Кореец

Глава 20

Юрка Ефремов лежал на смятой постели, раскинувшись словно морская звезда на отмели. Один. Чудовищно, непростительно один.

Будильник показывал начало двенадцатого, а в голове гудело, как в трансформаторной будке. Вчерашняя репетиция, закончившаяся опустошением двух бутылок «Солнцедара», отдавалась в висках ритмичной пульсацией.

«Ещё минутку», — подумал он, заворачиваясь в одеяло с головой, спасаясь от наглого солнечного луча, пробившегося сквозь пыльную занавеску.

Но сон не шёл. Вместо этого пришло осознание грустной статистики — две недели без женщины. Целых четырнадцать суток. Триста тридцать шесть часов. Чёрт знает сколько минут одиночества.

Юра перевернулся на спину и потянулся к пачке «Явы», лежавшей на тумбочке. Затянулся, выпустил струю дыма к потолку и мрачно усмехнулся.

— Неделя без женщины — это ещё отдых, расслабон, — пробормотал он, обращаясь к облупившейся люстре. — Но две недели — это уже, братцы мои, форменное безобразие.

Он задумался, глядя на выцветший календарь, висевший на стене. Прикинул дату. Точно, именно четырнадцать дней назад Лизка — его последняя подружка — хлопнула дверью так, что едва не слетели хлипкие петли. Ультиматум она ему выдвинула: или кольцо на палец, или разбежались по разным углам ринга. Юра выбрал второе — на автомате, не потому что так уж дорожил свободой, а просто потому, что любое обязательство вгоняло его в панику.

С тех пор — вакуум. Ни единой юбки на горизонте. Даже случайные фестивальные знакомства куда-то испарились, сезон ещё не начался.

— А под тобой никого, — констатировал Юра вслух, сбрасывая с дивана серый носок, оставшийся, кажется, ещё с позапрошлого вечера.

Он поднялся и подошёл к окну. Распахнул форточку, и сквозняк ворвался в прокуренную комнату, как дерзкий кавалер — на танцплощадку провинциального городка. Юра высунулся наружу, оглядел двор своим фирменным, цепким взглядом охотника.

Обычное воскресное утро. Бабульки на лавочке, похожие на степных сусликов в ожидании добычи — любой сплетни, способной скрасить монотонность их угасающих дней. Молодая мамаша с коляской — измученная, с синяками под глазами. «Вот тебе и семейное счастье», — хмыкнул Юра. Стайка старшеклассниц, спешащих, видимо, в кинотеатр на дневной сеанс — слишком юные, запретный плод, о котором даже думать грешно.

И вдруг — она. Девушка в ярко-красном пальто, стройная, с каштановыми волосами, струящимися по плечам. Ноги от ушей, и походка такая, что сразу видно — знает себе цену. Юра подался вперед, приоткрыв рот, как мальчишка перед витриной кондитерской.

Девушка остановилась у соседнего подъезда, поправила волосы движением, полным неосознанной грации. Юра лихорадочно соображал: спуститься вниз? Подойти? Что сказать? «Девушка, часов не подскажете?» — банально. «Я вас где-то видел» — ещё хуже. «Не хотите ли подняться ко мне послушать новые пластинки Rolling Stones?» — нагло, но иногда срабатывает…

Пока он перебирал варианты, к девушке подошёл мужчина. Высокий, в кожаной куртке. Они обнялись и пошли прочь, и что-то в их движениях, в том, как его рука легла на её талию, говорило: эти двое знают друг друга не первый день, и совершенно определённо — не только в платоническом смысле.

— Вот так всегда, — пробормотал Юра, захлопывая форточку. — Все самые красивые уже заняты.

Он плюхнулся обратно на диван и решительно потянулся к ящику тумбочки. Оттуда появилась потрёпанная записная книжка в коричневом переплёте, с загнутыми уголками и выцветшими чернилами на корешке.

Это была его сокровищница. Его персональный телефонный справочник Казановы районного масштаба. Его последняя надежда на этот тоскливый воскресный день.

— Так, на чём мы остановились в прошлый раз, — пробормотал Юра, пролистывая страницы. — «А»… Алёна.

Он вспомнил её — медсестра из районной поликлиники, пшеничные волосы, тонкие запястья и смех, похожий на звон серебряных колокольчиков. Особенно когда она смеялась, запрокинув голову, и её волосы рассыпались по обнажённым плечам…

Юра потянулся к телефону, набрал номер.

