Глава 2 Дом на холме

Дугон — самая большая река на Иссэро. Маленький родник — таково ее начало в неприступных отрогах Венексов; потом, становясь полноводной, наискось течет она через весь материк и в Дугонском лесу разделяется на два рукава, один из которых впадает в залив Тонсо, а другой — в Золотое море. Если плыть по течению, то на левом берегу Дугона можно увидеть рыцарский город Ромес, а на правом — Лех, город ремесленников — так гласят аникодорские карты. Но на этих картах вы не найдете речку Хитту: она слишком мала, теряется в луговинах, и никаких больших поселений нет по ее берегам. Хитта впадает в озеро Гатон, расположенное в большой низине, за которой уже начинаются Венексы, но прежде ее путь проходит между живописных холмов, кое-где поросших небольшими лиственными рощицами. Там, на одном из холмов, стоит одинокий дом, окруженный немногочисленными дворовыми постройками; ближе к реке располагается сад и ряды многочисленных грядок. В этом доме живут мужчина и женщина…

Середина осени — самые красивые дни, когда трава еще зелена, а деревья и кустарники не утратили золотой и багряный наряд. Полуденное солнце дарило последние теплые лучи холмам, качались на ветру сухие стебли осенних цветов, вокруг которых кружились мотыльки, доживая свой краткий век. Блестела серебром густая паутина, развешенная под крышей дома. На некрашеных ступенях крыльца, жмурясь, лежал толстый полосатый кот, не обращавший никакого внимания на тощих грязно-белых кур, что бродили по двору в поисках корма.

Дверь, у которой стояло полное ведро воды, была полуоткрыта; из-за нее доносился приглушенный мужской голос.

В комнате вокруг овального стола, покрытого грубой пестротканой скатертью, сидело трое человек. Широкоплечий черноволосый парень, одетый в шерстяную рубаху и потертую кожаную жилетку, шумно ел суп, заедая его ломтем черного хлеба с маслом. Осунувшееся лицо, пыльный дорожный мешок, второпях брошенный у ножки стула, — не иначе как путник после долгой и трудной дороги. Напротив него расположился другой мужчина — тоже молодой, но более хрупкого телосложения, с кудрявыми волосами и бородой каштанового цвета, в домашней залатанной куртке. Он ловко строгал маленьким ножиком небольшую деревянную чурку, которая уже обрела очертания человеческой фигуры.

Женщина, опустив взгляд, прятала руки под фартуком на коленях. Волосы, зачесанные наверх, скрывал серый платок; из такой же материи было когда-то сшито ее сильно поношенное платье. Черная как смоль кожа уроженки далеких стран тоже отливала сероватым оттенком — от бледности, болезни или постоянной тоски. Только нежная линия подбородка да по-детски припухлые губы говорили о том, что женщина еще совсем молода.

Прожевав корку, гость продолжил:

— Ты, Роут, извини, что так вышло. Ты все равно не успела бы приехать на похороны. А я никак не мог отправиться в путь раньше.

— Он долго болел? — спросил хозяин.

— Заболел-то он давно, когда Роут и ее сестру… Ну, в общем, сами знаете. А когда узнал, что малютка Пэрпл… Ты, Роут, не должна держать на него зла: он, когда тебя прогнал, не в себе был. С тех пор больше ни с кем не разговаривал — ни с женой, ни с младшей дочкой. Жена его умоляла отдохнуть, отлежаться, а он из кузницы не выходил. Так молотом по наковальне бил — звон по всей террасе разносился. А тут еще жара — лето ведь отстояло почти без дождя. Я сам слышал: дон… дон… а потом вдруг тишина. Мы все туда, а он уже лежит и не дышит… Эй, да ты бы поплакала, Роут, глядишь, полегчает, а то сидишь тут, словно…

Женщина не подняла глаз, ни один мускул на ее лице не дрогнул. Гость, недоуменно пожав плечами, переглянулся с хозяином. Тот пододвинул ему большую чашку с молоком.

