленым огнем, мгновение истекло. И в толпе тут же послышался крик:

— Вот он! Держи его!

Растрепанный паж обернулся и припустил бегом. За ним следом устремился слуга в желтом бархатном камзоле и какой-то юноша, закутанный в одеяло.

— Подумать только! Какая распущенность! — проворчала Умбекка, которая не успела толком разглядеть юношу, за которым бросилась погоня.

Только Нирри, тащившаяся позади, успела уловить крошечную искорку истины. Этот юноша... он был так похож на господина Джема! Нирри чуть в обморок не упала.

Но нет, это было невозможно. Бедный господин Джем умер.

Поднимаясь по ступеням храма, Ката обернулась и посмотрела на площадь. Пелли нигде не было видно. В дни Канунов Пелли и вдова Воксвелл всегда догоняли их на ступенях, и в храм они входили все вместе. Сегодня же пришла только вдова. Она шла потупившись, лицо у нее было еще более тоскливое, чем обычно.

— Где Пелли? — спросила Ката.

Ответа не последовало. Началась служба. Из открытых дверей доносились величественные звуки органа, паства рассаживалась по скамьям. К высокому сводчатому потолку взлетели хвалебные восклицания. Ката рассеянно открыла молитвенник и устремила взгляд к алтарю.

Восхвалим, восхвалим, восхвалим,

Владычицу нашу восхвалим!

На Кату нахлынули воспоминания. Она вдруг увидела себя в другом храме... Тогда она медленно обернулась и увидела, как по проходу между скамьями несут длинный блестящий ящик. Это было вскоре после болезни Каты, и она многого еще не понимала. В ящике, как ей объяснили, лежала леди Элабет, но Ката понятия не имела о том, что это за леди. Она только знала, что ей грустно и тоскливо.

Теперь ею овладела иная грусть. Она снова обернулась и почти воочию увидела другой гроб... гроб Пелли, который несли к алтарю. Бедняжка Пелли. В такую ночь кататься по Петле Воспера — это было истинное безумие... Еще мгновение, пока не отступило жуткое видение, Ката почти не сомневалась, что она действительно в эту ночь стала свидетельницей страшной трагедии.

В дверях послышался шум. Обернувшись, Ката увидела... нет, не похоронную процессию. Люди шептались, ахали. Две прекрасно одетые дамы, опоздавшие на службу, шли по проходу царственной походкой. Одна была одета в роскошное изумрудно-зеленое атласное платье. Лицо ее было закрыто темной вуалью, свисавшей с полей фантастически красивой шляпы. На ее согнутой в локте руке восседала маленькая белая собачонка, время от времени зевающая.

Вторая дама была тоньше и моложе, и вид у нее был не такой уж надменный. На ней было светло-зеленое платье, расшитое серебряными нитями. Она вела себя так, словно все было для нее ново, и во всем старалась подражать своей госпоже. Пожалуй, она была даже несколько неуклюжа, но именно эта дама, а не та, что была постарше, поразила Кату.

Потому что это была никакая не дама. Это была Пелли Пеллигрю.

Парк Элдрика.

Не все высокосветское общество отправилось на службу в храм. В сыром полумраке тенистой аллеи Полти — вернее, капитан Фоксбейн — достал карманные часы и недовольно скривил губы. Затем он пригладил темный парик, поправил кончики наклеенных черных усов. Вот ведь какая негодяйка эта маленькая мисс Квисто! Заставлять ждать такого блестящего кавалера! Уж могла бы вырваться из дому!

Желание переполняло Полти. Прошлой ночью он снова мечтал о Катаэйн... о хорошенькой маленькой Катаэйн, такой близкой и такой далекой. Время от времени он раздумывал над тем, что в образе Фойса Фоксбейна он мог бы как-то приблизиться к девушке, но это было трудно, очень трудно и очень опасно. О, как он стремился к своей милой сводной сестрице! После того как Воксвелл свершил обряд злого колдовства, Полти так надеялся на то, что эта девушка станет принадлежать ему безраздельно! Разве могла она тогда, когда все воспоминания о прошлом были стерты из ее разума, отвергнуть своего добродетельного братца? Тогда воображение Полти рисовало радужные картины будущего. Он представлял, как легко поведет ее: "Пойдем же, сестрица, пойдем. Мы преодолеем этот лабиринт... " — и выведет в итоге к новым восторгам.

Ничего из его мечтаний не вышло. Как же он проклинал на все лады эту старую корову Умбекку! И как ей только взбрела в голову такая блажь — превратить одичалую девчонку в светскую даму? Бывало, Полти хохотал до слез, размышляя над бредовыми идеями своей мачехи. Он представлял, как бы она побледнела, как бы жутко стала стонать, если бы узнала правду о том, насколько невинна ее милая приемная дочурка! Иногда Полти подмывало взять да и выложить Умбекке все начистоту, чтобы злорадно полюбоваться на то, как покраснеет ее жирная рожа и лопнет от злости. Полти не сомневался в том, что все так и вышло бы, если бы она узнала о том, как ее добродетельный пасынок (в ту пору сущий новичок в любовных утехах) в свое время целый сезон наведывался в комнатушку над «Ленивым тигром», где добрая женщина Винда Трош держала свою лучшую девочку-кокотку.

Конечно, поначалу Полти не знал о том, что Долли, как Винда называла эту девочку, на самом деле не кто иная, как отродье старика Вольверона, та самая маленькая оборванка, наполовину ваганка, что иногда наведывалась в деревню. В детстве они швыряли в нее камнями. Она была вшивая и блохастая, у нее вечно текло из носа. Но, узнав правду, Полти узнал и еще кое-что. Он понял, что ему все равно. Его страсть стала только еще сильнее и яростнее.

После того как девушку увезли из Ириона, Полти хотелось только одного: как можно скорее бежать оттуда. В конце концов, это оказалось не так уж трудно. Его перевели по службе, и уже через несколько лун его прежняя жизнь отлетела в прошлое. Он мог бы забыть о своей сводной сестре, поскольку, как он сам говорил Бобу, в мире было полным-полно девиц и многие из них были красивее и доступнее, а некоторые бывали и не очень доступны, что только сильнее разжигало желание.

Но, снова увидев свою сводную сестрицу в Варби, Полти ощутил былую страсть. Не сказать, чтобы здесь ему не хватало объектов для завоевания. На сегодняшний день он познал все радости, какие только может дать мужчине женщина. Тем не менее, Полти вынужден был признаться себе в том, что пока ему не встретилось женщины, которую он желал бы столь же страстно, как свою милую, такую милую сводную сестрицу. Но как он мог овладеть ею? Грубое насилие — да, это было бы возможно, но это было не в правилах Полти.

Вот какие мысли бродили в его голове, пока он поджидал Джильду.

Он вздохнул, походил из стороны в сторону. Закурил сигаретку.

Он шел по зелени травы

В лучах возвышенной любви,

Тепло и свет ему дарило

Любви прекрасное светило.

Соединившиеся в хоре звонкие голоса взлетали к высоким сводам, отталкиваясь от надежных, поддерживающих звуков органа. У Каты пылали щеки. Она стояла бок о бок с Пелли, одетой в сверкающее платье, и могла только беззвучно открывать и закрывать рот. Два раза она чуть было не выронила молитвенник.

Пелли поддела ее локтем.

— Катти! Я ведь тебе говорила, что приехала тетя Влада?

Несколько мгновений Ката делала вид, что так погружена в молитву, что не слышит взволнованного шепота Пелли. Но вот песнопения отзвучали, и Пелли проговорила писклявым голоском:

— О, тетя Влада, эта моя лучшая, самая лучшая подружка...

— Мисс Вильдроп... Очень, очень приятно... Моя маленькая племянница все-все мне рассказала о вас.

Элегантная дама не подняла вуали. Ее голос показался Кате таким добрым. Ее руки коснулась рука, затянутая в перчатку. Паства расселась по скамьям, и варбийский максимат, поглядывая сверху вниз на собравшихся, принялся читать отрывок из «Эль-Орокона», предназначенный для этого дня. Огромная книга была закреплена на кафедре золотой цепью.

— ...В то время долгие дни сезона Терона быстрее, намного быстрее уступали пришествию мрака. Тайком подкрадывался холод, и мы вновь осознавали, что время нашей жизни и любви подошло к концу...

Это было толкование смысла окончания сезона из «Книги Пяти Сезонов». Но Ката почти не слушала. Мысли ее метались. Максимат разошелся. Голос его наполнился чувством. Он говорил об опадающих листьях, о налетающих ветрах, о шелестящей поступи богини Джавандры. А Ката не могла думать ни о чем, кроме Пелли Пеллигрю и той удивительной женщины, что сидела рядом с нею.

Тяв! — негромко гавкнула маленькая собачонка.

— Ринг, тс-с-с! — успокоила песика хозяйка и, судя по звуку поцелуя, чмокнула в нос.

Ката с трудом вспомнила о том, что Пелли действительно говорила ей о приезде тетки. Но тетя Влада оказалась совсем не такой, какой ее представляла себе Ката. Ката завидовала подруге с болью в сердце. Куда подевалась ее жалость к той Пелли, которая в ее страшном сне погибла?

— ...И вновь мы стоим на перекрестке, и мы уже бывали на этом скрещении дорог. Куда же мы направим свои стопы? — вопросил максимат. — Но ведь мы знаем, как знали и прежде, что путь у нас лишь один. Теперь, когда умирает очередной сезон, давайте задумаемся о собственной смерти и о добродетели, которой суждено остаться и выстоять в то время, как мы, спотыкаясь и падая, движемся к Судному дню, надеясь и молясь о том, чтобы он не стал для нас слишком суровым испытанием...

Кто-то презрительно фыркнул:

— Какая чушь!

Это была тетя Влада. Сказано это было тихо, прозвучало не громче выдоха. Вряд ли бы эти слова мог расслышать максимат. Но не это было важно. Ката изумилась до глубины души. Выказывать насмешку над проповедью! Ее тетка всегда настаивала на том, чтобы даже не задумываться над тем, что говорит максимат, а все принимать как истину. В пансионе госпожи Квик девочек, которые шептались, хихикали или отводили взгляд от алтаря во время службы, сурово наказывали.

— Ну, наконец! — облегченно воскликнула Влада, когда все снова поднялись для песнопений. — А то уж он совсем заговорился, верно?

Только мощные аккорды органа заглушили слова Влады, и поэтому их не услышали те, кто стоял позади. Вся дрожа, Ката старалась смотреть прямо перед собой, но против воли повернула голову и воззрилась на тетку Пелли. Ярко блеснули под вуалью глаза Влады. Ката с изумлением и испугом поняла, что тетка Пелли смотрит на нее.

Влада склонилась к своей племяннице — нет, она обратилась к Кате!

— Милая мисс Вильдроп, я совершенно изнемогла... к тому же бедняжка Ринг... Вы присоединитесь к нам, когда все эта чушь и дребедень закончится? Мы направляемся в Курортный Зал.

Боги бывают истинные и ложные. Полти считал единственным истинным божеством некую часть своего тела. Было время, когда эта часть тела представлялась ему генералом, стойким, непоколебимым воином. Затем он решил, что эта часть тела скорее король, решающий, кого казнить, а кого миловать. Но потом, осознав, что эта часть его тела сочетает в себе и созидательное, и разрушительное начало, Полти твердо уверился в том, что это божество.

Полти не сразу стал таким, каким он был сейчас. До того, как с ним случилось чудо преображения, он был уродливым и жирным малым, на которого девушки не обращали никакого внимания. Но теперь... теперь от него все были без ума, а он поклонялся своему тайному божеству.

Полти закурил сигаретку. Его божество нервничало. Где же Джильда? Ведь он сказал ей о том, что он, то есть капитан

Фоксбейн, должен в самом скором времени, согласно приказу, отправиться в Зензан вместе со своей ротой — как только минует окончание сезона. Больше возможностей для любовных свиданий не предвиделось, а она заставляла его торчать здесь и мучиться! Ну, ничего, он ей покажет, когда она появится. Его божество будет беспощадно! Лучшие хирурги страны под присягой поклянутся в том, что мисс Джильда утратила свою девственность давным-давно!

Полти расхаживал среди деревьев, в сыром полумраке, углубляясь в заросли и уходя все дальше и дальше от аллеи. Он был переполнен желанием. Где же Джильда?

Но вот, наконец, зашуршали опавшие листья, послышался шелест пышной юбки, негромкие шаги... и взволнованный голос:

— Капитан, мой капитан! Капитан, вы здесь?

Во всем, что случится затем, будет виновата Ката, и только Ката — так твердит себе Полти. Его божок мечтал о ней всю ночь. Он должен получить жертвоприношение. А бедняжка Джильда и не узнает о том, что она — всего лишь жертва.

— Пойдемте, мои милые!

Последний аккорд органа едва успел отзвучать, а тетя Влада уже поплыла к проходу, подобная прекрасному величественному кораблю, увлекая за собой обеих девушек. Вот они уже в проходе. Как прекрасно они смотрятся втроем, как дивно покачиваются их пышные юбки!

Умбекка взвизгнула:

— Леди Влада, я не думаю...

— Служанки... Как это скучно, — прошептала Влада — на этот раз громко, и Ката не смогла удержаться и хихикнула. Сердце ее взволнованно билось. Она ведь как раз собиралась пожаловаться на то, что ей неловко идти в Курортный Зал в уродливом черном платье, и вдруг... вдруг ей стало все равно. Тетя Влада взяла ее под руку. Взгляды всех прихожан были устремлены на них. Напыщенные матроны, девочки в нарядных платьицах, синемундирники, их стройные спутницы-богачки — все пятились, расступались, давая им дорогу.

— Леди Влада! Я вам не служанка! Леди Влада, это возмутительно!

Но даже Умбекка была беспомощна перед величавой женщиной в зеленом платье.

Максимат обернулся, устремил многозначительный взгляд на молодого кантора и сухо проронил:

— Пресловутая Влада Флей.

— Ваше преподобие?

Максимат поджал губы.

— Мальчик мой, ну что вы! Неужели вы не слыхали об этой великой куртизанке? Об этой зензанке, которая два гена назад переполошила весь Агондон? В конце концов ее выдали замуж за какого-то провинциала. Словом, все думали, что она и носа не высунет из провинции! Но теперь, надо полагать, она овдовела и вернулась на круги своя.

Кантор, округлив глаза, проводил взглядом куртизанку.

— Эта женщина — вдова? Но почему же она... не в трауре?

— Траур? — усмехнулся старичок максимат. — О нет, это не для нее. Не забывайте, мой мальчик, мы с вами говорим о пресловутой Владе Флей. Что ни говори, она великолепна...

Умбекка, выбравшись в проход, пошатнулась и схватилась за сердце. Ее жирные щеки побагровели от ярости, но силы покинули ее — словно кто-то ее заколдовал.

— Джильда, моя Джильда! — откликается Полти и, не мешкая, крепко обнимает девушку и принимается страстно, грубо целовать. В следующее мгновение он валит ее на землю, на опавшую листву, не дав и вскрикнуть.

Дурочка! О чем она думала, отправляясь на это свидание? Надеялась отделаться невинными поцелуйчиками, обещаниями писать ему в Зензан? За кого она его принимала? За влюбленного идиота, который бы целовал край ее платья и был бы оттого безмерно счастлив?

Джильда пыталась вырваться, но Полти не отпустил ее.

Как он торжествовал! Это торжество он испытывал всякий раз, овладевая очередной легкомысленной жертвой и ликуя вместе со своим божком.

Влада Флей, пресловутая Влада Флей продолжала свое величественное плавание по проходу храма. Миновав громадные двери и оказавшись под колоннами портика, она разжала руки и, отпустив своих юных спутниц, проворно побежала вниз по лестнице. Обернулась, взмахнула веером, взглянула на девушек, словно художник, рассматривающий готовое полотно. Позади нее играло в лужах на мостовой веселой солнце.

— Ну конечно, вы — любовницы! Я это сразу поняла!

— Л-любов-ницы? — спотыкаясь на слогах, проговорила ошеломленная Ката.

— О, очарование юности! Мисс Вильдроп, ни слова больше! Слова не нужны! — воскликнула Влада, протестующе заслонившись рукой. — Что такое слово? Аист на ветру! Разве какие-то слова что-то добавят к картине, к этой очаровательной акварели, которая нарисовалась в моем воображении. Пеллисента, дорогая, возьми свою подругу за руку. Вы должны идти вместе.

Девушки неловко взялись за руки и стали спускаться вниз по ступеням. Тетя Влада отвернулась и поспешила вперед по площади. Она шла и говорила на ходу:

— Я представляю вас, мои милые, в те дни, когда у вас нет уроков, когда вы подолгу гуляете в лесу, где солнце пробивается сквозь листву, а края ваших платьев задевают за дикие цветы и папоротники. Я вижу вас в прохладные вечера сезона Короса, когда вы сидите рядышком в спальне у очага и поджариваете, наколов на палочки, найденные в лесу грибы. О, какие невинные радости!

Неожиданно она оборачивается.

— Но как вы трепещете в объятиях Йули! Ката ахнула. Йули? Это что еще такое?

Она выжидательно смотрит на Владу, но та только с хрипотцой смеется.

— Поспешим, мои милые! Давайте окажемся первыми в Курортном Зале! Ведь это добрая примета, знаете?

Все кончено.

Полти глубоко вздыхает. Все получилось так легко. Вот только его божок не очень доволен. Его словно бы обманули, и как Полти ни пытается с ним договориться, божок в обиде. Его опять попытались провести, но всего лишь на время ублажили.

Скоро придется ублажать вновь, искать новую жертву.

Полти встает и застегивает штаны. Ему скучно и мерзко. В другой день он, пожалуй, приласкал бы девушку, как-то успокоил, чтобы она не так рыдала, стал бы говорить о том, что его одолела страсть к ней, что прежде с ним никогда не бывало ничего подобного. Если бы она принялась обвинять его, он отвечал бы, что во всем повинна ее необыкновенная, роковая красота, что эта красота и погубила их обоих. Если бы девушка продолжала сокрушаться, он бы тоже сокрушался, а может быть, даже и поплакал вместе с нею, засыпал бы ее всякими нежными словечками, которые бы эта дурочка приняла за обещание жениться.