— Алёну можно? — спросил он, услышав в трубке хриплый мужской голос.

— Только что ушла на дежурство, — ответил отец Алёны.

— Спасибо, — буркнул Юра и повесил трубку.

Конечно, воскресенье — день рабочий для медиков. Пока он тут страдает от одиночества, она, наверное, делает кому-то укол или меняет повязку… Или флиртует с каким-нибудь симпатичным врачом, недавно пришедшим в их отделение…

— Ладно, двигаемся дальше, — Юра перевернул страницу. — «Вера». Ох, Верочка, Верунчик…

Он вспомнил её — библиотекарша, интеллигентная до мозга костей, в очках с тонкой оправой и строгой причёской, которую так сладко было растрепать. А под этой строгостью — огонь, страсть, такая, что обои на стенах начинали дымиться.

Набрал номер. Длинные гудки. Никто не отвечает. Юра положил трубку и снова взялся за блокнот.

— «Галя». М-да, с ней мы не очень хорошо расстались. Но если очень припечёт…

Галя — продавщица из гастронома, пышная, как свежеиспечённый каравай. Когда Юра в последний раз заглянул в её магазин, она метнула в него такой испепеляющий взгляд, что молоко в бутылках едва не вскипело.

— Нет, Галю оставим на самый крайний случай, — решил он, перелистывая страницу. — «Женя»… О, Женька-огонь!

Студентка консерватории, скрипачка. Тонкая, звонкая, с пальцами, порхающими по струнам и по его телу с одинаковой виртуозностью. Но с характером — ой-ой-ой. После третьего свидания Юра сам сбежал, не выдержав её эмоциональных американских горок.

Он набрал номер.

— Женя? Привет, это я, Юра…

— Кто? — раздался в трубке недоумённый голос.

— Ефремов. Юра. Мы встречались пару месяцев назад, ты ещё играла мне Вивальди на…

— А, тот самовлюблённый бас-гитарист! — вспомнила Женя. — Что надо?

— Да я тут подумал… может, встретимся сегодня?

— Знаешь, Юрий, — в её голосе зазвучали ледяные нотки, — я сейчас готовлюсь к экзамену. И вообще, у меня теперь есть человек. Серьёзный, между прочим. Не то что некоторые…

Короткие гудки. Юра вздохнул и снова углубился в записную книжку.

— «Зинаида»… Нет, только не Зина. У неё памяти, как у золотой рыбки. Вечно все имена путает. В прошлый раз назвала меня Славиком, — Юра передёрнулся от воспоминания. — Хотя фигурка у неё что надо…

Он пропустил несколько страниц и остановился на букве «И».

— «Инга». Модель из Дома мод. Эх, Инга-Ингеборга… Недосягаемая красота. Звонить бесполезно — она только что из Парижа, ей сейчас не до таких, как я.

— «Катя». Катюша, Катерина… — Юра улыбнулся, вспоминая миниатюрную блондинку, танцовщицу из ансамбля «Берёзка». Гибкая, как виноградная лоза, и такая же хмельная.

Набрал номер.

— Алло, Катерину можно?

— Она в Болгарии, на гастролях, — ответил усталый женский голос. — Через месяц вернётся.

Юра в сердцах бросил трубку. Он перебирал страницу за страницей, и с каждой его надежды таяли, как прошлогодний снег. Одни замужем, другие в отъезде, третьи не берут трубку или просто шлют его подальше.

— Неужели я всех распугал? — спросил он у потолка. — Или это заговор? Вселенский женский заговор против Юрия Ефремова?

Он резко захлопнул записную книжку и швырнул её на пол. Лёг на диван, сложив руки на груди, как покойник.

«А может, это знак? — вдруг подумал он. — Может, пора остепениться? Найти одну, постоянную… как Лизка предлагала. Квартирка, дети, борщи по воскресеньям…»

От этой мысли его передёрнуло. Нет, рано ему ещё в эту упряжку. Тем более сейчас, когда всё только начинает налаживаться с группой. Они репетируют новый материал, который может вывести их на совсем другой уровень. Не танцульки в Доме культуры, а настоящие концерты, с аншлагами, с поклонницами…

При мысли о поклонницах Юра заметно оживился. Вот оно, решение его проблемы! Надо просто дотерпеть, пока группа не станет известной. А дальше — выбирай любую из стайки восторженных девчонок, таскающихся на каждый концерт.