— Так я самое главное не сказал, — спохватился черноволосый, вытирая белые «усы», образовавшиеся вокруг губ после первого глотка. Господин Крос с восьмой террасы, купец, которому Черный Вант сбывал свои поделки, очень жалел о нем. Он тут же отсыпал вдове денег, а потом предложил ей место на своем корабле, идущем в Лю-Штан. Оттуда с каким-нибудь караваном можно и через пустыню, к родичам добраться. А то ведь ей теперь, после смерти мужа, придется переселяться вниз, хорошо, если не на тринадцатую террасу. Ты не бывал там, Готто?

— Бывал. Недолго. Там просто какие-то каменные норы.

— Вот-вот, — кивнул гость. — У нас ведь, в Мидоне, как: если ты чужак, поживи пока в самом низу, пока не покажешь, чем ты полезен городу. Вот они там и ютятся друг у друга на голове. Мрут, как мухи. Так что лучше уж в пустыню. Корабль господина Кроса отплывает через две недели. Старая Дроан уж так плакала: привези, мол, Доми, мою Роут. Я, мол, не могла за нее заступиться, потому что мужа боялась. А теперь мы вернемся домой, из этих сырых пещер, туда, где даже воздух пахнет солнцем, — так она и сказала. Не знаю, как ты решишь, Роут, а только она очень плакала. Господин Крос сказал, что он и Роут возьмет, и тебя, Готто, — ты ведь вроде как муж ее. А что до хозяйства… Если решите продавать, так у меня кое-что скоплено. Я давно мечтаю своих из Мидона увезти, а то у меня и жена, и теща сильно кашлять начали. Того и гляди, детишки заболеют. Старшего я с собой оставлю, чтоб учился, а остальные бы на воздухе жили. А, Готто?

— Это как Роут скажет, — оглянулся молодой человек на женщину, сидящую все так же молча и неподвижно.

— Роут? Так она у тебя не говорит ничего, — усмехнулся Доми. — Или это она меня стесняется. Хоть бы спасибо сказала, что не поленился, такую дорогу отмахал.

— Мы тебе очень благодарны, Доми, — хозяин поспешил успокоить обиженного гостя. — Пойдем, я тебе наверху постелю.

— Давай. А то я с ног валюсь.

Доми широко зевнул и полез за хозяином по шаткой лестнице, ведущей на чердак. Напоследок он бросил неодобрительный взгляд на Роут и покачал головой. Женщина не обернулась.


С чердачного окошка был виден крутой изгиб Хитты, синей тропинкой петлявшей между холмов. Пахло сеном, поверх которого был брошен тюфяк. Готто протянул гостю лоскутное стеганое одеяло.

— Не сердись на Роут, приятель, — сказал он. — Если бы ты знал, сколько она вытерпела! После возвращения с Ачурры так ни слова и не произнесла. А там… Эти негодяи несколько месяцев держали ее в подвале, без света, на хлебе и воде, совсем одну… Если бы парень из Лю-Штана остался жив, он бы заставил ее снова улыбаться. Очень он ее любил…

— Как же ты уломал ее пойти за тебя? — сонно спросил Доми.

— Что ты! Роут мне не жена. Я поклялся, что не брошу ее, буду ей братом и сдержу свое слово.

— Да уж, не стоит брать в жены женщину, которая плачет по другому парню.

— Мне тоже есть по кому плакать, — буркнул Готто и отправился вниз.


Облачная дымка затянула небо, и сразу похолодало. Роут мыла посуду в лохани, поставленной на высокий чурбан. Время от времени она отряхивала с покрасневших рук мыльную пену и, присев, ополаскивала то миску, то чашку в небольшом ведре. Готто, сняв с гвоздя у крыльца жилетку из овечьего меха, набросил ее на плечи и присел рядом на ступеньку. Кот тут же залез к нему на колени и заурчал.