Потом он ни разу бы с ней не встретился, а если бы и встретился, сделал бы вид, что не знаком с ней.

Сегодня на все эти телячьи нежности Полти совершенно не тянуло. Девушка опоздала на свидание, а ему было пора в Курортный Зал, где следовало предстать в совсем другом обличье. Маскарад требовал времени. Презрительно фыркнув, Полти зашагал прочь и обернулся только для того, чтобы бросить на землю несколько монет. Теперь, если девушку найдут, пусть подумают, что она — шлюха.

Желтые листья падали с ветвей на распростертую на земле рыдающую, залитую кровью девушку.

ГЛАВА 12 ТРИ СЕСТРЫ

Только при взгляде с определенной точки главной постройкой на площади Владычицы кажется храм Агониса. Но стоит только отвернуться от храма, от его темных стрельчатых окон, от башен, увенчанных шпилями, и вы увидите храм совсем иного сорта — светлое, спокойное, украшенное рядами колонн здание Курортного Зала. Именно Курортный Зал, а вовсе не храм является сердцем модного курорта, источником и средоточием здешних радостей и соблазнов. И если служба в храме в дни Канунов отвлекает курортников от этих радостей, то совсем ненадолго. Вскоре роскошно обставленные залы снова заполнятся завсегдатаями. Сюда приходят и самые высокопоставленные аристократы, и особы более низких сословий для того, чтобы приобщиться к главному сокровищу Варби. Здесь принимают целебные ванны и пьют варбийскую минеральную воду.

Тетя Влада запрокинула голову и залпом опустошила стакан. Ката, как зачарованная, смотрела, как движутся мышцы ее шеи. Надо сказать, что и кожа на шее тети Влады, и ее лицо выглядели на удивление молодо для женщины ее лет. Сколько ей было лет, Ката понятия не имела, но догадывалась, что возраст этой женщины может быть поразителен.

— Эй, юноша! — крикнула тетя Влада, и молодой официант снова наполнил ее стакан.

— Катти, ну скажи, разве тут не здорово? — пискнула Пелли.

Вокруг бурлила жизнь. Они спустились в зал под названием «Нижний променад». Здесь непрестанно звучал смех, звук веселых голосов эхом отлетал от мраморного пола и стен. Все общество собралось здесь. Увы, здесь поскрипывали инвалидные кресла и постукивали тросточки и даже костыли, здесь на глаза порой попадались морщинистые, дряблые старческие лица, покрытые густым слоем пудры и румян, но здесь же можно было полюбоваться и на редкостные экземпляры молодой и здоровой красоты — настоящий румянец на щеках какой-нибудь красотки, крепкую мускулатуру какого-нибудь щеголя.

Усевшись на выгнутый дугой мягкий диван, тетя Влада и ее юные спутницы радостно улыбались прогуливавшимся. Кроме того, отсюда открывался прекрасный вид на расположенный внизу бассейн, где пользовались целительными силами варбийских источников люди попроще. Этот бассейн был первым из комплекса лечебных ванн, еще несколько ванн располагалось под землей.

— Катти, посмотри! — взволнованно проговорила Пелли. Она что-то зажала в руке — видимо, прятала, чтобы никто не увидел.

Она была очень взволнована, но Ката смотреть не стала. Тетя Влада улыбалась, прислушиваясь к негромким разговорам неподалеку.

— Ну, до чего хороша...

— Пресловутая-то? Или ты про одну из этих замухрышек?

— Новенькая. Эта малышка в черном церковном платье.

— Да ну тебя! Типичная пансионерка. Несовершеннолетняя.

— Несовершеннолетняя? Ну и что? Разве это не возбуждает?

— Ну... Может, ты и прав.

Диалог звучал так, словно его исполняли плохие комики. А разговаривали между собой двое старичков в напудренных париках, разодетые в тончайшие шелка и кружева, — ни дать ни взять выходцы из времен правления королевы-регентши. На первом был парик неимоверной высоты, который угрожающе покачивался на старчески подрагивающей голове. Его спутник вглядывался в лица женщин, прижав к глазам лорнет с немыслимо толстыми стеклами и подслеповато моргая. Отвечая приятелю, он всякий раз отводил лорнет.

— О, какое это дивное зрелище, когда девушек впервые выводят в свет. Как бы мне хотелось хотя бы еще разок...

— Твое здоровье, дружище. Подумай о своем здоровье.

В ответ послышалось клокотание выпиваемой варбийской воды.

— Катти, ты не смотришь, — прошипела Пелли, толкнула подругу локтем и придвинулась ближе. Ее рука, прежде прижатая к груди, легла на колени. Она разжала пальцы. На ее ладони лежали красно-черные, тускло поблескивающие шарики, похожие на пригоршню ягод. Ката ахнула. Это было ожерелье, прекрасное рубиновое ожерелье.

Пелли пискнула:

— Тетечка такая добрая.

— Убери побрякушки, Пеллисента. Ты пока еще не на балу по поводу окончания сезона, где будешь кружиться в вальсе с господином Бергроувом, — рассмеялась тетя Влада неожиданным, пронзительным и долгим смехом. Отсмеявшись, она добавила: — О, если бы вас сейчас могла видеть Йули!

Ката нахмурилась.

— Вот как, мисс Вильдроп, вы заинтересовались? Но Пеллисента, ты ведь наверняка рассказывала мисс Вильдроп о Йули?

Ката покраснела, сама не понимая почему. Взгляд ее заметался между Пелли и Владой, но вскоре ее внимание приковали к себе изумрудные глаза тети Влады. На миг у Каты возникло такое ощущение, что все вокруг остановилось, замерло. Она осталась наедине с тетей Владой и ее мягким, чистым голосом, который омывал ее подобно нежному дождю.

ИСТОРИЯ ЙУЛИ

— Нас было трое, — начала тетя Влада. — Йули, Марли и я. Я часто вспоминаю нас такими, какими мы были тогда. Представляю нас в школьном классе. Тянется лимонно-желтое утро, солнце льет косые лучи на наши тетради, а мы зеваем... Вижу, как мы, такие чистые и невинные, в белых муслиновых платьях, гуляем по лесу, которым поросли холмы над домом нашего дядюшки. Смотрим сквозь деревья на стоящий внизу дом и смеемся — таким маленьким он кажется с высоты...

Тетя Влада умолкла — наверное, для того, чтобы утереть слезы.

— Ваши чудесные сестры... — мечтательно проговорила Ката. — Как бы я мечтала иметь сестру!

История о Йули на этом обрывается — пока.

— Сестры?! — с хрипотцой восклицает тетя Влада. — Вы разве не знакомы, мисс Вильдроп, с моим происхождением? Или вы это сказали нарочно?

Ката смутилась. Она была готова снова взглянуть в прекрасные, притягательные глаза тети Влады, но вместо этого почему-то посмотрела на белую собачонку. Ее охватило странное чувство, непонятный, безотчетный, леденящий душу страх. Она, взяв себя в руки, отвела взгляд от Ринга. Что происходило?

Ей показалось, что собака читает ее мысли.

— Тетя Влада? — прошептала Ката.

Только рассмеявшись в ответ, Влада проворно, как совсем молодая женщина, подхватила загадочного Ринга и вскочила с дивана.

— Пойдемте-ка, мои милые. Нужно прогуляться! — воскликнула она и устремилась вперед — по галерее, до которой поднимались снизу пары горячей ванны, — и тут вдруг послышалось восклицание:

— Леди Влада!

Но нет, это — видение!

Перед девушками возник широченный парчовый галстук, а поверх него, словно поверх блюда, — голова... голова молодого человека, о котором непрестанно судачил весь город. Господин Жак Бергроув. Густые курчавые волосы, внушительные бакенбарды.

Тетя Влада сдержанно улыбнулась и протянула Бергроуву затянутую в перчатку руку. Господин Бергроув коснулся перчатки губами, предварительно опустившись на одно колено, затем поднялся и поцеловал руки юным спутницам Влады.

— Вы словно сестры, — прошептал он. — Словно прекрасные три сестры.

Ката смутилась. Пелли порозовела от удовольствия. Тетя Влада продолжала путь.

Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! — зашелестели по мрамору пола ее пышные юбки.

— Что-то мы не заметили вас в храме, господин Бергроув...

— Миледи, вы устыдили меня, — проговорил господин Бергроув, ничуть не устыдившись. — Но неужели вы явились, чтобы пробудить меня ото снов, в которых мне грезилась ваша красота?

— О господин Бергроув! — сверкнула изумрудными глазами Влада. — Но неужели вам стоит расточать комплименты женщине моих лет, в то время как их более достойны эти юные особы?

— О каких годах вы говорите?

— Я стара, господин Бергроув.

— А я что-то не замечаю здесь старушек. А вы, мисс Вильдроп?

Пожалуй, Бергроув задал этот вопрос не в самый подходящий момент. А как раз в это самое мгновение совсем рядом проходили две древние старушенции, дряблые лица которых были покрыты толстенным слоем косметики, а чуть дальше ковыляли к диванчику престарелые супруги. На каждую хорошенькую девушку на галерее приходилось по две... нет, по три, а то и по четыре пожилые вдовы или старичка. Тут встречались и целые выводки компаньонок весьма почтенного возраста, и дуэньи в черных платьях. Словом, очень многие женщины в Курортном Зале были стары, очень стары.

А внизу барахтались в горячей ванне, словно какие-нибудь раки, пожилые обладатели множества болезней.

Ката с трудом удержалась от смеха. Она и не догадывалась о том, что в это самое время, миновав грозного швейцара, проталкивалась сквозь толпу, готовая смести все на своем пути, совершенно конкретная старуха, к которой вернулись-таки утраченные силы.

Она сновала из стороны в сторону, похожая на гигантскую, разбухшую черную муху.

Бедняжка Ката. Скоро, очень скоро ее должна была настигнуть Умбекка!

Пелли простонала:

— О, как я мечтаю о последнем риле!

— Мисс Пеллигрю, вы пугаете меня! Вам хотелось бы, чтобы грядущий бал как можно скорее закончился?

Пелли хихикнула.

— Господин Бергроув, нет! Но когда открывают ставни и зал наполняется светом зари...

Тебя Влада подмигнула Кате.

— И сразу становятся видны пятна накапавшего со свечей воска... И тяжело дышащие измученные танцоры, и то, как бледны на самом деле размалеванные лица...

Пелли оскорбилась.

— Я удержусь, господин Бергроув, и не стану высказывать моих чувств.

— Мне будет стоить большого труда, мисс Пеллигрю, сдержать мои чувства...

— Восхитительно, — кивнула тетя Влада. — Ничто так не украшает мужчину, как остроумие, верно? Ну а на втором месте...

Ката могла бы рассмеяться, но вместо этого понурилась и погрустнела. На балу, устраиваемом по случаю окончания сезона, после того как утихали звуки последнего рила, по старому обычаю некоторые кавалеры просили руки и сердца своих партнерш. Сколько же браков было заключено подобным образом? Ката представила Пелли, на шее у которой огнями сверкали рубины... В руке у Пелли — бальная программа, и почти все танцы она должна станцевать с господином Бергроувом...

И очень скоро она станет носить его фамилию...

— О Катти, я не могу поверить в то, что бал уже так скоро! А ты веришь? Ты в силах ждать?

Пелли, сжимая в одной руке рубины, другой сжала запястье Каты и, обуреваемая эмоциями, подпрыгнула на месте. «Ах ты, стерва!» — подумала Ката. Но, грустно усмехнувшись, она проговорила:

— Увы, боюсь...

— Не бойтесь ничего, милая мисс Вильдроп! — Тетя Влада проворно передала собачку растерявшемуся от неожиданности господину Бергроуву и порывисто подошла к Кате, отвела ее от племянницы, взяла под руку, развернула лицом к Пелли и Жаку.

Сцена сразу привлекла к себе внимание курортников всех возрастов.

Ката почти никого не замечала. Она смотрела только на руку тети Влады, а та медленно водила рукой у нее перед лицом. Пусть зеваки осуждающе шептались, а некоторые даже возмущенно восклицали — Ката слышала только голос Влады.

— Мисс Вильдроп, я представляю вас другой. Я вижу вас без этого платья — символа девичества, без этого унизительного наряда...

— Вот это да... — восхищенно произнес господин Бергроув и попытался успокоить разнервничавшегося Ринга.

— Слишком долго вы жили в клетке, темной и сырой, и смотрели сквозь ее прутья на свет, на жизнь, на роскошь мира за вашим окном.

Ее голос врывался в уши Каты свистом пара. Но нет, тетя Влада произносила эти слова громко, словно декламировала со сцены.

— Тетя! — прошептала Пелли. — Вы меня пугаете!

Владе, похоже, это было совершенно безразлично.

— Мисс Вильдроп, вам пора расстаться с бременем Йули! «Йули»... Что же это такое? Почему это слово наполнено магическими чарами? Неожиданно цепочка на шее у Каты порвалась. Она еле успела схватить Круг Агониса, а не то бы он упал на пол. Тетя Влада решительно отобрала у нее этот символ веры.

— Золото! Да, мисс Вильдроп, но на балу на вас должна быть золотая корона!

Она ловко развязала ленты капора. Капор упал, словно снятая с ореха скорлупа. На плечи Каты тяжелым каскадом упали роскошные черные волосы.

— Тетя! Что вы такое делаете?

Пелли сжала в пальцах рубиновое ожерелье. Ей явно хотелось, чтобы странная сцена поскорее закончилась.

Но дальше — больше.

Золотистые перчатки Влады принялись за платье Каты. В считанные мгновения она расстегнула лиф.

Послышались сдавленные охи и ахи, а Пелли взвыла.

Старикан в высоченном парике простонал:

— Клянусь господом Агонисом! Я готов на всю оставшуюся жизнь припасть к этим округлостям...

— Но здоровье, дружок, — забеспокоился его путник с лорнетом, — как же твое драгоценное здоровье?

— Плевать я хотел на здоровье! — буркнул старик в парике. — Эта девушка — прекрасное видение!

Так оно и было.

Рука тети Влады, словно змейка, метнулась к шее господина Бергроува и вернулась с добычей — прекрасным парчовым галстуком. Ловко и проворно Влада обернула Кату красивой тканью, приговаривая:

— Платье, которое будет сверкать при свете свечей, словно звезды, которое вспыхнет вместе с солнцем, когда, наконец, засветится заря. Платье, которому все позавидуют, в котором его владелица станет еще краше. Вот какое платье будет у вас, мисс Вильдроп. Детка, не бойтесь ничего. Вы пойдете на бал. И вы будете там первой красавицей.

— Тетя Влада, — готовая разрыдаться, прохныкала Пелли. — Ну, вы что, тетя Влада!

Никто не обратил внимания на ее протесты.

Зеваки начали аплодировать. Со всех сторон доносились восклицания: «Браво!», «Прекрасно!» — будто бы Ката и вправду уже сейчас красовалась в золоченом платье. И никто в эту минуту не думал о Пелли — ни тетя Влада, ни лишившийся галстука господин Бергроув, с трудом удерживавший разозленного Ринга.

Неожиданно аплодисменты оборвались.

Послышался крик, по силе равный раскату грома. Умбекка ворвалась на галерею, подобная духу мщения, выпущенному из царства мертвых. Послышались недовольные восклицания, шепот. Золотое видение вдруг испарилось, и Ката снова превратилась в несовершеннолетнюю девушку, которая стояла у всех на виду на галерее Курортного Зала, обнаженная по пояс.

Умбекка схватила ее за руку.

За другую руку ее схватила тетя Влада.

Они принялись тянуть Кату — каждая к себе. Ткань ее черного платья начала потрескивать. Того и гляди, оно могло лопнуть в швах.

— Верни мне мою девочку, зензанская шлюха!

Тетя Влада расхохоталась. Для нее это была всего-навсего игра, веселая азартная игра.

— Она такая хорошая девочка! Она такая... высоконравственная! — кричала Умбекка, как бы призывая на помощь всех, кто глазел на происходящее. Некоторые отвернулись. Другие смотрели, но не вмешивались. Тщетно пытались вмешаться лакеи.

Старик с лорнетом взволнованно прошептал:

— Ну, ведь нужно же что-то предпринять!

Старик в высоком парике ответил ему:

— Смотри, дружок! Смотри и наслаждайся! М-м-м, какая грудь!

Зрелище не оставило равнодушным и Ринга. Злобно тявкая, собачонка все упрямее пыталась вырваться из рук господина Бергроува.

— Сиди на месте, перестань вырываться, паршивец маленький!

— О Жак, какой стыд! — простонала Пелли и прижалась к плечу Бергроува.

— Проклятие! — Бергроув покачнулся, и Ринг вырвался. Безусловно, Ринг принадлежал к породе очень маленьких, самых маленьких собак. Но все собаки на свете, даже самые маленькие, когда-то были волками. Косточки у Ринга были хрупкие, как у цыпленка, но он был бесстрашен. Он был жутко злобен. А его крошечные зубки были острее бритвы.

— Ринг! Ринг! — кричал господин Бергроув, упав на колени.

А Ринг устремился в путь по опасному густому лесу из человеческих ног. Ему попадались до блеска начищенные ботинки на высоких каблуках, дамские ножки в белых чулках, качающиеся подола платьев. В любой момент кто угодно мог сделать шаг, в любой момент могли хрустнуть хрупкие косточки.

— Ринг! Ринг!

Но его судьба была предрешена. Прямо перед ним шелестел подол какой-то юбки. Кому принадлежала юбка, Рингу было совершенно все равно. Главным для него было то, что у обладательницы этой юбки имелись толстые, аппетитные, сочные лодыжки, в одну из которых он незамедлительно и впился зубами.

Пожалуй, Ринг не просто проголодался. Очень может быть, что он, как галантный, благородный рыцарь, хотел защитить свою хозяйку. Если так, то его благородство было поистине беспредельно. Маленькие зубки погрузились в жирную плоть. Умбекка взвизгнула.

Взвизгнула и попятилась.