Он вскочил с дивана, словно подброшенный пружиной. Надо помыться, привести себя в порядок. Сделать сегодня двойной объём упражнений на бас-гитаре. Может, попробовать сочинить что-то своё…

Телефонный звонок застал его на пути в ванную. Юра схватил трубку.

— Алло?

— Привет, Юра, — раздался в трубке голос Кима. — Я вернулся. Надо встретиться, перетереть.

— Что-то случилось? — Юра напрягся, вдруг представив, что затея с икрой провалилась, и всё останется по-прежнему. — Что с аппаратурой?

— Всё отлично, — в голосе Кима слышалась сдержанная радость, — всё по каталогу.

— По какому ещё каталогу? — опешил Юра.

— Западногерманскому, — просто сказал Ким. — Есть контакт!

— Ты хочешь сказать… — у Юры перехватило дыхание, — что мы будем играть на настоящей немецкой аппаратуре?

— А ты как думал? На «Тонике» и самодельных усилителях мы далеко не уедем. Ты дома будешь? Я подъеду часам к шести?

— Да, конечно, конечно! — зачастил Юра. — Подъезжай, жду.

Он мигом забыл о своём унынии, о пустой постели, о тщетных попытках найти женщину на этот вечер. Какая, к чёрту, женщина, когда на горизонте маячит такое будущее?

Он бросился в ванную — бриться, мыться, приводить себя в порядок. Записная книжка с женскими именами и телефонами так и осталась лежать на полу. Сейчас у него были дела поважнее. Женщины… Что ж, они подождут. Недолго осталось. Совсем недолго.

Я, усмехаясь наблюдал, как Юрка с умиленным восторгом водит пальцем по строкам списка с аппаратурой, переданного мне немцем Паулем, а губы его торжественно и беззвучно произносят название брендов и моделей, будто молитву читает, повторяя магические заклинания: «Framus… Höfner… Dynacord… Weltmeister…» Казалось, он сейчас упадет на колени и начнет молиться этим заморским брендам. Я его понимал — золотая и скорей всего несбыточная мечта музицирующего советского гражданина какой-нибудь венгерский BEAG (комплект звукоаппаратуры), а тут настоящая фирмА, без дураков.

— Охренеть! — наконец выдохнул он, отрывая взгляд от заветного листка. Голос его дрожал, как у комсомолки на первом свидании. — Я просто… я хуею, дорогая редакция! Кореец, это… это что, все правда будет? Вот прям настоящая фирма?

Я пожал плечами.

— Оплата произведена, заказ принят.

— А не кинет немчура?

— Не должен, ему же здесь еще жить в Белокаменной.

Я вспомнил, что вчера тот же вопрос задавал мне Колька. А потом состроив зверскую рожу, заявил, что если не дай бог, то он лично зарежет фашиста своим японским штык-ножом. И тоже самое касается этого мутного футболиста. Я поверил — сделает не задумываясь. Дикий человек, что с него взять.

Потом мы пили портвейн и мечтали о будущем.

А мне предстояла еще одна головная боль — конвертация оставшихся дойчмарок в хрустящие советские рубли. Для расчета с Брюсом Нуждиным. Ему уважаемому законопослушному советскому гражданину, иностранная валюта была ни к чему, ему подавай родные, советские, с дедушкой Лениным.

Вчера, после «Арагви», Стасик, подвозя меня на своей «Волжанке» (положена, как герою спорта), этак небрежно обронил:

— Слышь, Кореец, насчет валюты… У меня тут есть человечек один, надежный. Может помочь с обменом. Пять тысяч марок — и у тебя на руках будет десять тысяч рублей. Налом. Прямо завтра. Ну как, а?

Судя по заниженному курсу, этим человеком, скорей всего был сам Стасик, решивший по-легкому навариться на приятеле. Говнюк! Как самому денег дать на закупку икры — так у него «все в деле, ни копейки свободной». А как напарить товарища, сразу деньги нашлись, причем в двойном размере. Вот, бля, паразит трудящихся масс!

Тем не менее, виду я не подал (какой бы он ни был говнюк, а пригодится еще), а стал торговаться. И Стасик вступил в торг, чем окончательно себя выдал.