— Что скажешь, Роут? За эти годы я научился понимать тебя без слов. Ты ведь хочешь вернуться к своим? Туда, где даже воздух пахнет солнцем? Тебе нечего бояться. Ты ни перед кем и ни в чем не виновата — ни в смерти сестры, ни в том, что сотворили с тобой эти подонки. Я уже столько раз пытался убедить тебя в этом. Прошло целых пять лет, давно пора начинать жить. Ты думаешь, мне легко? — Готто взъерошил кудрявую бороду. — Я даже не знаю, где женщина, которую я… очень сильно любил. Может, она погибла, а может, и жива, но мне никогда не отыскать ее. Чувствую себя предателем, потому что должен был остаться с ней, защитить ее и дорогого ей человека. Как я мог испытывать ревность и злобу. Она ведь…

Роут вылила мыльную воду, ополоснула лохань и понесла стопку чистой посуды в дом. Готто поднялся, уступая ей дорогу, и пошел за ней следом. Кот, которого он сбросил на крыльцо, приземлившись на лапы, недовольно дернул хвостом.

— Ты же знаешь, Роут, я старался об этом не вспоминать. Хотя это так трудно, видя, как твое лицо день за днем остается все таким же… каменным. Иногда мне кажется, что боль выжгла в твоей груди сердце, и ты больше ничего не чувствуешь. И тогда мне хочется вспоминать снова и снова, все до мельчайших подробностей, чтобы заставить тебя плакать. Но снова и снова я говорю, как будто с самим собой. Когда мы добрались до Ачурры…

Женщина продолжала молчать, но по ее лицу скользнула болезненная тень воспоминания. Готто и сам зажмурился — настолько яркой вдруг показалась ему картина из недавнего прошлого. Вот маленький баркас решительно меняет курс и увлекает за собой грозный пиратский корабль. Легким перышком он скользит по волнам Горячего моря, а на другом баркасе семь человек смотрят ему вслед с горечью и надеждой…

— Когда мы поняли, что пиратский корабль погнался за вторым баркасом, мы здорово тогда переругались. Двое из команды и, признаюсь, я кричали, что нужно спасать свои шкуры, раз представилась такая возможность, и возвращаться в Мидон. Пираты все равно не позволят нам подойти незамеченными к берегу. Но Чи-Гоан заявил, что если мы решим возвращаться, то он отправится на Ачурру вплавь. Его поддержал Поло. С трудом сдерживая слезы, он говорил, что его старший брат Нико, который плыл на втором баркасе, не для того жертвовал сейчас собой, чтобы мы проявляли позорную трусость. Они с братом отправились в это плаванье, чтобы отомстить за смерть их младшего братишки, жениха Пэрил. Тогда я велел себе успокоиться, сел на палубу и стал думать. А потом предложил план. Трое из нас должны были пересесть в шлюпку и плыть к острову — как будто везут больного или раненого. Пираты не станут нас убивать, а возьмут в плен, рассчитывая продать или получить выкуп. Вряд ли они станут связывать больного. Так мы проникнем в их логово и постараемся разузнать, где они держат пленниц. Мы должны будем сделать это до наступления темноты, чтобы ночью отвлечь внимание пиратов на себя и дать возможность Поло подвести баркас к берегу.

Сейчас я понимаю, что план никуда не годился. Только по милости святых нас не перебили в самом начале. В шлюпку сели мы с Чи-Гоаном и Дек, один из мидонских парней. Чи-Гоан лег на дно, притворяясь раненым. Он царапнул себе ножом левое плечо и был весь в крови. Корабль, действительно, еще не вернулся, и пираты не знали, что баркасов было два. Они решили, что мы попытались сбежать, но испугались открытого моря и выбрали плен. Пираты сразу же узнали меня. Они очень потешались, что я снова попался. Кто-то тут же вспомнил схватку в лесу по дороге в Фолесо, и я получил пару сильных ударов плеткой. Потом нам с Деком связали руки и вместе с Чи-Гоаном заперли в какой-то чулан.