Послышался жалкий, пронзительный вой. Тетя Влада отпустила руку Каты.

Это мгновение решило все. Пелли, измученная происходящим, все это время вертела в пальцах ожерелье. И вдруг цепочка не выдержала и порвалась. Алые рубины рассыпались по полу, раскатились во все стороны, а Ката, не удержавшись на ногах, налетела на Умбекку.

Умбекка почувствовала, что падает, но только крепче сжала руку своей юной подопечной. Спотыкаясь и скользя на рассыпанных по полу бусинах, они столкнулись с двумя стариками, один из которых держал в руке лорнет, а у другого на макушке возвышался несуразно высокий парик. Старик с лорнетом приложил все усилия к тому, чтобы удержать равновесие, но под ногу ему попалась бусина.

Под дружные испуганные крики оба старика, Умбекка и Ката перевалились через парапет и рухнули в бассейн.

ГЛАВА 13 ГОЛЛУХСКИЕ ХОЛМЫ

— Скрип-скрип! Скрип-скрип! — весело кричала Мила, взбегая вверх по мокрому склону холма.

— Сестренка, подожди! — со смехом кричал ее брат. Девочка бежала так резво — но, в конце концов, ей ведь не пришлось почти всю ночь удерживать перепуганных лошадей под проливным дождем.

Им поручили задание. Великой Матери до отъезда в Агондон понадобились определенные ягоды, которые росли только на Голлухских холмах. Раджал смотрел вперед — туда, где зеленые пастбища сменялись лесистыми возвышенностями. Сквозь тучи струился водянистый солнечный свет, через деревья перекинулась яркая радуга. Зрелище было просто восхитительное, но Раджал не слишком проворно переставлял ноги, да и сердце его билось невесело.

Где же Нова?

И почему это его так тревожило?

— Ну, догоняй же, старая колымага! — крикнула Мила. У нее был такой радостный вид, что брат не выдержал и улыбнулся. Ничто не вызывало у Милы такой радости, как походы за ягодами. Ее разноцветная птица, похоже, была с ней солидарна. Эо порхала, описывая круги над головой девочки, время от времени снижалась и что-то клевала в траве или засовывала головку в кротовину, а то принималась кружить у самых ног девочки. Потом девочка и птица начинали вместе плясать, и, в конце концов, Эо широко расправляла крылья и становилась похожей на маленькую радугу.

Раджал не мог не рассмеяться. Как он любил свою маленькую сестренку!

— Подожди! — крикнул он снова, шагая вверх по склону. На опушке леса, остановившись, чтобы отдышаться, он обернулся и обвел взглядом влажную долину. На небольшом возвышении лежал, как на ладони, город Варби. Гулко звенели колокола дня Кануна. Раджал помнил о том, что сегодня — ночь окончания сезона. Сегодня мало кто будет спать в курортном городке и мало кто посвятит себя молитвам. К городским воротам торопились экипажи. У других ворот, в которые пропускали груженые повозки, толпились торговцы.

Однако происходило нечто странное. От вереницы повозок вдруг отделилась фигурка человека в яркой одежде пажа. Паж бежал, а плащ развевался на ветру, словно парус. Торговцы с любопытством глазели на бегущего, а тот, пробежав мимо повозок, покатился вниз по склону холма, задыхаясь, но при этом хохоча. Разве так мог вести себя паж? Но, с другой стороны, кто их там, в Варби, поймет?

Неожиданно ноги сами понесли Раджала назад.

— Нова?

— Привет, Радж! Я все-таки улизнул от них!

Голос Новы звучал беззаботно, голубые глаза радостно сверкали. Но мальчик-ваган встал на его пути, подбоченившись.

— От кого ты улизнул? — прошипел Раджал, ухватил Нову за грудки и рывком поднял с земли. Отведя его подальше от торговцев, он проговорил: — И лицо у тебя совсем белое опять! И почему ты так нарядился? Это же одежда пажей принца Чейна, верно?

У Раджа было смутное подозрение, что он разговаривает с человеком, у которого не все в порядке с рассудком. С Новой что-то случилось, с ним что-то было не так. Но Нова только спросил:

— Радж! А ты ведь учился править лошадьми, правда?

— О чем ты болтаешь? Ладно, пошли. Нас послали за голлухским боярышником. Ну, идешь? Если я тебя сейчас отпущу, ты только снова угодишь в беду.

— О миленький аптекарь, что же с ней будет?

Явившийся по вызову модный аптекарь, толстячок в напудренном парике, выглядел, пожалуй, чересчур щегольски для представителя своей профессии. Он уже отвернулся и щелкнул замком своего блестящего саквояжа, когда Умбекка вдруг схватила его за рукав. Аптекарь обернулся к ней с профессиональной улыбкой.

Укутанная в теплые одеяла, толстуха сидела в глубоком кресле у огня. Ее забинтованная укушенная нога покоилась на табуреточке.

— Миледи, я бы поставил вопрос иначе. Давайте спросим: что будет с вами? Ваша юная падчерица в добром здравии. А вот ваше здоровье в более плачевном состоянии. То измождение, коему вы подверглись нынче утром, способно нанести непоправимый ущерб радикальному теплу — его потоку, его скорости, его флуктуациям. Не говоря уже о радикальной жидкости. Отдыхайте, досточтимая госпожа, и принимайте прописанные мною лекарства. К следующему Кануну все будет хорошо, но только если вы будете соблюдать предписанный мною покой, покой...

— К следующему Кануну? Но мы должны уехать из Варби! Мы должны уехать немедленно! О моя бедная, бедная девочка!

Аптекарь наигранно рассмеялся — так смеются в ответ на несмешную шутку, когда рассмеяться обязывает вежливость. С той же наигранностью он называл Умбекку «миледи» и «досточтимой госпожой». Несомненно, для него она была пустым местом: подумаешь, супруга какого-то провинциального чиновника. Но аптекарь давным-давно научился обращаться со своими пациентами не в соответствии с их титулами, а в зависимости от того, кем эти пациенты себя воображали. Подобное обращение производило подлинные финансовые чудеса. Кроме того, госпожа Вильдроп была амбициозна, весьма амбициозна.

Аптекарь понимал, в чем суть ее игры. Притворяясь особой высочайших моральных качеств, эта толстуха держала девушку на коротком поводке. На всем протяжении курортного сезона в Варби ни одному молодому человеку не было позволено подойди к ней близко. Девушку это раздражало, а молодые люди просто-таки стонали от тоски. Но к концу сезона какой притягательностью могут похвастаться те девицы, которых на коротком поводке не держали, которым давали порезвиться? Разве они способны привлечь к себе такое же внимание? Разве в ночь новолуния, когда происходил обряд выхода девушек в свет, приуроченный к их совершеннолетию, теми же глазами смотрели бы на них кавалеры? И тут появилась бы госпожа Вильдроп с наживкой на крючке. В течение одной луны — да нет, скорее — вопрос с замужеством был бы решен. Девушка выскочила бы замуж за какого-нибудь богача.

И теперь она была жутко напугана тем, что за одно-единственное утро все ее труды, вложенные в этот сезон, пошли прахом.

Аптекарь позволил себе едва заметную иронию.

— Леди, вы намерены уехать сейчас? В преддверии окончания сезона? О, это непростительно с вашей стороны. — Он широким жестом указал в сторону окна. Солнечный свет с трудом проникал сквозь плотные шторы. — Завтра темное небо над парком Элдрика взорвется миллионами звезд. Яркие фигуры в серебряных масках будут кружиться и подпрыгивать, словно вырвавшиеся на волю духи, и всех и вся очаруют своим волшебством. О миледи, это будет волшебная ночь! Разве вы хотя бы из окна не полюбуетесь на нее?

Для Каты, стоявшей у того самого окна, о котором говорил аптекарь, его слова звучали сладчайшей музыкой. Она, сверкая глазами, обернулась. Похоже, она на миг забыла о позоре, пережитом в Курортном Зале. Похоже, на миг она подумала о том, что, может быть, ей позволят пойти на бал.

Умбекка осталась непреклонна. Правда, приняв сильнейшие успокоительные пилюли, она расслабилась, и, как ей сейчас казалось, мозг ее словно обернули ватой, и все же она умудрилась возразить:

— Добрейший аптекарь, вы не представляете, какой позор обрушился на голову моей бедной падчерицы! О эта порочная кокотка, эта Влада Флей...

Она еще довольно долго продолжала причитать, но, в конце концов, иссякла. Аптекарь снисходительно погладил ее руку и произнес слова, которые сам посчитал успокоительными:

— Ну вот, а теперь, как я уже сказал, вам предписан полный покой. Только покой позволит вам сохранить душевное равновесие. Да, и весьма щадящая диета. Я скажу вашей служанке, чтобы она готовила вам на завтрак постный бульон, а на ужин вареное яйцо и кусочек черствого хлеба.

Умбекка жалобно застонала и крепко уснула. Ката расхохоталась.

Аптекарь резко обернулся к ней. Она снова была одета в строгое церковное платье. Не успевшие высохнуть волосы были отброшены со лба и схвачены очаровательной небесно-голубой лентой. Непредвиденное купание не принесло ей ничего, кроме пользы. Ее кожа просто светилась чистотой.

Какой невинной, какой чистой она казалась!

Увы, аптекарь не видел того, что произошло в Курортном Зале, но слышал уже два рассказа об этом — от девушки-служанки, что вызвала его, а потом — от собрата по профессии, который, хохоча до упаду, поведал ему эту историю на площади. «Ах, Франц, жаль, что тебя там не было!» Утирая слезящиеся глаза, он рассказывал о пикантных подробностях происшествия. "Эта жирная старая корова вынырнула из бассейна, словно какой-нибудь громадный кит... А эти двое старикашек барахтались в воде... но девушка... " Тут другой аптекарь смеяться перестал, и во взгляде его возникло нечто мечтательное. Он наклонился к самому уху приятеля и горячо зашептал о том, как облепило фигурку девушки намокшее платье, как прекрасно очертились при этом ее формы. «Но, Франц, ведь юная мисс Вильдроп — из твоих пациенток?» Аптекарь ответил, что это так и есть, многозначительно помахал саквояжем и поспешно попрощался со своим коллегой, который ему явно жутко позавидовал.

А теперь он пристально смотрел на девушку.

Разве прежде она не казалась ему скучной, бесцветной девицей, марионеткой в жирных пальцах тетки? А теперь он не сомневался в том, что в ее жилах течет горячая кровь. Как он жалел о том, что за все время пребывания этой девушки в Варби он только и делал, что время от времени щупал ее пульс да прописывал ей фруктовые сиропы! Долг аптекаря порой вынуждал его обследовать пациенток более внимательно. Многие высокосветские дамы стонали от восторга, когда он касался их своими тонкими, чувствительными пальцами...

Но тетка всегда была рядом, вот в чем беда!

Аптекарь спрятал усмешку и заверил девушку в том, что ее тетушка скоро будет в добром здравии, если только придет в равновесие радикальное тепло, радикальная жидкость и радикальный гумор. Он любил щеголять своей профессиональной терминологией. Однако, отметил аптекарь, трогаться в путь им пока было, безусловно, рано.

Сам он этому радовался.

И не сомневался в том, что этому рада девушка.

На пороге маленькой гостиной он поклонился и на миг пожал руку девушки. Ката обратила внимание на то, что аптекарь сегодня ведет себя с ней более торжественно, более почтительно. Быть может, он в мыслях смеется над ней? Она покраснела и, опустив глаза, уставилась на его руки.

Ногти аптекаря были удивительно чистыми и ухоженными.

— Ну до чего вкусны... — покачал головой Нова и облизнул пальцы, перепачканные соком ягод.

— Тебя не для того послали, чтобы ты их ел, балбес!

— А почему их есть нельзя? Разве они ядовитые?

— Мы их собираем для Великой Матери, — прошептал Раджал и кивком указал на Милу — так, словно она могла сильно огорчиться из-за того, что Нова ел собранные ягоды. Все трое шагали под соснами, с игл на них падали капли дождя. Карманы у всех были набиты ягодами боярышника. Солнце стояло высоко над лесом, пробивалось сквозь густую хвою яркими стрелами лучей.

— Знаешь, я съел... почти все, — шепотом признался Нова. — Я ведь не завтракал.

— Не завтракал он! Ну, вот что, будет лучше, если ты соберешь еще ягод, понял, Нова? А не то тебе и завтракать не захочется!

Раджал не смог удержаться от насмешливой ухмылки. Ягоды голлухского боярышника предназначались не для еды, а для волшебства.

— Да, кстати, а что с тобой стряслось ночью? Нова все еще оставался излишне возбужденным.

— Спал в подворотне. Угодил в драку в трактире. Ой, и еще... ты не поверишь, Радж. Я чуть было не поступил в «Серебряные маски»!

Теперь настал черед Новы снисходительно улыбаться.

— Что?!

Но разговор на этом оборвался. Чистый, прозрачный звук наполнил воздух. Это была Мила. Девочка остановилась чуть в стороне, ее легкие волосы сверкали в лучах солнца, губы были разжаты, руки раскинуты. С губ ее слетала мелодия без слов... да нет, то была и не мелодия, а скорее этот звук напоминал звучание камертона. Звук этот был настолько завораживающ, что разноцветная птица Эо начала медленно кружить над головой девочки. Мальчики, не шевелясь, слушали как зачарованные. Пение Милы даже немного напугало их. А потом голосом, непохожим на свой собственный — голосом более низким и глубоким, Мила произнесла:

ВАРБИ ЖДУТ

Вот и все. Но затем она произнесла эти слова вновь, когда обернулась к своим спутникам. Взгляд у нее был странный — остановившийся, застывший, но глаза ее сверкали.

ВАРБИ ЖДУТ

ГЛАВА 14 СКРОМНЫЙ КАПИТАН

Когда аптекарь ушел, Ката подошла к окну, отдернула тяжелую штору. В небо неуверенно возвращалось солнце. Но по трепетанию чьего-нибудь платка или плюмажа на шляпе можно было догадаться о том, что воздух все еще прохладен. В том, что высокосветская публика бросала вызов сезону Терона, была своего рода дерзость, как бы попытка доказать, что на самом деле до конца сезона еще далеко.

Взгляд Каты в конце концов устремился к портику Курортного Зала. Всего-то одну пятнадцатую назад у всех на глазах ее нес на руках вниз по лестнице от этого портика лакей. Опираясь на руку другого лакея, за ними следом ковыляла Умбекка, причитая и вопя, что ее бедная детка мертва, мертва и что повинна в этом только одна эта злобная шлюха, Влада Флей. Вокруг собралась толпа, на них глазели, пересмеивались. А теперь уж точно весь Варби знает о случившемся. Причитания Умбекки не прекратились до тех пор, пока она не упала от изнеможения в обморок на пороге их дома.

Наверх ее несли трое слуг.

Щеки Каты пылали. Она проклинала тетку на чем свет стоит. Что толку теперь было мечтать о бале? В одном Умбекка была совершенно права. Светская карьера Каты закончилась, так и не начавшись.

Умбекка громко храпела. В какое-то мгновение Ката подумала о том, что могла бы, не задумываясь, схватить с дивана подушку и заткнуть этот противный храпящий рот. Но она этого не сделала, а в отчаянии бросилась на диван. Горячие слезы застилали глаза.

За дверью послышались шаги.

Ката поспешно села и вытерла слезы. Вошла Нирри.

— Мисс, там к вам господин...

— Господин? Какой господин? Неужели аптекарь так скоро вернулся?

Но это был не аптекарь, а красивый молодой синемундирник в парадной форме, со сверкающими глазами и напомаженными черными усами. Изящным жестом отпустив горничную, он поспешно переступил порог, снял треуголку, отвесил Кате низкий поклон, зажав под мышкой трость и белые перчатки.

— Дамы, надеюсь, вы простите мне этот дерзкий визит, но...

Ката в испуге оглянулась и посмотрела на тетку. Быть может, следовало разбудить ее?

Ну, уж нет!

Ката с улыбкой обернулась к гостю, учтиво указала на диван, шепотом велела Нирри взять у гостя шляпу, трость и перчатки.

Горничная не слишком охотно повиновалась. Из гостиной она уходила хмурая.

Ката с любопытством смотрела на незнакомца. Тот заговорил тихо, словно не хотел разбудить Умбекку:

— Мисс Вильдроп, я, видимо, смутил вас. Вы мне знакомы, а я вам — нет. Но, быть может, от вас не укроется некоторое сходство с...

— Простите, сэр, я...

Офицер по-актерски прикрыл рукой лицо, отвел руку... и на миг лицо его обрело сходство с физиономией старика. Стало легко домыслить красноватые ревматические глаза, впалые морщинистые щеки... Ката была озадачена, но тут ее гость изобразил над своей макушкой нечто вроде башенки и покачал ею из стороны в сторону.

Ката рассмеялась. Старик в высоченном парике!

— Мой... дядюшка... не совсем здоров. Нет-нет, ничего серьезного. Как и вашей милейшей опекунше, ему нужен только отдых и покой. Но, мисс Вильдроп, мой дядюшка чрезвычайно обеспокоен вашим самочувствием, и как радостно будет мне сообщить ему, что вы пребываете в добром здравии.

Мой дядюшка — джентльмен старой закалки, мисс Вильдроп. Не сомневайтесь, он бы, несомненно, предпочел засвидетельствовать вам свое почтение лично. Будь это возможно, он бы так и сделал, но да будет мне позволено умолять вас принять вместо благородного графа скромного капитана?

Чары разрушил Раджал. Он бросился к сестре и, схватив ее за руку, увел от солнечных лучей. Мила вырывалась, требовала, чтобы он ее отпустил.

— Что стряслось? — взволнованно спросил Джем. — Я ничего не понимаю.

— Она вещала, — ответил Раджал. — Кто-то говорил через нее. Какие-то злобные...

— Но ведь такое и раньше бывало?

Джем, не на шутку встревожившись, вспомнил о том, как Мила в последний раз впала в такой транс, и о том, как это объяснила Великая Мать.