Договорились, вместо пяти тысяч марок на четыре семьсот. Зачем, спросите вы, а затем, что десять тысяч рублей огромная сумма (два «москвича») и заработать её фарцовкой, бог знает сколько времени понадобится, да еще и прихватить при этом могут по неопытности. Оно мне надо? Пусть подавится Стасик моими кровно заработанными. Его ведь тоже понять можно, если уж на то пошло. С какой стати ему доверять мне и рисковать такой суммой? К тому же, как теперь выяснилось, я вполне мог и не вернуться с задания. Да и так просто мог кинуть и свалить в закат — ищи потом-свищи. Воровская крыша, как у Брюса за ним не стоит.

Кстати, когда мы обтяпывали все эти делишки, я поинтересовался у Стасика, а чего собственно Брюс привязался именно ко мне со своей Анечкой, мол, кто я такой? Меня ждал сюрприз. Хитро прищурившись, Стас поведал мне: «Так она сама напросилась!»

Выяснилось, что Анечка случайно присутствовала при том разговоре, когда он спрашивал у Брюса про заемные деньги для меня. И заинтересовалась, что мол, за Кореец такой и чего он хочет? А когда узнала сильно возбудилась — она оказывается из наших приморских и корни у неё корейские имеются, как у тебя. Вот и потянулась к «корням».

Интересное кино! Ну что ж… будем плыть по течению. Авось выплывем.

Итак, на следующий день, после успешной конвертации части немецких марок в советские рубли (не без помощи хитрозадого Стасика, который все-таки урвал свой кусок), я снова сидел в знакомом кабинете ресторана «Баку» напротив Брюса Нуждина. Атмосфера была та же — тяжелые портьеры, запах дорогого табака и ощущение, что сейчас тебе либо предложат сделку века, либо отвезут в ближайший лесопарк для душеспасительной беседы.

— Ну что, Кореец, как успехи на ниве первоначального накопления капитала? — Брюс окинул меня своим фирменным взглядом, от которого хотелось вжаться в кресло.

— Как договаривались, Борис Алексеевич, — я с достоинством (или его имитацией) выложил на стол пачку денег. — Ваши пять тысяч. И, — я кашлянул, готовясь к неприятному разговору о процентах, — по поводу той суммы, что сверх…

Брюс небрежно махнул своей массивной рукой, на которой поблескивал золотой перстень размером с небольшой грецкий орех.

— Да брось ты, Кореец, какие счеты! — он неожиданно добродушно усмехнулся, обнажив пару золотых коронок. — Ты доказал, что с тобой можно делать дела. Поэтому, решим так — мои пять тысяч я забираю, а проценты… считай, это мои скромные инвестиции в нашу Анечку. Хочу, чтоб ты ей помог. Так что эти деньги — ей на раскрутку. На костюмы там, на песни, на что сочтешь нужным. Ты же у нас теперь продюсер, тебе виднее.

Я опешил. Вот это поворот! Брюс не только не взял проценты, но и фактически вложился в свою «племянницу», переложив всю ответственность (и деньги) на меня. Хитер, бобер! Таким макаром он не просто обеспечивал Анечке старт, но и привязывал меня к этому проекту железной цепью. Отказаться теперь было бы верхом глупости и неуважения.

— Это… это очень щедро, Борис Алексеевич, — пролепетал я, пытаясь скрыть удивление. — Ну что ж, готов познакомиться и, так сказать, оценить масштаб дарования.

Брюс усмехнулся в свои пышные усы.

— А что тут оценивать в кабинете? Талант надо на публике смотреть! Пойдем-ка лучше в зал. Там как раз скоро программа начнется. И наша Анюта сегодня поет. Заодно и поужинаем по-человечески, а то что мы все в этой конуре сидим, как заговорщики.

Мы вышли из душного кабинета в основной зал. Здесь уже вовсю кипела жизнь: смех, звон бокалов, гул голосов, аромат шашлыка и пряных соусов. На небольшой эстраде, украшенной бархатным занавесом и парой пальм в кадках (видимо, для создания атмосферы тропического рая), музыканты ресторанного оркестра лениво настраивали инструменты — гитары, рояль, духовые, ударные.

Классический набор для услаждения слуха советского человека, изголодавшегося по «культурному отдыху».

Нас проводили к столику у самой эстрады — лучшие места, разумеется. Официант тут же материализовался с меню и картой вин. Брюс широким жестом заказал всего понемногу, да побольше. Халдей мигом подогнал графинчик «Киндзмараули». Жить хорошо, а хорошо жить — еще лучше, особенно когда за чужой счет.