Выждав немного, Чи-Гоан, повозившись с веревками, освободил нас, а потом снова обмотал нам руки, но легко, чтобы в любую минуту мы могли избавиться от них. Пират, который к нам заявился, ничего не заподозрил. Правда, он был совершенно пьян. Покачиваясь, он пролил на пол вино из бутылки, а затем смачно поцеловал меня в губы, называя при этом своим старым приятелем. Он сказал, что хочет сделать мне подарок. «Позабавься с черномазой девчонкой, приятель. Не переживай, что у тебя связаны руки: эта крошка все сделает сама», — сказал он. Пьяный мерзавец сам не знал, какой, действительно, сделал подарок всем нам: он швырнул в наш чулан бедняжку Пэрпл.

Мне пришлось незаметно наступить Чи-Гоану на руку: при виде твоей сестры в каких-то лохмотьях, со спутанными волосами, он заскрежетал зубами. Но пират решил, что раненый злится из-за того, что не может принять участия в забаве. Мы еле дождались, пока пьяный мерзавец уберется прочь. Но он еще долго давал мне советы, что я должен сделать с девочкой. Поглумившись вдосталь, он, наконец, ушел. Ты слушаешь меня, Роут?

Женщина стояла перед зеркалом. Она сняла с головы платок и теперь водила гребнем по длинным волосам — когда-то блестящим и иссиня-черным, а теперь пепельным от мелькавшей то тут, то там проседи. Не дождавшись ответа, Готто продолжал:

— Нам долго пришлось успокаивать Пэрпл, убеждать ее, что она среди друзей. Потом девочка долго плакала и лишь мотала головой. А когда все-таки заговорила, оказалось, что она заикается. Что мы от нее услышали! У меня аж в глазах потемнело от ярости.

С ней, пятнадцатилетней девчонкой, пираты справились без труда. Никто не обращал внимания на ее мольбы и слезы. Но ты была старше и сильнее. Пэрпл рассказала нам, что, защищаясь, тебе удалось ранить одного из этих негодяев. Поэтому тебя держали в подвале, на цепи.

Тогда я окликнул пьяницу. «Что за подарок ты мне сделал? — сказал я. — Эта девчонка похожа на дохлую курицу. Нет ли у вас кого-нибудь пошустрее?» Пират дохнул на меня кислятиной и засмеялся: «Пошустрее? Это можно. Только потом не зови на помощь».

И тогда тебя, освободив от цепей, привели в наш чулан. Полдела было сделано.

Поступку нашего пьяного благодетеля никто не удивился: сами пираты уже давно раздобыли себе несколько новых жертв и, к счастью, утратили интерес к вам обеим. А дальше — нам надо было шуметь как можно сильнее и продержаться до ночи. Пираты должны были поверить, что их пленники «забавляются с девочками».

Наконец, наступило время, о котором мы договаривались с Поло. Я в нем не сомневался: у парня были правильные представления о чести; не за деньги он согласился участвовать в этом опасном, почти безнадежном предприятии. Когда я снова крикнул, употребив для верности пару слов на лю-штанском и цесильском наречии, которыми пользовались пираты, что нам нужна вода, то двое пиратов, гогоча, распахнули дверь. Втроем мы бросились на них. Уверенные, что увидят двух связанных пленников и одного тяжело раненного, от неожиданности пираты не успели ничего сообразить, и им досталось — от собственных сабель. Мы с Деком забрали у мертвяков остальное оружие — пару длинных морских ножей — и покинули чулан. Я точно уверен: ни у кого из нас не возникло жалости к убитым пиратам. Это были нелюди, и мы поступили с ними, как с опасными зверями.

