Кормило кормчему

ЗНАМЕНИЕ НА КРОВЛЕ

Не только простолюдины, везде и всегда легковерные, но и мюриды, и даже наибы — сами администраторы, опытные в делах управления, — все остались убеждены, что Абу-Джафар говорил по подкупу князя Воронцова, получил достойное наказание за обман; и все смеялись над его лживым словом. — Но не долго.

На пятую пятницу после страдальческой смерти несчастного марабута, — в то самое время, когда муэдзин, взобравшись на минарет или единственной, как мне показалось по характеру выражений рассказчика, или, если не единственной, то главной мечети в Гунибе, взвизгнул пронзительным голосом, призывая правоверных к утренней молитве, — в тот же самый миг пронесся над Гунибом, с той стороны, где дом Шамиля, другой крик, заливающийся перекатами еще более визгливыми и пронзительными, — козлиный крик, — чистейший козлиный крик, но чрезвычайной энергии.

Что такое? Неужели сбывается? — вздрогнул сам Арслан-бей, — хоть и человек вообще бестрепетного мужества, хоть и приготовленный, не ныне-завтра, услышать козлогласова-ние, предсказанное пророком. Тем ужаснее, разумеется, затрепетали сердца других, менее бесстрашных и не ожидавших. Кто в чем был, — многие даже не надевши туфель, — бежали, как и сам Арслан-бей, к дому Шамиля, бежали, оглушаемые неутомимым и неимоверно звонким козлиным воплем.

И подбегая, видели: сбылось.

На кровле дома Шамиля стоял и блеял совершенно по-козлиному, действительно, баран; очень обыкновенный с виду и даже не из казистых: самый простой баран, тускложелтоватый, среднего роста, сухощавый, — словом, незавидный, простой баран.

Как подбегал кто, остолбеневал, и стоял молча, разинув рот, вытаращив глаза. Баран заливался с каким-то неистовством, будто в упоении восторга от своего искусства и звучного органа: задравши кверху голову, тихо поводил носом и раскрытым широко ртом, и драл горло по-козлиному с силою десяти козлов.

Несколько минут было гробовое молчание в толпе под ужасом этих рулад.

И вдруг, зашумел народ, заколыхался, взволновался; взрывы шума заглушали даже неистово-пронзительное козлиное блеяние барана.

Выбежал на крыльцо Шамиль — и Арслан-бей, опомнившись, бросился стать подле него.

— Мириться! Мириться! — был гвалт народа.

— Молчать, сволочь! — крикнул Шамиль. Никого не испугал: был страх страшнее всякого Шамиля.

— Мирись с русскими! Мирись! — кричал и подступал народ. Шамиль обратился к окружавшим его мюридам:

— За мной, друзья! Разгоним этих трусов!

Пять или шесть человек из мюридов взялись за шашки. Остальные пожали плечами: — Нет, Шамиль; когда народ глуп, то глуп; а когда прав, то прав.

Как тут было быть? — Если б один Гуниб — не велико бы горе, — или хоть бы только Кумыки, хоть и с Казы-Кумы-ками, пожалуй, — все бы не проиграно дело, если бы только. Но куда ни придет слух о блеянии барана по-козлино-му, везде будет то же.

Шамиль стоял, хмурясь. А народ подступал: «Мирись с русскими. Мирись». — А баран заливался неумолкаемо своими шайтанскими козлиными перекатами.

— И как не стащили его до сих пор? — сказал Арслан-бей Шамилю.

— Да, как не стащили? — сказал Шамиль мюридам, тем, которые еще держались за шашки.

— Не было приказания от тебя.

— Правда! — проговорил Шамиль, стиснув зубы, и холодный пот выступил на лбу старика: струсил я, Арслан-бей, растерялся: сидел, как дурак, пока опомнился от крику народа, и выбежал: — Шамиль струсил, Арслан-бей — а? — Шамиль трус!

— Нечего тут стыдиться, Шамиль. И нельзя называть себя трусом за это, — сказал Арслан-бей: Такой случай, как не растеряешься? И со мною то же было: одурел я совсем.

— Плохо дело, Арслан-бей.

— Плохо, Шамиль. — А народ подступал: «Мирись! Мирись!»

— И ума не приложишь, как быть с ними, — сказал Шамиль уныло. Но вслед за тем и оживился: находчивость ума воскресла, — Дурачье, с чего беснуетесь-то? Какой тут страх, что тут за знаменье, какое тут диво? — Должно быть вырвался баран, когда хотел зарезать его кто из таких шелопаев, как те вот, которые кричат: «Мирись». Такому ротозею, ослу и барана не суметь зарезать, как следует; напугал барана и упустил. С перепугу это орет баран так. Во и все диво. С перепугу, не то что по-козлиному, может заорать и по-коровьему, и по-лошадиному. Понимают это, я думаю, кто здесь умные люди. Не все же кричат.

— Нашел дураков обманывать! Рассказывай! — закричал народ: — Да что ты нас обижаешь-то? Шалопаи мы, по-твоему, ротозеи, ослы. — Смотри, Шамиль, не поплатиться бы тебе за это!