В семь часов, как по команде, музыканты встрепенулись, пианист сел за рояль, и зал наполнился первыми, чуть фальшивыми, но задорными звуками какой-то популярной мелодии. На эстраду вышел конферансье — полный, лысоватый мужчина в слегка помятом смокинге и с бабочкой на резинке. Вид у него был такой, будто он только что сбежал со съемок фильма про дореволюционную Одессу.

— Добрый вечер, дамы и господа! Мадам и месье! Товарищи! — Он обвел зал маслянистым взглядом. — Ресторан «Баку» рад приветствовать вас! И сегодня, по многочисленным просьбам трудящихся и гостей столицы, наш оркестр начинает свой музыкальный вечер! А украшением этого вечера, его жемчужиной, станет выступление молодой, но уже полюбившейся вам певицы… Встречайте, Анечка Бельская!

Он со значением посмотрел на музыкантов, которые тут же заиграли какое-то лирическое вступление, и отошел в сторону, уступая сцену «жемчужине».

И на эстраду вышла она, Анечка. Длинное, облегающее черное платье с декольте и разрезом подчеркивало ее точеную фигурку. Иссиня-черные волосы были уложены в высокую, элегантную прическу, открывая лебединую шею. В руках она держала микрофон (старенький, советский, но в ее руках он выглядел как скипетр). Легкий макияж делал ее восточные черты еще более выразительными, а в глазах горел огонь — не то сценический азарт, не то предвкушение триумфа. Она держалась с удивительным достоинством, почти по-королевски, и легкая улыбка играла на ее губах.

Музыка стихла. Анечка подождала, пока в зале установится тишина, и, обведя публику чуть насмешливым взглядом, запела.

И это была та самая с детства знакомая песня.

«Ты стоишь у окна, небосвод высок и светел…» Ее голос — это низкое, бархатное, чуть с хрипотцой контральто — полился в зал, заполняя его, обволакивая. Она пела о какой-то абстрактной «царевне-несмеяне», которая грустит у окна, не зная отчего. Но пела так, что каждый в зале, наверное, чувствовал себя этой самой царевной (или царевичем), стоящим у окна своей жизни и тоскующим по чему-то несбывшемуся. В ее голосе была и печаль, и надежда, и какая-то потаенная страсть. Да, манера была немного ресторанная, с характерными «заломами» и чуть утрированной драматичностью. Но это была настоящая, живая эмоция, идущая из самого сердца. А главное — голос! Сильный, гибкий, с невероятным диапазоном и богатейшими обертонами. Таким голосом можно было петь и блюз, и джаз, и рок-н-ролл, если его правильно направить.

Я сидел, как громом пораженный. Это было не просто «талантливо». Это было… гениально. В своем роде, конечно. Этот голос, эта манера, эта внешность — да это же готовая звезда! Не для комсомольских слетов, конечно, и не для правительственных концертов. А для тех, кто устал от фальши и показухи. Для тех, кому нужна настоящая, честная музыка.

Песня закончилась. Секунду в зале стояла тишина, а потом он взорвался аплодисментами. Даже самые прожженные циники и партийные бонзы, поедающие свой шашлык, отложили вилки и захлопали. Брюс сиял, как начищенный пятак.

— Ну как, Кореец? — он наклонился ко мне, перекрикивая шум. — Говорю ж, талант! Самородок!

А я смотрел на Анечку Бельскую, которая стояла на сцене улыбаясь и принимая овации, и понимал: да, это самородок. И очень сложный. Но с таким материалом можно было работать. И даже нужно! Кажется, судьба подкинула мне не просто «племянницу» криминального авторитета, а настоящую, потенциальную звезду. И теперь моя задача — огранить этот алмаз. И сделать так, чтобы он засиял на всю страну. Задача не из легких, но отступать было некуда. Да и не хотелось. Потому что это было настоящее. То, ради чего я, Марк Северин, и оказался в этом времени и в этом теле.