Готто замолчал, затем, облизнув губы, продолжил:

— Я хорошо помню, как ты, Роут, себя вела — пыталась успокоить сестренку, которая никак не могла опомниться, и ни единого слова не сказала Чи-Гоану. И это правильно — тогда не было времени для всяких там нежностей. Наверняка, ты все ему простила в этот миг. Я видел тебя тогда впервые и сразу понял: вот — необыкновенная женщина!

Во время побега я впервые пожалел, что пираты, на корабле которых я плавал, так и не высадили меня на своем острове, — сейчас бы нам пригодилось знание местности. Мы долго плутали и даже несколько раз едва не наткнулись на пиратов, преспокойно занимавшихся своими делами и не подозревавших, что пленники вырвались из своей клетки.

Наконец мы оказались на берегу. Сколько я ни вглядывался в темноту, никак не мог распознать очертания нашего баркаса; оставалось только надеяться, что Поло рядом и специально не зажигает на судне огней. Теперь надо было дождаться, когда он подойдет к берегу как можно ближе.

Под покровом темноты Чи-Гоан повел вас с сестрой к лодкам, а мы с Деком прокрались к небольшому деревянному навесу. Сейчас там, за большим столом, заставленным всякой снедью и винными бутылками, сидело с десяток шумно пирующих головорезов. Нас, стоящих почти на границе освещенного пространства, они не могли видеть. Тогда я проорал несколько оскорбительных ругательств на их языке, и Дек швырнул прямо на стол пустую бутылку, подобранную по дороге. Стекло разлетелось во все стороны. Пираты вскочили, выхватывая оружие. А затем, спотыкаясь и мешая друг другу, они бросились в погоню за нарушителями спокойствия.

Пираты долго не могли понять, за кем гонятся, пока крики «Пленники сбежали!», «Лови их!» не стали разноситься по всему острову. Мы с Деком добавили им проблем: то кричали и шумели, то вдруг умолкали, сбивая преследователей с толку. Повсюду стали загораться факелы, но нам удавалось, к счастью, оставаться незамеченными. И наконец, перестав шуметь, мы развернулись и пошли в сторону берега. Крики и ругань пиратов доносились со стороны палаточного городка.

Чи-Гоан и вы с Пэрпл уже сидели, пригнувшись, в отвязанной лодке. Мы с Деком столкнули ее с отмели и заняли место на веслах. В этот миг вдалеке, в море, зажегся сигнальный огонь — это Поло ждал нас на баркасе, не рискуя подойти поближе, чтобы не сесть на мель.

Когда мы уже порядком отплыли от берега, разъяренная толпа выбежала на берег. Они размахивали факелами, выкрикивая нам вслед угрозы и проклятья. Я слышал свист пиратских стрел, но ни одна из них не достигла цели, наша лодка была невидима для пиратов. Гораздо хуже было то, что несколько человек, вероятно, самые трезвые, догадались пустить еще одну лодку за нами в погоню, причем четырехвесельную, а потому расстояние между нами стало заметно сокращаться.

Вы с Пэрпл сидели на корме. Я не видел ваших лиц, но слышал, как ты что-то шептала сестре, испуганно прижавшейся к тебе. Ты гладила ее по голове, а она хваталась за твои руки…

Пиратская лодка постоянно сбивалась с курса — гребцы ориентировались только на плеск наших весел, а мы спешили и не могли себе позволить опускать весла бесшумно. Ветер относил в сторону эти звуки, и только поэтому нам удалось достичь баркаса раньше, чем погоне.

Поло спустил нам веревочную лестницу, и первой начала подниматься Пэрпл. Спасение было так близко, что никто из нас не подумал, какой опасности она подвергается. Никто, кроме тебя, Роут.

— Фонарь! Уберите свет! — закричала ты, указывая на фонарь.