«Дар ясновидения силен в ней, но Мила еще мала, и ей предстоит обрести способность владеть своим даром. Слишком легко она становится проводником для злобных существ, которые жаждут вернуться в этот мир, для тех созданий, что некогда были отвергнуты Ороком, и теперь просятся наружу из Царства Небытия, пытаются прорваться сквозь непрочную завесу, которая отделяет нас от этого царства».

Джем поежился. Он не раз слышал, как девочка бормочет какие-то непонятные слова.

«Еще младенцем, лежа в колыбели, она легко произносила слова. Часто она тяжко заболевала на несколько дней, и мы опасались за ее жизнь».

— Значит, тут сила злобных существ велика, если она оказалась беспомощна перед ними, как младенец. — Радж нежно гладил волосы сестренки. — Ну, будет тебе, Мила. Уже все хорошо...

— Это раньше мне было хорошо! — Мила вырвалась и гневно уставилась на брата. — Как ты не понимаешь, братец Радж! Варби хотели говорить. Они хотели говорить... через меня! А теперь они ушли, ты их рассердил!

— Я тебя рассердил, — попробовал возразить Радж.

— О чем она говорит? — обескураженно спросил Джем. — И что это значит — «варби ждут»?

— Нова, ты что, ничего не знаешь? Помнишь ту ночь, когда мы тут только-только лагерем встали? Помнишь ту песню, что пела тогда Великая Мать у костра?

Джем смутно помнил длиннющую балладу, половина слов в которой была на древневаганском языке. Песня была красивая, но Джем уснул, когда она еще не была спета и наполовину.

— То была песнь, задабривающая духов, — объяснил Раджал. — Великая Мать говорит, что мы должны уважать духов древности. Варби некогда населяли эту долину, это было задолго до того, как сюда пришли племена эджландцев. И потом еще долго, очень долго источники, которые теперь находятся под землей в стенах города, принадлежали варби. В древние времена здешние крестьяне понимали варби и жили с ними в ладу, а жители Агондона их прогнали. Теперь варби живут в недрах холмов, оплакивают утраченные ими целебные источники и ждут того дня, когда они к ним вернутся.

Джем нахмурился. Он кое-что знал об истории Варби. Высокосветская публика начала осваивать эти места во времена правления святой императрицы Элабет I. Военный губернатор, генерал лорд Миландер не без удовольствия обнаружил, что купание в теплых варбийских источниках благотворно сказалось на его здоровье — его подагру как рукой сняло. Обуреваемый благодарностью, он пожертвовал крупную сумму на создание в этих местах агонистского монастыря. Через некоторое время этот монастырь, но еще более — целебные источники стали местом массового паломничества. В Агондоне многие модные лекари стали рекомендовать своим пациентам съездить в Варби на воды, а в девятьсот семидесятом цикле, во время эпидемии чумы в Зензане, Элдрик VIII переехал в этот маленький курортный городок вместе со своим двором. С этих пор судьба Варби была решена. Эпидемия чумы миновала, но аристократы продолжали валом валить в Варби, и не только ради здоровья, но и ради развлечений.

Джем никогда не слышал о существах под названием «Варби», но даже в тех проповедях, что ему доводилось слышать в агонистском храме, порой упоминались злобные создания, некогда обитавшие в этих краях.

Джем подумал о змее Сассорохе и поежился.

Мила, успевшая отойти в сторону, пристально смотрела на столп солнечных лучей, озарявших то место, где она только что стояла. У Джема разыгралось воображение или лучи действительно стали ярче? Раджал тоже смотрел на разгорающийся свет и на сестру. Взгляд его метался.

— Ну, ты сказал, что они были злобные, — поторопил его Джем.

— Они рассердились, — без тени усмешки уточнил Радж. — А когда кто-то рассердится, если его несправедливо обидели, от этого один шаг до злости.

Так могла бы сказать Великая Мать. Собственно, она так и говорила несколько лун тому назад, после того как Раджал и Нова в очередной раз подрались. Джем не удержался от смеха, но тут же умолк, когда к нему обернулась Мила и произнесла своим собственным голосом, в котором, правда, не осталось ничего детского:

— Тебе-то смеяться ни к чему, принц Джемэни.

Птица, сидевшая на ветке, сопроводила эти слова Милы громким щебетанием. Мила сорвалась с места и побежала, птица вспорхнула и полетела за ней, лавируя по зеленым лабиринтам соснового бора.

— Сестрица Мила! Вернись! — крикнул Раджал, рванулся вперед, но тут же остановился — запутался в густых зарослях папоротников. Девочка успела убежать далеко.

Раджал обернулся и устремил на Джема свирепый взгляд.

— Как она тебя назвала?

— Не знаю. — Столп солнечных лучей мало-помалу угасал. — По-моему, это какая-то ерунда.

«Она все знает», — подумал Джем.

— Сестрица Мила никогда ничего не говорит просто так.

— Ты сам не раз говорил, что она часто что-то бормочет.

— Она ничего не бормотала! — Раджал схватил Джема за руку. — Она что-то знает про тебя, да?

«Конечно, знает. Ведь она — наследница Ксал».

— Что она знает?

— Кто ты такой. Как тебя зовут по-настоящему. Думаешь, я поверю в то, что ты простой крестьянин, которого Великая Мать подобрала у дороги? Я так не думаю.

Эта мысль не давала Раджалу покоя и прежде. Ему было ужасно обидно. Он так любил Великую Мать, он обожал Милу, но почему они что-то скрывали от него? Как они могли ему лгать? Раджал в отчаянии и тоске уселся на скользкое после дождя упавшее дерево. А мальчишка, которого он называл Новой, отвернулся и снова уставился на то место, куда падали угасающие солнечные лучи.

«Молчи, — твердил себе Джем. — Молчи. Не говори ни слова».

А Раджал думал: «Какой же я глупец!» Порой ему вдруг удавалось убедить себя в том, что Нова — как и он сам, дитя Короса. «Он мой брат», — убеждал себя тогда Раджал. Но братья не могли принадлежать к разным народам. Раджал думал о том, что для Новы принадлежность к ваганам была не более чем краска на его коже, которую он мог смыть в любой момент. С неожиданной ясностью Раджал вдруг понял, что Нова скоро покинет их. Все это время этот странный юноша шел в Агондон и словно трус прятался под плащом у Великой Матери. А доберется до Агондона — станет там жить по-новому. Эта новая жизнь представлялась Раджалу почему-то очень легкой, подобной порханию Эо, любимой птицы Милы. «Когда-то я был ваганом», — так скажет Нова в один прекрасный день какому-нибудь своему бледнокожему спутнику, проходя мимо ваганских мальчишек, дерущихся на потеху публики на деревянных мечах.

Потом Раджал подумал: «А я всегда останусь ваганом». О да, он мог бы прятать клеймо, красный рубец в паху, отметину, которую носили все мужчины-ваганы. Именно в пах ударил темного бога Короса его брат Терон. Раджал знал о том, что есть ваганы, которых от эджландцев отличает только это клеймо — ваганы с бледной, почти белой кожей, которые могут выдавать себя в худшем случае за зензанцев. Но Раджал всегда останется ваганом, и только ваганом.

Отметина в паху напомнила о себе жгучей, пульсирующей болью. Он слышал о том, что такие боли случаются у юношей в годы четвертого цикла. А некоторые говорили, будто отметина порой болит всю жизнь. Раджал злился на Короса. Он-то почему должен был страдать из-за глупости древнего бога? Но в «Эль-Ороконе» было написано о том, что дети Короса должны страдать, ибо это их бог вмешался в план сотворения мира и нарушил его. И если некоторые, в том числе и Великая Мать, верили, что настанет время, когда страданиям ваганов придет конец, то разве легко было другим поверить в это?

Они всегда страдали, во все времена.

Тут Раджал задал Нове неожиданный вопрос:

— Ты ведь наврал про «Серебряные маски»?

Джем, не отрывавший взгляда от того места, где прежде стояла Мила, озаренная солнцем, вспоминал о тех временах, когда Раджал рассказывал ему об этой труппе, о том, какие талантливые в ней актеры, какая у них слава, как они богаты. Для Раджала они были богами. Джему ужасно хотелось рассказать другу правду, но что-то остановило его. Не то чтобы сострадание — нет, скорее осторожность. Ему показалось, что в столпе света задрожали, заколебались очертания каких-то прозрачных существ.

Джем не стал оборачиваться.

— Я увидел, что они едут, — негромко проговорил он. — Издалека увидел. Роскошная карета, цветов Короса, с королевским гербом на дверце — ну, словно видение из времен Элдрика, когда бывали пышные парады...

Глаза Раджала сверкнули.

— Издалека, говоришь?

Для него «Серебряные маски» всегда были фантазией. Теперь они стали казаться настоящими. Наверное, именно в этот миг он принял решение: «Я попаду в эту труппу».

Но как?

Раджал поднялся.

— А как ты в город вернулся?

— Через грузовые ворота. Там, где ты меня встретил. Там легко пробраться в город, Радж. Всякую всячину, которую в город везут, синемундирники пропускают, глядя на нее сквозь пальцы. И никого они не опасаются...

— Неужто и зензанцев не опасаются? А ходят слухи о новой войне...

Джем отозвался еле слышно:

— Что-то надвигается. Но почему-то мне кажется, что дело не в Зензане.

Раджал подошел к Джему, коснулся его руки. За те сезоны, что они странствовали вместе, его друг вытянулся, осунулся, стал крепче. В его облике появились едва уловимые черты мужской зрелости. Этому Раджал тоже мог бы позавидовать, но сейчас он не завидовал этому. В конце концов, очень скоро они должны были расстаться.

«Он — мой брат».

— О чем ты? Ты что-то знаешь, да? Скажи мне, кто ты такой...

Совсем близко послышался барабанный бой.

— Синемундирники! — сверкнул глазами Джем. Выходит, они находились не в чаще леса, а довольно близко от дороги? Да, дорога, ведущая от Варби к Голлуху-на-Холме, пролегала неподалеку. — Но где же Мила?

Тир-лир-лир-ли-ли!

А куда подевалась птица? Голосок Эо звучал пискляво, встревоженно, казался каким-то нереальным.

— Быстрее!

Джем первым сорвался с места. Мальчики бежали по лесу. На поляне снова стало тихо-тихо, только потрескивали на ветру ветки, тихо опадали хвоинки да слышалось шуршание жуков под корой.

И только белка, вдруг замершая на стволе сосны, увидела, как снова стали ярче проникшие сквозь густую хвою острые лучи солнца, как внутри столпа света проступили призрачные лица и странно очерченными губами произнесли слова:

ВАРБИ ЖДУТ

Ритмичный храп Умбекки зазвучал снова, теперь он стал громче. Но Ката уже к нему не прислушивалась. Она изумленно смотрела на своего гостя. Стиль его речи ее странно волновал. У нее мелькнула мысль о том, что на самом деле они с ним наедине.

Что бы по этому поводу сказала Джели?

На пальце капитана сверкнул перстень с аметистом. Он сунул руку за лацкан мундира и вытащил небольшую плоскую серебряную коробочку. Открыв крышку, он вынул из портсигара сигаретку.

— Не возражаете, мисс Вильдроп?

Ката покачала головой.

— Правда, красивая вещица? Хотите взглянуть?

Капитан протянул ей портсигар. Ката с волнением взяла его, пробежалась кончиками пальцев по резной крышке, потрогала замочек. На обратной стороне портсигара были выгравированы написанные бисерным почерком строки:

Прими в подарок, милый друг,

Вещицу памятную эту.

Когда закуришь сигарету,

Ты обо мне припомнишь вдруг.

Тут крылся какой-то намек. Ката не поняла какой, но на всякий случай понимающе улыбнулась. Она взрослела на глазах, и это пугало ее. Неужели это и есть приближение совершеннолетия?

В воздухе заклубился серо-голубой дымок.

— Ах, мисс Вильдроп, я понимаю, о чем вы думаете.

Но на самом деле капитан этого не понимал.

— Мое имя — то есть имя моего дядюшки — вам ни о чем не скажет. Слава преходяща, увы! Вы молоды, мисс Вильдроп, и ваша молодость прекрасна, но если бы на ваших плечах лежал груз прожитых лет, вы, быть может, и припомнили бы дни славы моего дядюшки. Вам он кажется накрашенным старым дураком, но...

— Капитан, вовсе нет!

— Да, мисс Вильдроп, да, и не стоит лгать из вежливости. — Капитан, улыбаясь, взял Кату за руку. — Давайте раскроем друг другу сердца. Юность, мисс Вильдроп, это цветок, которому суждено быстро отцвести и увянуть. Если бы вам удалось увидеть моего дядюшку в годы правления королевы-регентши, перед вами предстал бы мужчина, который был украшением Варби. Бедняга достоин сожаления, но всегда должен быть кто-то, чья слава осталась позади, потому что найдется и другой, чья слава, наоборот, впереди. Быть может, именно сейчас я лицезрю перед собой именно такую особу?

Глаза капитана предательски блеснули. На миг их взгляды встретились.

Ката вскочила. Горло ее сдавили рыдания.

— Капитан, вы смеетесь надо мной! Вы говорили, что ваш дядюшка рассказал вам о том, что случилось в Курортном Зале!

Она подошла к окну, чувствуя, что вот-вот расплачется. Но капитан уже был рядом с ней. Он взял ее за руку. Развернул к себе.

— Милая мисс Вильдроп, вы так юны, так юны! Неужели вы верите в то, что глупые события одного-единственного дня способны омрачить счастье, которое непременно дарует вам судьба? Поверьте, свет предложил мне куда более суровые испытания. Поверьте мне, послушайте меня, милая девочка, и утрите слезы. Сегодня о вас судачит весь Варби, но очень скоро — в этом я уверен, как в том, что завтра утром взойдет солнце — внимание высокосветской публики переключится на еще какое-нибудь глупое происшествие. Нет, мисс Вильдроп, этот мир лежит перед вами. Берите же его, заключите его в объятия!

Кате трудно было что-либо возразить. Капитан крепко держал ее за руки. Глаза его сверкали, его губы тянулись к ее губам. Ката вдруг испугалась. Кончики его напомаженных усов щекотали ее лицо. Она бы и сама стала вырываться, но тут ей на помощь неожиданно пришел стук в дверь.

— Госпожа Вильдроп! Госпожа Вильдроп!

Капитан отпустил Кату, и они проворно отпрянули — как раз вовремя. Умбекка мгновенно открыла глаза, ее многочисленные подбородки встревоженно заколыхались. Увидев капитана, она ахнула:

— Сэр! Что это значит?

Тут распахнулась дверь.

— Вдова Воксвелл, ну, пожалуйста!

Нирри беспомощно пыталась удержать гостью, но та, забыв о каких-либо правилах этикета, прошмыгнула в комнату мимо нее. Рыдая, вдова упала на пол.

— Ну, что еще?! — взвыла Умбекка. — Что еще могло случиться?

Морщась от боли в укушенной лодыжке, она попыталась подняться.

Капитан поспешил к ней и заботливо усадил на место, после чего склонился к распростертой на полу вдове.

— Любезная госпожа, что вас так опечалило? Умоляю, скажите нам, в чем дело?

Ответом ему был поток бессвязных слов, рыдания, слезы. Наконец стали прорываться более или менее осмысленные фразы типа: "Она ушла, ушла... " или «Моя бедная, бедная Пеллисента!»

Умбекка простонала:

— Случилось нечто ужасное, я так и предполагала!

Морщась от боли, толстуха опустилась на колени и принялась щипать и хлопать по щекам вдову Воксвелл.

— Бертен, Бертен, скажи нам, что случилось?!

Бедная вдова не в силах была проронить ни слова. Все стало ясно мгновение спустя, когда капитану удалось взять из онемевших пальцев несчастной женщины скомканную записку.

МиссПеллисента Пеллигрю у нас в плену. 10 000 эпикрон — или девушка умрет. Подробности — письмом.

ВАРБИ ЖДУТ.

ГЛАВА 15 ХИЖИНА Б ЛЕСУ

— Полк из Тарна.

— Ирионский?

— Пятый.

— Далеко же они забрались.

— Что-то надвигается.

— Я же тебе сказал: что-то не так в Зензане.

— Неужто правда...

Джем напряженно, сухо шептал. Раджал отвечал ему сквозь стиснутые зубы. Друзья залегли в кустах на краю леса и наблюдали за дорогой, по которой под визг волынок и барабанный бой топали грязные ботинки. Холодно поблескивали на солнце пуговицы, кокарды и штыки.

— Эй, вы там! В ногу! — рявкнул кто-то из младших командиров.

Трепетали на ветру синие штандарты. В арьергарде колонны усталые лошади тащили повозки.

Пятый полк тарнских королевских фузилеров шагал в гору, продвигаясь к Голлуху.

— Но где же Мила?

— Она наверняка перебежала дорогу. Побежала-то она в эту сторону.

Только тогда, когда мимо, грохоча, проехала последняя повозка, мальчики решились покинуть свое укрытие. По другую сторону от дороги лес рос гуще, склон резко уходил вверх, к скалистой вершине холма, где располагалась крепость Голлух. Вдалеке постепенно таяли звуки волынки и барабанов.

А потом послышалось чириканье Эо.

— Туда, — сказал Джем.

— Мила! Сестрица Мила!

Неожиданно они вышли к лесной бревенчатой хижине, прилепившейся к скальному склону. Она была так густо увита лианами, что легко можно было мимо пройти, не заметив. Хижина, должно быть, пустовала многие годы, но сейчас из трубы поднималась струйка дыма.

— Вон она, — сказал Джем.

— Эо?

Джем указал на лиану. Над дверью хижины сидела радужная птица Милы, но теперь она молчала, спрятав клювик в перышках на груди. Такую позу птица принимала после того, как умолкала, созвав зрителей на представление.

— Но где же моя сестра? — растерянно проговорил Раджал.

— Дверь открыта.

Перешептываясь, друзья боязливо направились к хижине. Вокруг густо разрослись кусты и травы, но к хижине вела хорошо утоптанная тропа, а по тому, как примята была трава, можно было догадаться, что не так давно тут проехал экипаж.

— Сестрица Мила!