И тут я понял! Пронзило, как разряд тока! Девичья группа! Вот оно, золотое дно! А что? В семьдесят первом, если мне не изменяет память, появятся ВИА «Девчата» — чисто женский состав, между прочим! И просуществуют, худо-бедно, до самой перестройки! Значит, ниша есть, запрос имеется! А у меня уже есть солистка — да какая! Анечка Бельская, с ее уникальным голосом и экзотической внешностью! Остальной состав… Да я ж не зря тут по стране мотался, контакты налаживал! Инна — железнодорожная фея. Алла, бухгалтерша каспийской мафии — тоже девушка видная, с характером. Кто еще? Да хоть бы Наташа, та студентка-педагог… Ну, эта, конечно, наивная, как воспитанница Смольного института, но личико ангельское, для массовки сойдет. Не умеют петь? Да и хрен с ним! В наше время, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, фонограмма — великая вещь! Будут рот открывать под «фанеру», изображать томление и страсть. Главное — картинка! А за звук ответит Анечка. И я, ваш покорный слуга. Гениально!

Пока я витал в эмпиреях продюсерских фантазий, на нашем столе начали происходить гастрономические чудеса. Сначала нам подали долму — маленькие, аккуратные, как дамские пальчики, голубцы в тугих виноградных листьях. А к ним — белую, как снег на вершинах Кавказа, кисломолочную подливку, остро пахнущую чесноком и какими-то неведомыми травами. Вкуснотища!

Затем официантка, похожая на гурию из восточной сказки, прикатила тележку, уставленную батареей бутылок с вином — «Хванчкара», «Мукузани», «Цинандали» — и тарелками с горами свежей зелени (кинза, базилик, тархун — голова кружилась от ароматов!) и стопками тонкого, как папиросная бумага, подогретого лаваша. А следом за ней, как падишах, выплыл из кухонных недр пожилой кавказец в белоснежной сорочке с закатанными по локоть рукавами, неся на вытянутых руках большое блюдо под высокой крышкой.

Сверкнув золотыми коронками и покраснев от натуги, он с благоговением водрузил это блюдо точно в центр стола.

— Вот это дело! — одобрительно крякнул Брюс, шумно втягивая ноздрями дразнящий запах жареного мяса и специй. — Видит Бог, сейчас я отведу душу! Мировой харч! Аршак, дорогой, — обратился он к кавказцу, — будь так любезен, раздели нашу скромную компанию! Присаживайся, не стесняйся! Следующий тост, не скрою, будет за тебя и твое золотое искусство!

— Борис Алексеевич, дорогой, только на пять минут, ей-богу! — Аршак, оказавшийся шеф-поваром этого гастрономического рая, присел на краешек свободного стула, который ему тут же пододвинул Лева. Он озабоченно поглядывал на дверь кухни, за которой скрылась официантка. — Женщине, конечно, можно доверить все, даже партийный билет и кассу взаимопомощи. Но кухню — никогда! Там глаз да глаз нужен!

Анна продолжала петь. За «Царевной-несмеяной» последовал «Сиреневый туман» с непривычным текстом, потом «Черный кот», «Песенка про медведей»…

За божественным кебабом, от которого я чуть язык не проглотил, последовала осетрина на вертеле, нежная, сочная, тающая во рту. За осетриной — горы спелых южных фруктов: персики, виноград, инжир. А на десерт — ледяное мороженое в хрустальных креманках и обжигающий, ароматный кофе по-турецки, сваренный на песке. Я чувствовал себя падишахом на пиру. Кажется, так вкусно я не ел никогда в жизни — ни в прошлой, ни в этой.

Брюс, насытившись и раскрасневшись, ушел в другой угол зала, к столику с нужными людьми «перетереть какой-то важный вопросик». А закончившая выступление, уставшая, но довольная Анечка присела за наш столик, чтобы перевести дух и, возможно, получить свою порцию комплиментов.

— Привет, продюсер! — сказала она, улыбаясь мне так, будто мы старые добрые знакомые.

— Привет! — отозвался я, чувствуя себя немного пьяным от вина, еды и ее присутствия. — Сегодня дождь и скверно, а мы не виделись, наверно, сто лет…

Девушка удивленно вытаращила на меня свои раскосые глаза.

— Извини, — спохватился я. — Это я уже песню для нашего будущего репертуара сочиняю. На ходу. Вдохновение, понимаешь ли.

— Ух ты! — она усмехнулась, и в ее глазах снова блеснули хитрые искорки. — Значит, ты все-таки готов со мной работать? После моей… э-э… ресторанной самодеятельности?

— Готов, — кивнул я. — И даже очень. Если только ты ответишь на один маленький вопрос…

— Хм? Какой же? — она чуть наклонила голову, изображая невинность.