Ты кричала по-люштански. Мидонцы непонимающе переглянулись, и в тот же миг в деревянную обшивку борта впилась черная стрела. За ней последовала другая. Для лучника с пиратской лодки Пэрпл, карабкавшаяся по лестнице в свете фонаря, была отличной мишенью.

Готто умолк. Когда он заговорил снова, его голос звучал гораздо тише, плечи слегка поднялись.

— А потом все произошло так быстро… Стоит только закрыть глаза, и я вижу все, как наяву… Вот двое мидонцев, мешая друг другу, пытаются закрутить фитиль фонаря. Вы с Чи-Гоаном бросились к Пэрпл, он успел первым и накрыл собой девушку… Следующая стрела пронзила их обоих… Наконец Поло ударом меча разнес вдребезги проклятый фонарь. В наступившей темноте Чи-Гоан и Пэрпл упали на дно лодки.

Медлить было нельзя: ранены наши друзья или убиты, но за жизнь любого из нас я не поставил бы и самой мелкой монеты. Мы отвели лодку к носу баркаса, крикнув Поло, чтобы он спустил лестницу там. Сначала заставили подняться тебя, потом с помощью мидонцев вытащили на палубу Пэрпл и Чи-Гоана, а вслед за ними забрались сами.

На баркасе быстро поднимали якорь. Неужели нам удастся уйти? Мое сердце бешено колотилось, и в этот момент я даже не мог думать о раненых…

Вдруг на горизонте показались огни, которые быстро приближались к нам. Появление пиратского судна под всеми парусами было встречено приветственными воплями. Между тем Поло отдавал людям команды, я бросился к рулю, но ощущения мои в этот миг трудно описать. «Чудес не бывает, — думал я. — Не может такого случиться, чтобы всего трое человек провели бы ачуррских пиратов, о злобе и коварстве которых я знал не понаслышке, отняли бы у них добычу и безнаказанно улизнули. Нам просто временно везло, но теперь мы все погибли».

И тогда произошло чудо… Вместо того чтобы нападать на нас, пираты с корабля начали кричать что-то своим товарищам в лодке. Я не все мог разобрать, но речь шла о человеке-рыбе. Причем здесь это легендарное существо, идол, которому поклоняются в Котине, я не понял, но что-то напугало негодяев. Лодка тут же повернула к берегу, а корабль направился к пристани, стараясь держаться подальше от баркаса. Не медля больше, я повел баркас прочь, а потом, передав руль одному из мидонцев, бросился к раненым.

Никогда не забуду этого! Чи-Гоан лежал, широко раскинув руки, а в его открытых глазах отражался свет фонаря. Я упал рядом с ним на колени и зарыдал — а ведь не так давно мы с Рейданом взяли в плен этого парня и захватили его корабль, чтобы спасти Шайсу… Он был мне просто другом, с которым любая дорога становилась короткой, а ведь долгое время мы даже не знали, какая тяжесть лежала у него на сердце… Роут, он был готов на все, чтобы спасти тебя. Ему было не важно, захочешь ли ты потом остаться с ним.

Бросив на Роут странный взгляд, Готто покачал головой.

— Я плакал, а ты так и не пролила ни слезинки, лишь провела пальцами по лицу Чи-Гоана, закрыв ему глаза. Ты продолжала прижимать к себе захлебывавшуюся кровью сестру, которой уже нельзя было помочь. Через полчаса Пэрпл умерла у тебя на руках. Стрела, которая попала Чи-Гоану прямо в сердце, ей пронзила легкое. Мы похоронили мертвых в море и отправились к Мидону.

Недолгую паузу опять прервал монотонный голос:

— Я хотел отдать тебе вещи Чи-Гоана — среди них был ларец с драгоценностями, который оставила Шайса. Но ты на них даже не взглянула, а продолжала целыми днями сидеть на палубе, не отрывая взгляда от горизонта, и молчать. Я не мог смотреть на тебя без слез. Подумать только, пережить такое, спастись и… потерять дорогих людей в полушаге от счастья! И тогда я поклялся перед этим вечным небом и морем, что не оставлю тебя, что буду заботиться о тебе, как брат. Не знаю, слышала ли ты мои слова, приняла ли их всерьез — мне это не важно. Я не нарушал и никогда не нарушу этой клятвы.