И некоторые в народе уж выхватывали шашки. А мюриды, кроме пяти, шести, пожимали плечами и говорили: «Нет, Шамиль, народ не всегда дурак. Иной раз и прав бывает».

— Дети мои… братья мои… — начинал Шамиль опять заговаривать с народом. Народ не давал ему выговорить слова: «Ты обидел нас! Еще и трусами назвал! и сволочью! Поплатишься! Мирись! Мирись!»

— Не слушают; шутя и бросятся изрубить, — сказал Арслан-бей. — Уйдем. Выпросим время подумать. Закричал народу: Друзья, дайте Шамилю время подумать. Сначала не хотели слушать. Он уговаривал, упрашивал.

— Отвечаешь ли за то, что отсрочка не будет в обман? — стали соглашаться.

— Отвечаю, — сказал Арслан-бей.

— Хорошо. Твоему слову верим. Даем Шамилю время подумать до следующего намаза.

— Братья, оцепим двор, караулить, — закричали из толпы.

— Так, так, — подтвердили все.

Обидно показалось это Арслан-бею: он привык, что его слову верили. — Братцы, как же это? Меня под караул?

— Не тебя. Ты нас не обманешь. Но Шамиль и тебя и нас обманет. Известный обманщик. И Абу-Джафара погубил за правду, обманувши нас. Кровь праведника на нем.

Некоторые даже кричали: «Шамиль хуже гяура!» — «Шамиль хуже пса!» — «Шамиль проклят от Бога!»

Шамиль скрежетал зубами, и порывался броситься с шашкою на толпу. Здоровый мужчина, хоть уж и не молодой был тогда. Но Арслан-бей имел атлетическую силу и удерживал его; и получивши позволение от народа, насильно увел в дом. Отвел в особую комнату, усадил.

— Трусы! Неблагодарная сволочь! — говорил Шамиль и сидел, стискивая шашку.

— Шашкою тут ничего не сделаешь, — сказал Арслан-бей: «Надо придумать что-нибудь».

Шамиль будто не слышал. Сидел, понуря голову.

— Плохо дело, об этом и спору быть не может, сказал Арслан-бей: — но все же, может быть, и придумаешь как-нибудь, если подумаешь поспокойнее.

Шамиль усмехнулся. — Досадно только, Арслан-бей. А придумывать, нет надобности ломать голову теперь. Предвидено; стало быть и обдумано.

— Как же?

— Простое дело. Только выгоды от него мало. Как бы те две бомбы годились, приятнее бы. А то, не годятся. И должно дело поэтому не иметь никакой пользы нам.

— А те две бомбы не годятся?

— Ни к чему.

— Да ты знаешь о них?

— Знаю.

— Имел видение о них?

— Имел. Ты ему так и скажешь: было видению Шамилю. Стало быть и сомнения тут не должно быть у него: так будет!

Вторая бомба полетит на Турцию. И истребит Стамбул. И землетрясением и осколками опустошит землю на сто часов пути кругом. И развалинами завалит Босфор.

Третья бомба — на Австрию. И истребит Вену. И землетрясением и осколками опустошит землю на сто часов пути кругом. И развалинами завалит Дунай и все реки и озера на пятьдесят часов пути кругом.

Стало быть на эти бомбы нечего рассчитывать, чтоб от страха перед ними была помощь нам. Турция — страна правоверных, оно так. Но годится она лишь на то Кавказу, чтобы черкесы имели куда продавать дочерей. Кроме, ни к чему. Гнилая трость и сломится под рукой опирающегося на нее, и ранит руку. — И Австрия не лучше, сколько я слыхивал.

«Сколько я слыхивал»! — запало это в душу Арслан-бея. Простой был человек он; и мог иногда казаться недалеким, потому что никогда не хитрил. Но я могу сказать по личному знанию: не был обделен умом этот прямодушный человек. «Сколько я слыхивал», — это что-то не похоже на видение. Хотел он заметить Шамилю: «Да уж говори, ты сам так сообразил», — но не ко времени терять время. Промолчал он.

— Вот потому-то и горько, — продолжал Шамиль: — у кого силы нет, между теми еще есть люди, как люди. Вот хоть бы мы с тобой, к примеру. А у кого могла бы быть сила, — и есть, может быть, — сами-то ни к чему неспособные люди. Ну, да не о том речь. О бомбах дело. От тех двух пользы нет. Но дело не кончится на них. Пустивши их уру-сы начнут делать еще. То было три, — значит, четвертую. На кого, не открыл мне Бог. Но то верно, что начнут делать. Только, будет уж недоставать у них ни железа, ни пороху, ни работников. Потому что, слышал ты сам: Магер-Шалал-Хах-Базо — сильный этим Потрясателем земли скоро разорится. Не такое еще будет разорение ему, но и это будет, попрежде того: ни железа, ни пороху, все истрачено, на те три бомбы; ни работников — заморены работники над теми. Однако же охота сильная: сам ты слышал, это оружие Хадергет, сила геенны в этом оружии. Кто раз отдал душу Иблису, тому уж не вырвать ее из-под управления Иблиса. И будет Иблис заставлять урусов делать четвертую бомбу, хоть обнищали они и от тех трех. Сами, может быть, не желали бы, а будут делать: Иблису отдали души свои.