— Зачем тебе все это, Аня? — спросил я прямо, глядя ей в глаза. — Ты вроде и так успешна. Поешь в хорошем ресторане, публика тебя любит, Брюс… э-э… покровительствует. Зачем тебе головная боль с группой, с гастролями, с цензурой? Чего тебе не хватает?

Она на мгновение посерьезнела. Улыбка исчезла с ее лица.

— Успешна? — она горько усмехнулась. — Миша, дорогой, ты называешь это успехом? Петь каждый вечер для жующих, пьющих, рыгающих мужиков? Улыбаться им, когда хочется плакать? Ты думаешь, это предел моих мечтаний — быть ресторанной певичкой, пусть даже в «Баку»? Да мне этот «успех» вот где сидит! — она выразительно провела ребром ладони по горлу. — Я хочу другого, Миша! Настоящего! Чтобы люди слушали меня, а не чавкали! Чтобы плакали и смеялись вместе со мной! Чтобы… чтобы я была не просто Анечкой из «Баку», а… Артисткой! Понимаешь?

Она говорила горячо, страстно, и я видел, что это не просто слова. Это крик души. Эта девочка, при всей своей хитрости и расчетливости, была настоящей. И она действительно хотела петь. Не для сытых харь в кабаке, а для людей. И, кажется, я был единственным, кто мог ей в этом помочь. Или, по крайней мере, она так думала. А это уже немало.

Собирай всех к шести вечера. И вот ещё что, Юра… — Ким сделал паузу. — У меня для вас особенный материал готовится. Песни, каких здесь ещё не слышали.

— Твои собственные? — Юра не мог скрыть удивления.

— Можно и так сказать, — уклончиво ответил Ким. — Встретимся — всё объясню. Только будьте все, это важно.

— Конечно, — Юра уже лихорадочно соображал, как срочно найти всех музыкантов в воскресенье. — Я их из-под земли достану.

— Вот и отлично. До вечера, — Ким повесил трубку.

Юра стоял, растерянно глядя на телефон. Немецкая аппаратура. Особенный материал? Что-то здесь не так. Ким всегда был немного странным — слишком серьёзным для своих лет, говорил иногда о музыке так, будто знал о ней больше, чем все они вместе взятые. Впрочем, какая разница? Главное — деньги есть, и теперь всё завертится всерьёз. Не просто танцульки в заводском клубе, а настоящие концерты, с профессиональным звуком…

И новые песни. Что-то подсказывало Юре, что Ким приготовил для них нечто особенное. Что-то, что изменит всё.

Вечером, в Юркиной квартире собрался весь наш будущий звездный состав. Юрка Ефремов, хозяин берлоги, выглядел крайне заинтересованным. Напротив, Виктор Петров, наш солист-гитарист, сегодня был почему-то особенно мрачен и с выражением оскорбленного достоинства на лице. Вадик Зайцев, клавишник, интеллигент в очках, студент музучилища, как всегда, сдержанно улыбался своей загадочной улыбкой, словно знал какую-то тайну, но делиться ею не собирался. И, конечно, Алексей Пузырев, барабанщик, циник и пофигист, который уже расположился на продавленном диване, всем своим видом демонстрируя глубочайшее презрение к происходящему, но при этом внимательно прислушиваясь к каждому слову.

Комната была завалена инструментами в разной степени сохранности — гитары с ободранными деками, сиротливо стоящий у стены электроорганчик «Юность», потрепанный усилок «Регент-30», куцая ударная установка с треснувшей тарелкой. На стенах — выцветшие плакаты «Битлз» и каких-то полузабытых западных групп. В воздухе стоял неистребимый запах табака, дешевого портвейна и чего-то еще, неуловимо холостяцкого. Атмосфера, прямо скажем, не располагала к созданию шедевров, но для начала сойдет.

Все выжидательно смотрели на меня. Я не стал устраивать театральных пауз, а просто достал из внутреннего кармана тетрадный листок, исписанный моим корявым почерком, и положил его на стол.

Юрка осторожно, двумя пальцами, словно это была не просто бумага, а какой-то секретный правительственный документ, взял листок. Остальные тут же сгрудились вокруг, пытаясь разглядеть строчки через его плечо.