В Мидоне мы узнали, что о втором баркасе ничего не слышно. Скорее всего, наши друзья погибли. Я оплакивал свою потерянную любовь, мучался угрызениями совести — это были ужасные дни. Но со мной уже не могло случиться ничего хуже, а твои испытания еще не закончились…

Когда твой отец, Черный Вант, узнал о смерти Пэрпл, то совсем обезумел от горя. Он ударил тебя, назвав грязной женщиной… Говорил, что ты не смогла уберечь сестру от беды, опозорила семью и что надо было прогнать тебя еще тогда, когда ты связалась с «этим лю-штанским прохвостом». Ты ни слова не сказала в свою защиту, а твоя мать тщетно пыталась успокоить Ванта. Я понимаю, он был болен, и про умерших нельзя говорить дурно, но он поступил с тобой очень жестоко. Хотя, по-моему, тебе тогда было все равно.

Мидонцы, участвовавшие в нашем походе, получили причитавшуюся им награду. Драгоценности Чи-Гоана я стал предлагать твоей матери, но, узнав, что ты отказалась их взять, Дроан заплакала и оттолкнула ларец. Как я ее ни просил, она ничего не взяла. Тогда я нашел Поло и уговорил его принять это наследство. Ведь он остался единственным сыном у своей матери — и Нико, и их младший брат, жених Пэрпл, погибли. Я взял из ларца несколько вещиц, чтобы у нас с тобой были какие-то средства — на девятой террасе мне с удовольствием обменяли их на деньги, — а остальное оставил ему. Поло обещал, что будет заботиться о твоей матери, но, похоже, она не приняла его помощь.

Я хотел увезти тебя к себе в Лех, потому что каждый мой день в плену начинался и заканчивался мыслями о доме. Но потом, словно кто-то шепнул мне: на родине ждут мастера, а не бродягу, каким ты стал. Кроме того, ты знаешь, Роут, этот год, который я провел в пути с Рейданом и Шайсой, а потом и с Чи-Гоаном, что-то изменил во мне. Я чувствую, что никогда не стану прежним, а значит, мне нечего делать в Лехе. Я должен был начать совсем новую жизнь. И тогда мы с тобой купили этот домик, корову и всякую птицу. Здесь очень хорошо — река и холмы… Но в последнее время я начал уставать от этого покоя — иногда чувствую, будто ступни ног чешутся в предвкушении нового пути. Нет, я понимаю, мне никогда не найти ее и даже не отыскать дороги, по которой она ушла. Но на то она и дорога, чтобы решать за нас, что нам нужнее, — так вроде бы говаривал старина Рейдан. И потому, если бы ты, Роут, подумала и согласилась вернуться к своим, я проводил бы тебя до самой пустыни, убедился бы, что у тебя все в порядке, а там отправился бы куда глаза глядят. Доми мы бы упросили присмотреть недельку за скотиной, пока его семья не переберется сюда. А, Роут? Да ты меня не слушаешь?

Женщина, действительно, будто и не слышала слов Готто. Повернувшись к нему спиной, она разбирала какие-то вещи, а потом и вовсе закрыла дверь. Готто покачал головой и снова вышел на улицу. Осенний ветер принес тонкий аромат яблок и запах дыма — наверное, это далекие соседи за холмами жгли костер. Птичья стая острым клином скользила по бледному небу, и ее печальные крики эхом разносились над землей. Хлопнула дверь, и на крыльце показалась Роут. Она была одета для дальней дороги, в добротные сапоги и крепкий плащ с капюшоном, а в руках у нее был небольшой заплечный мешок.

Загрузка...