Раджал вошел в хижину первым. Ржавые петли жалобно застонали. Огонь в очаге был готов угаснуть. Алыми янтарями тлели угли, сквозь щели между ставнями едва поглядывала зелень леса. Но даже в полумраке можно было догадаться о том, что это не хижина дровосека и не охотничий домик.

Комната была обставлена богатой резной мебелью.

— Ты только посмотри!

Друзья изумленно передвигались по комнате, проводя руками по изгибам изящного шезлонга, по спинкам обтянутых атласом стульев, по мраморным полкам, крышкам столиков, украшенных маркетри и мозаикой. Где-то мерно тикали часы с гирями. Грубый дощатый пол покрывали толстые мягкие ковры, поблескивали золоченые рамы развешанных по стенам портретов.

— Что же это за место такое?

Джем распахнул ставни. В комнате стало светлее. Если сначала комната произвела на мальчиков впечатление необычайной роскоши, то при свете стало ясно, что роскошь эта весьма иллюзорна.

Мебель была расставлена как попало, и вся была старая, поцарапанная и потускневшая. Обивка местами порвалась, полировка потрескалась. Все эти вещи почти наверняка были куплены на аукционе при распродаже имущества какого-нибудь разорившегося аристократа. На полировке тут и там темнели потеки вина, напоминавшие струйки запекшейся крови. На нескольких столиках и на мягком диване красовались остатки пиршеств — обглоданные куриные кости, недоеденные бисквиты. Пробираясь между стульями, Джем запнулся о крышку для блюда, которая издала колокольный звон.

Джем нагнулся и придержал крышку.

— Мила?

В ответ послышался смех.

— Мила? — снова окликнул сестру Раджал.

Смех умолк, послышалось негромкое царапанье — словно где-то скреблась крыса.

— Мы знаем, что ты где-то здесь. Сестрица, перестань дурачиться!

Снова в ответ раздалось царапанье. Джем прошептал:

— Кто-то за стенкой скребется.

И верно. Между двумя полотнищами заплесневелого красного репса располагалась изъеденная жучком деревянная панель. Джем пробежался по ней кончиками пальцев. Неожиданно его рука скользнула в дыру. Он оцарапал руку.

— Ой!

— Что там? — обеспокоенно спросил Раджал.

Джем, смеясь, обернулся. Потайная панель со скрипом отъехала назад, и перед мальчиками предстала Мила, недовольно протирающая глаза. Она сидела на пышной перине на спрятанной за стеной кровати.

— Ничего себе... — вытаращил глаза Раджал.

— А тебе должно быть стыдно, принц Джемэни, — капризно проговорила Мила. — Сколько ты сегодня слопал ягод голлухского боярышника?

— Голлухского боярышника? — эхом отозвался Джем. Лучше бы он не произносил этих слов. Они прозвучали словно заклинание. У него тут же тревожно заурчало в животе. Он перепрыгнул через полосу красной ткани и устремился к двери. — Прошу извинить меня, — сказал он на ходу с неожиданной учтивостью — ни дать ни взять старичок, вознамерившийся подышать свежим воздухом. — Я должен на минуточку отлучиться... Но Раджал его не слушал.

— Тс-с-с! — Он успел схватить Джема за руку. Снаружи послышалось ржание лошади и голоса — мужской и женский. — Быстрее!

Раджал забрался на кровать и, сев рядом с Милой, втащил за собой Джема. И они только успели поставить на место потайную панель, как в хижину вошли мужчина и женщина.

— Радж, я сейчас в штаны наделаю, — жалобно прошептал Джем.

— Тс-с-с!

Джем обхватил живот руками и скривился от боли. Всеми силами стараясь не издать ни звука, он, как и его друзья, стал смотреть в щелочку на то, что происходило в комнате.

Разыгрывавшаяся там сцена происходила между двумя молодыми людьми из высшего света — щеголем в парчовом галстуке и смущенной юной дамой в шелках и кружевах.

— Жак, что это за дом? — Дама в испуге остановилась на пороге и неуверенно оглядывалась по сторонам.

— А ты не знаешь, любовь моя? — Ее спутник решительно прошел в дом, подбросил полено в догорающий очаг. — А я думал, что такая девушка, как ты, догадается сразу.

— Не понимаю.

Молодой человек присел у очага и принялся энергично работать мехами.

— А я думаю, понимаешь.

— Жак?

Он обернулся и раскрыл объятия.

— Жак!

— Пелли!

Она бросилась к нему. Он обнял ее, стал гладить ее волосы.

— Нет-нет, это место должно быть тебе знакомо, любимая. — Он поцеловал ее в шею. — Что же это еще может быть, как не любовное гнездышко?

— О Жак! — Девушка высвободилась из его объятий, села в шезлонг, взяла подушку и прижала к груди. — Жак, ты ведь не будешь делать глупостей, правда?

— Глупостей? — Молодой человек опустился рядом с ней на колени и попытался взять ее за руку, но она отдернула руку. — Но ты же понимаешь все, о чем мы с тобой говорили прежде, милая. Вот здесь это и начинается.

Глаза Пелли наполнились страхом.

Но в следующее мгновение она громко рассмеялась:

— О Жак Бергроув, я чуть было тебе не поверила. А теперь отвечай, зачем ты меня сюда привез на самом деле.

Ни тени юмора не было в ответе господина Бергроува. Он проворно отобрал у Пелли подушку, взял ее руки в свои, заглянул в глаза.

— У нас, милая, понимаешь ли, существует свой маленький клуб, объединяющий несколько молодых людей. А здесь, можно сказать, дом свиданий. Место, куда мы привозим кое-каких юных дам...

— О Жак!

— Нет-нет, милая, именно дам...

— Каких дам? — попыталась вырвать руки Пелли.

— Помнишь мисс Виеллу Рекстель? Или юную леди Вантаж?

— Жак, о чем ты? — Лицо Пелли исказила гримаса ужаса. — Их же похитили! Эти, как их... варби.

— Успокойся, любовь моя. Никто их не похищал, понимаешь? Ты ведь знала, ты должна была знать, что молодой хозяин Гева-Хариона сгорал от любви к великолепной Ви... к мисс Рекстель. А разве ты не замечала, как граф Варльский смотрел на леди Вантаж в храме, в Курортном Зале, в Ассамблее? Они были любовниками, милая, любовниками — как мы с тобой, и соединиться им не давал жестокий свет. Но теперь они вместе.

— Жак?

Страх смешался в душе Пелли с волнением. Жак Бергроув рассказывал ей о «Варби» — о клубе с таким названием. Со сверкающими глазами она слушала его, а он говорил ей о том, что скоро начнется ее путь к освобождению, что она оставит позади свою добродетельную репутацию, которая так и останется добродетельной. Став новой, очередной жертвой «варби», она ни у кого не вызовет осуждения — разве что только слезы сочувствия. Но на самом деле мисс Пелли Пеллигрю впереди ждало радостное замужество и новая жизнь в новой, свободной стране... Господин Бергроув жарко шептал и время от времени прикасался губами к шее и груди Пелли.

— Не верю ни одному слову, — прошептал Раджал.

— Этот эджландец — жуткий лжец, — прошептала Мила.

— Я больше не могу! — взмолился Джем, держась за живот и раскачиваясь из стороны в сторону.

Пелли вдруг опечалилась.

— Но как же бал...

Бергроув ответил ей смехом.

— Тебя ожидает еще много балов! Забудь о своей прежней жизни! Милая, тебя держали в цепях, словно пленницу!

— Это неправда! Тетя Влада...

— Твоя тетка? Она тоже тюремщица в своем роде. Кто она такая? Всего-навсего зензанская кокотка. Чего она хотела добиться? Превратить тебя в свое подобие. Погляди, что она сделала с мисс Вильдроп всего за одно утро...

Но Пелли не слушала.

— Жак, никто меня не заковывал ни в какие цепи! Разве ты не видишь, моя жизнь только начинается. Мне предстоит совершеннолетие, выход в свет...

— Выход в свет? Жестокая Пеллисента, а я думал, ты уже нашла своего возлюбленного!

— О Жак, это ты жесток ко мне! Неужели я никогда больше не увижу Агондон? И моего дедушку? И моего брата... моего любимого, моего милого брата...

— Брата! — фыркнул господин Бергроув. — Это еще что за глупости? Пеллисента Пеллигрю, вы меня за дурака принимаете? Говорите, что любите меня, но теперь я вижу, что вы намерены подыскать себе другого, более знатного...

— Нет, Жак, нет! Ты не понимаешь! Мое сердце принадлежит тебе, но мы должны вести себя как подобает...

— Как подобает? Нет! Профессия моего отца сделала его богаче половины лордов в нашей стране, и все же для дам имеет значение только его титул, только титул...

— Это не так! — Пелли опустилась на пол рядом с возлюбленным, обняла его, стала гладить его волосы. Но, в конце концов, она разрыдалась и стала умолять его: — О, отпусти меня, дай мне вернуться!

Господин Бергроув неожиданно грубо, хрипло рассмеялся:

— О милая Пеллисента, это невозможно. Боюсь, твоя дуэнья уже получила письмо.

Губы его скривились в ухмылке, и он проговорил нараспев:

ВАРБИ ЖДУТ

— Жак, нет!

Наверное, в это мгновение Пелли могла бы лишиться чувств, но это ей не удалось. Настроение господина Бергроува переменилось. Он порывисто обнял девушку, крепко сжал в объятиях и принялся нашептывать ей на ухо, что ничто на свете не имеет значения, кроме их любви. Его жаркие губы искали ее губ, руки грубо сжимали ее бедра и груди.

— Милая, мы теряем драгоценное время. Разве я не говорил тебе, что здесь — любовное гнездышко?

Пелли вырывалась, но толку от этого было мало. Бергроув подхватил ее на руки и, натыкаясь на стулья и столики, потащил к потайной панели. Поставив Пелли на пол и держа ее одной рукой, другой он принялся шарить по стене в поисках рукоятки.

— Позволь мне показать тебе, как сильно я тебе люблю, Пелли, о, позволь...

— Отпусти меня!

За тонкой перегородкой поднялся переполох. Раджал отполз к изголовью кровати, словно мог там спрятаться. «Я трус, трус!» — твердил он себе. А Мила уже была рядом с ним. Она царапала деревянную стену, стучала по ней:

— Братец, помоги... тут есть выход!

— Что?

Джему стало совсем худо. Он подпрыгивал на кровати, хрипло дыша.

— Пелли, Пелли! — послышалось из-за перегородки.

— Нет, Жак, нет!

Джему так хотелось отвесить Бергроуву пощечину, и он бы сделал это, если бы у него не болел так немилосердно живот. И за что Мила его так наказала?

Джем закусил губу, впился ногтями в ладонь другой рукой. Только бы не обделаться! Стыд какой!

Мила простукивала противоположную стену.

Еще мгновение — и господин Бергроув найдет рукоятку и откроет потайную панель. Джем не смог больше терпеть.

— Что там такое? — нахмурился господин Бергроув и принюхался.

Пелли не упустила своего шанса. Она вырвалась и бросилась к двери.

— Пелли! — Бергроув кинулся за ней, успел схватить за юбку, но Пелли от отчаяния уже была готова на все. Она схватила со стола тяжелое серебряное блюдо и изо всех сил заехала им по носу Жака. Бергроув пошатнулся и опустился на стул. Стул угрожающе затрещал.

Пелли выбежала из хижины. Мила прошептала:

— Я нашла выход.

Оказывается, в противоположной стене тоже имелась подвижная панель. Раджал налег на нее плечом, и панель отъехала в сторону. Мила, Радж и Джем скользнули в образовавшийся проем и задвинули за собой панель. Они очутились в кромешной темноте.

Оставшись один, господин Бергроув сполз со стула на ковер. Из его рассеченной переносицы хлестала кровь. Прижав к ране свой роскошный галстук, он стонал и пытался подняться.

— Пелли, Пелли, ах ты, маленькая сучка!

Он мог бы еще броситься за ней вслед, но что толку?

Она убежала.

Ему нужно было спрятаться и отлежаться.

Бергроув отодвинул потайную панель и бросился на кровать.

ГЛАВА 16 РАДУГА ЭО

— Помните, моя милая, залог успеха лечения — в покое, только в покое.

— Для них, вы хотите сказать?

— Гм? Для них, да. Вам я предписываю немного успокоительного сиропа. И, пожалуй, немного варльского вина. Совсем чуть-чуть. Для расслабления. Быть может, легкие упражнения, совсем легкие. Сказать вам правду, милочка, теперь я побаиваюсь за состояние вашей гуморальной системы. Как можно судить о чем-то наверняка, когда радикальное тепло так повысилось? Бывают такие случаи, когда дамам помогает только впрыскивание радикальной жидкости. Особенно юным дамам.

Аптекарь, который уже успел один раз попрощаться, держал Кату за руку. Его ухоженные, холеные пальцы поглаживали тыльную сторону ее ладони, запястье. Он наклонился ниже и зашептал — интересно, зачем бы ему с ней шептаться?

— Милая моя, боюсь, мне придется вас самым тщательным образом обследовать...

Ката побледнела. Сегодня у огня храпели сразу две старухи, укутанные в теплые одеяла. Какой ей теперь ожидать беды?

Прощупывая пульс Каты, аптекарь едва заметно улыбнулся — или ехидно оскалился?

— Начать можно с чего-нибудь совсем безобидного. Гм?

— Сэр, я не думаю, что нуждаюсь в каких-либо предписаниях.

— Нет? — озабоченно выгнул бровь аптекарь. — Но вы пережили сильнейший шок, милочка. Нежные, чувствительные волокна вашего организма... пострадали. Им нужна заботливая стимуляция несколько иной направленности...

Девушка озадаченно сдвинула брови, а аптекарь поспешно продолжал:

— Я бы даже порекомендовал вам принять участие в приготовлениях к балу по случаю окончания сезона...

— Нет! — сорвалось с губ Умбекки. Это слово она произнесла во сне, и трудно было сказать, что ей грезилось в данный момент и к чему относилось это «нет!» — к балу, к ее собственному состоянию или к исчезновению Пелли Пеллигрю.

Довольно долго — казалось, целую вечность Умбекка и ее подруга по очереди вскрикивали и стонали, но, наконец, новое лекарство, прописанное им аптекарем, заработало в полную силу. А ведь вдова сначала намеревалась выброситься в окно — хорошо еще, что Умбекке удалось ее удержать.

В дверь постучали, появилась Нирри.

— Мисс Ката, там к вам господин.

— Господин? Еще один?

Но этого господина Ката уже видела сегодня. Наряженный в камзол времен королевы-регентши, старик был вынужден пригнуться, чтобы не задеть париком дверной косяк. Теперь побледнел аптекарь.

— Милорд...

Старик не удостоил его взглядом. Его подернутые красными прожилками глаза смотрели только на Кату.

— Деточка, я должен был к вам прийти! О, вы, наверное, так напуганы! Мой племянник рассказал мне о трагедии...

— Но, лорд Фоксбейн, вам нездоровится! Любезный аптекарь, подайте лорду стул.

Аптекарь, помрачнев, как туча, не слишком любезно придвинул стул. Нахмурившись, взглянул на карманные часы.

— Увы, меня ожидают другие пациенты, — сказал он. — Однако нет на свете пациентки, посещать которую мне доставляет большее удовольствие, нежели вас, милочка. — Он наклонился и прошептал: — Увидимся на балу.

Ката наморщила нос. И чего это аптекарь раскудахтался, когда к ней явился с визитом лорд Фоксбейн? Любовно поглядывая на старика, Ката вспоминала о его красавце племяннике.

На руке у старика, как и у его племянника, сверкал перстень с аметистом.

— Любезный аптекарь, на два слова...

Старик зашаркал к двери, опираясь на трость с резной рукояткой. Аптекарь просиял. На миг он забыл о притягательной девушке и изобразил самую учтивую профессиональную улыбку. Этот старикан еще никогда не обращался к нему за помощью. Аптекарь даже не знал, кто из его коллег лечит лорда Фоксбейна. Подумать только! Этому дряхлому старику наверняка понадобятся горы пилюль, целые шкафы настоек и порошков. И еще ему нужно будет регулярно ставить пиявки и впрыскивать препараты ртути.

— Слушаю вас.

— Любезный аптекарь, я мог бы оказать вам услугу...

— Вы — мне? Милорд, буду польщен...

Они отвернулись от девушки, и аптекарь вдруг, к изумлению своему, почувствовал, что рука старика — та самая, на пальце которой горел перстень с аметистом, цепко сжала его разбухшие от желания гениталии.

— Милорд...

Вне себя от смущения, аптекарь выскочил за дверь.

Пелли бежала по сосновому лесу. Слезы застилали ее глаза. Ветки хлестали по щекам, сосновые иглы больно кололись, волосы у нее растрепались, платье изорвалось. Одну туфлю она потеряла и теперь бежала вприпрыжку. Но вот в пятку ей вонзился острый сучок. Она вскрикнула и остановилась. Идти дальше у нее не было сил.

В отчаянии она опустилась на поросший мхом ствол упавшего дерева. В ноздри ей ударил густой, настоянный аромат сосновой смолы. Пелли сидела, потирая ступни и пытаясь стереть пятно крови с белого чулка. Солнечные лучи белесо мерцали перед ней.

Что ей было делать? Она заблудилась, она была совсем одна, ей было очень страшно. Прошел всего один день, как приехала тетя Влада, которая позволила ей свободу во всем. А Пелли казалось, что миновала целая вечность. Как ей хотелось снова оказаться дома, где ее крепко обнимет брат Пелл!

Ее брат ни за что бы не допустил, чтобы с ней такое случилось!

Пелли вдруг вспомнила день, когда они с братом были маленькими, и когда нянька повела их в Оллонские увеселительные сады. С каким волнением тогда они глазели на огненных тигров, на представление с актерами в алом и синем. Пелли кружилась на карусели, пока ее не замутило. А потом стемнело и пришло время фейерверков.