— «Я начал жизнь в трущобах городских…» — начал Юрка вполголоса, шевеля губами так, будто впервые в жизни читал по-русски. — «…и добрых слов я не слыхал… Когда ласкали вы детей своих, я есть просил, я замерзал… Вы, увидав меня, не прячьте взгляд, ведь я ни в чём, ни в чём не виноват…» — Он оторвал от листка воспаленные от недосыпа глаза и уставился на меня с немым вопросом. — Миша, это… это что, стихи Агнии Барто для трудных подростков? Или ты решил податься в социальную сатиру?

— Почти угадал, — усмехнулся я. — Это перевод текста песни из нового американского фильма про тяжелую жизнь ихних беспризорников. Называется «Генералы песчаных карьеров». У нас он скоро выйдет на экраны, и вся страна будет рыдать в три ручья. Но пока выйдет, мы уже всех порвем.

Я не стал вдаваться в подробности, что оригинальная песня в фильме была про каких-то бразильских рыбаков и их нелегкую долю. Кому интересны эти нюансы в 1969 году? Главное — мелодия, которая застревает в голове, а текст, еще не сочиненный Юрием Цейтлиным (о чем я, естественно, умолчал), был гениален в своей простоте и пронзительности.

Кто-то, может, скривится: мол, что это за продюсер, который сам ни на чем не играет, даже «Собачий вальс» на пианино сбацать не может? А вот такой. Мой главный инструмент — это голова. И память, напичканная хитами из будущего. А для игры на гитарах и барабанах есть специально обученные люди — вот они, сидят передо мной, ждут указаний.

Я откашлялся, стараясь придать своему не самому выдающемуся голосу максимум трагизма и пафоса, как это делал неподражаемый Алексей Кортнев из группы «Несчастный случай» (которая в этом времени существовала разве что в моих воспаленных воспоминаниях). Напел им мелодию, отбивая ритм костяшками пальцев по пыльному столу. Они слушали, раскрыв рты, как дети на представлении фокусника. Потом с интересом наблюдал, как Юрка с Витьком, переглядываясь, начали подбирать аккорды на своих гитарах. На удивление, дело пошло быстро — песня-то, по большому счету, простая. Но в этой простоте и крылась ее дьявольская притягательность.

— Так, Юрец, бас здесь должен быть плотным, качающим, как сердце умирающего кита, — командовал я, входя в образ сурового, но справедливого продюсера. — Витек, твоя гитара должна плакать, стонать, выть от безысходности! Пару простых, но запоминающихся риффов, в духе старого чикагского блюза, понял? Вадик, на своем электроорганчике создай атмосферу вселенской тоски, но с проблеском надежды в финале, как свет в конце тоннеля. А ты, Пузырев, — я повернулся к барабанщику, который откровенно зевал, — кончай спать! Ритм должен быть четким, как пульс приговоренного к расстрелу, но с душой, с надрывом!

Они пыхтели, пробовали, ругались, снова пробовали. Я метался по комнате, как лев в клетке, размахивая руками, напевая, отбивая ритм ногой. Потихоньку, из этого хаоса звуков и эмоций, начала вырисовываться Песня. И когда они, наконец, сыграли ее от начала до конца — пусть кривовато, пусть слегка фальшивя, но с таким неподдельным, идущим из самого нутра чувством… я понял: это оно. Получилось.

Все сидели оглушенные, как будто их пыльным мешком по голове ударили. Даже вечный циник Пузырев смотрел на меня с каким-то новым, непонятным выражением — то ли страхом, то ли восхищением.

— Ну… это… это, мать ее, бомба, Миша! — наконец выдавил из себя Юрка, откладывая гитару на диван. — Настоящая термоядерная бомба! Где ты это откопал, старик⁈

— В трущобах городских, — загадочно улыбнулся я. — И это, друзья мои, только цветочки! Ягодки будут потом! У меня таких «бомб» — на целый альбом хватит! Так что засучивайте рукава и готовьтесь к работе. Скоро мы будем не просто играть в задрипанных ДК. Скоро мы станем… легендой. Если, конечно, нас раньше не посадят.

Они смотрели на меня, как на мессию, явившегося из ниоткуда. В их глазах уже разгорался огонь. Тот самый огонь азарта, творчества и надежды на чудо, который и нужен для того, чтобы в этой серой, унылой действительности родилось что-то настоящее. Кажется, мой безумный план начинал обретать плоть и кровь. И это было чертовски волнующе.

Конец первой части.

Продолжение следует…