Ну, слушай же, Арслан-бей, как дальше открыл мне Бог. Будут делать урусы четвертую бомбу, а другие-то гяуры не глупее ж их. Хоть три бомбы и проворонили, но по короткости времени, потому что не знали заранее. А теперь, скажут: «стой, парень-урус, довольно пошалил иблисовой игрой». И сложатся другие гяуры — немцы и французы и англичане, — и легко им вместе сделать Потрясателя Земли и бомбы еще гораздо больше тех.

Сделают Потрясателя Земли и две бомбы, втрое больше тех продолжал Шамиль: и опустят одну бомбу на Петербург; истребит она его, и опустошит Россию на триста часов пути кругом. Другую бомбу пустят на Москву и истребится Москва и опустошится Россия на триста часов пути кругом. И мало останется живых людей в России, только по самым дальним углам кое-кто. А вся Россия на триста часов пути кругом Петербурга и кругом Москвы будет пустыня в развалинах без живых людей. Так исполнится название Пот-рясателя Земли, — помнишь Арслан-бей! Магер-Шалал-Хаз-Базо, Сильный оружием вскоре разорится.

— Помню, как не помнить! — отвечал Арслан-бей. И понимаю все теперь.

Шамиль посмотрел на него: Что же ты понимаешь?

— Понимаю, что ты хорошо сообразил, Шамиль. Оно точно, так должно быть.

Шамиль посмотрел на него еще, опустил глаза, подумал: Хорошо; так, то пусть по-твоему. Мы с тобою свои люди. — Поезжай же ты, Арслан-бей, к Пожирателю Книг. Ищи его в том городе. Не там он, то можно узнать где. У гяуров так заведено, что известно обо всяком начальству.

— Понимаю, не толкуй. Найду, не бойся.

— Отдашь Пожирателю Книг эту книжку, в которой написано мной все видение Абу-Джафара; и перескажи все, что слышал теперь от меня о бомбах на Турцию и Австрию, и о разорении России. Если Пожиратель Книг поверит, бросит выдумывать свою машину. Не поверит, ты убьешь его.

— Смотри же хорошенько, можно ли оставить его в живых. Я надеюсь на тебя, как на себя самого.

— Не опасайся, Шамиль, сказал Арслан-бей. Оно правда, иной раз по жалости к людям, делаю не совсем как следовало бы. Но отпустить живым какого-нибудь генерала, от этого не велика беда Кавказу. А тут совсем иное дело. Думаю, что придется убить Пожирателя Книг. Будь он и добрый человек, и пусть кажется, что на его слово можно положиться, а убить, — это будет вернее. — Значит, в дорогу. Схожу проститься с женой и с детьми. Дорога опасная.

— Месяц буду ждать тебя назад. После месяца подожду еще полгода, сказал Шамиль.

— Ну, а не ворочусь и через полгода с месяцем?

— Тогда посмотрю, как быть. Подожду слухов, когда начнут делать бомбы. Оно, положим, будет это втайне. Но слухам нельзя же не быть. Кто не знает, тому и останется непонятно; а мне известно, могу понять, что такое делают втайне.

— Тогда будешь мириться?

— Тогда ничего другого не остается. — Шамиль вздохнул. — Однако, народ ждет. Пойдем сказать. — Он отдал Ар-слан-бею книжку, в которой описал видение Абу-Джафа-ра.

Вышел на крыльцо. — Народ столпился: — Ну, что скажешь?

— Братья, начал Шамиль, у гяуров есть поговорка: го-ос народа — голос Божий. Есть, видно, и у гяуров кое-что правдивое в мыслях. Поищем же правды у гяуров. Посылаю Арслан-бея.

— Хорошо, хорошо, закричал народ. И не догадался даже потребовать определительных слов, куда и зачем едет Арслан-бей.

А баран продолжал блеять по-козлиному.

— Братья, сказал Шамиль, этот проклятый слуга шайтана сделал свое дело. Стащите его с кровли, зарежьте. И мясо бросьте собакам, сами не ешьте: он слуга шайтана, он проклятый.

— Так, так, говорил народ. Он слуга шайтана.

— Вот и подготовлено, чтобы дело опять повернулось, как надобно Шамилю, подумал Арслан-бей. Баран — слуга шайтана; шайтан — обманщик; шайтан приятельствует гяурам, старается вредить правоверным. Дня через два для народа будет явное дело: баран понапрасну смущал правоверных, надобно смеяться над шайтаном: не удалось проклятому шайтану обмануть народ. И каждый будет говорить, что он с самого начала понимал это; только дивился глупости других: чего пугаются? Как не понимать, что это шай-танова проделка, — он с самого начала понимал это, будет говорить каждый.

А между тем тащили с кровли барана. Иди, иди, шайтанов сын, — покрикивал на него народ. Бедный баран упирался и продолжал во весь дух блеять по-козлиному. Но стащили-таки его и зарезали. И прекратилось его козло-гласование.