До того дня Пелли никогда не видела фейерверков. Ее брат с высоты своего возраста (он был на целых два года старше) рассказывал ей о том, что фейерверки жутко красивые, что от них небо становится светлее, чем от луны и звезд. Но вот только он ничего ей не сказал насчет страшного шума и треска. Как только в небо над их головами взлетели первые метеоры и темнота наполнилась калейдоскопом огней, ее брат раскинул руки и принялся визжать от восторга. А Пелли тогда закричала от испуга и бросилась бежать и тут же заблудилась в толпе.

«Эй, девочка!»

«Куда ты так спешишь?»

«Детка, вернись!»

Искали ее долго, а нашли среди мешков в комнате смеха, где она сидела, вся дрожа, вытаращив глаза. Как она обрадовалась тогда, когда Пелл, увидев ее, бросился к ней. Она расплакалась от радости. «Сестренка, мы нашли тебя! Почему же ты плачешь?» Милый Пелл. Милый, милый брат!

Слезы снова набежали на глаза Пелли. Она сунула руку в карман в поисках носового платочка, но нашла там рубиновые бусины. Здесь, в лесу, он были похожи на вишенки.

Пелли в сердцах швырнула бусины в кусты.

Вот тут-то и послышался голос:

— Тише, сестрица, тише!

Пелли встрепенулась:

— Пелл?

Она утерла слезы. Никого тут не было — конечно, никого не было, но почему-то ей показалось, что солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густые кроны сосен, вдруг стали ярче. И вдруг Пелли со страхом поняла, что она здесь не одна.

Что-то зашуршало неподалеку.

Нет, это оказалась всего-навсего белка. Она покачивалась на ветке и с любопытством разглядывала девушку.

Но было еще что-то. Или кто-то.

Пелли стала оглядываться по сторонам. Посмотрела влево, вправо. Взгляд ее упорно возвращался к столпу света, мерцавшему посреди деревьев. Ей уже казалось, что он горел ярче солнца. Она поняла, что всю жизнь стремилась к такому свету. Неужели ее судьба сбылась так скоро, так внезапно?

Снова послышался голос. Он произнес всего три фразы:

— Иди сюда, детка.

— Тебе место среди нас.

— Позволь нам забрать тебя.

Пелли поднялась и сделала несколько шагов навстречу своей судьбе.

Столп света стал слепящим. В последнее мгновение, перед тем как он поглотил ее, Пелли услышала:

ВАРБИ ЖДУТ

Долго-долго смотрела ей вслед белка и вдруг быстро, поспешно убежала.

— Как темно...

— Ой, моя нога...

— Фу, как от тебя воняет!

— А кто в этом виноват?

— А кто объелся ягодами?

— Что это за место?

— Ой!

— Что еще теперь?

— Я коленку ушибла. О камень.

— Тут крутом камни одни.

— Это пещера.

— Что?

— Это пещера, — повторила Мила.

Раджал водил руками, пытаясь нащупать стену. И верно — пещера. Но как они смогут выбраться отсюда? Держась рядом, они немного отошли от стены, за которой стояла кровать. Теперь и эту стену найти было трудно. Да и разве могли они теперь возвратиться тем путем?

— Сестрица Мила!

— Что?

— Так что же нам теперь делать?

Но Мила ни с того ни с сего принялась что-то бормотать.

Эта девушка, — проговорил Джем. — Как думаешь, с ней все в порядке?

— Сестрица Мила? Почему ты бормочешь?

— Да я не про нее! Про ту девушку, Пелли. Как думаешь, с ней все в порядке?

— Отстань, Нова! Удивительно, что ты ее вообще заметил.

— Я мог бы спасти ее! Если бы смог...

Раджал громко фыркнул:

— Тоже мне, герой!

— А ты струсил, — огрызнулся Джем. Но ссориться ему не хотелось. Он на четвереньках полз по каменному полу пещеры, страдая из-за того, что от него так дурно пахнет.

Мила вдруг перестала бормотать.

— А ведь ты спас ее.

— Что-что? — непонимающе спросил ее брат.

А ведь так оно и было. Девушка убежала. Можно было в этом не сомневаться. В некотором роде Джем совершил геройский поступок — пусть и весьма сомнительного свойства. На сердце у него полегчало. Он оторвал от края рубахи кусок ткани, подтерся и подпоясал штаны.

— Так. Давайте-ка подумаем, как нам отсюда выбираться. Мила, да что ты там бормочешь?

— Она прилетит к нам. Она прилетит, если сможет.

— Кто?

Это стало ясно через мгновение. В темноте захлопали крылья.

— Ой, нет! Летучая мышь!

Раджал закрыл лицо ладонями.

— Нет, Радж. Ты посмотри!

— Да не могу я! Тут темно!

— Открой глаза, слышишь?

Тир-лир-лир-ли-ли!

Перед глазами друзей предстало необыкновенное зрелище. Порхая, птица Эо разгоняла мрак. Ее перышки горели разноцветными огоньками, и эти огоньки перебросились через мрак светящимся мостиком, похожим на радугу.

— Но ведь она была снаружи! Как же она сюда попала?

— Это пещера, братец Радж. У нее есть вход.

Так они раскрыли тайну хижины в лесу. Много эпициклов назад богатые графства Внутриземья были обложены непомерно высокими налогами, о каких и не слыхивали в пограничных землях. Процветала контрабанда. В Агондоне от набегов постоянно страдали гавани. Побережье терроризировали пираты. Но, в конце концов, Эджландия не была островом. В итоге с Голлухских холмов через долины, окружавшие столицу, к ней нескончаемым потоком поступали запасы джарвела и табака, Оранди и рома, варльских и тиралосских вин. Хижина дровосека была базой контрабандистов, ее пристроили к пещере, которая служила им дополнительной кладовой. А сколько потайных кладовых было в богатых домах Агондона — за книжными шкафами, за картинами. Там держали лучший джарвел, лучшие вина.

Теперь от контрабанды нельзя было ожидать больших барышей. Синемундирники, оккупировавшие весь северный Эль-Орок, сделали всех жителей страны равными — равными по уплате податей, равными по тому, как давила на них тирания. Контрабандисты былых времен давно вывелись, а хижина так и осталась в лесу. Контрабандисты занимались противозаконным делом, но как же они были невинны в сравнении с теми людьми, которые приспособили хижину под свои нужды. Здесь они совращали юных, невинных девушек.

Однако у пещеры была в запасе и еще одна тайна.

Маленький отряд продвигался вперед, следуя за светящейся птицей. Вдруг Джем встревоженно проговорил:

— Стойте!

— Что такое?

Дорога шла на подъем. Видимо, выход из пещеры располагался выше на склоне холма. Раджал, помогавший сестре подниматься, раздраженно обернулся. Их лица озаряли разноцветные вспышки — отблески от крылышек Эо.

— Ну, у тебя и вид! — расхохотался Радж.

— На себя посмотри! Радж, послушай. Я только что видел ее...

— Девушку?

— Девушку по имени Пелли...

— Но это же глупо...

— Нет-нет, она была здесь. Только один миг...

Джем прищурился, но в мелькании света, испускаемого перышками Эо, ничего разглядеть не смог. И тут у него возникло странное ощущение жжения в груди.

— Пойдемте! — крикнула Мила. — Эо устала. Она скоро перестанет светиться.

— Подождите! — воскликнул Джем. — Смотрите...

Он бросился к стене пещеры, ударился бедром об острый выступ.

— О-о-о! Ну, посмотрите же!

— Да на что смотреть?

Стена пещеры была испещрена надписями, оставленными контрабандистами. Грубо вычерченные инициалы и даты, примитивные непристойные рисунки.

Раджал пылко проговорил:

— Мила, иди отсюда.

Но Мила не ушла. Она прошептала:

— Варби...

— Так ты тоже видишь? — спросил Джем.

— Конечно, вижу!

— Что вы видите?!

Раджал взволнованно сжал руку сестры. Свет, испускаемый Эо, начал меркнуть. Надо было торопиться...

Но вот и он тоже увидел силуэты — более древние рисунки, проступавшие под каракулями контрабандистов. Это были изображения странных существ — не людей и не животных. Краска, казалось, накрепко въелась в камень, и все-таки изображения становились видны только при взгляде под определенным углом, при том, что на них так, а не иначе падал свет, испускаемый перьями Эо. Пещерные рисунки, сделанные древними живописцами в стародавние времена. Просто рисунки, но... но эти зверолюди двигались! Они победным шагом разгуливали по стенам.

А у Джема все сильнее пекло в груди.

— К-кто это такие? — выдавил Раджал.

— Она была с ними, — выдохнул Джем. — Я ее видел.

— Тебе показалось.

— Радж, я видел!

— Они не люди.

Мила проговорила нараспев, странным голосом:

МЫ — ВАРБИ

ДЕВУШКА ТЕПЕРЬ С НАМИ

— Но что это может значить?

У Джема застучали зубы. Он прижал руку к груди. Раджал бросился к сестре.

— Сестренка, прекрати! — воскликнул он, схватил Милу за плечи, тряхнул и развернул лицом к себе. Он ждал, что она снова примется кричать на него. Но она прижалась к нему, вся дрожа.

— Это очень злое место...

— Да. Надо спешить. Эо может погаснуть.

— Эти варби хотят нас. Нас! Им нужна наша сила. — Теперь Мила говорила испуганным детским голоском. — Братец Радж... — умоляюще произнесла она, но что он мог?

Он только крепче прижал ее к себе, стараясь унять ее дрожь. И вдруг Мила защебетала по птичьи:

— Тир-лир-лир-ли-ли!

Эо ответила ей, по потолку и стенам пещеры заметались разноцветные блики и танцующие тени. Казалось, в любое мгновение из нарисованных фигуры превратятся в живые. Экстаз танца лишил фигуры зверолюдей красоты и изящества, они то и дело налетали друг на друга, на перекрывавшие их рисунки и надписи.

— Они идут, — всхлипывала Мила. — Они идут, я знаю!

— Варби? — прошептал Джем.

— Создания Зла! Но принц, ты это знаешь! Они хотят тебя, тебя! Нам нужно уходить!

— Принц? Что это значит — принц?

— Скорее!!! — прокричала Мила.

Медлить было нельзя.

Тир-лир-лир-ли-ли!

Эо кружила у них над головами. И вот, наконец, жутко перепуганные друзья, испачкавшиеся, исцарапанные, выбрались из пещеры высоко на склоне холма. Здесь дул сильный ветер.

Измученная птица опустилась к ногам Милы.

— Эо, бедненькая Эо!

О, как сильны были порывы ветра! Издалека доносился барабанный бой, сопровождавший синемундирников. Джем устремил мрачный взгляд на простиравшуюся внизу долину. Болезненное жжение в груди мало-помалу отступало. Он запустил руку под рубаху, сжал разогревшийся кристалл и еле слышно прошептал:

— Да, они наступают. Создания Зла...

Раджал взял его за руку.

— Нова, она называет тебя принцем. Скажи мне, кто ты такой. Ну, пожалуйста, скажи.

Мила гладила птицу.

— Чш-ш!

Джем молчал. Радж отвернулся. Что же это значило? От злости и зависти у него сжалось сердце. Все, что случилось в пещере, уже казалось ему нереальным. Теперь он думал о том, что его сестра и юноша, которого она называла принцем, нарочно обманывали и мучили его.

Ох, Мила, Мила!

А он думал, что хотя бы она его любит!

Джем смотрел на Варби, на равнину, на извилистое течение Риэля.

— Посмотрите туда! — вдруг встревоженно воскликнул он. — На лагерь посмотрите! Там что-то не так...

Раджал уже готов был сказать что-нибудь язвительное, но тут он увидел... Вдалеке полыхали шатры, валялись перевернутые фургоны, метались люди.

— Синемундирники! — вскричал Раджал. — На лагерь напали синемундирники!

ГЛАВА 17 ФОКСБЕЙН

— Надеюсь, вам приятно будет узнать, мисс Вильдроп, что мой племянник принимал участие в карательных мерах...

— Карательных?

Старик принял торжественный вид.

— Довольно нас терзали эти таинственные исчезновения. Уже давно я... и мой племянник также... думали о том, что этих мерзких ваганов следует примерно наказать. Помнится, в Ирионе, в дни моей юности...

— В Ирионе? — Ката сдвинула брови.

Однако старый аристократ продолжал тараторить без остановки:

— Скажу лишь, что сегодня утром не один грязный фургон был объят пламенем. Увы, ни в одном из них не нашли вашей подруги.

— Ваганы? — озадаченно спросила Ката. — Но... не «Серебряные маски», конечно?

Лорд Фоксбейн улыбнулся.

— Вы так невинны, мисс Вильдроп. Речь идет о самых мерзких и самых низких ваганах — о тех, что ютятся в лагере за городской стеной. Какое счастье, что все-таки нас отделяет от них хоть какая-то преграда!

Старик прошел вместе с Катой к окну. Она с любопытством озирала площадь. Лужицы, остававшиеся после дождя, уже высохли, площадь была залита лучами послеполуденного солнца. Ката вдруг с волнением подумала о том, что скоро будет в Агондоне.

Старик обвил рукой талию Каты.

— Вы так юны, милочка, — прошептал он. — Вот вы смотрите из окна, и что же вы там видите? Храм монастыря, Курортный Зал, высокосветских особ?

— Но больше там ничего и не увидишь. Нельзя же заглянуть внутрь.

— А вы попробуйте посмотреть чуть дальше, мисс Вильдроп. Чуть повыше. — Ката последовала совету лорда и увидела клочки зелени за городской стеной. — Всегда есть что-то, что прячется дальше, впереди...

Он еще что-то бормотал. Ката взволнованно обернулась.

— Мисс Вильдроп, мне поручено сказать вам, что мой племянник в восторге от вас. Он желает предложить вам руку и сердце, мисс Вильдроп. Завтра на рассвете, как только отзвучит последний рил, как только в окна бального зала хлынет солнце и вы, обессиленная, упадете в его объятия, я уверен, он объяснится, как это и положено по окончании сезона.

— Милорд, вы хотите сказать, что он намерен просить...

— Вашей руки, мисс Вильдроп! — Старик принялся жадно целовать руку Каты. — И если у вас есть хоть толика сомнений, то позвольте заверить вас в том, что своих детей у меня нет — ну разве что только бастарды. Не надо краснеть, милочка, дело житейское! Капитан Фоксбейн — мой единственный наследник. Он унаследует мой титул, мои поместья, мои сбережения. А я очень, очень стар, мисс Вильдроп...

Ката почти воочию представила прекрасного капитана.

— Милорд, но я не могу! Я не могу пойти на бал!

— Мисс Вильдроп! Ваша толстуха опекунша крепко спит, напившись снотворного. Уж вы мне поверьте, я знаю, что эти снадобья действуют верно. Так кто же удержит вас? Дворецкий? Горничная? Мой племянник будет ждать вас внизу с каретой. Помните, мисс Вильдроп, вы уже женщина, и женщина необыкновенная, я бы так сказал.

— Милорд... Вы, правда, так думаете?

— В этом не может быть ни малейших сомнений. Старик, громко топоча, довольно быстро спустился по лестнице, не закрыв за собой дверь.

— Нет, только не это! Только не это!

Налет был предупредительным. Стрельбы не было. Никого не убили. После того как синемундирников щедро задобрили деньгами, те только подпалили несколько фургонов, отвязали несколько лошадей. Ну, может быть, пару увели да еще паре со злости перебили ноги. По грязи были разбросаны бусины, куски ярких тканей, порванная одежда.

Но случилось что-то еще.

— Нет! — в отчаянии воскликнул Раджал. — Нет!

Он оставил далеко позади сестру и друга и теперь мчался через рощу вязов. Добежав до лагеря, он быстро огляделся. Фургон Великой Матери угрожающе накренился. Дверь болталась на полуоторванных петлях, внутри сверкали осколки разбитой посуды.

Но больше всего остального напугал Раджала Дзади. Словно ребенок-великан, дурачок сидел у погасшего костра. Кругом горели фургоны. Ваганы пытались погасить огонь. А Дзади сидел в грязи, понурившись и дрожа и прижимая к груди обломки своей трехгрифовой гиттерны.

— Дзади! Ой, Дзади!

Раджал подбежал к великану и принялся успокаивать его, гладить темные волосы. Но дурачок только безутешно рыдал. Как его можно было утешить? Сердце Раджала сжалось от праведного гнева. Кто-то должен был заплатить. Кто-то должен был заплатить за все это.

Он долго простоял возле Дзади и только потом, обернувшись, стал искать Великую Мать, сестру и друга.

Куда же они подевались?

Ката в смятении опустилась на стул. Сердце ее громко и часто билось. Как удивительно изменилась ее жизнь, какой вдруг стала волнующей! Она уже забыла о Пелли и думала только о собственных романтических приключениях. Могла ли она пойти на бал? Неужели это и вправду было возможно?

Ката вскочила и была готова закружиться, но на что-то наступила и застыла на месте.

— Мисс Вильдроп, а вы, оказывается, жестокая девушка.

Это была тетя Влада. Она наклонилась и подняла с пола откатившуюся к двери трость, забытую стариком. Это на нее, оказывается, наступила Ката.

— Мою бедную племянницу убили... а может быть, с ней случилось и нечто худшее, а вы тут занимаетесь... неизвестно чем.

Украшенная драгоценными камнями рукоятка трости сверкала в лучах угасающего солнца. Странная тетушка Пелли вошла в гостиную и грациозно уселась на краешек дивана. Трость она положила перед собой на столик, а рядом с собой на маленькой подушечке уложила черного котенка с яркой зеленой ленточкой на шейке. К ленточке был привязан звонкий колокольчик.

— Ну вот, Ринг, тут тебе будет удобно.

— Ринг? — удивилась Ката. — Но ведь Ринг...

— Что-что? — Красавица театрально заслонила рукой глаза. — О, простите меня, мисс Вильдроп. Что это со мной? Все от тоски, конечно. Ведь мы с Рингом были друзьями так много лет.

— Мне очень жаль, — опустила глаза Ката.

— Но, — улыбнулась тетя Влада, — жизнь продолжается. Это Рин.

Ката взглянула на Рина и отвела глаза. В Курортном Зале она ощутила странное излучение, исходящее от маленькой собачонки. От котенка исходило такое же, только сильнее. Смутившись, девушка коснулась пальцами виска. На миг ей почудилось, что звучит музыка, потом — обрывок песни...

Как угадаешь, что с ветки сорвешь,

Если ты к дереву смеха придешь?

Истины влаги ты лучше испей

Вместе с четой королевской мечей.

Что бы это значило?

Котенок тряхнул головкой, зазвенел маленький колокольчик. Зашевелилась Умбекка. Тетя Влада не обратила на нее никакого внимания. Вошла Нирри. Гостья щелкнула пальцами, потребовала чая.

— Кстати, милочка, — обратилась она к Кате, — а что это был за господин?

— Господин?

Влада вертела в руках красивую трость.

— Тот господин, милочка, что встретился мне на лестнице. Он так топал...

— Лорд Фоксбейн. Помните... в Курортном Зале, двое старичков. Он зашел для того, чтобы выразить свое...

— Я знаю, как он себя называет. А у вас я спросила, кто он такой на самом деле.

— Я не...

— Мисс Вильдроп, подойдите к книжному шкафу. Да-да, к тому, что возле камина. Нет, не стоит беспокоить дуэнью моей племянницы. Видите вон ту красную книгу? Большую, толстую красную книгу? Эту книгу всегда встретишь в аристократических домах.

— "Эль-Орокон"?

— Пф-ф-ф! Я имею в виду «Книгу пэров» Ворка. Ну, так вот, милочка моя, когда у вас будет время, загляните в эту книгу и поинтересуйтесь жизнеописанием семейства Фоксбейнов из провинции Вантаж.

— А он говорил про Ирион...

— Само собой. Он родом оттуда или из Верхнего Гариона, но уж никак не из Вантажа, готова поклясться. Если и стоит что-то уяснить насчет Варби, милочка, так это то, что здесь процветают иллюзии. Высший свет? Папье-маше и мишура! Предположим, нам встречается человек, который утверждает, что владеет половиной провинции. Он выглядит представительно, прекрасно одет... но на самом деле денег у него не хватит на то, чтобы купить каравай хлеба. Допустим, мы знакомимся с принцем... а оказывается, что он чей-то портной. Видим красивую аристократку — а она в действительности шлюха.

Умбекка заворочалась. Тетя Влада поспешно продолжала:

— Знали ли вы, милочка, о том, что даже тот человек, который здесь всем представляется принцем Чейном, на самом деле младший брат принца и прав на этот титул у него не больше, чем у меня?

— Но лорд Фоксбейн...

Тетя Влада сделала круглые глаза.

— Есть такой тип людей, моя дорогая, которые считают дурным тоном не иметь хоть какого-нибудь родства с аристократическим родом. Ваш гость... — она погладила рукоятку трости, — ваш гость, быть может, и очаровательный старикашка, но я так думаю, он явился к вам не в своем истинном обличье.

— Тетя Влада, но почему?

— О бедняжка, о невинная бедняжка! Вижу, придется над вами поработать. Ну, идите ко мне. Да-да, еще ближе.

Странно, но Ката не имела сил ослушаться. Она скрестила ноги и уселась на ковер перед гостьей, словно маленькая девочка. Глаза Влады сверкали подобно изумрудам. Девушка с необъяснимым доверием смотрела на ее лицо, одновременно древнее и молодое. Гостья наклонилась и поцеловала Кату в губы. Поцелуй был нежным и страстным. А когда тетя Влада отстранилась, Ката увидела в ее глазах слезы.

— Милая мисс Вильдроп. Я сразу поняла, что вы — та, которую я ищу.

— Тетя Влада?

Лицо гостьи вдруг посуровело.

— Играй с этим мужчиной. Играй, но будь начеку. В этом твоя сила. Забудь о моей бестолковой племяннице. Она мертва или совращена — ну и что? Нас с тобой ждет прекрасное будущее, милая. Прекрасное будущее.

— Великая Мать!

Тяжело дыша, Джем и Мила сновали между вязами. Ксал возникла перед ними неожиданно. Она предупреждающе подняла руки. Драгоценный камень на ее тюрбане ярко, болезненно полыхнул.

Она поспешно увела Милу и Джема под деревья.

— Великая Мать, — задыхаясь, проговорила Мила. — Но в лагере... Как же фургон...

У Джема кольнуло сердце.

— Варби... — прошептал он.

— Да, варби, и еще сотни, тысячи, миллионы созданий Зла готовы очнуться ото сна, когда их зовет антибожество! Сейчас они разволновались в первый раз, но не в последний. Не успеет миновать новый цикл сезонов, как антибожество появится среди нас, оно преодолеет преграду, которая отделяет наш мир от Царства Небытия!

Старуха наклонилась и, зажав в пальцах рубаху Джема, резко рванула. Джем вскрикнул. Ткань треснула и разорвалась. Жгучая боль, которую он ощущал в пещере, вернулась. Джем опустил глаза. Кристалл сверкал, он просвечивал через кожаный чехол!

— Всемогущий Корос! — воскликнула Мила и опустилась на колени.

Эо встревоженно запорхала над ее головой и стала испуганно чирикать. А Великая Мать смотрела в глаза Джема, и ее скрюченные пальцы сжимали ткань рубахи.

— Великая Мать, — прошептал он. — Но как же это? Арлекин сказал, что кристалл будет сохранять свою силу, но останется при этом тусклым, простым камнем — до тех пор, пока не встретится со своими собратьями. Что же это значит — то, что он вдруг стал так гореть?

Старуха наклонилась к самому лицу Джема. С ее дряблых губ сорвалось страшное, путающее слово:

— ТОТ!

— Колдун?

— Антибожество! Существа, отвергнутые Ороком, тоже ищут кристалл. Он светится — значит, предупреждает о том, что приспешники Тота где-то рядом. Мы надеялись, что ты успеешь пройти сквозь все испытания еще до того, как нам будет грозить такая страшная опасность. О, только бы ты успел!

— Но что же нам делать?

— Ключ к Орокону, скоро ты покинешь меня, и не в моих силах будет тебе помочь. Но одно, последнее я могу сделать для тебя сейчас. — Неожиданная, страшная усталость тенью легла на лицо Ксал. — Я очень надеялась на то, что мне не придется читать охранное заклинание, ибо это тяжелое испытание для меня, а силы мои гаснут. Но я должна прочесть его, дабы защитить кристалл.

Великая Мать резко, даже, пожалуй, грубо взяла за плечи Милу.

— Детка, ты должна мне помочь. Ты еще юна, очень юна, но опасность слишком велика. Соедини свои мысли с моими мыслями, сосредоточь свою силу. Надо торопиться. Возьмемся за руки, все вместе. Мила, произноси вместе со мной слова заклинания.

Странная троица, взявшись за руки, пошла по кругу. Над ними вертелась птица Эо, она тоже начала описывать круги — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. С листьев падали капли дождя, сквозь ветки просвечивало небо — темно-лиловое, как кристалл. Потрескавшимися губами, старчески шелестящим голосом Ксал пела:

Жарким пламенем вновь полыхает кристалл,

Значит, Зла повелитель из мрака восстал.

Воссияйте же, духи бессмертных богов,

Для того, кто на смерть и на подвиг готов!

На груди его солнцем сквозь занавес туч

Ты сверкаешь, кристалл, неделим и могуч.

Дай же сил ему в битве с врагом устоять

И кристаллы другие по свету собрать.

Чтоб зеленый и алый, потом — голубой,

И последний, как солнца лучи, золотой

Разыскал на земле, под землею ли, в воздухе он

И собрал из кристаллов из тех Орокон!

Ходя по кругу, Ксал пела все громче. Ясно было, что она отчаянно старается передать Джему оберегающие силы. Было видно, что старухе больно. Она морщила лоб, из глаз ее текли слезы. Она и сама не знала, хватит ли ей сил. Она сжимала руку Милы — крепко, еще крепче, и в нее перетекали волны силы, источаемой девочкой.

Да, да!

Орокон защитит нас от тех, кто грядет,

Чтобы миром стал править злокозненный Тот!

Наш спаситель, прими наш покорный поклон

И, о страхе забыв, разыщи Орокон!

От камня на тюрбане Ксал заструились лиловые лучи, упали на кристалл. Послышалось негромкое потрескивание — словно вспыхивали крошечные молнии. Мила дрожала, глаза ее были выпучены, она неуклюже переставляла ноги. Все быстрее кружила над людьми растревоженная Эо.

А камень Ксал все светился и испускал лучи.

Ключ к Орокону! Избранник всего Бытия! Пей этот свет, что смиренно дарю тебе я! Пусть же хранят тебя боги, щадя и любя! Ключ к Орокону! Погибель минует тебя!

Мила не выдержала. Это оказалось ей не по силам. Она вырвалась и ушла из круга.

Эо, беспомощно размахивая уставшими крылышками, упала на землю.

— Мила! — Это кричал Раджал. Он в тревоге мчался к сестре, огибая деревья. — Что вы тут удумали? Опять какие-то глупости?

Великая Мать согнулась чуть ли не до земли. Тяжело дыша, она отозвалась:

— Детка, не говори о том, в чем ничего не понимаешь.

— Не понимаю? На нас напали эджландцы, а ты тут заклинания бормочешь? Что толку хоть когда-то было от твоих заклинаний, старуха?

Это было жестоко, но Раджал был в ярости и не владел собой. А может быть, он злился и из-за того, что здесь совершили какой-то ритуал без него.

Он бросился к рыдающей и напуганной сестренке. Мила держала Эо в сложенных ковшиком ладонях. Неужели птица умерла? Бедная Эо! Бедняжка Мила! Раджал был готов утешить ее, но она устремила на него злобный взгляд, стала кричать, обзываться, прогонять.

Раджал с полными слез глазами побрел прочь.

Джем в тревоге глянул на опустившуюся на землю у дерева Великую Мать, проводил взглядом друга. Он бросился было к Ксал, но та отмахнулась.

— Догони его, — выдохнула она еле слышно, — догони, а не то он... еще чего-нибудь натворит. Догони, пожалуйста.

Джем растерялся только на миг и бросился догонять Раджала.

— Прощай, принц Джемэни. Прощай, Раджал, мой мальчик.

Ксал шептала эти слова, едва шевеля губами. На самом деле она не прощалась с мальчиками, но она точно знала, что оба они в эту ночь в лагерь не вернутся.

Быть может, им вообще не суждено увидеться вновь.

Ксал согнулась, прижала руку к сердцу. Как же она была стара, как слаба! Сила покидала ее, умирала вместе с нею. Она вдруг поняла, что очень скоро уйдет из жизни. Старуха запрокинула голову. Скоро, очень скоро тяжкое бремя ее дара будет передано Миле. Ксал протянула руку, ища ручонку девочки.

— Мила! Мила, детка!

Но на том месте, где только что сидела Мила, лежало только гаснущее, остывающее тельце Эо.

ГЛАВА 18 ДРАМА

— Милочка, вы выглядите сногсшибательно! Так оно и было.

Ката повернулась в одну сторону, в другую. Улыбка не сходили с ее губ. Горели свечи, их свет смешивался со светом заката и из-за этого становился волшебным, чарующим. Ката любовалась своим отражением в зеркале.

— Но все же это еще не совсем...

Да чего же еще можно было ожидать? Всего-то одну пятнадцатую назад в зеркале отражалась стеснительная воспитанница пансиона благородных девиц, закованная в черное платье примерной агонистки. А теперь перед Катой красовалась женщина, красивая женщина в роскошном золотистом платье со шлейфом.

Это было платье Пелли.

— Тетя Влада, как вы думаете, Пелли вернется?

— Быть может, лишь для того, чтобы жить в позоре, как падшая женщина. Стой смирно. Вот так...

Тетка Пелли стояла рядом с Катой. Она ловко орудовала шпильками и заколками и укладывала густые волосы Каты в изящную прическу. Ката закрыла глаза. Порой ей было больно, но это была такая приятная боль.

Умбекка и вдова все еще крепко спали.

Тетя Влада отступила.

— Но вот рубины... Противная девчонка, она их забрала. — Она проворно расстегнула изумрудное ожерелье. — Должно подойти... Верно, вот так хорошо. Ну, что? Твой возлюбленный встретит тебя возле храма?

Ката кивнула. Тетя Влада рассмеялась.

— Вряд ли бы так себя повел респектабельный мужчина. Думаешь, речь идет о законном браке? Пф-ф-ф! Поверь мне на слово, детка: он просто хочет тебя соблазнить.

— Но лорд Фоксбейн...

— Ох уж этот мне противный старикашка...

В окно забарабанил дождь. Шторы не были закрыты. Небо стало темно-лиловым, как зловещий кровоподтек.

— Ну почему опять дождь?

— Небо отяжелело. Оно пытается освободиться от бремени...

— Но бал...

Тетя Влада снова рассмеялась — тепло, любовно.

— Милая моя, со временем ты поймешь, что этот мир сотворен не только для того, чтобы радовать нас.

— Но для чего же тогда сотворен этот мир? Тетя Влада не ответила на этот вопрос.

— Посмотри в зеркало. Теперь ты — женщина, дитя мое. Ты видишь свою красоту. Но разве ты не видишь в этой самой красоте ростки трагедии, которая только и ждет, чтобы обрушиться на тебя? Какое мужчинам дело до того, сколько красивых тряпок мы напяливаем на себя, сколько побрякушек?

Кончики холодных сухих пальцев прикоснулись к губам Каты, скользнули по ее шее, пробежались по груди. Ката вздрогнула, поежилась.

— Женщина украшает себя, милочка, для себя самой. Ну, еще для других женщин. А мужчинам нужно только сорвать с нас одежду и насладиться нами. В этом они подобны диким зверям. Сегодня ночью, моя дорогая, тебе предстоит испытание. Выдержишь его — значит, тебя ждет великое будущее. Не выдержишь — станешь самой последней из шлюх, сколько бы шикарных тряпок ты на себя ни натягивала.

Взгляни на этих двух старух, что храпят у огня, словно две дряхлые, никому не нужные суки. Если бы они сейчас проснулись, как бы они принялись тявкать и выть на нас! Они глупы. Они не понимают, что своими запретами они только подогревают страсти.

Но, моя милая, есть на свете и другие радости. Они тоньше, прекраснее. Что может знать о глубочайших тайнах сердца какая-то жирная старушенция? Со мной, дитя — только пройди назначенное мною испытание, — ты войдешь во все самые дальние потайные комнаты.

Тетя Влада склонилась к девушке. Ката снова поежилась, а Влада проворковала:

— Выдержишь испытание — и ты моя. Провалишься — и я умою руки. Тогда ты превратишься в грязь под ногами.

Грянул раскат грома. Нет, то был фейерверк. Ката нетерпеливо бросилась к окну. Тетя Влада поймала ее за руку и развернула к двери.

— Нет, милочка! Ступай! Ступай, встреться со своим возлюбленным.

Они порывисто обнялись, после чего тетя Влада почти насильно вытолкала Кату из комнаты. В следующее мгновение Умбекка, разбуженная грохотом фейерверка, вдруг забормотала:

— Что? Что такое? — и попыталась подняться.

Увидев Владу Флей, она дико завопила.

— Радж, постой! — крикнул Джем. — Не нужно! Ты устал, я устал, утром в дорогу...

— Так возвращайся! Возвращайся в лагерь. В то, что от него осталось...

— Радж, не дури! Я без тебя не пойду.

— Да ну? С чего это ты вдруг стал такой заботливый?

— Я всегда за тебя тревожился...

— Не настолько, чтобы честно сказать мне, кто ты такой...

Снова пошел дождь. Мальчики шли по размытому склону холма в сторону города.

— Забудь про то, кто я такой! Радж, одумайся!

— Сегодня бал по случаю окончания сезона. Все соберутся в Ассамблее, верно же? Ну, вот и посмотрим, как им понравится дождик, который я им устрою.

— О чем ты?

Очень скоро стало ясно, о чем говорил Радж. Он стал наклоняться и подбирать камни. Некоторые он рассовывал по карманам, некоторые с силой швырял в разные стороны.

Он был жутко зол, и это пугало Джема.

— Ну, чего встал, принц?

— Не называй меня так!

— А что — не хочешь полюбоваться на то, как разлетятся вдребезги стекла, как осколки и камни полетят в расфуфыренных танцоров?

— Ну... нет, не хочу.

— Ну конечно, не хочешь. Ты ведь такой же, как они, а я все время забываю, принц! Тебе, небось, охота туда, чтобы поплясать вместе с ними!

— Это неправда! Послушай, Радж, ты ведь не в «Серебряных масках» служишь. Как ты вообще намерен пробраться в город?

Раджал бросил через плечо:

— Какая у тебя, оказывается, плохая память!

— Что?

— Сегодня в Варби такой переполох... Какой-нибудь мальчишка-чистильщик сапог может запросто проскользнуть через грузовые ворота, а? Ну, ты сам посмотри! Там ведь нету никого, все глазеют на фейерверки...

— Радж, не стоит. Если тебя изловят... Ну что же ты за осел такой? Глупый и упрямый осел!

Раджал взвесил в руке камень. Джем пригнулся.

— Не хочешь думать о себе, так подумай о Миле!

— Мила тут ни при чем!

— Нет, при чем! Мы все при чем, и ты, и я! Радж, неужели ты не понимаешь, что должно случиться? И очень скоро! Разве ты не понял, что случилось в пещере? Это все не важно — то, что ты задумал, это глупости, это...

Раджал оказался прав. Никто не задержал их у грузовых ворот. На улицах было темно. Со всех сторон доносилось поскрипывание пустых телег.

Неожиданно грянул взрыв.

Мальчики вздрогнули, чуть не вскрикнули от испуга. В темном небе вспыхнули миллионы звездочек.

— Ой, Радж, фейерверк! Давай посмотрим, ну давай посмотрим!

Джем догнал друга, схватил за руку. Раджал понурился. Куда девалась его злость! Он вдруг громко, по-детски разрыдался.

Друзья прижались к одной из телег. В небе бушевал фейерверк. Темноту разрывали снопы светящихся брызг — лиловые, зеленые, алые, синие, золотые. Вертелись шутихи Элабет, спирали Элдрика, выстреливали ракеты Созеники.

В промежутках между залпами мальчики переговаривались.

— А ты знаешь, — вырвалось у Раджала, — что я видел, как повесили моего отца?

— Как? — прошептал Джем, и сердце у него болезненно сжалось.

— Сказали, что он украл какого-то мальчишку, мальчишку-калеку, который жил в Ирионе.

— Калеку?

— Говорили, что он чокнутый — наверное, так и было. Но я его хорошо запомнил! Я стоял далеко, но этого мальчишку вывели на эшафот в тот день, и он там стоял, пока людям рассказывали ложь про моего отца...

— Радж, это было... Это был... Но я...

Снова залп, еще один...

— Нова, я видел, как этот мальчишка стоял там и смотрел! Он смотрел даже тогда, когда у отца из-под ног выбили табуретку. И тогда я подумал, что все эджландцы одинаковые, что вы все похожи на этого чокнутого калеку. У вас на глазах происходят страшные, ужасные события, а вам хоть бы хны!

— Не надо, Радж, не все мы такие...

Больше он ничего не успел сказать. Как раз в это самое время в сторону ворот устремилась изящная карета, из которой доносились истеричные крики. Кричала женщина:

— Отпустите меня! Убирайтесь! Кучер, кучер, остановите карету!

— О моя милая!

— Капитан...

— Пойдемте...

В грозовом небе играли разноцветные огни, и от них струи дождя становились разноцветными, светящимися. Карета легко мчалась по улицам. Капитан набросился на Кату.

— Но как же... бал? — беспомощно проговорила она. — Мы... не туда едем...

Капитан покрывал ее губы горячими поцелуями.

— Бал? Игрушки для заскучавших детишек! Позволь, милая, я еще поцелую тебя...

Но нет, поцелуев капитану было мало. Дрожа от нетерпения, он тискал колени Каты, пытался задрать юбку... О, но он был так хорош собой...

— Куда вы меня везете?

— Куда же еще, моя милая, как не в любовное гнездышко?

— Вы делаете мне больно...

— Никогда! О святая невинность! У тебя еще никогда не было любовника? Если тебе и будет больно, то совсем немножко. Прольется чуть-чуть крови... но зато потом ты ощутишь божественный экстаз!

«Значит, все правда — правда все, что говорила тетя Влада!»

«Это испытание. Провалишься — и станешь шлюхой».

Ката стала отбиваться. Она царапалась, кусалась, брыкалась, кричала. Она уже была готова выпрыгнуть из кареты, оставив в ней окровавленного капитана.

Но тут послышался звон разбитого стекла.

— Вот проклятие! Фонарь кто-то разбил! — выругался кучер. Завязалась драка — кто-то напал на кучера. Карета съехала с мостовой.

Кто-то другой схватил вожжи.

— Тпру!

— Что там такое?!

Капитан вдруг отпустил Кату, сорвал с окна занавеску...

И получил кулаком в нос.

Он откинулся на сиденье, Ката вскрикнула от страха: в окошко просунулась голова мальчишки-вагана — темнокожего, словно вымазанного ваксой. Мальчишка схватил ее за руку и потянул к себе.

Да что же это такое? Ката стала вырываться.

— Вот дурочка! Я же тебя спасаю!

Юноша-ваган пытался успокоить девушку, но заставить ее замолчать ему никак не удавалось. В итоге он крепко обнял ее и поцеловал в губы.

Ката была настолько ошеломлена, что прекратила сопротивление, поддалась мгновению, и мгновение получилось долгим.

Как сладок был этот поцелуй!

Как непохож на грубые ласки капитана!

Но как она могла? Одно дело, если бы ее соблазнил аристократ, и совсем другое — целоваться с каким-то первым попавшимся уличным мальчишкой!

Ката оттолкнула его и влепила ему пощечину.

— Да как ты смеешь! Грязный бродяга!

— Ката, неужели ты не узнаешь меня? Неужели ты и вправду меня не узнаешь?

Но мальчишке-вагану не удалось дождаться ответа. На крики девушки прибежал патруль. Синемундирники были пьяны, но очень сердиты и держали наготове заряженные мушкеты.

— Ваганы! Хватай их!

Юноша успел чмокнуть Кату на прощание и умчался в темноту — исчез, словно привидение.

Очень скоро Ката, промокшая и едва державшаяся на ногах, была укутана в теплый солдатский плащ, а стражник с жесткой соломенной бороденкой расспрашивал ее о том, что случилось.

А Ката не могла придумать, что ей отвечать.

«Ката, неужели ты не узнаешь меня?»

Но что она могла ответить?

Из кареты послышался стон, из окошка высунулась физиономия с окровавленным, красным, как у куклы, носом.

— Напали ваганы... — хрипло проговорил капитан. — Мы с этой дамой... с этой добропорядочной девицей... стали жертвами нападения ваганов.

Джем упал на мостовую. Он тяжело дышал. Дождь лил как из ведра.

Что он наделал? А что он мог поделать?

Когда он увидел Кату на площади, он уже тогда понял, что все кончено, что все кончено навсегда. Ее изменили, ее превратили в совсем другую девушку. О, все было безнадежно! Он всегда будет любить ее, но что он мог поделать, если она даже не узнала его? Что он мог поделать, когда его ожидали такие страшные испытания?

Горела щека, по которой ударила Ката.

— Ох, Радж, — простонал Джем. Но Раджа рядом не было.

Надо было отправляться на поиски друга. Но тут Джем услышал неподалеку крики приближавшихся синемундирников. Неподалеку стояло несколько телег.

Джем стремглав бросился к ближайшей из них.

ГЛАВА 19 ТРИ НОСА

— Ну, знаете ли, молодой человек...

— Ну, что?!

Утренний свет струился в окна гостиничного номера, в котором царил ужасный беспорядок. По ковру тут и там валялись игральные карты, бумажки, грязные носовые платки, полный ночной горшок. На столе стояли захватанные жирными пальцами стаканы, обивка на диване была вся заляпана, а на неприбранной кровати валялся молодой человек со спущенными штанами, голый до пояса. От его подмышек распространялся стойкий запах пота, мятые простыни на кровати были перепачканы подливкой, вином... да мало ли чем еще!

Аптекарь с отвращением смотрел на своего пациента. Насколько приятнее было лечить дам! Аптекарь никак не мог понять, почему молодой человек знатного рода мог жить в такой грязи. Именно этого молодого человека он видел впервые, но такой тип молодых людей был ему хорошо знаком. Этот пациент был хорош собой — то есть хорош вообще, но не сейчас, с распухшим до чудовищных размеров носом. На голове у молодого человека красовался черный парик, черные усы были напомажены до лакового блеска (между прочим, одного уса недоставало, а парик съехал набок, и стали видны рыжие кудряшки). Вообще-то профессионал такого уровня, как наш аптекарь, мог бы счесть оскорбительным для себя вызов в такую неряшливую обстановку. И притом — в такое время! Ведь он собирался лечь спать! Только-только закончился бал, где у аптекаря было немало работы: ему пришлось выхаживать дам, у которых от духоты случились обмороки.

Он снова обратился к пациенту:

— Молодой человек, я сказал вам о том, что вам нечего надеяться на скорое выздоровление, если вы намерены позавтракать этим!

— Проклятие! Да что тут такого-то, не пойму! — проворчал молодой человек, со стоном откинулся на подушки, снова приподнялся и хорошенько отпил из пивной кружки.

Но и это у него толком не получилось. Он захлебнулся, закашлялся, залил пеной рубаху, отшвырнул кружку, и та, ударившись о стену, разбилась.

Парик сполз окончательно. Полыхнули огнем рыжие кудри Полти.

Скорчив гримасу, он отклеил второй ус.

— Проклятие, что за... — послышался чей-то голос, и из-за спинки дивана показалась голова второго молодого человека. Ну, этого-то аптекарь знал преотлично. Это был господин Жак Бергроув. Этот тоже явно был не в форме.

— Аптекарь! — крикнул капитан. — От тебя никакого толку! Где мой холодный компресс? Боб! Боб!

Аптекарь брезгливо поджал губы. К счастью, из-за ширмы в дальнем углу номера вышел долговязый молодой человек в форме адъютанта — тот самый, которого капитан называл Бобом. За ширмой он занимался тем, что пытался отстирать от крови носовые платки капитана.

Аптекарь едва удержался от улыбки. Забавно. У всех троих молодых людей — одинаковые травмы. Но судя по всему, заботиться здесь следовало исключительно о капитане...

Видимо, он пользовался влиянием в этой компании.

— Иду, Полти...

— Фоксбейн! — прикрикнул на него капитан. Фоксбейн? Аптекарь нахмурился.

— Проклятие! — выругался долговязый, уронив мокрый платок на пол. — Любезный аптекарь, скажите, он поправится? — спросил он, наложив на переносицу Фоксбейна-Полти компресс.

Аптекарь взял себя в руки и поскреб подбородок.

— Ваш друг... — Он указал на кровать. — Ваш, так сказать, капитан...

— Фоксбейн, — с готовностью подсказал Боб.

Аптекарь вздрогнул.

Кто же он? Сынок или племянник того мерзопакостного старикашки? Ну да, он ведь сразу заметил что-то такое знакомое... Но только теперь он увидел в углу вешалку для париков, а на ней — высоченный парик...

А из дверцы открытого буфета торчали какие-то яркие тряпки. Не такого ли цвета камзол был на мерзопакостном старикашке?

Аптекарю бы стоило вспомнить о чувстве собственного достоинства и удалиться, но он этого не сделал. Отвращение боролось в нем с алчностью, и алчность легко победила. Он с улыбкой открыл медицинский саквояж и стал раскладывать сверкающие инструменты.

Полти стонал, а порой даже рычал. Он был зол, ужасно зол. Что за ночка выпала на его долю! Треклятый ваган! Надо же — с такой силой заехал ему по носу своим грязным кулаком! Если бы нос не болел так дико, Полти бы сам отправился в ваганский лагерь и выместил там свою злобу. Он скрипел зубами и, закрывая глаза, представлял, как мстит ненавистным ваганам. Теперь он только страдал от боли. Ваганы? Подумаешь! Не стоило тратить чувства и время на этих недолюдей. Ведь он обо всем доложил. Он знал, что его донесение произвело впечатление орудийного залпа. Бараль, главнокомандующий варбийским и голлухским гарнизонами, отдал приказ о новых налетах на ваганские лагеря. Вчерашний налет был только прелюдией, и сейчас лагерь уже превращен в дымящиеся руины. Те ваганы, которым чудом удалось уцелеть, разбежались.

Нет, сейчас Полти тревожили не ваганы.

— Безусловно, — приговаривал аптекарь, — мы вправе ожидать некоторого выздоровления, даже при том, что не произойдет никакого постороннего вмешательства. Однако резонно предположить, что выздоровление пойдет быстрее, если мы постараемся восстановить гуморальное равновесие... а именно: проведем курс лечения пиявками, дабы понизить уровень радикального тепла, а также поставим несколько клизм для приведения в порядок уровня радикальной жидкости, наложим несколько примочек с венайским бальзамом, а также назначим пациенту прием особых пилюль...

Полти снял с носа компресс и с интересом воззрился на аптекаря. Могло показаться, что он готов вскочить с кровати, и, вышвырнув аптекаря из комнаты, спустить с лестницы. Вместо этого он сухо улыбнулся и тихо проговорил:

— Аптекарь, вы мне нравитесь.

Аптекарь нервно улыбнулся.

— Ваши друзья, — выдавил он, — страдают точно так же, как и вы, капитан. Быть может, мы обойдемся, — сказал он громче, адресуясь к дивану, над спинкой которого снова появилась физиономия господина Бергроува, — меньшим количеством пилюль и только одной пиявкой...

— Аптекарь, вы мне нравитесь! — рявкнул Полти. — О да, вы мне очень нравитесь! Боб, давай-ка тяпнем за здоровье нашего нового друга! Видел ли ты хоть раз такую тонкость, такой ум, такое предвидение?

Аптекарь пригладил свой надушенный парик.

— В нашем роду все были лекарями.

— Можно было догадаться. А как вас зовут, дружище?

— Воксвелл. Франц Воксвелл.

— Не может быть! — Полти собрался было что-то сказать, но передумал и встал с постели. — А скажите-ка мне, любезный аптекарь, что бы вы мне посоветовали принимать от сердечной болезни?

— У вас побаливает сердце?

— Ой, так ноет...

— Что именно вас тревожит? Частое сердцебиение? Трепетание? Что?

Полти подошел к аптекарю вплотную.

— Я, любезный аптекарь, говорю о трещинке в моем бедном сердце. Знаете, так бывает, когда трескается фарфор. Трещинка все шире... и это так больно. Я говорю о мечте, о видении, которое появилось передо мной и которое так жестоко отняли. И вот теперь вы видите меня обезображенным и униженным, и кто поверит, что лишь вчера вечером мне были обещаны райские восторги? Вы понимаете меня, любезный аптекарь. Я говорю... о дамах.

— А-а-а...

— Не сомневаюсь, вас также интересуют дамы?

— У меня чисто профессиональный интерес.

— Ну конечно! Боб! Тащи бутылку! Аптекарь, у меня к вам маленькое предложение.

Полти дружески обнял аптекаря за плечо и завел с ним долгий, напряженный разговор. Говорил Полти тихо, время от времени аптекарь кивал, а Полти улыбался. Боб сновал к буфету и обратно, подливая им вина.

Боб был в отчаянии. Что же Полти задумал на этот раз? Опять что-то коварное, можно было не сомневаться. И как всегда, Боб ничего не узнает до тех пор, пока снова не стрясется беда.

Лейтенант Арон Трош (он же Боб), многое повидал, пока служил адъютантом у капитана. В тарнских долинах они сражались плечом к плечу. Вспомнить хотя бы такие их подвиги, как случай с кошкой под фургоном (тогда они еще пешком под стол ходили). Да мало ли еще было приключений? Катаэйн... Сборища на сеновале... Скала-убийца... Не говоря уже о дебошах в «Ленивом тигре». Героем всех этих сражений был, конечно, Полти. Боб всегда добровольно принимал на себя роль слуги, но как он гордился даже тем, что принимал участие в этих победных сражениях!

Адъютант отвернулся к окну. Утро выдалось пасмурное. Варби после бала. Город уже казался вымершим. Боб с удовольствием глотнул бы из горлышка, но тут из-за дивана снова высунулся господин Бергроув и потребовал бутылку. Адъютанту вдруг стало так жалко себя. Ему было одиноко, Полти совсем перестал им интересоваться, а ведь порой, когда у него не получалось с женщинами, он уделял внимание другу...

После перевода во Внутриземье Полти и его адъютант были назначены в разведку и поступили под командование некоего лорда Э.. Бобу казалось, что это просто здорово, а Полти относился к заданиям чуть ли не с отвращением. Их отправили в Варби, чтобы они разобрались с «варбийскими исчезновениями». И далеко ли они продвинулись? То и дело меняя обличье, они внедрялись в разные круги варбийского общества. Полти говорил, что все это делается ради сбора улик. Но на самом деле кончалось все пьяными дебошами.

Боб кисло глянул на Бергроува. Хоть бы уже они с Полти были сами по себе, а еще этот навязался на их голову.

Бергроув выронил бутылку.

— Боб, помоги, меня сейчас стошнит...

Боб огляделся в поисках тазика, но на глаза ему попался только ночной горшок, который Полти наполнил за ночь. С губ Бергроува сорвалась струя оранжево-коричневой жидкости.

— Капитан... занят, что ли? — промямлил Бергроув, когда отер губы галстуком, перепачканным запекшейся кровью.

Боб вздохнул:

— Говорит, сердце у него разбито.

— Да ты что... Нос у него разбит, а не сердце. А вот мое сердце... Ведь только вчера... Ох, Боб, я был на грани блаженства...

— На грани?

— Не повезло. Девица удрала.

— Понятно.

— Ну а ты? Тебе-то кто нос расколошматил? Ты за кем приударил?

— Ни за кем. Это все из-за Полти. Из-за капитана то есть.

— Из-за капитана?

— Я у него за кучера был.

— Ха! Ну и поделом тебе.

Они бы еще долго вот так переговаривались. Тошнота у господина Бергроува отступила, и он бы мог достичь новых высот в том, как посмешнее поддеть Боба, но тут в дверь постучали.

Боб открыл дверь. На пороге стоял старший офицер из голлухских казарм в форме военной полиции, за его спиной толпились несколько солдат. Означать это могло одно-единственное.

Они явились из-за той девушки.

Боб побледнел. Он всегда знал, что Полти доиграется!

— Господин Жак Бергроув?

Боб обескураженно указал на Бергроува. Старший офицер несколько смущенно объявил:

— Господин Бергроув, боюсь, вам придется пройти с нами. Полти возмущенно прокричал:

— Майор, что все это значит?

Майор не обратил на него внимания. Размеренным шагом он прошествовал по номеру к господину Бергроуву. Тот вскочил и теперь стоял, покачиваясь, страшно бледный. В руках он комкал свой роскошный перепачканный галстук.

Майор устремил на него печальный взгляд.

— Жак, не отпирайтесь. Все кончено.

— Ч-что?!

— Мы нашли хижину. Господь Агонис, там столько улик! А потом, Жак, мы нашли в лесу ее ожерелье, сорванное с ее шеи, рубиновое ожерелье. Если бы это была хотя бы горничная или шлюха... но, Жак, вы не оставили нам выбора.

Лицо господина Бергроува приобрело землистый оттенок.

— Но она убежала!

— Не сомневаюсь. И мы, Жак, ее нашли. Неужто вы были так пьяны или так обезумели от страсти? Шея у нее была вся в синяках и сломана...

— Я ничего... не понимаю! — взвыл Бергроув.

— Послушайте, Жак, вы же не дурак. Вы не могли не понимать, что за такое казнят. Вы арестованы, Жак.

— Но как же это? За что?

— За убийство, Жак. За убийство мисс Пеллисенты Пеллигрю!

На этот раз Боб припозднился с горшком. Господина Бергроува снова вытошнило.